Над лесом низко висели тяжелые грозовые тучи. Давно висели, еще с обеда, но с наступлением сумерек небо полностью затянуло фиолетовой пеленой, в которой изредка мелькали ослепительно-яркие молнии, как разящие стрелы грозного божества. Прохладный ветерок шевелил мохнатые еловые лапы, ворошил густую траву на опушке, и от его порывистых прикосновений скрипел старый проржавевший флюгер на крыше. Дому не помешала бы крепкая мужская рука, он медленно, год за годом, врастал в землю, покрывался мхом, становясь похожим на один из тех грибов, что по утрам собирала в ельнике его молодая хозяйка.

Сольвейг с малолетства жила одна, приученная не только к тяжелой работе, но и к делам колдовским, простым людям неведомым. Оттого и не стремились они к дому на окраине елового леса, да вот только ни одно село без своей колдуньи прожить не может. А колдунья без села… Сольвейг проверять не спешила, покуда мир между нею и селянами ничем не нарушался.

Девушка затворила окно и погасила огонь. Тусклый свет с улицы окутал ее крепкое стройное тело коконом из прохлады и тишины. Она любила время, когда природа замирала перед лицом гнева небесного. Уже грохотал вдалеке раскатистый гром. Опасное, чарующее это время, последние минуты перед разгулом стихии. Вот упала первая капля, за ней вторая, третья, и вот уже дождь льет сплошной стеной, духота, продержавшаяся весь день, наконец, спала, и Сольвейг, улыбнувшись, вознесла хвалу милостивым богам. Гроза не утихала до полуночи. Молодая ведунья еще не смыкала век, ведь столько еще предстояло сделать до утра — опару на тесто поставить, домового задобрить, обряд на плодородие почвы провести, пока ливень не закончился, а после уже дом обойти с заговором от нечисти да от лихих людей. От лихих людей ведь не всегда колдовством защититься можно.

Сырая трава под босыми ногами казалась мягче персидского ковра, нежнее прикосновений любимого. Тучи ушли на восток, а над макушками вековых сосен светила изможденная желтая луна. Сольвейг была на нее похожа — такая же бледнокожая, с длинной косой цвета светлого, для здешних мест непривычного, и такая же одинокая. Никто не сватался к колдунье из леса, никто не держал в руках ее загрубевшие ладони, не шептал нежные слова на закате и не дарил деревянных колец. Сольвейг запрокинула голову и запела длинную грустную песнь ночным духам, глядящим на нее из темноты глазками-искорками, злыми и не очень, но одинаково любопытными. Закончив свой ритуал, девушка поклонилась на все четыре стороны и, не оборачиваясь к мрачному лесу спиной, попятилась к дому. Только оказавшись внутри, перевела дух — не проста жизнь колдуньи на границе с навьим миром, ой, как не проста…

— Огня не зажигай.

Сольвейг замерла с лучиной в руках, а, повернувшись на чужой голос, увидела нацеленный на нее заряженный арбалет. Владелец его сидел на табурете, прислонившись к стене, и черты его терялись в сумраке, лишь на острие короткой стрелы в страшном оружии играл блик от лунного света, просачивающегося в окошко. Никогда прежде не угрожали Сольвейг, тем более в ее собственном доме, защищенном от всех духов и всех порождений навьего мира, но, увы, не от людей.

— Гость ли ты, чужак, или дурное задумал? — строго произнесла Сольвейг традиционную фразу, и голос ее был так же тверд, что и всегда. Негоже колдунье людей бояться.

— Гость, — чужак нехотя разрядил арбалет, но убирать его не спешил, однако девушке хватило одного его слова. Ничего не ответив, она осветила избу, деловито снуя от одной свечи к другой, пока не стало видно как днем, и, наконец, открыто посмотрела на незнакомца.

Он оказался необыкновенно хорош собой, высок, статен, крепок в плечах и приятен лицом. Волосы цвета спелой пшеницы падали на высокий лоб, выбившись из короткой косы, а голубые глаза смотрели на колдунью прямо и смело, только было в них что-то такое. Усталость, боль, тоска и отчаяние загнанного зверя. Сердце Сольвейг забилось быстрее от этого взгляда, как у птички, попавшей в когти хищного сокола.

— Как тебя зовут? — первым нарушил он тишину. Голос его звучал тихо и по-доброму, совсем не так, как представляла себе девушка, воображая воинов своего северного народа.

— Сольвейг, — ответила она.

— Сольвейг… — протянул незнакомец. — Выходит, ты такая же чужая на этой земле, каким считаешь меня в своем доме. Что значит твое имя?

— Sól значит солнце, а veig — сила.

Мужчина улыбнулся:

— Сила солнца. Но тебе больше подошла бы луна, — и отложил арбалет. — Мое имя Ладомир. За мной погоня, укроешь меня или выгонишь прочь?

— Не в моих правилах прогонять гостей на ночь глядя, — возразила колдунья, — пусть и непрошенных. Уйдешь утром.

Ладомир согласно кивнул, а Сольвейг подумала про себя, какое у него красивое имя, не у каждого викинга с ее далекой родины есть такое. Занявшись поздним ужином, она нет-нет, да поглядывала, не пропал ли он, но мужчина сидел на табурете, лениво разглядывая нехитрое убранство ее скромного жилища.

— Скажи, Сольвейг, — внезапно заговорил он, — в каких богов ты веришь?

— В своих.

— А милости просишь у наших?

Он как раз увидел деревянную фигурку Макоши, богини Судьбы. Сольвейг пожала плечами:

— Они ближе.

— Говорят, Макошь покровительствует колдовству, — продолжил допытываться Ладомир. — Ты ведунья?

— А если и так, то что?

Мужчина промолчал, но глаза его стали колючими и холодными. И в ту же секунду строгое лицо его побелело как мел, а на лбу выступил пот. Жестом он остановил встрепенувшуюся девушку и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Не надо. Само пройдет скоро.

И при этом такая мука исказила его красивое лицо, что сердце Сольвейг заныло от жалости, будто та же боль снедала и ее. Не послушалась ведунья, не привыкла она повиноваться.

— Дай посмотрю, — девушка склонилась над гостем и, не замечая вялых возражений, отвела ворот рубахи. Руки ее впервые за эту ночь задрожали от страха, а внутри все обдало холодом:

— Откуда это у тебя?

Ладомир поморщился, когда пальцы колдуньи коснулись свежей раны на его груди, и, перехватив ее ладонь, крепко сжал:

— А ты сама догадайся, мудрая женщина.

Сольвейг покраснела, наслаждаясь незнакомым прежде жаром чужих горячих рук, щеки пылали как маков цвет. Ладомир заглянул в ее глаза и, спохватившись, разжал ладонь.

— Ну так что?

Сольвейг всмотрелась в круглый ожог, выглядевший так, будто нанесен был только что, и чем больше вглядывалась, тем больше он казался ей знакомым.

— Колдовство! — воскликнула она, пораженная догадкой.

И вдруг засвистели стрелы, несущие с собой ревущее пламя. Одна из них вонзилась в деревянную Макошь, и идол весело занялся, перекидывая смертоносный подарок дальше. За считанные мгновения изба наполнилась треском пламени и удушливым черным дымом. С криками ярости в дом ворвались люди со сверкающими в ярких всполохах обнаженными клинками. Сольвейг точно окаменела. Все, что представляло для нее ценность, смысл жизни, сгорало на ее глазах, беспричинно и бессмысленно. Она просто стояла и слепо смотрела в глаза своей смерти.

— Прочь, женщина! — взревел за ее спиной Ладомир, грубо отталкивая оцепеневшую девушку в сторону. В аду, что царил вокруг, она почти ничего не могла разглядеть, только слышала гневные выкрики и звон стали. Руки вопреки воле разума схватили прислоненный к печи ухват, и колдунья с воплем раненой волчицы взмахнула им в воздухе. Крик боли был ей ответом. Кто-то схватил ее за руку и потащил за собой. Девушка принялась отчаянно вырываться, пока знакомый голос Ладомира не привел ее в чувство:

— Бежим! — крикнул он ей. — Не оглядывайся.

И она побежала, не задавая вопросов, не глядя на догорающий в предрассветном тумане дом, в котором прожила всю свою короткую одинокую жизнь. Больше ничего не осталось.

Они бежали много часов, пока Сольвейг совсем не выбилась из сил, и Ладомиру не пришлось тащить ее волоком через бурелом.

— Я больше не могу, — взмолилась она, падая на ковер из прелой хвои. — Пощади!

Коса ее растрепалась, волосы посерели от пепла, и в них застряли колючки, а платье местами прогорело насквозь. Девушка тяжело и часто дышала, не в силах подняться на ноги. Даже гордость, которая всегда была при ней, отступила под напором всепоглощающей усталости. Мужчина присел рядом, привалившись к древесному стволу. Гигантская ель развесила свои лапы, образуя подобие природного шалаша. Сольвейг с облегчением растянулась на земле, хватая ртом свежий, пропитанный ночным дождем воздух. Повернув голову, она могла тайком поглядывать на Ладомира и видеть, как он рассеянно потирает ужасающую выжженную рану на груди. Лицо его покрывала сажа и корка запекшейся крови. А еще мужчина испытывал сильную боль — колдунья видела это по тому, как тяжело вздымалась его грудь и кривились красивые губы, подавляя рвущийся с них стон. Девушка успокоила собственное дыхание и, набравшись смелости, прикоснулась к его лбу. Ладомир вздрогнул.

— Прости, — извинилась она. — Тебе больно? Дай мне взглянуть еще раз, я что-нибудь придумаю.

Он снова перехватил ее руку, но не оттолкнул, а бережно приложил к своей груди, распустив шнуровку рубахи. Глаза его, вопреки опасениям ведуньи, больше не казались такими холодными, как раньше.

— Больно ли мне? Я пришел и разрушил твою жизнь. Твой дом сожгли и саму тебя чуть не убили. Ты удивительная, Сольвейг, но даже ты ничем не сможешь мне помочь.

Зардевшись от похвалы, девушка с преувеличенным вниманием изучила ожог. Ее догадка подтвердилась — рана походила на след волчьей лапы, а от нее во все стороны расходился жуткий узор из вздувшихся почерневших вен. И Сольвейг готова была поклясться, что пару часов назад все было не так плохо.

— Ты не спросишь, кто напал на нас?

Девушка с трудом заставила себя оторвать взгляд от изуродованной колдовским проклятием груди, даже себе побоявшись признаться, что заворожила ее отнюдь не страшная рана. Чтобы не выдать волнения, она принялась переплетать косу. Мысли путались в ее голове, потому и вопрос дошел до ее сознания не сразу.

— Те, от кого ты скрывался. И… я не уверена, что хочу знать, чем ты перед ними провинился.

— Ничем! — зло выпалил Ладомир, и вдруг тело его скрутила сильнейшая судорога. Громко застонав, он вцепился скрюченными пальцами в рубаху, сминая и разрывая ткань. Сольвейг поначалу отпрянула, а после прочитала короткое заклинание, отгоняющее злое колдовство. Увы, оно немного припоздало, но мужчине стало лучше, он расслабился, тяжело дыша. Пот тек по его лицу вместе со слезами, оставляя на грязной коже светлые дорожки.

— Я передумала, — вдруг твердо сказала Сольвейг, внутренне же обмирая от страха разочароваться в единственном мужчине, который заговорил с ней и принял как равную. — Хочу знать все. С начала.

— Ну слушай же.

В далеких восточных землях есть маленькое, но очень богатое княжество, и правит им князь, властный и могущественный, ни в чем не знающий отказа. Однажды, объезжая с дружиной владения, повстречал он прекрасную девушку и влюбился без памяти. Но отказала ему красавица, а любовь сильных мира сего отвергать опасно. Охватила князя единственная мысль, преследовавшая его и днем и ночью, захотел он во что бы то ни стало заполучить строптивую девицу, но тайно, чтобы ни одна живая душа не прознала, что князя околдовала простая селянка. Тогда и решил он отправить за ней надежных и верных людей, что за деньги и луну с неба достанут и днем светить заставят. И я был среди них, Сольвейг, самый бесстрашный и самый жестокий. Мы нашли место, где пряталась девушка и велели ей идти с нами. Она рассмеялась в лицо нашему предводителю. Я как сейчас помню ее загорелое лицо, изогнутые брови, сияющие глаза цвета северного моря. Она смеялась, и никто из нас не мог стерпеть такой обиды, особенно тот, кто привел нас. Он своими руками поджег дом и стал ждать, когда она сама выйдет навстречу своей судьбе.

Сольвейг вспомнила, как горела ее маленькая, но такая уютная изба, и на глаза навернулись слезы.

— И она вышла?

— Вышла, — вздохнул Ладомир. — Вышла из огня невредимая, как жар-птица, и еще краше прежнего. Только больше она не смеялась. Страшные и злые слова срывались с ее губ, и воины один за другим умирали смертью неведомой. Один я остался, уж почему, не ведаю. Подошла ко мне колдунья и руку на грудь положила. «Проклинаю тебя силами ветра, воды и пламени, — сказала она. — И быть тебе проклятым, неприкаянным до тех пор, пока не найдешь настоящее волшебство. А не отыщешь в срок, себя навек потеряешь». И я убежал. Не вернулся к князю, да он сам про все узнал. Ищет он меня, за любовь свою отомстить.

Сольвейг нахмурилась:

— Да разве ж это любовь?

— У каждого любовь своя, кому какая под силу.

Ладомир тепло улыбнулся и, мягко прикоснувшись к ее лицу, стер со щеки слезинку. Сольвейг зажмурила глаза, молясь всем богам, чтобы это мгновение длилось вечно, однако он убрал руку и поднялся на ноги:

— Нам надо идти.

— Куда?

— Мне сказали, что в этом лесу есть ручей с живой водой. Что это, как не настоящее волшебство? Найди его для меня, Сольвейг. Только ты сможешь. Я прошу тебя.

Девушка обернулась туда, где осталось только пепелище. Разве был у нее теперь иной путь? Ведунья протянула руку, и Ладомир благодарно сжал ее ладонь.

Идти было нелегко. Чем дальше в чащобу они заходили, тем темнее и мрачнее становилось вокруг, тропка совсем исчезла в буреломе из поваленных грозой деревьев. Неба за макушками елей и сосен видно не было, а воздух, казалось, оседал на коже, таким тяжелым и влажным он был. Сольвейг никогда не призналась бы, как устала, что ноги ее ныли от долгой ходьбы, а кожа зудела от комариных укусов. Да и Ладомир притих, шел быстро, но одежда его пропиталась едким потом, и все чаще мужчина спотыкался о коряги и прикладывал ладонь к ноющей груди. Трижды девушка останавливалась и советовалась с лесными духами — заросшим древесной корой добрым лесовиком, норовистым пущевиком, следящим за ними из темного дупла, с мелкими невидимыми помощниками лешего, что все видят и все знают. Самого хозяина леса трогать не решилась, и без того много узнала.

А Ладомир меж тем совсем плох стал.

— Не поможет, — вздыхал он горько, когда Сольвейг прикладывала к проклятой ране лекарственные травы и читала заговоры. — Добрая ты душа, Сольвейг, пусть и не из наших земель. Сядь рядом, отдохни и расскажи, как очутилась так далеко от родных краев?

Девушка присела на корягу, давая ногам долгожданный отдых.

— Пленные мы, мать и я. Давняя это история, меня еще на свете не было, потому и не увидела я родного неба. Мать меня под сердцем носила, когда на ее деревню напали.

Ладомир обнял девушку и прижал к себе:

— Бедная! Но почему, скажи, ты помогаешь людям, что отняли у тебя родину? Отчего не отомстишь?

— Кому мстить? Добрым людям, что беглянку не выдали и за чужеземное колдовство камнями не забили? Силен ты, Ладомир, и телом и духом, а одного понять никак не можешь. Нельзя злом за зло платить, иначе конца этому не будет.

Он промолчал, и Сольвейг положила голову ему на плечо, чувствуя жар, что исходит от его тела. Не человеческий — звериный.

Наконец, наступил момент, когда он больше не мог идти. Погоня уже давно потеряла их след, и сами они едва ли знали, где находились, только Сольвейг чувствовала, что источник живой воды рядом — рукой можно подать. Ладомир опирался на ее плечо, но был он слишком тяжел для девушки, пусть и такой высокой и крепкой, как Сольвейг.

— Идем же, — уговаривала она, практически взваливая на себя шатающегося мужчину. — Немного осталось, скоро снимем с тебя чары.

А у самой беспомощные слезы в глазах стояли, нет-нет, да вырвется из груди полу стон-полу всхлип. Живая вода звала ведунью, все желания исполнить обещала, а у нее только одно было. Лишь бы успеть.

— Оставь меня, Сольвейг.

Ноги мужчины подкосились, и девушка не смогла его удержать. Упав на землю, Ладомир выгнулся дугой, царапая ногтями влажный перегной. Черты его исказились, рот скривился в злобном оскале, а глаза, голубые как весеннее небо, блеснули вдруг ярко-желтым.

— Беги, Сольвейг! — прорычал он низко и страшно. — Спасай свою жизнь!

Но девушка как в землю вросла. Ладомир запрокинул светловолосую голову и издал полный звериной тоски вой. Все поплыло у колдуньи перед глазами, поняла она, как проучила наемника незнакомая ведьма. Не человек отныне Ладомир, а дикий зверь.

— Беги!..

И Сольвейг бросилась прочь, не видя перед собой дороги. В спину ей донесся пронзительный вой.

Солнце село.

Ни духи, ни боги, ни собственное колдовство больше не могли ей помочь, потому что без Ладомира не было у Сольвейг больше сердца и души не было. Поздно поняла она, что влюбилась, и одной ей счастья не будет в жизни. Точно насмехаясь, пущевик подставлял ей под ноги толстые корни, стегал по заплаканному лицу колючими ветками. Совсем темно стало в лесу, только мигали глазки лесной нечисти. Остановилась Сольвейг и вдруг увидела впереди свет. Сиял в зловещем сумраке чащи ручеек, извиваясь змейкой среди выпирающих из земли корней. Откуда взялся он здесь, едва ли кто-то знал, но это точно был он — волшебный источник живой воды. Только он один мог исцелить Ладомира и вернуть ему человеческий облик.

Сольвейг оторвала от подола широкую полоску ткани и опустила в ручей. Кожа ее, коснувшись кристальной воды, снова стала девственно чистой, без ожогов и царапин. Хотелось опустить туда лицо и почувствовать единение с первозданной силой жизни, настоящим волшебством. Но где-то там, в темноте, ждал Ладомир. Сольвейг бережно свернула пропитанное целительной влагой полотнище и поспешила обратно. Глаза ее ничего не видели, но сердце уверенно вело вперед. Вот и поваленная сосна, на которой они отдыхали.

— Ладомир? — позвала Сольвейг. Капли срывались с ее драгоценной ноши, и на черной земле вырастали цветы. — Где ты, любовь моя?

Грозное рычание заставило молодую колдунью вздрогнуть. Из мрака вышел к ней огромный серый волк, с оскаленных клыков его капала тягучая слюна, а глаза… Сольвейг не могла найти в себе силы заглянуть в них, боялась ничего не увидеть, не найти на их дне человеческой души.

— Ладомир…

Волк шевельнул ушами, точно прислушиваясь к знакомому слову, но напрасно девушка ждала — он не узнал ее. Слезы затуманили взор, сквозь пелену видела она, как зверь крадучись подбирался к ней. Клокотало в его груди низкое ворчание, однако Сольвейг не тронулась с места, не побежала. Опустилась на колени и выронила бесполезную тряпку.

— Ладомир, любимый мой, единственный… — шептала она, протягивая руки. — Дай мне тебя обнять.

Лицо обдало горячим дыханием. Желтые звериные глаза были так близко, что в них можно было увидеть свое отражение. Сольвейг заглянула в них без страха, запустила пальцы в жесткую шерсть и прижалась лбом к волчьей морде. Умирать не страшно, если веришь и если любишь.

Мать говорила ей, давно это было, что и не вспомнить, когда, что колдовство ничто без человека, а человек — без любви. Любовь — вот самое сильное колдовство в мире. Настоящее волшебство.

Сольвейг не открывала глаз. Не молилась, не призывала богов, своих ли или чужих. Она не шевельнулась, когда шерсть под ее пальцами исчезла, а ворчание перешло в стон. Сольвейг не открывала глаз, хотя чувствовала прикосновение губ к виску. Ей было очень страшно.

— Сольвейг.

Девушка медленно, как во сне, подняла голову. Знакомые руки ласкали ее лицо, вытирали слезы.

— Сольвейг, посмотри же на меня.

Колдунья решилась. Голубые глаза смотрели на нее с любовью и нежностью. Проклятие ушло вместе со звериным обликом и раной в виде волчьей лапы. Перед ней снова был ее Ладомир. Он заключил девушку в объятия, крепкие и теплые, как в самых сокровенных ее мечтах.

— Ладомир!

— Сольвейг!

Мужчина взял ее руки в свои и прижал к груди:

— Жизни моей больше нет без тебя. Пойдем со мной, я покажу тебе скалы и фьорды твой земли и там, перед лицом твоих богов, назову свой женой. Ты пойдешь со мной?

— Куда ты, туда и я.

Впереди их ждал долгий и опасный путь. Через леса, поля и бескрайнее свирепое море. Но ничего не страшно, если вдвоем, если рядом идет любимый, а над головой светит солнце. И никакого колдовства не нужно.

*Ведьма — Ведающая (мудрая) Мать.