— Что это было? Месть? — хрипло спросил он спустя полчаса; Маргарет потянулась, заведя руки за голову и одарив его улыбкой.

— Не удержалась убедиться в справедливости своих суждений.

Сегодня это более походило на короткую войну, на битву, яростную стычку двух хищников, на схватку даже не пса с кошкой, а волка и рыси; бывали мгновения, когда Курту начинало казаться, что обуревающая его горячая волна сейчас попросту спалит изнутри, убьет — не в понимании фигуральном, а в самом прямом, истинном значении этого слова. Казалось, что касающиеся его губы, руки, сам взгляд вынимают из тела душу — медленно, но неуклонно, словно душа его, силы, само дыхание его были чем-то материальным, как кровь, способная быть выпущенной по капле на волю, прочь, досуха. Не поддаться стоило невероятных усилий, почти невыносимых, на пределе возможностей тела и духа человеческого, на рубеже человеческой сущности, на грани сил; время от времени мозг затуманивало жаркое марево, и тогда казалось, что рассудок сейчас откажется продолжать это противостояние дальше, тело откажется бороться с иссушающим вихрем, разрывающим на части самую суть того, кто уже забыл, что был человеком, а не сжатой в исступленный комок совокупностью мяса, крови и того, что уже язык не поворачивался назвать душой — в душе человеческой просто не могли зарождаться эти чувства, не имеющие ничего общего с тем, что должны испытывать мужчина и женщина, прикасаясь друг к другу…

— Ведьма, — бросил он, садясь; голову повело, словно после недельного строгого поста с трехдневным бдением, и где-то за гранью восприятия снова прозвучал тихий смех.

— О, да, майстер инквизитор. Вы меня раскусили.

Курт осторожно коснулся пальцем разбитой Ланцем губы, на которой, наверное, лишь к утру немного побледнеет след укуса, и медленно отодвинулся к краю постели, опустив на руки голову, собирая остатки сил, дабы возвратить способность воспринимать мир, вдруг ставший нечетким и точно бы не существующим в яви. Когда плеча коснулись тонкие пальцы, он вздрогнул, отодвинувшись дальше, и за спиной послышалось настороженное:

— В чем дело?

— Теперь, — отозвался он тихо, — когда мы оба получили друг от друга, что желали, Маргарет, давай все-таки поговорим. Я хочу знать все.

— Опять?! — в ее голосе прорезалась злость и тень былой дрожи; Курт приподнял голову, но к ней не обернулся.

— А как ты думала? Что я просто смирюсь со своей ролью щенка на веревочке, с которым можно поиграть, когда захочется, а когда нужно — натравить?.. Завтра, очнувшись от сердечного приступа, который у него беспременно будет этой ночью, Керн вышлет отчет моему ректору в академии и главе попечительского отделения, а это ставит крест на моей карьере.

— По отношению к инквизитору это звучит… неубедительно.

— Мне — не смешно, — отрезал он хмуро. — Это означает, что в течение ближайшего месяца я могу утратить Знак, должность следователя и оказаться со срезанной Печатью на помосте, и я желаю хотя бы знать, за что рискую отдать жизнь.

— Жизнь? Брось, — неуверенно улыбнулась та. — В чем тебя можно обвинить? Дело завершено, преступница мертва, а я оправдана по закону, тебе ничего не грозит…

— Расскажешь это curator'у Конгрегации… Не уводи разговор в сторону. Ты говорила, что любишь меня; но твои слова ничего не стоят, Маргарет, пока между нами не будет все предельно ясно, пока я буду узнавать из третьих рук о твоих любовниках и тайных увлечениях. Или ты начинаешь говорить — сейчас же, теперь прямо, или я решу, что твои игры со мной продолжаются, что, согласись, несколько охладит мой пыл.

— И что ты сделаешь тогда? — спросила она тихо и зло. — Покаешься перед начальством?

— А тебя волнует лишь это? Тебя тревожит лишь вопрос, насколько долго я смогу быть полезен? В этом причина того, что сегодня я здесь, в твоем доме, в твоей постели, в твоей жизни? Держишь меня про запас на случай повторного ареста?

— Второго не будет, — отозвалась Маргарет уверенно. — Что же до игр, милый, то — откуда мне знать, не играешь ли со мною ты? Быть может, это очередной ваш метод — сперва довести до отчаяния, убедить в неизбежности смерти, а после действуешь ты, мой избавитель, и вот — я твоя, плачу у тебя на плече и выбалтываю свои тайны. После чего ты пишешь отчет о благополучно завершенной работе, ты в почете, а я на костре. Это было бы весьма… по-инквизиторски.

— И именно для этого я подставил свою физиономию под нежное поглаживание Дитриха, едва не своротившего мне челюсть в припадке бешенства. — Курт поднялся, тут же снова сел обратно, сжав кулак и бросив на нее гневный взгляд. — Так? Именно для удачного завершения работы я выставил себя глупцом, став предметом насмешек для одной половины города и ненависти для другой; это ты хочешь сказать? Мне надоело это. Надоело чувствовать себя твоей прислугой. Если сейчас я не услышу от тебя ответов, это будет означать, что мои подозрения верны, и мое будущее — оказаться там же, где твои прошлые обожатели, или повторить судьбу университетского секретаря. Итак, ты будешь говорить со мною?

— Боже, ты и сейчас как на службе; не принесешь мне кувшин с водой со стола? — усмехнулась Маргарет; Курт рывком поднялся, потянувшись к одежде на полу, и она нахмурилась. — Не делай этого.

— Довольно приказов, — отозвался он, одеваясь. — Я ушел от них, однако, кажется, к ним и пришел — лишь из иных уст… Я ухожу. Если к тому мгновению, как за мною закроется дверь твоей спальни, ты не скажешь «я поговорю с тобой», дверь эта, Маргарет, за мной закроется навсегда. Если тебя это хоть сколько-то тревожит, если до сих пор ты говорила мне правду, и я — не просто забава, ты скажешь это.

Он не оборачивался, но чувствовал взгляд в спину — пристальный и острый; когда, медленно прошагав к ремню с оружием, валяющемуся посреди комнаты, Курт наклонился, чтобы подобрать его, кровать скрипнула, зашуршало покрывало — Маргарет рывком села.

— Ты не хочешь уходить, — заметила она тихо, и он кивнул, обернувшись лишь на миг.

— Не хочу. Но и жить так дальше тоже не хочу, не могу и не стану. Мне больно будет это делать, я не стану говорить, что это не так, не стану разыгрывать хладнокровного волокиту — ты сама знаешь, как много ты значишь для меня. Но лучше так. Лучше сейчас я вырву все, что было, из своей жизни — пусть с мясом, с болью, но зато враз, чем переживать это снова и снова.

— Неужели рядом со мной так скверно?

— Я все сказал, — вздохнул Курт, застегнув пряжку, и двинулся к двери — медлительно, нехотя, ожидая желанных слов и с каждым истекающим мгновением все более уверяясь в том, что не услышит их, что тишина так и останется рядом, провожая к двери, и в душе медленно зашевелилась, оживая, прежняя пустота…

— Не проделывай этого со мною снова! — звенящим шепотом воскликнула она. — Всему есть предел!

— Вот именно, — тихо согласился Курт. — Всему есть предел. Мой — достигнут…

— Я поговорю с тобой, — почти перебив его, быстро сказала Маргарет, отвернувшись.

Он остановился, обернувшись и глядя на ее побледневшее за последние дни лицо молча еще минуту, и медленно приблизился, присев подле нее и накрыв тонкое запястье своей ладонью.

— Спасибо.

Маргарет поморщилась, однако руки не высвободила, с усилием улыбнувшись:

— Задавайте ваши вопросы, майстер инквизитор. Отвечу правдиво на каждый.

— Не надо, — попросил Курт мягко. — Мне этот разговор неприятен, как и тебе.

— Ты уже говорил это; я помню — все эти три дня.

— Я знаю. Но что можно поделать, если иных слов подобрать просто-напросто нельзя. Мне, повторяю, неприятно все это обсуждать и тяжело будет выслушивать твои ответы, но так более продолжаться не может. Я хочу знать все. Я должен знать все.

— Что именно? — с усталым отчаянием уточнила та. — Сколько их было в моей жизни — заметь, до тебя и совершенно не имеющих никакой для меня значимости?

— Да, хотя бы, — подтвердил Курт болезненно. — И дело не в тривиальной ревности. Но знать я должен все.

— Спрашивай, — повторила Маргарет тихо, придвинувшись ближе; он опустил голову, проведя по лицу ладонью, словно стремясь стереть, сбросить нечто, бывшее маской кого-то другого, кто мог бездумно ввергнуться в пропасть слепой страсти, забыв обо всем.

— Я знаю о троих, — глухо выговорил Курт, глядя в пол, и, тяжело обернувшись к ней, посмотрел в глаза, пытаясь отследить ответ, которого, возможно, не будет произнесено вслух. — И Шлаг. Четверо. Ты убила четверых молодых парней, виновных в том, что… В чем? В том, что всего лишь надоели тебе?

— Боже, ну, какое тебе до них дело? С тобой я так не поступлю; разве не это главное?

— Ты обещала ответить, — напомнил он, и Маргарет вздохнула.

— Ну, пусть так… Хорошо. Вот тебе честный ответ. Да, ни о ком из них я изначально не помышляла, как о любви на всю жизнь, однако каждый — каждый! — в момент, когда я обращала на него внимание, когда отвечала на ухаживания, когда… Каждый был обаятельным, неглупым, здравомыслящим; словом — привлекательным, не только в смысле внешнем; это для женщины может быть довольно ладной фигурки и милого личика, ибо, — она зло усмехнулась, — в этом ее роль в нашем обществе — быть хозяйкой или, во всяком случае, любовницей. Предметом отдохновения вроде охоты или выпивки.

— Не для меня, — возразил Курт. — И не ты.

— Я знаю, — вздохнула она с мимолетной улыбкой, принужденной и невеселой. — Однако они… Сначала любой стремился стать еще лучше, еще умнее, обаятельнее и достойнее, но затем каждый становился… прости… глупым щенком, бессмысленно скулящим у ноги, а кое-кто — превозносящимся своей удачей задавакой, влюбившимся в собственный успех. И если подле меня не обнаруживался вдруг глупый болванчик, то — словно крестьянин, для которого я неожиданно становилась такой же Мартой или Фридой, чья роль в его жизни есть лишь угождение его тщеславию и потакание тайным желаниям. Остатков их разума хватало лишь на то, чтобы увидеть, как я охладеваю к ним, и тогда начинались угрозы — и угрозы раскрытием тайн наших встреч, и, в конце концов, угрозы моей жизни. Что я должна была делать? И без того пришлось нанимать этих братьев швейцарцев, чтобы чувствовать спину закрытой… Я должна была просто дожидаться, когда у одного из них хватит, наконец, духу заколоть меня на улице? Или перестать появляться на людях? Что ты бы сделал?

Курт не ответил, снова отвернувшись и глядя в пол; Маргарет сжала пальцы на его ладони.

— Я оберегала свою жизнь, — сказала она негромко, но неколебимо. — Оберегала, как умела.

— Хорошо, — наконец, отозвался он с усилием. — Пусть так. Но с Филиппом все было чуть иначе.

— Он сам виноват. В отличие от… прочих, он знал, кто я. И, поверь мне, в этом для него была немалая доля моей привлекательности; согласись, милый, тебя ведь тоже возбуждает эта мысль?

— Как и тебя, верно? — в тон ей отозвался Курт с напряженной усмешкой. — Кроме всего прочего, разве не идея склеить инквизитора занимала тебя, когда ты начала играть со мной?

— Лишь поначалу; да, это было… интригующе, — признала она нехотя. — Но — послушай; в любви всегда так, первый толчок ничего общего не имеет с возвышенными чувствами, с душевной привязанностью; первый толчок вообще не касается ни возвышенности, ни души. Изначальное желание получить кого-то зарождается вдалеке от всего этого. Обращая внимание на красивую женщину, ты, разве, думаешь о ее душе, чувствах, мыслях? Нет. Ты думаешь о своих чувствах, вернее, лишь об одном из них, причем весьма низменном. И чем это более достойно, нежели что бы то ни было иное?

— Софистика, — шепотом возразил Курт; она вздохнула, с улыбкой проведя ладонью по его щеке:

— Боже; нециничный инквизитор… Но ведь ты понимаешь, что я права. Что ты сам нашел во мне? В первый день нашей встречи — что ты мог во мне увидеть? Тело? И все?.. Но сейчас это не имеет значения — ни то, что видел ты, ни то, что видела в тебе я; сейчас все иначе.

— А Шлаг? С ним как это было? Долго он продержался?

— Прекрати, — велела Маргарет строго. — Да, Шлаг был мил. Умен. Выдержан — до поры. Но и он вскоре стал таким же, как все — с той лишь разницей, что угрожал мне неявно.

— Оклад для книги…

— Да, — кивнула та. — Оклад для книги. Когда я узнала, что происходит, когда он не удержался и рассказал мне, какой подарок готовит, что мне было делать? Любовь и сострадание не являются моими добродетелями настолько, чтобы со всем смириться и изготовиться идти вместе с ним на эшафот, взявшись за руки.

— Я был готов, — еще тише возразил Курт, и она придвинулась ближе, обхватив руками за шею и прижавшись к его виску щекой.

— Да, — согласилась Маргарет. — И это покорило меня совершенно. Никто в моей жизни никогда не делал для меня ничего подобного; и будь уверен, никто из этих влюбленных глупцов не сделал бы.

— Это сделала Рената, — напомнил он; Маргарет помрачнела.

— Да. Она — сделала.

— Ее ты тоже привязала к себе какими-нибудь иголками, нитками… чем еще…

— Нет, — жестко отозвалась та, вновь отодвинувшись. — Рената любила меня искренне, потому что в ее жизни лишь я и была чем-то добрым. Лишь со мною она знала, что важна для кого-то, лишь я ценила ее, а это, милый, многое значит для человека.

— Уж я-то знаю, — согласился Курт, снова уставясь в пол у своих ног и стиснув в замок пальцы. — Кому, как не мне, это знать…

— Ты о своей Конгрегации, верно? Для которой ты важен был лишь как шестеренка, как один из своры, не более — ты об этом?

— Не надо, — покривился он. — Я сам говорил все это, но — не надо. Невзирая на все, невзирая на свое… назовем своими именами происходящее… предательство, я сейчас молюсь о том, чтобы Керна не послушали, чтобы кураторское отделение решило, что старики накручивают, а я в самом деле добросовестно исполнил дознание. Я поступился принципами, которые признаю сам, своими, не принципами Конгрегации. Один раз. Но, невзирая на все, Маргарет, я не желаю оставлять службу, и веры я не менял. Incende quod adorasti, adora quod incendisti — это не обо мне.

— Я не призываю тебя к этому, — возразила та. — Ты желаешь исполнять свою роль дальше? Хорошо. Я помогу тебе.

— Ты? — усмехнулся Курт, обернувшись к ней, но Маргарет была серьезна.

— Да, я. Сейчас, когда я готова ко всему, я уже знаю, как защитить себя от повторения… всей этой истории, а кроме того — я смогу защитить и тебя от твоего начальства. Сейчас меня уже не застать врасплох.

— Бред… — лихорадочно засмеялся он, вновь уронив голову на руки, вцепившись во встрепанные волосы. — Господи, слышал бы это кто-нибудь — ведьма предлагает инквизитору помочь сделать карьеру…

— Знаешь, слышал бы кто-нибудь из твоих братьев все то, что сейчас проповедуется Конгрегацией, лет так пятьдесят назад — и их реакция была бы такой же, — по-прежнему без улыбки возразила Маргарет. — Все меняется, милый. Как знать, что будет признаваться дозволительным еще через пятьдесят лет? Все зарождалось так, любые большие перемены начинались с одного-двух восставших против учрежденного порядка.

— И что же — ты надеешься переменить Конгрегацию с моей помощью? Для этого я нужен?

— Прекрати немедленно! — повысила голос Маргарет, ударив ладонью по подушке. — Прекрати! Я люблю тебя, и это правда, но если ты станешь требовать от меня беспрерывных подтверждений, я взбешусь!

— И что сделаешь? — согнав улыбку с лица, спросил Курт мрачно. — Меня ждет еще один поцелуй ламии? Тогда уже последний?

— Не смей. Довольно. Мы, мой дорогой, в равном положении: у тебя против меня есть мощная Система за твоей спиною и сила, а у меня, невзирая на мое положение — только сила. Твои претензии ко мне равноценны обвинениям, которые мог бы выдвинуть вооруженный до зубов наемник, коему не понравилось, что его оруженосец выше, сильнее и при желании мог бы свернуть ему шею одним движением. Да, я — могу. Всего лишь могу, Курт. Как я должна доказать, что не сделаю ничего подобного?

— Не знаю, — сникнув, ответил он, отведя взгляд; Маргарет кивнула.

— Вот так все и началось. Вся история Инквизиции построена на этом: твои предшественники не знали, как увериться в своей безопасности, а потому решили попросту истребить каждого, кто способен на нечто большее, нежели залепить пощечину или подать заявление в магистратский суд.

— Ты, однако же, свои способности употребила, — заметил он тихо. — И не раз.

— А ты никому в своей жизни не причинил вреда? — парировала та. — Не ударил никого? Не убил?.. Дай руку, — призвала Маргарет вдруг, требовательно протянув ладонь, и, не дождавшись ответа, повторила: — Дай руку, Курт.

Он промешкал мгновение, глядя на свои сцепленные пальцы, а потом медленно вытянул руку к ней. Маргарет разжала стиснутый кулак, глядя на покоробленную плотными шрамами кожу, вздохнула.

— Видно плохо, лишь средоточие всех линий… Возможно, и в этом есть действие твоей Судьбы? Ты сжег свое минувшее и будущее, осталась лишь сущность как таковая. Но даже сейчас я вижу: и ты не ангел, милый. Ты убивал — и не раз, и не только по долгу службы; верно? И впереди у тебя еще не одна прерванная жизнь.

— Ты и хиромантией владеешь, — безвыразительно заметил Курт, отдернув руку; она вздохнула.

— Ерунда все это… — Маргарет усмехнулась. — Ересь, если угодно. Мало заучивать расположение линий и их значение — для того, чтобы вот так сказать о человеке, надо уметь видеть их, не глазами, а душой. Я — вижу. И… не вздумай засмеяться над моими словами… у тебя великое будущее. Ты переменишь многое вокруг себя.

— Изменю Конгрегацию? — усмехнулся он невесело, глядя на ладонь скептически, и снова сжал кулак; та кивнула.

— Не исключено. Я не мастер, и всего я сказать не могу.

— Я не стану смеяться, Маргарет, но это… глупо. Я de facto никто, причем с повисшей надо мною угрозой следствия и обвинений в нерадивости, попросту следователь четвертого ранга, выпускник лишь год назад; что я могу изменить? я не Великий Инквизитор…

— Станешь, — убежденно оборвала та, и Курт все же засмеялся.

— Это пророчество?

— Я сказала — у тебя большое будущее, — повторила Маргарет строго. — Что же до карьеры, каковую тебе может сделать ведьма, то лет через пятнадцать ты припомнишь свое нынешнее недоверие, и тебе станет совестно за него.

— Через пятнадцать лет… — повторил он, посерьезнев, и теперь уже сам взял ее за руку, приблизив к себе и приподняв за подбородок чуть осунувшееся лицо к своему лицу. — Ты уверена, что спустя такой срок тебя все еще будет тревожить моя участь? Что ты не утратишь интереса, не сочтешь меня опасным или просто скучным?

— Я ударю тебя, если ты спросишь об этом снова, — шепотом ответила Маргарет, глядя ему в глаза прямо, не отводя взгляда, не дрогнув ни единой ресницей. — У тебя большое будущее, и в нем буду я.

— Это ты тоже увидела вот тут? — чуть шевельнув ладонью, спросил он. — Наше будущее?

— Нет. Себя я не вижу; как я уже сказала тебе, я не мастер. Я просто знаю, предчувствую, что… Неужто ты сам не понимаешь, что мы связаны — навсегда?

Курт еще мгновение смотрел в фиалковые глаза напротив, ощущая, что сейчас этот взгляд открыт, что сейчас это просто взгляд — пристальный, но не подчиняющий, не опасный, взгляд не хищницы-ламии, а просто женщины. Влюбленной женщины…

— Что это за трактат, из-за которого завертелось все? — спросил он прямо. — «Трактат о любви» — странное название для книги, из-за которой можно расстаться с жизнью или угодить на суд Конгрегации.

Маргарет засмеялась, торопливо чмокнув его в губы — просто и бесхитростно, как подросток — и откинула покрывало в сторону, одним прыжком пересев к нему на колени.

— Неужели прославленные мудрецы Конгрегации так ничего и не узнали? — игриво осведомилась она, расстегивая частые крючки куртки. — Стало быть, милый, ты будешь первым инквизитором, увидевшим этот труд воочию…

— Ты покажешь мне? — не противясь торопливым пальцам, но и не помогая ей, уточнил Курт. — Когда?

— Имей терпение.

— Я хочу знать все, — повторил он, выпрастывая руки из рукавов. — Расскажи, что это.

— Это, — приблизив губы к его уху, шепнула Маргарет, — то, что тебе довелось испытать этой ночью. Это искусство, доступное таким, как я.

— Искусство убить поцелуем?

— И это тоже, — согласился шепот. — Но не это самое главное.

— А что? — не унимался Курт, стараясь не поддаваться чувству, рождаемому прикосновением тонких теплых пальцев — вновь покоряющему, пленяющему. — Что — главное?

— Самое главное, что теперь я не беззащитна.

Вдруг показалось, что это вырвалось невольно, что слова эти были сказаны в мгновение слабости, о котором она пожалела тут же — настойчивые пальцы на миг сжались, царапнув кожу его плеча, и Маргарет рывком отсела прочь, вновь зарывшись в покрывало по самые плечи и отвернувшись.

— Итак, я не знаю еще чего-то, — подвел итог он, помрачнев. — Чего?

— Я собиралась сказать, — отозвалась она тихо, глядя все так же в сторону. — Когда уверилась бы, что ты искренен со мною, что тебе можно верить…

— Стало быть, того, что я сделал, недостает для твоей убежденности?

— Я расскажу — всё. — Маргарет распрямилась, но смотрела по-прежнему мимо его лица, словно вовсе в никуда, словно не видя перед собою даже комнаты, озаренной колеблющимся пламенем четырех светильников. — Но вначале я хочу взять с тебя слово.

— Что я должен обещать?

— Обещай, что выслушаешь спокойно. Что не станешь делать глупостей, что не станешь делать ничего, не получив моего одобрения на это. Что обуздаешь ревность и гнев. Тогда я расскажу все.

Он ответил не сразу — смотрел на ее напрягшиеся плечи над покрывалом, на лицо, казалось, потускневшее еще более, и, наконец, сквозь зубы выдохнул:

— Ясно. И кто он?

— Все не так просто… — начала та; Курт повысил голос:

— Я спросил, кто он.

— Ты дашь слово, что сначала дослушаешь все до конца? Тебе ведь это было нужно — узнать все, ведь ты сам этого хотел!

— Да, я выслушаю все; кто он, Маргарет? Отвечай немедленно, пока я…

— Герцог Рудольф фон Аусхазен, — выпалила та, бросив в его сторону короткий взгляд и вновь отвернувшись.

— Что?.. — пробормотал он с усилием; такого Курт услышать не ждал, и в первое мгновение не испытал ничего, кроме оторопелого изумления. — Твой…

— Да, мой дядя! — подтвердила та яростно, наконец, подняв глаза к нему и сжав губы. — И не надо делать такое лицо, не смей обвинять меня ни в чем!

— Так это с его помощью ты намерена устроить мою карьеру? — спросил он резко. — Благодарю вас, пфальцграфиня фон Шёнборн, но не стоит. Пользоваться услугами ваших любовников я не стану.

— Прекрати немедленно, — потребовала Маргарет твердо. — Не смей обвинять меня. Ты обещал, что сперва выслушаешь до конца; где ваше слово, майстер Гессе?

Он поднялся, пинком отбросив свою куртку, вновь лежащую на полу, прошелся к столу, вернулся обратно, не глядя в ее сторону и чувствуя, что бледнеет; наконец, остановившись, приказал:

— Говори.

— Сядь, — таким же требовательным тоном велела Маргарет, и он уселся снова — чуть в стороне, в изножье кровати; она вздохнула. — Я снова должна перед тобою оправдываться; Господи, надеюсь, сегодня это в последний раз.

— Говори, — повторил он сухо, и та кивнула.

— Я начну с самого главного, чтобы ты более не смотрел на меня, как на чудовище. То, что было, было давно и не по моей воле. Теперь ты перестанешь вести себя, как проповедник в борделе?

Курт повернул к ней голову медленно, напряженно, ощущая, как левая ладонь сжимается в кулак; в памяти всплыло лицо герцога — сухое, высокомерное, уверенное.

— Герцог фон Аусхазен… — выдавил он тихо, — дочь собственного брата…

— Да, — кивнула Маргарет с болезненной улыбкой. — Большие люди, майстер инквизитор, большие грехи…

— Рассказывай все.

— Сегодня ты произносил это чаще, чем «я люблю тебя», — заметила та; Курт с усилием разжал кулак, неизвестно почему пристально посмотрев на ладонь, и стиснул пальцы снова.

— Я люблю тебя, — процедил он. — А теперь я хочу знать об этой мрази все.

— Мне было тогда двенадцать, — тихо начала Маргарет, бросив в его сторону взгляд исподтишка; он сжал зубы, но ничего не сказал, оставшись сидеть неподвижно. — Мама умерла еще при родах, отец всегда был отстранен и мало обращал на меня внимания, а… дядя… Он учил меня читать, ездить верхом, мы вообще много времени проводили вместе, и мне всегда было с ним интересно, я никогда не думала, что… Я верила ему. Едва ли не больше, чем отцу.

— Твой отец жил в имении старшего брата?

— Так и не завел своего поместья, хотя его доля в наследстве это дозволяла. Ambitio — не его особенность… была. А мама происходила из бедного рода, ей и такая жизнь казалась почти раем. По крайней мере, мне так говорили… Да, мы жили на соседних этажах замка. Мы всегда были рядом. И когда все это случилось — все было как всегда; мы сидели в библиотеке, отца не было дома, и…

— Тебе было двенадцать лет, — повторил Курт; она кивнула.

— Да. Мне было двенадцать.

— Ублюдок… — прошипел он тихо, чувствуя, как заныли костяшки, а челюсти сжались до боли в скулах.

— Я была напугана, — голос Маргарет снова упал до шепота. — Я не знала, что делать, как быть. Рассказать все отцу казалось чем-то немыслимым, я была уверена, что он не поверит мне. Он ценил брата…

— Это было не раз, верно? — предположил он тяжело.

— Да. Это случалось потом еще многажды… Наконец, я все-таки не вытерпела и пожаловалась отцу. Он поверил мне с первой минуты, сразу. И был в бешенстве. Хлопнул дверью моей комнаты; я выскочила за ним в коридор, видела, как с криком «Рудольф, подлец!» он взбегал по лестнице… Вот так я и видела его живым в последний раз, такие слова и были мною слышаны от него последними. Утром возле этой самой лестницы его нашла прислуга — со сломанной шеей.

— Вопрос, который мне следовало бы задать, будет излишен…

— Разумеется, — подтвердила Маргарет, переведя тоскливый взгляд на окно, за которым над низкими крышами соседних зданий неподвижно, безучастно, буднично тлели точки звезд. — Он даже не стал отрицать этого… Утром, когда тело нашли, он так посмотрел на меня, что я похолодела. И сказал, что от захребетников пора было избавиться давно. А после… — она запнулась, уронив взгляд и сжав пальцы до побеления, — он… как никогда раньше… словно вовсе с дешевой трактирной девкой…

Курт увидел, как дрожат тонкие пальцы, как сжались губы, а глаза снова из фиалковых стали темными, точно осенняя вода…

— Ты до сих пор боишься его? — спросил он, придвинувшись ближе. — Неужели ты — до сих пор боишься этого мерзавца?

— Теперь нет. Но тогда — да, тогда я жила в страхе. Сначала я просто ждала, пока ему все это прискучит. Потом… плакала, молилась, прося поразить его громом… чего только я не просила.

— Ясно, — вздохнул он. — Вот оно что…

— Только сейчас — прошу, не надо вещать мне о воле Господней, о том, какая кара ждет его за гробом… — на миг ее голос окреп, а взгляд снова стал твердым. — Не желаю слушать. Оставим это. Мне сейчас не нужен инквизитор Гессе, я хочу говорить с тем, кто утверждал, что я дорога ему. И не смей меня жалеть; я — не жалею. Мне мерзко при одной лишь мысли о том, что было, но о том, что стало — я не жалею. Я довольна тем, что получила в конце концов.

— Хорошо, — послушно согласился он. — Я ничего этого не скажу… И… что же ты сделала?

— Я не вызывала сатанинских созданий и не заключала с ними договоров на свою душу, если ты об этом, — жестко откликнулась та; Курт поморщился.

— Прекрати, Маргарет, — попросил он. — Ты только что сказала сама, что говорить с инквизитором не желаешь; так не надо.

— То, что я вдруг обрела — это пришло ко мне внезапно, само по себе, нежданно; когда он в очередной раз попытался… Тогда я пожелала, чтобы он умер — тотчас же, немедленно. И в тот миг я ощутила это — истекающую из него силу; я не думала тогда о том, насколько это невозможно, неестественно, тогда я просто ухватилась за то, что почувствовала, и… — Маргарет зло усмехнулась. — Это, наверное, за последние годы было самым лучшим моментом в моей жизни — увидеть его лицо, увидеть его глаза, страх в его глазах, почти ужас; как он отпрыгнул от меня, задрожал, точно умирающий… Я сама не осознала тогда, что произошло, но хватило ума и выдержки повести себя должным образом. Я сказала, что, если он тронет меня еще раз, ему не жить.

— И он?..

— Несколько дней он вовсе ко мне не приближался. Ни для чего. Он даже стремился не встречаться со мною в коридорах замка, сказался больным и большее время проводил в своих покоях. Я уже всерьез опасалась, что он… — быстрый взгляд в свою сторону Курт скорее ощутил, нежели увидел, — что он сдаст меня в Друденхаус. Я, наверное, сама тогда испугалась не меньше него. Но вскоре он все-таки ко мне подошел; был сама учтивость. Просил прощения… Я не была убеждена в том, что второй раз мне удастся то же самое, посему — что мне оставалось? Я приняла предложение о перемирии.

— Ты именно тогда и начала собирать все эти… труды о чародействе?

— Да. — Маргарет вскользь улыбнулась — едва-едва, но головы к нему не повернула, по-прежнему глядя в ночное небо за окном. — Уж на то, чтобы понять, что мои новые возможности не имеют ничего общего с Христовой благодатью, моих познаний и здравого смысла хватало. Но каяться в этом и желать от этого освободиться — нет; я намеревалась стать еще сильнее, жаждала знать, как владеть всем этим.

— И тебя никто не учил?

Она резко повернула к нему голову, усмехнувшись так, что стало почти физически больно.

— Сообщников выискиваете, господин дознаватель?

— Не надо, пожалуйста, — возразил Курт, осторожно взяв ее за руку. — Просто пытаюсь представить себе это: ты была одна, обладающая невероятной силой, но не знающая, как приложить ее, силой, за которую можно поплатиться жизнью, а этажом выше… или ниже?.. да все равно… эта мразь, только и ждущая, когда ты проявишь слабость, чтобы отомстить за мгновение своего позора… Почему он до сих пор жив? — понизив голос, спросил он вдруг. — При том, на что ты способна, что ты можешь, почему ты терпишь его в этом мире? Почему не отомстила за все, что он сделал?

— Я ведь сказала, милый, все очень непросто.

— Все просто, — возразил Курт отчетливо. — Он мерзавец и заслуживает смерти. Никакие суды здесь не помогут — подобное не выносится на обсуждение всего города, да и никто не поднимет голос на герцога; но смерть — ей подвержены все. Любые сословия и чины.

— Мне не нравится, как ты это говоришь.

— Вот как? — усмехнулся он зло. — Тебе не нравится… Иными словами, ты не желаешь его смерти; верно? Позволишь узнать, почему? Может…

— Не смей продолжать, — оборвала та, выдернув руку из его пальцев. — Если ты скажешь то, что намеревался сказать, я залеплю тебе пощечину.

— А он будет отстаивать твою честь?

Перехватить ее руку было несложно, вторую, взметнувшуюся к другой щеке, тоже; стиснув хрупкие запястья, он рванул Маргарет к себе, прижав к груди и не давая двинуться.

— Я знала — ты не поймешь! — надрывно проговорила она, силясь вырваться. — Знала — и оказалась права!

— Так объясни, — не разжимая рук, потребовал Курт. — Объясни, потому что иначе я действительно отказываюсь тебя понимать!

— Потому что тогда мне конец! — почти выкрикнула она и внезапно обмякла, прекратив попытки высвободиться и упав головой на его плечо. — Потому что тогда мне конец, — повторила Маргарет уже тихо и обессиленно. — Где-то, я не знаю, где, у кого-то, я не знаю, у кого, лежит подписанная им бумага. А в ней — всё, все, что он обо мне знает, а знает он немало. Если с ним приключится что-то, бумага будет у вас, в Друденхаусе. Свидетельство правящего герцога, двоюродного брата князь-епископа, против собственной племянницы — повод задуматься, верно?.. Расследование закончится осуждением.

— Это он сказал тебе такое? — тоже сбавив тон, спросил он, продолжая держать Маргарет в объятиях. — И это правда?

— Я не знаю. Возможно, да, а возможно, и нет… Но желания испытать это у меня не возникает.

— Все, что он о тебе знает… — повторил Курт, отстранив ее от себя и заглянув в глаза. — И откуда же он знает все это, если только ты не откровенничала с ним? А если это так (а это так, иначе откуда бы такая осведомленность), то — почему? Что за причина исповедоваться человеку, убившему твоего отца и…

— Все сложно, — повторила Маргарет чуть слышно, но неуклонно. — В двух словах не рассказать.

— Впереди еще половина ночи, — напомнил он, вновь помрачнев и отодвинувшись. — Хватит не на одну сотню слов. Говори. Пусть все будет сказано сегодня, чтобы потом не терзать душу — ни мне, ни тебе. Я слушаю.

— Пойми, мне было всего шестнадцать с небольшим, когда это случилось. Я была совсем девчонкой.

— Продолжай.

— Когда он… прекратил свои… попытки, — выговорила Маргарет с усилием, — спустя некоторое время, увидя, что именно я читаю в библиотеке… тогда еще — какой-то редкий, но дозволенный труд… Тогда он сказал, что поможет мне овладеть обретенной мною силой. Нет, я понимала, что это не было сказано из человеколюбия или иных благородных намерений, и он понимал, что утверждать такое глупо, посему он откровенно высказал свою идею: пробиться к власти с моей помощью.

— И ты согласилась. Создала союз с братоубийцей и насильником.

— Ты так плохо знаешь меня? — уже без злости, с усталым отвращением, возразила она. — Ты полагаешь, я вот так просто могла забыть обо всем, что он сотворил?.. Разумеется, это было самонадеянным с моей стороны, но — я согласилась; однако не потому, что простила ему смерть отца и его измывательства надо мною. Тогда я решила — пускай. Пусть думает, что прельстил меня всем этим, я буду делать вид, что помогаю ему, а тем временем буду помогать себе. Как иначе женщина может достичь в нашем мире чего-то, как не через мужчину?

— Да, — согласился Курт с тяжелой усмешкой. — Это я уже понял.

— Прекрати, наконец. Разве моя откровенность сейчас не есть свидетельство моей искренности к тебе?

Он встряхнул головой, прикрыв глаза, и почувствовал осторожное касание узкой ладони к своему плечу.

— Прости, — вздохнул Курт, через силу улыбнувшись. — Просто я, кажется, узнал слишком много. Больше, чем хотел…

— Выслушай теперь до конца, — возразила Маргарет, пересев ближе и, обняв, склонила голову на его плечо. — Теперь я хочу рассказать все, чтобы ты не затаил сомнений, чтобы понял меня… Тогда я просто решила играть с ним, — продолжила она тихо. — Разумеется, я понимала, что он это видит, и это осознавал каждый из нас — то, что мы держим нож у спин друг друга, и весь вопрос в том, кто сумеет выбрать нужный момент, чтобы ударить первым. Он устроил мою жизнь — титул пфальцграфини; ведь племянница герцога — это всего только племянница…

— Смерть твоего мужа — тоже часть игры?

— Нет. В том и была прелесть положения, что мужа он мне нашел крайне удобного — тот не мешался в мою жизнь, я — в его; ему была нужна единственно свобода и красивая жена с состоянием. Я занималась своими книгами, он — женщинами и посещением трактиров, что, в конце концов, и довело его до смерти. Ты ведь знаешь эту историю, верно? — уточнила Маргарет с невеселой усмешкой. — Пфальцграф фон Шёнборн отправился на тот свет в непотребном виде, переломив себе позвоночник при падении с двух ступеней трактира… Смерть, достойная всей его жизни. Безыскусная и пошлая.

— И какова же конечная цель игры? — спросила он, осторожно обняв Маргарет за плечи. — Занять трон? Это смешно.

— Не так смешно, как тебе кажется, — возразила та со вздохом. — Что до меня, милый, то я просто стремлюсь выжить, а для этого я должна подняться так высоко, как только хватит у меня сил. Если в государстве действует контроль, надзирающий за жизнью обитающих в нем, надо стать его частью, дабы обезопасить себя. Этого ты ведь не можешь не понимать. Ты сам его часть.

— Выходит, — подвел итог Курт, — все-таки в этом заключается моя роль. Провести тебя в те сферы, которые смогут контролировать Конгрегацию.

— Снова повторю: все непросто. Нет, теперь я не думаю о тебе лишь как о своем орудии — ведь ты сам это видишь. Ты ведь знаешь это, понимаешь, пусть и продолжаешь вести себя так, словно сомневаешься в этом. Но ведь так сложилось, что ты — здесь. Ты со мной. Быть может, это судьба. Я помогу подняться тебе, а ты — мне; и не надо смотреть на меня так. То, что я предлагаю тебе, не есть предательство всего того, чему ты служишь. В том мире, где для тебя существует лишь Бог и Дьявол, все намного сложнее, милый. Поверь. И при всех своих переменах, при всей… мягкости в сравнении с прошлым, Конгрегация даже сейчас слишком прямолинейна и беспощадна.

— Довольно, — оборвал он тихо. — Маргарет, хватит, это в самом деле слишком много для одного вечера откровений.

— Ты сам желал знать все, — заметила та; Курт прикрыл ее губы ладонью.

— Довольно, — повторил он. — Как я уже сказал — я узнал слишком много. Раньше, чем я обдумаю сказанное тобою, я не готов говорить о чем бы то ни было еще.

— Хорошо, — покладисто согласилась та. — Давай говорить не будем. Как ты верно заметил — впереди половина ночи. Всего половина.