… «До того, как миру быть округ нас, мир был молод. До того, как стать ему молодым, мир был юным. До того, как стать ему юным, мир пребывал во младенчестве. До младенчества своего миру надлежало родиться.
До того, как надлежало ему родиться, его не было.
До того, как не было мира, не было того, что округ него. До того, как было ничто, ничто еще не зародилось, и время еще не текло, ибо не было берегов, в кои оно могло влиться и где могло бы течь.
Что было прежде и как стало быть то, что стало, не известно никому, и можно лишь знать, что говорят люди.
Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена — и блюдется им в каждый миг ее существования, надзирается в каждом событии, вершащемся в ней.
Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена — и позабыта им.
Люди говорят, что Вселенная — и есть сам Создатель, в давно прошедший миг Вечности разбивший себя на многообразие материй и тварей. И твари копошатся в останках непостижимого, немыслимо исполинского остова Создателя.
Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из небытия, из Ничего. Извел — и пребывает Иным, Сторонним от нее, никогда с нею не могущий сочетаться или сравниться.
Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из своего духа. Извел — и пребывает в отдалении от нее, ожидая, когда она вновь сольется с ним, став частью его духа сызнова.
Люди говорят, что Вселенная не сотворялась Создателем. Не сотворялась — а лишь отразилась в нем и просто явилась сама собою, как Закон Бытия, по коему не может существовать лишь ничто и не более того.
Люди говорят, что Создатель не ведает о себе. Не ведает — ибо Разум его не оглядывается на сотворившееся, не взирает в грядущее и не наблюдает настоящего, а лишь существует в неохватных безднах Бытия и Небытия.
Люди говорят, что Вселенная — Величайшая Игра Создателя. Игра — и не более, каковая окончится, как только Создателю прискучит смена тьмы и света, смерти и жизни, дыхания и безмолвия.
Люди говорят, что Вселенная — Величайшая Игра Случая. Игра — не имеющая смысла.
Люди говорят, что Вселенная родилась как плод соития Предвечного Хаоса и Предвечного Порядка. Плод — равно не сносящий обоих прародителей и равно боготворящий обоих. Равно ненавидимый и равно вожделенный обоими.
Люди говорят, что Вселенная — немыслимо необъятное Живое, породившее самое себя. Породившее — и ожидающее своей смерти.
Люди говорят, что Создатель — не единый Владетель и Творец Вселенной. Не единый — а один из многих, и лишь тщится вырвать для себя право полагаться таковым, ибо в том сила богов, когда души почитают их.
Люди говорят, что Истинных Создателей никто не помнит. Не помнит — а лишь служит придуманным богам.
Люди говорят, что Истина не ведома никому. Не ведома — и лишь пробивается через камень душ, намекая и шепча о себе.
Люди говорят, что шепот, слышимый во тьме, видимый во снах, пугающий в ночном лесу, есть шепот Старых Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна перевернуть Сущее. Способна — и лишь ожидает должного времени.
Люди говорят, что шепот, чувствуемый в душе, видимый в блаженных грезах, слышимый в кронах солнечным днем, есть шепот Старейших Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна хранить Сущее. Способна — но лишь изредка вмешивается в его судьбу.
Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.
Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются — и битва эта вечна»…
***
Шаг, шаг, поворот.
Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.
Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке — совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.
За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую — за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно — в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет — есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.
Если я мыслю, стало быть, я существую…
После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому, как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату — уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.
Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей — вообще. Можно подумать — взахлеб, о чем угодно.
Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки…
Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем-то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее — на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дома, остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки — все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе — словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.
Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется — в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.
Тогда и приходят раздумья о том, что творится вокруг. Происходящее — по-прежнему не его ума дело; приказ о слежке исполнен — и это главное, однако тогда, вечерами, просыпается обыкновенный человек, который может промолчать в ответ на указание начальства, не высказав ни несогласия, ни одобрения, но не обдумывать приказа — не способен. Никто, собственно, этого и не требовал…
Вечерами можно поразмыслить о том, что объект слежки подолгу, по полдня или ночами, задерживается в доме обвиненной (и оправданной) в чародействе женщины, лишь по временам посещая башни Друденхауса; о том, что с объектом изредка здоровается кто-то из горожан, а кто-то — с нескрываемым пренебрежением или почти ненавистью смотрит вслед. Можно размышлять о том, что объект — действующий следователь Конгрегации, чье дознание и доказало невиновность арестованной. Можно размышлять о том, что в последнее время становится все сложнее пребывать в этом состоянии пустоты и немыслия, наблюдая за предателем, безнаказанно разгуливающим по улицам. Можно лишь вечерами успокаивать разгулявшиеся нервы тем, что начальству виднее, и только оно знает, отчего нельзя арестовать изменщика, столь явно и нагло попирающего все, чему должен служить.
Можно лишь вечерами осторожно, тихонько, задуматься над тем, кому или чему же он служит теперь, если вдруг потребовались столь редкие агенты — умеющие не скрывать свои мысли от всего, что вне, а — попросту не иметь их, оставаясь не замеченными при любой самой тщательной проверке чародеями любой силы…
***
… «Люди говорят так, что был Хаос Первородный, вместилище всего сущего, бывшего и не бывшего, и царила в нем Тиамат, праматерь всего, и был Бел, сочетавшийся с Тиамат, и породили они мир, людей и животных.
И был у Бела и Тиамат сын Мардук, воин.
И возжелал он всей власти, а не данной ему от отца и матери, и восстал на Бела и Тиамат, но Бел был малодушен и отдал Мардуку власть, и закрыл глаза на матереубийство.
И Мардук оружие поднял на Тиамат и поразил военачальников ее, учителей своих Апсу и Мумму, и рассек тело матери своей, и дух ее в печали ушел в Хаос внешний.
И потомки Бела и Тиамат хранят Силу ее.
Такова Ашторет — Иштар — дочь матери своей, и два лика у нее, светлый, успокоение и защита, и темный, сила и власть.
И темный лик — врата в места, куда изгнан дух Тиамат»…
***
… «Люди говорят, что у всякого народа свои боги, и боги всякого народа говорят о том, как творили они мир.
Люди говорят, что иные из них лгут, а иные из них никогда не существовали.
Люди говорят, что боги могут явиться из небытия, никогда не существовавшие до поры, когда измыслили их и стали поклоняться им, взращенным на поклонении том и сотворенным тем поклонением.
Люди говорят, что человеку возможно возвыситься и стать богом.
Люди говорят, что богу возможно возвыситься и стать человеком»…
***
— Этот мне больше по душе, — заметил Курт; она улыбнулась — словно бы неуверенно и стесненно.
— Я не удивлена. Это твой бог — участливый к людям и жертвенный. Моя покровительница — другая.
— Безучастная и требовательная?
— Всякая.
— И какой ее лик более привлекает тебя?
— Успокоение и защита — этого мне было бы довольно десятилетие назад. Теперь же — нет.
— Сила и власть… — вымолвил Курт тихо. — Этого ты хочешь?
— А в этом есть что-то необычное? — вскинулась та. — Всем в этом мире нужна сила и нужна власть, а таким, как я — тем более. Как я уже говорила тебе — хотя бы для того, чтобы выжить.
— Не хотелось бы обидеть даму, — с плохо скрытым сарказмом заметил он, — однако ее власть и сила не была слишком очевидна, когда ты оказалась в беде. Ты сильна, о подобных тебе я до сих пор лишь читал, признаю, однако…
— Ты не веришь в ее могущество? — нахмурилась Маргарет; Курт передернул плечами.
— Я в нее-то саму верю с трудом.
— Ты по-прежнему убежден, что всё, кроме твоего Иисуса — происки Дьявола? Демоны под личинами богов? Все, что ты узнал, не убедило тебя?
— Еще всего только чуть более недели назад, — медленно выговорил он, — все это было для меня не существующим вовсе. Не требуй от меня многого. Я не могу за неделю сменить веру; сомневаюсь, что это совершится вообще — через неделю ли, через месяц или год. Я готов согласиться с тем, что Тот, Кого я полагал Единственным, лишь Один из многих. Пусть так. Однако ты сама признаешь, что в мире множество тех, кого никогда не бывало, множество попросту измышленных, не существующих нигде, кроме людских преданий. Откуда мне знать, что ты не заблуждаешься, не обманута, что все это подлинно?
— Или — что не обманут ты? Мною?
— Для меня все это — сказка. Легенда.
— Все, что люди знают о том мире, не более, нежели легенда, — отрезала Маргарет. — Все, что ты знаешь о том, что полагал ранее несомненным — тоже предание. Или ты все еще убежден, что Вселенная сотворена единым и непогрешимым создателем, а бог, которому служишь ты, его сын? Только оттого, что так написали люди в книге, которую правили люди же? Прочие столь же убеждены в том, что написано в их книгах, их людьми.
— А ты всерьез уверена, что мир породила Тиамат?
— Это легенда, — повторила Маргарет — размеренно, словно втолковывая только что разъясненный урок. — Лишь легенда. Я не знаю, что на самом деле. Быть может, правы те, кто говорит, что мир создан безличной силой, и боги — лишь первые его жители, самые старшие; похожие и непохожие на нас, но — просто сильнее. Или правы все? И в творении этого мира участвовали все те, кого люди зовут богами?
— Довольно… спорно, — заметил Курт; она улыбнулась.
— Ты говоришь так, потому что тебе приходится иначе смотреть на все то, что впитывал с детства, и любой аргумент кажется тебе недостаточным. Если бы во младенчестве ты оказался в семье мавров, ты столь же скептично смотрел бы на то, что сейчас отстаиваешь… Однако же, даже в признанной всеми христианами книге есть кое-что, говорящее в пользу моих слов.
— И что же? — уточнил он ревниво; Маргарет пожала плечами.
— Сам Рай.
— Не понял.
— А я объясню, — с видимым удовольствием отозвалась та; было заметно, что мысль эта ею продумана давно и столь же давно желала быть высказанной. — В подлиннике стоит еврейское слово, которое происходит от «защищать». Ограждать. Иными словами, Рай — это некое огражденное место при Эдеме. И человек, созданный ветхозаветным творцом, не покидал пределов этой ограды; почему? Может быть, потому, что тогда он увидел бы других людей, сотворенных другими богами? И узнал бы, что его всевластный господин — не более чем usurpator? Даже тот, кому служишь ты, если взглянуть непредвзято на все, что он говорил и делал, пришел для того, чтобы вызволить человека из-под власти этого узурпатора — он ведь дал иную заповедь, установил иные правила, дал иной закон; и совершил жертвоприношение — с величайшим жрецом и величайшей жертвой, каждым из которых был он сам… Но все это неважно, — оборвала Маргарет саму себя. — Не то главное, на чьей совести создание мира, где мы живем. Главное — кто способен дать мне то, что я хочу.
— В обмен на что? — уточнил Курт хмуро. — Или я скверно знаю подобные культы, или ты задумала то, что мне не понравится.
— Не смотрите на меня такими глазами, господин следователь Конгрегации, — потребовала она почти разгневанно. — Я не намерена резать младенцев; Иштар — женщина, и подобные приношения не поспособствуют ее благосклонности. Приносить ей в жертву пресловутых девственниц я тоже не собираюсь. Как несложно догадаться, убийство женщины женщина-богиня тоже не воспримет как нечто приятное, за исключением тех случаев, когда жертва добровольна.
— И такое встречается? — с недоверчивой усмешкой переспросил он.
— А ты полагаешь, искренне и до последнего преданные вере попадаются лишь среди тебе подобных?
— Маргарет, я ждал долго, — оборвал он, стараясь сгладить невольную резкость в голосе. — За ту неделю, что прошла со встречи с твоим тайным magister'ом, я выслушал массу теософских лекций и загадочных намеков. Ты обещала, что я буду знать все, но у меня до сих пор такое чувство, что меня продолжают водить на поводке, использовать меня вслепую, ничего не объясняя, по-прежнему держа в неведении. Ты что-то готовишь, твой таинственный наставник сказал мне, что ты «в скором времени обретешь силу»… Довольно. Я желаю знать, во что втянут.
— Ты по-прежнему думаешь, что мне что-то нужно от тебя, кроме тебя самого? — невесело улыбнулась Маргарет. — Все, что было, все эти, как ты их назвал, лекции — как раз для того, чтобы ты не был в неведении. Это — именно для того, чтобы ты знал все, как и хотел…
— Ты готовишь какой-то обряд, посвященный своей покровительнице, — перебил Курт снова. — Так?
Она нахмурилась.
— Что-то мне не по душе в том, каким тоном ты спросил это.
— Ты не ответила на мой вопрос, Маргарет. В обмен на какую жертву ты намерена просить силы и власти? Чем дольше ты уходишь от ответа, тем более у меня крепнут дурные подозрения.
— Боже, — засмеялась она, прильнув к его плечу и заглянув в глаза, — неужто ты решил, что эту роль я отвела тебе? Ты серьезно?
— Если я скажу, что подобные мысли не посещали меня, я солгу, — полусогласно кивнул Курт. — Разубеди меня. Скажи, что я заблуждаюсь, и никакие жертвы твоей двуликой богине не нужны.
— Ей — не нужны, — не сразу отозвалась та, чуть отступивши от него и глядя в сторону. — Она сама может явиться по своему желанию. Сама может одарить своей силой…
— Маргарет, — требовательно произнес он, чуть повысив голос, и та, наконец, кивнула.
— Да, будет обряд. И будет жертва.
Нельзя сказать, что он не ждал этого — подозрения возникли давно и лишь упрочивались с каждым слышанным им словом, с каждым днем и каждым часом, а сейчас, в эту минуту, он понял внезапно, что ни на миг и не сомневался в том, что услышит именно то, что услышал. Не сомневался — и все равно на миг ладони похолодели, а во рту пересохло, точно в горячке. Что бы ни происходило в последнюю неделю с небольшим, какие бы перемены ни совершились в нем самом, на самый главный вопрос — готов ли он к такому повороту событий — Курт должен был ответить самому себе прямо, и от ответа зависело многое. И более всего пугало то, что ответ он уже знал, ответ уже был.
Он прикрыл глаза, осторожно переводя дыхание.
Был и вопрос…
— Это попытка привязать меня, так? — спросил Курт негромко, пытаясь поймать ускользающий взгляд Маргарет. — Ты хочешь, чтобы я присутствовал, верно? Чтобы я видел все, знал все, участвовал в этом — чтобы после у меня не было пути назад. Это присоветовал твой наставник?
— Да, — отозвалась та так же тихо, но твердо. — Это был его совет. Повязать кровью. По его мнению, это последняя проверка твоей искренности. Однако я хочу, чтобы ты был рядом, по иной причине. Курт, нельзя быть предателем наполовину… не кривись, ты сам назвал себя так. Нельзя изменить прошлому лишь отчасти. Я хочу, чтобы ты спросил себя — чего ты, в конце концов, желаешь. Жаждешь ли ты всего лишь безмятежной жизни, успокоения своей совести или же — истины. Потому что, если ты хочешь знать истину, ты будешь со мною, ты увидишь все сам, поймешь все сам. Если же истина тебе не нужна…
Она запнулась, и Курт криво усмехнулся:
— То что тогда? Тебе не нужен я?
— Ты мне нужен, — возразила Маргарет строго. — Всегда. В любом случае. И больше не смей подозревать меня в корысти или пренебрежении. Я устала оправдываться.
— Но на что я тебе, если мне не будет нужна твоя истина?
— Я отвечу тебе, — кивнула та, осторожно взяв его за руку. — Это очень сложно — и просто. Я отвечу… точнее, я спрошу, а ответишь ты сам. На что тебе была я, когда ты помог мне избежать приговора? Человек, которому была не нужна твоя истина, человек иных взглядов, иной жизни? Иной веры? Тебя заботило это — тогда? Ответь.
— Ты знаешь мой ответ, — неохотно произнес Курт. — Нет, меня это не заботило. Для меня было значимо, что ты рядом.
— Вот и все, милый. Это и мой ответ тоже. Ты начинаешь забывать, что я женщина, — улыбнулась Маргарет, и он не смог не улыбнуться ей в ответ.
— Вот уж это забыть сложно, — оспорил Курт, обнимая ее за талию. Та попыталась высвободиться; он сжал ладони крепче, и Маргарет засмеялась, нарочито строго шлепнув его по руке. — Хотя, я не стану возражать, если по окончании разговора ты напомнишь мне об этом снова…
— Непременно, — закинув руки ему на плечи, пообещала Маргарет. — И последнее. Я не хочу от тебя ничего требовать. Если ты готов принять меня такой, какая я есть, сейчас — я буду довольна. Если нет… Я подожду. Но подумай вот о чем: я предлагаю тебе возможность увидеть воочию то, что доводится увидеть не всякому простому смертному. Все, что я говорила, что еще могла бы сказать — все это ничто, это лишь слова; ты можешь увидеть все сам. Ты говорил, что не веришь в ее существование; ты увидишь ее. Собственными глазами. В конце концов, неужто тебя не одолевает хотя бы любопытство?
— Любопытство… — повторил он. — Безусловно, любопытство есть. Однако… — Курт усмехнулся — уныло и тяжело, — мой Бог как правило возражает против того, чтобы из любопытства резали людей. Или твоей жертвой будет упитанный телец?
— Тебе не придется поступаться заветами твоего бога, — с такой же невеселой улыбкой возразила Маргарет. — Да, я намерена принести ей жизнь человека. Да. Однако, попади этот человек в руки Конгрегации, ему предстояла бы участь не менее печальная, а стало быть, попустив его смерть, ты лишь сделаешь то, что совершил бы, исполняя свою службу…
— Маргарет, я жду, — несколько неучтиво вновь перебил Курт, и она вздохнула.
— Кельнский князь-епископ будет моей жертвой.
Он уронил руки, выпустив ее, и отступил назад.
— Что? — выдавил Курт едва слышно самому себе. — И он… тоже?!
— Да, — кивнула та просто. — Он тоже.
— Господи, я что — последний христианин в городе?! — не скрывая злости, выговорил Курт ожесточенно, и Маргарет шагнула ближе, вновь осторожно взяв его за руку.
— Тише. Мои новые слуги не осведомлены обо мне так, как Рената.
— Архиепископ! — яростным шепотом повторил он, и Маргарет вздохнула — почти сострадающе. — И… что ж — и он поклоняется твоей богине?
— Брось ты, — недобро рассмеялась та. — Неужто ты можешь себе хотя б вообразить такое? Нет, мой двоюродный дядюшка всего лишь пошлый и примитивный дьяволопоклонник. Он — это compositio unificatus традиционных инквизиторских подозрений.
— Id est… — он запнулся, и Маргарет подбодрила с усмешкой:
— Давайте, майстер инквизитор, выскажите догадку. Поверь, что бы ты ни сказал, ты не ошибешься.
— Жертвоприношения? — предположил Курт; та кивнула:
— И они тоже. И месса, читаемая наоборот, и зарезанные голуби (Господня птица!), и попирание Распятия, и осквернение облаток, и питие крови, и все, что обыкновенно измышляли твои сослужители, дабы составить протокол пострашнее. Я даже думаю — не из них ли он и почерпнул свои, прямо скажем, довольно глуповатые ритуалы… И даже было несколько девственниц, принесенных в жертву, как он полагал, Сатане. Это еще одна причина, по которой его гибель доставит мне особенное удовольствие.
— Что же, в таком случае, этот недоносок делает в вашей компании? Ведь, насколько я понял, чего бы ни желал твой таинственный союзник и к чему бы ни стремился герцог — в любом случае, планы солидные, и связываться с такими личностями — к чему?
— Он архиепископ, — пожала плечами Маргарет. — Курфюрст. Тоже союзник, причем серьезный. Если бы ты не сумел устроить мое оправдание, он присоединился бы к делу.
— И стал бы развязывать настоящую войну ради тебя?
— Ради того, чтобы сохранить при себе человека, в котором есть настоящая сила, о каковой он может лишь мечтать? — уточнила она. — Даже не сомневайся. Кроме того, есть и еще одна причина, по которой я для всех них хороша, когда свободна: свободной я безопасна. С чего бы им предполагать, что я буду хранить молчание до конца, идя в гордом одиночестве на костер? Оба дядюшки прекрасно осознают: если они бросят меня на произвол обстоятельств, я утяну их за собой, а в свете этого даже всеимперская война это не стоящая беспокойств мелочь.
— Но, если так… К чему жертвовать таким покровителем? Это же глупо и нерационально. Навряд ли поставленный на его место блюститель архиепископской кафедры будет к вам столь же благосклонен.
— Он стал вести себя слишком нахально, — с заметным раздражением отозвалась Маргарет. — Много возомнил о себе. Просто и пошло — стал требовать мзды. Ведь он и затеял все свои изыскания в области сатанопоклонничества лишь ради того, чтобы обрести богатство; это, — пренебрежительно усмехнулась она, — кроме жажды мужской силы, власти и возвращения молодости. В последнее время он стал слишком наглым.
— И этот таинственный чародей не в силах поставить его на место? — усомнился Курт. — Ты не в силах? Не верю.
— В силах, — кивнула она, — однако его поведение становится все более неосторожным и может привлечь к нему внимание; а стало быть — и к нам тоже.
— Как Филипп, — уточнил он, и Маргарет нахмурилась:
— Филипп сглупил. И мне жаль, что пришлось его убить; ты это хотел услышать? Но что же, ты и этого старого мерзавца станешь жалеть?
— Удавил бы собственными руками, — не задумываясь, отрезал он. — Будь он изменником по убеждению — я спорил бы с тобою: сам хорош; но продать веру за деньги…
— Я развеяла твои сомнения? Ты будешь со мной?
— Да, — кивнул Курт, уже не колеблясь. — Я хочу это видеть. Когда?
— Ровно через две недели. Пятнадцатого июня — будет Черная Луна, это лучшее время для того, что мне нужно.
— Лик силы… — уже без улыбки произнес он тихо, чуть отстранившись и глядя в фиалковые глаза — пристально, взыскательно. — Что это изменит в тебе? Что тебе даст ее сила? Что ты получишь?
— Возможность избавиться, наконец, от человека, один взгляд на которого доводит меня до бешенства, — отозвалась Маргарет тихо. — Это первое, что я сделаю. Я смогу заставить его передать мне все, что он имеет — от знакомств, связей до имущества, и тогда… Ты считаешь, что это порочно, медлить с местью во имя выгоды?
— Нет. Я никогда не понимал тех, кто может броситься на врага прилюдно, средь бела дня, со спокойной душой идя после этого на казнь. Меня бы не утешала мысль о свершенном правосудии. Никогда не понимал тех, кто гордо отвернется от набитого кошелька поверженного противника, в особенности, когда этот кошелек так необходим… У меня есть лишь одно возражение: герцог фон Аусхазен — мой, Маргарет. Когда придет время, смерть он примет от меня. Это не обсуждается.
— Хорошо, — кивнула та, ни мгновения не медля, — но я должна это видеть. Я это заслужила.
— Увидишь, — ответил он, не скрыв дрожи в голосе. — Во всех подробностях — это я тебе обещаю.
— И он умрет в муках.
— Можешь не сомневаться, — подтвердил Курт с болезненной усмешкой. — В чем-в чем, а в этом я толк знаю.