Как мы ни звали Тоню, нового ответа от нее не было.

— Стреляй же! — приставал ко мне Вовка. — Она потеряла нас.

Я показал ему на патронташ, где оставалось всего два патрона, заряженных пулями, и сказал, что они на всякий случай.

— Все равно стреляй, дай знать о нас!

— Что вы! Нельзя! — раздался откуда-то сверху испуганный голос.

На вершине огромной ели сидела наша Тоня.

— Тише… Медведи…

Мы молча переглянулись и стали карабкаться на деревья. Я — на Тонино, Вовка и Игорь — на ближайшую к нему березу. Добравшись до ветки, на которой, обняв ствол, сидела Тоня, я увидел внизу медведицу. Она бродила по прогалине, освещенной лучами заката, тыкаясь мордой в деревья, кусты. Рядом с ней бегал медвежонок.

— Медведицу кто-то ранил… — торопливо заговорила Тоня. — Я чуть не наткнулась на нее утром в малиннике, едва убежала и забралась вот сюда. Хорошо, что она не заметила меня…

— Почему же ты не кричала нам?

— Не могла: ведь медведица целый день пролежала в нескольких шагах от дерева…

У меня прошел мороз по коже. В самом деле, допусти Тоня малейшую неосторожность, откликнись погромче на наши призывы, зашурши ветвями, и раненый зверь полез бы на дерево…

— На, поешь, — сунул я Тоне сбереженный кусочек хлеба. — А что случилось ночью? Куда ты делась?

— Тише, Леша!

— Ну и что, у нас ружья!

Тоня с жадностью ела хлеб. Лицо ее осунулось, глаза ввалились. Не спуская глаз с медведей, она начала шепотом рассказывать:

— Все вышло из-за листков. Помнишь, я сушила листки, после того как искупалась в Байкале. Для надежности я спрятала эти листки в мешок с продуктами, там был потайной кармашек. А мешка после пожара в палатке не оказалось… Ночью я вышла, стала его искать, нашла в кустах. Обрадовалась страшно… Вынула листки, только собралась идти в палатку, кто-то с дерева прыг… Глаза зеленые, горят…

— Рысь?

— Откуда я знаю! Побежала не помня себя… А утром медведи.

— Скажи-ка, что же это за листки дороже жизни? Ты все время от меня что-то скрываешь.

— Потом, Леша, потом… Смотри, тебе Максим Петрович знак подает.

Я посмотрел вниз. Учитель стоял за толстым кедром и, сложив ладони трубочкой, отрывисто давал указания мне и сидевшим на березе Вовке и Игорю:

— Стрелять только в крайнем случае… Если побежит на нас.

Я проверил заряд и приготовился. Время тянулось медленно. Медведица то исчезала в лесу, то снова выбегала на прогалину.

— Смотри, как шерсть вздыбилась, разъярилась!..

Тоня не договорила. Медведица вытянула морду, будто что-то учуяв, и стремглав бросилась в нашу сторону. Руки мои невольно дрогнули, я оттянул курок, с секунды на секунду ожидая зверя. Вот раздался треск валежника, из кустов выкатилась темная туша. Почти не целясь, я нажал спуск… Медведица стала на дыбы, покачнулась и, взревев, пошла на кедр, за которым стоял Максим Петрович.

— Стреляй! — крикнул учитель. — У меня осечка!

Но не успел я перезарядить бердану, как откуда-то со стороны грянул выстрел. Медведица опрокинулась на траву, замерла, а медвежонок, метнувшись к первому попавшемуся дереву, вскарабкался по нему вверх.

Медведица стала на дыбы, покачнулась и, взревев, пошла на кедр, за которым стоял Максим Петрович.

Я стал было слезать с дерева, но меня остановил властный окрик:

— Погоди-ка, паря!

Из кустов прихрамывая вышел приземистый бородач с ружьем на изготовку. Обойдя медведицу кругом, он, постояв немного, крикнул:

— Выходи все. Дых пропал…

Он склонился над тушей.

— Моих пули две, — спокойно и просто сказал охотник. — Одной подранил вчерась, когда с собакой она сцепилась.

Поднявшись на ноги, незнакомец метнул на нас быстрый, внимательный взгляд:

— Откель будете? Из Сибирска? — Он достал кисет с табаком и закурил самокрутку. — Городние, значит… А зачем в наши края?

Немолодое уже лицо незнакомца поросло темной щетиной. Глаза пытливо прощупывали каждого из нас. Густые, сходящиеся на переносице брови как бы довершали его сумрачный вид. Не дождавшись ответа, он сплюнул на недокуренную самокрутку, положил ее в карман ватника, поправил висевший за спиной мешок и молча подошел к невысокому кедру. Верхушка дерева шевелилась.

— За медвежонком! — вполголоса сказала Тоня.

Незнакомец быстро и ловко взбирался на дерево. Он добрался до медвежонка, выбрал удобный момент и набросил на него мешок.

— Вот это работа, класс! — восхищенно сказал Вовка.

Когда охотник спрыгнул с дерева, мы склонились над медвежонком. Высунув из мешка свою пушистую мордочку, он плаксиво скулил, показывая нежно-розовый язычок.

— Что, нравится? — прищурился незнакомец, видя, с каким интересом рассматриваем мы Мишку. — Для городних, конечно, диковинка… Да вы берите его себе, добыча общая! — неожиданно добавил он.

Мы обрадовались подарку.

— Эх ты, плакса! — ласково погладила медвежонка Тоня. — Вот чем тебя кормить?

— Кормить просто, — сказал таежник. — Как к дому доберетесь, молоком коровьим поите, а пока так…

Незнакомец вытащил из кармана тряпку, положил в нее кусочек хлеба, завязал узлом и пошел к ручью. Вернувшись, он сунул хлебную соску медвежонку в пасть. Тот замотал головой и отшвырнул соску.

— Ничего, когда в животе заурчит — возьмет. — Он просто и открыто улыбнулся. — Сами-то небось тоже голодные. Что ж, если хотите отведать окорока, то подсобите поднять медведицу. Будем шкуру сымать.

К шалашу охотника пришли на рассвете. Высокий, похожий на стог шалаш стоял под развесистой березой, и тропинка от него вела к небольшому озерку. Посредине озерка вода бурлила, подымался пар. Тоня не утерпела и, разыскав в сумке термометр, побежала к воде.

— Ого! Семьдесят два градуса! — воскликнула она. — А какой состав воды? Дайте бутылку, надо исследовать. Это настоящий горячий ключ.

— В нем вот и лечусь, — сказал охотник. — Купаюсь каждый день, крепко помогает. Почти уж не хромаю!

Мы переглянулись — догадка была уже у каждого на языке.

От шалаша послышался лай, и к охотнику, припадая на переднюю ногу, подошла овчарка.

— Жена меня сюда приволокла на лошади вьюком, — продолжал таежник, гладя собаку. — Потом-то жену пришлось в обратную. Омуль, вишь, подошел, рыбачить пора.

— Омуль? — откликнулась с озерка Тоня. — Так вы рыбак?

— Экая невидаль! На Байкале кто же не рыбак?

— А вы, может, и Зотова знаете? Степана Ивановича? — с надеждой спросила Тоня.

— Не ошиблась, дочка, — погладил бороду таежник. — Хорошо знаю… Как же самого себя-то не знать?

Так и есть, и все же мы от неожиданности примолкли.

Тоня хотела спросить Зотова о чем-то еще, но вместо этого побежала к шалашу.

— Понимаете, Степан Иванович, — жалобно сказал Игорь, — мы гостинец вам несли… омулей соленых, да несчастье в дороге случилось.

— Ты, паря, на еду намекаешь, — засмеялся Зотов. — Погоди, сварим чай, и тогда медвежьим окороком попотчую!

— Я не об этом, — Игорь умолк. — Омулей мы от Бадмы везли.

— От Бадмы? От Жалсараева? Вот уж случай к случаю! Ветрели его?

Мы начали было рассказывать все по порядку, но из шалаша выскочила Тоня, бесцеремонно растолкала нас. В руках у нее была пачка листков и фотография.

— Степан Иванович, вот поглядите хорошенько. Узнаете?

Зотов взглянул на фотографию, потом на нас, снова на фотографию.

— Шакал, за мной! — крикнул он овчарке и ушел. Ушел с фотографией в руках.

До самого вечера Зотов пропадал в лесу. Вернулся усталый, притихший. Сел к костру, закурил. Спросил, как прожили день. Потом бережно вынул из-за пазухи снимок, поднес к свету и долго глядел на него.

— Моя пушка! Моя, ребятки. Из нее по белякам палил. В каменоломне в ту пору позиция наша была.

И старый партизан начал свой длинный рассказ…

Путь из долины ключей показался особенно трудным. Медвежонок, шкура медведицы, бутылки с ключевой водой — все это давало себя чувствовать. До берега Байкала шли четверо суток.

Бадма встретил нас на старом месте:

— Похудел! Штаны подрал, рубаха тоже, — говорил он, попыхивая трубкой. — Медвежонка поймал… Старому Бадме шкуру дарил… Воды с ключа привез! Молодец! Больницу в тайге открывать будем?

— Будем, обязательно будем, — отозвался Максим Петрович, снимая со спины тяжелый груз. — Видишь, сколько воды несем? Врачам ее отдадим, химикам, анализы сделать.

Бурят кивал головой, подтверждая, что так и надо.

— А когда поедешь на та сторона?

— Сегодня же ночью.

— Э, нет, утром нада!

— Что вы, дедушка, дорог каждый час! — возразила Тоня. — Скоро занятия в школе.

— Нельзя ночью. Худой ветер будет, ух!

Бадма оказался прав. На Байкале усилилось волнение. Проверив стоявшую возле сетей моторку, мы стали готовиться к ночлегу.

Был поздний вечер. Грозно шумел Байкал. Я лежал у костра и смотрел, как качается на ветру пламя, шипят и ласково потрескивают дрова. Перед глазами ясно, как на экране, всплывали все события последних дней.

— Леша! — услышал я голос Тони. — Ты не спишь? Я должна тебе что-то сказать. — Тоня придвинулась к костру. — Ты, конечно, все еще сердишься на меня?

— Я просто не знаю…

— Погоди. Помнишь, я не поехала с вами на Байкал, — начала она тихо. — Ты спрашивал меня почему.

— Да мне и сейчас непонятно.

— Причина — вот… — Тоня показала небольшую пачку листков, тех самых, с расплывшимися чернилами, которые она сушила на моторе.

— Это те, что дороже жизни? Ради них ты выходила ночью из палатки?

— Да, я очень берегла их. Это копии архивных документов, которые мне попались накануне вашего выезда из Сибирска. В документах факты, очень важные и очень дорогие тебе и мне, и их подтвердил Зотов.

— Какие факты? — насторожился я.

Тоня раскрыла передо мной свой маленький блокнот с потешной надписью «Путевая книга челюскинцев».

— «Было это, как помню, в тысяча девятьсот девятнадцатом году… — начал читать я. — По Сибири лютовал колчаковец. Наш партизанский отряд, кочуя по тайге, никак не мог пробраться к своим…» Постой, — повернулся я к Тоне. — Это же рассказ Зотова о пушке, который мы от него слышали. Что же тут нового для меня?

— Читай, читай, Леша, — ласково попросила Тоня.

Я придвинулся ближе к костру, и слова, освещенные пламенем, точно ожили на бумаге:

— «У беляков — пушки, пулеметы, а у нас что? Берданы да гранаты ручные. Позарез была нужна нам пушка. И вот отправил меня командир с двумя ребятами через фронт, прямо в Сибирск-город. Наказ дал: „Ты, — говорит, — Степан Зотов, крестьянин. И, как крестьянский человек, обратись ты к заводскому люду, которые за Советы, пусть пушку достанут“. А за городом тогда бои шли. Пробрался я с ребятами в Сибирск, с большими трудностями пробрался. Нашел кого надо и задаю такой вопрос: „А что, если пушечку сделать партизанам? Такую, скажем, не по всем статьям, но чтобы пушка была и уваженье вызывала…“ Поглядели на меня рабочие, отвечают: „Конечно, сделать все можно, Зотов, но ты погляди: завод-то стоит. Вагранку пробило снарядом, коксу нет, воздух подавать нечем. Но мы, брат, помозгуем“. И вот взялся за все эти дела один старый литейщик, молчаливый, хмурый, а дело знал крепко… Хороший был человек! И что бы вы думали? Собрал он вокруг себя, тот литейщик, помощников и пушечку отлил. Потом на станок ее стаскали — просверлили, где надо, лафет пристроили и недельки так через две отрядили меня к своим. А везти-то тоже надо знать как. Зима была снежная. Запрягли мы подводы, барахлишка всякого набросали, сенца и тому подобного — будто беженцы, от красных спасаемся, — а пушку подо все это спрятали. Ночь была темная. Проводили нас рабочие за шоссе, прощаться стали. А тот молчаливый литейщик и говорит: „Товарищи, жизни не жалейте за советскую власть!“ Сказал так-то да и обнял нас всех по очереди. А потом эта пушечка нас крепко выручала. Такой наводила на беляков страх, что мы каждый раз добрым словом заводских поминали… Когда бои отошли за Байкал, я в город ездил, хотел от всего отряда поблагодарить литейщиков, да не нашел никого. „Все, — говорят, — с Красной Армией ушли“. — „А вот, — говорю, — молчаливого такого, седоватого из них не помните?“ — „А как, — спрашивают, — его фамилия“. — „Фамилию-то я забыл, разве в этой суматохе упомнишь?..“».

Запись рассказа Зотова на этом обрывалась.

Я стиснул зубы и, боясь почему-то посмотреть на Тоню, глядел на костер.

— Зотов не вспомнил фамилию литейщика?

— Нет. Фамилию мне назвали листки…

Тоня пошевелила сучья в костре, он разгорелся ярче, веселее. Красные языки пламени, точно флаги, вспыхнули в серебристом дыму.

— Пушку, Алеша, что мы нашли в каменоломне, отлил твой отец…