Вдали, за крышами домов, показалось здание школы. Вот из-за забора выглянули мои любимые яблоньки. Одна, вторая, третья… Все на месте, облазанные до самых верхушек, с поломанными сучьями, потускневшей корой.

Я привык видеть их из окна класса, встречаться с ними каждое первое сентября. Постоишь возле них и смело зашагаешь в класс: кончилось лето, наступил новый трудовой год…

Сегодня, идя в школу, я вспоминаю байкальский берег, задумчивое лицо Тони у костра, взволновавший меня рассказ партизана. Не было дня с того вечера, чтобы я не думал об этом. Мой отец своими руками отливал пушку, пушку, которая верно служила борцам за советскую власть… А сейчас на том же заводе работает мой брат Павел… Я видел наводчика Степана Зотова… Как жаль, что мне не удалось познакомиться с этим человеком ближе, — ведь он знал моего отца.

Я открыл калитку школьного двора, прошел к тому месту, где не так давно под яблоней стояла наша пушка. Все было как и прежде… С тихим шелестом падали с деревьев листья, из раскрытых дверей школы доносился ребячий гам… Пройдет еще один школьный год, последний, и я не вернусь сюда. Где же я буду?

— Леша!

Обогнав Ольгу Минскую, которая несла, прижав к груди, свернутый трубкой синий журнал, Тоня торопливо сбежала по ступенькам школьного крыльца. Когда Тоня была уже совсем близко, я понял, что она очень расстроена.

— Что с тобой? Ольга, и ты не в своей тарелке? — Я с удивлением и тревогой смотрел то на одну, то на другую.

— Ах, Леша, ты еще ничего не знаешь!

Тоня выхватила у Ольги классный журнал и, раскрыв его, протянула мне. Фамилию «Рубцов» перечеркивала красная жирная черта.

— Понял, Леша? Тебя исключили из школы.

— Исключили? За что? Кто?

— Ковборин. За обман с пушкой. За поездку на Байкал. Мол, он организатор и других подбил…

Я стоял столб столбом и никак не мог освоиться с тем, что произошло.

— Успокойся, Леша. Мы должны немедленно идти к директору и объяснить ему. Доказать, понимаешь? Хочешь, я с тобой пойду?

Тоня взяла меня за руку, но я вырвал руку и бросился к школе.

Я не сразу разобрался в том, что здесь творится. Посреди класса стоял Вовка с медвежонком. Вокруг толпились и орали малыши.

— Медведь, а боится, — заливался смехом вертлявый Петька Романюк.

В самом деле, наш байкальский медвежонок трусливо скулил, тыкаясь мордой в Вовкины ноги. Вовка, придерживая его за ремешок, старался перекричать голоса ребят:

— Чудаки, это же наш подшефный Мишка!.. Он будет жить в биологическом уголке.

И тут, на мою беду, появился Маклаков.

Растолкав малышей, он с ходу пнул медвежонка и плечом подтолкнул Вовку. Тот отлетел в сторону.

— Ах ты гад! — Я подошел вплотную к Маклакову. — Это все ты… гад! — Больше ничего я не мог сказать.

Я схватил его за лацканы пиджака и поволок из класса. Он так растерялся, что даже пальцем не успел шевельнуть. Но в дверях блеснуло знакомое пенсне.

— Рубцов! — прозвучал ледяной ковборинский голос. — Мало того, что вы без разрешения заходите в класс, — вы снова устраиваете побоища. Немедленно убирайтесь!

Минуту я колебался — броситься на Ковборина или нет. «Не смей, удержи себя, вспомни, что получилось тогда, зимой…» У меня сдавило дыхание, и я, ничего не сказав, выбежал из класса.

Не помню, по каким улицам и закоулкам я блуждал, но оказался на Ангаре. У причала, возле университета, дымил пароход, сновали по пристани люди, несло речным холодком. «Зачем сбежал? Опять, как тогда…» Вспомнился буран, торосы на замерзшей реке и тогдашнее смятение, и страх, и злость.

Поднявшись по насыпи берега, я пошел вдоль улицы. Река осталась позади, впереди высились трубы завода, сверкала на солнце стеклянная крыша механического цеха.

К Павлу в цех! Пойти и рассказать ему обо всем. А может быть, прямо к начальнику цеха, просить, чтобы поставили к станку? Или к Василию Лазареву — он уже токарь. Ведь я же исключен, вычеркнут из списков. Куда мне деваться?

Вот проходная завода.

— Пропуск! — потребовал вахтер.

Я просил, умолял, требовал. Вахтер был неумолим. Я вышел из проходной и повернул в проулок к заводскому Дому культуры. Вот тихая улочка, серый забор, меченая доска сарая, исковырянная лопатами земля.

Припав к земле, я отвернул край доски… Что же это? Мне показалось, что сердце перестало биться! Сарай был пуст. Куда же девалась пушка? Неужели он, Маклаков? Конечно, это его козни! Встреть я его сейчас, избил бы до полусмерти, сбросил бы в Ангару.

Неожиданно я почувствовал на своем плече тяжелую руку.

— Что, парень, землю целуешь? Червей на рыбалку копаешь, что ли?

Я вскочил и не сразу узнал Петровича. Старый слесарь, как видно, возвращался с ночной смены. Глаза у него были красные и усталые, от спецовки несло свежим запахом машинного масла.

— Что с тобой, Рубцов?

— Да вот… тут дело одно… с пушкой вот…

Петрович потянул меня на краешек тротуара, сел, снял кепку, вынул из кармана немного ветоши, вытер усталое морщинистое лицо.

— Вон что! Пушечку-то твоего отца сразу я спознал, — задвигал он седыми бровями. — Мы ее с твоим отцом на станок таскали, колеса прилаживали и первый выстрел из нее вместе сделали. Ну вот… А здесь не ищи. Вчера вечером уволокли нашу пушечку…

— Куда же, Петрович? — вскочил я. — Кто?

— Ох, и горячий ты, Алексей! Отцовская кровь… Помню, молчит, молчит, потом вдруг закипит, как металл в вагранке.

— Петрович! — умоляюще сказал я. — Где пушка?

— Где? На месте она. Девица от вас была, командовала…

Тоня? Опять все молчком! Ничего не пойму.

В конце проулка раздался резкий свист в четыре пальца.

Сперва я увидел Вовку.

— Сюда! — кричал он. — Взять в окружение!

Шаткие досочки тротуара заплясали под частым топотом ребят. С другого конца проулка навстречу бежал, тяжело отдуваясь, Игорь.

— Ага, попался! — уцепилась за мой рукав Тоня. — Весь город обегали. Удрать хотел? А портфель где?

Петрович с удивлением посмотрел на меня, на Тоню, на Филю. Потом пожал плечами, надел на облысевшую голову замасленную кепку и зашагал домой. Я рванулся за ним.

— Петрович, пушка-то, пушка где?

Петрович обернулся:

— Вон у девицы спроси, что тебя в окружение взяла! — Он засмеялся, махнул рукой и пошел своей дорогой.

— У нас, брат, не убежишь, — говорил между тем Филя, крепко держа меня повыше локтей. — Мы, брат, сейчас выкупаем тебя в Ангаре. Да, да! Водичка нынче тепленькая… Р-раз, два, взяли, — скомандовал Филя, и не успел я опомниться, как очутился у него на спине.

Локти мои были крепко прижаты, и за ноги кто-то держал. Лежа кверху лицом, я видел одно только небо.

— Пустите! Что я вам, куль с картошкой?

— А будешь убегать? — добродушно-насмешливо спросила Тоня.

— Ну, не буду, пустите, — почти с ненавистью сказал я.

Меня поставили на ноги.

— Чудак, дуб, недотепа! Пушку-то перенесли во Дворец культуры, — сердито улыбаясь, сказала Тоня. — Хотели тебе сюрприз сделать…

…— Итак, — сказал Павел, кладя на стол несколько чистых тетрадей, — у нас сегодня первый урок. Что так смотришь, забыл?

Я готов был провалиться сквозь землю. Только сейчас, в седьмом часу вечера, стоя перед братом, я по-настоящему оценил свою горячность. Зачем убежал из школы, не повидавшись даже с Максимом Петровичем? А портфель? Сам не знаю где! Ведь в нем план урока, который надо было согласовать…

— Ладно, учитель, готовься, а я пока маленько отдохну, — сказал Павел, заметив мою растерянность.

Когда он ушел, я кинулся к своему столу. А вдруг все же портфель здесь? Но портфеля с учебниками не было. Ну конечно же, забыл его в классе или потерял дорогой. Я никогда не говорил брату неправду, но что оставалось мне делать сейчас, когда, сбитый с толку событиями прошедшего дня, я не был готов к занятию? А Павел на мои занятия с ним возлагает такие надежды — ведь он решил на дому закончить семилетку… Нет, сдаваться было нельзя. Надо взять себя в руки, провести урок. Пусть это будет русский язык, грамматика, которые даются мне легче всего. «Диктантов побольше!» — вспомнил я мимолетный совет Максима Петровича, данный мне еще на Байкале.

Объяснять рабочему человеку науку — дело не простое, это я уже знал. Павел учился не по-нашему, не по-школьному. Когда весной, вскоре после разговора с ним на поле, я решил попробовать свои преподавательские силы и стал объяснять брату физику, то попал в смешное положение. Я рассказывал ему теорию механики, а он вдруг попросил объяснить «по-научному» работу токарного резца. Откуда я мог знать это?

Физику Павел любил. Геометрию считал наукой из наук. Выучив однажды несколько формул на вычисление объема, он принес из цеха комплект чертежей и стал сам производить подсчеты. К русскому языку относился хоть и уважительно, но занимался без особой охоты, писал медленно, с ошибками.

— К чему столько правил? — ворчал он, открывая учебник. — Кажется, ясно, как слово писать. Так нет, обязательно правило.

«Будь что будет», — подумал я про себя.

— Я готов, Паша!

Павел мгновенно поднялся с дивана. Он аккуратнейшим почерком надписал тетрадь, разгладил ее ребром ладони и обмакнул перо в чернильницу. Я стал ему диктовать отрывок на память:

— Это, Алеха, из народной песни о Ермаке, — улыбнулся брат, написав строку.

— Песня-то народная, но автор ее Рылеев, — заметил я.

— Рылеев? Декабрист? Не знал я этого. Интересно. — Мой ученик отложил ручку, задумался. Минуту спустя сказал: — А хорошо эту песню в «Чапаеве» исполняют! Помнишь, когда Василий Иванович сидит со своими бойцами и все поют… — Павел закинул голову, и по комнате прокатился его негромкий бас.

— А ну-ка, давай, Алеха, еще чего-нибудь! — сказал он, снова берясь за ручку.

Я понял, что стихи ему понравились, и продолжал диктовать все, что приходило на память. А на сердце было тревожно и смутно.

— Это Пушкин! Ну, а это Маяковский, — радостно узнавал Павел автора стихотворения и, поставив в конце написанного скобки, с величайшей осторожностью вписывал в них фамилию поэта.

— Еще, еще давай! — просил Павел, исписав тетрадочный лист. — Ты скажи-ка, мимо какой красоты жизнь проходит!

У меня нечаянно вырвалось:

Я приостановился.

— Дальше, должно быть, забыл? — спросил Павел, не слыша продолжения.

— Да нет… — смутился я и, набравшись духу, дочитал:

— Откуда это? Не знаю, не слыхал такого стихотворения.

— Пиши в скобках «А. Р.»

— «А. Р.»?

— Пиши, пиши, — окончательно смутился я, — потом узнаешь.

Павел недоверчиво посмотрел на меня и поставил под четверостишием «А. Р.».

Помедлив, я сказал:

— Только строго между нами. И чтобы Зина не знала… «А. Р.» — значит Алексей Рубцов.

Стул под Павлом скрипнул. Брат с удивлением уставился на меня:

— Неужели ты стихи умеешь писать?

— Тут ничего особенного… Я еще на Байкале начал.

— Ты смотри-ка! Рубцовы стихи пишут! А? Знал бы отец! — Он отложил перо в сторону. — Ну, рассказывай, как у тебя прошел первый день в школе…