Протяни руку, и на твою ладонь упадет дождевая капля. Протяни руку, и на твою ладонь сядет стрекоза большая зеленая стрекоза. Только протяни руку и к тебе на ладонь спустится райская птица ослепительной красоты. настоящая райская птица! Протяни же руку! чего ты стесняешься — ты же не нищий. Постой минуточку с протянутой рукой, и кто-то положит тебе на ладонь свое пылкое восторженное сердце. А если положат камень, не обижайся, будь великодушен.

Ее не поймешь. То она прогуливается поодаль с черной сумочкой, в черных чулках и с белыми волосами до пояса. То лежит в беспамятстве на операционном столе, и видно, как пульсирует ее сердце в кровавом отверстии. То она пляшет до упача на чьей-то свадьбе и парни пожирают ее глазами. А то она стоит передо мной спокойно и прямо, и в руке у нее красный пион. Но всегда она чуть-чуть печальная — радость человеческая.

Вкушая радость, будьте внимательны: она, как лещ, в ней много мелких костей. Проглотив радость, запейте ее стаканом легкой прозрачной грусти — это полезно для пищеварения. Немного погрустив, снова принимайтесь за радость. Не ленитесь радоваться, радуйтесь почаще. Не стесняйтесь радоваться, радуйтесь откровенно. Не опасайтесь радоваться, радуйтесь бесстрашно. Глядя на вас, и все возрадуются. [4]

Был вечерний час с десяти до одиннадцати. Ветра не было, были сумерки, было прохладно, была тишина. Лишь внезапный грохот реактивного истребителя над головой (пролетел — и опять тишина). Лишь гул товарного поезда вдалеке (прошел — и опять тишина). Лишь треск мотоцикла где-то за озером (проехал — и снова тихо). Лишь глухой стук в левой части груди под ребрами. (он не смолкает ни на минуту). Был обычный час жизни на пороге ночи. Был необычный век, двадцатый по счету. [5]

Обидели человека, несправедливо обидели. Где, где обидели человека? Кто, кто посмел обидеть самого человека? Никто его не обидел, никто. Кто может его обидеть? Смешно! Он сам себя глубоко обижает. Он сам обижает Землю и зверей на Земле. Он сам себя глубоко обижает. Обидит себя — и ходит расстроенный, обидит — и ночами не спит, переживает. Но не судите его, не судите строго, Поймите человека — ему нелегко.

Поглядите, вон там, по обочине шоссе, человек идет — машины его обгоняют — это он. И там, у мыса Желания, видите — на снегу фигура темнеет — это тоже он. И по Литейному мосту, наклонясь против ветра — плащ развевается, — тоже он идет. Ему бы дома сидеть в тепле и уюте ему бы чай пить с брусничным вареньем, а он шатается где-то целыми днями, а он бродит по свету до глубокой ночи. Вон там, на вершине Фудзиямы видите — кто-то сидит. Это же он!

Поглядим на облака в разное время суток. Вот утро. На востоке появилось зловещей формы кучевое облако, у горизонта в отдаленье появилось угрюмое загадочное облако. Вот полдень. Видите — в зените проплывает надменное заносчивое облако, не торопясь, в зените проплывает самовлюбленное зазнавшееся облако Вот вечер По небу куда-то быстро движется одно единственное маленькое облако, куда-то к югу очень быстро двежется бесстрашное решительное облако. Вот поздний вечер. Поглядите — над закатом висит счастливое сияющее облако. Как видите, в разное время дня облака ведут себя по-разному, и с этим приходится считаться. Вот снова утро. На востоке показалось бесформенное заспанное облако. Поздоровайтесь с ним!

Движения души порой необъяснимы: она бросается куда-то в сторону, она делает зигзаги, она выписывает петли и долго кружится на одном месте. Можно подумать, что душа пьяна, но она не выносит спиртного. Можно предположить, что душа что-то ищет, но она ничего не потеряла. Можно допустить, что душа слегка помешалась, но это маловероятно. Порою кажется, что душа просто играет, итрает в игру, которую сама придумала, играет, как играют дети. Быть может, она еще ребенок, наша душа?

Какие только мысли не приходят мне на ум! Порою мелкие и круглые, как галька на крымских пляжах. Временами плоские, как камбалы с глазами на макушке. А то вдруг длинные и гибкие, как стебли кувшинок. Иногда нелепые, нескладные, причудливые монстры. Но изредка глубокие и ясные, как небо в солнечный осенний полдень. А любобытно было бы мне узнать, какие мысли не приходят мне на ум, блуждают в стороне?

Как встарь, как в древности, как сто веков назад, восходит Веспер на вечернем небосклоне. Он так красив, но мне не до него — ищу иголку я в огромном стоге сена. Полстога я уже разворошил, иголку же пока не обнаружил, Осталось мне разворошить полстога. А Веспер, этот Веспер окаянный, восходит каждый вечер над закатом и шевелит лучами, как назло…

Очень просто получить контур Венеры Таврической — ставим статую к стене и обволим ее тень карандашом. Труднее получить контур лошади — она не стоит на месте и тень ее движется. Очень трудно получить контур счастья — оно расплывчато и не имеет четких границ. Но удивительно — пятилетний ребенок взял прутик и изобразил на песке четкий профиль будущего — все так и ахнули!

В косом дожде есть некоторая порочность. Прямой же дождь безгрешен, как дитя. Тупица-дождь нашептывал мне какие-то глупости. Закрыл окно — он забарабанил пальцами по стеклу. Погрозил ему кулаком — он угомонился и затих. Или притворился, что затих, чтобы я снова открыл окно. Все преимущества дождя в его звериной хитрости. Вся философия дождя заключена в его походке.

— Ты всего лишь точка — сказали ему, — Ты даже не буква — Прекрасно! — сказал он Но мне нравится гордое одиночество. Поставьте меня отдельно Я не люблю многоточий. И вот его одного Ставят в конце фразы, Совершенно бессмысленной Дурацкой фразы. Стоит, закусив губу.

Высокие деревья появляются на холме. Высокие деревья спускаются по склону. Высокие деревья останавливаются в низине. Гляжу на них с восхищением. А в их листве уже щебечут бойкие птицы, а в их тени уже кто-то расположился на отдых. Но высокие деревья пришли ненадолго. Постояв немного, они уходят. Бегу за ними, размахивая руками, бегу за ними, что-то крича. А их и след простыл. Век буду помнить, как приходили высокие деревья, как они спускались по склону холма. Век не забуду, как они ушли, унося с собой шебечущих птиц.

Это не ночь, это не тьма, это не фонарь на улице. Стало быть, это день, Стало быть, это свет, стало быть, это солнце над горизонтом. Но если это так, то открывайте дверь, пора ее открыть — всю ночь она закрыта. Но если это так, то распахните дверь, и отойдите прочь — пусть входит, кто захочет. Если войдет ребенок — прекрасно, если вбежит кошка — хорошо, если вползет улитка — неплохо, если ворвется ветер — не сердитесь. Скажите: — Ах, это ты! — Спросите: — Какие новости?

Все трое очень типичны: храбрый рыцарь, хитрый дьявол, хищная смерть. Рыцарь и смерть — на лошадях. Дьявол — пешком. — Неплохо бы отдохнуть! — говорит дьявол. — Пора сделать привал! — говорит смерть. — Мужайтесь, мы почти у цели! — говорит рыцарь. Все трое продолжают путь. — У меня болит нога, я очень хромаю! — говорит дьявол. — Я простудилась, у меня жуткий насморк! — говорит смерть. — Замолчите! Хватит ныть! — говорит рыцарь. Все трое продолжают путь.

Все-таки странно: дочь ее, Елизавета, вырастет дурнушкой, а сама она — красавица писанная. Я знаю, что ее ждет, но между нами широченная пропасть, которую не перепрыгнуть. И я кричу на ту сторону: — Спасите! Спасите Анну Болейн! Она же погибнет! Но ветер времени относит мой голос и какие-то испанцы кричат из шестнадцатого века: — К чертям! К чертям Анну Болейн! Пусть погибает!

Триста лет назад я разозлился и стал пиратом. Плавал, грабил, убивал, жег корабли. Шпагой выкололи мне глаз — стал носить черную повязку. Саблей отрубили мне руку — стал запихивать рукав за пояс. Ядром оторвало мне ногу — стал ковылять с деревяшкой. Но все грабил, все убивал, все злился. Наконец пуля попала мне точно в переносицу, и я помер легкой смертью. Привязали ядро к моей оставшейся ноге и бросили меня в море. Стою на дне, весь черный от злобы. Рыбы нюхают меня, но не жрут. Стою и припоминаю, из-за чего я разозлился. Триста лет стою — не могу припомнить.

Как известно, Фридрих Барбаросса утонул в речке. Кольчуга была тяжелой, а Фридрих был навеселе. И вот результат: храбрый Фридрих Барбаросса утонул в неглубокой речке. Но все же как могло случиться, что отважный Фридрих Барбаросса утонул в какой-то паршивой речушке? Трудно себе представить, что грозный, рыжебородый Фридрих Барбаросса утонул в какой-то жалкой канаве! Нет, просто невозможно себе представить, что сам бесподобный Фридрих Барбаросса утонул в какой-то грязной луже, так и не добравшись до гроба господня!

Я еще не слышал чакону Баха, и нет мне покоя. Сижу в сквере на скамейке, и какая-то бабка в валенках говорит мне сокрушенно: — Касатик, ты еще не слыхал гениальную чакону Баха, это же великий грех! — Подхожу к пивному ларьку, встаю в очередь, и вся очередь возмущается: — Этот тип не слышал грандиозную чакону Баха! Не давать ему пива! — Выхожу к заливу, сажусь на парапет, и чайки кружатся надо мной, крича: — Неужели он и впрямь не слышал эту удивительную чакону Баха? Стыд-то какой! И тут ко мне подбегает совсем крошечная девочка. — Не плачьте, дяденька! — говорит она. — Я еще тоже не слышала эту потрясающую чакону Баха. Правда, мама говорит, что я от этого плохо расту.

В ту ночь мы слегка выпили. — Вот послушай! — сказал Альбий. — "Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам, Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы". — Неплохо, — сказал я, — но ты еще не нашел себя. Скоро ты будешь писать лучше. — Пойдем к Делии! — сказал Альбий, и мы побрели по темным улицам Рима, шатаясь и ругая раба за то, что факел у него нещадно дымил. — Хороши! — сказала Делия, встретив нас на пороге. — Нет, ты лучше послушай! — сказал Альбий. — "Паллы шафранный поток, льющийся к дивным стопам, Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный". — Недурно, — сказала Делия, — но, пожалуй, слишком красиво. Раньше ты писал лучше. В ту ночь у Делии мы еще долго пили хиосское, хотя я не очень люблю сладкие вина. Под утро Альбий заснул как убитый. — Ох уж эти мне поэты! — сказала Делия. — Брось! — сказал я. — Разве это не прекрасно: "Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям, Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос!"?

Сажусь в метро и еду в подземное царство в гости к Сизифу. Проезжаем какую-то мутную речку — вроде бы Ахеронт У берега стоит лодка — вроде бы Харона. В лодке бородатый старик — вроде бы сам Харон. На следующей остановке я выхожу. Сизиф, как и прежде, возится со своей скалой, и грязный пот течет по его усталому лицу. — Давай вытру! — говорю я. — Да ладно уж, — говорит Сизиф, — жалко платок пачкать. — Давай помогу! — говорю я. — Да не стоит, — говорит Сизиф, — я уже привык. — Давай покурим! — говорю я. — Да не могу я, — говорит Сизиф, — работы много. — Чудак ты, Сизиф! — говорю я, — Работа не волк, в лес не убежит. — Да отстань ты! — говорит Сизиф. — Чего пристал? — Дурак ты, Сизиф! — говорю я. — Дураков работа любит! — Катись отсюда! — говорит Сизиф. Катись, пока цел! Обиженный, сажусь в метро и уезжаю из подземного царства. Снова проезжаем Ахеронт. Лодка плывет посреди реки. В лодке полно народу. Харон стоит на корме и гребет веслом.

У богоматери было очень усталое лицо. — Мария, — сказал я, — отдохните немного. Я подержу ребенка. Она благодарно улыбнулась и согласилась. Младенец и впрямь был нелегкий. Он обхватил мою шею ручонкой и сидел спокойно Подбежала служительница музея и закричала, что я испортил икону Глупая женщина.

Помимо всего остального существует весна. Если поглядеть на нее, то можно подумать, что она спортсменка — она худощава, длиннонога и, судя по всему, вынослива. Если поговорить с ней, то можно убедиться, что она неглупа — она никому не верит на слово и обо всем имеет свое мнение. Если же последить за нею, то можно заметить, что у нее мужские повадки — она охотница и любит густые дикие леса, где отощавшие за зиму медведи пожирают сладкую прошлогоднюю клюкву. Она приходит под барабанный бой капелей, и тотчас весь лед на Неве становится дыбом, и тотчас все девчонки выбегают на улицу и начинают играть в "классы", и тотчас происходит множество прочих важных весенних событий. Поэтому весна необычайно популярна.

Я говорил ей: не мешайте мне, я занят важным делом, я влюбляюсь. Я говорил ей: не отвлекайте меня, мне нужно сосредоточиться я же влюбляюсь. Я говорил ей: подождите немного, мне некогда, я же влюбляюсь в вас! Мне надо здорово в вас влюбиться. — Ну и как? — спрашивала она. — Получается? — Ничего, — отвечал я, — все идет как по маслу. — Ну что? — спрашивала она. — Уже скоро? — Да, да! — отвечал я. — Только не торопите меня. — Ну скорее же, скорее! — просила она. — Мне надоело ждать! — Потерпите еще немножко, — говорил я, — куда вам спешить? — Но почему же так долго? — возмущалась она. — Так ужасно долго! — Потому что это навсегда, — говорил я, — потому что это навеки. — Ну, теперь-то уже готово? — спрашивала она." Сколько можно тянуть? — Да, уже готово, — сказал я и поглядел на нее влюбленными глазами. — Не глядите на меня так! — сказала она. — Вы что, с ума сошли?

Шел медленный крупный снег. Я ждал долго и совсем окоченел. Она пришла веселая в легком летнем платье и в босоножках. — С ума сошла! — закричал я. — Снег же идет! — Она подставила руку снежинкам, они садились на ладонь и не таяли. — Ты что-то путаешь, — сказала она, — по-моему, это тополиный пух. — Я пригляделся, и правда — тополиный пух! — Ты просто волшебница! — сказал я. — Ты просто ошибся! — сказала она.

— Опиши мне меня! — велела она. — Нет смысла, — сказал я, — ты неописуема. — Тогда опиши свою нежность ко мне! — приказала она. — Напрасный труд, — сказал я, — ее тоже описать невозможно. — Ты просто лентяй! — возмутилась она. — Другой бы сразу описал! — И она пошла к другому. Вскоре она вернулась с листком бумаги. — Бездарное описание! — заявил я. — Я бы описал в тысячу раз лучше. — Ты просто болтун! — крикнула она и рассердилась не на шутку. — Ты хорошо злишься, — заметил я и в двух словах описал ее злость. — Ты гений! — изумилась она. — Я просто в восторге! Опиши мой восторг! — Бессмысленное занятие, — вздохнул я, — твой восторг воистину неописуем.

В порыве невыносимого отчаянья я схватил телевизионную башню высотой в триста метров и швырнул это сооружение к ее ногам. Но она и глазом не моргнула. — Спасибо, — сказала она, — пригодится в хозяйстве. (Практична она до ужаса.) — А как же телевиденье? — спросил я, слегка оробев. — А как угодно, — сказала она и улыбнулась невинно. (Эгоистка она — таких поискать!) В порыве слепого отчаяния я набросал к ее ногам гору всяких предметов. — Бросай, бросай! — говорила она. Я и бросал Вспотел весь.

Утром она исчезла. Дома ее не было, на работе ее не было, в городе ее не было, в стране ее не было, за границей ее не было, на Земле ее не было и в Солнечной системе тоже. Куда ее занесло? — подумал я со страхом. Вечером она появилась как ни в чем ни бывало. Где была? — спрашиваю. Молчит. Чего молчишь? — спрашиваю. Не отвечает. Что случилось? — спрашиваю. Смеется. Значит ничего не случилось. Прости озорство.

Я решил тебя разлюбить. Зачем, думаю, мне любить-то тебя, далекую — ты где-то там, а я тут. Зачем, думаю, мне сохнуть по тебе — ты там с кем-то, а я тут без тебя. К чему, думаю, мне мучиться — разлюблю-ка я тебя, и дело с концом. И я тебя разлюбил. Целый день я не любил тебя ни капельки. Целый день я ходил мрачный и свободный, свободный и несчастный, несчастный и опустошенный, опустошенный и озлобленный, на кого — неизвестно. Целый день я ходил страшно гордый тем, что тебя разлюбил, разлюбил так храбро, так храбро и решительно, так решительно и бесповоротно. Целый день я ходил и чуть не плакал — все-таки жалко было, что я тебя разлюбил, что ни говори, а жалко. Но вечером я снова влюбился в тебя, влюбился до беспамятства. И теперь я люблю тебя свежей, острой, совершенно новой любовью. Разлюбить тебя больше не пытаюсь — бесполезно.

Стоит мне захотеть, — говорю, — и я увековечу ее красоту в тысячах гранитных, бронзовых и мраморных статуй, и навсегда останутся во вселенной ее тонкие ноздри и узенькая ложбинка снизу между ноздрей — стоит мне только захотеть! Экий бахвал! — говорят. — Противно слушать! Стоит мне захотеть, — говорю, — и тысячелетия будут каплями стекать в ямки ее ключиц и высыхать там, не оставляя никакого следа, — стоит мне лишь захотеть! Ну и хвастун! — говорят. — Таких мало! Тогда я подхожу к ней, целую ее в висок, и ее волосы начинают светиться мягким голубоватым светом. Глядят и глазам своим не верят.

Накатило, обдало, ударило, захлестнуло, перевернуло вверх тормашками, завертело, швырнуло в сторону, прокатилось над головой и умчалось. Стою, отряхиваюсь. Доволен — страшно. Редко накатывает.

Живу возвышенно. Возвышенные мысли ко мне приходят. Я их не гоню, и мне они смертельно благодарны. Живу возвышенно. Возвышенные чувства за мною бегают, как преданные псы. И лестно мне иметь такую свиту. Живу возвышенно, но этого мне мало — все выше поднимаюсь постепенно. А мне кричат: — Куда вы? Эй, куда вы? Живите ниже — ведь опасна для здоровья неосмотрительно возвышенная жизнь! Я соглашаюсь: — Разумеется, опасна, — и, чуть помедлив, продолжаю подниматься.

Если взять тень стрекозы, скользящую по воде, а потом мраморную голову Персефоны с белыми слепыми глазами, а потом спортивный автомобиль, мчащийся по проспекту с оглушительным воем, а после концерт для клавесина и флейты сочиненный молодым композитором, и, наконец, стакан холодного томатного сока и пару белых махровых гвоздик, то получится довольно неплохой и довольно крепкий коктейль. Его можно сделать еще крепче, если добавить вечернюю прогулку по набережной, когда на кораблях уже все спят и только вахтенные, зевая, бродят по палубам. Пожалуй, его не испортил бы и телефонный звонок среди ночи, когда вы вскакиваете с постели, хватаете трубку и слышите только гудки. Но это уже на любителя.

Мой добрый август взял меня за локоть и вывел из лесу на светлую поляну. Там было утро, там росла трава, кузнечик стрекотал, порхали бабочки, синело небо и белели облака. И мальчик лет шести или семи с сачком за бабочками бегал по поляне. И я узнал себя, узнал свои веснушки, свои штанишки, свой голубенький сачок. Но мальчик, к счастью, не узнал меня. Он подошел ко мне и вежливо спросил, который час. И я ему ответил. А он спросил тогда, который нынче год. И я сказал ему, что нынче год счастливый. А он спросил еще, какая нынче эра. И я сказал ему, что эра нынче новая. — На редкость любознательный ребенок! — сказал мне август и увел с поляны. Там было сыро, там цвели ромашки, шмели гудели и летала стрекоза. Там было утро, там остался мальчик в коротеньких вельветовых штанишках.

На берегу тишайшей речки Карповки стою спокойно, окруженный тишиной заботливой и теплой белой ночи. О воды Карповки, мерцающие тускло! О чайка, полуночница, безумица, заблудшая испуганная птица, без передышки машущая крыльями над водами мерцающими Карповки! Гляжу спокойно на мельканье птичьих крыльев, гляжу спокойно на негаснущий закат, и сладко мне в спокойствии полнейшем стоять над узкой, мутной, сонной Карповкой, а чайка беспокойная садится неподалеку на гранитный парапет. Все успокоилось теперь на берегах медлительной донельзя речки Карповки.

Стальной, торжественный, бессонный, кудреватый… Я не люблю эпитетов, простите. Прохладно-огненный, монументально-хрупкий, преступно-праведный, коварно-простоватый… Я не люблю эпитетов — увольте. Да славится святая нагота стихов и женщин! Вот она, смотрите! вот шея, вот лопатки, вот живот, вот родинка на животе, и только. И перед этим все эпитеты бессильны. Ведь ясно же, что шея бесподобна, лопатки сказочны, живот неописуем, а родинка похожа на изюминку.

Если запрокинуть голову и смотреть снизу вверх на медленно, медленно падающий крупный снег, то может показаться бог знает что. Но снег падает на глаза и тут же тает. И начинает казаться, что ты плачешь, тихо плачешь холодными слезами, безутешно, безутешно плачешь, стоя под снегом, трагически запрокинув голову. И начинает казаться, что ты глубоко, глубоко несчастен. Для счастливых это одно удовольствие.

— Не так, — говорю, — вовсе не так. — А как? — спрашивают. — Да никак, — говорю, — вот разве что ночью в открытом море под звездным небом и слушать шипенье воды, скользящей вдоль борта. Вот разве что в море под небом полночным, наполненным звездами, и плыть, не тревожась нисколько. Вот разве что так. Иль, может быть, утром на пустынной набережной, поеживаясь от холода, и смотреть на большие баржи, плывущие друг за другом. Да, разве что утром у воды на гранитных плитах, подняв воротник пальто, и стоять, ни о чем не печалясь. Вот разве что так, — говорю, — не иначе.

Можно любить запах грибов, быстрые лесные речушки, заваленные камнями, и романсы Рахманинова. Можно любить все это и ни о чем не тревожиться. Но я люблю просыпаться, когда ночь на исходе, когда и утро, и день еще впереди и когда вдалеке кто-то скачет к рассвету, не щадя коня — кому-то всегда не терпится.

Необъяснимо, но ребенок так горько плачет у истока жизни. Непостижимо, но мужчина пренебрегает красотой созревшей жизни. Невероятно, но старик смеется радостно у жизни на краю.

Что рассказать деревьям, траве и дороге? Что показать птицам? Что подарить камням? Посторониться и не мешать спешащим? Поторопиться и прийти самым первым? Как полезно возникнуть! Как увлекательно быть! Как несложно исчезнуть! Спотыкаясь о камни, выбегаю к морю. Оно зеленое, оно колышется, оно безбрежно, оно предо мною.