Автор этой книги Геннадий Иванович Алексеев — человек примечательный. По образованию он архитектор, по занимаемой должности — доцент, преподаватель истории архитектуры в Ленинградском инженерно-строительном институте (его лекции любят студенты), по увлечению — поэт и художник, по характеру — искатель и должник гармонии, беспокойный мастер, натура художественная, пытающаяся осмыслить свое время и выстроить свои мосты между прошлым и грядущим. В книге, которую Геннадий Алексеев назвал «Обычный час», ведется поиск необычного в обычном, живет опыт души художника, разведчика нравственных начал нашего времени, его беспокойств и надежд. Книга эта и выстрадана, и выстроена опытом и мастерством. Она едина в своем многообразии, в отражении и поэтическом осмыслении забот и загадок современного человека. Она добра и красива своими индивидуальными особенностями, на первый взгляд кажущимися (только кажущимися) необычными. Геннадий Алексеев пишет мало свойственным современной поэзии белым стихом, но он владеет им в той самой мере, когда этот стих становится единственной формой выражения мысли, поэтического ощущения мира. Алексеев владеет этим стихом, как и положено мастеру, в совершенстве. С этим стихом можно соглашаться или не соглашаться, но пройти мимо него нельзя, потому что в нем присутствует чудо поэзии, чудо индивидуальности поэта, идущего естественным для него путем. И мне кажется (думаю, не без основания), что книга «Обычный час» может оставить равнодушными только людей совершенно инертных к этому непривычному пути отражения жизни в поэзии. Я не стану в доказательство своего утверждения цитировать стихи: цитировать их очень трудно, настолько они цельны законченностью мысли и формы. Дело самой книги — убедить читателей в том, в чем убежден я. Эти стихи о красоте мира и благородстве человеческой души, и потому поле их действия велико. Книга Геннадия Алексеева не назойлива, но человечна. Она приметна «лица не общим выраженьем». Это лицо запоминается надолго. По крайней мере, мне оно запомнилось с первого взгляда и навсегда. Михаил Дудин НА МОСТУ  ДОЖДЬ НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ Асфальт. Когда дождь, он скользкий. Туристы. Когда дождь, они не вылезают из автобусов. Милиционер. Когда дождь, Он прячется под арку. И Александровская колонна. Когда дождь, она никуда не прячется. Ей приятно постоять на Дворцовой площади под дождем. Лошадь на Невском. Идет себе шагом, тащит телегу. Лощадь пегая и абсолютно живая. И машины косятся на нее со злой завистью, и машины обгоняют ее со злорадством. — Эй,— кричат,— лошадь! — Ха,— кричат,— лошадь! А лошадь идет себе шагом и не оборачивается. Такая живая и такая хорошая. Там женщины сидят себе и вяжут. Спокойные, сидят себе и вяжут. А мне так страшно, тошно, неспокойно. Эй, женщины! Да бросьте же вязать! Глядите — мир на проволоке пляшет! Он оборваться может каждый миг! Но вяжут женщины, не слушая меня, и спицы острые в руках у них мелькают. Я успокоился: знать, есть какой-то смысл в вязанье этом, значит, женщинам виднее. Ведь портить шерсть они не будут зря. — Да, да, ничто не вечно в этом мире! сказал я себе. Зашло солнце, и наступила пора свиданий и любви. И я увидел у ворот вечно юного Ромео, который что-то шептал в розовое ухо вечно любимой Джульетты. .— Но ведь Шекспира же когда-то не было!— крикнул я им. Они засмеялись. НА МОСТУ Глядел я долго, стоя на мосту, как вдаль текла Нева, как было ей вольготно течь на закат, как было ей смешно течь под мостами, то и дело огибая быки гранитные. Тут выплыл из-под моста буксирчик маленький с высокой старомодной, самоуверенно торчавшею трубой. Глядел я долго, стоя на мосту, как уплывал он в сторону заката. Труба его дымила вызывающе. ДЕМОН Позвонили. Я открыл дверь и увидел глазастого, лохматого, мокрого от дождя Демона. — Михаил Юрьевич Лермонтов здесь живет?— спросил он. — Нет,— сказал я,— вы ошиблись квартирой. — Простите!— сказал он и ушел, волоча по ступеням свои гигантские, черные, мокрые от дождя крылья. На лестнице запахло звездами. -Г -ДГ КУПОЛ ИСААКИЯ Вечером я любовался куполом Исаакия, который был эффектно освещен и сиял на фоне сине-фиолетового неба. И вдруг я понял, что он совсем беззащитен. И вдруг я понял, что он боится неба, от которого можно ждать всего, чего угодно, что он боится звезд, которых слишком много. t И вдруг я понял, что этот огромный позолоченный купол ужасно одинок и это непоправимо. Гнедой, сытый, с широким крупом, галопом проскакал по Невскому. Народ тепло приветствовал его. Остановился на Аничковом мосту и долго разглядывал коней Клодта. Иностранные туристы фотографировали его прямо из автобуса У Мойки встретил битюга, запряженного в телегу. Шел с ним в обнимку и что-то говорил на лошадином языке. Оба весело ржали. Доскакал до Эрмитажа, пришел в античный отдел, встал к стенке и стал мраморным. Мрамор розоватый, благородного оттенка. Хожу по весеннему городу, и в горле у меня булькает восторг. Но я и виду не подаю. Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!» Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга, но я не поддаюсь. Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно: «Эка невидаль — весна!» Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес, раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья и кричу ему в ухо: — Проснись, весна на дворе! Восторг-то какой! — Сумасшедший!— говорит муравей.— И откуда только берутся такие восторженные идиоты? 17 2. Г. Алексеев всю жизнь Девки поют. Протяжно, ах, как протяжно девки поют вдалеке. Девки поют про любовь. Сладко, ах, как сладко сердце щемит: девки поют про любовь. Конечно, вечер. Конечно, река. Конечно, березы. И девки поют вдалеке. И сказать тут нечего. Конечно, грустно. Конечно, по-русски. Конечно, хорошо. и никуда тут не денешься. Всю жизнь они будут петь, эти девки, всю жизнь они будут петь вдалеке про любовь. В ЛЕСУ — Ay!— кричат мне.-— Ау! Где ты? — Ау! — кричу.— Ау! Я далеко где-то! — Ау! — кричат.— Ау! Иди сюда! — Ау!— кричу.— Иду! Я скоро! А сам не тороплюсь. Тихо иду по лесной дороге, перешагивая тени сосновых и все удивляюсь этому миру, в который попал ненароком. Незнакомые люди подходили к ней на улице и говорили: — Какая вы милая! Спустя два года я встретил ее. Она так подурнела, что ее трудно было узнать. — Милая,— сказал я ей,— ты очень подурнела! Наверное, это оттого, что ты меня разлюбила. Полюби меня снова! — Попытаюсь!— сказала она, но так и не попыталась — ей было некогда. ЛУЧШЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ Предвкушать его. Услышать скрип двери и догадаться, что это оно. Растеряться. Но взять себя в руки и, побледнев от решимости, прочесть его про себя. Поразиться. И, переведя дух, прочесть его вслух, но шепотом. Расхрабриться. И, открыв окно, прокричать его громко, на всю улицу. Наконец успокоиться. И ждать новое, самое лучшее. Как безмятежен, как торжественно спокоен был грешный мир в глазах делла Франческа! Среди деревьев проходили женщины, с глазами темными, в простых прекрасных платьях, и ангелы с власами золотыми взирали на крещение Христа. Но в старости Пьеро совсем ослеп. И он уже не видел этих женщин и ангелов с Христом и Иоанном, но он, конечно, слышал их шаги, их вздохи и шуршание одежд. Как строен, как величественно прост по-прежнему был этот мир нестройный в слепых глазах Пьеро делла Франческа! ГОБЕЛЕН На гобелене юный пастушок и рядом с ним румяная пастушка. На гобелене ручеек бежит и белые овечки щиплют травку. Садится бабочка на шляпу пастушка, а он не видит, он обнял пастушку, и невзначай рука его легла чуть выше талии — каков шалун! Но вдруг из-за пригорка выполз ржавый танк, вращая башней и урча от злобы. Пастушка взвизгнула, но смелый пастушок отважно пальцем погрозил злодею. Танк развернулся и уполз в кусты. «Наверное, танкист сошел с ума,— подумал я,— война давно прошла, а он себе воюет и воюет. К тому же век он перепутал — из двадцатого заехал в восемнадцатый, бедняга. Ведь там бензина нет. Потом ему придется пройти пешком лет двести». ОХОТА ЦАРЯ АШШУРБАНИПАЛА (У Ассирийского рельефа) — Что за шум? — Ашшурбанипал охотится. Вот он стреляет из лука, и издыхающий лев ползет по песку, волоча задние ноги. Охота так охота — тут не до жалости. Вот Он садится за пулемет, и полсотни львов бьются в агонии, изрыгая на песок красную кровь. Охота такое дело — без крови не обойтись. Вот он нажимает кнопку, и вся пустыня со всеми львами взлетает к чертовой матери. Охота пуще неволи — ничего не поделаешь. — Но что еще за шум? — Нашему царю стало дурно — он слишком впечатлителен. Было очень тихо. За прутьями арматуры, торчавшей из взорванного дота, светлело маленькое лесное озеро. «Тишина обманчива»,— подумал я. И тотчас железо закричало страшным предсмертным криком, а поверхность озера покрылась трупами солдат, покрылась сплошь, как ряской. «Так я и знал!»— подумал я и пошел прочь, натыкаясь на остолбеневшие от ужаса молодые сосны. Они и не подозревали, что тишина так обманчива. -г ЛЗПР БАБИЙ ЯР Говорят, что пулеметчики были веселые белобрысые парни. Говорят, что в перерывах они пили молоко и один из них играл на губной гармошке. Говорят, что рядом с пулеметчиками сидели два каких-то странно одетых типа — один смахивал на Данте, а второй был вылитый Вергилий. Они хлопали в ладоши и истерически хохотали. Говорят, что потом их тоже расстреляли, чтобы не было свидетелей. Солнце лежит на черте горизонта, оно слегка приплюснуто. Тень моя бесконечна, она пришита к моим ступням. А на небе видна восьмерка, ее начертал реактивный истребитель. Горизонт прогнулся под тяжестью солнца. Я еле иду, волоча за собой свою тень. А восьмерка смущает меня своей загадочностью. Подойду и откачу солнце с линии горизонта. Оно горячее, но ничего — надену варежки. Возьму ножницы и отрежу от себя свою тень. Она плохо режется, но не беда — справлюсь. Возьму тряпку и сотру с неба восьмерку. Она высоко, но я дотянусь — не маленький. Наведу порядок и успокоюсь до поры до времени. СТАТУЯ Я встретил в парке бронзовую статую. Нагая женщина стояла неподвижно, а любопытный хладнокровный снег скользил по черной выгнутой спине, по ягодицам, бедрам и коленям и у ступней ее ложился по-хозяйски. Она руками прикрывалась, замирая от страха, отвращенья и стыда. Что было делать? Снял свое пальто, на плечи бронзовые ей набросил. СИЛА ЛЮБВИ Еду в автобусе. Предо мною милый девичий затылок с гладкими русыми волосами. Я тотчас влюбляюсь в этот девичий затылок, я тотчас влюбляюсь в эту девушку с русыми волосами, я люблю ее беспамятно и безнадежно. Пусть эта девушка окажется высокой и стройной!— говорю я себе. Девушка встает, и — о чудо!— она и впрямь высокая и стройная! Пусть у этой девушки окажется красивое лицо с нежной белой кожей!— говорю я себе. Девушка оборачивается, и — о чудо!— у нее красивое лицо с нежной белой кожей! А теперь пусть у этой девушки окажется изящная женственная походка! говорю я себе. Девушка выходит из автобуса и идет по тротуару изящной женственной походкой. — Бравої— кричу я и смеюсь, как ребенок. — Эта девушка будет счастлива,— говорю я соседям по автобусу,— вот увидите! ДОВЕРЧИВЫЙ Я всем верю — и мужчинам, и женщинам, и младенцам, и лошадям. Некоторые меня обманывают, но я всем верю. — Быть может, я неумен?— спрашиваю я у женщин, и они опускают глаза. — Быть может, я недотепа?— спрашиваю я у мужчин, и они отворачиваются. — Неужели я глупец?— спрашиваю я у младенцев, и они начинают плакать. — Ну скажите же мне прямо, что я болван!— кричу я лошадям.— Что вы хвостами-то машете? — Да нет,— говорят лошади,— просто ты такой доверчивый.— И всем как-то неловко. Смелость мастера: все творимое им — неслыханная дерзость. Гордость мастера: все содеянное им неповторимо. Радость мастера: все рожденное им способно жить. Участь мастера: все увиденное им не все увидят. Горечь мастера: все совершенное им несовершенно. Торжество мастера: он мастер! ПЛЯШУЩИЙ конь (Диалог) Приятно видеть пляшущего коня. Да, пляшущий конь- это пляшущий конь, это пляшущий конь веселый. И пусть будет пляшущий конь, резво пляшущий конь, а не плачущий конь, горько плачущий конь — так лучше. Но это же глупо: выходит конь из ворот и тут же пускается в пляс! Но это же неприлично: появляется конь на экране кинотеатра и пляшет у всех на глазах! Но это же просто страшно: конь пляшет прямо посреди улицы! Его может задавить машина! Ах, оставьте его в покое! Он отпляшет свое на лужайке, заросшей белой кашкой, или на шоссе у закрытого железнодорожного шлагбаума. А если вымыть его, пляшущего? А если и впрямь тщательно, с мылом вымыть его, расплясавшегос я? Вдруг окажется, что он белый, совсем белый? Вдруг окажется, что он — «конь блед»? Ах, бросьте! Конь серый, настоящий серый конь в яблоках. И вообще, пляшущий конь- это пляшущий конь, это пляшущий конь навеки. Приятно видеть пляшущего коня. АНГЛИЯ И ВИЛЬЯМ БЛЕЙК -r -ДГ Вот Англия восемнадцатого века. В ней живет Вильям Блейк. Но Англия его не замечает. Или точнее: вот некий остров. На нем в восемнадцатом веке живут рядышком Англия и Вильям Блейк. Но Англия Блейка почему-то не замечает. Или еще точнее: вот восемнадцатый век. Вот некий остров. На нем живет Вильям Блейк. Вокруг него живет Англия. Но, как ни смешно, Англия Блейка совершенно не замечает. Остается предположить, что на вышеозначенном острове в восемнадцатом веке живет один Блейк, а Англия там не живет. Поэтому-то она Блейка и не замечает. Вот Англия девятнадцатого века. Ура! Она заметила Вильяма Блейка! Но странно, ведь Блейк уже покинул Англию и поселился в раю. У( о ГРЕЧЕСКАЯ ВАЗОПИСЬ ЧЕРНОФИГУРНЫЙ килик Маленькие фигуры на огромном красном фоне. Одинокий охотник убивает одинокого оленя в безбрежной красной пустыне. Очень жестокий художник или очень несчастный. КРАСНОФИГУРНАЯ АМФОРА Воин у колесницы, собака, лошади, слуги. Воин медлит, ему не хочется воевать. Собака, лошади, слуги — все ждут: неужто войны не будет? Художник, решайся! БЕЛЫЙ ЛЕКИФ Юноша подает девушке пурпурную ленту. Девушка улыбается, она знает, что умрет молодой и красивой, волосы ее перевяжут пурпурной лентой, а этот лекиф поставят в ее гробницу. Художник, пожалей юношу! Пусть он умрет раньше и ничего не узнает! ЧЕРНОФИГУРНЫЙ КРАТЕР Мужчина с кинжалом преследует женщину. Я подставил ему ножку, он упал, наткнулся на кинжал и умер. — Постойте!— кричу я женщине, но она не понимает по-русски, она бежит, заломив руки, и тонкий пеплос струится за ней шурша. Художник, зачем ты впутал меня в эту историю? КРАСНОФИГУРНЫЙ килик Чудовищные рыбы плывут по кругу, норовя схватить друг друга за хвост. Двадцать пять веков крутится эта карусель. Художник, зачем ты ее придумал? — Нет,— отвечает художник, я ничего не придумал, я — реалист. Это он берег свое сердце так старательно. Это он берег его, как скрипач бережет скрипку Гварнери, не играя на ней даже по праздникам. Это он, он берег свое сердце, как безвестный скрипач бережет скрипку Джузеппе Гварнери не играя на ней даже в день своего рождения. Это он, он самый берег свое сердце, как бесталанный скрипач бережет редчайшую скрипку Джузеппе Антонио Гварнери, не прикасаясь к ней ни при каких обстоятельствах. Это он, он, он дрожал над своим сердцем, как скрипач-любитель дрожит над бесценной скрипкой работы великого мастера, попавшей к нему неведомо как. Да, это он всю жизнь берег свое сердце. И он отлично сберег его. Это оно, его сердце, хранится в музее сердец в запаснике. ЦВЕТОК В моих руках цветок. Цвет у него необычный, запах у него незнакомый, форма у него невиданная, название его неизвестно. Подходят на него взглянуть, наклоняются его понюхать, просят разрешения его потрогать, отходят, потрясенные. Я горд — у меня цветок. Вы видите — у меня цветок! Вы не пугайтесь — у меня цветок! Вы не огорчайтесь, но у меня цветок! Вы не злитесь, но у меня цветок! Вы меня не трогайте — у меня же цветок! Откуда взялся этот цветок? Откуда? Если б я знал! Зазевался, и, глядь,— в моих руках цветок! НА РАДУГЕ Гулял по радуге какой-то человек. Ходил по красному, шагал по синему, топал по желтому и улыбался. И вместе с ним гулял какой-то пес. Бегал по красному, носился по синему, обнюхивал желтое и повизгивал от удовольствия. И больше не видно было на радуге ни людей, ни собак. Только эти двое и были. -v* НА НАБЕРЕЖНОЙ Я вышел на набережную и в тысячный раз увидел все тот же пейзаж с мостом. «Черт подери,— подумал я,— неужели никому не придет в голову подвинуть мост хоть на сто метров влево! Вечно он торчит на одном месте!» Я сказал об этом рыболову с удочкой. Он улыбнулся и шепнул мне доверительно: — Какие-то энтузиасты хотели перетащить мост как раз на сто метров, только не влево, а вправо. В последний момент они почему-то передумали. Я промолчал. Вечно я опаздываю со своими мыслями! 1 Так долго не было меня! Вселенная томилась, предчувствуя мое возникновение, а я не торопился, я тянул, я тешился своим небытием, придумывал предлоги для отсрочек филонил всячески. Но все же мне пришлось однажды утром в мире появиться. И оказалось: жизнь — такая новость! И каждый день — такая неожиданность! Разинув рот гляжу на белый свет, на завитки волос у женщин на затылках. моя юность Моя юность бросила меня. Она ушла от меня, моя юность, и, кажется, навсегда. Вон она топает там, по дороге! Вон она, чудачка! Вон, вон она в голубом беретике! И чем я ей не угодил не понимаю. -ar» СКАЗКА О ЗОЛОТОЙ РЫБКЕ Берег. Небо. Море. Старик закидывает невод. Ему нужна золотая рыбка, и больше ничего. Берег. Небо. Море. Старик вытаскивает невод. В неводе две малюсенькие колюшки, водоросли, и больше ничего. џ Берег. Небо. Море. Старик опять закидывает невод. Но это пустая трата времени, и больше ничего. у - -j* Золотая рыбка не водится в этом море, золотая рыбка не дура. Берег. Небо. Море. 4 Г. Алексеев 49 Старик опять вытаскивает невод. В неводе золотая рыбка! Откуда она взялась? Это же чудо! Нет, это просто сказка, и больше ничего. ХАТШЕПСУТ Сердце взыграло, Как бы имея вечность в запасе,— Царица моя, подойди, Не медли вдали от меня! Древнеегипетская надпись XIII в. до н. э. По Неве плывут баржи с песком. На берегу лежат два сфинкса. Подхожу к ним, хлопаю в ладоши и говорю:— Слушайте! Крокодилы дремали на отмелях, бегемоты резвились в тростниках, а я строил для нее храм у подножья скал. Она была величава и прекрасна. Ее узкое льняное платье доходило до щиколоток — такая уж тогда была мода. Воины мечтали о войнах, я ревновал ее к Нилу и скрежетал зубами, когда она каталась на лодке, а она посылала корабли в страну Пунт за миртовыми деревьями. Тутмос бредил славой, я ревновал ее к миртовым деревьям, а она сажала их перед своим храмом, и мир царствовал в мире. — Недолго!— сказали сфинксы. — Да, конечно,— сказал я,— но и тогда, когда рабыни натирали ее тело благовонным маслом, а я стоял за колонной и смотрел, и тогда, когда она вышла к народу в простом черном парике с ниткой синих фаянсовых бус на шее, и тогда, когда она стояла в храме, прижимая руки к груди, и бритые головы жрецов поблескивали во мраке, и тогда, когда она с хохотом бегала по саду, хватаясь за стволы пальм, и я не мог поймать ее... — Что же тогда?— спросили сфинксы. — Так, ничего,— ответил я.— Вчера я увидел ее в метро на эскалаторе, она подымалась, а я опускался. Она была величава и прекрасна, ее узкое платье не достигало колен — такая уж нынче мода,— и я побежал за ней вверх по опускавшейся лестнице. — Безнадежное дело!— сказали сфинксы. — Да, конечно,— сказал я. По Неве плывет буксир с зелеными огнями. Выхожу на мост и кричу, сложив ладони рупором: — Хатшепсут! Это я! Твой возлюбленный зодчий! Та женщина тогда была дорогой — при нашем бездорожье это клад. Та женщина была прямым шоссе, обсаженным прямыми тополями. Та женщина меня бы завела в такую даль, откуда возвращаться уж смысла нет. Но странствия в ту пору меня не привлекали почему-то. Ту женщину я недавно встретил. Она превратилась в узкую тропинку, а тополя засохли. Но тропинка по-прежнему манит вдаль — поразительно! ДАЛЬ Тянет меня почему-то в эту даль. И будто нет в ней ничего особенного - типичная же даль! А тянет. Ушел бы и жил бы там, в дали. Да все дела какие-то, все дела. Смотрю в даль и вздыхаю. Тянет меня в эту банальную туманную будь она неладна! даль, ft колокол Бывает, купаешься в озере и ни о чем не думаешь, а он где-то за лесом, негромко так и будто смущаясь: «Бом! Бом!» И еще раз: + «Бом! Бом!» И еще разок: «Бом! Бом!» Все напоминает, будто я и сам не помню. Все остерегает, будто я и сам не осторожен. Все заботится обо мне, будто я и сам о себе не позабочусь. Но в общем-то он неплохой колокол, с красивым звуком. Но в общем-то он отличный колокол, с доброй душой. / -г -але Но вообще-то он надежный колокол, с ним не пропадешь. Признаться, мне повезло, что у меня такой колокол. У многих колокола гораздо хуже. Џ Я поднимаюсь на пятнадцатый этаж, гляжу оттуда на крыши домов и говорю торжественно: — Человечество! Я спускаюсь во двор, гляжу на мальчишку, рисующего на заборе, и говорю со вздохом: — Человечество! Я разглядываю себя в зеркале, подмигиваю себе и говорю загадочно: — Человечество! Я ложусь спать, засыпаю, и вокруг меня храпит и причмокивает во сне набегавшееся за день Человечество. Џ ВЫСОКИЕ ДЕРЕВЬЯ Протяни руку, и на твою ладонь упадет дождевая капля. Протяни руку, и на твою ладонь сядет стрекоза, большая зеленая стрекоза. Только протяни руку, и к тебе на ладонь спустится райская птица ослепительной красоты, настоящая райская птица! Протяни же руку, чего ты стесняешься — ты же не нищий. Постой минутку с протянутой рукой, и кто-то положит тебе на ладонь свое пылкое восторженное сердце. А если положат камень, не обижайся, будь великодушен. * * * Ее не поймешь. То она прогуливается поодаль с черной сумочкой, в черных чулках и с белыми волосами до пояса. То лежит в беспамятстве на операционном столе, и видно, как пульсирует ее сердце в кровавом отверстии. То она пляшет до упаду на чьей-то свадьбе, и парни пожирают ее глазами. А то просто стоит передо мной спокойно и прямо, и в руке у нее красный пион. Но всегда она чуть-чуть печальная радость человеческая. * * * Вкушая радость, будьте внимательны: она как лещ, в ней много мелких костей. Проглотив радость, запейте ее стаканом легкой прозрачной грусти это полезно для пищеварения. Немного погрустив, снова принимайтесь за радость. Не ленитесь радоваться, радуйтесь почаще. Не стесняйтесь радоваться, радуйтесь откровенно. Не опасайтесь радоваться, радуйтесь бесстрашно. Глядя на вас, и все возрадуются. V* Был вечерний час с десяти до одиннадцати. Ветра не было, были сумерки, было прохладно, была тишина. Лишь внезапный грохот реактивного истребителя над самой головой (пролетел — и опять тишина). Лишь гул товарного поезда вдалеке (прошел — и опять тишина). Лишь треск мотоцикла где-то за озером (проехал — и снова тихо). Лишь глухой стук в левой части груди под ребрами (он не смолкает ни на минуту). Был обычный час жизни на пороге ночи. Был необычный век, двадцатый по счету. ОБИДЧИК -г -W* Обидели человека, несправедливо обидели. — Где, где обидели человека? Кто, кто посмел обидеть самого человека? Никто его не обидел, никто. Кто может его обидеть? Смешно! Он сам кого хотите обидит. Он сам обижает Землю и зверей на Земле. Он сам себя глубоко обижает. Обидит себя — и ходит расстроенный, обидит — и ночами не спит, переживает. Но не судите его, не судите. Поймите человека — ему нелегко. 5 Г. Алексеев 65 НЕПОСЕДА Поглядите, вон там, по обочине шоссе, человек идет — машины его обгоняют — это он. И там, у мыса Желания, видите — на снегу фигура темнеет — это тоже он. И по Литейному мосту, наклонясь против ветра — плащ развевается,— тоже он идет. Ему бы дома сидеть в тепле и уюте, ему бы чай пить с брусничным вареньем, а он шатается где-то целыми днями, а он бродит по свету до глубокой ночи. С Вон там, на вершине Фудзиямы, видите — кто-то сидит. Это же он! зло 1 Вхожу в чертоги зла. Здесь, В горнице высокой, сидит девица-смерть с туманным рыбьим взором и вышивает шелком по холсту. 2 Есть мнение, что зло не существует, что зло — лишь сук на дереве добра, на нем и вешаются все самоубийцы. Но скалы зла торчат из моря времени, и птицы хищные на них птенцов выводят. 3 А было так: маленькая собачонка бежала посреди улицы. Брошенная, потерявшая голову от горя, она бежала прямо посреди улицы ей безразлично было, где бежать. И все силы зла, все темные силы зла, все кровожадные силы зла взирали на собачонку, предвкушая ее скорую гибель. Но трамваи тормозили, такси тормозили, грузовики тормозили. И силы зла морщились от досады. Вот как это было. ОБЛАКА Поглядим на облака в разное время дня. Вот утро. На востоке появилось зловещей формы кучевое облако, у горизонта в отдаленье появилось угрюмое загадочное облако. Вот полдень. Видите — в зените проплывает надменное заносчивое облако, не торопясь, в зените проплывает самовлюбленное зазнавшееся облако. Вот вечер. По небу куда-то быстро движется одно-единственное маленькое облако, куда-то к югу очень быстро движется бесстрашное решительное облако. Вот поздний вечер. Поглядите — над закатом висит счастливое сияющее облако. Как видите, в разное время дня облака ведут себя по-разному, и с этим приходится считаться. Вот снова утро. На востоке показалось бесформенное заспанное облако. Поздоровайтесь с ним! џ џ џ Движения его души порою необъяснимы: она бросается куда-то в сторону, она делает зигзаги, она выписывает петли и долго кружится на одном месте. Можно подумать, что душа пьяна, но она не выносит спиртного. Можно предположить, что душа что-то ищет, но она ничего не потеряла. Можно допустить, что душа слегка помешалась, но это маловероятно. Порою кажется, что его душа просто играет, играет в игру, которую сама придумала, играет, как играют дети. Быть может, она еще ребенок, его душа? мысли Какие только мысли не приходят мне на ум! Порою мелкие и круглые, как галька на крымских пляжах. Временами плоские, как камбалы с глазами на макушке. А то вдруг длинные и гибкие, как стебли кувшинок. Иногда нелепые, нескладные, причудливые монстры. Но изредка глубокие и ясные, как небо в солнечный осенний полдень. А любопытно было бы узнать, какие мысли не приходят мне на ум, блуждают в стороне? ВЕСПЕР Как встарь, как в древности, как сто веков назад, восходит Веспер на вечернем небосклоне. Он так красив, но мне не до него — ищу иголку я в огромном стоге сена. Полстога я уже разворошил, иголку же пока не обнаружил. Осталось мне разворошить полстога. А Веспер, этот Веспер окаянный, восходит каждый вечер над закатом и шевелит лучами как назло. КОНТУР БУДУЩЕГО Очень просто получить контур Венеры Таврической ставим статую к стене и обводим ее тень карандашом. Труднее получить контур лошади — она не стоит на месте и тень ее тоже движется. Очень трудно получить контур счастья — оно расплывчато и не имеет четких границ. Но удивительно — пятилетний ребенок взял прутик и изобразил на песке четкий профиль будущего — все так и ахнули! У** ТОЧКА — Ты всего лишь точка,— сказали ему,— ты даже не буква. — Прекрасно!— сказал он.— Но мне нравится гордое одиночество. Поставьте меня отдельно, я не люблю многоточий. И вот его одного ставят в конце фразы, совершенно бессмысленной, дурацкой фразы. Стоит, закусив губу. ВЫСОКИЕ ДЕРЕВЬЯ Высокие деревья появляются на холме. Высокие деревья спускаются по склону. Высокие деревья останавливаются в низине. Гляжу на них с восхищением. А в их листве уже щебечут бойкие птицы, а в их тени уже кто-то расположился на отдых. Но высокие деревья пришли ненадолго. Постояв немного, они уходят. Бегу за ними, размахивая руками, бегу за ними, что-то крича. А их и след простыл. Век буду помнить, как приходили высокие деревья, как они спускались по склону холма. Век не забуду, как они ушли, унося с собою щебечущих птиц. ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ Это не ночь, это не тьма, это не фонарь на улице. Стало быть, это день, стало быть, это свет, стало быть, это солнце над городом. Но если это так, то открывайте дверь, пора ее открыть — всю ночь была закрыта. Но если это так, то распахните дверь и отойдите прочь — пусть входит кто захочет. Если войдет ребенок — прекрасно, если вбежит кошка — хорошо, если вползет улитка — неплохо, если ворвется ветер — не сердитесь. Скажите: — Ах, это ты!— Спросите: — Какие новости? РЫЦАРЬ, ДЬЯВОЛ И СМЕРТЬ (Гравюра Дюрера) Все трое очень типичны: храбрый рыцарь, хитрый дьявол, хищная смерть. Рыцарь и смерть — на лошадях. Дьявол — пешком. — Неплохо бы отдохнуть!— говорит дьявол. — Пора сделать привал!— говорит смерть. — Мужайтесь, мы почти у говорит рыцарь. цели Все трое продолжают путь. — У меня болит нога, я очень хромаю!— говорит дьявол. — Я простудилась, у меня жуткий насморк!— говорит смерть. — Замолчите! Хватит ныть!— говорит рыцарь. Все трое продолжают путь. ПИРАТ Триста лет назад я разозлился и стал пиратом. Плавал, грабил, убивал, жег корабли. Шпагой выкололи мне глаз — стал носить черную повязку. Саблей отрубили мне руку — стал запихивать рукав за пояс. Ядром оторвало мне ногу — стал ковылять с деревяшкой. Но все грабил, все убивал, все злился. Наконец пуля попала мне точно в переносицу, и я помер легкой смертью. Привязали ядро к моей оставшейся ноге и бросили меня в море. Алексее* 81 Стою на дне, весь черный от злобы. Рыбы нюхают меня, но не жрут. Стою и припоминаю, из-за чего я разозлился. Триста лет стою — не могу припомнить. ЧАКОНА БАХА Я еще не слышал чакону Баха, и нет мне покоя. Сижу в сквере на скамейке, и какая-то бабка в валенках говорит мне сокрушенно: — Касатик, ты еще не слыхал гениальную чакону Баха, это же великий грех!— Подхожу к пивному ларьку, встаю в очередь, и вся очередь возмущается: — Этот тип не слышал грандиозную чакону Баха! Не давать ему пива!— Выхожу к заливу, сажусь на парапет, и чайки кружатся надо мной, крича: — Неужели он и впрямь не слышал эту удивительную чакону Баха? Стыд-то какой! И тут ко мне подбегает совсем крошечная девочка. — Не плачьте, дяденька!— говорит она.— Я еще тоже не слышала эту потрясающую чакону Баха. Правда, мама говорит, что я от этого плохо расту. В ТУ ночь В ту ночь мы слегка выпили. — Вот послушай!—сказал Альбий.— «Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам, Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы»1. — Неплохо,— сказал я,— но ты еще не нашел себя. Скоро ты будешь писать лучше. — Пойдем к Делии!— сказал Альбий, и мы побрели по темным улицам Рима, шатаясь и ругая раба за то, что факел у него нещадно дымил. — Хороши!— сказала Делия, встретив нас на пороге. — Нет, ты лучше послушай!—сказал Альбий.— «Паллы шафранный поток, льющийся к дивным стопам, Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный». — Недурно,— сказала Делия,— но, пожалуй, слишком красиво. Раньше ты писал лучше. В ту ночь у Делии мы еще долго пили хиосское, хотя я не очень люблю сладкие вина. Под утро Альбий заснул как убитый. — Ох уж эти мне поэты!— сказала Делия. — Брось!—сказал я.— Разве это не прекрасно: «Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям, Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос!»? СИЗИФ Сажусь в метро и еду в подземное царство в гости к Сизифу. -г -Д» Проезжаем какую-то мутную речку вроде бы Ахеронт. У берега стоит лодка — вроде бы Харона. В лодке бородатый старик — вроде бы сам Харон. На следующей остановке я выхожу. Сизиф, как и прежде, возится со своей скалой, и грязный пот течет по его усталому лицу. — Давай вытру!— говорю я. — Да ладно уж,— говорит Сизиф, жалко платок пачкать. — Давай помогу!— говорю я. — Да не стоит,— говорит Сизиф,— я уже привык. — Давай покурим!— говорю я. — Да не могу я,— говорит Сизиф,— работы много. — Чудак ты, Сизиф!— говорю я.— Работа не волк, в лес не убежит. — Да отстань ты!— говорит Сизиф.— Чего пристал? — Дурак ты, Сизиф!— говорю я.— Дураков работа любит! — Катись отсюда!— говорит Сизиф.— Катись, пока цел! Обиженный, сажусь в метро и уезжаю из подземного царства. Снова проезжаем Ахеронт. Лодка плывет посреди реки. В лодке полно народу. Харон стоит на корме и гребет веслом. -г В МУЗЕЕ У богоматери было очень усталое лицо. — Мария,— сказал я,— отдохните немного. Я подержу ребенка. Она благодарно улыбнулась и согласилась. Младенец и впрямь был нелегкий. Он обхватил мою шею ручонкой и сидел спокойно. Подбежала служительница музея и закричала, что я испортил икону. Глупая женщина. ВЕСЕННИЕ СТИХИ * * * Помимо всего остального существует весна. Если поглядеть на нее, то можно подумать, что она спортсменка — она худощава, длиннонога и, судя по всему, вынослива. Если поговорить с ней, то можно убедиться, что она неглупа — она никому не верит на слово и обо всем имеет свое мнение. Если же последить за нею, то можно заметить, что у нее мужские повадки — она охотница и любит густые дикие леса, где отощавшие за зиму медведи пожирают сладкую прошлогоднюю клюкву. Она приходит под барабанный бой капелей, и тотчас весь лед на Неве становится дыбом, и тотчас все девчонки выбегают на улицу и начинают играть в «классы», и тотчас происходит множество прочих важных весенних событий. Поэтому весна необычайно популярна. * * * В начале весны появляется неодолимая потребность бедокурить: щекотать гранитных львов, дразнить гипсовых грифонов, пугать мраморных лошадей и дергать за ногу бронзового графа Орлова, восседающего у ног бронзовой Екатерины Второй. В начале весны возникает намеренье жить вечно. Но как осуществить это безумное намеренье? Спросил гранитных львов — они не знают. Спросил гипсовых грифонов — они тоже не знают. Спросил мраморных лошадей — и они не знают. Спросил бронзового графа — он и понятия об этом не имеет. Бронзовую императрицу спросить не осмелился. Я говорил ей: не мешайте мне, я занят важным делом, я влюбляюсь. Я говорил ей: не отвлекайте меня, мне нужно сосредоточиться- я же влюбляюсь. Я говорил ей: подождите немного, мне некогда, я же влюбляюсь в вас! Мне надо здорово в вас влюбиться. — Ну и как?— спрашивала она.— Получается? — Ничего,— отвечал я,— все идет как по маслу. Ну что?— спрашивала она.— Уже скоро? Да, да!— отвечал я.— Только не торопите меня. Ну скорее же, скорее!— просила она.— Мне надоело ждать! Потерпите еще немножко,— говорил я,— куда вам спешить? Но почему же так долго?— возмущалась она. Так ужасно долго! Потому что это навсегда,— говорил я,— потому что это навеки. Ну, теперь-то уже готово?— спрашивала она. Сколько можно тянуть? Да, уже готово,— сказал я и поглядел на нее влюбленными глазами. Не глядите на меня так!— сказала она.— Вы что, с ума сошли? ВОЛШЕБНИЦА Шел медленный крупный снег. Я ждал долго и совсем окоченел. Она пришла веселая в легком летнем платье и в босоножках. — С ума сошла!— закричал я.— Снег же идет!— Она подставила руку снежинкам, они садились на ладонь и не таяли. — Ты что-то путаешь,— сказала она,— по-моему, это тополиный пух.— Я пригляделся, и правда — тополиный пух! — Ты просто волшебница!— сказал я. — Ты просто ошибся!— сказала она. -Г- -де ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ Я решил тебя разлюбить. Зачем, думаю, мне любить-то тебя, далекую — ты где-то там, а я тут. Зачем, думаю, мне сохнуть по тебе — ты там с кем-то, а я тут без тебя. К чему, думаю, мне мучиться — разлюблю-ка я тебя, и дело с концом. И я тебя разлюбил. Целый день я не любил тебя ни капельки. Целый день я ходил мрачный и свободный, свободный и несчастный, несчастный и опустошенный, опустошенный и озлобленный, на кого — неизвестно. Целый день я ходил страшно гордый тем, 4TQ тебя разлюбил, разлюбил так храбро, так храбро и решительно, так решительно и бесповоротно. Целый день я ходил и чуть не плакал — все-таки жалко было, что я тебя разлюбил, что ни говори, а жалко. Но вечером я снова влюбился в тебя, влюбился до беспамятства. И теперь я люблю тебя свежей, острой, совершенно новой любовью. Разлюбить тебя больше не пытаюсь бесполезно. -г -д* ХВАСТУН Стоит мне захотеть,— говорю,— и я увековечу ее красоту в тысячах гранитных, бронзовых и мраморных статуй, и навсегда останутся во вселенной ее тонкие ноздри и узенькая ложбинка снизу между ноздрей- стоит мне только захотеть! Экий бахвал!— говорят.— Противно слушать! Стоит мне захотеть,— говорю,— и тысячелетия будут каплями стекать в ямки ее ключиц и высыхать там, не оставляя никакого следа,— стоит мне лишь захотеть! Ну и хвастун!— говорят.— Таких мало! 97 7 Г. Алексеев Тогда я подхожу к ней, целую ее в висок, и ее волосы начинают светиться мягким голубоватым светом. Глядят и глазам своим не верят. -а* НАКАТИЛО Накатило, обдало, ударило, захлестнуло, перевернуло вверх тормашками, завертело, швырнуло в сторону, прокатилось над головой и умчалось. Стою, отряхиваюсь. Доволен — страшно. Редко накатывает. ВОЗВЫШЕННАЯ ЖИЗНЬ Живу возвышенно. Возвышенные мысли ко мне приходят. Я их не гоню, и мне они смертельно благодарны. Живу возвышенно. Возвышенные чувства за мною бегают, как преданные псы. И лестно мне иметь такую свиту. Живу возвышенно, но этого мне мало — все выше поднимаюсь постепенно. А мне кричат: — Куда вы? Эй, куда вы? Живите ниже — ведь опасна для здоровья неосмотрительно возвышенная жизнь! Я соглашаюсь: — Разумеется, опасна,— и, чуть помедлив, продолжаю подниматься. ФАКЕЛ Вышел из трамвая — пахнет гарью. Потрогал голову — так и есть: волосы на голове моей полыхают. Так и шел по Садовой как факел. Было светло и весело мне и прохожим. Так и пришел к Лебяжьей Здесь и погас. канавке. Загорюсь ли я снова?. Как знать. СВЕТЛАЯ ПОЛЯНА Мой добрый август взял меня за локоть и вывел из лесу на светлую поляну. Там было утро, там росла трава, кузнечик стрекотал, порхали бабочки, синело небо и белели облака. И мальчик лет шести или семи с сачком за бабочками бегал по поляне. И я узнал себя, узнал свои веснушки, свои штанишки, свой голубенький сачок. Но мальчик, к счастью, не узнал меня. Он подошел ко мне и вежливо спросил, который час. И я ему ответил. А он спросил тогда, который нынче год. И я сказал ему, что нынче год счастливый. А он спросил еще, какая нынче эра. -Г -де И я сказал ему, что эра нынче новая. — На редкость любознательный ребенок!— сказал мне август и увел с поляны. Там было сыро, там цвели ромашки, шмели гудели и летала стрекоза. Там было утро, там остался мальчик в коротеньких вельветовых штанишках. Г На берегу тишайшей речки Карповки стою спокойно, окруженный тишиной заботливой и теплой белой ночи. О воды Карповки, мерцающие тускло! О чайка, полуночница, безумица, заблудшая испуганная птица, без передышки машущая крыльями над водами мерцающими Карповки! Гляжу спокойно на мельканье птичьих крыльев, гляжу спокойно на негаснущий закат, и сладко мне в спокойствии полнейшем стоять над узкой, мутной, сонной Карповкой, а чайка беспокойная садится неподалеку на гранитный парапет. Все успокоилось теперь на берегах медлительной донельзя речки Карповки. СНЕГ Если запрокинуть голову и смотреть снизу вверх на медленно, медленно падающий крупный снег, то может показаться бог знает что. Но снег падает на глаза и тут же тает. И начинает казаться, что ты плачешь, тихо плачешь холодными слезами, безутешно, безутешно плачешь, стоя под снегом, трагически запрокинув голову. И начинает казаться, что ты глубоко, глубоко несчастен. Для счастливых это одно удовольствие. — Не так,— говорю,— вовсе не так. — А как?— спрашивают. — Да никак,— говорю,— вот разве что ночью в открытом море под звездным небом и слушать шипенье воды, скользящей вдоль борта. Вот разве что в море под небом полночным, наполненным звездами, и плыть, не тревожась нисколько. Вот разве что так. Иль, может быть, утром на пустынной набережной, поеживаясь от холода, и смотреть на большие баржи, плывущие друг за другом. Да, разве что утром у воды на гранитных плитах, подняв воротник пальто, w -аре и стоять, ни о чем не печалясь. Вот разве что так,— говорю,— не иначе. Можно любить запах грибов, быстрые лесные речушки, заваленные камнями, и романсы Рахманинова. Можно любить все это и ни о чем не тревожиться. Но я люблю просыпаться, когда ночь на исходе, когда и утро, и день еще впереди и когда вдалеке кто-то скачет к рассвету, не щадя коня — кому-то всегда не терпится. џ * ■* Необъяснимо, но ребенок так горько плачет у истока жизни. Непостижимо, но мужчина пренебрегает красотой созревшей жизни. Невероятно, но старик смеется радостно у жизни на краю. Что рассказать деревьям, траве и дороге? Что показать птицам? Что подарить камням? Посторониться и не мешать спешащим? Поторопиться и прийти самым первым? Как полезно возникнуть! Как увлекательно быть! Как несложно исчезнуть! Спотыкаясь о камни, выбегаю к морю. Оно зеленое, оно колышется, оно безбрежно, оно предо мною. У меня много забот. Надо позаботиться о Фонтанке, чтобы она текла куда следует. Надо позаботиться об облаках, чтобы они плыли своей дорогой и не толпились на одном месте. Надо позаботиться о кошках, чтобы они не попадали под машины, когда перебегают улицу. Надо позаботиться, чтобы статуи не бродили ночью по Летнему саду, потому что они могут перепутать свои пьедесталы. Забот полон рот, а мне говорят, что я живу беззаботной жизнью. Гитара лежала на коленях у человека. Красивая, крутобедрая, с алым бантом на грифе лежала на коленях у красивого, усатого, с алой гвоздикой в петлице. Струны нежно, чуть слышно гудели. Рука человека коснулась струн. Гитара застонала. Рука человека ударила по струнам. Гитара зарыдала и вся затряслась, забилась на коленях у человека, своего повелителя, своего мучителя, возлюбленного своего. Рука человека упала вниз, и гитара затихла. Какая парочка — человек и гитара! Он сидит у двери и фосфорическими глазами оглядывает всех входящих и выходящих. — Подожди, миленький,— говорит ему какая-то старушка,— подожди, мой хороший, сейчас я тебе рыбки принесу! — Погоди, негодник,— говорит ему какой-то старичок,— погоди, обжора, сейчас я тебя курятиной угощу! — Здравствуй, Вася!— говорю я коту.— Ты отлично выглядишь! Выходя, я наклоняюсь и глажу голову существу таинственному, соседу моему по вселенной. РАЗГОВОР С ЭГОЦЕНТРИСТОМ Охота же тебе быть в центре! Чего там хорошего? Зачем тебе, скажи на милость, торчать в центре? Что за причуда! И долго ли ты устоишь в самом центреіЦ подумай! Но если ты собираешься, чего бы это ни стоило, утвердиться в центре, но если ты намерен, как бы там ни было, красоваться в центре, но если ты решил при любых обстоятельствах оставаться в самом центре, то пеняй на себя. Все на свете будет вращаться вокруг твоей персоны, и надо стоять прямо, безукоризненно прямо - чуть-чуть наклонишься, и все пропало. Вот попробуй наклонись! * * * Живя на берегах Тавриды, пытаюсь писать стихи, столь же прозрачные, как воды Понта Эвксинского, и столь же бездонные. Ибо, живя на берегах Тавриды, грешно не писать такие стихи. И, дабы не сгорать со стыда, сочиняя мутные, мелкие стишки, лучше не ездить к берегам Тавриды, лучше не совать сюда носа. Однако вышеупомянутые берега столь неотразимо прекрасны, что не ездить к ним непростительно, что не видеть их даже преступно, что забыть о них совсем невозможно. Так что же прикажете делать? Вероятно, по-прежнему пытаться писать стихи, столь же прозрачные, как воды Понта, и столь же бездонные,— вдруг получатся! -г -Я* Џ На поверхности моря красное пятно. Красиво — красное на синем! На ярко-синей поверхности моря ярко-красное круглое пятно. Эффектно — кобальт и киноварь! Но откуда взялось это красное пятно? Будто чья-то кровь всплыла из глубины морской. Неужели кого-то зарезали там, на дне? Звоню в милицию, а мне говорят: — Это краска. Красят дворец Посейдона. Старик обожает киноварь почему-то -г ДВА КАМУШКА Ну что вы! Ничего ведь и не было! Да, да, ничего такого и не было, ничего подобного, ничего похожего! Ничего ведь и быть не могло похожего, ничего подобного не могло случиться! Да бросьте вы, право — какие глупости! Просто однажды на ливадийском пляже положил я два маленьких серых камушка, два округлых, обкатанных морем камушка в ямки ее загорелых ключиц. Потому что ямки были глубокие, потому что лежала она не шевелясь, потому что камушки были под рукой- только и всего. ГОРА Неужели это она? Да, кажется, это она. Вне всяких сомнений, это она, та самая гора, к которой не захотел подойти Магомет и которой самой пришлось идти к Магомету. О, с каким трудом она шагала, еле волоча свои толстенные базальтовые И какие гигантские камни сыпались с ее боков! ноги Подошла и остановилась в неудобной позе. Так и стоит. А все лишь оттого, что великому пророку было лень пройти километра два. космос Ну что ты смотришь на'меня, не мигая и не говоря ни слова? Ну что ты глядишь на меня миллиардами своих глаз и не издаешь ни звука? Ну что ты уставился на меня своими бельмами, слепец? Ты меня слышишь? Ничего ты не слышишь, ничего ты не видишь и не умеешь даже мычать! AápoM что такой огромный. Копали-копали, выкопали человеческий череп. Удивились, стали копать в другом месте. Копал и-копали-копали, выкопали еще один череп. Смутились, принялись копать в третьем месте. Копали-копали-копали-копали, утомились, немного отдохнули, снова стали копать, откопали третий череп. Испугались, перестали копать, задумались, немного успокоились * и взялись копать в четвертом месте. Выкопали целый человеческий скелет и пришли в полнейшее замешательство — оказывается, Земля — сплошное кладбище! Бросили лопаты, загрустили. Но вдруг развеселились. И вот они плящут, поют, целуют женщин, плодят детей. И правильно делают! Хорошо быть обезьяной, и попугаем хорошо быть, и крысой, и комаром, и амебой. Плохо быть человеком: все понимаешь. . Понимаешь, что обезьяна — кривляка, попугай — дурак, крыса — злюка, ' комар — кровопивец, а амеба — полное ничтожество. Это удручает. НАСТЫРНЫЕ Садясь обедать, я вспоминаю, что они лезут. Принимаясь за бифштекс с луком, я думаю о том, что они и раньше лезли. Доедая клюквенный кисель, я догадываюсь, что они и впредь будут лезть. Выйдя на улицу, я вижу, что, расталкивая всех локтями, они лезут в троллейбус. Войдя в троллейбус, я замечаю, что, наступая всем на ноги, они лезут к выходу. Бедные,— думаю я,— жизнь у них собачья! Все они лезут и лезут, все вперед пролезают. А ведь впереди-то им и делать нечего. Скудные остатки своей совести он завернул в обрывок газеты и засунул в карман. Последние остатки своей совести он вознамерился скормить воробьям в ближайшем скверике. — Да ты погоди,— сказал я,— воробьи и без совести обойдутся. — Да ты не дури,— сказал я,— побереги хоть эти остатки! — Ха!— ответил он презрительно.— Какие-то жалкие крохи! — Нет!— ответил он твердо.— Лучше совсем без совести! Его принципиальность меня поразила. НА БРЕГЕ БЫТИЯ Стоит один на бреге бытия, и волны вечности у ног его шипят и пузырятся и облизывают брег. Как очутился он на бреге бытия, где волны вечности у ног его дробятся и пенятся и омывают брег? Как долго будет он на бреге бытия стоять, как статуя, и пристально глядеть на волны вечности, которые кипят и брызжутся и увлажняют брег? Л-i - Возьмите за руку его и уведите подалее от брега бытия. На бреге бытия стоять опасно. Он любил эту женщину как-то странно. Ему все время казалось, что ее нет. Он все время искал ее и не находил. — Где ты прячешься?— спрашивал он.— Куда ты запропастилась? — Да вот же я!— отвечала она и подставляла ему свои губы. Он устал искать и разлюбил ее. Она ему простить этого не может. -f * џ џ Подходя к музею, я замечаю толпу людей, которые живут. Блуждая по музею, я гляжу на лица людей, которые жили когда-то. Выходя из музея, я думаю о людях, которым еще предстоит жить. Покинув музей, я вспоминаю о людях, которых трудно заставить жить — их упрямство неодолимо. г Человек спокоен, вполне спокоен. Душа его безмятежна. Но вот возникает в ней легкое движение. Человек уже неспокоен, человек нервничает, человек волнуется, человек уже разволновался. Все в нем кипит, все в нем бурлит, все в нем бушует. Целая буря в его душе, целая буря! Страшно смотреть на человека, страшно! Успокойся, дорогой человек, успокойся! Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает. Человек спокоен, опять спокоен. Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит, что-то колеблется и дрожит. -л*" Хорошо, что человек успокоился! и вдруг снова буря, снова ураган в душе человеческой и снова деревья в ней гнутся до земли и падают, вырванные с корнем! Дайте человеку пузырек с валерьянкой — нервы у него шалят. Охота на химер запрещена, но браконьеры всегда найдутся. Однажды в лесу я наткнулся на мертвую химеру. Она была огромна и несуразна. У нее было множество конечностей, но не было головы, совсем не было головы, не было даже намека на голову. «Бедняжка!— подумал я.— Эти браконьеры, не разбираясь, палят во все живое, во все, что с головой, и во все безголовое. Хорошо бы,— подумал я,— написать стишок и срифмовать химеру с браконьерами, хорошо бы в этом стишке изобразить охоту браконьеров, хорошо бы описать мертвую безголовую химеру, изрешеченную пулями жестоких браконьеров». Впрочем, вряд ли кто поймет меня правильно, вряд ли кто поверит, что у нее не было головы, совсем не было головы. Вряд ли кто поверит, что даже малейшего намека на голову у нее не было. Џ Эта морда явно просит кирпича. Она ухмыляется, щурит глазки и спрашивает меня сквозь зубы: — Читал ли ты Ницше, кореш? — Вы меня простите,— говорю я морде,- но я должен плюнуть в вас, потому что поблизости нет кирпичей а тот запас, который я таскал в карманах, уже кончился. — Шалишь, паря,— говорит морда,— ищи кирпич, ищи не ленись! И чтобы красивый был, красненький! ШУТ Шут! Шут! Шут! Тут шут! Шута поймали! Пошути, шут, по шутовству соскучились! Посмеши, шут, по смеху стосковались! Тащите сюда всех царевен-несмеян! Ведите сюда всех зареванных царевен! Шут! Шут! Шут! А шут стоит весь бледный, и губы у него трясутся. џ Џ Џ Они меня недолюбливают, и я их — тоже. Но непонятно почему. — Ты же человек,— говорят мне они,- и мы люди. Все мы люди-человеки, так в чем же дело? Действительно, они вроде бы люди, и я вроде бы человек. В чем же, черт возьми, дело? Неужто они все же люди, а я не совсем человек? Неужто я все же человек, а они не вполне люди? Неужели и они не совсем люди, и я не вполне человек? Неужели мы так жестоко заблуждаемся? 140 БЕЛАЯ НОЧЬ Белая ночь стоит спиной к городу и что-то жует- уши у нее шевелятся. Пожевала и обернулась — смотрит на Тучков мост и облизывается, как кошка, как большая серая кошка. Только у кошек уши не шевелятся, когда они жуют. Только невежливо стоять спиной к городу так долго. Только непонятно, почему она уставилась на Тучков мост, совершенно непонятно. 1 Вхожу в огромный дворец, прохожу анфиладой прекрасных залов и вижу женщину красоты непомерной. Ведь это же Клеопатра! Она подходит, Целует меня в щеку и что-то говорит по-древнегречески. Но древнегреческого я не знаю. Как глупої Тогда она что-то говорит по-древнеегипетски. Но древнеегипетского я и подавно не знаю. Какой конфуз! Тогда она говорит мне что-то по-латыни. А по-латыни я не понимаю ни слова. Какой позор! Но тут она произносит по-русски: — Здравствуйте, мой дорогой!— И я просыпаюсь от изумления. 2 Что мне ее золотые запястья! Что мне ее сердоликовый пояс! — Дура!— крикну я ей со злостью.— С кем связалась! Твой Антоний тюфяк, слюнтяй, размазня! Тряпка он, твой Антоний! — Конечно, дура,— согласится она с улыбкой.— Вот ты бы на месте Антония не дал маху! — Разумеется,— скажу я с вызовом,— Октавиан не увидел бы Рима как своих ушей!— так и скажу. Что мне ее в пол-лица глазищи! Что мне ее алебастровый локоть! Ом проходит мимо, ив останавливаясь. Он всегда, всегда так проходит — хоть бы раз остановился. Он всегда проходит без остановки. Он проходит, на меня не глядя. Хоть бы раз, хоть бы раз взглянул в мою сторону — он всегда проходит, глядя прямо перед собой, он всегда, всегда проходит так важно. Ои проходит в двух метрах от меня. Полметра дальше, полметра ближе —■ не более. И всегда я говорю ему: — Будь здорові проходящий I— Но ни разу он не удостоил меня ответом, ни разу. Он всегда, всегда так проходит — хоть бы раз прошел иначе. Он всегда проходит только так. Пройдет — и нет его, будто и не проходил. Он всегда проходит бесследно. & а Умение безнаказанно ловить часы и минуты приходит к тому, кто ловок, к тому, кто на руку скор. Умение поселяться в чужих незнакомых душах приходит к тому, кто крепок, кто ест по утрам овсянку. К тебе же приходит однажды беспомощность в белой кофточке. Она говорит тебе «здравствуйте», и ты говоришь ей «привет». И ты угощаешь чаем незваную эту гостью, цейлонским чаем с печеньем и яблочным пирогом. Ты думаешь — напьется чаю и уйдет. Но не тут-то было — она сидит у тебя до вечера. Ты надеешься — поужинает и станет прощаться. Но, увы,— она остается у тебя до ѵтра. Ты уверен — переночует и покинет тебя навеки. Но куда там — она живет у тебя неделями. Когда появляются гости, ты говоришь: «Знакомьтесь, это моя беспомощность, я ее приютил». И гости подмигивают тебе, улыбаясь — мол, недурна. Девушка, площадь, собор. Совсем юная девушка, не очень обширная площадь, очень древний собор. Массивный объем собора, пустынное пространство площади, тоненькая фигурка девушки. На девушке черные брючки и белая кофточка, площадь замощена розовой и серой брусчаткой, собор построен из красного кирпича и желтого камня. Собор неподвижен. Девушка движется к собору, наискось пересекая площадь. Фигурка девушки все уменьшается, громада собора все увеличивается. Внимание! Девушка подошла к собору! Колоссальный собор и рядом еле заметная фигурка девушки. Собор поглядывает на нее с умилением. Но девушка проходит вдоль стены собора и исчезает за углом. Собор в растерянности, собор в смятении, собор в отчаянье. Сотни лет он простоял на этой площади! Сотни лет он поджидал эту девушку в белой кофточке! Сотни лет ему снились ее черные брючки! Но внимание! Девушка вернулась! Она снова рядом с собором! Собор не верит своим глазам, собор не может прийти в себя, собор сияет от счастья. Покинем же площадь, не будем им мешать. і ОСТОРОЖНЫЙ Он с детства знал, что осторожность не мешает, и прожил жизнь с великой осторожностью. Он осторожно незаметно умер и после смерти был предельно осторожен. Неосторожным был он только раз — когда родился. О, как он проклинал себя за это! ВОТ В ЧЕМ ШТУКА Любимой едой Геракла был гороховый суп с клецками. Из книг Совершил бы и я с полдюжины подвигов. Задушил бы какого-нибудь льва, если бы он мне подвернулся, застрелил бы какого-нибудь вепря, если бы он от меня не убежал, поборол бы какого-нибудь великана, если бы он не уклонился от борьбы, отрубил бы голову какой-нибудь гидре, если бы не стало мне ее жалко, очистил бы какие-нибудь конюшни, если бы они были завалены навозом, и раздобыл бы какие-нибудь яблоки, если не золотые, то хотя бы серебряные. Но не терплю я гороховый суп, вот в чем штука,— особенно с клецками. Обожаю кислые щи, вот в чем дело,- особенно со сметаной. НЕПОНЯТЛИВЫЙ Звонил ей весь вечер, хотел сказать — люблю! Но никто не подходил к телефону. Утром позвонил снова. Она взяла трубку. — Какого черта!— сказал я ей.— Звонил тебе весь вечер! Где ты шляешься?— А сам подумал: «Не люблю я ее нисколечко!» Но вечером позвонил опять. — Ты знаешь,— признался я ей,— не могу я что-то понять, люблю тебя или нет? — Конечно, любишь!— засмеялась она.— Какой непонятливый! Мой друг Катулл своей подружке Лесбии собрался было подарить сережки, да денежки с приятелями пропил. И подарил он Лесбии бессмертье. Бабенка эта до сих пор жива. Она все злится на беспутного Катулла— ведь обещал же подарить сережки! Когда я прохожу мимо них белой ночью, они смотрят на меня и молчат. Что означает молчание зданий, выстроившихся в ряд вдоль бесконечных пустынных и глядящих на меня не мигая тысячами окон? Или они просто спят с открытыми глазами? ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА Долго я ковырял свою душу, искал в ней изюмину. Да так и не нашел. Пришел приятель и говорит: — Ты что, не видишь? Вся душа у тебя расковырена!— Я покраснел и застегнулся на все пуговицы. — Ты что, рехнулся?— сказал приятель.— Как же ты будешь жить-то с расковыренной в кровь душой?— Я побледнел и стал барабанить пальцами по столу. — Зачем ты душу-то ковыряешь?— спросил приятель.- Делать тебе, что ли, нечего?— Я потупился и говорю: — Дурная привычка! ПОГРЕБЕНИЕ ПОЭТА Был ли кто при погребении поэта, кроме одного полицейского чиновника, сведений не имеется. Из воспоминаний И. И. Васильева о А. С. Пушкине Был ли кто при погребении, кроме одного полицейского чиновника с распухшей от флюса щекой? Он прятал щеку в стоячий воротник. Был ли кто, кроме этого чиновника и какой-то приблудной дворняжки с отвислыми ушами? Она вертелась под ногами у могильщиков. Был ли кто, кроме чиновника, этой дворняжки и голых весенних деревьев? Они стояли поодаль, печально опустив головы. Был ли кто при погребении поэта, кроме полицейского чиновника с его дурацким флюсом, паршивой вислоухой дворняжки, скорбных деревьев и низких- серых туч? Они были недвижимы и глядели сверху в разверстую могилу. Был ли кто еще? Кажется, никого больше не было. Через час появилось солнце, пробившись сквозь тучи. Оно опоздало. В предгорьях Копет-Дага я жил когда-то. И, помнится, клубились облака над горными вершинами порою. Когда же небо было чистым и прозрачным, врезались в синеву зубчатые вершины, и синева пред ними в страхе трепетала. И, помнится, я синеве сочувствовал и, помнится, пытался ей помочь, а синева была за это благодарна. Жестокость гор в те годы для меня была непостижимой, но и после она осталась для меня загадкой. Цицерон, например, владел семью виллами, одна из которых найдена в окрестностях Помпей. Из книг Уступи мне, Цицерон, одну свою виллу- у тебя их вон сколько! Подари мне, Цицерон, хоть небольшую старенькую виллу — хочется пожить на лоне природы. Да отдай ты мне, Цицерон, эту ветхую заброшенную виллу у подножия Везувия — она же тебе ни к чему! Отдаешь? Вот спасибо! А я думал, что ты жадина. Целый месяц я блаженствовал на роскошной, беломраморной, многоколонной, украшенной фресками, уставленной статуями. увитой розами сказочной вилле, пока Везувий не проснулся. Целый день я любовался его извержением, пока не погиб. Целую вечность я пролежал под толщей камней и пепла, пока мой прах не откопали. Будь здоров, Цицерон, подаривший мне виллу в Кампанье! Да хранят тебя богиі I Г. Алексеев Сидит, сложив руки на коленках. Чего-то ждет. Пальцы тонкие, хрупкие, нежные. Ногти длинные, острые, красные. Коленки круглые, гладкие, белые. Чего она ждет-то? Ясное дело — счастья. Оно уже идет к ней, оно уже подходит, оно уже на пороге, оно уже пришло. Тут она вскрикивает, вскакивает и бросается наутек испугалась, бедняжка, своего счастья. Счастье пускается за ней вдогонку. Смех, да и только! Счастье несется за ней большими прыжками. Страх, да и только! Счастье настигнет ее, беглянку. Нет ей спасенья! Кто же это может спастись от счастья? Глупость какая! џ џ џ Какие мы, однако, смешные! У каждого есть тело — бестелесных вроде бы нет, у каждого есть душа — хоть маленькая, да имеется, у каждого в груди что-то стучит — представьте себе, у каждого!— и каждому хочется неземного счастья — ей-богу, каждому! Но каждому чего-то не хватает. Кому — благоразумия, кому — безрассудства, кому — крыльев за плечами, а кому — и волос на темени. Какие мы, однако, несовершенные! Отчего же не обретаем мы совершенство? Чего мы тянем? У каждого на то свои причины, свои отговорки, свой резон. Пессимисты полагают, что совершенство недостижимо. Так да здравствует же оптимизм! СТРАННАЯ ЖИЗНЬ Вижу — стоит в отдалении какая-то женщина. Кажется, это она! Да, конечно, это она! Несомненно, это она — моя единственная, моя несравненная, возлюбленная моя жизнь! Подбегаю и хватаю ее за руку. — Чего стоишь,— говорю,— пошли домой! Странная жизнь у меня: отойдет в сторонку и стоит — ждет, когда я о ней вспомню, когда спохвачусь, когда брошусь ее искать. Но далеко не уходит до поры до времени. Каждое утро, когда я открываю глаза, я вижу окно и в окне — небо. Каждое утро оно напоминает мне о том, что я не птица. -г -Я* СТИХИ ОБ ИСТОРИИ История туманна. Были какие-то гиксосы, были какие-то филистимляне и арамейцы, альбигойцы тоже были какие-то. Были варяги и были греки. И отчего-то греки пробирались в варяги (чего им дома-то не сиделось?), а варяги почему-то пробивались в греки (чего им, собственно, не хватало?). Ужо и я погружусь в непроницаемые туманы истории. В розовом тумане древности я непременно встречу гиксосов, найду филистимлян и разыщу арамейцев, а в голубом тумане средневековья я наткнусь на альбигойцев, уж это точно. И если вдруг на минуту все туманы рассеются, вы увидите, что я плыву с варягами в греки на большой, крутобокой, красивой ладье под широким, разноцветным, туго надутым парусом. Варяги возьмут меня с собой, я надеюсь. Если не возьмут, будет обидно. Что мне делать? Разумеется, свое дело. Засучу рукава, поплюю на руки и приступлю к делу. Весь день, не разгибаясь, без отдыха буду делать свое трудное дело, буду делать его сам, без чужой помощи, буду делать его на совесть. Сделаю свое скромное дело, спущу рукава, отдохну и подумаю, что делать дальше — точить лясы? бить баклуши? считать ворон? Начну считать ворон и вдруг замечу, что мое дело еще не закончено. Погляжу на свое дело внимательно и внезапно обнаружу, что оно сделано лишь наполовину. Рассмотрю свое дело как следует и неожиданно пойму, что оно только начато. Почешу в затылке, снова засучу рукава, снова поплюю на руки, снова возьмусь за дело. Всю жизнь в поте лица буду делать свое большое дело. Умру, и мое дело останется незаконченным. Меня похоронят с засученными рукавами. Посмотришь, прищурясь, вдаль — берега не видно. Поглядишь внимательно в голубую даль— берег незаметен. Вглядишься пристально в ясную даль — берега нет. Безбрежность. Зачем же тревожиться? Не лучше ли радоваться? Радуйтесь, радуйтесь: берега нет — безбрежность! УПРЯМЫЕ МУЗЫ Я с сеточкой по улице иду, а в сеточке батон и пачка чая и полкило молочной колбасы. г За мною музы семенят, все девять, в сандалиях и в тонких, разноцветных, струящихся по их телам хитонах. Вот дождичек пошел, медлительный, осенний,- заморосил, закапал, зашуршал. Я музам говорю: — Оставьте вы меня! Промокнете! Ступайте восвояси! Скорее возвращайтесь к Ипокрене!— Они не слушаются и упорно под дождем меня сопровождают. Я сержусь, я топаю ногами, я кричу: — Немедленно бегите к Геликону Простудитесь! Ведь осень на дворе!— Они и ухом не ведут — ну что ты скажешь! Но не сидеть же дома, в самом деле, из-за упрямства их? Вот наказанье, право! .ІЇ •V ПИСАТЕЛЬ Все пишет и пишет — говорит, что он писатель, говорит, что не писать нет у него никакой возможности. Как ему помочь? Отнять у него машинку? Отобрать у него авторучку? Украсть у него карандаш? Все равно он будет писать обгоревшей спичкой на коробке или ногтем по штукатурке, все равно он станет писать на земле носком ботинка, и никак уж ему не помочь, коли он писатель. гости Позавчера посетил меня Тристан Корбьер. Почитал стихи — немножко о море, немножко о Париже, немножко о себе. Чаю пить не стал, тут же ушел. Вчера заходил ко мне Аполлон Григорьев. Кое-что почитал — конечно, о гитаре, конечно, о цыганах, конечно, о любви. Попил чаю и вскоре удалился. Сегодня забрели два знакомых японских поэта двенадцатого века. Тоже пили чай и просидели до полуноч Кто же завтра ко мне пожалует? Схожу в магазин, куплю пачку чаю, куплю сахару и буду ждать. Џ џ џ Был ли я крылатым? Или крылья мне только снились' А что, если я и впрямь потерял их? А что, если они и вправду были длинными и белыми? А что, если они снова вырастут? В последнее время у меня часто чешутся лопатки. Но куда лететь? w?: і.- V і 177 Алексеев Жить бы да жить, жить бы не торопясь и не хмурясь и не вызывая нездорового любопытства, жить и не быть рыбой — не попадаться на удочку хитрого рыболова, и не быть птицей — не порхать с дерева на дерево без особой необходимости, и не быть четвероногим- не бегать, помахивая хвостом, безо всякого толку, жить и быть человеком, хотя, разумеется, это не так-то просто, жить и не признаваться жизни в любви — ей и без того это известно, жить молчаливо, без излишней болтовни, и умереть спокойно, без истерики. ЧУДНОЙ Был он чудной какой-то — на голове его росло дерево, корни торчали из ушей. На ветвях сидели птицы и громко пели. Когда он ходил — дерево раскачивалось, когда он нагибался — птицы взлетали и кружились над ним, когда он выпрямлялся — птицы снова садились и принимались петь. Спал он стоя, чтобы не тревожить птиц. Корни не подрезал, чтобы не беспокоить дерево. Я подарил возлюбленной год своей жизни. Она сказала «спасибо», но в меня не влюбилась. Я загрустил. Она хотела вернуть мне год моей жизни, но я его не взял из гордости. Она сказала: — Забирай свой год, он тебе пригодится!— Но я так и не взял, заупрямился. А ЧЕГО СТЕСНЯТЬСЯ? Приснилось мне, что я куст сирени. Проснулся, сладко благоухая, будто только что из парикмахерской. Приснилось мне, что я крепостная башня. Проснулся, готовый к штурму: не сдамся, думаю, ни за что! Приснилось мне, что я грудной младенец. Проснулся безумно счастливым: не стану, думаю, расти, и так хорошо! Приснилось мне, что я адмирал Нельсон. Проснулся с подзорной трубой в руках и стал разглядывать в нее узор на обоях. Приснилось бы мне, что я гора Казбек. Проснулся бы — вся голова в снегу. Так и ходил бы с заснеженной головой. А чего стесняться? Городские старушки любят посылать телеграммы своим полузабытым родственникам, живущим в далеких деревнях. Сочиняя телеграммы, старушки вспоминают своих родственников, плачут от умиления и перевирают названия деревень. Старушкам объясняют, что таких деревень нет на свете, а они плачут все пуще и пуще, но теперь уже от недоумения. Старушек просят не плакать, отправляют их телеграммы неведомо куда, и эти несчастные телеграммы теряются в беспредельности мироздания. Но старушки все плачут и плачут, прижимая к глазам кружевные платочки, плачут уже неведомо отчего, и платочки у них мокрые, хоть выжми. џ Џ џ Он пришел, и я сказал ему: — Здравствуй! Он улыбнулся мне доброй, открытой, хорошей улыбкой и удалился, не сказав ни словечка. И я крикнул ему: — До свиданья! Как это славно с его стороны — он приходил, чтобы мне улыбнуться! Вчера был сильный ветер. Все, что я построил, он сдул. Я не ленюсь, я строю. И ветер не ленится — сдувает. Мы с ним труженики. Как грустно уезжать и провожать! Как горько покидать и оставаться! Как радостно, никуда не уезжая, встречать, встречать и встречать и без устали улыбаться всем приезжающим! Геннадий Иванович Алексеев ОБЫЧНЫЙ ЧАС Стихи Редактор Б. Романов Художник В. Григорьев Художественный редактор Б. Андреева Технический редактор В. Соколова Корректор Г. Голубкова ИБ № 4136 Сдано в набор 07.04.86. Подписано к печати 02.07.86. А 12652. Формат 70X90/32. Гарнитура жури. рубя. Печать офсет. Бумага офсетная N9 1. Уел. печ. л. 7,02. Уел. краск.-отт. 21,35. Уч.-изд. л. 5,25. Тираж 10 000 экз. Заказ 1720. Цена 65 коп. Издательство «Современник» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли и Союза писателей РСФСР, 123007, Москва, Хорошевское шоссе, 62 Госкомиздат РСФСР Полиграфическое производственное объединение «Офсет» Управления издательств, полиграфии и книжной торговли Волгоградского облисполкома. 400001, Волгоград, ул. КИМ, 6.

1 Тибулл. Элегии. Кн. 1. Элегия VII. Перевод Л. Остроумова.