Сон Ивана Антоновича (2)
Через час после полуночи местные любители фейерверков угомонились, и в деревне стало тихо.
Дети, встретив Новый год, уехали, и в доме воцарилось камерное настроение, созвучное деревенской тишине и благодушию и сытости оставшихся. Зиминым здесь очень нравилось. Они без слов, как умеют понимать друг друга близкие люди, пожалели, что не имеют возможности жить в деревне или хотя бы бывать здесь по выходным.
Компания за столом разделилась. Мужчины больше молчали, а женщины затянули бесконечные душевные разговоры.
Беседу вела Вика. Она рассказывала, как ходит в церковь, как к этому готовится, как выстаивает всенощную, как участвовала в крестном ходе и как ездила в монастырь, где несколько дней работала и разговаривала с матушкой. Тамара Ивановна поддерживала разговор, рассказывая о своих впечатлениях от поездок с туристами по святым местам. Слушавшая их Надя не полностью верила восторженно-сентиментальным чувствам, сопровождавшим церковные рассказы, потому что видела в них элементы хвастовства и желание представить себя лучше, чем в жизни. Как большинство женщин, Надя знала бога, веру и церковь на уровне инстинктов и не пыталась осмысливать эти понятия, а следовала принятым правилам. К церкви она относилась с опаской и ходила туда только по случаю крестин, похорон и поминок, прилежно выполняя положенные церковные предписания, от одежды до поведения, как известные ей, так и подсказываемые другими. Сознавая сложность церковного образа жизни, она сомневалась и в искренности рассказов женщин. Она видела иначе. «Сначала нагрешат, – думала она. – А потом бегут замаливать».
Еще Вика рассказывала, как ездила худеть в санатории, где мучили диетой и жестким массажем, и о своих заграничных турах, запечатленных на фотографиях. Слушать про заграницу Наде было интересно, потому что там она не была. Она считала, что заграничные туры были не для Зиминых. Во-первых, они привыкли ездить всей семьей, а для того, чтобы всем ехать за границу, надо много денег. А во-вторых, у них не было заграничных паспортов из-за работы на оборонном предприятии. Тамара Ивановна, напротив, выезжала и заранее подбирала страну для очередной поездки. Туры обходились ей не дорого – она ездила одна и, в основном, по горящим путевкам, в которых, благодаря многочисленным знакомым, хорошо ориентировалась. Сейчас, рассматривая фотографии, она заинтересовалась видами Сахары, миражами, гонками по пустыне на джипах и водителями-арабами, которые напоминали горячих кавказских мужчин, смущавших ее и других девчонок-туристок в студенческие годы.
Анатолий и Женька скучали от женских разговоров. После каждого второго тоста, подталкивая Ивана Антоновича, они уходили передохнуть на веранду.
Частые вставания из-за стола Ивану Антоновичу не очень нравились. Он отяжелел от вина, а больше – от еды, и предпочел бы сидеть – женская беседа ему не мешала, и он даже пытался ее оживить. Вот только его попытки заговорить вызывали резкую реакцию Тамары Ивановны. Душевное равновесие Ивана Антоновича сильно зависело от отношения к нему жены, и когда она была не в духе и ставила его на место, ему становилось нехорошо. Последний месяц, после того, как уехала приезжавшая погостить старшая дочь с внуком, Тамара Ивановна почти каждый день была не в духе. Мало того, что она не допускала к себе соскучившегося Ивана Антоновича, но при каждом удобном случае еще и попрекала его всякой мелочью, словно провоцировала на скандал. Все это было очень не похоже на ровные и уважительные отношения, которые она сама установила в их семье, и к которым привык Иван Антонович. Он не знал, что думать. Он боялся, что она заболела неизлечимой болезнью и страшится сказать ему об этом. Он молил, чтобы оказалось не так, как он думал, и чтобы не рушилась их налаженная и спокойная жизнь, без которой он себя не представлял.
Вот и сегодня уже несколько раз она тыкала его тем, что он напился. Это очень не шло ее красивым манерам и стало заметно другим: ему сочувствовали и Анатолий, и Женька. Чтобы вытерпеть несправедливые, как казалось Ивану Антоновичу, попреки, он выходил с мужчинами подышать и успокоиться.
Ничего интересного в мужских разговорах тоже не было.
– Лучше совсем не смотреть новости. Инфляция – 6 %, кто ему это считает? Колбаса, которая год назад стоила 300–400 рублей, теперь 500 и 600. Это шесть процентов? «Беломор» до октября был 14 рублей, а сейчас – 21.
– А как он спрашивает про бедных! Мол, почему их количество не уменьшается, если в финансах такие успехи? Для кого они показывают этот спектакль? Перед кем отчитываются?
С подачи Ивана Антоновича поговорили о книжках про войну, в которых он открыл новые для себя взгляды на уровень подготовки командиров и техники Красной Армии в период финской компании. Для Дорохова это оказалась одной из больных тем. Он читал не только те книжки, о которых говорил Иван Антонович, но и много других. А главное, он бывал в Карелии и представлял, как трудно там было воевать. Поэтому всякие новомодные идеи о том, что у нас было все плохо, его бесили. Особенно, когда эти идеи озвучивали дилетанты вроде Ивана Антоновича. Женька горячо и с удовольствием высказывал ему свою точку зрения про финскую войну и не успокоился, пока не выговорился и не пообещал дать Ивану Антоновичу соответствующую литературу.
Выговорившись, Женька захотел спать. Он много ел за столом, и, хоть не пил, но из-за обильной закуски и влияния компании чувствовал себя выпившим. Так с ним бывало раньше после хорошего застолья – то же чувство завораживающей усталости и желание прилечь. Он хотел в город, куда его не пустили, на свой диван, и, вспомнив, как мучается дома от храпа бывшей супруги, слышного даже через закрытую дверь, с тоской представил, как будет спать среди храпящих пьяных гостей.
Беседа уставших женщин выдохлась, кружа вокруг одних и тех же тем, и постепенно затухала. Зевающая Вика предложила начать стелиться. Мужчины в очередной раз пошли на веранду.
– Стыдно-то как, – сказал погрузневший Иван Антонович. – Наверное, она права. Ослабел я последнее время. Вроде, все как обычно, – хорошая закуска, хорошая компания, – а поднабрался.
– Все нормально, – возразил Анатолий. – Не слушай ты Тамару. У моей тоже так бывает – сорвется, накричит, а потом жалеет.
– Да нет, я знаю, что она права. Она не ошибается. Меня еще надо потерпеть. Это мы сейчас думаем, что все в порядке, всех понимаем, а со стороны виднее. Я сколько раз себя на этой мысли ловил на следующий день. Так стыдно, хоть прощенья проси.
– И просил? – заинтересовался Женька.
– Нет. Стыдно просить. Да Тамара – она все понимает. Она меня, можно сказать, тащит. Ты думаешь, мы их выбираем? Как же, это Тамара решила, что я на ней женюсь. Если бы не она, я, может, уже пропал бы. В принципе у нас в семье она – двигатель. И девчонок растить, и когда квартиру получали, и с достатком. Мое дело простое. Мне скажут – я делаю.
– У них интуиция сильно развита. И они инстинктам больше доверяют, – сказал Анатолий. – Но я тебе скажу, когда проживешь вместе столько, сколько мы, то начинаешь без слов понимать друг друга, и даже думаешь похоже.
– Уж это точно, – улыбнулся Женька. – Что ты, что Надежда. Да вы всегда были похожи.
– Ну, нет, – сказал Анатолий. – Когда женились, я ее вообще не понимал. А она что понимала? Молчит больше и скромно улыбается. Но она, я тебе скажу, способная. И работать с ней теперь можно, понимаешь? Ты-то ее по институту помнишь, как я понимаю. А она теперь поднялась, научилась хорошо соображать. Вообще, удивительно, как они все успевают: и работа, и семья, и дети.
– Скромные, пока замуж не выйдут, – сказал Женька. – Ты думаешь, Вика мне скромно не улыбалась? Зато потом они в силу входят. Вот вы оба говорите, что они вами реально управляют. А почему? Вам так удобно – это я по себе знаю. И управление самое примитивное – инстинкты. А в инстинктах они сильнее. Вот и думай, чего в них больше – души, которую они согласны доверить церкви, или животного начала, которое готово в них проявиться в любой момент.
– Я с этим не спорю, – отвечал Иван Антонович. – Я о другом. Ты пойми, что они нам жизнь посвящают. Что мы без них? Как без них дети, семья, как все?
– А без вас они что? – переспросил Женька. – Согласен, вам с женами повезло. Или им с вами. Кому-то чуть больше. Но тут глубже вопрос. Вика не зря около него ходила. Пусть вы построили идеальную семью. Но для чего? Родить и воспитать детей? Вы родили и воспитали. Этой функции у вас больше нет. Стать совершенной парой и в логике, и в интуиции? Предположим, стали. И одинаково соображаете, и мысли угадываете, и по глазам читаете. А зачем вам эта функция? Что вы с ее помощью хотите совершить, к чему стремитесь? Если ваше совершенство нужно вам для жизни, а она скоро закончится, то зачем жили?
– И как нам бороться с этой темной энергией, которой они больше подчиняются? Ведь это не Тамара тебя, Иван Антонович, душит, а темная энергия через нее. У меня даже раньше была такая шальная мысль, что они специально к нам приставлены – следить и не пускать. Ведь они не могут остановиться, когда решают, что надо нас как-то останавливать. Они убить готовы. Сами не понимают, что творят, а делают.
– А ты бы делал, что Вика говорила, – обиделся Анатолий – Может, она и не загуляла бы. Задним умом мы все умные.
– Вот я и делал, что она говорила, – ответил. Женька. – Тоже все думал: ради детей, ради семьи. Главное, чтобы все было спокойно, пристойно. Все, как у людей. И чего я добился? А теперь я не хочу, как у людей. Скучно это, понимаешь. Я не вижу, зачем.
– Вы только посмотрите на наших женщин, – продолжал он. – Вспомнили о душе, пришло время. А их уже давно ждут: «Идите к нам. Мы вас пострижем немножко, но зато успокоим. Не виноваты вы в своих грехах. Сатана вас попутал». Адам, сатана, первородный грех. Какая примитивная и удобная легенда! Мол, даже ангелы не устояли от данной им свободы, что же ждать от нас, грешных? Глупо это и слишком похоже на ловушку для доверчивых людей, не умеющих признавать свои ошибки. Я думаю, что в каждом из нас живет и искуситель, и спаситель, и, кроме нас самих, нет нам истинных помощников. Всю жизнь в нас борются плоть и душа, потому что без этой борьбы не было бы нашего развития. Главное – научиться осознавать и признавать свои ошибки, чего не хочет наша плоть. Чему сопротивляется вся ее темная энергия. А мы в своей глупой гордости этой энергией не только себя пичкаем, но и в женщинах ее разжигаем, а потом удивляемся, что с ними – беда.
Женька говорил странные и понятные Ивану Антоновичу вещи, хотя раньше он об этом не думал. И даже в себе он почувствовал ту темную энергию, которую Женька приписывал больше женщинам. Эта энергия уже давно жгла его, а про Тамару шептала возмутительные речи.
«Она тебе не только помогла, но и использовала. Разве ты забыл, как Тамара все перевернула после женитьбы?»
Иван Антонович не забыл, что женился, когда уже не собирался и когда мысли об этом возникали у него только после родительских сетований.
В жизни у него не очень ладилось. После школы, которую он закончил одним из первых, давалось ему все трудно: и учеба в университете, и умение сходиться с людьми, и поиск себя. Когда он встретил Тамару, семья в его мыслях была на окраинах. Зато он начинал понимать другие грани жизни, и определенные соображения, зачем жить, у него уже были. Тем удивительнее стало для него, как быстро Тамара сумела переменить всю его жизнь, и как он согласился с этим.
Раньше он никогда не жалел, что за душевную и телесную легкость, которую ему подарила Тамара, забыл свои прежние желания, а ради семьи и продолжения рода иногда обманывал свою совесть. Это были небольшие, как он считал, обманы, хотя о них было неприятно вспоминать. Обманывал он хороших людей, которые ему верили, и всего несколько раз в жизни. Без этого, как считали они с Тамарой, они бы не получили квартиру, не уладили бы неприятности с учителями из-за старшей дочери, не улучшили бы жилищные условия, когда подросла младшая, не имели бы достатка в семье. Себя он успокаивал тем, что делал все ради самых близких своих людей, и что так в его положении поступают все. Еще его успокаивала и всегда поддерживала Тамара. Он принимал это как должное и с удовольствием ей подчинялся, потому что бессознательно знал, что подчиняется не только одному половому инстинкту, а женской интуиции, против которой любой бессилен.
А теперь Женька поселил в нем темный голос, который говорил: «Тебя любили, когда ты был нужен и слушался. Она использовала тебя. Тебе говорили: ты бы сделал, ты бы пошел, ты бы сказал – и ты делал, шел и говорил. А теперь ты не очень нужен, тебя можно не замечать и ставить на место. И зачем тогда ты лгал? И что ты получил? Через пару лет тебе на пенсию – будешь ездить с Тамарой на экскурсии?»
Когда мужчины вернулись, кровати и диваны в доме были уже расправлены. В небольшой передней комнате, с окнами на улицу, хозяйки постелили себе и Женьке. В зале, где гуляли, – гостям. Тамаре Ивановне и Ивану Антоновичу достался диван от мягкой мебели, которая стояла раньше в квартире Дороховых.
Иван Антонович не хотел спать. В голове шумело от выпитого, и сердцу было больно. Но свет в доме погасили, все улеглись, а в передней комнате даже похрапывали. Делать было нечего, и, с больным сердцем и тяжелой душой, Иван Антонович залез под одеяло к отвернувшейся от него Тамаре Ивановне.
Он лежал на спине, боялся пошевелиться, чтобы не заскрипел диван, и смотрел открытыми глазами над собой, в темноту, в которой как будто видел тонкие серые паутинки, которые скользили по воздуху и постепенно в нем растворялись, пока не пропали все. Он так и провалился в забытье, с открытыми глазами.
Очнулся Иван Антонович от дверного скрипа и шагов по полу. Тамара спала, как привыкла: развернувшись к нему и упираясь ногой в его ступню.
В натопленной комнате было душно. Пахло салатами и копченым мясом. Опутавшей дом вязкой тишине мешали только спящие люди. Дружно посапывали Зимины. Анатолий начинал низким тоном, а Надежда заканчивала более высоким. Вика в соседней комнате через длинные промежутки тревожно всхрапывала и всхлипывала. После очередного ее храпка поскрипывало старое раскладное кресло, которое определили Женьке.
Алкогольный жар в теле Ивана Антоновича прошел, и в голове перестало шуметь, – отравленные нейроны уже погибли. Организм пока мирился с покойниками – пить хотелось не сильно.
Не было ни сна, ни полного сознанья. Иван Антонович находился в состоянии покойного бесконечного безмятежья, когда нет сил пошевелить телом. Его мысли, – вроде запахов и шумов в доме, или той, что Женька тоже не спит, и что хорошо бы с ним договорить об инстинктах и интуиции, – были где-то на задворках. Эти мысли были слабыми сигналами, тонувшими в подчинившей его пустоте, и казались ему чужим, ненужным ему мусором. Состояние отчужденности и ожидания было главным, что он ощущал.
Заснуть не получалось, и тогда Иван Антонович начал фантазировать, подхватывая пронизывающие пустоту и ускользающие от него ниточки иллюзий.
Сначала он чувствовал, а потом начинал видеть.
Из духоты, которую он чувствовал, у него получилось лето и ожидание моря, как в первый раз в жизни или когда его долго не видел. Море появлялось несколько раз. Сначала как мгновенный восторг, который бывает, когда оно открывается с высоты, сразу и целиком до горизонта, как после перевала на крымской дороге. Потом как сдержанная радость при его появлении между холмами в долине и постепенном расширении по мере приближения к нему, как в местечках между Анапой и Новороссийском. Или как ровное нетерпение, когда море иногда пропадает из вида на извилистом пути вдоль кавказского побережья в Абхазию.
Наконец, море сформировалось и ожило, когда он оказался на окраине Пицунды. Он был студент, у него были чемодан с вещами в руках и льготная двадцатирублевая путевка в университетский лагерь во Втором ущелье. Автобус, как ему сказали, туда не ходил. Надо ждать попутку или идти пешком.
Через море ущелья были видны. Первое из них было совсем близко, и второе казалось недалеко. Туда вела тропа по каменистому пляжу вдоль берега, между валунами и мимо поросших лесом обрывистых гор, приближающихся иногда вплотную к морю. Лезть по тропе с тяжелым чемоданом не хотелось, и Иван Антонович пошел в обход по проселку, который ему показали.
Было ясное небо, середина дня, тихо. Извилистая дорога огибала склон горы с кустарником и редким лесом. Через полчаса, когда лощина, по которой шла дорога, начала сужаться, он догнал девчонку с рюкзаком за спиной, поверх которого лежали ракетки для бадминтона. Незнакомая местность и отсутствие людей настораживало, и девчонка искренно обрадовалась попутчику, даже такому тщедушному, как Иван Антонович. Она была с него ростом, черненькая, похожа на еврейку, одета в бриджи песочного цвета и импортные белые кроссовки, – показатель принадлежности к обеспеченной столичной семье. Она училась на другом факультете, на курс младше, в прошлом году уже была в лагере, и ей там понравилось. В лагерь можно было попасть в качестве обслуги, спасателя на пляже, или по путевке, достающейся по очереди или без нее, если ты общественник или спортсмен. Иван Антонович считался спортсмен, а она назвалась общественницей. Говорила она приятным голосом и очень естественно, не научившись еще цеплять по-женски.
Пеший путь по дороге оказывался долгим: чемодан оттянул руки Ивана Антоновича, а они еще не миновали и первого ущелья. К счастью, их догнал попутный грузовик с продуктами для соседнего лагеря, и через двадцать минут доставил в ущелье, в котором, по обе стороны от речки, превратившейся летом в окруженный камнями ручеек, расположились студенческие лагеря пяти московских институтов.
Иван Антонович рассеянно попрощался со своей попутчицей, не собираясь продолжать с ней знакомство. Она была не из тех, кто мог бы помочь ему стать мужчиной, а именно это было целью его поездки в лагерь.
В этом году Ивану Антоновичу исполнялось двадцать лет, он перешел на четвертый курс университета, а близости с женщиной у него ещё не было. Последний год его стали задевать разговоры и шуточки об этом. Он, как и раньше, не видел для себя никакой пользы в том сомнительном удовольствии, о котором рассказывали его приятели по спортивной секции и соседи по комнате в общежитии, но стал испытывать внутренний дискомфорт от не понимания того, что все вокруг понимают и чему приписывают исключительную важность. Ему показалось, что он отстает от других и рискует своим будущим.
Несколько раз у него возникало подобное ощущение своей возможной неполноценности на семинарах на кафедре, когда другие понимали, а он совершенно не понимал, о чем говорит и спрашивает научный руководитель. К счастью, по некоторым косвенным признакам он сообразил, что еще два слушателя тоже многого не понимали на этих семинарах, но умели делать понимающий вид. Наблюдая за ними, он легко открыл и в себе такое же умение притворяться. Этого оказалось достаточно, чтобы повысить внутреннюю самооценку и даже иногда прозревать с помощью неведомого духа, удивляя и успокаивая научного руководителя.
Тем же приемом притворства Иван Антонович собирался догнать других и в вопросе интимной близости. Свое непонимание этого вопроса он приписал исключительности интимных отношений среди всех других отношений между людьми. Судя по тому, что он слышал, в отличие от любых других отношений, где главным было установить взаимную духовную симпатию, в интимной близости важной считалась симпатия на уровне плотского вожделения.
Как всем молодым людям, иногда ему снилось что-то похожее, и следы этих снов оставались на его белье, но понять желание наяву у него не получалось. У него не было близко знакомых девушек. На его факультете, где учили точным наукам, девушек было мало. Куда-то идти и с кем-то знакомиться в сознательном состоянии он не умел, а в бессознательном было не очень принято.
Он попробовал возбуждать себя. Первый раз тело долго сомневалось, но потом все же выплеснуло Ивану Антоновичу то, что бывало на его белье после сна. Несмотря на примитивность испытанных при этом чувств, он увидел процесс возбуждения, и в нем поселился плотский червячок, которому было трудно противостоять, и который требовал удовлетворения, возникая иногда в самых неподходящих местах: на улице или в транспорте. Но это удовлетворение порождало только чувство стыда, никак не приближая к пониманию близости. Он хотел естественных отношений.
Летний студенческий лагерь был тем очевидным местом, где проще всего было познакомиться и сойтись с девушкой.
Жить предстояло в летних дощатых домиках с верандами и наклонными шиферными крышами. Домики были двух размеров: небольшие, из одной или двух комнат на два-три человека каждая, и длинные, трех или четырехкомнатные. Ивана Антоновича поселили в длинный домик, одна комната в котором была для ребят, а две другие – большая пятиместная и маленькая – предназначались девушкам. Веранда домика была разделена перегородкой на мужскую и женскую половину.
Соседями Ивана Антоновича оказались галичанин Володя с географического факультета и историк Юра из дальнего Подмосковья. Парни были его ровесниками, но выглядели взрослее. Смуглый Володя походил на мужика: высокий, широкоплечий, с отливающими синевой бритыми скулами. Только по скромной манере общения можно было сделать правильный вывод о его возрасте. Юра тоже давно брился, он был выше среднего роста, с завораживающими карими глазами и щегольскими усами.
Пока устраивались, познакомились с девчонками-соседками из большой комнаты. Иван Антонович и Юра помогли им занести недостающую кровать и растерялись среди их вещей. В комнате был очаровательный беспорядок, а на веранде, куда перенесли мешающую тумбочку, уже сушились их купальники и полотенца. На веранде ребята встретились с девушками из соседней с ними маленькой комнаты. К удивлению Ивана Антоновича, он увидел грудастую красавицу Аллу со своего курса, которая славилась умением притягивающе краснеть полными щечками и решительно всем отказывать. С ней была светленькая девушка с чубчиком и широко открытыми голубыми глазами, юная и застенчивая.
Когда они шли через комнату обратно, лежавшая на кровати Лариса, в очках с вычурной оправой и цепочкой, показавшаяся самой приставучей, пригласила их заходить почаще. Двое ее соседок смеялись над ее шутками, а две другие молчали. Одна из молчаливых, маленькая, остроносенькая, причесанная под каре, в синих джинсах, подчеркивающих стройную фигурку, зацепила Ивана Антоновича взглядом на выходе.
Сердце Ивана Антоновича постукивало, возбуждая сладкие догадки о том, что собравшихся в лагере девчата имеют схожие с ним желания, и он легко достигнет поставленной цели.
С этим воспоминанием первая созданная его воображением картинка закрылась и поднялась на уровень восприятия.
Разные чувства рождались и умирали в Иване Антоновиче, и, пока не умерли, создавали разные картинки, каждая из которых по отдельности с непонятной очередностью то четко фокусировалась, то расплывалась маревом или казалась миражом. Все эти картинки просвечивали и виделись вместе. Поочередная расфокусированность их оживляла, но путала очередность событий.
Одна из сфокусировавшихся картинок показала веранду столовой, на которой толпа отдыхающих веселилась на празднике открытия смены душным вечером, переходящим в теплую влажную ночь. Студентов разделили на отряды, как в пионерском лагере, и организовали между ними спортивные и культурно массовые соревнования. Иван Антонович не любил самодеятельность и на праздник не пошел. Он гулял по опустевшим асфальтированным тропинкам и смотрел, как в южном небе зажигались все новые комбинации звезд, красота которых его завораживала. Неподалеку от входа на импровизированную сцену, в кустах, он неожиданно наткнулся на Юру в позе охотника, поджидающего дичь.
– Ты слышишь, как поет? – спросил у него Юра. – Она у нас комсомольский секретарь. Выделывается, конечно, но человек очень хороший. Она на всех концертах выступает. Сейчас будет танцевать.
– Стой, – Юра крепко сжал его руку.
По ступенькам с веранды сбежала девушка. До нее было не меньше двадцати метров, но Ивана Антоновича опахнуло ее энергией азарта, страсти и волнения. Замолчавший Юра сдавил его руку и поблескивал глазами.
Девушка оглянулась по сторонам, быстро сняла через голову платье, оголив крепкие груди, и нагнулась, доставая из сумки другую одежду. Из тени кустов переодевание на фоне освещенной сцены было хорошо видно.
– Не смотри, – давящим шепотом потребовал Юра, и они отвернулись. Иван Антонович затылком увидел девушку уже убегающей на сцену, в блузке и цыганской юбке, сказал об этом соседу, и только тогда смог от него вырваться.
Южные картинки всплывали в памяти Ивана Антоновича, собираясь в многослойный фильм, дополняемый звуковым фоном приглушенного шума моря, пляжного гула и медленных мелодий Джо Дассена и итальянцев. Изредка звук фильма подскакивал, подхлестываемый модными песнями про плохой барабан и бога-барабанщика или про голосок малиновки, которые поочередно, день ото дня, напрягали утреннюю тишину ущелья и плохо просыпающийся по утрам мозг студентов.
Проявилась новая картинка, на которой Иван Антонович и сосед Володя увлеклись турниром по минифутболу. Кряжистый Володя был лучшим в их команде, его усилиями она дошли до финала. Иван Антонович мог обвести и дать пас, но не умел плотно бить по воротам, особенно в контактной борьбе, и поэтому почти всегда был запасным. Когда его выпускали на поле, он старался, потому что за них болели почти все девушки их отряда, которых собирал на матчи самый высокий в лагере воспитатель – сорокалетний бывший баскетболист.
Другим развлечением был волейбол, где у Ивана Антоновича, несмотря на невысокий рост, получалось лучше. В волейбол приходили играть две плечистые пловчихи. Одна, поменьше ростом и помладше, когда играла в команде Ивана Антоновича, смотрела на него с интересом, улыбаясь уголками красивых губ. У нее была короткая стрижка, открытое лицо, широкие плечи и прямой взгляд. Иван Антонович приосанивался и поднимал подбородок, чтобы компенсировать пару сантиметров не хватающего ему до нее роста. В каждой партии он искал удобный момент, чтобы заговорить с ней, но не решался и откладывал на следующий раз. В игре он старался отличиться, и, подавая изо всех сил, перестарался и потянул плечо, которое всю жизнь потом напоминало ему об этом.
А к компании девушек из домика Ивана Антоновича примкнули два парня, работавшие спасателями. Особенно активничал Гоша – невысокий, на прямых крепких ногах, цыганистого вида, говоривший, что в нем течет армянская кровь. Гоша много смеялся и двигался, успевая поговорить с каждой девчонкой и приобнять томную Ларису, которая снисходительно отводила его руки. У Ларисы было худое, но не тощее тело с бледной кожей, краснеющей на солнце. Она загорала в экстравагантном пляжном наряде – белом вязаном шерстяном купальнике, привлекающем взоры парней. Через ее плавки светилась попа, показывающая натуральную белизну кожи. Такими же белыми были ее небольшие груди с вялыми сосками, плохо прячущиеся в просвечивающем лифчике.
Молодые женские тела, открытые солнцу, переставали волновать к одиннадцати часам дня, когда пляж полностью заполнялся, и начинало сильно припекать. С этого момента и до обеда можно было просто греться, лежа на гальке с закрытыми глазами, и часто и подолгу плавать около буйков, наслаждаясь мягкостью легкой морской воды.
Полный восторг Иван Антонович испытал от купания в шторм. Их пляж был закрыт спасателями, и они с Юрой отправились в сторону Первого ущелья на дикие узкие пляжи под отвесными скалами. Пасмурное небо гнало на берег двухметровые волны, которые казались не страшными, если отплыть от берега. Полдня они катались на них, с замиранием сердца проваливаясь вниз, как на огромных качелях, и подныривая под особо грозную волну. Когда возвращались обратно в лагерь, рассчитывая успеть к ужину, встретили Володю на пару с Аллой. Хохол смутился и сказал, что они идут в бар. Про этот бар на окраине Пицунды, с живой музыкой и коктейлями, в лагере были наслышаны. Сводить туда девушку стоило денег, которых у большинства парней не было, и представлялось высшим шиком. Неприступная Алла пунцовела. Она убрала волосы ленточкой и собрала свои большие груди за блузкой круглыми шарами. Иван Антонович подумал так про ее груди, потому что видел их накануне. Мужские и женские умывальники и душевые в лагере были под одной крышей и делились тонкими перегородками, в которых были дырочки от вылетевших сучков. В одну из таких дырочек Иван Антонович увидел умывающуюся Аллу, голую до пояса, и ее груди, висевшие почти до пупка.
Самые интересные дырочки были в душевых. Подсматривать в них было грешно и сладостно. Чтобы не попасться, надо было оказываться в них взглядом как бы случайно, не приближаясь близко. Из-за этого было не рассмотреть лиц и того, что ниже живота, чего особенно хотелось и что должно было дорисовывать воображение. Но два раза он видел больше обычного. Один раз – тело стройной загорелой девушки, упругость которого ощущалась на расстоянии. В движениях ее рук по груди с набухшим соском и плоскому животу и в ровном голосе, которым она переговаривалась с подругой, чувствовалась женская уверенность. Разговаривая, она отошла назад, и Ивану Антоновичу приоткрылась не загоревшая часть ее живота. Он напряг глаза, но в решительный момент девушка развернулась, показав ему только белый треугольник ниже спины.
Второй раз Иван Антонович увидел почти все, что хотел. Стоявшая под душем худощавая девушка опустила руки и не шевелилась, предоставив струйкам воды свободно собираться по мраморно белой груди в область солнечного сплетения с двумя родинками, капать с ее приподнятых сосков на выделяющиеся ребра и стекать по светло-коричневому загорелому животу к пупку, переходя границу загара. То, что он видел, казалось по-детски некрасивым в сравнении с точеными женскими фигурками и круглыми формами, но очень трогательным и притягивало к себе. Иван Антонович не удержался, нагнулся к дырочке и увидел, как вода стекает по гладкой белой коже с курчавыми рыжими волосами, которые постепенно густеют и закрывают от нескромного взгляда самый низ живота. Глаза посмотрели наверх, он увидел лицо и, узнав чубчик соседки Аллы, подумал о странном отличии цвета волос на ее голове и животе. Вдруг стало горячо и стыдно за то, что он подсмотрел, и он отпрянул, чтобы не встретиться с девушкой взглядом. Он мог поклясться, что она его не заметила, и бояться было нечего. Но так же верно его беспокоило чувство, что кто-то его все равно видел и упрекает, как неразумного ребенка. Он закрыл краны, наскоро вытерся, быстро оделся подрагивающими пальцами и потихоньку ушел.
Подглядывание в душевых с тех пор перестало занимать Ивана Антоновича, – наверное, еще и потому, что в тот же вечер он сошелся на танцах с малышкой Надей, закрутившей его в водоворот событий, представлявшихся ему тогда важными.
Танцевать они ходили в соседний лагерь, переходя речку. Партнерши, которых выбирал Иван Антонович, держали его на расстоянии, не позволяя слишком близко прижиматься, как хотело его тело, и как делали некоторые другие пары. Он чувствовал выставляемую невидимую границу и не знал, как ее преодолеть. Он видел, как другие что-то нашептывают на уши своим избранницам, но не знал, о чем можно разговаривать с девушками. Когда он пригласил Надю, эта граница сразу пропала. Девушка прижималась к нему, как он хотел. На ней были синие джинсы с фирменной меткой и, в тон им, клетчатая рубашка навыпуск. Он поглаживал руками по ее гибкой спине, ощупывая пальцами бретельки и замочек бюстгальтера, и касался телом ее груди. Они танцевали так близко, что через рубашку он ощущал теплоту ее кожи, и легкое чувство влюбленности кружило ему голову.
В свой лагерь они возвращались вместе. Иван Антонович повел Надю прямо через разделившуюся ручейками речку, перепрыгивая их по белеющим в темноте камням. Он помогал ей спрыгивать с больших валунов, прижимая к себе и целуя в губы. Надя не сопротивлялась, подсмеиваясь глубоким гортанным звуком, и отвечала крепкими поцелуями.
Потом они сидели на женской половине веранды их домика в компании девчонок, которые ждали весельчака Гошу с другом, в круге падающего из комнаты света, разгоняющего темноту. Сидячих мест не хватало, и Надя очень естественно оказалась на коленках у Ивана Антоновича. Лариса оценивающе осматривала Ивана Антоновича и пикировалась с Надей. В висках Ивана Антоновича стучало, и он плохо понимал их слова. По лагерю объявили отбой. Гоша не пришел, и разочарованные девчонки решили послушаться прошедшего снизу домика воспитателя-баскетболиста, предложившего расходиться по комнатам.
Иван Антонович не хотел отпускать Надю, и она сказала соседкам, что они еще посидят. Лариса велела сидеть тихо и не мешать спать. Надя отвела Ивана Антоновича с табуреткой к перилам веранды, где они устроились в мертвой для посторонних глаз зоне, напротив промежутка стены между окнами. В комнате Аллы свет выключили еще до отбоя, а скоро он потух и в Надиной комнате, и они остались вдвоем с ней в густеющей темноте теплой южной ночи, кружащей им головы чувственной влажностью морского воздуха, приглушенным гулом волн и монотонным стрекотом кузнечиков или цикад.
– Корчит из себя опытную, – шепотом жаловалась Надя на Ларису, переводя дух между поцелуями. – Больше выделывается. На нее из-за купальника только и смотрят. Придумала себе образ грешницы. Даже противно.
Иван Антонович не хотел слушать про их разборки; он наслаждался Надиной близостью, все больше распаляясь страстью желаний. С ним наяву происходило то, о чем грезилось во снах. Надя покорно сидела у него на коленях, а его руки уже давно были под ее рубашкой, трогали грудь, одетую в бюстгальтер, гладили плоский живот и останавливались перед джинсами. Поцелуи становились длительнее и изысканнее, а Надины губы – жестче и требовательнее, они учили его целоваться и вели за собой в сладкую бездну. Потом он почувствовал кончик язычка, который то проникал в его губы, то шаловливо ускользал от них, а потом и весь ее маленький острый язык, который глубоко и по-хозяйски стал орудовать во рту. Сначала это не очень понравилось Ивану Антоновичу, но, поддавшись ей, он тоже стал запускать свой язык в Надин рот, и неприятное ощущение прошло, сменившись страстью.
Скоро первые острые ощущения глубоких поцелуев сгладились, и Иван Антонович начал искать новые. Он расстегнул верхние пуговки Надиной рубашки и через полупрозрачную сеточку верхней части лифчика целовал ее груди, чувствуя, как поднимаются на них пупырышки сосков, а потом подлез под низ рубашки и поцеловал голый живот девушки выше пупка.
– Почему ты меня выбрала? – спросил Иван Антонович.
– Потому что подошел и пригласил, – ответила Надя, поглаживая его вихры. – Если бы подошел раньше, я бы выбрала раньше.
– Я тебе нравлюсь?
– Да, – шепнула Надя,
– Ты мне тоже, – посчитал своим долгом признаться Иван Антонович.
– Ты знаешь, я так счастлив, – продолжал он, хотя не знал этого наверное. – У меня еще не было девушки.
– Я знаю, – довольным горловым смехом пощекотала его в ухо Надя.
– А у тебя был кто-то? – он понял, какая мысль его беспокоила.
– Был, – сказала Надя.
– Я тебе не верю, – сказал Иван Антонович, потому что это ломало образ юной прелестницы, который он хотел любить, хотя и подтверждало его догадки.
Девушка ответила благодарным поцелуем, который затянулся и снова стал повышать градус сладострастия.
– Можно расстегнуть? – попросил Антон Иванович, путаясь не слушающими пальцами в крючках лифчика.
– Подожди, – Надя сняла рубашку, расстегнула крючки и сбросила бюстгальтер. Потом накинула рубашку, застегнув ее на одну верхнюю пуговицу, и стала целовать Ивана Антоновича, дразнясь языком.
Он еле оторвался от ее губ и левой рукой полез под рубашку к грудям, сначала поглаживая их пальцами, а потом осторожно целуя слегка припухшими губами и трогая языком соски. Надя держала и не отпускала его правую руку, иногда сжимая ее с такой силой, которую трудно было ожидать.
Иван Антонович наслаждался. Ему казалось, что при этом он должен что-то говорить, хотя не знал, что. Поэтому он нашептывал, что сходит с ума от счастья. Отрываясь на миг от волнующейся Надиной груди, он замечал мелькающую на ее лице тень озабоченности и, волнуясь ее волнением, шептал в уши ласковые слова и целовал, дожидаясь больных сжиманий руки. Наконец, исступлённость достигла в нем высших пределов, и с ним произошло то, что всегда происходило, когда он возбуждал себя руками.
– Если хочешь, можем пойти ко мне, – сказала решившаяся Надя, не заметив произошедшей с ним перемены.
– А как же соседки? – удивился Иван Антонович, не представляя, как они будут в комнате, полной девушек.
– Они давно должны спать, – сказала она решительно.
– А если не спят? Или проснутся?
– Пускай. Если хочешь, пойдем.
– Неудобно. Я не могу, – желания Ивана Антоновича сменились усталостью. Он передернулся, почувствовав ночную прохладу.
– Тогда пойдем спать? – ласково обняла его Надя, полагая причиной отказа заботу о ее спокойствии.
Прощаясь, они поцеловались стоя. Поцелуй опять затянулся; Надя шалила язычком и жала его руки. Оторвавшись от него, она подняла лифчик и ускользнула в свою комнату, а Иван Антонович осторожно перелез по перилам на свою половину веранды. В его голове все путалось, и он мгновенно уснул, как провалился.
Следующие дни Иван Антонович проводил вместе с Надей. Они встречались у двери ее комнаты после утренних процедур, зарядки и завтрака, и прощались там же перед отбоем. Их близость окружающие принимали, как должное. Через день даже Лариса перестала обращать внимание на состояние влюбленности, в котором они находились.
Надя нашла в Иване Антоновиче доверчивого слушателя и как могла откровенно рассказывала ему о некоторых своих проблемах, как будто хотела избавиться от них таким образом. Ее рассказы расстраивали, превратив невинную в его глазах девочку в женщину, у которой уже было несколько мужчин. Его чувства коробило и проскальзывающее в ее интонациях отношение к нему, как к мальчику. Узнав, что она женщина, он стал придумывать разные возможности, чтобы овладеть ею.
Гуляя по лагерю, они много целовались, и Надя страстно жала ему руки, как ночью на веранде, но совершить задуманное здесь, где столько подглядывающих глаз, казалось Ивану Антоновичу невозможным, и он подговаривал Надю на прогулки по окрестностям, где их никто не увидит.
Надя соглашалась идти, куда ему хочется, и два раза до обеда они сбегали из лагеря.
Первый раз Иван Антонович повел девушку вверх по ущелью. Он хотел взять с собой одеяло, чтобы постелить его на травке в укромном месте, но в последний момент не взял. Они миновали лагеря. Ущелье начало сужаться. Людей не было видно. Романтичные места тоже не попадались.
– Почему ты к нему пошла? – спросил у Нади Иван Антонович, продолжая ее признания.
– Не знаю. Польстило, что каждый день меня встречал после работы и провожал до общежития. До него за мной никто не ухаживал. Он был таким взрослым и успешным, а жаловался на жену, которая его не понимает, и казался мне очень несчастным.
Надя рассказывала, как ее соблазнил мужчина, от которого уехала на время жена с двумя детьми. Был год Московской олимпиады, учеба в столичных институтах закончилась в апреле, а с мая иногородние студенты разъехались на каникулы, освободив свои общежития для обслуживающего персонала. Надя не хотела на все лето к родителям, поучилась на горничную и осталась в обслуге. Но в Москве ей оказалось тоже не очень интересно. От уборки гостиничных номеров она уставала. Подружек не было. Билеты на стадион им выделяли по остаточному принципу, и посмотреть интересные соревнования можно было только по телевизору. Светлым пятнышком был пятнадцатилетний тайваньский парнишка, который удивил ее электронной игрушкой, каких в Союзе тогда еще не было. Но дружить с ним казалось ей несерьезным, а дружить хотелось и очень хотелось нарушить тошное однообразие посменной работы и ночного одиночества. Поэтому одним из теплых летних вечеров, гуляя со сменщицей после работы по опустевшим московским проспектам, она не испугалась познакомиться с хорошо одетым мужчиной, проявившим к ней интерес.
– Конечно, я зря к нему пошла, – продолжала Надя. – Мы сначала так хорошо с ним разговаривали и слушали музыку. Толя показывал фотографии детей и их рисунки. Они хорошо рисуют. Потом мы потанцевали, поцеловались. А потом я сама не поняла, как оказалась раздетой и в кровати. Но ты не думай, что он сразу получил, что хотел. Он со мной полночи мучился.
– Через две недели к нему вернулась жена, и я оказалась лишней. Потом он меня нашел осенью в общежитии. Я от него убегала и пряталась, а он приносил букеты красивых гвоздик и оставлял девчонкам. Потом он меня встретил на вокзале после зимних каникул и все-таки уговорил подвезти на своем «Москвиче».
Рассказ Нади раздваивал сознание Ивана Антоновича. С одной стороны, он сопереживал непонятным ему девическим надеждам и чувствам. С другой, – удивляло отсутствие в ней предвидения своих поступков и непонятная мужчине последовательность действий, которую она считала само собой разумеющуюся. Его маленькая и казавшаяся невинной Надя, нарядившаяся в подростковые шорты, с прической под мальчика, острым носиком, узким морщившимся лбом, выдающим попытку решить нерешаемую для нее задачу, оказывалась скрытной женщиной с неведомыми и ненужными, на его взгляд, желаниями. В ее рассказах и поступках, диктуемых разбуженными инстинктами, была грязь, которую хотелось не замечать. Себя из круга людей, рождающих грязь, Иван Антонович исключал и не трудился предвидеть последствия своих действий, волнуясь мутившим голову томлением Надиной близости.
Чувствуя в своих рассказах плохое, Надя пыталась оправдаться в том, что не могла отказывать использующему ее мужчине, и винила Игоря, своего ровесника, сына хороших друзей ее родителей, с которым была знакома с самого детства, и который стал у нее первым, когда она решила не отставать от своих школьных подруг. Но он учился не в Москве, и виделись они редко. А еще он увлекался непонятными ей альпинистскими походами, и с каждым годом она понимала его все меньше.
– Игорь весь в своих походах. Я для него как подружка. Я его так ждала всегда, когда приезжала к родителям на каникулы, а он придет пару раз, и все разговоры – где был и куда снова пойдет. Однажды, правда, приезжал ко мне в Москву, – что-то нашло на него, захотелось. Но мне такая близость совсем не нравилась, хотелось красивых отношений, внимания. А Толя, хоть и умеет воспользоваться, видит во мне женщину. Он умеет дарить подарки, всегда готов встретить, проводить. Сюда меня тоже провожал, отвез в аэропорт.
Игорь был дополнительной каплей, распалявшей Ивана Антоновича, а он все никак не мог найти удобного местечка. Вокруг было безлюдно и сыро. Невысокие и некрасивые деревца с белесой расплетающейся корой и паутиной между засыхающими ветками отпугивали. Травка под ними была редкая, садиться на нее не хотелось, – еще и потому, что глина вокруг была утыкана следами лошадиных и бараньих копыт, кругами и шариками навоза. Наде не хотелось идти дальше, да и Ивану Антоновичу было здесь неуютно. Он крепко обнял ее, пытаясь успокоить и ее, и себя, но, ощупывая податливое Надино тело, больно сжал ее грудь. Она отшатнулась, уперевшись в него кулачками, и дурные мысли Ивана Антоновича отступили.
На другой день он уговорил ее пойти загорать в Третье ущелье. По утреннему холодку, в тени высоких прибрежных скал, они дошли туда за час. Пока шли, Надя рассказывала о вчерашних событиях.
– Девчонки опять после отбоя принимали Гошу с другом. Свет выключили и разделись. Лариска друга к себе на кровать затянула обниматься, а остальные дуры в простынях сгрудились перед Гошей с гитарой.
– Голос у него такой томный, сладкий, дрожит. Девки наши балдеют, а мне смешно – и от его расстроенной гитары и от французского – не могу. Ты бы слышал его прононс!
– Для меня что армянский, что французский, – сказал Иван Антонович. – Я и не знал, что ты понимаешь по-французски.
– Просто у нас в школе была хорошая учительница, а язык мне всегда нравился. Он такой горячий. И еще у меня музыкальный слух, и я все песни Дассена разучила. А тут и в такт не всегда попадает, и гнусавит вдобавок. В общем, я терпела, терпела и не вытерпела – рассмеялась. А он, дурачок, подумал, что я с ним заигрываю. «Иди, – говорит, – к нам, сладкая. Следующую песенку посвящаю только тебе».
– Ты пошла?
– Нет, конечно, не переживай. Там без тебя полно защитников. Я говорю: «Ты сначала научись, а потом заманивай». Он, конечно, обиделся: «Ко мне нареканий не было. Девушкам очень даже нравится». Я говорю: «Вот им песенки и посвящай. И вообще, я не сладкая, и я сплю». И Лариска ему говорит: «Гоша, зря стараешься. У нее любовь».
– Так он отстал от тебя? – спросил Иван Антонович.
– Отстал, конечно. Очень я ему нужна. Там много желающих. На лежаках забавляться. Как оторванные, даже противно.
– Чем забавляются, где, когда? – заинтересовался Иван Антонович.
– Тем самым. На лежаках, которые выносят сушить на бетонные ступеньки около пляжа. Под утро, когда все спят.
– Но откуда ты знаешь? И что там могут делать? Там все на виду. Это Лариса фантазирует!
– При чем тут Лариса, об этом все говорят! – посмеялась над ним Надя и с превосходством женского всезнания подытожила. – А тебе об этом лучше не знать. Чтобы тебя не выносило, как меня в десятом классе, когда я пела в хоре.
– Ты об этом не рассказывала.
– А рассказывать не о чем. Для меня это было очень давно. Я семь лет пела в хоре. Он был известный в городе. Все девочки в белых платьях, с бантами. Все так чисто и порядочно. Все стараются, и от этого мурашки бегут по коже. Особенно, когда тянешь «Аве, Мария», то будто летишь по небу. А потом видишь довольных родителей, восторгающихся своими ангелочками, а тебе кажется, что они вдруг увидят тебя насквозь и узнают, чем ты с Игорем занимаешься, и какая ты дрянь.
Открывшийся пляж Третьего ущелья был пуст, если не считать похожей на них парочки, спрятавшейся в его начале между камней. В центре пляжа в море вытекал грязный ручеек, недалеко от которого с визгом ныряли на мелководье две девчонки лет десяти. За ними, в ста метрах от берега, из воды поднимались обрубки разрушенной скалы. Ручей стекал с расчищенной площадки, похожей на строительную. Признаков жилья и людей в глубине ущелья, закрытой лесом, видно не было. За ручьем пляж казался ровнее, без больших валунов. Иван Антонович и Надя перешли ручей и расположились на крупной гальке. Далеко справа был виден мыс Пицунда, а ущелье, в котором располагался их лагерь, скрывали скалы.
Надя плавала плохо, боялась далеко заплывать и сидела в воде рядом с берегом, дожидаясь, пока Иван Антонович наплавается. Выходя из воды, они немножко пошалили. Иван Антонович подтолкнул девушку, они упали и, хохоча, начали выползать на берег. Иван Антонович оказался на Наде, но она вывернулась, как змея, и стала его целовать, не давая вдохнуть воздуха. За это его рука залезла к ней в плавки и сжимала половинку попы.
Потом они загорали. Совсем привыкшая к нему Надя сняла лифчик и расслабленно лежала рядом, смотря закрытыми глазами на все выше поднимающееся желтое солнце. Ее распределившиеся по телу груди с белой незагоревшей полосой кожи и вялыми сосками притупили желание Ивана Антоновича. А еще страшила мысль, что они были открыты любому случайному взгляду. И все сильнее припекало солнце, постепенно отбирая силы и отодвигая намерение обладать ею.
Когда после обеда они вернулись в лагерь, обе женских комнаты в их домике оказались закрыты. «Ты понял, какие они?» – Надя последними словами принялась ругать своих соседок, дружно уехавших на дневную экскурсию и не оставивших ей ключ от комнаты.
У Ивана Антоновича сладко заныло в груди. Это был его шанс. Надо было попасть в ее комнату, и ему уже никто и ничто не помешает завладеть девушкой.
Через комнату парней они с Надей прошли на веранду и перелезли на женскую половину. Дверь на веранду и створки окна в Надиной комнате были закрыты на шпингалеты. Ивану Антоновичу потребовалось не больше пяти минут, чтобы с трудом, но протиснуться в открытую форточку, дотянуться до нижнего шпингалета и открыть окно.
В комнате было жарко. Надя, разгоряченная обидой на соседок и лазанием по веранде и окну, фурией ходила взад и вперед по комнате, переодеваясь и разбрасывая по соседним кроватям свои вещи. Чтобы не мешать, Иван Антонович расположился на ее кровати в дальнем углу комнаты и, все больше смущаясь, наблюдал за раздеваниями девушки.
– Мне отвернуться? – спросил Иван Антонович, когда Надя осталась в одних синих плавках.
– Можешь смотреть. Я плавки снимать не буду, а все остальное ты уже видел.
– Вообще, снять лифчик – одна из любимых женских уловок, когда нам чего-то не хочется делать, – Надя вдруг рассмеялась и остановилась.
– Дома я пользовалась ею с тринадцати лет. Папа заставлял гулять с собакой, а утром так не хочется! Я притаюсь и жду. Он раз пять покричит, что опаздывает, и чтобы я одевалась. Потом не выдержит, заскочит в мою комнату, а я – без лифчика и растерянно хлопаю глазами. Чертыхнется и бежит сам.
Голая Надя задразнила воображение Ивана Антоновича, и он больше не мог сопротивляться своим желаниям. Он вскочил с кровати и поднял ее на руки, не чувствуя веса. Чтобы не упасть, она обхватила его за шею и оказалась под ним, на своей кровати.
Иван Антонович решил, что все разрешено, и стал неумело стягивать с нее плавки, оголяя низ живота с черными волосами. Неожиданно для него Надя начала сопротивляться, придержав плавки одной рукой выше колен и сжав ноги.
– Не надо. Я не хочу, – сказала она. – Не получишь. Все равно ты ничего не получишь.
Иван Антонович лежал на девушке с наполовину спущенными, как и у нее, плавками, чувствовал ее теплые голые живот и ноги и пытался толкаться в сжатую развилку между ними. У него не получалось. Он не знал, как себе помочь, и продолжал бесполезно ерзать по телу девушки, не умея сдержать желание своего тела, и физически ощущая ее защиту, до спазма в ногах.
– Не получишь, – все увереннее повторяла Надя натужным шепотом, который обжигал Ивана Антоновича нарастающим сладострастием и ощущением большого обмана.
Не добившись желаемого и чувствуя подступившую разрядку, Иван Антонович вскочил с девушки, закрываясь рукой. Действуя автоматически, он схватил стоявшую на тумбочке банку с цветами, подбежал к двери на веранду и водой из банки обмыл пальцы, освобождаясь от возникшего чувства брезгливости.
– Я же говорила, что не получишь, – сказала Надя, натянув плавки и продолжая лежать на кровати.
– Меня женатый мужчина, отец двоих детей, не смог сразу взять. У него только на третий раз получилось.
Солнца в комнате убавилось. Оно передвинулось по небосклону и кидало лучи теперь не в окно, а почти вдоль него, лишь слегка задевая ближний к окну угол стены с подорванными полосатыми обоями над кроватью Ларисы.
Надя продолжала что-то говорить, но опустошенный и растерявшийся Иван Антонович перестал ее слышать и не хотел видеть. То, к чему он стремился и что было в его руках, ускользнуло, как вода, как птица из утренней песни. К счастью, Надя над ним не посмеялась. Она казалась даже довольной. Иван Антонович сказал, что ему нехорошо, и потихоньку ретировался через веранду.
В его комнате был только Юра, мирно дремавший после обеда, как и положено в мертвый час. Иван Антонович упал на свою койку и уснул.
Спал он недолго и проснулся от озноба, несмотря на то, что в прогретом за день домике было жарко и душно, и что во сне он залез под одеяло. Юра уже ушел на пляж. В тяжелой голове медленно варились мысли о Наде. Пересилив себя, он поднялся, ощущая ломоту в теле, и с облегчением понял, что можно нарушить заведенный распорядок и не заходить за девушкой. Слова, которыми он с ней расстался, материализовались, – он заболел.
Ночь он промучился в жару, среди обрывков мелькающих образов девушек, моря, ночной веранды, солнечной комнаты, оголенных женских тел и своих рук, снимающих плавки. Приступами озноба и болезненного вожделения эти обрывки собирались в причудливые непрочные цепочки, которые сами собой рассыпались, увеличивая пот и ломку костей.
Утром он дошел до медпункта и оказался в изоляторе, став единственным больным за всю лагерную смену. Принимая лекарство и потея, он пролежал там весь день до вечера. Когда действие лекарства заканчивалось, и поднималась температура, к нему во все более явных формах возвращался ночной бред. В нем он представлял себя с Надей, стягивал с нее синие плавки с подорванной сзади ниткой на резинке и оголял ее срам, закрытый почему-то рыжими волосами, как у девочки из соседней комнаты, за которой он подсмотрел в душе. Несколько раз за день дрожь озноба смешивалась в нем с дрожью вожделения, пока, пропотев в очередной раз, он не понял, что выздоровел.
Слабое успокоившееся тело больше не мешало думать, и Иван Антонович принялся раскладывать в голове все последние события, решая, как поступать дальше. Его чувства к Наде изменились. Ее рассказы о мужчинах, с которыми она была, поколебали его первоначальную открытость и доверчивость. Кроме того, испытанная им неудача казалась связанной не только с тем, что Надя не хотела, а он не мог преодолеть ее сопротивления. Получалось, что его желания вызвали цепь событий, которыми он не мог управлять. Еще у него в голове вертелось слово «любовь». Того, что он понимал под этим словом, в их отношениях с Надей не было. Он допускал, что любовь к женщине, еще недавно чужой и вдруг сделавшейся близкой, может иметь какую-то особенность в сравнении с той обычной любовью между людьми, которую он понимал, – но был уверен, что смог бы эту особенность различить, как всегда с детства различал любое новое для себя чувство. Про себя он знал, что хотел от девушки только близости, особенно после того, как разочаровался в ее невинности. Но и в Надиных отношениях к себе он сомневался. Они оба поддались соблазну быстрее стать, как все, только в разное время. И оказались теперь в круговороте вожделений, как в замкнутом круге. Надя его в этом обогнала, но не казалась ему от этого более счастливой. Лучше бы она оставалась похожей на бесхитростную рыжую соседку. Лучше бы он тоже жил, не оглядываясь на окружающих, в естественном для себя темпе жизни, которая сама всему научит, когда придет время.
Весь следующий день он тоже провел в изоляторе. Температура больше не поднималась. Делать было нечего. В голову лезли дурацкие мысли. Одна из них была о том, что с инстинктами нет проблем только у животных, к которым себя он не относил. Другая – об уколах ретаболила, которые перед соревнованиями ему делал тренер, и которые могли повлиять на его половую функцию. Еще одна – о захватившем его сладострастном воображении, и о том, что, нарушив правильный ход вещей, он навлек на себя высшие силы, показавшие ему языком жизненных обстоятельств его ошибку. И что ровно так же поступают со всеми нарушителями, – как с Надей, например. Наконец, он решил жениться на Наде, – чтобы, с одной стороны, искупить свою вину перед ней за то, что обманывал и хотел только ее плоти, а с другой, – чтобы получить над этой плотью власть.
Измаявшись в одиночестве изолятора, он несколько раз просился на свободу, но врач не отпускала. Перед обедом Юра принес ему книжку и рассказал, что пригласил свою комсомольскую богиню купаться в Третье ущелье. Ближе к вечеру в окно постучали Володя с Аллой. Они смеялись, показывали, что идут на пляж и призывали убежать.
Надя пришла поздно вечером, когда Иван Антонович уже перестал ее ждать.
С ней пришла страсть, которая захватила его с новой силой. Он забыл свои переживания, обрадовано обнял ее и попытался поцеловать. Надя засмеялась и отстранилась:
– Ты же больной!
Потом она серьезно сморщила лицо и стала его успокаивать, говоря, что он не смог ее взять из-за болезни и что в следующий раз у него все получится.
– Надя, давай поженимся, – неожиданно для себя сказал Иван Антонович.
– Ты хорошо подумал? – спросила она, совсем не удивившись предложению. – А что скажет твоя мама? Я ей, наверное, не понравлюсь.
– Мама ничего не скажет. Хочешь, поедем к ней со мной после смены? – предложил Иван Антонович и вдруг испугался, что она согласится.
Надя не ответила и приласкалась к нему. Они обнялись. Руки Ивана Антоновича потихоньку залезли к ней под футболку, поднялись по животу и начали щупать груди. Она покраснела и стала говорить, чтобы он остановился, что к ним могут зайти, и что у них еще будет время. Иван Антонович остановился, хотя знал, что врач не придет до отбоя. Надя оправилась и, поцеловав его на прощание, ушла.
Оставшись один, Иван Антонович задумчиво походил взад и вперед по комнате, потом сел на кровать. Он понял, что не хочет, чтобы она согласилась на его глупое предложение, и боялся, что она согласится.
На следующий день он уговорил врача выпустить его из изолятора. Жадно вдыхая привычно жаркий воздух с пряными влажными запахами, окунувшись в многоголосый гам вокруг, Иван Антонович почувствовал, как одичал от одиночества, точно прошло не два дня, а полжизни. Душа после болезни успокоилась, будто обновилась. Хотелось жить и радоваться жизни.
До окончания смены оставалось три дня. Юра рассказал, что в последнюю ночь будет прощальный костер и самодеятельность. Праздник устроят на холме над лагерем. От их домика напрямую до места можно было добраться за пятнадцать минут, поднявшись на сто метров по довольно отвесному склону. Активисты уже лазили туда собирать дрова и любоваться с высоты панорамой моря. Увлеченность многих парней и девчат предстоящим мероприятием казалось Ивану Антоновичу ребячеством. Он решил туда не ходить, – судя по размаху приготовлений, событие займет полночи, если не больше, а перед дорогой лучше выспаться. Надя тоже сказала, что не пойдет.
Ему опять было интересно вдвоем с Надей, он проводил с ней все свободное время: Они дружно наслаждались оставшимися днями отдыха, – вместе ходили на пляж и в столовую, гуляли по лагерю, разговаривали, обнимались и до боли в губах целовались в укромных местах, вызывая и поддерживая друг в друге постоянное, но умеренное сладострастие. Уровень вожделения не зашкаливал, потому что следующую попытку обладать девушкой Иван Антонович отложил до осени. Он выспросил у Нади про порядки общежития на проспекте Вернадского, где она жила, про ее соседку, и понял, что там у них будет много возможностей уединиться.
Улетали они разными рейсами, и чтобы не ждать в аэропорту, записались на разные по времени автобусы. Ивану Антоновичу предстояла проводить Надю, которая улетала первой.
Последний вечер в лагере они провели особенно трогательно, на опустевшем к ночи пляже, в тени грозно нависающих прибрежных скал, в романтической обстановке ленивого моря с лунной дорожкой и ярких южных звезд над головой. Они прощались до осени, договорившись встретиться сразу после начала учебного года. Иван Антонович молча попросил Надю не пользоваться услугами своего московского приятеля и не звонить другу детства, и так же без слов она ему это пообещала.
Лагерь перед отбоем встретил их непривычной тишиной и темными окнами домиков, – почти все его обитатели были на прощальном костре.
Проводив девушку, Иван Антонович лежал, не раздеваясь, в пустой комнате, привыкая к расставанию с райским местом у моря. Задумавшись, он не сразу заметил Надю, проскользнувшую к нему в комнату через открытую дверь на веранду, и вскочил на ноги, когда она была уже около его кровати.
– Не спишь? – спросила Надя, знакомо посмеиваясь.
Она подкрасила брови и ресницы, как на танцах, когда они познакомились, и одела белое длинное платье с короткими рукавами и расширяющимися ниже пояса воланами. Иван Антонович, видевший ее до этого только в джинсах и шортах, чуть замешкался с ответом:
– Не сплю. А куда ты нарядилась?
– Просто так.
– Пойдем смотреть костер?
– Как хочешь.
Она отбежала в центр комнаты и повернулась. Воланы на ее платье заволновались, надувшийся подол приподнялся, оголив ноги. Подскочивший Иван Антонович поцеловал подставленные ему жесткие губы, пытаясь поймать маленький шаловливый язычок, сворачивающийся трубочкой. Он прижал ее к себе, поддерживая за спину. Она поддалась, запрокидывая голову и обмякая в его руках.
Он поднял девушку на руки и положил на кровать. Пальцы, расстегнувшие пуговки на платье, нащупали груди и, поглаживая, высвободили их из платья. В попадавшем в комнату рассеянном свете от уличных фонарей он видел переход на ее груди от области загара к белой коже около сосков. Ближе к соскам кожа была особенно нежной, солоноватой на вкус и пахла морем.
Надя закинула руки за голову и прикрыла глаза. Иван Антонович, путаясь в воланах и комкая платье, спустил с нее тонкие белые трусы. Растерзанное платье, налившиеся груди, вид голого живота, волосы на вожделенном междуножье, – все это вызвало в нем радостное предвкушение скорой победы. Боясь опоздать, как случилось с ним перед болезнью, он начал толкаться между ее ног, в спешке не чувствуя и не сознавая, куда ему надо. Попасть в нее никак не получалось, несмотря на обманчиво податливый мягкий живот и, насколько это ей позволяли не полностью снятые трусы, раздвинутые ноги. Не умея помочь себе руками, он делал попытку за попыткой, все короче, нетерпеливей и требовательней. С каждой новой неудачей внутри него нарастала паника. Предчувствуя скорый конец, он замер, услышав тревожно бьющееся в унисон Надино сердце, и через мгновение в отчаянье вскочил с нее, натягивая трусы и растирая выплеснувшуюся жидкость. Зачем-то он кинулся к веранде, потом вернулся к Наде, которая стала его укорять.
– Что ты наделал, – повторяла она, как автомат. – Что ты наделал!
– Я тебе никак не мешала. Я бы тебе помогла, если умела. В чем я виновата?
Сидевшая на кровати в расстёгнутом и помятом платье, она казалась опозоренной девочкой, которой надо было обязательно помочь. Иван Антонович подсел к ней, попытавшись обнять и успокоить, но натолкнулся на невидимый барьер.
– Ты не понимаешь, что со мной сделал. Я тебя ненавижу. Я пойду теперь и отдамся первому встречному мужчине.
Надя говорила холодно. Иван Антонович не верил, что она может так с ним поступить. Он попросил ее успокоиться, остаться у него и обещал все поправить. Говоря, он сам не верил своим словам, находясь в странном состоянии отрешенности, – как будто неудача произошли не с ним, а с другим человеком, за которым он наблюдал.
Впрочем, ему показалось, что Надя к нему прислушалась. Она перестала повторять свои заклинания и начала одеваться.
Потом она ушла. Иван Антонович трусливо подумал, что так для них будет лучше, и что утро вечера мудреней.
Не дождавшись соседей, загулявших на празднике, он заснул и всю ночь проплавал среди скользких ленивых медуз.
Утром он встал одним из первых и, быстро умывшись, принялся дежурить у дверей Надиной комнаты, тревожась от предстоящих ему объяснений.
Нади все не было, хотя раньше она всегда выходила первой. Устав ждать, он подошел к заспанной Ларисе, выходившей всегда последней.
– Разве она не с тобой? – вопросом на вопрос ответила ему удивившаяся девушка.
Ничего не понимая, Иван Антонович пошел кружить знакомыми дорожками и около столовой встретил Надю.
– А, это ты, – она никак не отреагировала на его радость.
– Где ты была? – спросил Иван Антонович. – Я всюду тебя искал. Скоро твой автобус.
– Я иду собираться. Только знаешь что, – она остановилась и посмотрела на него, как чужая. – Ты не ходи за мной, пожалуйста. Меня проводят. Ты в этом сам виноват.
Иван Антонович не понял и пошел за ней.
– Наверное, ты не отстанешь, если не рассказать, – сказала Надя. – В общем, вчера ты меня завел, и в результате я спала с другим мужчиной.
– Если бы Гоша не искал Ларису и не зашел к нам, может, ничего бы и не было, – продолжала она. – Но он зашел, и я пошла с ним. Для таких случаев они с другом используют веранду. Она закрыта с улицы диким виноградником. И на ней – надувной матрас с одеялом. Все продумано и удобно.
Они подошли к своему домику, и Надя еще раз попросила ее не провожать:
– Сейчас Гоша подойдет помогать нести чемодан. Пусть отрабатывает.
Огорошенный Иван Антонович отошел от домика и стал ждать. Появился Гоша, Надя вручила ему чемодан, и пошла рядом с ним. Иван Антонович провожал их в отдалении, прячась в тени деревьев и наблюдая, как Гоша что-то ей рассказывает, размахивая свободной рукой, а она смеется.
Навстречу им уже шли вновь прибывшие студенты. Одна из девушек, похожая на Ларису, окликнула Гошу. Приблизившийся к ним Иван Антонович услышал, как она говорила Наде:
– Держитесь от него подальше, дорогая.
– Не пугай девочку. Я очень хороший, – ответил Гоша.
– Ты с ней уезжаешь? – спросила она его.
– Нет. Я в этом году слежу, чтобы вы не потонули. У меня здесь еще целая смена.
– Увидимся! – пообещала она ему и снова предостерегла Надю. – Вы ему не очень верьте. Он хороший, но может обмануть.
Невысокий Гоша, в обрезанных выше колен старых джинсах и футболке с американской надписью, спешащий с чемоданом за маленькой Надей, блестя вспотевшей залысиной, казался смешным. Иван Антонович развернулся и пошел прочь, размышляя, каким же представляется он, если так смешон в его глазах удовлетворивший Надю Гоша.
Все произошедшее с ним и услышанное сегодня казалось глупостью и фальшью. Он пробовал убедить себя, что опозорен и унижен, но среди суеты лагерной пересменки, в окружении солнечного света и южного благоуханья, не верил в невыносимость своего дальнейшего существования. К тому же о его позоре знали только он и Надя, которая уедет, и с которой он больше вряд ли увидится. Конечно, было неприятно сознавать, что у него оказались проблемы там, где он их не ждал. Но окружающее перевешивало любые проблемы, все вокруг жило и звало жить, и всем своим живым духом подталкивало стремиться к счастью.
Место на пляже, на котором они привыкли загорать с Надей, было занято компанией незнакомых девушек. Они пока держались особняком, смущаясь и привыкая к новому месту, но уже оценивающе поглядывали по сторонам. Солнце, которое было прямо за ними и морем, обожгло глаза. Иван Антонович прикрыл веки и, не отворачиваясь, принял его вызов. Внутри глаз зажглись маленькие кружки на бесконечном темном фоне. Потом они собрались в одно маленькое яркое пятнышко, сияние которого постепенно разогнало темноту, оживив проявившуюся пустоту кружением изгибающихся светящихся лучей, похожих на обрывки паутины.
Ему открылась внутренняя бесконечность души, поразительно просто соответствующая бесконечности окружающего мира, на миг озарившая его жалостью к себе и ко всем, кого он узнал, не различающим красоты гармонии, заблудшим в своей гордости, путающим и усложняющим свое существование в ложном поиске телесных удовольствий.
Иван Антонович устал балансировать на грани сна и бодрствования, и картинки в его воображении начали расплываться. Последние две он так и не смог четко сфокусировать.
На первой из них он ехал из аэропорта домой. Была ночь. Фары такси выхватывали из тьмы пыльные заборы и дома, деревянные столбы с фонарями и пустые тротуары. Знакомые городские улицы казались ему чужими.
На второй мутной картинке была квартира его родителей. Он поздно проснулся, родители ушли на работу, и он опять был один и без дела. По телевизору показывали, как сильная сборная Союза по футболу проигрывала команде Бельгии. Наши не могли удержать бельгийского нападающего, и тот хладнокровно забил с угла вратарской два решающих гола. Болельщицкая жилка Ивана Антоновича слабо откликнулась на очередное крушение футбольных надежд. Все в нем замедлилось и потускнело – и эмоции, и желания, и чувства, и стремления, и отношение к людям.
