В сырой осенний день стражники — тверичи заметили группу всадников, приближающихся к Твери со стороны московской границы.

Зоркий глаз часовых разглядел, что двое ехавших впереди были одеты богаче, чем их спутники, а потому заключили, что — первые господа, а вторые — их холопы.

Рассмотрели они также, что все путники хорошо вооружены, а так как направлялись они прямо к городским воротам, то стражники сочли благоразумным преградить им доступ в город и ранее опросить и разведать, что они за люди и что им в Твери надобно.

Так и было сделано.

Несколько копейщиков стали в ворота и, когда всадники приблизились, очень недвусмысленно направили на них копья.

— Стой!

Путники остановились, но никто из них не думал вынимать оружия.

— Кто такие будете и зачем вам в Тверь? — начал допрос один из стражников.

— Не тебе нас о сем спрашивать, — надменно промолвил передовой всадник, красивый юноша с гордым выражением лица, — о том мы князю скажем.

— Как же так… — замялся копейщик, смутившийся от надменного тона говорившего. — Пока до князя…

Но юноша еще надменнее приказал:

— Веди нас к князю.

И, тронув коня, сделал знак своим следовать за ним.

Стражники растерянно переглянулись и расступйлись, а один из них пошел впереди в качестве путеводителя.

Путники с любопытством осматривали город. На их лицах было написано разочарование: по-видимому, они находили, что далеко Твери до Москвы!

Вскоре они подъехали к брусяным палатам, на подклетях, с резным теремом и несколькими вышками-башенками, смотрельнями тож.

Палаты были окружены обширным двором.

— Вот княжьи хоромы. А коли вам к князю, так надобно кого-нибудь из бояр позвать, — проговорил страж.

— Поди и позови, — сказал юноша.

Он говорил тоном власть имущего, и воин беспрекословно повиновался.

Юноша между тем спокойно спрыгнул с седла.

То же сделали и все остальные.

— Твери-то до Москвы далеконько, — промолвил спутник молодого человека, широкоплечий, бородатый мужчина с угрюмым лицом.

— Есть грех. Ну, да вот, когда Москву осилим, так и Тверь приукрасим. Почище московских соборы построим.

Стражник в скором времени вернулся с каким-то княжеским придворным, который, по-видимому, был очень недоволен, что его потревожили, и потому очень неприветливо спросил приезжих:

— Что надоть?

— Нужно нам пред очи Князевы… Прибыли мы с Москвы челом бить князю, чтоб принял он нас под свою руку… От великого князя Дмитрия Иваныча мы отъехали… Я сын помершего московского тысяцкого Иван Вельяминов, а этот вот — богатый гость московский Некомат Суровчанин. Сделай милость, доведи до князя о нашем приезде и просьбишке.

Узнав, кто такие приезжие и цель их прибытия, придворный смягчил тон.

— Ладно, я скажу князю. Принять не принять — его воля. А вы подите во двор, у крылечка подождите… Может, князю сегодня-то и недосуг.

Вместе с ним Вельяминов и Суровчанин прошли к крыльцу, где остановились, а придворный скрылся в сенях.

Прошло немного времени, как он вернулся и сделал знак следовать за собой, сказав вполголоса:

— Охоч вас видеть.

Можно было бы подивиться такой поспешности приема, если бы прибывшие не были людьми московского князя.

Но в данном случае являлись несколько причин, заставлявших князя без колебания и даже торопливо принять приезжих.

Во-первых, их приезд льстил его самолюбию:

— От великого князя ко мне отъезжают, стало быть, чуют, что и я князь сильный.

Во-вторых, перебежчики — или по крайней мере один из них — были в Москве не малыми людьми: сын тысяцкого что-нибудь да значил.

В-третьих, не принять их значило, быть может, не узнать каких-нибудь важных новостей о своем исконном враге — новостей, которые, разумеется, могли бы послужить ко вреду московского князя и на пользу ему, Михаилу.

Когда Вельяминов и Некомат шли по княжеским палатам, сердца их бились учащенно.

Иван был бледен и нервно кусал губы. Руки его, державшие шапку, слегка дрожали.

Суровчанин шел понурым и бледным, не менее своего со- путника. Где-то в глубине сердца шевелился неприятный червячок совести и мучительно сосал.

Оба понимали, что наступает решительный момент задуманного дела и что сейчас они совершат величайшее преступление — измену.

Но… отступать было уж поздно.

Княжой придворный ввел их наконец в обширную светлицу с громадным образом в углу, увешанную дорогими коврами и пестро расписанной подволокой ; лавки были покрыты алым сукном, расшитым по краю золотою каймой.

В глубине комнаты, как раз против двери, стояло на некотором возвышении дубовое кресло с резными ручками. На нем сидел мужчина лет тридцати пяти, с умным лицом и живым, несколько жестким взглядом серых глаз.

Это был князь тверской Михаил Александрович.

Рядом стояли два стражника в алых кафтанах, держа в руках блестящие секиры.

Позади толпились несколько ближних бояр.

Войдя, перебежчики покрестились на образ, потом поклонились князю, коснувшись пальцами пола.

Князь окинул их внимательным взглядом, потом проговорил звучным и мягким голосом:

— От Москвы отъехали?

— Да, — заговорил Вельяминов, — не можно служить у князя московского… Изобидел он меня до смерти. Сын я тысяцкого Иван Вельяминов… Бью тебе, княже, челом, прими под свою высокую руку.

Почти в тех же словах выразил свою просьбу и Некомат, назвав себя.

— Так вам московский князь не люб? — сказал Михаил Александрович с улыбкой, — чаете, что я боле люб буду.

— Вестимо, ты не обидишь… А мы тебе верой-правдой послужим, — сказал Иван.

— Головы своей не пожалеем, — добавил Некомат.

— Добро, — промолвил князь, — принимаю я вас к себе на службу…

Оба разом низко поклонились.

— Служите хорошо, а я вас не забуду… Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете. А после вечерни вот он вас ко мне приведет, — при этом князь указал на боярина, который вел с ними переговоры. — Мы и потолкуем как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведет в боковушку. Там поотдохните…

Кивком головы князь отпустил их.

Помещение им было отведено довольно-таки неважное. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул по своем московском доме.

Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.

— Что голову повесил? — спросил Иван.

— Так. Скушно.

— А ты не скучай! Все, братику, устроится. Заживем с тобой! Князь ласков, чего ж больше?

Он утешал, но и самому ему было не по себе.

Порою мелькала тревожная мысль.

«Как-то здесь повезет. Ну, ежели так же, как в Москве?»

Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.

— А главней всего — это подбить князя Михаила на войну с Димитрием… Теперь время — ой, время! — я все князю расскажу, как надобно.

И он стал, обдумывать, о чем поведет вечером речь с князем.

Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем.

— Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует. Чай, грабит как может… Карман набьет… А может, Андрюшка вернулся?

И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.

— За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добер. Всему делу — корысть вина. Да еще Пахомыч з-зу да зу-зу… Захотел зла другому, а сделал себе… Вот теперь и в перебежчиках очутился.

— Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка — прощай Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь — будем Твери служить. Эх, ты, жизнь наша!

Время тянулось убийственно медленно.

Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерни. Во время ее, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой- правдой.

Теперь из москвичей они стали тверитянами.

После вечерни их позвали к князю пить сбитень. Михаил Александрович был один; никого из приближенных бояр при нем не находилось.

Он встретил своих новых подданных приветливо.

— Садитесь — в ногах-то правды нет, — сказал князь. — За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.

— Новостей не больно много, — промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. — Одна только и есть, что теперь самая пора Москву бить.

В глазах Михаила Александровича мелькнул огонек. Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:

— Почему пора?

— Рано ль, поздно ль воевать тебе снова с Москвой придется, — вставил свое слово Некомат. — Чем дольше времени проводить, тем Москва сильней станет. Дмитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.

— Это правда, — промолвил Иван. — А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Но- вегороде приключилось?

— Нет. Пока не слышал.

— А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?

— Тоже нет.

— Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща… Ну, и эти послы не поладили с тамошним князем Дмитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.

Тогда Дмитрий Константинович напустил черный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Са- райку, засадили в темницу, а мало времени спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сем было сведать?

— Чай, не любо. Ну, и задаст же он Дмитрию Иванычу!

— Малость уж задал: его рать огнем выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждет не дождется, как на Москву кинуться.

— И доброе дело — кинулся бы.

— Надо только уськнуть, — проговорил Некомат.

— Да если б с другой стороны еще Литву напустить, — вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.

— Да еще ты ударишь… Нешто Москве можно бы справиться? Конец ей был бы! — воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.

— Очень ты, кажись, Дмитрия Иваныча недолюбливаешь? — с полуулыбкой промолвил князь.

— Лютый он ворог мой! Головы бы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву — разгромим нашего ворога.

Михаил Александрович сидел задумавшись.

Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.

Он встал и прошелся по комнате.

— А пойдет ли Орда? — вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.

— Пойдет. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.

Князь помолчал, потом промолвил:

— Ладно, будь по-вашему: тряхнем Москвой.

— Ой, любо! — радостно воскликнул Иван.

Лицо Некомата оставалось равнодушным.

— Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры, до времени, — проговорил князь. — И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.

— А что ж, хорошо, — сказал Вельяминов.

Суровчанин слегка поморщился.

— Да помните: уговорите хана — озолочу, а не сумеете — так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву… Отовсюду на Москву тучи двинутся… Сломаем Дмитрия. Ведь сломаем?

— Вестимо ж, — промолвил Иван.

— Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь — скажу. И казны вы от меня получите и людишек. Служите верой-правдой; сшибем Дмитрия — вы первыми моими боярами будете.

Он отпустил их кивком головы.

По их удалении он долго еще сидел в глубоком раздумье.

Вельяминов вернулся от князя очень довольным.

«Покается теперь Дмитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким» — думал он.

Некомат, наоборот, был очень не в духе.

— Поезжай к татарам! — вырвалось у него. — Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.

— Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, — утешил его Иван.

Он строил воздушные замки.