Александр Васильевич собирался куда-то уходить, когда ему доложили, что пришел какой-то не то мастеровой, не то мещанин, вообще из подлого звания и настоятельно просит допустить до их милости. Кисельников велел позвать посетителя и немало удивился, когда перед ним предстал Илья Сидоров, Жгут, сопровождаемый известным читателю Ермолаем Тимофеевичем.

Илья казался донельзя расстроенным, и даже его глаза были красны от недавних слез.

— Беда у нас, — вместо приветствия заговорил он прерывистым от волнения голосом. — Наслал Господь испытание.

— Что такое? — с тревогой спросил Кисельников.

— Сразу и не сказать. Вашей милости ведомо, что Прохоровы-то — князя Дудышкина люди. Был князь намедни насчет оброка, увидел Машу и… И хочет ее к себе в дом взять. А известно ведь, для чего он в дом девушек берет.

— Ах, негодяй! — воскликнул Кисельников, вспыхнув от негодования.

— Да это еще не все. Вчера Маркиан Прохорович пошел к нему, слезно просил, в ногах валялся — стоит на своем князь! Ни слезы, ни просьбы не берут. «Она, — говорит, — в моей власти, а если вольной стать хочет, тащи триста рублей за выкуп». Триста — деньги большие; однако я их достал. Больше даже добыл. Продался в рекруты я вот ему, — кивнул Илья в сторону Ермолая Тимофеевича, ждавшего у двери.

— Ай-ай! — вскрикнул Александр Васильевич. — Всю жизнь себе испортил. Отчего ты раньше ко мне не пришел: быть может, я достал бы.

— Жизнь испортил — это верно, да зато хотел. Машеньку от позора спасти. А все же не удалось!

— Не захотел вольную дать?

— Да. А деньги взял.

— Как же так?

— Очень просто. Положил старик перед ним денежки, князь и говорит управителю Никитке: «Вишь, не мог он уплачивать оброка в срок, а в сундуке было припрятано; возьми эти деньги за будущие оброки да за недоимки на пропусках». Маркиан Прохорович ушам не верит. «Да ведь это же, — говорит, — ваше сиятельство, я выкуп принес за дочь. А вы бы вольную приказали изготовить». Князь на это только усмехнуться изволил. «Вольную? — говорит. — Я тебе покажу вольную! И вот тебе мой сказ: если завтра утром твоя дочка у меня не будет, то ее прикажу приводом с будочниками доставить, а тебе будет знатная порка». С тем его и выпроводил.

— А старик что же?

— Да что же он может? Сидит да плачет! — Илья вдруг упал на колени. — Ваша милость! — заговорил он прерывающимся голосом. — Защитите, спасите Машеньку. Вы — барин, супротив вас князь не очень-то посмеет. Укройте Машеньку. Ведь зря девка пропадет. Ваша милость! Хоть я, Илюшка, рекрут закабаленный, однако сердце у меня есть и не может оно вытерпеть этого.

— Я рад сделать все, что могу. Да встань, Илья! А что ты рекрут, так это пустяки: мы за тебя заплатим деньги нанимальщику.

Ермолай Тимофеевич, до сих пор безмолствовавший, вдруг встрепенулся и обрел дар слова.

— Нет уж, барин, как ваша милость желает, а только этак не годится, — заговорил он. — Человек в рекруты продался, свое получил, дни свои, знай, отгуливает, чего же еще? Делу конец. Я и деньги обратно не возьму.

Сидоров, бледный и понурый, тихо сказал:

— В самом деле, ваша милость, я своему слову не порушник. Назвался груздем — полезай в кузов. Нет! Продался, так продался, нечего на попятную. Вы ее-то, Машеньку, спасите. Укройте у себя. Найти князю трудно будет здесь-то.

Кисельников был бы не прочь сделать все, что мог, и приютить у себя девушку, но он жил не в своем доме, и ему надо было посоветоваться с хозяином.

— Не знаешь, Петр Семенович дома? — спросил он Михайлыча, все время толкавшегося в комнате, где происходил разговор, и с недоумением посматривающего то на Илью, то на своего питомца.

— Недавно только встали, — ответил старик. — Наверно, дома.

— Подожди здесь немного. — сказал Илье Кисельников и спустился к Лавишеву.

Тот действительно был дома и в изящном утреннем костюме, утопавший в массе тонких кружев, потягивал из маленькой чашки кофе, перелистывая книжку какого-то французского романа.

— А, Александр! Садись, пей кофе… Или, может быть, рюмку ликера? У меня получен новый, прекраснейший, — встретил он Кисельникова.

— Ой, мне не до кофе. Тут целая история вышла, — сказал Кисельников, садясь, а затем передал рассказ Ильи.

Петр Семенович оказался сыном своего времени.

— Из-за крепостной девки не стоило бы шум поднимать, — проговорил он, поморщившись.

— Она не деревенщина… Ты не думай. Вообще вроде барышни…

— Это все равно. Все же крепостная девка, что ни говори. Товар не ахти какой. Не в ней и дело. А вот что Дудышкина щелконуть надо, так это верно. Дрянь удивительная! У старика оброчного выманил деньги, не сдержал дворянского слова… За это нужно проучить. Пусть твоя хваленая девка укроется в моем доме, тут князь ее не скоро найдет. Воображаю, с какою постною мордой он будет ходить! Право, шутка будет недурна. Вали, брат, вали! Поднесем дулю Дудышкину.

После этого разговора Кисельников условился с Сидоровым, что, когда стемнеет, Маша придет в дом Лавишева, где и поселится до поры до времени, пока не придумают лучшего средства вызволить девушку из лап князя.

Илья, не помня себя от радости, так стремительно кинулся к двери, что Ермолай Тимофеевич опасливо крикнул:

— Постой, постой, куда ты?

— Небось не убегу от тебя, не из таких я, — не оглядываясь кинул ему Сидоров.

Вечером пришла Машенька, взволнованная, бледная. При взгляде на ее красивое, смущенное личико, с испуганно-растерянным выражением, Александру Васильевичу стало глубоко жаль девушку. Он постарался ободрить ее, успокоить:

— Ничего, Мария Маркиановна, авось все перемелется — мука будет. Очень-то убиваться нечего.

Маше отвели отдельную комнату, а обедать и ужинать она должна была с Кисельниковым.

Когда они сидели за чаем, пришел Лавишев взглянуть на «пленницу», как он окрестил Машу, и нашел, что она действительно «ничего, и подлого происхождения в ней мало видно».

Но кто поразил в этот день Кисельникова, так это Михайлыч. Укладывая своего барина спать, старик ворчливо сказал:

— А ты, Александр Васильевич, совсем неладное дело завел, даже прямо зазор. Что люди скажут? И если что, так я и твоему батюшке отпишу. Взял это и привел к себе девку дворовую! Срам! И ее же, негодницу, с собою за чаи да ужины сажает.

Кисельникова более рассмешило, чем рассердило это замечание.

— Ты дурак, Михайлыч, — сказал он довольно спокойно. — Ровно ничего не понимаешь.

— Где уж мне понимать! — обиженно проворчал старик. — Из ума верно я выжил. И то сказать: сорок лет верой-правдой прослужил. За это и в дураки попал. А вот иных таких, непотребных, за стол с собою сажают.

— Будет! Пошел вон!

— Да, уйду, чего уж. Содом сущий.

Кисельников завернулся в одеяло и заснул, а старый Михайлыч еще долго ворочался на своем ложе. Он сразу враждебно настроился против Машеньки. Во-первых, ему казалось действительно зазорным, что Александр Васильевич взял к себе девку в дом, а, во-вторых, его, старого холопа, злило, что крепостную мужичку с собою за стол сажают; из-за этого в душе старика шевельнулся червячок зависти и как будто обиды.

«Нет, это совсем неладно, — думал он, ворочаясь с боку на бок. — Сам слышал, что она просто-напросто дворовая Дудышкина князя, а теперь, стало быть, просто беглая девка. Смазливая, слов нет, да что с того? Приберет она к рукам Сашеньку-то… Да и перед людьми стыд. У него-то, конечно, ветер в голове, так все трын-трава, а мне это допускать не следует. После с меня же Василий Иванович взыщет: „Чего, — скажет, — старый хрыч, смотрел?“ Н-да».

Князь Дудышкин остался верен своей угрозе: Маша утром, на другой день после разговора князя с ее отцом, не явилась к барину, а потому должна была подвергнуться насильственному, позорному приводу через полицию, а сам Маркиан, как ослушник господской воли, должен был быть высечен в части.

Управляющий явился в лавочку Прохорова в сопровождении нескольких будочников и на этот раз далеко не был так любезен, как прежде.

— Через тебя только все хлопоты да неприятности, вражий сын! — напустился он на Маркиана Прохоровича. — Ну да тебе зададут перцу. Собирайся живей: тебя в части драть будут, а дочку подай сюда для привода к ее господину, князю Семену Семеновичу Дудышкину.

— Я из воли моего барина не выхожу, — смиренно ответил Маркиан. — И если его сиятельству угодно поучить меня, раба, розгами, то на это его господская воля. Сейчас кафтан накину, да и пойдемте. А дочку привести не могу, потому что ее дома нет.

— Как нет? Где же она? Сейчас же найти! — прикрикнул на него управляющий.

— И рад бы, Никита Иванович, да не могу, потому что она без вести пропала.

Анна Ермиловна запричитала:

— Сгинула доченька единственная, сгинула. Лежит, может, она теперь на дне речном. Об утоплении она говорила перед уходом, а потом убежала, и с тех пор не знаем, где она.

— Врете вы все! Подавайте девку! Укрыли, небось?

— Смеем ли укрывать? — запротестовал Прохоров. Так ничего управляющий и не добился.

Однако Маркиана все же взяли в часть и посекли, выпытывая под розгами, куда он укрыл дочку.

— Знать не знаю, — отвечал старик. — Убежала…

Наконец Прохорова оставили в покое, Машу же занесли в список беглых господских людей, разыскиваемых полицией. Узнав об исчезновении Маши, Дудышкин пришел в ярость.

— Не я буду, если не найду негодницы, будь она хоть на дне морском! — кричал он, расхаживая по комнате, как тигр по клетке.

И он действительно нашел: у него появился совершенно неожиданный союзник и помощник.

Через несколько дней после побега Маши, вечерком, Семену Семеновичу доложили, что какой-то старик из дворовых просит допустить его пред князевы очи и говорит, будто ведомо ему, где укрыта беглая крепостная девка Машка Прохорова. Дудышкин велел немедленно позвать старика. Через минуту перед ним предстал Михайлыч. Князь так и впился в него глазами.

— Что скажешь, старичок? Говорят, знаешь, где Машка-холопка укрыта.

— Ваше сиятельство! — с низким поклоном заговорил старик. — Явите княжескую милость, освободите от девки. Потому зазор, ей-ей. Прибежала это и живет себе. Непотребная совсем, а мой барин в гвардии состоит; узнают — срамота. Говорил ему: «Александр Васильевич! Гони девку взашей!». А он только смеется. Опять же и другие господа приходят и с нею чаи пьют. Разве можно? Уж вы, ваше сиятельство…

— Погоди, — нетерпеливо прервал его князь. — Ничего не пойму, что говоришь. Говори короче: где Машка укрыта?

— У моего барина.

— А кто твой барин?

— Гвардии прапорщик Александр Васильевич Кисельников. Проживать изволит в доме Петра Семеновича Лавишева.

По лицу князя скользнуло изумление, потом он покраснел от удовольствия.

— Кисельников?! Та-та-та! Вот когда попался, голубчик! Беглых девок укрывать, в полюбовницы сманивать? Ай, хорош! — воскликнул он, потирая руки.

При виде его злобной радости Михайлыч струхнул.

«Не было бы беды Александру Васильевичу через меня, старого дурака! И кой меня бес дернул идти говорить?» — мелькнуло у него в голове, он уже начал раскаиваться в своем доносе, стал обелять Кисельникова:

— А только мой барин не то, чтобы чего-нибудь с нею. Это все она, преподлющая. А барин мой — добрейшая душа, ну, сжалился над девкой. Опять же она грамотная и вроде как и не из подлых.

— Так, так, старичок! Добрейшая душа твой барин, знаю его. Хорош и Лавишев. Молодцы! Сманивают девок и развратный дом устраивают. Ай да мы! — воскликнул князь и, посмотрев на часы, которые показывали около шести, пробормотал: — Еще не поздно, можно успеть. Вот что, старичок, теперь я тебя не отпущу. Едем сейчас же в часть. Там ты все частному приставу скажешь, как мне говорил, а потом мы с частным да с будочниками поедем за девкой и заберем ее. И скоро будет, и ладно. А за услуженье твое на тебе пять алтын.

«Как Иуда предал я своего барина, — принимая дрожащею рукою деньги, подумал Михайлыч, которого все больше начинало мучить раскаяние. — Как я теперь Александру Васильевичу на глаза-то покажусь?»

Князь позвал лакеев и велел подать одеваться.

— А ты, старичок, сбежать не вздумай, — сказал он, выходя из комнаты, и приказал лакеям: — Вы тут за ним присматривайте.

Михайлыч, который в душе лелеял мысль о побеге, услыхав это приказание, только тяжело вздохнул.

Несколько минут спустя, Дудышкин с Михайлычем уже мчался к части. Тут старику пришлось повторить свой донос.

Частный пристав не мог не исполнить требования такой знатной персоны, как князь Дудышкин, и вскоре к дому Лавишева двинулся целый кортеж будочников, во главе с начальником, для поимки «беглой и непокорной дворовой девки Машки Прохоровой». Следом за этими не воюющими воинами медленно ехал сторонкой князь с Михайлычем на запятках саней.

По случайному совпадению в этот же вечер у Кисельникова собралась обычная дружеская компания из Николая Свияжского, который рад был уйти из дому, так как очень и очень крупно поговорил с отцом по поводу предполагаемого брака Ольги с Дудышкиным, а также Назарьева и Лавишева. С ними сидела и Маша Прохорова, уже далеко не чувствовавшая себя угнетенной по нескольким причинам: во-первых, тут был «он», Александр Васильевич, к которому чаще всего обращались ее блестевшие удовольствием глазки, а, во-вторых, все эти господа были такие милые, такие… Она не могла найти достаточно слов для их восхваления. И ученые же они! То читают оды наизусть, то мудреные книжки. Маша была не только грамотна, но, по тогдашнему времени, довольно начитанна, особенно по сравнению со светскими барыньками, которые если что и читали, то исключительно изложенное на французском диалекте, а русский язык и литературу полагали чуть ли не неприличными, недостойными изящного вкуса.

Душою собрания был, конечно, Лавишев, болтавший без умолку; часто от его полных юмора речей Маша заливалась серебристым смехом, а он поглядывал на ее разгоревшиеся щечки и думал:

«Вот тебе и хамская кровь! Какая же она, канашечка, миленькая!»

Увы! Подобно многим мужчинам, он не мог остаться равнодушным к любому хорошенькому личику.

— Бог знает, куда это запропастился мой Михайлыч, — не без раздражения промолвил среди наступившей паузы в разговоре Александр Васильевич.

— Прикорнул, верно, где-нибудь, старина, — сказал Евгений Дмитриевич Назарьев, закуривая трубку.

— Он у тебя славный старик, — проговорил Николай Андреевич.

— Да на что он тебе? — лениво процедил Лавишев. — Моей челяди хватит.

— Не в том дело. Но он стал какой-то… Этакий, не прежний, и уже третий раз так пропадает. А спросишь, где был, говорит, гулял.

Михайлычу действительно приходилось несколько раз «пропадать», так как князя Дудышкина было нелегко застать дома, за исключением приемных часов, которые были известны только людям, имевшим с ним дела.

— Ну и пусть его гуляет или спит, — сказал Лавишев. — А расскажу я вам теперь, господа мои, о некоей смеха достойной истории… — Начал было он и прервал речь, прислушиваясь к шуму, приближавшемуся от лестницы.

Вбежал лакей, перепуганный насмерть, и проговорил:

— Барин, частный сам. С ними князь… И…

В это время раздался зычный окрик:

— Да ты показывай дорогу-то, старый хрыч! Ну, живо!

— Сюда, сударь, ваше благородие. Здесь мой барин свое пребывание имеют, — донесся робкий возглас Михайлыча.

Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел Дудышкин, а за ним частный, будочники и Михайлыч. Частный оказался между двух огней. С князем было шутить опасно, но хорошо он знал и влиятельность Лавишева, да ведь и Кисельников хоть не Бог знает кто, а все же офицер гвардии. Поэтому он начал насколько возможно мягко:

— Не дозволите ли спросить господина прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Кисельникова?

— Я. Что же вам надобно? — произнес Кисельников.

Маша, при виде Дудышкина, отбежала от стола и в страхе забилась в угол.

— А также не могу ли увидать я хозяина этого дома, господина камер-юнкера и кавалера Петра Семеновича Лавишева?

Тот отнесся к заявлению частного суровее.

— Отлично ты знаешь, братец, — пренебрежительно сказал он, — что это я. И скажи ты мне, пожалуйста, — добавил он еще небрежнее, — на кой черт здесь эта дылда торчит? Князь Дудышкин его звать, кажется?

Дудышкина передернуло.

— Да чего тут с ними кисели разводить? — гневно воскликнул он. — Пришли мы за моей беглой девкой, Машкой Прохоровой. А вот и она сама. Будочники, взять ее!.. Руки скрутите хорошенько. А на этих, на господ-то, в суд подам, а то и ее величеству, дабы не сманивали чужих девок на непотребство. Ну, берите ее!

Маша дрожала всем телом.

Назарьев, до сих пор довольно равнодушно относившийся к судьбе Маши, так как его поглощало собственное горе, теперь, при виде и здесь торжествующего своего врага, запылал яростью.

— Смей только кто подойти к этой девушке! — воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу. — Убью на месте.

— А мы тебе: поможем! — воскликнул Кисельников.

Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:

«И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!» Будочники мялись, частный тоже.

— К чему тут шпаги? — презрительно процедил Лавишев. — Я просто прикажу гайдукам выгнать их.

— Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! — послышался возглас Михайлыча.

Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:

— Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.

Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.

— Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? — вспылил Семен Семенович.

— А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.

— Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.

— Знаю, для каких услуг… Эй, кликни гайдуков! — приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей. — Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы… Я не себе ее покупаю, а на волю.

Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:

— Ну, ежели хорошую цену, тогда…

— Сколько желали бы?

«Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!» — подумал князь и громко промолвил:

— Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.

— Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я — не тот старичок. Васька! — приказал Лавишев. — Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.

Челядинец побежал исполнять приказание.

— Марья Маркиановна, — обратился между тем Лавишев к Прохоровой, — выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим — и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.

Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.

Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.

— Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим… Самое лучшее — завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.

Дрожащей рукой князь стал выводить: «Я, лейб-гвардии конного полка поручик» и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:

«Зато деньжищ же сорвал!»

Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:

— Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь, — голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?

Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.

Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.

— Читайте, — хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.

Тот прочел ее с обидною тщательностью.

— Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?

— Н-да, конечно… А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин, — задыхаясь сказал Семен Семенович. — Ну а гвардейским офицерам, — обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу, — красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.

Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.

— Что ты сказал? — проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.

— Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне «ты», — промолвил князь, слегка подаваясь назад. — А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок…

Он не окончил. Послышался громкий возглас: «Получи, скотина!». Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.

Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: «Что это?.. Да ведь он…». А потом, весь побагровев, крикнул:

— Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.

— Очень рад. Ищите секундантов, — тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич. — Мои будут у вас сегодня же.

Назарьев стоял с мрачным лицом.

— Так и надо этакую гадину, — проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.

— Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет… Прощайте, прощайте.

— Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите, — крикнул ему вслед Лавишев.

— Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните, — сказал князь, исчезая за дверью.

Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.

У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.

Откуда-то из-за выступа печки, где укрылся Михайлыч, доносились чуть слышные сетования:

— И все через меня, старого черта! Вот натворил-то, окаянная моя голова.

Маша беззвучно плакала.

Спокойнее всех был сам Александр Васильевич. Он даже чувствовал себя почти довольным.

«Добрался я таки до этой канальи!» — подумал он и первым прервал тягостное молчание.

— Петр Семенович! Сделай милость, будь моим секундантом. И ты, Женя, — обратился он к Лавишеву и Назарьеву. — Позвал бы я тебя, Николай, да, думаю, неудобно: ведь, он, хоть и не желанный, а все же жених твоей сестры.

— Это верно. Неловко мне, — сказал Свияжский. — А то бы с великой радостью.

— Идет, по рукам! — воскликнул Лавишев, быть может, с несколько напускною веселостью. — Одно скверно — не знаю, как пистолеты заряжаются.

— Научим, — хором ответили военные.

— Что касается меня, то я не только секундантом, а стал бы даже на твое место на поединке, — сказал Евгений Дмитриевич.

— Так и ладно. Господа! — воскликнул Кисельников. — Зря нечего время терять, да и зазорно. Подождем полчасика, да и поезжайте-ка к Дудышкину; пусть укажет своих секундантов, да с ними и сговоритесь окончательно. Мне об одном только забота, как бы все это поскорей устроить: завтра, послезавтра…

— А что же, можно хоть сейчас. Пойду, оденусь, как подобает, да и в путь, — промолвил Петр Семенович, вставая. — Надо в полном параде, так водится. Ты бы, Евгений Дмитриевич, тоже малость пообчистился да подтянулся.

Когда он был уже у двери, к нему кинулась Машенька, воскликнув:

— Постойте! Дайте поблагодарить вас… Была я крепостная холопка, теперь человеком вольным стала благодаря вам. Дозвольте в последний раз по холопскому обычаю поспасибствовать. Больше в жизни никто этого не увидит! — И она, поймав руку Лавишева, плача осыпала его поцелуями.

Будь она обыкновенная крепостная девка, Лавишев отнесся бы к этому случаю вполне равнодушно: он привык, что дворовые, как милости, искали случая поцеловать барскую рученьку, но теперь он смутился.

— Мария Маркиановна!.. Машенька!.. Вы вольная, не годится теперь… Помилуйте!.. Да и что я такого сделал особенного? — пробормотал он и постарался выскользнуть за двери.

И в самом деле ему, эксцентричному прожигателю жизни и богачу, не казалось особенным, что он только сейчас выкинул пять тысяч золотом ради освобождения от крепостной неволи совершенно чужой и мало знакомой ему девушки.

Машенька опять укрылась в темном уголке. В полумраке было видно, как вздрагивали ее плечи от сдерживаемых рыданий.

Следом за Петром Семеновичем собрался и Свияжский.

— Знаешь, Саша, я пойду. На душе так смутно. Уж ты прости. Как-то тяжело среди людей. Горе у меня. После когда-нибудь расскажу. Когда поединок будет, ты мне сообщи, приеду. Бог сохранит тебя. Неужели эта гадина победит? Прощай, друг! — сказал он.

Они крепко пожали руки и расцеловались.

— Ольге Андреевне и вообще, конечно, ни гу-гу, — предупредил его Кисельников.

— Это само собою. Эх, жизнь! А и тяжела же ты. Прощайте, Мария Маркиановна.

Девушка протянула ему дрожащую руку.

— И все из-за меня, — пролепетала она всхлипывая. — Только зло одно людям… Сгинуть бы мне, помереть. Крепостная девка, а что натворила.

— Полноте! Вы теперь не крепостная. И зачем себя зря изводить? Вы успокойтесь. Мы еще будем с вами развеселые песни петь. Все пройдет, все устроится! — сказал Свияжский и ушел.

Вскоре после его ухода пришел Лавишев, одетый в раззолоченный придворный мундир.

— Я готов. Едем, Евгений Дмитриевич. А ты даже и парика не поправил? Ишь, он у тебя набок съехал. Поди хоть припудрись, — заметил он Назарьеву.

— Ладно, и так сойдет. Ехать так ехать. Я думаю, он еще секундантов не нашел.

— Ну, хочешь быть чучелом, твое дело. До свидания пока, Саша! Мы живо.

Они ушли.

Тихо стало в комнате. Нагоревшие сальные свечи пускали, коптя, дрожащее, длинное пламя, кидавшее неровные, трепещущие тени. Слышны были всхлипывания Маши и тяжелые вздохи Михайлыча.

Александр Васильевич присел к столу и задумался. На душе у него было смутно. Он тяжело оскорбил человека. Правда, этот человек был скверным, недостойным имени человеческого, но… Сталкиваясь с этим «но», Кисельников чувствовал словно угрызения совести.

«А если бы меня так? Ведь после этого прямо-таки жить нельзя», — мелькнуло у него в сознании.

Конечно, он должен выйти с князем на поединок, дать ему сатисфакцию. Быть может, князь убьет его. На то воля Божья. Поединок будет смертельным. Правда, не исключено, что он уложит Дудышкина. Оскорбленный сам же еще и пострадает. В этом есть какая-то несправедливость. Но разве сам князь не оскорблял его десятки раз мелочно и придирчиво? Разве не оскорблял он всего общества своими себялюбивыми и гнусными поступками? Он, Киселышков, станет мстителем не только за эту бедную девушку, а за многое-многое. Если он убьет Дудышкина, это будет только заслуженной карой для князя. Или, если доведется, пощадит его, выстрелит в воздух? Желчь закипела; мелькнула жестокая мысль:

«Нет, убить!».

За его спиной послышался тихий голос:

— Барин! Я пойду.

Кисельников вздрогнул и обернулся. Перед ним стояла закутанная в платок и в накинутой на плечи кацавейке Маша.

— Что вы, Мария Маркиановна?

— Я пойду, барин… К своим пойду. Теперь князя мне нечего бояться. Прощайте! Вечно за вас буду Бога молить, — каким-то упавшим голосом проговорила Прохорова.

— Какой я вам барин? У вас теперь барина нет. Выйдете вы теперь замуж за купца и заживете себе любо да дорого. Скидывайте платок да оставайтесь, — промолвил Александр Васильевич, стараясь придать разговору шутливый тон. — Завтра идите. Теперь поздно.

— Нет, уж я пойду. А что за купца замуж — это вы напрасно. Ни за кого бы не пошла, если бы… Ах, барин, — буду я так вас величать, потому никак мне ровней вам не стать, — люб мне был один сокол ясный, удалой молодец, да, видно, не пара соколику серая горлица! — Платок упал с головы девушки, волосы разметались в беспорядке, глаза блестели. — Не летать ей с соколом в поднебесье… Ей, горлице, в травушке прятаться! — Маша провела рукой по разгоряченному лицу. — Будет! Что я, шалая, в самом деле? — сказала она, оправляя платок. — Молиться буду о вас, чтобы охранил вас Бог от пули… На поединок из-за меня?! Боже мой, Господи! И стою ли я того? Каждый день справляться буду, целешеньки ли вы, и если, упаси Бог, неладное с вами приключится, тогда я… Тогда я — в прорубь головой.

— Полно, Мария Маркиановна, успокойтесь! — пытался уговорить ее Александр Васильевич, видя, что девушка, как говорится, не в себе.

— Нет, чего же. Говорю правду. А уцелеете, и совесть меня не станет мучить, так есть у меня иной путь. Я вот сказала, что замуж не вышла бы, кабы… кабы в солдаты за меня Илюшка не продался.

— А Илья-то тут что же?

— А то, что он за меня свою волюшку отдал, а теперь я ему свою волюшку отдам. Повенчаюсь я с ним, Александр Васильевич.

— С ним? С рекрутом?

— Да. Поделю с ним горькую долю! — Маша подошла ближе к Кисельникову. — Прощайте, барин, прощайте, Александр Васильевич! Никогда вас не забуду. Буду молиться и… любить! — И она вдруг, припав к молодому человеку, обожгла его страстным поцелуем, а потом выбежала из комнаты с быстротою газели.

Кисельников растерянно посмотрел ей вслед, поднялся было, чтобы кинуться за нею, потом опустился обратно, взволнованный, подавленный. Его голову наполнял какой-то хаос мыслей. События сегодняшнего вечера были так неожиданны, так непоследовательны и важны, что он склонился под их тяжестью. На щеке он еще ощущал жаркий след поцелуя.

Любит?.. И он не замечал? Бедная! Да, да, теперь он вспоминает. Эти странные взгляды, этот неровный румянец. Но как он не догадался? Надо было уйти, отдалиться. И Маше было бы лучше, да и ему. Теперь он чувствует себя словно виноватым. Но в чем его вина? Разве он хотел этого? Ничуть. Однако в глубине души шевелилось словно угрызение совести.

Кисельников облокотился на стол и погрузился в печальное раздумье. Вдруг кто-то потянул его за полу кафтана. У его ног лежал, чуть приподняв седую голову, заплаканный, непохожий на себя, Михайлыч.

— Что тебе, Иуда? — раздраженно проговорил Кисельников.

— Батюшка барин! — зашамкал старик. — Прости Христа ради! Псом твоим буду, побои, что хочешь, снесу, только прости! Ей-ей, я без умысла… Хотел лучше сделать. А теперь… О, Господи, Боже мой!.. По глупости я только. Не со зла же. Я ли тебя не люблю? Ведь сам на своих руках этаким тебя махоньким нашивал…

— Вижу, что любишь! То-то и пошел с доносом, христопродавец, — сурово вымолвил Кисельников.

— Барин! Александр Васильевич! Убей ты меня, подлого раба, только таких слов не говори. Я не со зла. Добра хотел. Богом молю, прости!

Старик стукал лбом в пол, отвешивая земные поклоны, обнимал барские колени.

Кисельникову стало жаль его. Он понимал, что Михайлыч менее виноват в этой истории, чем казалось.

— Встань! Бог тебя простит. Ну будет тебе причитать. Простил уж, так чего? Иди себе! Да больше обо всей этой гадости никогда ни слова! — сказал он.

Дядька поцеловал ему руку и присел в уголке, взволнованный, растерянный, мучимый угрызениями совести.

Назарьев и Лавишев вернулись довольно поздно.

— Ну, брат, твой князь запорол горячку, — сказал Петр Семенович. — Представь себе, еще до нашего приезда он успел уже найти секундантов.

— Ходит гоголем, но, кажется, трусит, — промолвил Назарьев.

— И как еще! — подхватил Лавишев. — Сейчас был бы готов на мировую, ежели бы не позор. Да ведь узнают, так и из полка выгонят. Стреляться должен. Ну, мы с его секундантами условились, побывали у них. Оказывается, мои приятели! Говорят про князя и морщатся. В секунданты пошли к нему потому только, что он их однополчанин. Решено: стреляться вам послезавтра, в девять часов утра, в Елагиной роще. Расстояние — десять шагов.

— Отлично!.. По крайней мере, ждать недолго, — промолвил Александр Васильевич.

Они посидели еще некоторое время, беседуя о неожиданно нахлынувших событиях, и после возгласа Лавишева: «Ах, как я хочу спа-а-теньки, спа-теньки!» — разошлись.

Ночью Михайлыч несколько раз будил Кисельникова.

— Александр Васильевич! Стало быть, из-за моей глупости ты, сердешный, под пулю?

В ответ на это его барин только брыкал ногами и вопил:

— Отстань, ирод!

Само собой разумеется, было решено, чтобы эта история не получила огласки. С Николая Свияжского было взято слово, что он никому не расскажет ничего. Печальный факт пощечины также решили замять и весь поединок объяснить ссорой «двух друзей».