Ее поднял из пожухлого бурьяна августовским летом 1942 года непривычный гром — сухой, без радующей слух и обоняние свежести, пахнувший прямо в ноздри нестерпимо вонючим дыханием, вызвавший у земли лихорадочную дрожь. Лиса, хитрая и осмотрительная при всех превратностях звериной своей судьбы, на этот раз подскочила и понеслась куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от этого грома, от этой вони, в одно мгновение уничтожившей все другие запахи степи: и горько-полынный, и душно-горьковатый от засохшего осота, и терпкий — от чебреца, и сладостно-грустный — от повянувшего бессмертника, и кислый, манящий — от притаившейся где-то поблизости куропатки или же стрепета. Облинявшая за лето, жутко некрасивая, с голым длинным хвостом, только на конце сохранившим клок спутанной репейником шерсти, она скакала и скакала, пока не оказалась на вспаханном под пары поле, где и увидели ее солдаты, отходившие от Абганерово к Сталинграду. Казалось бы, им не до лисы. Измотанные до последней степени страшными боями, потерявшие в этих боях очень многих своих товарищей, обстреливаемые буквально со всех сторон, они все вдруг радостно заорали:

— Лиса! Лиса!

И залюлюкали, и затикали, хохоча и хлопая в ладоши, как это всегда бывает с людьми, когда в поле их зрения попадет зверь и когда в отношении этого зверя у людей нет недобрых намерений. Один из бойцов, впрочем, встал вдруг на колено, изловчился, вскинул винтовку и начал было целиться в лису, но на него закричали, заматерились — и теперь уж не беззлобно, а с какой-то яростью, сердито, свирепо:

— Отставить, Колупаев!

Колупаев приподнялся, конфузливо и виновато оглядываясь. А лиса, подстегнутая и этими криками, и разорвавшимся поблизости снарядом, наддала, а вскоре и вовсе скрылась в балке, каких так много в донских степях.

Месяцем позже, пробираясь по-пластунски на свою огневую позицию, выбранную им на «ничьей земле», снайпер Колупаев увидал лису. Она была убита недавно — еще не совсем остыла кровь на кончике длинного, высунутого языка, еще не совсем погас свет в дремущем прижмуре ее глаз.

Колупаев трое суток кряду оставался на своем тайном огневище. В нем с какой-то новою силой пробудилась охотничья страсть. Только охотился он теперь не на зверя.

Впрочем, тот, в кого он посылал пулю за пулей, был страшнее зверя…