До поры до времени никто из нас, оказавшихся августовским летом сорок второго между Доном и Волгой, как между тяжким огненным молотом и наковальней, – никто не знал, не ведал, что слово «Абганерово» будет включено в наши души и навсегда, до последнего часа останется там у тех немногих, кому неким чудом удалось выжить.

Двумя неделями раньше сформированная в казахстанских степях 29-я стрелковая дивизия, новенькая, с иголочки, свеженькая, укомплектованная по штатному расписанию, предназначенная было для обороны Москвы на дальних подступах к ней и временно расквартированная под станцией Волово Тульской области, неожиданно, в одну июльскую ночь и в одно утро была погружена в эшелоны и с бешеной скоростью устремилась куда-то на юго-восток. Немного смущены мы были одной из последних сводок Совинформбюро, где с непостижимой для тех военных дней откровенностью была названа чудовищная цифра (помнится, в 70 тысяч) попавших в окружение и пропавших без вести наших бойцов. Зная о 12-ти тысячах, составляющих численность полнокровной дивизии, каждый из нас, погрузившихся в спешном порядке в эшелоны, делил в уме те семьдесят тысяч на эти двенадцать и умолкал в угрюмом изумлении от этой жестокой арифметики. Умолкал, смутно догадываясь, что именно последним сводкам с Юго-Западного, а теперь уж, кажется, Юго-Восточного фронта дивизия (а оказалось, не одна дивизия, а целая вновь сформированная армия, которой суждено будет стать 64-й, напарницей 62-й, о которой теперь говорят и пишут с непременным эпитетом «легендарная») обязана тем, что ее в полсуток поставили на рельсы и помчали к безвестным пока что боевым рубежам.

Но мы были, повторяю, свеженькие, обутые и одетые с иголочки, хорошо накормленные, отлично, как нам казалось, обученные военному делу, уверенные в себе до заносчивости, весь путь до Сталинграда пролетели с песнями. Нашего боевого духа не отпугнула и ночная бомбежка на короткой остановке на станции Грязи. Днем, на таких же коротких остановках, выбегали из вагонов для быстротечного общения с гражданскими людьми, в основном женщинами, стариками и мальчишками, вышедшими сюда, чтобы поглазеть на мчавшиеся через их станции эшелоны и хоть таким образом увериться, что силы наши неисчислимы, что «враг будет разбит и победа будет за нами».

В эшелоне, в котором разместился наш 106-й стрелковый полк, много было молодых веселых людей, но главным заводилой, вроде обязательного «культурника» в каком-нибудь санатории, был командир роты ПТР (противотанковых ружей). Мы в нашей полковой минометной роте не пытались даже узнать ни его имени, ни фамилии. Но лейтенант этот запомнился. Был он немолодым, наверное, уже за тридцать, для нас же, двадцати– и восемнадцатилетних, это уже человек в годах. Он первым выскакивал на остановках из своей рыже-бурой теплушки, громко хлопал в ладоши, совал четыре пальца в рот и, дико, пронзительно свистнув, волчком вертелся вокруг своей оси, что-то приговаривал, блестя единственным среди нормальных золотым зубом, и через минуту на перроне или просто на лужайке за железнодорожной насыпью подымался дым коромыслом.

Ночью, кажется, в Поворино, нас опять немножечко побомбили, но ни один вагон не пострадал, и веселое путешествие эшелонов продолжалось. Буйство бездумной веселости, продиктованной неукротимой верой и в дело свое, и в силы свои, вдруг застопорилось, как бы наткнувшись на что-то неожиданное и пугающее. Это случилось сразу же за Сталинградом, за Бекетовкой, когда навстречу нам выполз странный эшелон с изрешеченными вагонами, наполненными тем не менее до отказа по большей части тяжелоранеными, кое-как перевязанными грязными бинтами и просто тряпками из порванного на клочки нижнего белья. Белые от соли гимнастерки и брюки также порваны, из-под них выглядывали голые, в струпьях засохшей крови коленки и локти. Военные люди – рядовые и командиры – облепили со всех сторон и сам паровоз, с одышкой влачивший остатки, а точнее бы сказать, рваные куски разгромленных врагом недалеко отсюда (это было ясно!) частей и соединений, недавно еще таких же вот свеженьких, полнокровных и веривших в несокрушимость свою.

Два эшелона встретились и теперь глядели друг на друга: один с испуганным недоумением (наш) и другой как бы с горькой, мефистофельской ухмылкой, как бы говоря: «Ну, ну, давайте-давайте! Посмотрим, что у вас получится!»

Мне почему-то захотелось увидеть в эту минуту нашего веселого пэтээровца. Он, по обыкновению, первым выскочил из вагона и, наверное, пустился бы в пляс, но теперь и он стоял в некоем оцепенении, полуоткрыв рот со своим единственным золотым зубом, коий особенно задорно и празднично блестел у него на прежних наших остановках, а сейчас лишь подчеркивал ощутимую всеми и все-таки загадочную тягостность этой неожиданной встречи. Кто-то по привычке крикнул, соскакивая на землю:

– Лейтенант!.. Что же ты?.. Давай!

Пэтээровский командир вздрогнул, мгновенно повернулся в сторону сказавшего эти слова и, побагровев, тяжко выдохнул:

– Ду-у-рак!

Через несколько минут эшелоны двинулись: наш – на юго-запад, в сторону Котельниково, а тяжко раненный – в противоположную сторону. Он вползет в Сталинград, а там его остановят, начнут лечить и приводить в порядок: рядовых и командиров «расфасуют», больных и раненых отправят по госпиталям, а здоровых накормят, обуют, оденут и направят в маршевые роты, как диктует суровый и непреклонный закон войны.

Нам же по пути к Дону придется отхлебнуть из горькой чаши еще ох как много капель. От полустанка Жутово, где нашему 106-му приказано выгрузиться, оставшийся сорокакилометровый путь до берегов Дона совершили походным порядком. На всем этом пути встречались нам группами и поодиночке измученные до последней степени военные люди: бойцы и командиры, красноармейцы, сержанты, старшины, лейтенанты, капитаны, майоры и даже полковники – все вместе. То, что это были военные, определить можно было разве лишь по пилоткам, фуражкам со звездами, да по кирзовым и яловым голенищам сапог, да по влачившимся вслед за многими рваным обмоткам.

Удивительным было и то, что большинство из этих как бы раздавленных каким-то невидимым грузом людей не расставалось со своим оружием: у командиров из запыленных кобур виднелись рукоятки наганов и пистолетов; у рядовых и сержантов из-за спин торчали стволы карабинов и винтовок даже с примкнутыми трехгранными и плоскими (СВТ) штыками; некоторые не расстались и с касками, правда, не надевали их на голову, а несли на шее, как боевые лошади несут торбы в походе. У многих сохранились противогазные сумки – без самих противогазов: какой же дурак будет переть этот ненужный груз по знойным степям в сорокаградусную жару?! Ни у кого, однако, не было ни пулеметов, ни противотанковых ружей, ни минометов (даже ротных, пятидесятимиллиметровых), ни артиллерийских орудий (даже «сорокапяток», которые часто перекатывались их расчетами вручную). Позже выяснилось, что такое оружие отбиралось у выдохшихся в неравных схватках с врагом и отходивших, – отбиралось свежими подразделениями, выдвигавшимися к Дону, чтобы задержать неприятеля. Этими свежими оказались две какие-то морские бригады, которым отведен был рубеж обороны на добрую сотню километров по изгибистым берегам Дона.

Ни окопов, ни ходов сообщения никто не приготовил морским пехотинцам. Они успели вырыть для себя колодезеобразные норы по пояс и торчали теперь в них, как большие невиданной черной окраски сурки, выложив по краям этих нор противотанковые и обыкновенные («лимонки») гранаты, зажав между ног карабины и автоматы, а в потрескавшихся от внутреннего и внешнего зноя губах давно потухшие цигарки.

Как тогда, так и позднее я не мог понять, да не понимаю и теперь, почему никому не пришло в голову переодеть этих сверхотважных людей в защитного цвета одежду? Вопрос этот особенно остро обжигал сердце, когда уже зимою, на окраинах Сталинграда, над белым до ослепительности полем подымались в атаку моряки в своих черных шинелях и шапках, тоже черных, становясь идеальными мишенями для немецких пулеметов и автоматов; до горчайших слез, до удушья в горле было обидно видеть, как все белое пространство, над которым подымались моряки, в несколько минут усеивалось черными точками убитых и раненых, которых и убрать-то днем никто бы не смог. Приходилось слышать, что, снявши бушлат и надевши обыкновенную зеленую гимнастерку, моряки уже перестанут быть моряками, вместе с формою морскою они утратят и отвагу, и силу, как сказочный Черномор, лишившийся своей бороды... Не знаю, так ли это, но знаю по не единожды видимому мною самим: дорого же платили морские бригады, сделавшись пехотою и отказавшись от всего, что делает пехотинца менее уязвимым на поле боя. Серенькая шинелишка и зеленая, вылинявшая к тому же на солнце гимнастерка куда как менее заметны, скажем, летом на этой вот серо-рыжей, выжженной, опаленной горячим дыханием небесного светила донской и сталинградской равнине. Даже в своих норах матросы сейчас, днем, хорошо были видны с воздуха. Потому-то на них постоянно и пикируют то «фокке-вульфы» и «мессершмитты» в одиночку, то целою стаею, выстроившись в кильватерную колонну, «юнкерсы», помимо бомб и пулеметных очередей, перед тем как улететь не преминут в последнем пикировании включить сирену с ее душераздирающим воплем и бросить издырявленную пустую бочку или изогнутый рельс, издающие звуки, рвущие на куски твои нервы. Впрочем, матросов-то таким музыкальным сопровождением едва ли можно было испугать, вывести из душевного равновесия: нервы у них крепки, крепость эта у них была в генах, доставшихся им в наследство со времен Ушакова и Нахимова, а может быть, еще и с тех времен, когда «Россия молодая, в бореньях силы обретая, мужала с гением Петра», да и позднее – от кронштадтских моряков...

Проходя через эти реденькие огневые черные точки, мы слышали за своей спиной озорные выкрики развеселой матросни:

– Давай, жми, пехота! По-лунд-ра-а! Сейчас фриц полные штаны наложит!.. Ха-ха-ха!.. Жми, братва!..

Мы не отвечали на эти обидные для нас выкрики. Не отвечали либо потому, что были менее находчивы, либо потому, что уже видели над собой «раму» – двухфюзеляжный «Фокке-Вульф-189». Те из нас, которые уже побывали в боях и пришли в нашу дивизию с маршевыми ротами, хорошо знали, что вслед за «рамою» жди «музыкантов», то есть пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» – это уж как Бог свят! А там начнется такое... В общем, кто хоть раз попадал в этакую карусель, тот по гроб жизни не забудет о ней.

Вот какую «песенку» обещало нам появление «рамы». Видели ее, конечно, и моряки, и не хуже нашего знали, что за нею последует, а все-таки оставались верными себе: не отказывались от переходящей как бы по наследству привычки подтрунивать над представителями иных родов войск, не смогли удержать в себе высокомерно-снисходительной усмешки по нашему адресу. А ведь часом раньше в одну их нору прямехонько угодила бомба, и теперь над этой норой высился небольшой рыжий холмик с бескозыркой на вершине.

«Черт с вами, смейтесь! – думалось нам, пехотинцам. – Смейтесь, черти полосатые! А мы вот идем и через полчаса, а может и того меньше, сойдемся нос к носу с немцами! Вы еще о нас услышите! Да и сами-то вы повеселели не оттого ли, что увидели такую свежую подмогу?..»

Поротно, побатальонно полк выходил к Дону и спешно занимал оборонительный рубеж по его восточному берегу с задачей не дать врагу переправиться через реку. Полковая минометная рота расположилась в большом саду, за хуторами Верхний и Нижний Яблочные. Сад с трех сторон охватывался глубокой канавой, насыпь которой давно заросла терновником. Лучшего места, казалось, и придумать нельзя для огневых позиций минометных расчетов. В какой-то час расширили лишь канаву в местах, где должны были стоять наши «трубы», то есть 82-миллиметровые минометы. Тут же должен признаться, что был огорчен, попавши в роту, а не в батарею 120-миллиметровок. В последнем случае я бы назывался комиссаром, а теперь – политрук. Как бы там ни говорили, а комиссар есть комиссар: звучит революционнее и солидней! Сразу же позади нашей роты разместился со своей батареей 120-миллиметровых минометов двадцатитрехлетний младший политрук Иван Ахтырко, мой ровесник, в одном со мною звании, но он – комиссар! Не потому ли не вынимает изо рта обкуренную до черноты и обсмоленную губами трубку? Не в подражание ли комиссару 25-й Чапаевской?.. Поздней осенью 1941 года, когда наше Харьковское артиллерийское училище вывели из боев и отправили в город Чирчик, под самый аж Ташкент, успевшие подружиться на фронте, мы, то есть Иван и я, сговорившись, написали заявления с просьбой вновь направить нас в действующую армию. На первые наши просьбы был получен отказ Политуправления Туркестанского военного округа, и только с третьего захода, с третьей попытки удалось попасть во вновь формирующуюся в далеком и продуваемом всеми лютыми сибирскими ветрами Акмолинске дивизию. Иван получил назначение в минометную батарею, а я – тоже в минометную, но роту. Он стал комиссаром, я – политруком. Впрочем, по должности-то я оказался на ступеньку выше своего друга: рота моя была полковой, а это значит, что по военной табели о рангах она приравнивалась к батальону. При случае я напоминал Ивану об этом, а он снисходительно улыбался и попыхивал своей фурмановской комиссарской трубкой.

Не знаю почему – может быть, догадывались, что мне это понравится, – но кое-кто в роте нередко величал меня комиссаром. И щеголеватый ее командир с его безупречной выправкой лейтенант Виляев, и его заместитель, превеселый, вечно улыбающийся лейтенант Сережа Гайдук, и командиры взводов Усман Хальфин, Дмитрий Зотов и Миша Лобанов, самый молодой не только среди нас, офицеров, но и среди красноармейцев, и сержант Гужавин – нет-нет да и назовут меня так. Слышать это от Гайдука, Зотова и Гужавина особенно лестно: все трое уже побывали в боях, а Гужавин и Зотов – еще и в госпитале после ранения, они попали в наш полк с маршевой ротой. Правда, в голосе и словах озорного Гайдука можно было различить легкую иронию. «А что думает комиссар?» – спрашивал он иногда, обращаясь ко мне, и щурился, большой рот его при этом растягивался и делался еще больше. Но я не замечал, а вернее бы сказать, не хотел замечать его хохлацкой «усмишки».

Итак, рота заняла огневой рубеж, изготовилась к бою. За Доном, прямо перед нами, было тихо. Погромыхивало где-то правее и левее нас. В первый же день под вечер ко мне наведались сразу четыре младших политрука, с которыми подружился еще в Акмолинске, при формировании нашего полка. Это – упомянутый выше Ваня Ахтырко, политруки стрелковых рот Сергей Алексеев, мой, значит, однофамилец, Василий Зебницкий и политрук пулеметной роты Николай Соколов, высокий смуглолицый красавец-хохол, по которому, несомненно, тоскует теперь не одна акмолинская казачка. Были среди нас двое, коих мы называли «женатиками», – это Василий Зебницкий и Ваня Ахтырко. Этот последний по пути из Ташкента в Акмолинск так часто показывал мне фотографии жены и крохотной дочери, так горевал о них, оставшихся под немецкими оккупантами, что мне стало понятным его нетерпение поскорее вновь отправиться на фронт. Зебницкий ничего не рассказывал о своей семье, но время от времени впадал в тихую угрюмость и украдкой вздыхал. Мы, холостяки, были беспечны и, соответственно, глупы, иначе бы не позволяли себе при «женатиках» распространяться на счет супружеской неверности и женском непостоянстве. Особенно назойлив по этой части был озорнущий Гайдук, примкнувший к нашей «комиссарской» компании.

– Только ты за порог, а она уж... – начал было он очередную историю, но взорвавшийся вдруг Ваня Ахтырко наградил его таким ядреным подзатыльником, что тот сейчас же умолк, и был до того смирен, что мы готовы уж были пожалеть его. Громыхнувший поблизости пушечный выстрел заставил замолчать и всех остальных.

Ребята поспешно разошлись по своим ротам. Гайдук почесал свою «потылицу», пробормотав беззлобно:

– Добрая оплеуха. Шо ж, так воно и нужно. Заслужив!

– Заслужил, – подтвердил я.

Утром немецкие самолеты безбоязненно пролетали над нами чуть ли не на бреющем: зениток в дивизии, кажется, тогда не было совсем. Пулеметных же очередей и одиноких винтовочных выстрелов «мессершмитты» и «юнкерсы» не боялись. Порою мы видели нахально улыбающуюся рожу гитлеровского аса, и это было больно. В этих случаях Сережа Гайдук, пустив вслед врагу хорошенькую матерщину, показывал еще и туго скрученный кулак, шепча сквозь зубы: «Погодь, гад, сымем мы тебя когда-нибудь с небес!»

Конец второго дня и вся следующая ночь прошли у нас спокойно. Лишь там, за Доном, одна за другой взмывали в черное, беззвездное небо немецкие ракеты да тянулись с западного на восточный берег длинные, кривые строчки трассирующих пуль. Несколько настораживало то, что немецкие ракеты взлетали справа и слева вроде бы уже на нашей стороне. Но это могло показаться: река тут прихотливо, затейливо петляет, так что правый берег мог оказаться левее левого и наоборот. А утром, когда жаркое степное солнце поднялось достаточно высоко, чтобы накалить воздух до обжигающей гортань сухости, неожиданно был получен приказ: отходить! Лейтенант Виляев, наш ротный, пожимал в удивлении плечами, глядел на меня, на своего заместителя Гайдука, и в расширившихся в страхе глазах его был немой вопрос: «Что это?.. Не ошибка ли?.. Отходить средь бела дня?.. По этой ровной пустыне, по степи?..» Прибежал на наши огневые и Ваня Ахтырко. Запыхавшийся, взмокший, раскрасневшийся, он с ходу выкрикнул:

– Приказ на отход получили?..

– Получили, комиссар, получили! – ответил за всех Гайдук, правая рука его при этом невольно пощупала затылок. – И новый рубеж нам указан: хутор Чиков на Аксае.

– Ну, и мы туда же. Значит, вместе... – и он побежал на батарею.

Минометчики быстро свернулись. Лотки и ящики с минами были уложены на повозки, а сами минометы с их лафетами, опорными плитами, трубами быстро оказались на спинах бойцов. Только в одном взводе у лейтенанта Усмана Хальфина были передки для минометов – последнее изобретение каких-то умных наших оружейников. Тут достаточно одного человека, ну, может, двух, чтобы, ухватившись за ручки, легко катить вслед за собой это наипростейшее, но в высшей степени неприятное для вражеской пехоты оружие. Хальфин, этот невозмутимый казанский татарин, со своим взводом находился в некоем отдалении, правее остальных взводов, и командир роты послал туда связного с распоряжением, чтобы и Хальфин поскорее снимался и выходил в степь, на главную дорогу, на которой, видно было, вытягивались остальные подразделения полка.

Сразу же за хутором Верхний Яблочный дорога подымалась на высокую пологую гору, за которой начиналась бесконечная ровная степь, рыжая и от пожухлых прежде времени трав в засушливое, знойное лето, и от медленно оседающей бурой пыли, поднятой тысячами ног и колес. Кто-то крикнул в колонне: «Рама!» – задравши голову и указывая на двухвостого змия, выплывшего откуда-то из-за Дона и распростершего свои крылья над отходившими нашими полками, не сделавшими, по сути, ни единого выстрела по противнику.

«Рама» бросила на колонну свои «штатные», обязательные четыре бомбы, не причинившие, однако, нам никакого вреда, и медленно удалилась.

– Теперь жди «музыкантов»! – вновь прокричал тот же боец, видать, успевший уже понюхать пороху и хорошо знавший, что к чему на фронтовых путях-дорогах, в том числе повадки распроклятой «рамы».

Ждать пришлось недолго. Что-то около ста пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» под прикрытием десятка «мессершмиттов» и «фокке-вульфов», обладающих помимо своих прямых истребительных свойств еще и пикирующими возможностями, появились над колоннами, когда дивизия целиком покинула занимаемые ею рубежи по берегу реки и уже оказалась на равнине, растянувшись на ней более чем на полтора десятка километров. И вот тут началось!..

Началась знакомая фронтовому люду карусель. В жарком безоблачном небе «юнкерсы» в одну минуту построили великанских размеров колесо, похожее на то, какие бывают в городских парках, только во много раз увеличенное в размере. И колесо это начало свое огненное кровавое вращение. Бомбы, сотни бомб сыпались под крутым углом на повозки, на орудия на конной тяге, на автомашины. Первичную обработку колонны косым дождем пуль производили «фоккеры», в азарте снижающиеся чуть ли не до самых касок и пилоток наших бойцов. После первых же взрывов бомб и пулеметных очередей множество лошадей уже билось в упряжках с развороченными животами, с иссеченными, окровавленными крупами; грузовики с ящиками снарядов и мин взрывались; уцелевшие кони, обезумев, уносились в степь с передками пушек, с повозками. Командиры и красноармейцы разбегались в стороны, некоторые искали убежища в кюветах: большинство же убегало в высокий сухой бурьян и там, слившись с ним своими бурыми гимнастерками, укрывались. Слышалось, как осколки бомб, ударяясь о бодылья, перешептывались, зловеще шушукались друг с другом: «шу-шу». Повозочные нашей полковой роты по приказу опытного и хитрого Гайдука рассыпались по степи, вроде бы растаяли в бурьянах, и только этим, пожалуй, можно было объяснить совершенно невероятное и непостижимое: ни одна повозка, ни единая лошадь не пострадали, и ни один минометчик не только не убит, но даже не был ранен.

Был, правда, момент, про который и вспоминать-то не хотелось бы. Еще задолго до того, как выйти на боевые рубежи, мы, командиры и политработники, в особенности же наш лейтенант Виляев, настойчиво требовали от своих бойцов, чтобы они при появлении вражеских самолетов открывали по ним огонь из любого оружия, какое только окажется в ту минуту в их руках. Минометчики, похоже, вспомнили сейчас про это и, лежа на спинах, поднявши стволы винтовок и карабинов кверху, постреливали в пикирующих бомбардировщиков. Стреляли, не смущаясь тем, что ни один из «юнкерсов» пока не рухнул на землю от таких выстрелов.

Стрелял и сержант Гужавин. И делал это спокойно, как-то даже буднично, будто балуясь. Малую саперную лопату, каковыми были снабжены минометчики, у него буквально вырвал из рук лейтенант Виляев, пытавшийся выкопать для себя в этой каменной, точнее, окаменелой земле хотя бы крохотный окопчик. Для этого сперва он царапал грунт пальцами, тыкался, видно, в него и носом, с которого теперь капала сукровица. При очередном заходе «музыкантов» лейтенант вдруг заорал на Гужавина:

– Перестань стрелять!.. Ты... ты демаскируешь нас!..

По гроб жизни не забуду взгляд сержанта, брошенный в тот миг на ротного командира. В глазах фронтовика было и удивление, и с величайшим трудом скрываемое презрение, и жалость, которая в таких случаях граничит с омерзением, и сознание того, что ты, подчиненный, ничего не можешь поделать, ты обязан подчиниться. Чтобы, видно, унять дрожь в пальцах, дрожь, вызванную не страхом, а вот этим самым презрением и стыдом за своего командира, Гужавин сжал шейку ложа так, что ногти сделались синими на пальцах рук. Подползши к нему поближе, я положил молча свою руку на разгоряченную, окинувшуюся обильным потом голову сержанта. Левою рукой он перехватил мою над кистью и сжал, словно тисками. Глаза его при этом увлажнились.

– Ну, ну... – только и было сказано мною. «Юнкерсы» и «фокке-вульфы», отбомбившись и отстрелявшись, спокойно улетели. Подразделения вновь выходили на дорогу, погружали раненых на уцелевшие телеги в машины (убитых присыпали горячей землей там, где их настигли пули или осколки бомб) и продолжали движение. Душу при этом терзала горчайшая мысль: как же это так, что свежая, полнокровная дивизия, не убивши ни единого врага, уже в первые дни понесла такие ужасные потери? Стоило ли для этого съезжаться со всех концов огромной страны в заснеженную казахстанскую степь, где днем и ночью, в лютую стужу, готовиться к тому, чтобы стать боевым соединением, грозным для противника и вселяющим уверенность в грядущей победе для нас, ее бойцов и командиров, и не только для нас, но для всех, кто, отнимая у себя последнее, отдавал своим защитникам? Стоило ли?..

Через час или того меньше повторилось все сызнова. Но таких потерь, как при первом налете, уже не было. Немецких летчиков, как ни странно, подводила их же «рама». Она появлялась для того, чтобы навести на колонну «юнкерсы». Но это было сигналом и для нас: мы успевали заблаговременно разбегаться от дороги далеко в стороны и укрываться в высоких и густых бурьянах. К тому же и вели себя воздушные разбойники не так нагло, как при первом появлении. Если в первом случае их адовый круг проворачивался над нами до пяти раз, то в последующем только по одному, от силы по два раза. И «остепенил» немного немецких летчиков младший лейтенант Николай Савченко, командир одной из артиллерийских батарей. Зная, что зениток у нас не было и наших истребителей что-то не видать, он решил попробовать пострелять по пикировщикам в момент выхода их из пике из своих полевых 76-миллиметровых пушек. В такой момент «юнкерс», набирая высоту с самой нижней точки своего пикирования, резко убавляет скорость, как бы даже зависает в воздухе. Это-то и заметил младший лейтенант Савченко. Первые же выстрелы его орудий оказались чрезвычайно удачными. На землю один за другим упали два «юнкерса», сопроводив свое падение двумя страшной силы взрывами. Восторженными даже не криками, а какими-то исступленно-радостными воплями наших бойцов огласилась донская степь. Люди повскакивали на ноги, чтобы получше разглядеть места падения вражеских самолетов. Видно было, как к младшему лейтенанту Николаю Савченко подбежало несколько пехотинцев и вместе с артиллеристами его батареи, вдохновляемые выскочившим откуда-то Иваном Ахтырко, принялись качать комбата. Пилотка последнего упала на землю, белые кудри вспыхнули на солнце, раскудрявились еще больше...

Первая победа дивизии, еще не успевшей вступить в настоящие бои с противником (не считая передового ее отряда, который столкнулся с неприятелем за неделю до подхода основных сил), – первая эта победа была до крайности и нужна, и важна нам.

К месту сосредоточения, к хутору Генераловскому, вышли к полудню, и там «считать мы стали раны, товарищей считать». И многих, пожалуй, даже очень многих недосчитались. Наша полковая минометная рота, рожденная под холодной сибирской звездой в студеной североказахстанской степи, могла бы назвать эту звезду счастливой для себя. Могла бы... Но мы не знали, что со взводом лейтенанта Усмана Хальфина, так и не присоединившимся к нам в походе. Мучились мы и от горькой мысли: зачем же нас, так хорошо расположившихся и изготовившихся к бою по восточному берегу Дона (а мы действительно были готовы во всеоружии встретить тут врага), – зачем же нас отвели, да еще в такой спешке, средь бела дня?.. Не знали мы, командиры среднего и младшего звена, не знали и не могли знать того, разумеется, и рядовые красноармейцы, что юго-западнее немцы уже заняли Котельниково и продвигались вдоль железной дороги к Сталинграду, а севернее тоже форсировали Дон, угрожая отрезать все наши соединения, оборонявшиеся в излучине реки.

Выкупались в чистой-пречистой степной речке Аксай, взбодрились немного, рассчитывая хотя бы на короткий отдых после кошмарного перехода. Однако из штаба полка прибежал связной: комиссар майор Горшков в сверхсрочном порядке созывал всех политработников части. Связной, запыхавшийся, в курившейся за спиною потом гимнастерке, так и вымолвил: «Сверхсрочно!» Комиссару Горшкову было не более тридцати, но под бременем ответственности за судьбу двух с половиной тысяч человеческих существ, а более того, за судьбу предстоящих боевых операций, – под бременем всего этого он хмурился, прибавлял взору своему и всей своей осанке больше солидности и изо всех сил старался казаться гораздо старше своих лет. Когда все собрались в большом колхозном саду на окраине Генераловского, он медленно окинул нас этим своим прихмуренным взглядом, медленно же расстегнул планшетку, вынув бумагу со словами, коим суждено сначала потрясти наши души, а затем уж и произвести действия, решительным образом перевернувшие прежние представления о ходе и возможном исходе великой войны.

То был знаменитый приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина за номером 227. Может быть, единственный за всю войну документ, автор которого плюнул на все цензурные соображения (на что лишь один он и имел право) и выплеснул в его жестокие строки правду о трагически складывавшейся, да уже и сложившейся обстановке на фронте. Он, этот приказ, был также единственным, который прочитан от строчки до строчки, от слова до слова перед всеми воюющими людьми, от командующего фронтом до рядового включительно, хотя нумерация его и начиналась одной или даже двумя цифрами «О», долженствующими вроде бы указать на то, что речь идет о бумаге секретной и даже сверхсекретной. Грозная, смертельно опасная обстановка на юге продиктовала Ставке необходимость сказать о ней, что называется, открытым текстом.

В том же саду, в овражках, в балках – всюду, где можно было укрыться, мы, политруки рот и комиссары батарей, вернувшись от Горшкова, зачитывали приказ. Я чувствовал, что бумага с текстом не хочет держаться в моих руках, норовит вырваться из дрожащих пальцев, а гортань сковывается обжигающей сухостью, язык то и дело прикипает к нёбу. Глаза заливались потом, и их приходилось все время протирать тыльной стороной ладони. Собственный голос казался чужим. Но я все-таки читал:

«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа...

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину...»

Я видел, что страшные слова свинчаткой падали на притихших бойцов. Сперва они переглядывались, как бы не верили своим ушам, спрашивали расширившимися глазами друг друга: «Что же это?.. Как же это?..» А потом уже и не переглядывались. Застыли, как окаменелые, да я и сам уж не мог оторвать своих глаз от бумаги, чтобы посмотреть в их лица, будто тяжко провинился перед ними. А слова-булыжники падали и падали на них, норовя попасть непременно в сердце:

«...надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступление, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог».

Чем дальше, тем страшнее.

Легко ли было слышать про то, что советские люди, для которых армия всегда была любимицей, теперь возненавидели ее за бесконечные отступления, что земля наша, хоть и велика, но не безгранична, что...

Останавливаясь на короткое время, чтобы перевести дыхание, смочить языком высохшие губы и нёбо, я чувствовал, что по-прежнему боюсь взглянуть на притихших и придавленных тяжестью прочитываемых мною слов минометчиков. Лейтенант Виляев стоял рядом с сержантом Гужавиным. Я еще до этого напряженнейшего часа заметил, что все последнее время он старается быть поближе к этому минометчику, взглядывал на него как-то просительно и заискивающе. Гужавин же ни единым движением бровей и губ не давал понять, что помнит о проявленной столь позорно трусости ротного. Правою рукой он придерживал за плечо самого юного из его расчета бойца-казаха Жамбуршина, слушавшего приказ с полуоткрытым ртом, обнажив ряд ровных и мелких, ослепительной белизны зубов, делавших его похожим на ребенка. Командиры взводов младшие лейтенанты Дмитрий Зотов и Миша Лобанов стояли почти в обнимку – похоже, им так-то вот легче было под ужасающей тяжестью грозных слов, невидимо, но с физической осязаемостью падающих на них из исторического приказа. Старался казаться спокойным лишь Сережа Гайдук, но и тот зачем-то вытащил из кобуры револьвер и теперь мучил его в своих руках, пытаясь таким образом унять дрожь в пальцах. Убежала куда-то краска с юного свежего лица младшего сержанта Николая Сараева, самого, пожалуй, молчаливого из всей полковой минометной роты. В момент, когда я останавливал чтение, Сараев снимал с головы пилотку и обтирал ею лицо, на котором, впрочем, как и на всех остальных лицах, в изобилии выступал пот.

«Стоять насмерть! Ни шагу назад!» – вот что колотилось в мозгу и сердце каждого, вот что обжигало, сушило глотку, заслоняло дыхание. И это уже были не слова, а осознанная, каждою клеткой нервов впитанная необходимость совершить нечто большее, чем в твоих силах, чтобы отвратить смертельную опасность, нависшую над страной, над ее и нашей судьбой.

Под вечер, перед тем как выйти к новому рубежу обороны, в район хутора Чиков на том же Аксае, всем без исключения (в том числе и нам, минометчикам, командирам и рядовым) выдали по две противотанковые гранаты.

Переход к Чикову был совершен ночью, без потерь (опять подумалось: почему бы не сделать того же самого при первом переходе?).

Ох, сколько же раз в последующем будет задан самому себе и другим вопрос: «Почему?» Чаще, однако ж, он будет задан самому себе и отнюдь не вслух...

В один из тех дней, а именно 20 июля 1942 года, в кабинете первого секретаря Сталинградского обкома партии раздался звонок. Он был из тех, которые не забываются. О нем расскажет потом в своих воспоминаниях Алексей Семенович Чуянов. Договорившись сам с собой по возможности воздерживаться от цитирования, в этом случае я решил сделать исключение от своей же «железной» установки, поскольку речь идет о человеке, который с первого и до последнего дня Сталинградской эпопеи находился в городе, не покидал убежища даже тогда, когда оно, это убежище, подготовленное загодя московскими метростроевцами, одно время находилось в буквальном смысле почти «под немцем», в Комсомольском садике, глубоко под землей в том месте, до которого гитлеровцам оставалось не более десяти шагов. Командующий 6-й немецкой армией Фридрих Паулюс и не подозревал, что где-то совсем близко работает «подпольный» обком партии.

Но то будет потом. Пока что послушаем Чуянова, черновики мемуаров которого оказались у меня сейчас под рукой:

«Я перевернул листок настольного календаря – 20 июля 1942 года. Смотрю на часы. Время 2 часа 30 минут. В этот момент раздается звонок телефонного аппарата „ВЧ“. Поднимаю трубку и слышу голос А. Н. Поскребышева – первого помощника Генерального секретаря ЦК партии:

– Товарищ Чуянов?

– Да.

– Будете говорить с товарищем Сталиным...

В трубке послышался щелчок переключения. Жду. Чувствительная мембрана телефона «ВЧ» передала мне за тысячу с лишним километров прерывистый вздох Сталина. Мне даже показалось, что я вижу, как шевелятся его прокуренные рыжеватые усы. Обычно Сталин не торопится говорить. Приложил, вероятно, телефон к уху и раскуривает трубку, прислушивается и тем дает мне время собраться с мыслями, приготовиться к разговору. Как всякий глубоко мыслящий человек, ничего не делает впопыхах и других не толкает на спешку. Так, по крайней мере, думал я о нем в ту пору, таким он и живет во мне, в моей памяти до сих пор. Но в тот момент он изменил себе или в самом деле ощутил суровость назревающей битвы под Сталинградом так, что ему некогда было выжидать моих приготовлений и раскуривать трубку.

– Здравствуйте, товарищ Чуянов...

И, не дав мне произнести ответного приветствия, непривычно торопливым голосом обрушил на мой слух несколько вопросов, увесистых и суровых, как булыжники из катапульты:

– Как у вас идут дела? Как вы готовы встретить наступающие немецко-фашистские войска, которое рвутся к городу и будут пытаться с ходу взять его? Что предпринимает командование фронтом?..

Говорить со Сталиным до этого мне приходилось не так уж часто, а теперь в его голосе я улавливаю какую-то особую тревогу и злость на неудачи, постигшие наши войска, отходящие к Волге. Почти вижу, точнее, представляю себе жгучий взгляд его карих глаз, суровость сомкнутых бровей. Откровенно говоря, этот звонок, эти вопросы выбили меня из нормальной колеи. Мною овладело волнение, переходящее в дрожь. Собираюсь с мыслями, механически подтаскиваю к себе какие-то папки, справки, донесения...

– Что же вы молчите? Отвечайте, я жду... Жду ваш ответ на мои вопросы.

И в голосе его я уловил, что он чувствует мое состояние тревоги и неуверенности. Собравшись с мыслями, я сказал:

– Обстановка, товарищ Сталин, в городе тревожная, но промышленность работает с огромным напряжением, выполняя фронтовые задания. Народ в городе относительно спокоен...

– Значит, «относительно»?.. Продолжайте...

– Относительно в том смысле, – пытаюсь я пояснить, – что налеты немецкой авиации на город мы переживаем без паники. Рабочие заводов стойко держатся на своих рабочих местах. Что касается жителей города, то коренное население, подготовленное к обороне, ведет себя, я бы сказал, без паники. Многие, особенно из прибывших с западных районов, постепенно оставляют город, отправляясь в восточные районы страны.

– Значит, говорите, все спокойно... Только вот утекают подальше. Ну, продолжайте...

Мне показалось, что я потерял самообладание. Кому неизвестна ирония Сталина, да еще в такой интонации?!

– Ну а как насчет командования фронтом? Что оно предпринимает, что вы думаете об этом? – чуть повременив, спрашивает Сталин.

– Командование фронтом собирает отходящие части и соединения, укрепляет фронтовую линию обороны, но действует, на мой взгляд, медленно, да и резервов, особенно танковых, у него недостаточно...

– Значит, в общем, дела идут спокойно... Все хорошо, только вот утекают подальше, не оказывая решительного сопротивления противнику, наступающему нагло, самоуверенно и при попустительстве, прежде всего, командования фронтом.. А вы, секретарь обкома, член ЦК, миритесь с беспечностью командования фронтом, да еще меня успокаиваете... У вас под носом утекают трусы, паникеры и другие мерзавцы. Ведь убежал же от вас военный округ в Астрахань со всеми своими службами. Вы решили успокоить Сталина и нарисовать все в розовых красках? Завтра немцы сядут вам на шею и удушат, как кроликов.

– Это не так, – возразил я Сталину. – Переезд командования и аппарата Военного округа начался по распоряжению вашего заместителя генерала Щаденко. Обкому партии стало известно об этом только после шифровки Щаденко. Для формирования резервных частей округу требуется более спокойная обстановка.

– Ну, в этом я еще разберусь и, кого следует, накажу. Передайте командующему Военным округом: я требую немедленно вернуться и заняться обороной города. И предупреждаю: за неисполнение моего приказания я строго его накажу (вместо последних трех слов в первоначальном варианте рукописи стояли другие слова, скорее всего, доподлинные: «расправлюсь с ним, как с последним мерзавцем», но Чуянов, а может, осторожный редактор заменил их на более мягкие. – М. А.). А вам поручаю вмешиваться во все дела, бороться с дезорганизаторами и паникерами. И запомните: когда фашисты оседлают вас, будет поздно вести борьбу за изгнание их с нашей земли!..

Сталин прекратил разговор со мной и, как видно, гневно швырнул трубку телефона на рычаг отключения. Послышался звук, затем шорох и только после этого щелчок контакта».

Между тем линия фронта неотвратимо приближалась к Сталинграду. Еще раньше нашей встречи с искалеченным эшелоном в Бекетовке в город поодиночке и группами, пешком и на лошадях, захваченных в донских станицах и хуторах, прибывали бойцы и офицеры, которым удалось вырваться из окружения – да не одного, а нескольких. Эти, кроме сострадания, никаких других чувств не вызывали у сталинградцев. Но ведь были и такие, которые не делали ни малейшей попытки хоть на немного задержаться, закрепиться и оказать врагу сопротивление, а просто бежали сломя голову на восток, к Волге, а ежели удастся, то и за Волгу.

Вот тогда-то 10-я дивизия НКВД, расквартированная в Сталинграде, получила неожиданное задание: выдвинуться на западные окраины города сперва вовсе не для того, чтобы остановить немцев, а для того, чтобы задержать своих, тех, что бежали без оглядки от линии фронта на восток. Так что дивизии, которая славно покажет себя в разгар Сталинградской битвы, сражаясь в южной части города, какое-то время пришлось исполнять не самую почетную и уж никак не героическую роль большого заградотряда.

Ранним утром 13 июля в Сталинград припожаловал – разумеется, на легковых и крытых грузовиках – штаб разгромленного на Изюм-Барвенковском направлении Юго-Западного фронта во главе с прославленным героем гражданской войны и недавним Наркомом обороны Маршалом Советского Союза С. К. Тимошенко. Бесславно закончивший свое существование Юго-Западный получит вдруг бессмертное имя Сталинградского фронта и с именем этим прославится навеки. Но тогда-то было, как говорится, не до жиру, а быть бы живу.

В полдень, рассказывает А. С. Чуянов, в обком партии заглянул член Военного Совета Н. С. Хрущев. Поздоровавшись, спросил:

– Заходил ли в обком партии командующий?

Получив отрицательный ответ, Хрущев молча ушел в особняк, отведенный для Военного Совета фронта. Через полчаса Никита Сергеевич, проявляя явное нетерпение, позвонил и опять спросил:

– Был ли в обкоме Тимошенко и если нет, то, может быть, известно обкому, где он находится?

Чуянов ответил:

– В обком партии командующий не заходил, а вот из Управления Нижне-Волжского пароходства сообщили, что недалеко от них на берегу Волги разместилась кавалькада легковых автомашин. Там купается группа военных. Просили моторку.

– Вот и пойми его, – хмуро буркнул Хрущев, – запарился в дороге, сердешный... Ну хорошо, я зайду через час. Если объявится Тимошенко, то пусть обождет меня в обкоме. Есть важный разговор.

Время склонялось за полдень, рассказывает Чуянов. Прошло более четырех часов, как машины командующего проследовали на Волгу. Хрущев несколько раз наведывался в обком партии. Около шестнадцати часов задержался у меня обозленный, потерявший равновесие. Ходил по кабинету и, то ли про себя, то ли для меня, громко возмущался:

– Как это называется?.. Командующий бросил фронт, разбросал весь свой штаб, то сидит в каком-то заброшенном саду, подвесив телефонный аппарат на яблоню, и воображает, что он в полевых условиях руководит жизнью на фронте. То вот теперь забрался в Волгу и сидит шестой час в воде, когда весь фронт разваливается... Какой же это командующий?! Он уже потерял все, что имел для того, чтобы быть командующим... Нет! С таким командующим мы потеряем все, а не только Сталинград...

Чуянов, конечно, понял наконец, что хрущевский гневный монолог (в рукописи он был отчеркнут простым карандашом и, очевидно, рукою уже помянутого осторожного редактора сделана пометка: «Зачем это?» – М. А.),что слова эти адресуются исключительно ему, первому секретарю обкома и члену ЦК партии. Произнесший их человек с хитроватым прищуром глаз призывал таким образом Чуянова в свидетели. Так, на всякий случай. Опытный обкомовец понял это и решил, что не должен молчать.

– Еще не все потеряно, Никита Сергеевич! Надо немедленно звонить в Ставку, в ЦК и рассказать об обстановке. Если вы это не сделаете, то сделаю я...

Хрущев так обрадовался, что не дал Чуянову договорить:

– Во-во! Звоните и немедленно, товарищ Чуянов. Вам это удобнее!

Нарваться сам на Сталина Никита Сергеевич поостерегся. Уж пусть это сделает другой человек. Ведь еще неизвестно, какою будет реакция Верховного. А что если Сталин ограничится лишь разносом и оставит все-таки Тимошенко командующим? Иосиф Виссарионович непредсказуем: это-то хорошо знал Хрущев. Потому и попросил еще настойчивее:

– Звоните сейчас же Сталину, товарищ Чуянов!

Перед тем, как поднять трубку аппарата «ВЧ», Чуянов сказал:

– Сдавать Сталинград врагу с вами или без вас мы не собираемся, – не посмотрев на своего гостя, набрал цифру «5». У аппарата оказался Маленков.

– Говорит Чуянов. Ко мне в обком партии прибыл Никита Сергеевич Хрущев, и мы бы хотели переговорить с товарищем Сталиным, – если б Чуянов в эту минуту глянул на Хрущева, то поразился бы мгновенной перемене на его лице: до этого – красное, почти пунцовое, сейчас оно сделалось мертвенно – бледным.

– А что у вас там? – спросил Маленков.

– Хотели поговорить о командующем. Обстановка требует его замены. Тимошенко надо дать отдых... Никита Сергеевич утверждает...

Хрущев подскочил на своем стуле и отчаянно замахал руками, пытаясь остановить секретаря обкома. Но Чуянов либо не заметил этого, либо сделал вид, что не замечает. Он продолжал, а Хрущев рухнул на стул, обхватив обреченно голову. На нее падали слова, тяжелее любого булыжника, вгоняя голову эту все глубже в плечи:

– ...Никита Сергеевич утверждает, что с Тимошенко они сдадут Сталинград врагу, что он уже выдохся...

Но оттуда, из далекой Москвы, которая вдруг оказалась убийственно близкой, звучали слова, которые могли бы смертельно ранить члена Военного Совета:

– Что за чепуха! Как можно в такой момент менять командующего? Вы что, с ума там сошли? Или у вас в запасе много командующих? У нас их нет... Дайте трубку Хрущеву... А Тимошенко вызовите в обком и дайте ему взбучку. Напомните ему, что идет война и сегодня не до отдыха!..

Чуянов передал трубку Хрущеву.

Обменялись приветствиями. Хрущев пошел ва-банк, напропалую:

– Я с таким командующим больше воевать не могу. Он роскошествует, когда... Подумать только, уже шесть часов купается в Волге и не проявляет никакого интереса к судьбе фронта. Я прошу – дайте мне нового командующего. Пусть не такого знаменитого, но такого, который мог бы хорошо воевать и руководить фронтом...

Маленков сухо перебил Хрущева:

– У нас нет в резерве командующих фронтом. Тимошенко может и должен воевать. Вызовите его в обком, – повторил Георгий Максимилианович, – и поставьте на свое место. О вашей просьбе я доложу товарищу Сталину.

Хрущев положил трубку, обронив потерянно:

– Нет, так воевать дальше невозможно...

Он ушел, оставив на душе Чуянова горькое, давящее чувство.

Когда велся этот тяжелый разговор Сталинграда с Москвой, наша 29-я стрелковая дивизия находилась еще под Тулой и только неделю позже начнет срочно погружаться в эшелоны, чтобы оказаться здесь, в раскаленной степи между Волгой и Доном. Он был не единственный, такой разговор в те грозовые дни. Мы, разумеется, ничего не знали о нем. Но родиться он мог в атмосфере, исторгнувшей вскоре слова, заключенные в страшном приказе 00227, только что зачитанном нами в хуторе Генераловском, когда с запекшихся губ беззвучно слетал вопрос: «Почему?»

Наутро – бой. Для минометчиков он был первым. И, к счастью, очень удачным. Оборудовав за ночь огневые позиции на западном крутом берегу реки, мы смогли открыть огонь сразу же, как только впереди, в полутора километрах, показались неприятельские цепи. Было странно, непонятно и до слез обидно, что они высыпали там, где мы были еще вчера, где мы были всегда, были вечно, и это была наша степь, на тысячу лет своя!

Кто же им позволил врубиться так глубоко и нагло хозяйничать там, где хозяевами были опять-таки только мы и никто другой? Чужие солдаты, видно, настолько уверовали в свою непобедимость, что шли, рассыпавшись по голой, выжженной земле, в полный рост, почти вразвалку. И не сразу даже залегли, когда среди них начали рваться наши мины. Падали лишь те, коих сразили осколки. Видя такое, повеселевшие заряжающие выкрикивали: «Выстрел! Выстрел!» Особенно звонким был голос у Жамбуршина: для него, как и для всякого мальчишки, это было, пожалуй, еще и веселой игрой. И он кричал: «Выстрел! Выстрел!» Где-то впереди трескуче рвалась выпущенная им мина, где-то падали сраженные ее осколками враги, а он вот он, и все рядом с ним, и все были целы и невредимы.

– Выстрел! Выстрел!

Гулко ахали орудия Николая Савченко, шепелявя, снаряды проносились над головой минометчиков и рвались там же, где и наши мины. Солдат противника (то были румыны) уже не было видно; укрылись за обратным скатом пологой горы, оставив на поле десятка три убитых и раненых. Впрочем, кто из нас мог их посчитать? Разве что корреспондент из дивизионной крохотной газетенки с грозным названием «Советский богатырь». Вот он-то уж точно подсчитал. И у него получилось:

«Однажды большая группа румын просочилась в тыл нашей обороны. Сложилась серьезная обстановка. Взвод минометчиков повел бой с просочившейся группой румын. Превосходящий по численности враг был рассеян и частично уничтожен, а создавшаяся угроза ликвидирована... Меткой стрельбой минометчики не раз громили гитлеровцев. Только в одном бою они уничтожили более 500 солдат и офицеров противника, 3 автомашины с грузами, минбатарею и другие мелкие цели».

Что имелось в виду под «мелкими целями», Бог его знает.

В полдень комиссар полка Горшков вновь вызывал политработников, но уже для того, чтобы передать бойцам и командирам благодарность за успешный переход на новый боевой рубеж и первый бой на этом рубеже: враг действительно тут нигде не мог продвинуться хотя бы на сотню метров. Чуть позже выяснится, что ему и не нужно было продвигаться именно здесь...

Как бы, однако, ни было, но мы готовы были праздновать этот первый наш успех и первое же боевое крещение. Моя радость была усилена еще и тем, что на рассвете объявился со своим взводом лейтенант Усман Хальфин. Оказалось, что там, на Дону, его задержал командир полка майор Чхиквадзе, чтобы минометчики вместе с пехотинцами прикрывали отход остальных подразделений. По возвращении Хальфин успел даже оборудовать свои огневые позиции и принять участие в первом нашем бою на Аксае.

В самом великолепном расположении духа мы, то есть я и младший политрук, он же комиссар минометной батареи Иван Ахтырко, шли по дороге в сторону хутора Чикова из штаба полка, располагавшегося в глубокой балке в двух-трех километрах восточное этого хутора. Где-то высоко в небе, не видимый нами, гудел немецкий истребитель. Я предложил своему другу: «Может, укроемся в кювете?» Не вынимая трубки изо рта, Иван процедил: «Это еще зачем? Что он – дурак, чтобы пикировать на нас двоих?..» Мне хоть и было стыдно перед отважным товарищем, но, на всякий случай, решил свалиться в кювет. «Береженого, Ваня, и Бог бережет!» – крикнул уже из укрытия. Он что-то послал по моему адресу насмешливое, но я не расслышал его слов, ибо они были погашены пулеметной очередью сверху и нарастающим воем пикирующего истребителя. По-видимому, Ивану показалось, что самолет удалился (его и вправду уже не было видно), но он лишь сделал заход со стороны солнца. В последний миг я успел заметить сверкающую строчку пуль, летящую книзу.

Иван лежал на дороге, рассеченный наискосок этой свинцовой строчкой . Комиссарская трубка все еще была зажата плотно стиснутыми, побелевшими губами. Гимнастерка быстро намокала кровью там, где прошлись пули. До минометной батареи я нес Ивана на руках. В своей роте появился весь окровавленный, страшно испугав минометчиков. А тремя днями позже сам чуть было не отправился вслед за Иваном Ахтырко...

Лейтенанту Виляеву вздумалось отвести минометную роту с западного на восточный берег Аксая. Река, мол, хоть и узковата, но все-таки она представляла собой какую-никакую, но водную преграду, которую преодолеть труднее, начни противник тут свое новое наступление. Не учел наш ротный стратег одного: восточный берег был отлогим, а западный крутым, откуда, приблизившись вплотную, противник мог обстреливать нас как хотел и из чего хотел.

Так оно, в общем, и случилось. На следующее утро на нас посыпались кирпичного цвета мины, выпускаемые из 49-миллиметровых минометов, подтянутых немцами, как и следовало ожидать, на расстояние не более ста метров от наших огневых позиций. Но это еще полбеды: навстречу немецким полетели наши мины, калибром покрупнее – у нас ведь были 82-миллиметровые. Так что вражеским пришлось скоренько угомониться. Но мы не знали, что по береговой линии успели расположиться немецкие снайперы. В одну из ночей самый отчаянный из них выполз на кромку берега и затаился там. Он, конечно, видел перемещения моих минометчиков, продолжавших работы на огневых в открытую, даже не пригибаясь, – видел, но не стрелял. Чуть позже выяснилось, что он поджидал другой цели. Первой его жертвой мог оказаться как раз я, возвращавшийся среди бела дня из штаба полка в свою роту. Одна пуля просвистела где-то у самого виска, другая – срезала камышинку над моей головой, когда я успел упасть. Лежал минуты две не шелохнувшись. До укрытия оставалось шагов пятнадцать. И как только поднялся, чтобы сделать эти шаги, раздался следующий выстрел, пуля задела лишь мочку левого уха. Я вновь упал, раза два-три перевернулся, раскинул руки и ноги, симулируя убитого. Лежал так уже не две минуты, а не менее десяти. Теперь-то немец совершенно был уверен в том, что со мной покончено, и, может быть, даже отвлекся на что-то другое. Этого было достаточно, чтобы я двумя зигзагообразными скачками добежал до свежевырытого окопа и плюхнулся в него. Отдышавшись, заорал что было мочи:

– Всем укрыться! Не высовываться! На том берегу снайперы!..

12 августа (на этот раз, слава Богу, ночью) снялись с Аксая и перебрались в район степного хуторка со странным названием Зеты. Тут неделю отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги не столько прошедших боев, сколько первого трагического перехода от Дона к Аксаю. Нашу полковую минометную роту Бог еще милует: ни единой потери. Как долго продлится эта Божеская милость, лишь один Спаситель и мог знать о том.

Где-то совсем близко глухо погромыхивала артиллерия.

На рассвете, 18 августа, опять бой. А до рассвета оставалось всего несколько часов. Я не знаю, могу ли рассказать обо всем, что было в эту ночь перед боем. В отличие от мирной степной ночи, эта была полна тревожной жизни, сплошного движения. Не слышалось обычного в такую пору беззаботного, полуночного птичьего бормотанья, не пролетала неслышно мохнатая сова в своей охоте за мелким зверем, не тявкала лиса, не скакал неведомо куда шальной заяц. Все эти степные обитатели перепуганы, убрались в дальние места и, наверное, где-то теперь безмолвно ропщут и плачутся за свою степь...

Минометчики порасчетно улеглись и расселись на подпаленной солнцем, хрустящей, пыльной траве. Тихо переговаривались. На пылающем горизонте отчетливо вырисовывались их силуэты. Никто не говорил о завтрашнем дне, хотя и видно было, что каждый всем существом жил в нем. Стараясь отпугнуть мысли о предстоящем бое за Абганерово, только что захваченное немцами, погружаемся в воспоминания.

Вспомнил своего брата Алексея. Это было 25 июня 1941 года в городе Сумы. Солнечный украинский день. Брат держал на руках годовалого сына – тоже Алексея. Тот ручонками своими обвил шею отца. Губы брата дрожали:

– Сынок... прощай, сынок...

Глаза же брата были хмельны и веселы. Он передал сына жене, а сам обнял меня, к тому времени тоже перебравшегося в этот неведомый до того мне славный городок на Псёле. Помнится, я не мог ничего сказать ему. А он, высокий, широкоплечий, с развевающимися на ветру белыми кудрями, горячий, обнимал меня, смеялся и плакал одновременно. Теперь же мысленно я пытался представить своего брата в бою. Где ты, Алексей, мой любимый брат Леха? Почему так долго не пишешь?

Мысли мои обрываются с приходом Усмана Хальфина и Дмитрия Зотова. Что-то им не сидится на своих местах. – Расскажи нам что-нибудь, товарищ политрук. За этими потянулись из темноты и другие. Я пересказал им случай, о котором прочел в центральной газете, кажется, в «Правде». В ней рассказывалось про девушку по имени Таня , которая, будучи пойманная немцами, не выдала партизан, а потом погибла. Три дня висел ее труп. Затем фашисты сняли ее с виселицы, отрезали грудь, распороли живот и бросили в канаву, при этом успели еще сфотографироваться перед повешенной.

Мои товарищи долго молчали. Потом как-то все заговорили, и больше – о своих любимых. И опять – ни слова о предстоящем бое. Но мы, конечно, в душе-то думали, что вот через несколько часов, может быть, кого-то из нас не станет, кто-то из нас, возможно, упадет на колючую, горькую от полыни степь с простреленной грудью, кому-то из нас, может быть, уж никогда более не доведется увидеть любимую, родных, чей-то незрячий взор устремится в пустую даль, туда, на запад, откуда, из страшной враждебной страны, пришла к нему смерть...

Каждый, похоже, думал про то, но никто не высказывался вслух. Зачем?

Лейтенант Зотов рассказал, как он приходил в отпуск домой из госпиталя, после ранения, и его не узнала родная мать.

Мы еще долго молча сидели, думая каждый о своем, в ту тревожную августовскую ночь. Потом я встал и пошел к бойцам. Все они чистили минометы, карабины, делая это на ощупь, в темноте. Невольно вспомнилось лермонтовское: «Кто кивер чистил, весь избитый...»

Вскоре мы двинулись. Наша рота шла вместе со штабом полка. До рассвета еще полк должен занять исходные позиции, те самые, откуда батальоны двинутся на совхоз Юркина, под Абганерово, с тем, чтобы выбить немцев и из самой этой станции. Где-то рядом, мимо нас не прошла, а промелькнула энергичная, стройная фигура. По резким жестам и по акценту я узнал в ней командира полка. Майор Чхиквадзе только что приехал от командира дивизии.

Ночь темная, безлунная. И если бы не зарево пожаров, движение войск было бы почти невозможным. Но темная ночь позволяла подойти к неприятелю незамеченными, скрытно.

Шли без всяких привалов. Иногда мне казалось, что бойцов моих нет рядом с повозками, что они потерялись во мраке. Но там, на немецкой стороне, взлетала ракета, и я вновь видел поблескивающие каски минометчиков. Они шли и шли, безмолвные и черные от сгустившейся, потяжелевшей в ночи пыли.

Майор шел со своим адъютантом Женей Смирновым.

Интересно, что должен был думать в такую минуту человек, в руках которого оказалось столько человеческих судеб? Вскоре к Чхиквадзе подошел комиссар полка Горшков.

– Ну как, комиссар, не опоздаем?

– Не должны бы... – не совсем уверенно ответил тот.

Майор тихо засмеялся.

– Не должны – это верно. А вот если опоздаем... Ты знаешь, Коля, что будет, если мы опоздаем?..

– Знаю, – глухо ответил Горшков.

Больше они уже не говорили. Мне было странно, что нашего комиссара. Кто-то может называть так просто – Коля.

Вспышки ракет были все ближе и ближе.

Полк достиг наконец исходного рубежа. В балках, немного впереди пушек, мы устанавливали свои минометы. Тракторы, автомашины, повозки уходили в укрытия.

18 августа в 5 часов утра наши начали артподготовку. Степь перед Абганерово содрогнулась от грохота. До этого я слышал о «катюшах», но никогда не видел их в действии и вообще не знал, как они выглядят в натуре: еще долго на войне это грозное оружие было окружено неким ореолом таинственности. И в ту ночь, по дороге от Зет к Абганерову, нас обгоняла колонна больших грузовиков, у коих вместо кузова было что-то неясное, плотно прикрытое толстым и несокрушимо плотным брезентом, заглянуть под который невозможно было, хотя и очень хотелось. Мы, разумеется, догадывались, что там скрывается. Позже, когда я наконец увидел, что же это такое, то даже был малость разочарован: самые что ни на есть обыкновенные рельсы, соединенные между собою и поставленные под углом сразу же за кабиной грузовика марки «ЗИС-5», а затем в основном «студебеккеров».

18-го же августа, когда позади нас что-то с чудовищным скрежетом зашипело, я невольно втянул голову в плечи. Сообразив, что бы это значило, я оглянулся и был потрясен величественным и грозным зрелищем. Было такое впечатление, будто несколько степных китов выплыли из мрака, выстроились в ряд и стали одновременно выпускать в небо огненные фонтаны. Когда эти чудища перестали шипеть и скрежетать, степь огласилась восторженными криками наших минометчиков:

– «Катька»! «Катюша»! Давай, милая! Дави, жги гадов!..

Потом не менее страшное зрелище поразило нас: на добрый километр в ширину, над всем совхозом Юркина, что под Абганерово, заплясали огненные смерчи, и казалось, сам поселок подскакивал в бешеной безумной пляске.

Это рвались термитные снаряды «катюш». Вероятно, точнее было бы назвать их минами. В тот же день мы узнали, что у этих самых легендарных «катюш» есть другое имя, родственное и льстившее нам: гвардейские минометы. Наивные, мы думали, что там, где рвались выпущенные ими громовержские снаряды и где все пространство окинулось огнем, а затем почернело, обуглилось, не останется ни одной живой души. То, что мы, минометчики, укрывшиеся в балке и находившиеся пока что в резерве у командира полка, так подумали, – это еще ничего. Хуже, что так же, видать, думали и пехотинцы. Они сближались с противником не короткими, как полагалось, перебежками, а в полный рост, стараясь как можно быстрее достигнуть вражеского рубежа. И, верно, в горьком удивлении падали, сраженные кинжальным, яростным огнем немцев. Повсюду был слышен сплошной лай автоматического оружия. Над нашими позициями тотчас же повисла «рама» – уже знакомый нам двухфюзеляжный «Фокке-Вульф-189». «Рама» сделала несколько кругов, сбросив четыре бомбы, улетела. Через несколько минут (где ж был их аэродром? Неужто совсем рядом?) около двадцати немецких пикировщиков появились над нашими передовыми батальонами. Они пикировали почти до самой земли, бросали сразу по десятку бомб и взмывали вверх, чтобы вновь и вновь, включив сирену, спикировать на советских бойцов.

За поселком совхоза Юркина что-то два раза противно скрипнуло, прогрохотало, утробно проскрежетало, точно два огромных листа ржавого железа потерлись друг о друга, и в боевых порядках залегшей наконец нашей пехоты стали рваться мины страшной разрушительной силы. Это заговорил еще неведомый нам немецкий шестиствольный миномет, или «ванюша», как назвали его позже красноармейцы: судя по всему, немцы изобрели его в противовес нашей «катюше».

Майор Чхиквадзе стоял на возвышении, по грудь в наспех вырытом окопе, и только на короткое время отрывался от бинокля, чтобы сделать новое распоряжение. Рядом с ним были телефоны. От них в разные стороны расползались по земле провода.

– Рыков? – спрашивал майор командира первого батальона. – Докладывай обстановку... Что?.. Залегли?.. Что-что? Фриц огнем поливает? А ты что думал, он тебя одеколоном будет поливать?.. Подымай бойцов!.. В контратаку?.. Отбили?.. Так! Даю тебе еще минометчиков...

«Контратака», «отбили» – только два слова. А что там было?!

Непрекращающийся ливень огня, бесконечная бомбежка с воздуха понудили наши роты залечь прямо на открытой местности, где нет ни кустика, ни бугорка. И в это время поднялись они. О, как же их много! И как могли они, похоже, чуть ли не все до единого, уцелеть под адовым «катюшиным» огнем?.. И почему не последовало новых залпов, когда немцы поднялись в полный рост и в свою очередь оказались прекрасной мишенью?.. Высунулся из укрытия и посмотрел на то место, где только что стояли гвардейские минометы, но «катюш» там уже не было, их, что называется, и след простыл. И убрались они вовремя: перелетая через нас, немецкие снаряды падали и рвались как раз там, откуда посылали свои огнехвостые, длиннющие миноснаряды «катюши». Я не знал в ту пору, что это была их обычная манера поведения, или, сказать по-военному, тактика – дать залп и моментально смываться, чтобы через каких-нибудь пять – десять минут самим не оказаться под губительным вражеским огнем, – с осени сорок первого немцы вели настоящую охоту за «сталинскими органами», как окрестили они наше сравнительно недавно введенное в бой реактивное оружие.

Как бы там ни было, но было обидно, что «катюши» исчезли, как бы растворившись в степи, в то время, когда они были бы очень нужны. Теперь нашим пехотинцам и пулеметчикам пришлось вести огонь одним. Огонь этот оказался неожиданно очень плотным. Наткнувшись на него, немцы теперь сами залегли.

Наша рота получила приказ выйти на поддержку первому батальону (недолго же она находилась в резерве!). Предстояло преодолеть полосу массированного минометно-артиллерийского огня, которую создал противник, стремясь не допустить к нашим пехотным подразделениям подкрепления и повозки с боеприпасами.

Решили двигаться порасчетно, из балки в балку, открытые места преодолевать бегом с минометами.

Первый расчет начал движение. Как только прогрохотали разрывы, бойцы побежали вперед, не дожидаясь, когда рассеется дым. Этот маневр удался.

Через двадцать минут расчеты благополучно достигли намеченных позиций, где минометчикам суждено было в течение десяти дней и ночей вести самый, может быть, жестокий бой.

Вскоре рота уже вела огонь. Но как она его вела?

Огневые позиции минометчиков (исключая разве что 50-миллиметровые, ротные, минометы), как правило, располагались в малых, больших ли укрытиях, здесь же, между Доном и Волгой, в оврагах и овражках, то есть в балках, как их тут называют, которых в донской степи великое множество. Вот в одной из таких балок и расположились расчеты нашей минометной роты. Но противника-то отсюда не увидишь, а по нему надобно вести прицельный огонь. Кто же и как же им должен управлять, этим огнем? Разумеется, командир роты. Для этого его наблюдательный пункт, НП, находится наверху, за балкой, метрах в пятидесяти или того больше от огневых позиций минометчиков, чаще всего в боевых порядках пехотинцев и пулеметчиков. Даже в полной тишине на таком расстоянии голоса командира, указывающего прицел, расчетам не услышать. А отделения связи, хотя бы из двух бойцов-телефонистов и соответственно двух аппаратов, штатным расписанием минометной роты не предусмотрено. Нелепость такого положения вещей стала для нас очевидной еще на Аксае, у хутора Чикова, когда пришлось вести огонь по румынам. Уже тогда от наблюдательного пункта до огневых мы выстраивали цепочку бойцов, которые, получив команду от ротного, передавали ее на огневые расчеты. В горячке боя, в грохоте разрывов, команда эта нередко перевиралась, доходила до минометчиков искаженной, и мины летели не туда, куда бы им следовало лететь. Командир видел это, хватался за голову и матерился на чем свет стоит, проклинал Генеральный штаб, в дремучих недрах коего, в каком-то отделе, некие «светлые» головы денно и нощно корпели над штатным расписанием различных родов войск.

И все-таки рота вела огонь. Вероятно, он не был столь эффективным, каким бы мог быть. Но противник был наглухо прибит к земле и до следующего утра не поднимал головы.

Ночью мы лежали в пологой балке, прямо под открытым небом с заместителем командира роты лейтенантом Гайдуком (наш ротный, лейтенант Виляев, еще накануне заболел и был отправлен сперва в полковую санроту, а оттуда – в медсанбат). Было темно и тепло. Натянув поплотнее каску, я собирался заснуть. Но Гайдук не давал. Вздумалось, дьяволу, рассказать про то, что ему якобы недавно приснилось. Теперь постараюсь припомнить его рассказ. Иначе никто уже и никогда не узнает, что там такое снилось нашему милому другу Гайдуку, доброму хлопцу из Донбасса.

Видел же он вроде бы жену и даже, уверял, слышал ее голос. Будто склонилась она над зыбкой и тихо так напевает сыну: «Спи, мой крошка, спи прекрасный, баюшки-баю. Уж не светит месяц ясный в колыбель твою». Гайдук будто бы широко раскрыл глаза, поглядел на прикорнувших рядом минометчиков, потом снова заснул и снова вроде бы услышал голос жены:

«Много детских слез пролито по стране родной. Подрастешь, узнаешь это, славный мальчик мой. Подрастешь – и ты полюбишь Родину свою. А пока ты крошкой будешь, баюшки-баю. Богатырь ты будешь с виду и широк душой. Никому не дашь в обиду Родины покой». Тут Сережа якобы проснулся, быстро вскочил на ноги, несколько раз моргнул: «Фу, черт, вот диковина!» И тут, говорит, догадался: то был не голос жены, а надрывный, прерывающийся звук ночного бомбардировщика «Хенкель-111» где-то в беззвездной вышине.

– Сережа, – попросил я, – признайся, все это ты сам сочинил? Скажи – сам? У Лермонтова позычил, колыбельную-то?

Гайдук промолчал.

– Ну ладно, Сережа, можешь не отвечать. Только у Михаила Юрьевича...

– Скажешь, ловчее моего вышло? Я и сам знаю. Ну, и шо с того?..

Теперь промолчал уже я. Вынул из планшетки тетрадку и записал колыбельную в гайдуковском варианте. Потом натянул каску так-то уж демонстративно, что Гайдук все понял и отошел от меня. А на другой день он погиб.

Случилось это так.

Перед рассветом старшина привез нам обед с тем, чтобы мы еще затемно поели, и затемно же он бы успел вернуться в расположение полковых тылов. На этот раз старшина привез по сто граммов водки. Не успели бойцы выпить, как в мутном предрассветном небе зарокотали моторы. Теперь уже около полусотни едва видимых «юнкерсов» темным облаком наплывали на наши позиции. Два десятка «Ю-87» выстроились в обычную свою колонну по одному и стали пикировать на огневые позиции минометчиков.

– По окопам! – крикнул я.

Лейтенант Гайдук, младший сержант Кучер и рядовой Давискиба, наш ротный соловейко, черноокий и смуглолицый парубок, кажется, с Харьковщины, упали в щель, которая была от них поблизости. «Юнкерс» устремился на них.

– Сережа! Гайдук!.. Берегись! – заорал я, но было уже поздно.

Одна бомба упала прямо в окоп. Кто-то крикнул раздирающим душу голосом:

– Лейтенант Гайдук погиб!

Я выскочил из своего окопа.

Окровавленные, смешанные с землей куски тел наших товарищей были раскиданы на месте взрыва. При виде этого кровавого месива (он увидел такое впервые в своей короткой жизни) сошел с ума наш степнячок, красноармеец из Северного Казахстана Жамбуршин. Печальная, хватающая за горло картина. Он сидел возле своего миномета, на огневой, и, сложив руки перед собой, жалобно тянул: «Аллах, Аллах...»

Минометчики собрали куски тел погибших, еще теплые, зыбкие в руках, сложили в воронку от бомбы. Насыпали небольшой курганчик. Сняли каски и так, молча, постояли немного над первой нашей могилой. К несчастью, она была далеко не последней, та могила.

Во время сбора кусков разорванных тел сержант Гужавин обнаружил наган Гайдука. Он хоть и был изуродован, но Гужавин оставил его при себе. Как память о хорошем человеке и своем начальнике.

Все три стрелковых полка нашей дивизии уже были введены в бой, волна за волной пехотинцы подымались в атаку и волна за волной падали под огнем, который на военном языке называется кинжальным. Тут бы и должно прибавить: наши бойцы то и дело переходили в штыковую. Но таковой не было, поскольку в ней не было и никакой необходимости: огонь с той и с этой стороны был так плотен, что сквозь него совершенно нельзя сблизиться для рукопашной. К тому же пулеметы, винтовки, карабины, автоматы и гранаты исполняли свое кровавое дело вернее любого штыка, плоского ли, как у немцев, трехгранного ли, как у нас. Пробравшись по-пластунски к наблюдательному пункту, на небольшой бугорок, откуда управлял огнем минометов Усман Хальфин, я взял у него бинокль и оглядел пространство, над которым шла непрерывная пальба, – и ужаснулся: черное, выжженное «катюшами» и немецкими шестиствольными поле было сплошь усеяно телами. И не разобрать – чьих было больше, наших или немецких. Часом раньше видел, как по балке, где находились огневые позиции минометной роты, бесконечной, непрерывной вереницей тянулись раненые. Некоторые из них наспех перевязаны, видимо, самими страдальцами, воспользовавшимися наконец индивидуальными пакетами. Грязь и кровь, перемешавшись, сделали эти повязки темно-бурыми, такими же были и лица людей, только что вырвавшихся из ада кромешного и еще не вполне поверивших в свое спасение. Большую же часть, бежавшую и ковылявшую теперь по балке, не успели даже перевязать, кровь еще не запеклась, а струилась по грязным, сумрачным, озлобленно-ожесточенным, чаще же отрешенным ото всего лицам; свежая, живая кровь просачивалась сквозь вылинявшие, из зеленых ставшие белыми и оттого еще более заметно грязные гимнастерки и брюки.

В тот час в голове невольно мелькнуло: «А где же убитые? Неужто оставлены там, на опаленном, черном поле?» А теперь собственными глазами увидел: там и есть. Вернувшись от Хальфина (он стал моим заместителем, а мне же пришлось взять на себя обязанности командира роты, оставаясь по-прежнему ее политруком), я заглянул в блиндаж, оборудованный по соседству с моим. В нем находились еще два политрука, два моих друга: Николай Соколов и Василий Зебницкий. Они только что приползли в свое убежище, воспользовавшись коротким затишьем на поле боя. И обоих трудно было узнать: добротной выправки, веселого, уверенного в себе Соколова как не бывало; Зебницкий же выглядел совершенно убитым: от его роты, перед введением ее в бой насчитывавшей 150 человек, теперь осталось едва ли десятка полтора; каких-нибудь полчаса назад он, поднявшись во весь рост и неуклюже размахивая револьвером, кричал что-то, пытаясь поднять в очередную атаку этот жалкий остаток, но его либо никто не слышал в грохоте разрывов мин и снарядов, в трескотне пулеметной, либо делал вид, что не слышит, но так или иначе, но никто не поднимался и не закричал вслед за ним «ура». И бедному политруку Зебницкому ничего не оставалось, как тоже упасть и прижаться дрожащим в горячем ознобе телом к родимой земле, единственно способной на какое-то время удержать в этом дрожащем теле жизнь. Кажется, Василий и сейчас еще не победил в себе этой дрожи, и мое появление не могло оживить его, он даже не поздоровался со мною, а, забившись в самый темный угол сотрясающейся от близких бомбовых разрывов землянки, скорчился там и смотрел оттуда на меня чужими, озлобленно-ожесточенными глазами, точно такими же, какими глядели на нас находящихся под защитою довольно глубокой балки раненые пехотинцы. На мой вопрос, что с ним, почему молчит, Зебницкий как-то криво, нехорошо улыбнулся и почти одним рывком выскочил из блиндажа.

– Куда это он? – вырвалось у меня.

Соколов с тяжким придыханием ответил:

– Известно – куда. Подымать в атаку. Такова уж доля политрука стрелковой роты. Мне, пулеметчику, и то немножечко лучше. Я не подымался первым и не кричал: «Вперед! За мной!..» А он, Василий, за один лишь неполный день пять раз подымался, наорался до хрипоты. Потому, видно, и сидел молча, как сыч. Так что ты на него не обижайся. Закурить не осталось ли?..

– Да я же не курю.

– А-а-а. А я забыл. Извини.

– Как твоя, пулеметная?

– Осталось три отделения...

– Что-что?! Три, значит, пулемета? – во рту у меня тотчас же запеклось.

– Три «максима». Правда, еще два ручных, дегтярят.

– И все?

– Все, Михаил, все... Ну, брат, мне пора. Пойду. А ты скажи своим, чтобы поточнее кидали свои игрушки. Давеча одна мина разорвалась в двух метрах от нашего станкача.

– Может, немецкая?

– Нет, нет, дорогой. Твоя!

– Не может быть! – вырвалось у меня, но я почувствовал, что весь окинулся жаром, понял, что Соколов говорил правду, а я отпираюсь зря: вот чем оборачивается живая цепочка, по которой Усман Хальфин передавал команды нашим минометным расчетам.

Вернувшись к себе и убедившись, что от только что отбомбившейся новой волны «юнкерсов» и «фоккеров» никто не пострадал, я вновь стал смотреть на дно балки, по которой продолжалось скорбное, похожее на похоронное, движение. Теперь оно было двухсторонним. Навстречу изувеченным людям шли здоровые, в новых зеленых касках, с новыми противогазами, с винтовками и карабинами за плечами, но почти с такими же нахмуренными, пасмурными лицами, сумрачно-молчаливые, те, что через какой-нибудь час или даже менее того присоединятся (и только самые счастливые из них) к окропленной свежей кровью колонне. Впереди быстро двигавшейся стрелковой роты я увидел еще одного дружка, младшего политрука Сергея Алексеева, своего однофамильца. Он увидел меня и на ходу прокричал:

– Вот... веду, Михаил, очередную порцию пушечного мяса! – и захохотал как сумасшедший: – Ха-ха-ха! Прощай, друг!

Сердце мое сжалось. Под ложечкой захолодало. «Что он говорит?! Да как же он может такое... вслух... перед своими бойцами?.. Это... это же преступление!.. За это... за это...»

Я не довел своей мысли до конца... что там полагалось «за это». И злость, и ужас, и жалость к юному политруку и к тем, кто шел сейчас за ним, и невозможность как-то переубедить, отпугнуть от него страшное предчувствие, – все смешалось, свернулось, спеклось в один ком и заслонило дыхание. Ноги сами пронесли меня какую-то сотню метров вслед за уходящей ротой, но я задохнулся и застыл на месте. Стоял так, пока не очнулся от другой, не менее печальной встречи. В цепочке раненых увидел знакомую, некогда подвижную, бравирующую, а теперь понурившуюся фигуру пэтээровского командира... Голова его была забинтована чуть ли не вместе с глазами, потому что глаз этих я не видел. Зато во рту блеснул золотой зуб, но он не оживлял, как прежде, его некогда веселого, озорного мальчишески беспечного лица, а вместе с другими «природными» натуральными зубами напоминал волчий оскал. Я что-то крикнул ему, но пэтээровец как-то безнадежно махнул рукой, постарался побыстрее пронести мимо меня свою перебинтованную, белую от марли, соколиную голову.

Ну а что же с первым батальоном капитана Рыкова, на поддержку и прикрытие которого была в спешном порядке отправлена наша полковая минометная рота? Ему так и не удалось достичь даже окраины совхозного поселка Юркина. Метрах в трехстах от этого поселка и в двух километрах от станции Абганерово проходило теперь кровавое противостояние. Попеременно подымались в атаку то наши, то немецкие роты, но ни тем, ни другим не удавалось продвинуться хотя бы на полсотню метров: плотная, невидимая глазу стена огня сперва останавливала, затем принуждала падать на землю (иных навсегда) что-то вначале кричавших и вдруг умолкавших людей, кои ничего не должны были делать, кроме того, что убивать друг друга. И они убивали, не испытывая при этом ни малейшей радости при виде убитых ими противников. Да было ли у них время, чтобы увидеть и испытать что-то другое, помимо смертельно-жгучего желания самому уцелеть?

Не знаю уж, о чем думал комиссар первого батальона старший политрук Барышев, которого я неожиданно увидел поднявшимся над залегшими бойцами. Высоченный, с черными, сросшимися над переносьем бровями, он был страшен, когда разгневается, и чрезвычайно доступен и добр, когда улыбнется и обнажит ровные полукружья своих белых с выщербинкой зубов. Когда мы, политработники, собирались вместе и когда Барышев, по своему обыкновению, большей частью молчал и внешне был угрюм и недоступен, мы инстинктивно делали все, чтобы заставить его улыбнуться. И когда нам это удавалось, все вокруг обливалось каким-то добрым, радостным светом, как бывает в минуту неожиданно проглянувшего из-за облака солнечного луча. И вот теперь Барышев появился среди прижатого к земле своего поредевшего воинства. То была рота, только что пришедшая сюда и наступавшая (скорее топтавшаяся на месте) на самом левом фланге 106-го стрелкового полка. Политрук этой роты Сергей Алексеев лежал где-то тут рядом, но он был убит тотчас же, как только вывел красноармейцев на линию огня. Барышев не успел увидеть его, потому что сам услышал короткий резкий удар в голову. Верно, он не совсем еще понимал, что с ним стряслось. Успел добежать до окопа, в котором находился вместе с телефонистом командир роты, выхватил из рук связиста трубку, крикнул перед удивленным бойцом и ротным командиром:

– Рыков, я убит!

И упал на дно окопа. Из головы короткими толчками выплескивалась кровь. Теперь Барышев смотрел на телефониста и его начальника широко раскрытыми, неподвижными, залитыми кровью глазами. В полуоткрытом рту виднелись подковы прекрасных зубов, но они не блестели, не светились, хотя на припухлых, слегка вывернутых губах застыло подобие улыбки.

В это же время майор Чхиквадзе вызвал к себе начальника связи полка лейтенанта Дащенко.

– Почему нет связи с полковой минометной ротой?

– У нее нет телефона.

– Что-что?! Как это... нет?

– Нет, товарищ майор. Не предусмотрено по штату...

– Какого же х..., какого же черта ты молчал, не сообщил мне об этом раньше?.. Ну а почему нет связи с первым батальоном?

– Не знаю, товарищ майор. Очевидно, порывы...

– Немедленно устранить!

– Товарищ майор, люди все вышли из строя...

Майор долго смотрел в глаза лейтенанта.

– Дащенко, мне нужна связь. Понятно?

– Понятно, товарищ майор.

– Идите.

...Дащенко, длинный и сухой как жердь, полз и полз вперед. Осколок мины ударил его в плечо. Он только поморщился и продолжал ползти. «Вот они», – прошептал для себя. Затем взял два конца и дрожащими пальцами, превозмогая нестерпимую боль в плече, связал их. Не соединил зубами, как, по описанию какого-то журналиста, сделал другой связист в каком-то другом месте и другом бою, а просто взял и связал хоть и дрожащими, но все-таки пальцами.

«Ну, вот... хорошо», – должно быть, подумал Дашенко, но в это время два осколка от разорвавшейся поблизости немецкой мины впились в его спину. Не имея возможности ни подняться, ни перевязать себя, Дашенко поволок по-пластунски свое длинное, побитое в разных местах тело в обратную сторону. Но об этом не знал и не мог знать командир полка майор Чхиквадзе, как и про то, что десятью днями позже полк его будет почти без всякого боя на три четверти уничтожен, а сам он вместе со своим комиссаром Горшковым окажется в немецком плену . Теперь же он вновь разговаривал с командиром первого батальона Рыковым. Не разговаривал, разумеется, а кричал на капитана, который хотел, но никак уж не мог поднять бойцов в новую атаку. Те же сделали все, что могли сделать: прилипли, прямо-таки прикипели к земле лишь после того, как заставили врага чуть раньше сделать то же самое. Какою ценою, другой вопрос. О ней со страшной убедительностью могли бы рассказать вон те, что в разных позах, предопределенных короткой предсмертной судорогой, валялись впереди и позади их пока что уцелевших и пока что живых товарищей, прижавшихся к выжженной, полынно-горькой и солоноватой от крови земле.

А когда сгустились сумерки и ожесточение боя пошло на убыль, в нашу полковую минометную роту пробрались два бойца с двумя телефонными аппаратами, к неописуемой радости Усмана Хальфина, которому в основном и приходилось управлять огнем. И мы не знали тогда, что на этом рубеже дивизия будет держаться еще целых десять длинных-предлинных дней, похожих один на другой, как похожи одна на другую две нестерпимо горькие капли, ежели бы взять их из озера Баскунчак, находившегося не так уж далеко отсюда.

Каждый из этих дней и каждая из этих ночей проходили, казалось, по одному строго выдерживавшемуся расписанию, вроде бы согласованному между воюющими сторонами.

Начинали немцы. Вместе с восходом солнца, ровно в 5.00, появлялась хорошо знакомая нам «рама». Она выплывала медленно, важно, даже как-то вальяжно, не торопясь. Подсвеченная снизу первыми солнечными лучами, особенно яркими в степи, эта летучая баба-яга выглядела совсем добродушной, безобидной и даже веселой. Ее непринужденное, свободное плавание в солнечной купели как бы говорило нам: чего же, зачем же бояться меня, видите, какая я добрая, я и прилетела-то лишь для того, чтобы поздравить вас с добрым утром; покружусь вот немного над вами, ну, сброшу две парочки бомб, разве что для утренней побудки, да и улечу с Богом. Оно и вправду: сама-то по себе «рама» была не страшна для нас, ее обязательные четыре стокилограммовые бомбы, сброшенные где попало и как попало, не приносили урона ни нашей «живой силе», ни боевой технике. Но ведь она, ведьма, была разведчицей, а нередко и наводчицей, корректировщицей огня дальнобойных немецких орудий. Прежде чем убраться за кромку горизонта, за окоем, «рама» успевала дать необходимые сведения для эскадрилий своих пикирующих бомбардировщиков и истребителей, в особенности до тошноты опостылевших нам «Юнкерсов-87», не убирающиеся шасси которых напоминали когтистые лапы гигантских пернатых хищников. Бравируя, не боясь, точнее, не опасаясь ни наших зениток, ни наших самолетов, поскольку ни тех, ни других за все эти десять дней и ночей не было ни слышно, ни видно, немецкие пилоты позволяли себе гнать свои ревущие и отвратительно воющие аппараты чуть ли не до самой земли; мы, случалось, даже видели их нахальные рожи, их рты, осклабившиеся в торжествующе-издевательской ухмылке; до чего же муторно и горько было от сознания своей беспомощности и беззащитности, от очевидности того, что наши винтовочные выстрелы не только не приносили врагу вреда, но делали его еще наглее и нахальнее. Мы знали, что по названному выше «расписанию» пикировщики сделают над нами пять заходов, по-немецки точно рассчитав количество боеприпасов, и улетят все-таки не прежде, чем совершат на нас еще одну атаку, названную нами самими «психической», то есть пока не сбросят свои продырявленные железные бочки и по-змеиному изогнутые рельсы, наводящие смертельный ужас на тех, кто услышал их визг и вой впервые. Но, видно, не зря говорится: человек ко всему привыкает. Сравнительно быстро привыкли и мы к такого рода шумовому сопровождению немецких бомбардировок. Боялись, конечно. Но не этих свистящих бочек и рельс, а бомб, тех, в первую очередь, которые нацеливались на огневые позиции, – их почти невозможно было замаскировать на склоне балки, где не было ни единого кустика; не было у нас и маскировочных сеток (и они не предусмотрены штатным расписанием!) – полынь и бурьян в несколько часов высыхали и, ставши из белесых и бурых огненно-рыжими, не маскировали, а скорее выдавали наше месторасположение. Можно было самим-то нам попрятаться в маленьких окопах и блиндажах, вырытых немного в стороне от огневых позиций, но мы не могли этого сделать, потому как знали, что одновременно с воздушной атакой начнется вражеская атака и наземная, то есть немцы опять (в какой уж раз!) попытаются отбросить нас на исходный рубеж. И чтобы отбить и эту атаку или контратаку (тут уж трудно было понять, кто атакует и кто контратакует), артиллеристы и минометчики должны вести интенсивный огонь, в котором наша пехота испытывала в таких случаях крайнюю нужду. Может быть, это к лучшему для минометчиков: занятые у своих «труб», оглушаемые близкими взрывами бомб и истошными криками заряжающих «выстрел! выстрел!», они как бы забывали о поминутно грозящей им опасности, как забывают о чем-либо другом люди, занятые одним серьезным делом. А погибнуть минометчики могли не только от вражеских бомбардировщиков, но и от собственной оплошности: увлеченный горячкой боя, заряжающий мог не услышать собственного голоса, отмечающего каждое опускание мины в ствол, и сунуть туда другую, не дав вылететь первой. Встретившись в трубе и разорвавшись там, они разнесут ее на мелкие куски, поранив или убив если не весь расчет, то какую-то его часть, – это произошло уже в одной из соседних с нашей батальонных минометных рот. Там были убиты осколками собственных мин и минометной трубы наводчик и заряжающий, оказавшиеся жертвой роковой ошибки последнего: еще три человека были ранены. Помня об этом, в общем-то, несчастном случае, командиры расчетов всякий раз, перед тем как открывать огонь, строжайше предупреждали заряжающих, чтобы они ни на миг не забывались и посылали тотчас же вслед за вылетевшей миной свой предупреждающий выкрик: «Выстрел!» Предупреждающий не кого-нибудь еще, а самого себя (другие-то могут его и не услышать). Такова первая заповедь заряжающего, его альфа и омега. Все, казалось бы, знали про то. Однако ж сержант Гужавин, самый после Усмана Хальфина опытный минометчик, вновь и вновь предупреждал Жамбуршина, Николая Сараева, Николая Светличного и других бойцов, исполнявших обязанности заряжающих, чтобы они всегда держали в уме эту неукоснительную для них заповедь.

С удалением своих бомбовозов и истребителей-пикировщиков немцы прекращали атаки и на земле, успев отойти и занять прежние позиции, где у них были и пулеметы, и легкие пушки, и шагах в пятистах шестиствольные реактивные минометы, которые плотным огнем ставили стену перед нашей пехотой, которая пыталась одним рывком, как говорится, на плечах противника ворваться в его окопы. Но такое удавалось очень редко. С наблюдательного пункта Хальфина, оборудованного чуть позади переднего края, было хорошо видно, как поднявшиеся в атаку наши бойцы успевали сделать не более десяти шагов и тут же падали, уложенные напрочно почти на том же месте, на котором поднялись. Жиденькое их «ура» сейчас же угасало, да слышал ли его кто-нибудь в трескотне пулеметов и автоматов, в скрипуче-ржавом реве шестиствольных, в грохоте разрывов мин и снарядов? Нашей матушке-пехоте ничего не оставалось, как прочертить ободранными носами обратный путь к своим окопам – не окопам даже, а неглубоким ямкам, наспех, кое-как отрытым в каменно-жесткой земле малыми саперными лопатами, ценимыми тут ничуть не меньше винтовок и автоматов: в условиях голой, выжженной степи потеря этого простейшего, немудреного инструмента могла стоить пехотинцу жизни (сколько раз приходил мне на память постыдный момент, когда при отходе от Дона лейтенант Виляев буквально выхватил из рук сержанта Гужавина эту самую малую, чтобы выдолбить для себя ямку).

Когда волны атакующих и контратакующих откатывались назад, как бы возвращались в свои берега, для нас, минометчиков, наступал короткий и желанный до крайности момент передышки. Раскаленные почти докрасна и солнцем, и собственным огнем минометные трубы немного остывали; расчеты подправляли обвалившиеся и полуобвалившиеся от близких разрывов бомб стенки огневых позиций и блиндажей, стряхивали пыль с волос, гимнастерок, брюк и пилоток, промачивали горло водой, успевшей стать горячей в зачехленных и в особенности незачехленных флягах (последних, к сожалению, было в два раза больше), – именно лишь промачивали гортань, и только, потому что утолить жажду такой водой невозможно. Впрочем, старшина нашей роты отыскал в своей памяти бывалого солдата, участника Первой мировой войны, верный способ, коий позволял ежели и не утолить вовсе, то хотя бы немного уменьшить жажду в боевых условиях. Всем нам, рядовым и командирам, этот неунывающий хлопотун выдавал по ломтю черного хлеба, густо посоленному крупной, почти такой же черной, как хлеб, солью и приказывал есть. Было это перед рассветом, еще затемно, когда старик (старшине едва ли исполнилось сорок пять, но для нас он был старик) привозил нам еду на своей «индивидуальной» повозке и на паре своих, тоже «индивидуальных», как он говорил, монгольских, необыкновенно выносливых лошадок, полученных нами еще в Акмолинске при формировании дивизии (тут нелишне заметить, что все полки нашей 29-й стрелковой были обеспечены такими вот добрыми коньками-горбунками, присланными из Монголии, – лучших и нельзя было придумать для донских степей, в которых нам пришлось теперь воевать). Сдобренный такой порцией соли, кусок хлеба с великим трудом протискивался в глотку, рот отчаянно сопротивлялся ему, но на подмогу этому жесткому куску приходили легендарные сто грамм, выдаваемые каждому бойцу ежедневно с начала вступления дивизии в бой. Ну, а после глотка такого напитка не только хлеб, но что угодно могло бы играючи, радостно проскочить в солдатский желудок. Я, конечно, догадывался, что сам-то Кузьмич (так все мы звали своего старшину) не ограничивался ста граммами, хотя из положенного нашей роте не брал для себя ни капельки лишней. В этом у него не было решительно никакой нужды: поддерживая тесные связи с тыловой братией, он мог раздобыть спиртное и в другом месте, и нам, грешным, кое-что перепадало сверх нормы от нашего добытчика. От Кузьмина всегда попахивало водчонкой, но мы с Усманом Хальфиным мирились с таким грешком старшины, поскольку свои обязанности он и знал хорошо, а исполнял и того лучше: в невероятно тяжких условиях тут, под Абганерово, когда и пробраться-то в расположение роты было почти невозможно даже ночью (немцы непрерывно пускали осветительные ракеты, развешивали со своих самолетов большие «паникадилы», так что вокруг далеко все было видно, как днем), Кузьмич умудрялся кормить нас горячей пищей не только поздней ночью и ранним утром, но и посредине дня. Худенький, давно не бритый, он пробирался к нам по балкам, которых тут великое множество, там и сям перекрещивающимся друг с другом и продолжающим одна другую и так перепутывавшимся, что надобно быть хорошим разведчиком-следопытом, чтоб разобраться и найти нужную тебе дорогу в этаком лабиринте. Сгибаясь до самой земли под тяжеленнейшим термосом с кашей, со щами ли, Кузьмич появлялся в один и тот же час все эти десять дней, протискивался в просторный блиндаж, служивший для него и складом, и столовой, сбрасывал свою ношу и тут же падал на землю, чтобы немного отдышаться. Потом начиналось священнодействие. Видя, как повеселевшие минометчики уплетают еду, Кузьмич щурился в самом добром расположении духа и покуривал. Но даже махорочный дымок не мог пригасить другой запашок, как бы постоянно живший в этом человеке. Как-то я спросил: «Кузьмич, а совершенно трезвым, не выпивши ты когда-нибудь бываешь?» Кузьмич самую малость подумал и ответил: «Как вам сказать, товарищ политрук?.. От первой германской до второй германской разика два тверёзый был. Теперь-то уж не помню, когда это было...» Блиндаж дрогнул от нашего хохота, а Кузьмич даже не улыбнулся, лишь глаза чуток посветлели и увлажнились.

Кузьмич-то и отвозил в санроту сказавшегося больным лейтенанта Виляева. На следующий день я справился у старшины:

– Ну, как довез, благополучно? Как он там?

– А што с ним могёт быть? – в свою очередь спросил «старик». – Довез, как положено. Сдал честь честью.

– Как он себя чувствовал по дороге?

– Постанывал немного. А так ничего...

– Как ты думаешь, Кузьмич, наш лейтенант вернется?

– Ну а как же?! – старшина с удивлением посмотрел на меня: как, мол, можно задавать такие вопросы?

– Ну хорошо. Молодец, что довез и сдал честь честью, – повторил я слова старого служаки.

– Ох, виноват! Совсем было забыл, старый хрен. Лейтенант приказал передать вам, товарищ политрук, свой пистолет «ТТ». А свой левольверт, наган то есть, вы можете передать младшему лейтенанту Лобанову Михаилу. У него, говорит ротный, нету личного оружия. – После этой довольно длинной для него тирады Кузьмич порылся в своем вещевом мешке и вынул оттуда новенький, черный, отливающий вороновым крылом пистолет. Он был тщательно почищен и хорошо смазан; похоже, что только вот сейчас – и то чужими руками – был вытащен из кобуры, где ему уютно жилось последнее время, замешанное на поте и крови тех, кто оставался на передней линии боевых позиций.

Собирался передать свой револьвер Дмитрию Зотову, но тот попросил отдать его Мише Лобанову, самому юному из командиров взвода, прибывшему в нашу роту прямо из училища (курсантов произвели в младшие лейтенанты досрочно). Мал ростом, круглолицый, с крохотными черными бусинками глаз, Миша выглядел четырнадцатилетним подростком, хотя ему отчаянно хотелось быть суровым мужем, строгим и бесстрашным командиром. И голосу своему, в особенности когда отдавал команды, он старался прибавить побольше начальнической густоты, но такое не всегда удавалось: мальчишеский, не до конца еще установившийся голосок подводил, вырывался из повиновения и давал «петушка», к несчастью, там, где должен был бы звучать особенно твердо, властно и повелительно. Я как-то и не подумал, что причинил бы этому юноше-командиру страшную боль, отдав револьвер не ему, а Зотову, равному и по званию, и по должности. Младший лейтенант Дмитрий Зотов понял это лучше и раньше меня. Теперь все мы радовались, видя, как весь аж просиял, засветился, покраснел до слез Миша Лобанов от привалившего ему нежданно-негаданно счастья. Казалось, что если чего-то ему и не хватало, чтобы стать настоящим командиром-фронтовиком, так это револьвера. Теперь он у него был. Позабыв о контроле над собой, позволяющем, как ему думалось, постоянно держаться на высоте своего положения, Миша кинулся на шею сперва Дмитрию Зотову, потом мне и расцеловал нас. Тут же перекинул ремешок с кобурой через плечо в немножечко смутился от того, что кобура свешивалась чуть ли не до самой земли: ремешок был длинноват для Мишиного росточка. С помощью какого-то умельца из своего взвода Лобанов быстро устранил этот «недочет» – через несколько минут кобура оказалась у бедра, то есть там, где ей и полагалось быть. Разлившаяся по круглому мальчишескому лицу счастливая улыбка держалась в тот день очень долго на лице, коему надлежало быть неукоснительно строгим всякую минуту.

И на другой день Мишины глаза наполнились слезами. Но это уже были не слезы радости и счастья, а большого горя, о котором могут знать лишь фронтовики, породнившиеся перед лицом ежеминутно подстерегавшей их смерти. Взвод младшего лейтенанта Лобанова передавался в одну из стрелковых рот: такую необходимость подсказала неумолимая логика действительной войны, а не той, которая рисуется на картах в тиши кабинетов далеко от места боевых действий. Дело в том, что взвод младшего лейтенанта Лобанова располагал лишь 50-миллиметровыми минометами и попал в полковую минометную роту, – не в батальонную даже, а именно в полковую – по какому-то недоразумению или недомыслию. Дальность полета мин-малюток была ничтожной. Ничтожной не только по сравнению со 120-ти, но и с 82-миллиметровыми минометами. Так что Мишиному взводу в нашей балке, рядом с другими взводами, делать было явно нечего. Усман Хальфин пытался подтянуть Лобанова с его игрушечными трубами поближе к переднему краю, на уровень своего НП, но это только создавало неразбериху, потому что нельзя было управлять огнем одновременно и тех минометов, что находились в балке, и тех, которые были хоть и где-то рядом с тобой, но требовали иных данных для ведения прицельного огня, а стало быть, и иных команд. Ясно, что один человек этого сделать не мог. 50-миллиметровые определенно мешали 82-миллиметровым, как бы путались у них в ногах, в особенности когда требовалось построить «параллельный веер» при стрельбе по площадям.

Включив лобановский взвод в полковую минометную роту, начальники, коим полагалось бы все как следует обмозговывать, почему-то забыли, что 50-миллиметровые минометы и называются ротными и никак уж не полковыми и даже не батальонными. Лишь находясь прямо в боевых порядках стрелковой роты, на переднем, значит, крае, они будут вести огонь не по своим пехотинцам, как случалось довольно часто, а по врагу. Так что Мише Лобанову ничего не оставалось, как покинуть обжитое гнездо в балке, которую мы уже считали своей, и увести взвод в стрелковую роту, зарывшуюся в землю до утра где-то впереди на левом фланге первого батальона.

Дмитрий Зотов и сержант Гужавин вызвались проводить отпочковавшийся от нас самый малый по численности взвод к новому месту расположения, то есть под адский огонь немцев.

Прибывший чуть позже Кузьмич соображал, как бы доставить туда причитающиеся взводу Лобанова продукты, а главное – водку и махорку: ведь старшина получал то и другое по строевой записке на всю роту в прежней ее численности.

– Што же мне теперича делать, товарищ политрук? – сокрушался Кузьмич. – Куда ж мне все это, а?.. Останутся робята без ужина, без курева и без этого... самого...

– Не тужи, старшина. Вот вернется Гужавин и проводит тебя к лобановцам. Отнесешь им все положенное. И «это самое» – тоже. Не расплескай только по дороге в темноте да не угоди к фрицам. То-то обрадуются!

– У них своего шнапсу хватает. Все наскрозь проспиртованы. От убитых и то несет сивухой, хоть нос затыкай. Потому и не гниют долго в самую что ни на есть жару.

– А ты откуда знаешь, Кузьмич?

– Ранитые наши пехотинцы рассказывали в санроте.

Зотов и Гужавин вернулись не скоро. Но Гужавин все-таки успел проводить Кузьмича по темному, при этом помог ему донести и тяжелый термос, и мешок со всем остальным: на повозке, какой бы «индивидуальной» она ни была, к переднему краю не подъедешь.

– А как там с Жамбуршиным? – спросил я, когда Кузьмич и Гужавин возвратились от Лобанова и когда старшина уже направлялся к своей повозке, чтобы поскорее убраться из нашей балки (старый воин знал, что бомбежка начнется, как всегда, ровно в пять часов утра: немцы любят точность).

– Что с Жамбуршиным? – повторил я свой вопрос.

– А Бог его знает, товарищ политрук! – отозвался Кузьмич, разбирая вожжи перед тем, как перекинуть свой тощий зад в повозку. – Его, кажись, в тот же день отправили в тыл, в госпиталь. Можа, там отойдет.

И это было последнее, что я мог услышать о самом юном бойце нашей роты. А его звонкий, как пастуший рожок, голос слышу нередко и теперь. «Выстрел! Выстрел!» – кричал этот мальчик еще там, в его родной казахстанской степи, бросая воображаемую мину в воображаемый ствол «миномета»: настоящие минометы и настоящие, заправдашние мины нам выдали лишь за два дня до погрузки в эшелон, чтобы отправиться на фронт. Минометной трубой во время занятий служило обыкновенное хорошо обструганное полено; толстая доска, выпиленная по кругу, великолепно выполняла роль опорной плиты; две палки, соединенные вверху и расставленные внизу, обозначали двуногу-лафет; отыскались в роте умельцы и для более сложных и тонких изделий – эти смастерили подобия прицельных приспособлений: угломер-квадранты и прочее; было выточено с десяток мин, разумеется, деревянных, точно по калибру для 82-миллиметрового миномета. Вот эту-то грушевидную болванку и держал в своих озябших руках Жамбуршин, а над белым пространством, простертым в такую же ослепительно белую, продуваемую всеми ветрами бесконечность, звенел его старательный, заметно уже простуженный голос: «Выстрел! Выстрел!» – хотя никакого выстрела не было, он существовал опять-таки лишь в воображении тех, кому через каких-нибудь два-три месяца доведется увидеть и услышать выстрелы доподлинные и своих, и вражеских минометов. Там же, под Акмолинском, где рождалась наша 29-я стрелковая дивизия, на всю роту приходилась одна натуральная винтовка. Но поскольку минометчики должны были владеть не только своим штатным оружием, но и винтовкой, то стрельбу на занятиях они поочередно вели из этой одной, а в штыковую ходили, держа наперевес деревянную: каждый минометчик изготавливал ее для себя сам. Увязая в снегу, падая и подымаясь, они неуклюжими прыжками сближались с «противником» и, зверски выпучив глаза, вонзали в неподвижное чучело деревянный штык; расправившись таким образом с «неприятелем», бежали дальше, горланя, сколько хватало сил, «ура». А где-то недалеко позади Жамбуршин и другие заряжающие кричали:

«Выстрел! Выстрел!»

Жамбуршин?..

Он не выходил из моей головы. Все время думалось: где он теперь, не до конца оперившийся степной орленок? Вернулся ли к его глазам прежний, ничем не замутненный свет, или они все еще задернуты какою-то странной дымкой, так напугавшею нас и вдруг отделившею человека от окружающей его действительности, когда человек этот разом порывает со всем земным и обращается к Богу. «Аллах, Аллах» – уже не «выстрел» и даже не «мама», а имя Всевышнего срывалось с испеченных, потрескавшихся и кровоточащих, по-ребячьи припухлых губ мальчика, коему так хотелось выглядеть грозным воином. Слыша это непрерывно повторяемое «Аллах, Аллах», никто из нас не вспомнил в жуткую эту минуту, что три дня назад, во время короткого отдыха в калмыцком местечке Зеты, Жамбуршина приняли в комсомол. А сейчас он сидел, сложивши ноги калачиком, по-восточному, и широко распахнутыми, неподвижными глазами смотрел в одну точку. Он сидел рядом с нами, но был уже далеко от нас. Куда же он ушел? Почему никого не хочет видеть? Может быть, Аллах в горчайший этот час оказался ближе всех к нему, как и полагается Создателю всего сущего на земле?

Уже в сумерках, после того как старшина увез Жамбуршина с огневых позиций, в полковую минометную роту пробрался старший политрук Саша Крупецков, помощник начальника политотдела дивизии по комсомольской работе (так, несколько длинновато, называлась его должность). Мы же все именовали его не иначе как комсомольский бог. И это очень нравилось Саше. Сейчас этот «бог» вовсе не походил на Бога: был явно подавленным. Вспомнив, что именно он вручил недавно билет Жамбуршину, мы рассказали Крупецкову о случившемся с этим бойцом. Саша в ответ только вздохнул тяжко и присел у свежего могильного холмика. Ни слова не говоря, он положил на колени свою кожаную полевую сумку. Чем-то туго набитая, она сейчас напоминала саратовскую гармонь с растопыренными мехами. Коротким жестом владелец сумки попросил меня присесть рядом. После этого вывалил прямо на пожухлую траву кучу комсомольских билетов. На каждом из них Саша своей рукой написал одно слово: «Убит». Немалая часть документов выдана самим же Крупецковым. Билеты были совсем новенькие, врученные им тут же, под Абганерово. Три из них оказались простреленные пулями или пробитые осколками мин и снарядов. Поскольку я хорошо знал, в каком кармане хранят такого рода документ, то подумал про себя: «У этого смерть наступила мгновенно – и то уже хорошо».

– Из одной лишь роты, – обронил наконец Саша. – Зебницкий передал...

В 12 часов 30 минут 23 августа в Сталинграде была объявлена воздушная тревога. А около часу дня Чуянову позвонил директор Сталинградского тракторного завода Константин Задорожный:

– Алексей Семенович, тебе известно о прорыве фронта? – взволнованно спросил он.

– Нет, не известно.

– Танки и пехота врага в полутора километрах от завода...

– Ты не ошибаешься?

– Нет, Алексей Семенович! Я из окна вижу фашистские танки. За Мечеткой.

– Не клади трубку.

По другому телефону первый секретарь обкома позвонил в Военный Совет фронта.

Потрясенный новостью, Хрущев воскликнул:

– Этого не может быть!..

– Как же не может быть, когда Задорожный сообщает мне сейчас – гитлеровцы вышли на Мечетку, в район тракторного. Он у меня на проводе...

– Погоди. Проверю в штабе фронта... – Через минуту Хрущев подтвердил: – Да, фашисты танковым тараном прорвали наш фронт и сейчас выходят, как мне сообщили из оперативного отдела, в район тракторного, Латошинки и Ерзовки. Военный Совет принимает меры остановить врага. Вам надлежит принять свои меры...

Все стало предельно ясно.

Чуянов спросил у Задорожного:

– Сколько в данный момент завод может выставить танков на передовую и какое количество автоматов может передать в руки бойцов истребительного батальона и рабочих отрядов?

Задорожный без промедления ответил: 60 танков, которые могут выступить на передовую. Для вооружения истребительных батальонов можем выдать около 1200 автоматов.

– Тогда немедленно поднимите и вышлите против гитлеровцев истребительный батальон, части народного ополчения и танки, годные к боевым действиям. К вам придут на помощь моряки Волжской военной флотилии, истребительные батальоны Баррикадного, Краснооктябрьского районов и другие. Поддерживайте с ними связь.

Только Чуянов повесил трубку – позвонил командир корпуса противовоздушной обороны полковник Е. А. Райкин:

– Товарищ Чуянов, большая колонна танков, не менее ста, и мотопехота обходят город с северо-западной стороны.

Через час полковник Райкин дополнительно сообщил, что 30 вражеских танков на подступах к северо-западной части города были встречены вторым дивизионом 1077-го полка зенитной артиллерии ПВО. Дивизион вступил в бой. Левым берегом Мокрой Мечетки мотомеханизированные и танковые части врага прошли к тракторному заводу. Для борьбы с танками противника использована вся артиллерия, а также 11 батарей зенитчиков.

Из Управления Сталинградской железной дороги сообщили: между станцией Котлубань и разъездом Конный танки противника разбили эшелон с боеприпасами и продовольствием и стремительно продвигаются к городу.

Тяжелые бои идут за поселок Рынок.

Все работники обкома партии, распределенные по оперативным группам, разъехались по районам, многие из которых уже стали фронтовыми.

Чуянов остался в обкоме для оперативного руководства жизнью районов города и для связи со штабом фронта, который в этот день перемещался в «Царицынское подземелье» – тоннельные штольни, пробитые под высоким берегом Царицы московскими метростроевцами.

«Вскоре, – рассказывает Алексей Семенович Чуянов, – в моем кабинете стало мрачно. Воздух наполнился тягучим и вязким гудением, будто в уши заливалась кипящая смола. По стенам ползали бордового цвета блики. Стекла в окнах зазвенели... Стало жутковато. Я подошел к окну, распахнул его... Взглянул на небо. Взглянул и не поверил глазам своим. Неба не было. Оно куда-то исчезло, оставив рваные клочья своей голубизны лишь на кайме горизонта. Сморщенное солнце уменьшилось и, завернувшись в обрывки облаков, покатилось с полуденного зенита обратно к восточному горизонту...

Что же осталось над головой? Гудение и хлопки зенитных снарядов. Гудение нарастало. Оно обгоняло приближающиеся к городу армады бомбардировщиков... Черные кресты. Они надвигались на город с разных сторон...

Надо уходить в укрытие, в бомбоубежище, построенное недавно в Комсомольском садике, но я не могу стронуться с места».

Ну а для нас, вцепившихся в раскаленную окаменевшую землю Абганерова, двадцать третье августа был, пожалуй, самым тихим днем.

Поутру не наведались к нам «рама», «фоккеры» и «юнкерсы», к которым мы, как это ни странно, тоже привыкли, не появлялись, не бомбили и не поливали нас огнем из своих крупнокалиберных пулеметов. На передовой сохранялось противостояние на прежней линии: ни та, ни другая стороны не поднимались ни в атаку, ни в контратаку: можно было подумать, что они заключили на этот день перемирие; изредка лишь артиллеристы лениво перебрасывались снарядами и то как бы для того лишь, чтобы предупредить противника: смотри, мол, мы находимся на месте, не вздумай подняться...

Между тем в небе – неумолчный гул немецких бомбардировщиков. Шли они, как на параде, когда хотят продемонстрировать свою мощь: за «Юнкерсами-87» шли «Юнкерсы-88», и последними медленно наползали самые тяжелые – «Хейнкели-111». Мы, конечно, догадывались, куда накатывались эти волны. Удерживая свои рубежи еще на дальних подступах Сталинграда, не позволяя себе отойти от них хотя бы на сотню метров, мы не знали, что левое крыло немецкой 6-й армии уже вышло к Волге у северных окраин города, что Сталинград уже корчится в кромешном аду от сброшенных на него десятков тысяч фугасных и зажигательных бомб, что и самого-то города, как такового, в общем уже нет: в несколько часов он обратился в жуткие руины, потонувшие в пламени, дыму и кирпичной пыли, поднявшейся до самых небес и закрывшей их вместе с вечным Ярилой, как при затянувшемся солнечном затмении.

Воспользовавшись нежданно-негаданно обрушившимся на нас затишьем, я в небольшом окопчике, вырытом на гребне балки, пристроив тетрадочный листок на планшете, писал письмо своей землячке; письмо было, как все мои письма с фронта, конечно же, бодрое, конечно же, победительно-воинственное. И не потому только, что даже в самый тяжкий час несокрушимо верил в конечную нашу победу, но еще и потому, что во всех нас, воюющих, к тому времени успел поселиться собственный, как бы мы теперь сказали, внутренний цензор, который был чрезвычайно бдительным: он очень хорошо знал, что можно писать с передовых рубежей войны, а чего нельзя: не приведи Бог, чтобы военная цензура выудила из твоего письма хотя бы самую ничтожную пораженческую нотку! А мне все-таки очень хотелось, чтобы подружка моя поняла, как же нам тут несладко. Размышляя об этом, я вдруг увидел кудрявенький белобрысый полынок, тихонько колеблемый легким ветерком, который беспечно прогуливался по степи, не боясь ни пучь, ни снарядов. Крохотный, едва заметный в серо-буром разнотравье, стебелек этот тем не менее весьма ощутимо давал о себе знать, источая и распространяя вокруг острый, хорошо знакомый людям запашок, легко отстраняющий и решительно подавляющий перед твоим носом все иные запахи, как бы сильны они ни были. Вот его-то я и сорвал, озаренный внезапно пришедшей в мою голову счастливой мыслью: вложу-ка горькую ветку в письмо, и умница-землячка все поймет как надо. Пальцы мои почему-то дрожали, когда я помещал полынную ветку в треугольный конверт, сделанный из листа той же тетрадки. Страшно довольный этой придумкой, поспешил отправить письмо с Кузьмичом, который к этому времени роздал еду и собирался в обратный путь, в тылы нашего полка. При этом замечу, что письмо мое будет получено только через двадцать лет. Почему так произошло, расскажу где-то поближе к концу своего повествования.

А пока что наша 29-я стрелковая дивизия, которую немцы успели уже окрестить «дикой сибирской», стояла действительно насмерть, как и предписывалось грозным приказом, прочитанным нами под хутором Генераловским. А противостояла ей тоже 29-я, но только уже немецкая мотострелковая. Цифру «29» мне придется поставить тут и в третий раз, потому что она совпала с десятым, и последним, днем нашего «пребывания» в кровавой купели под совхозом Юркина у Абганерова. Впрочем, я-то не знал, что он последний, этот день, когда, дождавшись сумерек, отправился проведать, по обыкновению, своих товарищей – Николая Соколова и Василия Зебницкого. Но первый из них уже сам бежал мне навстречу. Бежал, по привычке пригнувшись до самой земли, позабыв, очевидно, что находится в балке, недоступной пулям, которые выпускались немцами из всех видов стрелкового оружия с вечера и до утра, – так просто, для острастки. Едва не сбив меня с ног, Николай закричал:

– Ты получил приказ?

– Какой?

– Неужели не получил?

– Связь с Чхиквадзе прервана. А что? Что там?!

– Через час снимаемся. Моя пулеметная рота уже оставила передовую. Сейчас спускается сюда. Рота Зебницкого – тоже... У него осталось человек десять. Это от ста-то пятидесяти... Так что... так что давайте и вы с Хальфиным, а то как есть попадете к немцам в лапы. Снимайте свои трубы!

– Ты с ума сошел! Я ж не получил приказа!

– И не получишь!

– Как это?

– А вот так!.. Сам же говоришь, связь с Чхиквадзе прервана. А знаешь – почему? Командный пункт полка захвачен немцами!

Во рту у меня мгновенно все спеклось.

– Не может быть... – еле выговорил я.

– Очень даже может быть. А вот наш комбат еще успел получить приказ об отходе, – сказав это, Соколов подошел ко мне вплотную и, горячо дыхнув в мое ухо, торопливо зашептал: – Не только наш полк – вся дивизия окружена. Говорят, подвел левый сосед. Вот так...

Теперь только с трагической ясностью стали проступать для меня события прошедшего дня.

С самого раннего утра была запущена в действие гигантская карусель немецких пикировщиков всех, кажется, систем. Через короткое время к «юнкерсам» и «фоккерам» подключились румынские кургузые бипланы. Они мельтешили в воздухе, как большие назойливые мухи, и гул их моторов удивительно напоминал гудение мушиного сонмища под потолком деревенской избы. Оказалось, что и эти допотопные крылатые уродцы тоже умеют пикировать под довольно острым углом и сбрасывать свои небольшие бомбы. Ревущая и воющая карусель прокручивалась, однако, не над нашим передним краем, как обыкновенно, а позади нас, то есть как раз там, где должны были находиться штабы и тылы полков и дивизии. До нас докатывался лишь грохот бомбовых разрывов и приглушенный расстоянием рокот крупнокалиберных пулеметов и скорострельных автоматических пушек, установленных на вражеских пикировщиках. Пыль, смешавшись с дымом, повисла густым бурым облаком над огромным пространством. Через какое-то время это облако и рев авиационных моторов стали быстро смещаться на восток, и за нашей спиной вдруг все стихло. В этот час Усман Хальфин попросил меня подняться к нему на НП. Против своего обыкновения, теперь он был сильно взволнован. Передавая мне свой бинокль, сказал:

– Посмотри вон туда...

Я посмотрел, и сердце бешено, испуганно заколотилось от увиденного: бесконечно длинная колонна крытых брезентом тупорылых грузовиков, выползая из-за кромки дрожащего в мареве горизонта, в открытую, никого и ничего не боясь, во весь дух катилась по степи с запада на восток, вздымая кирпично-рыжие, под цвет прокаленной земли, тучи не успевавшей оседать пыли.

– Может, это наши? – вырвалось у меня скорее просто так, как бы по инерции, когда человек и сам не верит в возможность того, о чем подумалось и чего бы очень хотелось.

– Какое там наши! – и Хальфин взял из моих рук бинокль.

Но и без бинокля колонна грузовиков, перебиваемых приземистыми бронетранспортерами, была хорошо видна с нашего наблюдательного пункта. Мы, конечно, понимали, что увиденное ничего хорошего нам не обещает, но еще не знали, что под вечер оно обернется такой ужасной новостью.

Окружены!

Много страшных слов можно услышать на войне, но страшнее вот этого, пожалуй, и не бывает. Произнесенное кем-то вслух в критический час боя, оно способно в одну минуту сделать то, чего не сделает самое грозное оружие, а именно, посеять панику, которая сейчас же превратит строго организованное войско в обезумевшую толпу, охваченную чувством, равно смертельным как для одного человека, так и для всех. Чувство это выражается в известной формуле: «Спасайся, кто как может!» Подчинившись ему и ударившись куда глаза глядят, некий одиночка, может быть, случайно и спасется, но это и для него будет лишь призрачным спасением: смерть все равно отыщет его, куда бы ни унесли его ноги, необыкновенно шустрые у насмерть перепуганного человека. Смерть – она всегда ходит рука об руку с нами на войне, это уж истина, и с этим ничего уж не поделаешь. Гибель одного, десятка, сотни, нескольких сотен и даже тысячи – это так, в порядке вещей, с этим приходится мириться. Но от паники может погибнуть – и притом бессмысленно – целое войсковое соединение с тяжкими последствиями. Не потому ли не сообщили нам заблаговременно о том, что мы окружены, что там, «наверху», изо всех сил удерживали это роковое слово «окружены». Не оказалось его и у капитана Рыкова, отдавшего приказ своим ротам об отходе. Тем не менее оно все-таки вырвалось из-под контроля как бы само собой и пошло гулять по переднему краю, как гуляет в ночи огненная «галка» при большом пожаре, перелетая с одной крыши на другую до тех пор, пока не охватит пламенем все селение. Передавалось нехорошее это слово в основном шепотом и тут, под Абганеровом, занозою, верблюжьей колючкой, которой была так богата донская земля, впивалось в мозг и душу солдат, но вот что удивительно: оно не произвело на них того действия, какое могло бы произвести в сорок первом году. Никто не оставил ни своего окопа, ни впопыхах выцарапанной малой саперной лопатой ямки или норы. Все оставались на своих местах, пока не пришло распоряжение на отход на «новые рубежи обороны», как было сказано в приказе Рыкова. Заметьте: «отход на новые рубежи», а не на «выход из окружения». Страшное слово по-прежнему пытались держать в узде, хотя недоуздок был уже оборван, но никто и никогда не узнает, кем именно это сделано.

Важно, однако, что паника не взяла власти над нами, хотя роковое слово, не произносимое громко вслух, стучало в висках в перекатывало каменной крепости желваки на наших скулах.

Дождавшись полной темноты, где-то в одиннадцатом часу ночи, ездовые нашей минометной роты под командою старшины подали повозки вместе с походною кухней. Сделали это так тихо, что мы узнали об их появлении лишь по храпу лошадей да сдерживаемому покашливанию «старичков» (так минометчики меж собой называли повозочных). Не слышно было даже привычного, обязательного вроде бы тележного скрипа (колесные оси были обильно смазаны дегтем загодя). Почти в полной тишине были погружены лотки и запасные ящики с минами. Необходимые команды отдавались вполголоса. Люди двигались, но все делалось как бы на ощупь. Даже лошади как бы догадывались о значении момента, не отфыркивались громко, стояли действительно как вкопанные, только меняя положение тел, легонько переступали с ноги на ногу; они и возившиеся возле них люди на миг выхватывались из черного мрака ночи ракетами и трассирующими пулями, которые в равные промежутки времени взмывали вверх со стороны Абганерова и рвали на части гигантское черное полотно южного неба; в такие моменты минометчики инстинктивно пригибались, прекращали движения, а лошади сторожко вспрядывали ушами и подымали свои большие тяжелые головы. Я, пожалуй, не удивился бы, если б кто-нибудь сказал тогда, что такое поведение монгольских коньков-горбунков внушено им их главным заботником и воспитателем – Кузьмичом. Еще там, под Акмолинском, каждой из них к положенной попоне он добавлял старую, какой-то не нынешней рыжей масти шинель, когда минометная рота выходила в белое царство заснеженной Казахстанской степи на занятия, которым полагалось быть максимально приближенными к условиям действительного боя. А они, эти условия, предполагали и максимальные трудности, потому-то из и без того морозных дней и ночей выбирались самые холоднющие. В таких случаях лошадям приходилось многими часами стоять в упряжке открытыми всем пронизывающим ветрам, откуда бы им ни вздумалось дуть; ездовые, как и все мы, могли зарыться в снег, но лошади этого сделать не могли. Вот тут-то и шли в дело странные, загадочные шинели (одному Кузьмичу да разве что Богу ведомо, где они добыты, – не в заброшенном ли вещевом складе, в котором собиралось и хранилось «про черный день» это старье со времен русско-японской войны или «от первой до второй германской» ?). Как бы там ни было, а сейчас, на учениях, шинели, пропитанные людским и лошадиным потом, в соединении приобретшим запах совершенно самостоятельный, ни в какой уж даже в самой малой степени не похожий ни на какие иные запахи, – «духмяные» (словечко Кузьмича) эти шинели и давали дополнительное тепло для «сугрева» наших безропотных четвероногих помощниц. И теперь вот тут, в условиях не приближенных к боевым, а действительно боевых, заботу о «конной тяге» старшина роты ставил во главу угла, если выразиться языком казенным; в переводе же на обычный, человеческий язык это означало: ежели ты ездовой и тебе вручена лошадь, думай сперва о ней, а потом уж о себе, что и делали наши «старички», строго придерживаясь указания Кузьмича. Менее чем через полчаса с момента выхода на новый рубеж вы не увидели бы ни одной лошади: в невероятно малый этот срок в почти каменной земле для них откапывались укрытия, достаточно глубокие, чтобы осколки от разорвавшихся поблизости бомб и снарядов не могли задеть лошадей. А вместо маскировочных сетей ездовые употребляли старые рыбацкие сети, бредни и невода, предусмотрительно подобранные ими на Дону в прибрежных Нижне-Яблочном и Верхне-Яблочном хуторах, а также на Аксае у хутора Чикова. Не этим ли в первую очередь объясняется почти невероятное: при бесконечных бомбежках и артиллерийско-минометных обстрелах ни одна лошадь роты не была ни убита, ни ранена. Пока что...

А сейчас все мы более всего на свете боялись одного: как бы немцы не обнаружили нашего ухода с первых же минут его начала, когда все бойцы и огневые средства окажутся в походном порядке и не смогут противостоять неприятельским атакам. Но судя по тому как развивались события дальше, немцы и не думали нас преследовать и атаковать: для этого, как выяснилось к рассвету, у них решительно не было никакой необходимости, поскольку они приготовили нам нечто более неприятное. Думать же о том, что снятие с переднего края одновременно нескольких дивизий окажется для противника незамеченным, было бы в высшей степени наивным. И все-таки нам очень хотелось, чтобы все было именно так. Но – увы...

Часам к одиннадцати почти все подразделения 106-го стрелкового полка спустились в балку, к которой мы, минометчики, привыкли настолько, что считали ее уже своею. Здесь весь полк, прикрывшись сгустившейся темнотой, выстроился в единую колонну. Стрелковые роты вышли в ее голову, за ними должны были двигаться пулеметчики, пэтээровцы , артиллеристы, связисты, «химики» , минометчики ротного и батальонного подчинения. Наша полковая минометная рота оказалась посредине колонны, поскольку ее огневые позиции находились как раз на стыке двух стрелковых полков – 106-го и 129-го.

Артиллерийский полк, занимавший позиции в километре за ними, очевидно, отходил (вернее бы сказать, выходил) по параллельному маршруту, если вообще можно говорить о каких-то параллелях в этих бесконечно извивающихся, то и дело перекрещивающихся, больших и малых, глубоких оврагах и мелких овражках, именуемых тут не иначе как балками и балочками, в основном безымянных, но и таких, у коих есть собственные имена: балка Купоросная, балка Караватка, например, – с этими нашей дивизии еще предстоит иметь дело во второй половине Сталинградской эпопеи.

Ровно в полночь, по чьей-то команде (кто ее подал, я и поныне не знаю) началось движение. Колонна, похожая на медленно текущую почти бесшумную реку, потекла по балке, точно повторяя все ее повороты влево-вправо, все ее извивы, неукоснительно подчиняясь ее капризам, своенравному ее характеру; от нее мы требовали только одного – чтобы вела она нас на восток, где грезилось спасение. Сравнение живого человеческого потока с рекой окажется более чем оправданным, если вспомнить, что устремляется он, этот поток, в конечном счете к Волге, куда вечно, а значит, и в эти вот часы и минуты, устремляются отовсюду тысячи ручьев, сотни больших и малых рек, взыскующих большой воды, где только и возможно продолжение их собственной жизни. До этой ночи еще никто не сказал, что за Волгой для нас земли нет, то есть не произнес тех слов, которые, в общем-то, едва ли и могли быть произнесены в условиях, когда всем нам было не до звучных, красивых и многозначительных лозунгов, ибо речь могла идти лишь об одном – как вырваться из гигантского капкана и остаться не просто живыми, а сохранить еще возможность сопротивления вражескому нашествию. Тем не менее лозунг родился, но не там, где решалось «быть или не быть», не среди непосредственно воюющих, а где-то в ближних, скорее же всего, в дальних тылах, где не льется кровь, где поспокойнее и где только и можно сочинять и красивые лозунги и придумывать бесстыдно-фальшивых героев, вроде картинно-лубочного Фомы Смыслова с его приторным, псевдонародным «заветным словом», поучения которого в окопах никто, конечно, не читал, даже мы, политруки рот, стыдились знакомить с ними своих солдат. Но зато автор мог утешить себя мыслью, что тоже занят делом, что тоже воюет, хотя ему в самый бы раз вспомнить о мухе, которая «пахала», уютно устроившись на воловьем роге. Имея в виду сочинителя, из-под пера которого родился вышеназванный Фома, кто-то из его пишущих собратьев тогда же пустил по миру ехиднейшие строчки:

Хлесткое это четверостишье я услышал впервые спустя много лет, уже после войны. А отчаянно боевой, архипатриотичный клич «За Волгой для нас земли нет» поскакал по газетам, боевым листкам в те же самые дни, когда чуть ли не ежедневно выходил со своими косноязычными, тошнотворными афоризмами Фома Смыслов, – одно это уже могло бы указать на то, где явился на свет Божий и откуда начал свое путешествие, хотя, чтобы, очевидно, придать ему веса, называлось даже какое-то конкретное лицо из защитников Сталинграда, бросившее якобы этот боевой призыв в самый критический, кульминационный момент сражения. В сорок первом, мол, для нас за Москвой не было земли, а теперь вот нет ее за Волгой. Авторский плагиат налицо. Для нас куда были ближе такие строчки:

тут была правда, пускай полынно-горькая, но ценилась она твоей потрясенной душой как глоток ключевой, родниковой воды. Волга же, которую русский человек называл не иначе как с присовокуплением слова «матушка», жила в нас и без лозунгов, стучалась в душу, когда сумрачно-молчаливая колонна, вытянувшаяся на несколько километров (после огромных потерь в людях дивизия была по-прежнему многочисленной), все убыстряя и убыстряя шаг, двигалась по переходящим одна в другую балкам в последней августовской ночи тысяча девятьсот сорок второго года. Там, на берегах великой реки, виделся нам рубеж, где враг должен быть остановлен. Иначе – что же? Иначе...

Свою роту мы вели с Усманом Хальфиным вдвоем, так, чтобы она, насколько это возможно, была полностью под нашим наблюдением. Взводы с одной повозкой для каждого из них шли в порядке номеров: первый, второй, третий. Четвертый, который замыкал бы ротную колонну, теперь был уже не наш и двигался, коли уцелел в последних боях, где-то впереди, в составе более всех обескровленной первой стрелковой роты. «Где ты, Миша Лобанов? Жив ли?» Не знаю уж почему, но именно этот мальчик-командир не выходил теперь из моей головы, как не выходил после своей гибели Жамбуршин (об этом последнем очень уж горевал его земляк, наводчик Степан Романов, о коем речь впереди). А о Мише Лобанове вспомнилось, может быть, потому, что уж очень не хотелось ему уходить от нас, мы ведь видели, как он напрягал все свои силы, чтоб не расплакаться на глазах всего своего маленького взвода, как прятал от нас лицо, чтобы мы не увидели слез, которые капля за каплей все-таки непрошено просачивались и могли выдать состояние «грозного военачальника».

Час, два, три часа молчаливые полки под покровом ночи двигались на восток. Шли не по прямой, разумеется. Направление им давали балки, а в большей степени сами же немцы, выпускавшие ракеты в равные промежутки времени всю ночь на протяжении всего нашего пути. Ракеты взлетают слева – колонна резко поворачивает вправо, переходя на другую балку, лишь бы она вела нас на восток. Когда же мы видели вспархивающие вражеские ракеты прямо перед собой и таким образом как бы любезно предупреждающие нас, что дальше двигаться этой балкой нельзя, мы искали другой путь, устремляясь в черное пространство, оставшееся не разорванным ракетами и не освещенным ими. Волею ли Провидения, боязнью ли противника завязывать с нами бой в темноте (немцы редко воевали ночью), по причине ли того, что как бы их, немцев, прорвавшихся далеко за нами, – как бы их ни было много, но не могли же они за один день перекрыть всю неоглядную степь, перерезать все балки и балочки. Последнее казалось наиболее вероятным, что и укрепляло нас в надежде на благополучный конец нашего исхода к Сталинграду. А то, что для этого нам приходится все время менять направление, корректировать его, так ведь и Волга, которая в этот час всех нас манила, гонит свои воды к морю не по прямой, не кратчайшим путем, а делает для этого поворот за поворотом, вправо-влево, порою ей приходится даже замедлять течение, поворачивать чуть ли не назад, чтобы обойти очередное препятствие; для нее важно при этом было не упустить из виду главной своей цели, не уклониться от нее настолько, чтобы не потерять вовсе.

Часто немцы выпускали свои ракеты так близко, что мы слышали их характерный сухой треск, похожий на шипение кобры, прямо над своими головами. И на то короткое время, пока они висели, плавились в аспидно-черном, как надгробная плита, небе, в балке, по которой мы шли, делалось так ослепительно светло и так страшно, так неуютно, что хотелось спрятаться от самого себя. Кто-то в такой момент падал на землю, кто-то бежал в сторону, где было потемнее, кто-то останавливался и застывал на месте, скованный ужасом, кто-то прижимался поплотнее к рядом идущему, как прижимается ребенок к своему отцу в минуты опасности; кто-то снимал с плеча винтовку, кто-то хватался за висевшую на ремне и оттягивающую его книзу противотанковую гранату, – каждый в отдельности и все вместе напряженно ожидали одного – вражеского нападения, которое, по логике вещей, должно же было в любую минуту начаться. Но ракеты, витиевато расписавшись на темном полотне небес, угасали, сгорев до конца, или падали на землю, окропляя ее своими горячими брызгами, – и теперь уже в балке воцарялась жуткая темень, каковую принято называть кромешной, той, что предполагалась в преисподней. На какую-то минуту нельзя было увидеть, идущего рядом с тобой. Но наше движение тотчас возобновлялось, ускоряясь все крепнущей, все усиливающейся надеждой на скорый выход из окружения. Поближе к рассвету мы уже готовы были поверить, что самое страшное позади, что вот-вот мы встретимся и соединимся с теми, кто должен был выйти нам навстречу, как еще совсем недавно выходили мы сами на смену тем, кто с запекшейся кровью на рваных гимнастерках уходил от Дона все к той же Волге, куда стремились сейчас и мы. Вот-вот это должно произойти. Так думалось, а еще больше – этого хотелось. Этого – единственного!..

– Побыстрей, побыстрей, ребята! Не отставать! Скоро выйдем! – подбадривали мы себя и бойцов, радуясь тому, что покамест шли все в той же колонне, соблюдавшей, как бы ни было трудно, прежний порядок, но шли украдкой, по-воровски озираясь, потому что шли по земле, которая была нашей, но как бы уже и не нашей. Позабывшись, кто-нибудь вдруг заговорит, но его тут же сердито одернут, и боец конфузливо умолкнет и постарается сделать что-нибудь такое, чтоб ему простили его промашку: подправит лямку вещевого мешка на плече товарища, подсобит немножечко подвезти миномет на лафете-коляске или поддержит под руку более других уставшего; видя его старания, кто-нибудь постарше легонько тронет его плечо, давая понять: ничего, мол, страшного, все, мол, хорошо, шагай, парень, со всеми может случиться такое. Замечалось, что время от времени кто-нибудь из солдат, покинув свое место, отходил в сторону для того вроде бы, чтобы поправить что-то на своих ногах, а на самом деле – для того, чтобы убедиться, находится ли на месте политрук роты, идет ли он позади по-прежнему; убедившись и успокоившись, быстро догоняет свой расчет и шагает уже бодрее. А твое сердце больно сжимается от мысли, что идущие впереди тебя люди не в малой степени связывают с тобой надежду на свое спасение, – и это в то время, когда сам-то ты понимаешь, как ничтожно малы твои возможности для этого, но в отличие от твоих подчиненных тебе-то самому и вовсе не на кого положиться: ни впереди, ни позади (ты уже знаешь об этом) нету твоих непосредственных начальников, нету ни командира, ни комиссара полка, от которых можно было бы получить ежели не прямую помощь, то хотя бы какие-то команды, какие-то распоряжения. Где-то впереди находится комбат-один капитан Рыков, но твоя рота не в его подчинении, она осталась вроде бы в одиночестве, сама по себе. Идущий впереди Усман Хальфин старается лишь не упустить из виду пехотинцев и, прежде всего, хорошо знакомого ему политрука Василия Зебницкого, который так же, как и я, занял место позади своей жиденькой после страшных потерь стрелковой роты. Перед глазами Усмана то и дело вспыхивали на миг все от тех же немецких ракет каски пехотинцев – и это радовало нашего умного и невозмутимого казанского татарина.

Вся дивизия была в походе. Кто ею сейчас командует и командует ли вообще кто-нибудь, если действительно командный пункт Колобутина с его комендантским взводом и всей ячейкой управления захвачен немцами?

На четвертом часу движения почувствовалась усталость. Земля, словно магнит, притягивала к себе; в обычном походе полагался бы привал, но в нашем положении его ни в коем случае нельзя было делать. Это понимали все, в том числе и те, кто окончательно выбился из сил и держался в колонне только с помощью товарища, поддерживающего бедолагу под руку, – это у пехотинцев. У нас, минометчиков, было по-другому. Наши бойцы удерживали в себе силы тем, что посменно взбирались на повозки и давали немного отойти, отдохнуть ногам, сделавшимся в какую-то минуту свинцовыми. А в расчетах, где минометы катились на собственных колесах, поступали еще проще: наводчики, заряжающие, подносчики мин посменно усаживались на импровизированную эту тележку и везли друг дружку, лишний раз убеждаясь в мудрости тех, кто придумал простейшее приспособление, которое, кажется, давно напрашивалось, но явилось на свет Божий только вот теперь, хотя сами-то минометы изобретены давным-давно и были применяемы как грозное оружие во многих прошлых войнах, – вот уж истинно: «век воюй – век учись». Однако не скоро еще опорная плита, похожая на неподъемную чугунную круглую дверь, каковой закрывается люк городского водопровода, как и ствол, напоминающий большую самоварную трубу, и неуклюжая двунога-лафет покинут солдатские спины и плечи: 82-миллиметровые минометы прежнего образца останутся доминирующими до конца войны во всех стрелковых дивизиях; сами же минометчики долго еще будут заменять вьючных животных при смене огневых позиций, когда опорная плита упирается не в землю, а в согбенную, просоленную потом спину солдата. Переносом такого миномета с одного места на другое занят весь его расчет, то есть три-четыре бойца, а на колесах с ним легко справляется один. К сожалению, на всю нашу роту было дадено всего лишь два усовершенствованных миномета, и достались они двум Николаям – сержанту Николаю Фокину и младшему сержанту Николаю Светличному, расчеты которых более других преуспели в боях на Аксае, у хутора Чикова, когда взвод Усмана Хальфина был оставлен для прикрытия уходившего от Дона 106-го стрелкового полка. Новые минометы были отданы мною Хальфину в качестве поощрения, а он, с тою же целью, передал их двум из трех Николаев в его взводе, которые командовали соответственно первым и вторым расчетами. Третьим Николаем был заряжающий младший сержант Сараев, но он пока что для всех в роте оставался Колей. Ровесник Жамбуршина, с виду он казался еще моложе – потому, может быть, что щеки его почти постоянно горели легким девичьим румянцем, а на верхней губе, на скулах и на подбородке, опять же по-девичьи округлом, хоть и объявился реденький белесый пушок, но он решительно не годился ни для усов, ни для бороды, если бы Сараеву и вздумалось обзавестись ими. «Безопасная» бритва, правда, у Коли была, но она предусмотрительно спряталась где-то в недрах его вещевого мешка и ни разу не извлекалась оттуда за полной ненадобностью. Коля собирался было подарить ее своему дружку – наводчику Ванюшке Давискиба, у которого после первых же боев неожиданно объявилась густая поросль черных до синевы цыганских волос, и тот выскабливал их с ожесточением, то и дело раня себя своею уже действительно опасной бритвой. Но Сараев не успел исполнить свое воистину благородное намерение: помешала немецкая бомба, отправившая Ваню туда, где не нужны теперь ни бритва, ни все другое, без чего не обойтись живому человеку. Забыл, конечно, про свою «безопасную» и Коля Сараев: реальная и притом очень грозная опасность висела сейчас над всеми и была она рядом, где-то вот тут, всего, может, в нескольких шагах справа или слева, откуда вновь, гася в нас родившуюся было надежду, начали взлетать ракеты, да не одни, а вперемежку с трассирующими пулями. Немецкие ракеты с сухим своим треском, казалось, рвали не только чуток побледневшее небо, но готовы были разорвать на куски и наши души: при их треске и сопровождавшем этот отвратительный гремуче-змеиный звук ослепляющем, каком-то ирреальном неземном свете сердце то падало куда-то вниз, то подымалось к самому горлу, заслоняя дыхание, то сжималось в комок, то начинало колотиться так, что ты невольно хватался за левую часть груди, чтобы оно, сердце, с испугу не выскочило из нее совсем.

Между тем серая живая река, сделавшаяся чуть-чуть видимой, продолжала течь по руслу неизвестно какой уж по счету балки (все они тут похожи одна на другую, как сестры-близнецы). Уже появились отстающие из стрелковых рот; они начали терять силы прежде минометчиков еще и потому, что за весь длинный день перед этой ночью не получали еды: вероятно, их батальонные кухни были захвачены или отрезаны от находившихся на передовой пехотинцев. Тех, что не могли уже двигаться даже с помощью товарищей, сердобольный Кузьмич подбирал на свои «резервные», как он говорил, повозки, сбрасывая с них все лишнее, которое в иных условиях никогда бы не показалось для него лишним: пришлось с болью душевной расстаться, например, с мешками, где хранились помянутые выше старые рыжие шинели, приберегаемые старшиной к зиме; осталось позади и несколько слитков соли, облизанных лошадьми и сделавшихся от этого похожими на каменные валуны, ювелирно обработанные быстро текущей водой где-нибудь на горных реках, – трудно поверить, но соль эту Кузьмич раздобыл там же, где и доисторические шинели, в той же казахстанской степи у каких-то чабанов, с которыми познакомился так же быстро, как знакомился теперь со всей тыловой братией полка; по старой своей привычке, он каждого пожилого бойца называл кумом, и это их сближало, делало как бы родственниками. «Откудова, Кузьмич, у тебя столько кумовьев? – спросил как-то его удивленный Гужавин. – Ты что, крестил, что ли, с ними всех подряд?» «Оно так и есть! – гордо отвечал Кузьмич. – Я всему свету кум. В нашем селе каждый второй мужик – мой кум. – И начинал перечислять: – Кум Андрей, кум Иван, ну, Иванов-то наберется с добрый десяток. Опять же кум Митрофан, кум Кузьма, кум Савелий, кум Калистрат, кума Анна, кума Марья, кума Авдотья...» Гужавин в этом месте перебивал всесветного кума: «Вижу, и кумушек у тебя, старик, предостаточно. Небось, грешил с ними?» «А как же! – моментально признавался Кузьмич, подкрутив кончики усов. – Какая же это кума, коль под кумом не была!» Кузьмич, пряча в тех же плотных рыжих усах усмешку, замолкал, давая солдатам вволю нахохотаться. Всех нас поражала вот эта удивительная способность старшины в непостижимо малое время сходиться с людьми, которых он видел впервые. Это и помогло ему обзавестись многими нужными предметами, с которыми приходилось сейчас распрощаться. Мешки с древними шинелями, окаменевшую соль, хоть и с немалым сожалением, Кузьмич спихнул с повозки все же без долгих колебаний. Но вот с тремя мешками муки, прихваченными им на покинутой ветряной мельнице у какого-то казачьего хутора, он расставался, как, очевидно, расстается душа с телом: это ведь из той самой муки ротный повар Зельма изготовлял галушки, когда видел, что суп из перловой крупы, прозванной воюющим народом шрапнелью, надоел минометчикам до тошноты, до отвращения, и требовалось хоть изредка перебивать его чем-то другим, – в данном случае, горячими галушками, сдобренными душистым подсолнечным маслом и не менее душистым укропцем, коим наш старшина обзавелся, когда вместе с хитрющим Зельмой промышлял на оставленных хозяевами великолепных огородах Придонья, где заодно с укропом можно было разжиться и огурцами, и помидорами. Заглядывали они, конечно, и на бахчу, где вроде бы специально для них, успели созреть арбузы и солнечного цвета дыни, которых никак уж не получишь ни на полковом складе, ни в ДОПе . Обозревая огородные и бахчевые богатства, оставленные без всякого присмотра, Кузьмич сокрушенно вздыхал, заглядывал иной раз в шалаш, не хоронится ли там хозяин, но и в шалаше никого не было, даже сторожевой собаки, которую обычно оставляют, когда сам сторож уходит на время в станицу или на хутор.

«Ну, Бог с ней, с мукой этой, – рассуждал сейчас про себя со вздохом Кузьмич, утешаясь мыслью: – Живы останемся, раздобуду где-нито. А этих горемышных надобно спасать. Не то попадут к немцам, а там...» – тут его размышления резко обрывались, натолкнувшись на то, что должно было последовать за этим самым «там». Подтолкнув довольно чувствительно пристроившегося за его спиной Зельму, приказал вполголоса: «Слезь-ка да подсоби вон энтому. Сам-то он уж не взберется на повозку. Вконец выбился из сил, сердешный. Ищо и охромел. Ногу небось натер, не перемотал портянки, а старшина недоглядел», – подумал Кузьмич с обычным для него осуждением всех ротных старшин, сплошь, как он полагал, нерадивых. А пока Зельма, весьма неохотно покинувший свое место, откуда ему было хорошо наблюдать и за своей походной кухней, катившейся вслед за старшинской повозкой, пока он возится с очередным отставшим, расскажу о нашем поваре несколько подробнее, право, он заслуживает этого.

Ежели кому-то вздумалось бы дать некий обобщенный, классически законченный портрет человека этой профессии всех времен и всех народов, то лучшей модели, чем Зельма, не найти, ручаюсь за это. Он, как и полагается повару, не в меру тучен, по этой причине медлителен и чрезвычайно важен; на всех, не исключая и начальников, кроме своего непосредственного, то есть Кузьмича, смотрит снисходительно, немного свысока, полагая, что имеет на это полное право, поскольку кормит всех. Зельма и сам считает, и притом с полной уверенностью, что поваров, равных ему, не найдешь, обойди хоть все кухни земного шара, загляни хоть в Париж, обшарь в нем все наипервейшие рестораны, и там не отыщешь суперповара. Правда, не совсем ясно, почему же Зельма с его феноменальными поварскими данными прозябал в захолустном, деревянном Акмолинске, к тому же не в ресторане, коий все-таки был там, пусть и в единственном числе, а в самой что ни на есть заурядной нарпитовской столовой, прескучнейшее меню которой до смерти надоедало даже мухам. А именно из нее-то и был призван он в армию и сразу же попал в нашу минометную роту, навсегда распрощавшись с «бронью», выхлопотанной для него каким-то важным чином.

Внешне Зельма выглядел так. По-бычьи крутой лоб, обрамленный нимбом рыжих кудрей; румяные выпуклые щеки, будто под них всегда подкладывалось по одному большому яблоку; короткая, по-бычьи же толстая, багровая шея, постоянно окропленная крупными каплями пота, похожими на прозрачные пузыри на лужах во время теплого благодатного дождя, заряженного Божьей милостью надолго. Точно утреннею росою покрывалась и густая, спутанная растительность на непомерно большой голове Зельмы, и повар все время встряхивал ею, подсаливая таким образом то, что готовилось для нас в кухонном котле. Словом, возьми любого повара – и о его обличье скажешь примерно то, что сказано мною о Зельме. Есть, правда, у него такое, чего уж наверняка не найдешь не только у поваров, перебери хоть десятки, сотни из них, но и у миллионов простых смертных. Я впервые узнал о зельмовском феномене в заброшенном колхозном саду под хутором Генераловским, где мы два или три дня отдыхали после кровавой бани, которую устроили нам немцы при поспешном нашем отходе от Нижне-Яблочного.

Кухня стояла под большой яблоней, широко в разные стороны разбросавшей свои кривые старческие руки-сучья с не опавшею еще листвой, хорошо маскировавшей небольшое, нехитрое хозяйство повара. По краям неплотно закрытого кухонного котла лениво выпархивал парок, дразня своими запахами бойцов. Минометчики, однако, не теснились тут со своими алюминиевыми помятыми котелками, а сгрудились вокруг повара, взяли Зельму, что называется, в полон. При этом каждый из них, в порядке живой очереди, подходил к повару, прислонялся ухом сперва к левой стороне его груди, затем к правой и, послушав, отбегал прочь с диким хохотом, уступая место следующему.

– Что вы тут столпились? Что вы его выслушиваете? Вы что – доктора? – спросил я, пробираясь в центр событий, то есть к Зельме, который, покорно отдавши себя на прослушивание, смачно поедал яблоко.

– У него, черта жирного, сердце с правой стороны! – ответил за всех Гужавин, сотрясаясь от изо всех сил сдерживаемого смеха.

– Не может быть! Что еще за выдумки?

– А вы сами послушайте, товарищ политрук.

Я долго отказывался, но в конце концов вынужден был уступить настойчивым просьбам минометчиков. Да и сам Зельма уже совал мне, как малому дитяти, свою необъятную обнаженную грудь. Сквозь толщу жира и мяса сердце повара почти не прослушивалось, но, задержав дыхание, я все-таки услышал его глухие, ровные толчки, и были они, эти толчки, не с левой стороны, как у всех нормальных, обыкновенных людей, а с правой. Потрясенный этим открытием, я воззрился в крайнем удивления на Зельму, а он, пожирая, кажется, уже пятое крупное яблоко, самодовольно улыбался; дождавшись, когда все вокруг него немного угомонились, изрек:

– Меня ни одна пуля не возьмет. Немецкие-то снайперы целятся перво-наперво в сердце, а оно у меня не слева, а справа! – и громоподобно захохотал, счастливый.

Еще не до конца поверив в эти причуды природы, я не поленился и в тот же день сходил в санроту. Знакомый доктор подтвердил, что такое действительно бывает, но чрезвычайно редко, когда не только сердце, но и все другое, чему полагалось бы находиться по левую сторону грудной клетки, матушка-природа, по каким-то своим капризам, помещает по правую. В нашем случае она почему-то остановила свой выбор на Зельме. Не знаем только, спасет ли это его от пули: она ведь, говорят, дура, может угодить и в голову. Сдуру-то.

С востока жидковато разбавленной кровью наплывал нежеланный рассвет. Нежеланный потому, что нам хотелось до восхода солнца не только выйти из окружения, но как можно дальше оторваться от противника. Но Солнце и Земля жили по своим законам. Им не было никакого дела до нас. Нам до крайности надобно было, чтобы Солнце хоть на час задержалось бы там, за горизонтом, а оно не могло этого сделать. Не могла остановить своего вращения и Земля, и она не виновата в том, что мы, люди, затеяли на ней эту кровавую, очевидно бессмысленную, с любой вроде бы точки зрения, игру.

С какого-то места – мы и не заметили, с какого именно, – пологую, все расширяющуюся балку рассек надвое узкий, но довольно глубокий овраг, разделивший надвое и нашу колонну. Теперь она текла двумя ручьями по правую в левую стороны оврага. Усман Хальфин, находившийся во главе нашей минометной роты, вел ее правой стороной. Однако овраг был недлинный, оборвался там, где заканчивалась и сама балка, готовая выправиться в ровную, уныло однообразную, бесконечную степь. Сама же колонна, вернее, теперь уже несколько колонн, больших и малых, отделившихся от основной, были уже довольно ясно различимы чуть ли не на всем их протяжении. В одном месте, как раз там, где обрывался овраг, мы увидели странное скопление пехотинцев с еще более странным поведением. Сбрасывая с себя противогазы и вытряхивая их из сумок, отталкивая друг друга, они набрасывались на что-то белое, разбросанное вокруг нескольких перевернутых вверх колесами разбитых повозок, торопливо хватали куски этого белого, наполняя ими опорожненные противогазные сумки. Многие освобождались от без толку обременявших, увеличивающихся в тяжести противогазов по мере движения еще до подхода к этому месту, пользуясь темнотой, бросали их незаметно на землю, немного в сторону, а иной раз прямо под ноги (на один из них я сам споткнулся, спотыкались и другие, сопровождая свое падение сдерживаемой матерщиной). А чем-то белым, расхватываемым сейчас голодными пехотинцами, оказался сахар-рафинад – след разбомбленного тут продовольственного обоза из дивизионного обменного пункта, ДОПа, который, похоже, накануне пытались отвести подальше в тыл, да не успели. За перевернутыми повозками и валявшимися прямо в упряжке убитыми лошадьми, по обе стороны оврага, виднелись разбитые грузовики, ЗИМы и полуторные газики с растерзанными какими-то мешками, возле которых тоже толпилась пехота. Оттуда можно было уже услышать: «Сухари, ребята!» Ухо нашего старшины мгновенно уловило этот возглас, и он начал было подворачивать свою повозку к разбитому грузовику, но я предупредил его намерение сердитым окриком: «Не сметь!» – и сделал это потому, что видел: у раскиданного по земле провианта уже начиналась драка. Какой-то молоденький младший лейтенант, очень похожий на Мишу Лобанова, пытался отогнать бойцов, вернуть их в колонну, но его, кажется, никто не слушал, – солдаты, после того, как отчаявшийся остепенить их юный командир отошел прочь, сами, добровольно, стали быстро убегать от повозок и грузовиков. Потому ли они так поступили, что вспомнили об ответственности, о наказании, которое могло бы последовать за непослушание, или потому, что все съестное было уже расхватано, скорее же всего отрезвил невольных мародеров уже хорошо знакомый им, необыкновенно густой, слитный, тяжко нависший и надавивший на душу гул немецких бомбовозов. Отовсюду слышалось: «Во-о-оздух!!!» Но предупреждение это было очевидно излишним: воздух уже до предела был оснащен и ревом моторов, сперва авиационных, а затем и танковых, и свистом падающих наискось бомб, и трескотнёю автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов. Непонятно было, откуда объявились немецкие танки. Только что в предрассветных сумерках на гребнях балки, там наверху, смутно проступали домики каких-то степных хуторов; у нас, правда, не было времени, да и возможности, вытащить из планшеток карты и уточнить, что же это за хутора, тогда бы мы уяснили для себя, что никаких в этом месте степи поселений быть не могло; на пути нашем, где-то слева, находились Зеты, но они давно уже должны были остаться позади. Зеты, вероятно, запомнятся мне на всю жизнь по двум причинам: во-первых, потому, что от этого калмыцкого, в несколько глиняных, с плоскими крышами домишек, хуторка дивизия выходила на кровавые (иными их не назовешь!) рубежи Абганерова; во-вторых же, потому, что здесь, под растрескавшеюся глинобитной стеной меня фотографировали, готовили карточку для партийного билета, врученного тут же, у этой стены, запечатленной вместе с моей осунувшейся физиономией фотографом из дивизионной газеты с воинственно-грозным названием «Советский богатырь». Звали фотомастера Валентином Тихвинским, для всех же он был просто Валя, а для близких его друзей, таких, скажем, как литсотрудник газеты Андрей Дубицкий, еще проще – Валька. Вальки давно уж нету, взяла его, уложила в себя чужая земля неподалеку от венгерского городка Ясберень в самом конце сорок четвертого, а вот сотворенная им немудрящая фотокарточка многие-многие годы лежала у меня возле самого сердца вместе с красной книжицей. Где он был в тот час, Валентин, Валя, Валька, когда мы выходили, точнее сказать, подходили к страшному финалу этой ночи, очень короткой, к несчастью, последней августовской ночи? Может, хоть политотдел дивизии успел отойти поближе к Волге заблаговременно, а с ним и Валька, и Дубицкий, побывавший в эти дни в минометной роте и собиравшийся написать о ней в своей газете. Рука незаметно потянулась к левой части груди, нащупывая квадратик картона, а глаза непрошено косились на запыленные красные звезды на рукавах гимнастерки – то и другое обещало верную смерть, окажись я в руках фашистов. Впрочем, последнее исключено: токаревский вороненый красавец, подарок лейтенанта Виляева, находится в кобуре и готов в любой миг исполнить волю хозяина. Что касается красных звезд, я всегда ухаживал за ними с особенным тщанием, так, чтобы они были хорошо видны всем в моей роте. Так что...

...Зеты остались позади. Ну а эти домики, неожиданно проступившие в рассветной мути справа и слева от нас, там наверху, что бы они значили, откуда они? Эх, подумать бы кому следует об этом чуток раньше, когда еще можно было что-то предпринять, резко отвернуть в сторону, направить колонну по другой балке или рассеять ее по множеству других и двигаться отдельными группами... Но теперь уже поздно, «домики» неведомых «хуторов» там и сям вдруг зашевелились, сбросили с себя «крыши», маскировочные сети и пятнистые покрывала, взревели, окутались дымом и пылью и острыми клиньями, ромбами, с двух сторон устремились на колонну, довершая то, что начали «юнкерсы», «фоккеры» и «мессершмитты».

Командующий 4-й танковой армией немецкий генерал Гот, вырвавшись далеко в тылы нескольких наших стрелковых дивизий еще днем 29 августа, все великолепно рассчитал. Зная заранее, по какой балке будет пытаться выйти из окружения особенно насолившая ему под Абганерово, у совхоза Юркина, наша 29-я, он расположил по обеим сторонам этой балки свои корпуса, оставил для нас единственный проход и преспокойно стал ждать. У него было достаточно времени, чтобы замаскировать танки под домики степных хуторков.

Нападение, которое мы ожидали с часу на час во время всего ночного похода, совершилось тогда, когда и должно было, по логике вещей, совершиться, и там, где его, по той же логике, и должно было ожидать, – на рассвете, в самом конце балки, куда колонна подойдет изнуренная многочасовым переходом, когда она отсюда, сверху, будет видна как на ладони, когда легко будет определить, где ее основные силы, когда (и это самое главное) у нее не останется ни сил, ни времени, чтобы принять боевой порядок, развернуться, привести в действие огневые средства, хоть как-то окопаться и оказать противнику достойное сопротивление. Грозная там, под Абганеровом, где ее невозможно было хоть на десяток метров сдвинуть с места, сибирская эта дивизия, каковую немцы уже успели окрестить «дикой», была теперь почти беспомощной, бери ее чуть ли не голыми руками. А тут не голые руки – десятки, сотни бомбардировщиков обрушивали на нее лавину раскаленного металла, а двинувшиеся на полных скоростях вниз по склонам танковые армады уже приближались.

Впереди, там, где находились стрелковые роты, теперь беспорядочно рассыпавшиеся по всей балке, творилось ужасное: многие пехотинцы были расстреляны в упор из танковых пулеметов и раздавлены гусеницами, раздавлены раньше и прежде всего те, кто «разжился» деповскими сахаром и сухарями, припасы эти валялись, вывалившись из сумок, рядом с расплющенными телами запасливых бойцов, один из них попал под танк уже с поднятыми для сдачи в плен руками. Оглянувшись назад, я не увидел за собой наших повозок. Раздумывать, куда бы они могли подеваться, было некогда. Основная масса немецких танков главный свой удар наносила по нашим передовым подразделениям, чтобы, очевидно, отрезать путь для идущих вслед за ними, с которыми можно расправиться во вторую очередь. Теперь уже не могу сказать с полной определенностью, понял ли я в том аду замысел немцев, или сработал инстинкт сохранения жизни (скорее всего, последнее), но я решил резко повернуть вправо и повести роту наискосок вверх, туда, где только что промчались вражеские танки, и теперь терзали нашу дивизию внизу, далеко впереди, там, где наносили бомбовые удары «юнкерсы» и поливали свинцовым огнем своих пулеметов «фоккеры». Я скомандовал, чтобы вся минометная рота остановилась и изменила направление, двинулась вслед за мною резко вправо и вверх, но не все услышали эту команду: большая часть минометчиков продолжала идти за Усманом Хальфиным, да уже не шла она, а что-то пыталась еще сделать, впопыхах устанавливая минометы, те, что были на собственных колесах (остальные, разобранные, остались в повозках), но это уже было бессмысленно: стрелять из минометов по танкам – дело безнадежное, а немецкой пехоты, которая должна была бы двигаться вслед за танками, что-то не видать.

– Хальфин! Усман!.. Сюда, сюда поворачивай, за мной! – я кричал изо всех сил, но и сам не слышал своего голоса (может быть, я уже охрип, потому что орал, надрываясь, непрерывно). И все-таки кто-то услышал. Рядом со мной оказались сержант Гужавин, десятка два других минометчиков, большая же часть была там, где находились Хальфин, Дмитрий Зотов и другие. А Коля Сараев, красная наша девушка, как мы все его называли за девичий румянец на лице, ухватился даже за мою гимнастерку, горячо, задыхаясь, повторял: «Я с вами... я с вами... я с вами, товарищ политрук!» Мы уже поднялись достаточно высоко, удивившись тому, что нас никто не преследует. Отсюда, сверху, хорошо было видно, как немецкие танки давили вместе с оружием наших бойцов, видели мы и танкистов, которые, высунувшись из люков, размахивали руками – рукава их были засучены до локтей, что подчеркивало уверенность врага в собственной неуязвимости и делало его особенно нахальным. И все-таки уже несколько танков горело, а потом, на наших же глазах, загорелись еще три. Но в грохоте разрывающихся бомб, в трескотне пулеметов и автоматов мы не могли различить голоса наших пушек. Потом-то мы узнали, что на тот момент во всей дивизии оказалась одна батарея, которая не растерялась и приняла бой с вражескими танками. То была батарея младшего лейтенанта Николая Савченко. Это о ней много лет спустя в одном из военно-исторических документов будет сказано, что неравный бой этой батареи длился около восьми часов, что в течение дня артиллеристы Николая Савченко подбили и сожгли 12 танков, легковую машину, сбили «юнкерс» (помнится, мы страшно удивились, видя падающие один за другим два бомбовоза и не видя ни наших самолетов-истребителей, ни наших зениток). «Да, – подчеркивается в помянутом документе, – это была единственная в дивизии батарея, полностью сохранившая материальную часть». Единственная! – подчеркнем и мы. А входила эта батарея в 77-й артиллерийский полк, где она была, конечно же, не единственной. А что же с теми, остальными батареями, где находились, что делали, когда захлебывалась в крови матушка-пехота в безвестной степной балке, ставшей и братской могилой и началом длинной, горчайшей дороги в плен для десятков и сотен наших однополчан?.. Может, и они разделили более чем печальную участь большинства стрелковых батальонов и рот? Я этого не знаю. Я придерживаюсь неукоснительно своей установки – рассказывать лишь о том, что видел и пережил сам, что видели в пережили командиры и бойцы моей минометной роты. О судьбе же остальных из нашей 29-й я мог лишь догадываться. А то, что она была полынно-горькой, как эта степь, это уже ясно всякому, кому попадутся на глаза эти строчки.

Слава Богу, и Усман увидел нас, и он присоединился к нашей группе. Но, увы, лишь с горсткой минометчиков, среди которых, к общей нашей великой радости, оказались сержант Николай Фокин и ефрейтор Николай Светличный, командиры расчетов, вместе со своими минометами, но без мин (у них было по одному лотку, которые выпущены по немцам там, внизу). Фокин на целую голову был ниже Светличного, но зато в два раза шире в плечах и настолько же мощнее. Это был, пожалуй, самый спокойный, очень заботливый и хозяйственный человек среди минометчиков, более всех ценимый старшиной роты, нашим мудрым Кузьмичом. Физическая мощь Фокина, видимо, определяла и его характер – спокойный, невозмутимый, добродушный: никогда и ни на что не жалующийся, он решительно не обращал внимания на подтрунивания над ним его сослуживцев, а подтрунивали над его хозяйственностью, прежде всего, и, конечно, исключительной бережливостью. «Ты, Коля, у нас, как Плюшкин, у тебя летошнего снегу, чай, не выпросишь! – говорил ему его взводный командир – грамотей и книгочей Дима Зотов (с Гоголем он не расставался и на фронте, носил „Мертвые души“ в вещевом мешке). – Ну, скажи, пожалуйста, Коля, за каким хреном тебе понадобились двадцать коробков спичек, когда хватило бы и одного. К тому же я видел у тебя еще и пять штук кресал?.. Ну, зачем, спрашиваю? Ты что, станицу, что ли, казачью спалить собирался, а? Или для Берлина припас?..» – «Для Берлина», – буркнет Фокин и больше не прибавит ни словечка. Николай Светличный – прямая противоположность Фокину. Общими у них были разве что имена. Физически слабоватый, длинный, как колодезный журавель, Светличный всегда на что-то жаловался или на кого-то обижался и по этой причине был большей частью сумрачен и нелюдим, а вот минометчики из его расчета любили своего командира и, видно, за то, что он был чрезвычайно справедлив и в заботливости о своих подчиненных не уступал ни Фокину, ни Кузьмичу. И сейчас не оставил бойцов на верную погибель там, на дне балки, а вывел их к нам, где хоть какая-нибудь, пусть призрачная, но грезилась надежда на спасение: по сравнению с основными силами дивизии наша группа была ничтожно мала; может, немцы и не заметят ее, да и стоит ли их танкам гнаться за тремя десятками людей, когда есть пожива куда богаче?! – так нам думалось, и так нам хотелось, чтобы противник думал так, а не иначе. Однако ж надеждам нашим не суждено было сбыться. Кто-то из нас первым увидел немецкую танкетку, отделившуюся от общей массы немецких танков, орудующих там, на дне пологой балки, и устремившуюся явно за нами. Мы прибавили шагу, но состязаться с машиной, разумеется, не могли, к тому же сердце начинало бешено колотиться, дыхание сбивалось, расстояние между жизнью и смертью быстро сокращалось. Танкетка была уже не далее чем в ста метрах от нас. Рука моя снова, как еще там, во время ночного похода, коснулась кармана, где покоился новенький партийный билет, а потом ощупала кобуру с пистолетом и противотанковые гранаты, полученные еще там, у хутора Генераловского, где зачитывался грозный приказ Верховного. Теперь эти гранаты стали такими тяжеленными, оттягивали ремень до бедер, до крови натерли кожу под гимнастеркой. Но сейчас, кажется, наступает время распрощаться с ними, пустить их в дело...

Николай Сараев, который все время жался ко мне, не отходя ни на шаг, вдруг остановился. Я оглянулся, но Сараева уже не было. В последнюю минуту увидел его почти у самого танка, до которого оставалось не больше сорока шагов. Не скрою, худая мысль на мгновение промелькнула в голове: «Не в плен ли?» Страшная эта мысль могла бы и не прийти, ежели б я не видел, что немалое число наших бойцов, среди коих были, конечно, и минометчики, не расставшиеся с основной массой своих однополчан, – немалое их число подымало руки. Так, может, и Коля Сараев, которому Саша Крупецков совсем недавно выдал комсомольский билет, – может, и он?.. Из танкового люка высунулась голова немца, затем он вылез наполовину со своими засученными, как у головореза, рукавами:

– Рус, сдавайсь... капут!..

Танкетка двигалась, а Сараев пятился перед ней назад.

– Ма-а-ма-а-а!!! – услышали мы голос юноши.

От этого ли раздирающего душу крика, от уверенности ли, что русский солдат собирается сдаться в плен, немцы остановили танкетку. Тот, что высунулся из люка, повторил:

– Рус зольдат, сдавайсь!..

И тут случилось то, во что ни немец, ни мы не могли поверить: Николай, наш Коля, «красная девица», наш застенчивый молчун в одну секунду отстегнул противотанковую гранату и после исторгнутого, видимо, так же непроизвольно, как за минуту до этого, слова «мама», срывавшегося с наших уст всегда в минуты смертельной опасности, метнул ее в танк, не целясь, разумеется. Огромной силы взрыв бросил меня, Усмана Хальфина, сержанта Гужавина, Фокина и Светличного, да и еще нескольких минометчиков, находившихся ближе к танкетке, бросил нас на землю. Когда же дым рассеялся, мы увидели неподвижный танк, а из его люка вниз головой висел долговязый немец с засученными выше локтей рукавами. Перед танкеткой, в двух-трех метрах от нее, лежал Сараев.

– Товарищ политрук! Товарищ лейтенант! – услышали мы вдруг голос сержанта Фокина. – Вы идите, а мой расчет будет прикрывать вас. Во-о-он уже еще одна танкетка показалась!.. – И он скомандовал: – Связать несколько гранат!

Мы быстро двинулись дальше, а что произошло после нашего ухода, узнали от Николая Светличного, не пожелавшего оставить своего товарища одного с его расчетом. Когда танкетка уже приблизилась едва ли не вплотную, Фокин скомандовал еще раз: «Ложись!» – а сам побежал к танкетке. Немецкий танкист выстрелил в Фокина, но раненый Николай, а может быть, уже и убитый, был так близко, что упал прямо под гусеницу продолжавшей движение танкетки...

Николай Светличный, без гимнастерки, в одних шароварах, изможденный, напрягая последние силы, которых у него всегда было маловато, катя за собой миномет, догнал нас уже в трех километрах от того места, где погибли два других Николая – Сараев и Фокин.

Соединившись с нами. Светличный упал прямо на наши руки и минуты две, показавшиеся нам нестерпимо долгими, висел на них, а мы просили, умоляли его:

– Коля, милый... вставай!.. Нельзя задерживаться... погибнем все. Ну, вставай, дорогой!.. Еще немножечко – и мы выйдем к своим!

Светличный и сам понимал, что задерживаться невозможно, пытался опуститься на собственные ноги, но они были уже не его – чужие, а потому и непослушные, какие-то ватные; минометчик раза два-три дернулся короткими рывками, но, обессиленный еще больше, снова повис на руках товарищей и, как малый ребенок, расплакался. Тогда мы подняли его и уложили на коляску его же миномета, удивляясь про себя, как же не догадались сделать это сразу. Наверстывая упущенные минуты, мы теперь не шли, а бежали туда, где не слышалось пальбы, где, стало быть, нету немцев, – туда, где, то выпрямляясь, то опять кокетливо извиваясь, повиливая, прячась в камышах от выпивающего ее солнца, пробивалась к большой реке речушка Червленая, западный берег коей назван рубежом, на который дивизия должна была выйти и занять оборону. Мы узнали об этом в ночном нашем походе от капитана Рыкова, успевшего получить соответствующий приказ от старшего командования и передавшего его суть по колонне полка. Но где она, эта Червленая, далеко ли отсюда, мы не знали, да, пожалуй, и не думали о ней вовсе: не до нее было. Отойдя от роковой балки еще километров пять, мы укрылись в какой-то небольшой котловине – тут наши глаза стали ощупывать друг друга, будто узнавая и не узнавая. Никто ничего не говорил, а на лице каждого можно было прочесть: «Неужели вышли, спаслись?»

Находились мы в той котловине не больше пяти минут.

– Пошли, пошли, ребята! – это уже торопил не я, а Усман Хальфин; смуглое от природы, широкоскулое лицо его было теперь черным – о том позаботилось солнце, которое, едва выбравшись из-за горизонта, со всем усердием принялось за свое дело, в какой-нибудь час накалило воздух так, что он опалял не только лицо, руки, но, казалось, обжигал гортань, подобно кипятку. Язык неутомимо работал во рту, не хватало влаги, чтобы смочить его, он делался сухим и шершавым, с трудом ворочался, то и дело прилипал к нёбу. Однако мысль о том, что мы, кажется, действительно были близки к спасению, поддерживала нас, на языке откуда-то вновь появлялись капельки влаги (кажется, они попадали в рот с наших же лиц, по которым грязными ручейками скатывался обильный пот). Впереди простиралась теперь уже совершенно ровная рыжая степь с ее рано пожухлыми, высохшими травами, – лишь низкорослый полынок выглядывал из бурьяна, высовывал свою живую, не поддающуюся жестким солнечным лучам белую, кудрявую головку; хотели мы того или не хотели, но неистребимый, упрямый, единственный в своем роде запашок его настойчиво вторгался в ноздри. С каждой минутой надежда на спасение крепла; мы стали уже протирать заливавшиеся потом глаза и оглядывать пространство далеко вправо, влево, ну, а главное – вперед. Кто-то вдруг (кажется, Гужавин, его голос) вдруг заорал:

– Лиса! Братцы, лиса!

Ее, конечно, поднял из пожухлого бурьяна непривычный сухой гром, без радующей слух и обоняние свежести, пахнувший прямо в ноздри нестерпимо вонючим дыханием, вызвавший у земли лихорадочную дрожь. Лиса, хитрая и осмотрительная при всех превратностях звериной своей судьбы, на этот раз подскочила и понеслась куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от этого грома, от этой вони, в одно мгновение уничтожившей для нее все другие запахи степи: и горько-полынный, и душновато-горьковатый от засохшего осота и молочая, и терпкий – от чебреца, и сладостно-грустный – от повянувшего бессмертника, и кислый, манящий – от притаившейся где-то поблизости куропатки или же стрепета. Облинявшая за лето, жутко некрасивая, с голым длинным хвостом, только на конце сохранившим клок спутанной репейником шерсти, она скакала и скакала, пока не оказалась тут, где и увидел ее первым Гужавин. Измотанные до последней степени, истерзанные нравственно, оставившие позади себя многих товарищей, одних убитыми, а других с безвестной для нас и, конечно уж, несладкой судьбой, вовсе не уверенные до конца, что сами останемся живыми, мы все вдруг радостно заорали:

– Лиса! Лиса!

И заулюлюкали, и загикали, хохоча и хлопая в ладони, как это всегда бывает с людьми, когда в поле их зрения попадает зверь, лиса там или заяц, и когда в отношении этого зверя у людей нет недобрых намерений. Один из минометчиков, впрочем, неожиданно встал на колено, изловчился, вскинул карабин (его выдавали нам вместо винтовки) и начал было целиться в лису, но на него закричали, заматерились – и теперь уж не беззлобно, а с какой-то яростью, сердито, свирепо:

– Отставить, Колупаев!

Колупаев приподнялся, конфузливо и виновато оглядываясь:

– Да я так... попугать.

А лиса, подстегнутая и этими криками, и разорвавшимся поблизости, прилетевшим откуда-то издалека снарядом, наддала, а вскоре и вовсе скрылась в бурьянах.

Снаряд отрезвил и нас, и мы, подобно лисе, наддали. Мы с Хальфиным задержались только у полевой дороги, проделанной прямо по целине прошедшей тут недавно колонной грузовиков. Задержались, чтобы по следам их резины определить, чьи эти грузовики. Отпечатки оказались в елочку: ни у наших ЗИСов, ни у ГАЗов такого рисунка на шинах не было. Вот это-то и повергло меня и моего заместителя в смятение: значит, немцы были уже и здесь, и не только были, но продвинулись далеко к востоку и находились где-то впереди, там, куда мы направлялись сейчас, где и виделось нам спасение. Мы не сообщили своим бойцам о нашем страшном открытии, чтобы не перепугать еще и их, но они сами внезапно остановились, увидев в нескольких сотнях метров перед собой танки, пылящие прямо нам навстречу. Увидели и мы. И поняли, что вот это уже – конец. Минометчики сгрудились вокруг нас с Хальфиным, видимо, ждали каких-то распоряжений, команд. Но что тут можно было сделать? Разве убежишь от танков в голой степи? К тому же страшное, непостижимое равнодушие обвалилось на нас, то самое, которое охватывает человека, примирившегося с неизбежной смертью. А смерть – вот она, рядом. В жуткий этот миг востроглазый Гужавин что-то там разглядел и заорал на всю степь:

– Братцы!.. На-а-а-ши! Наши танки-то!.. На них звезды!.. Наши!.. Ура-а-а-а!!!

Будь мы в ином положении, то легко и раньше определили бы, что перед нами свои, но не вражеские танки: у немцев на ту пору не было таких ни по величине, ни по форме; к нам – теперь уже вплотную – подошли «тридцатьчетверки», а чуть позади, приотстав малость или просто прикрывая устремившихся вперед, наползали два непомерно громадных «KB» . Резко притормозив и окутавшись налетевшей ими же поднятой плотной тучей пыли, танки на какую-то минуту как бы вовсе исчезли из наших глаз. Вслед за тем рыжее раскаленное солнцем густое пыльное облако налетело и на нас, и, поскольку в степи было совершенно безветренно, мы и танкисты какое-то время были невидимы друг другу. Однако сквозь завесу прорвался к нам небольшого роста человек в черном комбинезоне и танкистском шлеме. Он что-то кричал нам, но мы не могли его слышать, – кинулись на него, мяли по очереди, а из глаз наших текли молчаливые слезы безмерной радости.

– Где... где немцы?! – кричал танкист, вырываясь из объятий.

Облако, успевшее набить наши глотки, ноздри и уши горячей пылью, поредело, и сквозь муть мы сейчас видели перед собой не одного, а нескольких танкистов, выскочивших из люков. Увидели и сами танки, их было не менее десяти. Фырча приглушенными моторами, словно кони, разгоряченные бешеной скачкой, машины стояли в нетерпеливом ожидании, готовые в любую минуту сорваться с мест.

– Откуда вы?.. Где немцы-то? – кричал все тот же, кто первым подскочил к нам (очевидно, командир отряда). – Да вы что, оглохли?.. Я кого спрашиваю?! Какого же вы х... молчите? – и концовка фразы, оснащенная энергичным, хорошо знакомым, а сейчас даже очень необходимым словом, быстро вернула нас к действительности. Первым опамятовался Усман Хальфин, за ним – я, потом Гужавин; перебивая друг друга и размахивая руками, мы показывали туда, куда направлялась основная часть нашей дивизии, та, что увлекла за собой и главные силы немецких танковых корпусов.

– Много вы видели танков-то? – в последнюю минуту спросил командир отряда.

– Тьма-тьмущая!

Танковый командир безнадежно махнул рукой, выругался еще ядренее, подбежал к своей машине и, как сурок в своей норе, укрылся под тяжеленной крышкой люка. Сделал он это с невероятной быстротой. Одновременно с ним сделали то же самое и остальные танкисты. Грозные махины, взревев, помчались... Помчались все-таки туда, куда, хоть и не очень толково, указывали им мы.

Выйдя из нового, еще более густого удушливого облака (поскольку пыль перемешалась с дымом, коим фыркнули выхлопные трубы танков), – выйдя из этой вонючей завесы, поставленной перед нами двинувшимися на юго-запад машинами, мы все разом рухнули на траву, будто кто-то невидимый ударил по нашим ногам. Лежали навзничь.

«Сколько же нас осталось? – привстав, я начал считать. Пересчитав, ужаснулся: большая половина из тех, что вышли с нами вместе из-под Абганерова, находилась теперь где-то там, где враг пустил в дело свои главные ударные силы. Что с ними? Что с Димой Зотовым, с его взводом, в котором был один из самых лучших заряжающих в роте Степан Романов? Где Кузьмич? Где Зельма? Где они? Удалось ли хоть кому-нибудь вырваться, остаться в живых?.. И, потом, что все это значит? Почему на родной земле, в этой до слез дорогой, до последнего полынка знакомой, извечно нашей, возлюбленной русскому сердцу степи явившиеся невесть откуда пришельцы устроили охоту за нами, гоняют и расстреливают нас, как зайцев? Кто их звал, впустил сюда, этих свирепых, одетых в броню охотников? Ведь совсем недалеко отсюда и мое село, с его речкой Баландой, с Вишневым омутом на ней, с дедушкиным садом против этого омута, с лесом, где не отыщется ни одной тропинки, по которой не хаживали бы мои босые ноги; с Ближним, Средним и Дальним переездами через неглубокий овраг, проделанный вешними шальными водами с восточной стороны леса; большими и малыми лугами, превращающимися в озера все от тех же вешних вод, куда прилетает неисчислимое множество разнопородных утиных семейств, где кружится с жалобным, покалывающим твое сердце криком стая чибисов; с полями, где теперь заканчивается жатва и остаются разве что одни дозревающие подсолнухи с их опущенными чуть ли не до самой земли тяжелыми плоскими головками, – на многих из них сейчас отдыхают насытившиеся ленивые грачи; с кочетиной трехкратной перекличкой во всех дворах; со звонкими ударами теплых молочных струй о дно подойника в утреннюю и вечернюю пору; с бабьей веселой перебранкой у выгона, где собирается скот, чтобы под пастушьим кнутом отправиться на пастбище... О, сколько этих „подробностей“ жгуче и сладко коснулось сердца и выдавило слезу в подсохших было глазах! Неужто и там назавтра будут они, эти?.. Точно сильная пружина вскинула меня вверх, поставила на ноги: зачем же мы остановились, задержались тут? Мы ведь не дошли до Червленой? И где она, эта Червленая? Может, и там уже немцы, а наши танкисты, с которыми мы встретились, промчались левее их?.. Куда нам теперь? Правее, левее или прямо на восток двинуться?..

Я начал тормошить минометчиков:

– Вставайте, ребята! Нельзя нам задерживаться!

Люди слышали, конечно, мой голос, но никто даже не шевельнулся: страшная усталость и нервное перенапряжение напрочно пригвоздили их к земле. Поняв, что мне их не поднять, я вновь опустился на серую от пыли, окропленную местами каплями мазута траву, и, медленно обводя глазами такие же серые, как эта трава, лица бойцов, задумался. Что же это за люди, много ли я о них знаю? Между тем у каждого из них – своя судьба, свои приводные ремни, связывающие человека и с этой землей, и со своей семьей, и с множеством других людей, о которых я ничегошеньки не знаю. Сами же бойцы по большей части – народ неразговорчивый, не склонный впускать в тайники своей души посторонних, нередко даже очень близких им. Впрочем, бывают моменты, когда душа как бы сама собой открывается, растворяется для других без спросу. Такое случилось, например, совсем недавно, после гибели Гайдука, Давискибы и Кучера, после помешательства Жамбуршина, – такое случилось с рядовым Степаном Романовым, помянутым чуть выше. Остаток дня и всю следующую ночь он ни на минуту не прилег в своем окопчике, все ходил и ходил от одного блиндажика к другому, нигде не задерживаясь, явно нудился человек, – наконец, отдернув плащ-палатку, которой был прикрыт вход в мою землянку, нерешительно попросился:

– К вам можно, товарищ политрук?

– Входи, входи, Романов! – я узнал его по голосу. – Что у тебя?.. Заходи!

Степан протиснулся и присел у порожка, подвернув под себя правую ногу, как обычно делают все деревенские мужики, когда входят в дом своих знакомых. Я осветил его лицо трофейным фонариком, ссуженным мне Усманом Хальфиным, но рассмотреть не успел: Романов прикрылся тыльной стороной ладони. И только когда я выключил светильничек, он заговорил:

– Вы уж простите меня, товарищ политрук. Чтой-то места не нахожу, слоняюсь вот... покою никому не даю. Чтой-то вот тут неладно, – наверное, он дотронулся рукой до груди, но в темноте я этого не увидел. – Закурить у вас можно, товарищ политрук? Вы ведь сами-то не курите.

– Это не важно. Кури, кури.

Слышно было, как солдат (Романову было под тридцать), пошарив в карманах, налаживал кресало (спички у него были, но он их берег); послышался характерный стук камней, высекающих искры. Какая-то из них оказалась самой большой, и красная точка возгоревшегося трута пробежала возле склоненного лица курильщика. Пыхнув раз и два цигаркой, Романов, после долгого молчания, заговорил:

– У меня ведь, товарищ политрук, жизнь-то была несладкой...

– А ты бы рассказал. Все равно нам теперь не заснуть, – сказал я, поняв, что как раз этого-то и хотелось потревоженной душе человека.

– Да что ж тут рассказывать. Жизнь как жизнь. Как у всех...

Я молчал, уверенный, что сейчас Степан все-таки начнет свою исповедь. И не ошибся.

– Да что тут рассказывать? – повторил он, прерывисто вздохнув, как бы собираясь с силами. – Родился я в одна тысяча девятьсот тринадцатом году в селе Александровка. Есть такое в Вишневском районе Акмолинской области. Это не так уж далеко от города, откуда мы с вами отправились на фронт. Жил и работал в семье отца. Родная мать умерла в двадцатом... нет, в девятнадцатом году. От тифа. На руках батьки осталось нас пятеро детей да еще и бабушка, отцова мать. Последний ребенок был совсем крохотный. Грудной. – Степан помолчал, стряхнул пепел с цигарки, который рассыпался по землянке вместе с красными мелкими искрами, глубоко затянулся дымом, с шумом выпустил его (похоже, через ноздри) и продолжал: – Отцу, видно, стало невмоготу. Женился. Взял женщину с двумя детьми – мало ему было своих! – семейство наше увеличилось до десяти душ. Мачеха наша была молодая. Вскорости и от нее появилось двое. Теперь под нашей крышей было уже двенадцать. Дюжина...

– Хорошо, хоть не чертова, – заметил я. Степан хмыкнул.

– До чертовой не дошло... Ну, так вот. Папаша мой не старался нас учить. Да и не мог – куда ему с такой оравой! Старшая сестра так и осталась совсем неграмотная. Братья, которые были постарше меня, поучились год-два да и бросили, оставшись малограмотными. Ничего не поделаешь – нужно было помогать отцу по хозяйству...

– Ну а ты?

– Учился какое-то время. В двадцать седьмом году был уже в четвертом классе. На ту пору отцу пришло в голову женить старшего сына, брата моего. А он не хотел. Ему было тогда девятнадцать лет. Узнав о том, что родители уже невесту усватали, выбрали девушку, которую брат даже и не видел ни разу, старшой решил убежать из родного села, укрыться в казахском хуторке – кишлаке по-ихнему, по-казахски. Это в пяти километрах от нашего села. Выбрал для своего бегства самую пуржистую ночь, когда в двух шагах перед собой ничего не увидишь, когда глаза залеплялись колючим снегом. – Романов опять замолчал, и молчал на этот раз долго; я слышал только, как затаптывает окурок. Не дождавшись, когда он продолжит свою повесть, спросил:

– Ну, и что? Что с братом-то?

Ответил как-то очень уж спокойно, голосом, совсем не подходящим к случаю.

– Нашли в степи замерзшим. В двух верстах от села. Случилось это четвертого февраля двадцать седьмого года. Вот тогда и меня от школы оторвали. В тридцатом началась коллективизация. Отец попал под раскулачивание. Семья как-то сама собой рассыпалась. Но, может, и правду говорят люди: нет худа без добра. Теперь я был предоставлен самому себе и мог продолжать учебу. В тридцатом же году вновь поступаю в школу и оканчиваю ее, то есть четвертый класс... да вам не надоело ли слушать мою болтовню, товарищ политрук?

– Нет-нет, продолжайте!

– Ну, так вот, – заторопился Степан, – с этого времени для меня началась самостоятельная жизнь. Вскорости поступаю на стройучасток Казжилдорстроя, при котором была своя школа, вроде ФЗУ. Оканчиваю ее в тридцать третьем году, получаю специальность столяра пятого разряда и образование в объеме шести классов. – Романов рассказывал, а я удивлялся, как язык его не путался, не заплетался в невероятно трудных, почти непроизносимых словах, вроде этого «Казжилдорстроя». Но такими они были для меня, но никак не для человека, у которого с ними связана судьба. Степану, видно, казалось, что и мне понятно, что они обозначали, эти слова, и он произносил их, не расшифровывая.

– Можно я еще закурю? Надымил я тут вам...

– Да кури.

Оттого ли, что переволновался, или оттого, что очень торопился, боясь, что я не дослушаю его до конца, но Романов долго не мог зажечь трут. Искры вылетали под кресалом, носились, как ночные бабочки-светлячки по землянке, а трут не возгорался. Минометчик сплюнул от досады, спрятал кисет и продолжал:

– Лето проработал на строительстве военного городка. Между прочим, того самого, где размещался наш с вами полк, товарищ политрук. Помните?.. Ну, так вот. Осенью тридцать третьего мы, группа стройучевцев – так мы сами себя называли, – пошли к начальнику железнодорожного техникума с просьбой принять нас на учебу. Нам ведь всем тогда очень хотелось учиться. Начальник, директор то есть, техникума дал согласие, но с условием, что мы сдадим экзамен. Товарищи мои, те самые стройучевцы, попали лишь на подготовительный курс, а я сдал испытание полностью и был принят. Но, на мою беду, после того, как я окончил первый курс, акмолинский техникум закрывают, а студентов разбрасывают по разным городам. Я попал в Омский строительный техникум и зачислен на второй курс. Помощи материальной ни от кого не получал. Жил на стипендию да прирабатывал тем, что после уроков ходил разгружать баржи с картофелем и пшеницей. А семнадцатого февраля тридцать пятого года, ночью, завхоз техникума вызвал меня в кабинет завуча. Там сидел какой-то в военной форме, который сказал мне: «Пойдем выясним один вопрос, касающийся вас». Я с ним пошел в НКВД, и меня посадили в камеру. Не чувствуя за собой никакой вины, я принялся на стенах камеры выводить формулы по теоретической механике, так как девятнадцатого февраля («Как же он помнит все с такими подробностями?» – думал я, слушая) по этому предмету должны быть зачеты. Но получилось совсем другое. Девятнадцатого февраля тридцать пятого года меня вызвали на допрос и объявили, что я сын кулака, что отец мой лишен избирательного права, а я, говорят, скрыл это. Я знал про то, но я знал и другое, знал, что в том же тридцатом году отец восстановлен во всех правах. Сказал об этом, но мне не поверили, потому как никаких документов у меня на руках не было. Двадцатого февраля меня осудили на два года лишения свободы...

Тут Романов опять остановился и попытался – на этот раз удачно – вновь закурить, уже не испрашивая моего разрешения. Пыхнув несколько раз кряду самокруткой, продолжал:

– Я, конечное дело, написал родным, чтобы выслали копии документов о восстановлении отца, и, когда такие документы были получены, я был из-под стражи освобожден. После освобождения пришел к директору. Тот мне сказал, что смогу продолжить учебу, если наверстаю упущенное. Но у меня уж пропало всякое желание продолжать учебу. Я сказал «нет» и взял документы. Решил работать, пока, мол, то да сё, подработаю деньжонок, обуюсь-оденусь, а там будет видно. Появится возможность – продолжу учебу. В апреле тридцать пятого приехал в Акмолинск, отдохнул месяц, живя у сестры, а потом, третьего мая...

– Как ты все запомнил?! – не вытерпел я.

– Что? – не понял боец, остановившись. – Ах да! Как запомнил? Да разве ж такое забудешь? Всю жизнь буду... Ну, так вот. Третьего, значит, мая тридцать пятого года поступил в Акмолинское отделение госбанка учеником, а потом перевели в операторы. Последняя должность там – старший бухгалтер по госбюджету... вон куда меня вынесло! – и Степан расхохотался, первый раз во все время своего рассказа. – Но недолго там бюджетничал. Из госбанка меня поперли четырнадцатого апреля тридцать девятого. За прогул. В одно время со мною уволили и жену. Она работала на почте марочным кассиром. Причина увольнения у меня и у нее была одна: опоздание на работу. Мы с нею были еще молодые, не закаленные по части выпивки. Но в одной из гулянок вся родня жены так навалилась на нас: что, мол, вы задаетесь, подумаешь, служащие, интеллигенция, выпить с простым народом не хотите. Сперва мы отбивались как могли, но на нас нажали покрепче... ну, мы и сдались – хлебнули, как полагается. А на второй день проснулись, видим – кругом пьяные спят, кто под столом, кто под лавкой, кто где, как уж водится. А время уже двенадцать часов дня. А на работу надо к девяти. В то время, сами, поди, знаете, опоздай на двадцать минут – вылетай! Что нам было делать? Подумали с женой, покумекали да, как уж бывает на Руси, махнули рукой: семь бед – один ответ. Словом, на работу не вышли вовсе. К тому же голова трещала, все тело болело, будто кто здорово поколотил нас. Завалились снова спать. Вот так... Да вы слушаете ли меня, товарищ политрук? – вдруг спохватился Степан. – Скомандуйте мне: «Шагом марш!» – и я мигом смоюсь...

– Что вы, Романов! Продолжайте.

– Это вы меня на «вы»-то назвали?

– Ну а как же. Положено.

– «Положено», – обиженно повторил минометчик. – Сперва-то на «ты», так-то оно потеплее было. Ну да ладно, я заканчиваю. Ну, так вот, – продолжал он с тех же самых слов, кои у него были вроде бы связующими между паузами. – Ну, так вот. Туда-сюда, помыкался малость, а семнадцатого апреля тридцать девятого года взяли в дорсанотдел на должность бухгалтера-ревизора. Потому, видно, что мошенничать не научился. Потихоньку опять полез наверх. Первого марта сорокового года был назначен главным бухгалтером шестого врачебного участка дорсанотдела казжелездорстроя. А восьмого января одна тысяча девятьсот сорок второго года был призван в Красную Армию...

– И там же, в Акмолинске, – закончил я за него, – попал в нашу минометную роту. – Ну и ну! Что у тебя, записная книжка, что ли, в голове? Как же ты помнишь все даты и учреждения с их названиями, о которые можно язык покалечить?

– Я ж бухгалтер, товарищ политрук.

– От профессии, стало быть.

– От нее. Ну я, пожалуй, пойду. А то с минуты на минуту припожалует «рама», нечистый ее побери. А за ней жди «музыкантов». Кажись, уже светает. Извините, товарищ политрук, что побеспокоил.

– Ну, что вы!

– Вот опять «вы»... Ну да ладно. Извините. – Он повернулся, отодвинул плащ-накидку и вышел. А я подумал: не он ли сидел у меня в эту короткую августовскую ночь, для которого поэт нашел самые точные слова: «Святой и грешный, русский труженик-солдат»? Двадцатидевятилетний, Степан Романов был по возрасту самым старшим в своем расчете, может быть, даже и самым бесстрашным и определенно самым злым в отношении неприятеля бойцом. Опуская мину за миной в ствол, он выкрикивал обязательное слово «выстрел» особенно громко и победительно, заранее предвкушая наслаждение от того, что его мины непременно попадут в цель, а целью этой являются те, в своей зеленой болотно-лягушачьей одежде, с их лягушачьими же лапами, высунувшимися из засученных рукавов. И когда Усман Хальфин, наш «умный татарин», которого мы про себя так называли, передавал на огневые, что цель поражена, Степан ликующе орал: «Ура-а-а!»

Когда угасли шаги за вышедшим из блиндажа Романовым, я подумал еще и о другом: узнал вот – и в, общем-то, случайно – об одной лишь судьбе из более чем сотни других судеб своих подчиненных, а об остальных, кажется, никогда уж и не узнаю. К примеру, что я знаю о своем телохранителе (ввели и такую должность для командира и политрука роты), – что знаю о Василии Зайцеве? Только то, что ему за сорок, что для всех нас, или почти для всех, он годится в отцы. Отец и есть. Кто-то – не он сам – сказал между прочим, что у Зайцева осталось в селе, кроме жены, шестеро детей. Но никто не видел его пригорюнившимся – может, он и не хотел, чтобы кто-нибудь в роте видел его таким. Так или иначе, но это был, пожалуй, самый бодрый и неунывающий солдат. Слово «телохранитель», впрочем, необходимо заключить в кавычки, поскольку охранять меня было не от кого, в штыковую атаку я не ходил, кому-то заслонять меня своим телом решительно не было никакой необходимости. А когда смерть надвигалась на меня – и не только на меня одного – во всей простой и явственно ощутимой реальности, моего «телохранителя» не оказалось рядом, изначально стадное чувство увлекло его туда, где было больше нашего народу. Рядом же был другой – бездыханный лежал он теперь в двух шагах от поверженного им вражеского танка. Коля Сараев! Там, в балке, еще вчера он что-то жался все ко мне, хотел что-то рассказать, а у меня не было времени послушать его. Он постеснялся прийти в мою землянку. А Романов вот пришел и рассказал. Думая сейчас о Сараеве, которого только что приняли в комсомол, я мысленно вновь вернулся к Романову. Из его исповеди я мог заключить, что в пору его юности им не очень-то занималась комсомольская организация (да был ли он ее членом?), а вот мимо всевидящих и холодных глаз НКВД ни один, может быть, час из жизни этого простого русского парня не прошел...

Степан Романов! Будет ли продолжение твоей судьбы или она уже оборвалась и продолжается лишь в моих мыслях о тебе? А что же со всеми остальными?..

Пора, однако, тормошить минометчиков: как бы не дождаться еще большей беды, – ведь не было полной уверенности, что опасность уже позади, что мы окончательно вышли из окружения. Теперь я не только кричал на своих подчиненных, но и подталкивал носком сапога. Ощеренный гвоздями сапог этот больно укусил в бок Усмана Хальфина, и тот подскочил как ошпаренный и какое-то короткое время ошалело глядел вокруг себя, силясь понять, кто же его «укусил» так больно. Не выяснив, подключился ко мне, и уже сообща мы подняли на ноги всех минометчиков. Через какую-то сотню метров я почувствовал, что с такою подошвой мне далеко не уйти, и, присев, безжалостно отодрал ее вместе с каблуком. Скоро, однако, убедился, что и в таком виде много не прошагаешь: без подошвы и без каблука в сапоге одна нога сделалась вдруг как бы короче – я стал припадать на нее, то есть натурально охромел. Быстро сообразил, что нужно немедленно удалить подошву и каблук и у другого сапога, что и сделал одним энергичным рывком. Почувствовав «необыкновенную легкость» в ногах, я даже пожалел, что подошвы мои не догадались отвалиться раньше. Теперь я топал, по сути, в одних голенищах. Мои измученные до последней степени (небольшой привал лишь чуток, самую малость убавил свинцовой тяжести и боли во всем теле) товарищи, увидев меня в таком виде, расхохотались. В глазах их, однако ж, не было никакой веселости. Чтобы как-то подбодрить их, я уже и сам подтрунивал над собой, уверяя заодно, что чувствую себя превосходно. Оно и правда – чувствовал, но, к сожалению, недолго, до тех пор лишь, пока не измочалились картонные подклейки вместе с портянками; сейчас ступни оказались «наруже» и весьма скоро окровянились от разных колючек и жесткого крошева прокаленной солнцем земли. Сделалось очень больно, ступни горели, но остановиться было нельзя. Видя мои страдания, Хальфин и Гужавин попытались было поддержать меня под руки, но я отказался от их помощи. И, кажется, не столько потому, что бравировал, не хотел выказать своей слабости, а потому, что совершенно неожиданно почуял, что боль в ногах прошла, что нигде не дерет и не горит. Притерпелся. А может, боль отошла потому, что порезанные и исколотые места забились пылью, замуровались, остановив кровотечение. Вспомнил вдруг, как когда-то, в детстве, сбедив палец, я присыпал ранку землей или золой, и она быстро прикрывалась корочкой, засыхала и заживала. Как бы там ни было, но я уже позабыл о том, что ноги мои поранены, и, обогнав всех, все ускорял и ускорял шаг, подстегивая моих спутников. Само собой получалось, что увлекаю их личным примером, как и положено комиссару.

А что ожидало нас впереди, никто не знал. Никто не знал, а думали о том все.

Может быть, нам следовало бы укрыться в каком-нибудь овражке, заросшем кустарником, дождаться ночи и потом уж, под ее покровом, продолжать движение: днем немецкие самолеты, будучи полными хозяевами в небе, бомбили и расстреливали не только скопления наших войск, но гонялись и за малыми группами и даже за одиночками, вырвавшимися из балки, где продолжалась мясорубка, и рассыпавшимися по степи. «Где же наши-то истребители, знаменитые „ишачки“, где они? – спрашивали мы сами себя и не находили ответа. – Неужели ни одного не осталось?» Но вот видим – один, во всяком случае, остался. Прижимаясь чуть ли не к самой земле, краснозвездный куцеватый истребитель уходил не уходил, а улепетывал что было духу от другого самолета, напоминающего злую осу с ярко-желтым ободком на его фюзеляже. Расстояние между ними быстро сокращалось, «мессер» уже выпускал очередь за очередью из своих не то пушек, не то крупнокалиберных спаренных пулеметов, но очереди эти пролетали выше цели, потому, видно, что немец боялся пикировать под острым углом (с такой высоты он легко мог врезаться в землю), но продолжал преследовать.

Очень скоро самолеты исчезли из наших глаз, растворились у горизонта в зябком мареве. Но «мессершмитта» мы увидели вновь, когда он возвращался назад со своей одиночной, «свободной», охоты. И то, что она была успешной для гитлеровского аса, мы убедились через какой-нибудь час горького нашего марша, когда увидели обломки «ишачка» и рядом с ними самого летчика – не его, конечно, самого, а то, что от него осталось: тело было разорвано на куски и раскидано вокруг обломков; ноги, обутые в модные на ту пору сапоги (их мастерили солдаты-умельцы для своих щеголей, молодых лейтенантов, из брезентовых плащ-накидок, ну а для этого бедолаги-модника, не иначе, как его технарь ). Глаза мои не могли оторваться от одного сапога, валявшегося отдельно рядом с разрушенной кабиной: из него торчал кровавый обрубок ноги, лишь верхние обнаженные осколки костей белели. Увидели мы и голову летчика – она отлетела далеко вперед и попалась нам на глаза, когда мы, потрясенные этим зрелищем, не сказав ни слова и не глядя друг на друга, поскорее двинулись дальше. Я все же успел заметить, что из-под шлема пилота виднелись нос и глаза, до предела расширенные в предсмертный час да так и застывшие в таком положении, даже слеза, выкатившаяся из одного из них, казалось, не успела засохнуть. Надо было бы попытаться собрать по кусочку этого летчика, возвращавшегося с боевого задания и не вернувшегося из него, собрать, выкопать хотя бы небольшую ямку да и похоронить, но мы не нашли в себе силы, чтобы сделать то, что должны были бы сделать: боязнь самим быть настигнутыми врагом здесь, на открытом поле, подстегивала и гнала нас на восток. Теперь не один я шел в одних голенищах – совершенно босым вышагивал Усман Хальфин. Оставался в сапогах Гужавин и только потому, что сапоги у него были трофейные, немецкие, сшитые из толстенной воловьей кожи, окованные железом и на каблуках, и на носах. Где и когда он их раздобыл, никто, кроме него, не знал. Гужавии несколько раз предлагал их поочередно то мне, то Хальфину, но мы отказывались. В конце концов он решил уравнять себя со всеми остальными: снял сапоги. Сделать это было проще простого – достаточно тряхнуть ногой, и сапог с широченным раструбом голенища улетит далеко в сторону. Сержант, конечно же, не бросил эти мастодонты, попиравшие чужую для них землю на протяжении нескольких тысяч верст, а засунул в свои большой вещевой мешок, подумавши: «Еще пригодятся».

– А я думал, что ты их выкинешь к чертовой матери, – мрачно пробормотал Николай Светличный. Испеченный солнцем, до крайности истощавший, он совсем уж походил на мумию, а миномет свой никому не передавал, катил и катил его сам, как бы назло всем остальным. Если кто-то, сжалившись над ним, пытался подхватить другой конец рукоятки, Светличный резким движением плеча отталкивал непрошеного помощника, буркнув: «Обойдусь без тебя». Отчего он был таким злым, никто из нас понять не мог, пока он сам не объяснил, сказав: «Вот все вы тут болтаете о том о сем, и никто не вспомнил ни о Николае Фокине, ни о Кольке Сараеве, ни о Степане Романове, ни о младших наших лейтенантах Дмитрии Зотове и Михаиле Лобанове и обо всех других... эх, вы!» – лицо его еще больше потемнело, вроде бы обуглилось.

– Помним, помним и мы о них. Не ты один! – рассердился Гужавин.

А я, видя, что Светличный вот-вот упадет и тогда уж не встанет, вырвал коляску из его рук и передал другому минометчику, а самому ворчуну приказал переобуться, для чего пришлось задержать и всех остальных.

– Зачем это? – мрачно сказал Николай.

– Снимай, снимай свою кирзу!

Светличный присел, взялся было за сапог, но сладить с ним не сумел: сил для этого уже не осталось. Виновато улыбнулся, развел беспомощно руками: видите, мол, какой я? Что хотите, то и делайте со мной. Зачем остановили?

Несколько минометчиков одновременно наклонились над Светличным, начали стаскивать сапоги, но они не поддавались.

Ребята дергали, подхвативши каблуки, но лишь причиняли несчастному страшенную боль. Сжавши зубы, Светличный молчал, терпел. Но когда и терпение истощилось, взмолился:

– Да потише же вы, черти!.. Мочи моей нету... Потише, братцы...

«Братцы» выпрямились, размышляя: «Как же теперь быть?» Кого-то осенило:

– Давайте голенища разрежем! – и, не дожидаясь согласия, извлек из чехла, висевшего у него на ремне, финку.

Но и с разрезанными голенищами сапоги не вдруг поддались: они будто присягнули своему владельцу ни за что не расставаться с его ногами. Заметя, что товарищи уже не решатся еще раз причинить ему боль, Светличный сделал над собой страшное усилие и со стоном, с жуткой матерщиной стащил упрямую обувку. И тут все ахнули: измочаленные портянки окровавились так, что их можно было бы выжимать, – да это были уже не портянки, а куски разорванной в клочья материи; часть лоскутков прилипла к голенищам изнутри и осталась там, прихвативши с собою и кусочки человеческой кожи – это, наверное, уж тогда, когда ребята усердствовали в своей попытке снять проклятые сапоги. Не легче было отлепить остатки портянок от пальцев: они, эти остатки, не прилипли, а вроде бы прикипели, клейкая кровь присохла, как бы сцементировала их. Можно было бы, конечно, смочить их водой, но фляги были пусты, ни в одной из них не оказалось даже самой малой капли. И вообще, лучше бы не произносить вслух это слово: «вода». Я видел, как у всех, точно по команде, заработали языки, отчаянно облизывая запекшиеся, растрескавшиеся до крови губы.

– Оставьте меня туточки, хлопцы! – сказав это, Светличный испуганно смотрел на нас, ужаснувшись собственных слов. Глаза же, вмиг наполнившиеся влагою, говорили совсем о другом. Они говорили, они умоляли: «Не оставляйте меня, хлопцы!!!»

– За такие слова тебе бы, Коля, по морде надо бы дать! – Гужавин прямо-таки навис всей своей коренастой фигурой над сидящим на земле бойцом. – «Оставьте меня, хлопцы»... Это за кого же ты нас принимаешь?! А ну-ка давай свои лапы! – сержант встал на колени, быстро расстегнул свои шаровары и принялся собственною мочой поливать ссохшееся тряпье, приговаривая при этом: – Жечь, драть будет страшно. Но это только одну минуту, а потом свет увидишь! – он еще что-то говорил, говорил достаточно долго и, очевидно, очень убедительно, поскольку Светличный молчал, покорно отдавшись во власть необыкновенного лекаря. Убедившись, что «заговорил» бойца и что клочки портянок, кажется, достаточно отопрели от его «примочки», Гужавин несколькими осторожными рывками правой и левой руки сдернул их с ног, да так искусно, что Светличный «и ахнуть не успел». Пользователь между тем командовал:

– Сиди и не рыпайся! Покроплю чуток и свои раны. Как-нибудь выдавлю еще несколько капель. Так что сиди!

Кто-то из бойцов предложил свои услуги:

– Давайте я...

Но Гужавин решительно отверг:

– Нет уж. Лекарства нельзя смешивать. Кто знает, какое оно у тебя. Ты уж, Ваня, побереги для себя. За свое-то я ручаюсь. В детстве не раз таким-то образом исцелял себя. Сковырнешь, бывало, палец на ноге, поссышь на него – и все. А ты уж, Николай, потерпи еще маненько, ну, самую малость. Я сейчас...

– Полечил бы и меня, товарищ сержант!

– И меня!

– И меня! – просили минометчики.

– Не могу, ребята. На всех «лекарства» не хватит. Дайте с одним управиться.

Завершив процедуру, Гужавин вернулся к своему вещевому мешку (не в пример нам, он не оставил его в повозке, а прихватил с собой), порылся в нем, отыскал запасные портянки. Ловко и быстро, как свои собственные, перебинтовал ими «обработанные» давно якобы испытанным способом ноги Светличного, такие же костлявые, как и их хозяин. Страшно довольный собою, торжественно заключил:

– Теперь тебе, хохленок, цены не будет. Мы еще с тобой повоюем, дадим прикурить фрицам!.. Да, Микола, кстати... не наскребешь ли в своем кармане на закрутку? Без курева уши вянут. Или оставь чинарик . Заместо гонорара. Как-никак, а я все-таки трудился, врачевал твои боевые раны... Ну, да ладно. Потом закурим. А сейчас садись в свою инвалидную коляску – прокатим тебя с ветерком!

– Что вы? Я сам...

– У самого у тебя ничего не получится. Покамест. Ну, как твои ноженьки?

– Дерет, проклятая...

– Отлично! – подхватил радостно Гужавин. – Так и должно быть! – сержант, кажется, уже совершенно вошел в роль доктора.

Повеселел Светличный. Да что Светличный – все мы повеселели, поободрились, готовы, пожалуй, и вправду и себя отдать в руки рожденного прямо на наших глазах исцелителя, поскольку собственные наши ноги едва ли выглядели бы лучше тех, которые только что «пользовал» Гужавин. Послышался даже хохоток, правда, очень робкий. Оживление, впрочем, было недолгим. Ему помешала «рама», которую мы не видели с самого утра, но вот теперь она опять припожаловала. Разбежавшись несколько по сторонам и попрятавшись в высоченных верблюжьих колючках, мы ждали, когда она сбросит свои бомбы. Но «рама» сбросила нечто другое. И когда убралась не спеша, мы поднялись и увидели над собой и далеко впереди, позади, вправо и влево от нас, насколько мог обнять пространство глаз, на землю медленно опускались белые хлопья, удивительно похожие на снежные, только крупнее по величине. Было странно видеть эту метель в самом конце лета, в этой степи, в чудовищную жару, все и вся иссушающую, в совершенно безоблачном небе. «Что это?» – спрашивали наши глаза, спрашивали до тех пор, пока не увидели бумажную порошу уже на земле, на тех же колючках, которые, казалось, только и ожидали того, чтобы нанизать их на свои пики. И вся земля вокруг сделалась белой, какою бывает она после первого, всегда неожиданного, хоть его и ожидают, снега. Но «снег», что выпал сейчас перед нами, был особого рода. Он не освежал, не веселил душу, не одевал природу в ослепительно белые, праздничные одежды, не радовал нас, как радуют человека касающиеся его лица первые невесомые снежинки, чуть-чуть щекочущие нос, опушающие ресницы. Было совершенно безветренно, и листовки недвижно лежали на земле, на бурых высохших и хрустящих под ногами травах, некоторые успели приземлиться на наши головы и плечи. Минометчики, подхватив их, собирались было прочесть, но я строго запретил им делать это, вспомнив, что с за чтение и особенно за хранение вражеских листовок можно угодить под трибунал. Впрочем, я вовсе не был уверен в том, что кто-то уже не прочел и не сунул себе в карман одну из них. Решив, что мне, политработнику, по должности полагается знакомиться с вражеской пропагандой, я подхватил бумажку, умудрившуюся зацепиться не за что-нибудь еще, а за большую красную, отороченную золотом, звезду на рукаве моей гимнастерки, подхватил, стало быть, и прямо на ходу принялся читать. Слов в ней было не густо. Где-то в геббельсовых недрах родились они, сложились в подобие стихов, перед которыми «Заветное слово Фомы Смыслова» выглядело бы высокой поэзией, классикой. Безвестный гитлеровский сочинитель брал сразу же быка за рога, призывая советского солдата:

Другую листовку, того же размера, я поднял с земли. Она была еще лаконичнее:

Ну, тут все ясно: собираются утопить нас в нашей же Волге-матушке. А ежели ты не хочешь быть утопленным, ниже приводились слова, которые откроют тебе дорогу в плен. Тебе, руссиш зольдату, надобно только поднять руки да крикнуть: «Сталин капут! Штык в землю!»

Мы отошли от места вынужденного привала версты две, а степь все еще была покрыта немецкими листовками. По мере приближения к Сталинграду их становилось все больше и больше. Но никто уже не наклонялся, не поднимал их. А я не мог оторвать глаз от Гужавина – он шагал так, будто позади не было пятидесяти километров, пройденных нами за прошлую ночь и почти за весь этот день в условиях, когда в любую минуту тебя могли убить, когда на каждом шагу каждого из нас подстерегала смерть. Широченная спина с ворочающимися под просоленной гимнастеркой лопатками держалась прямо и твердо, как бы подчиняясь голове, которая была поднята так, что вылинявшая, почти белая пилотка едва держалась на ней. Я видел, как остальные бойцы изо всей мочи старались не отставать от него, и казалось, что уже не я и не Хальфин вели то, что сохранилось от нашей роты, а сержант Гужавин. Мне стало неловко и, стараясь не хромать, я подтянулся и пошел рядом с сержантом. На ходу сказал:

– Ну ж и здоров ты, парень! В кого это?

Прежде чем ответить, Гужавин снял пилотку, отер ею лицо. Как-то просветлев весь, сказал:

– В отца, должно. Да в моем роду все такие крепкие! – не удержался, чтобы не похвастаться. И пояснил: – Фамилия-то у нас была другая, товарищ политрук. Никто не помнит, какая уж она там была. Гужавины – это прозвище...

– Откуда оно взялось такое?

– От хомута, пожалуй. Есть такие толстые сыромятные ремни, которыми хомут с оглоблями соединяется... Помните, у Некрасова:

– Ах, вон оно что!

– Еще прадедушку моего так прозвали: Ванька Гужавин. За лошадиную силищу и выносливость.

– Отец-мать живы? – спросил я, не переставая любоваться этим человеком.

– Мать жива-здорова. Позавчера письмо от нее получил. Кузьмич привез. А батька – не знаю. Недавно и его, пятидесятилетнего, призвали и сразу же отправили на фронт. А где воюет старый солдат – Бог знает. Можа...

– Ну-ну! Ты это брось. А еще Гужавин! На тебя, сержант, это не похоже.

– Да я ничего, вырвалось как-то. Война-то вон какая! А он после первой германской до второй германской, говоря словами вашего Кузьмича, даже охотничьего ружья не брал в руки.

– В обоз определят.

– О нет! Вы не знаете моего батьку, товарищ политрук! Он упрям, как бык. И гордый сверх всякой меры. Из-за этой самой гордости обязательно попросится на передовую. Жду вот весточку...

– Придет весточка. Вот нам бы только выбраться из этого пекла.

– Да мы уж вроде бы вырвались, товарищ политрук.

Теперь уже не я Гужавина, а он подбадривал меня.

Под вечер мы увидели по левую сторону от нас массу бойцов, рассыпавшихся на сравнительно небольшом пространстве. Одни ходили туда-сюда, наклонялись, что-то поднимали с земли и сейчас же присаживались; другие (этих было меньше) бегали, размахивали руками, пытались, видно, навести какой-то порядок в этом разбежавшемся по полю воинстве. С помощью бинокля Хальфин скоро рассмотрел, что же там происходит. Радостно заорал:

– На бахчу попали! Похоже, из нашей дивизии. Такие же, как мы, окруженцы. Командиры бегают со своими пистолетами, а поделать ничего не могут. Да разве оторвешь голодных людей от арбузов и дынь?..

Но лучше бы Усману не говорить этих слов! Арбузы и дыни неудержимо повлекли к себе и нас. Ни я, ни Хальфин даже не пытались остановить минометчиков, и не только потому, что это было невозможно, но и потому, что и собственные наши ноги понесли нас к бахче. Заковылял вслед за всеми и Светличный, влача за собой минометную коляску. Мы мчались, бежали так, как, должно быть, бегут в пустыне истомленные путники к замаячившему вдали оазису. Добежав, именно добежав, а не дойдя (откуда только силы взялись?!), мы набросились прежде всего на арбузы, потому что не знали, что нас более всего мучает, голод или жажда: арбузом в какой-то степени можно утолить то и другое. Занявшись этим делом, мы не обращали никакого внимания ни на тех, кто вышел сюда раньше нас, ни на тех, кто кричал и размахивал пистолетами и револьверами, еще меньше на чистенького лейтенанта, выскочившего вдруг из ближайшей прикрытой низкорослыми деревьями балки и задиристым петушком налетевшего на первого попавшего на его глаза солдата-оборванца. До меня все-таки долетел звонкий, петушиный же голосок, исполненный, однако, властной, начальнической силы: такие голоса бывают только у адъютантов. Лейтенант надрывался:

– Что вы делаете? Вы демаскируете штаб армии! Вас расстрелять мало!.. Сейчас же убирайтесь отсюда! Не то позову автоматчиков!

Окруженец на короткое время оторвал от лица половинку арбуза, из которой, как из пиалы, потягивал сок, и очень внятно, в какую-то даже растяжку расставляя слова, вполне серьезно посоветовал:

– А пошел бы ты на х...! Убирайся отцель, пока башка на плечах!

Слов этих оказалось вполне достаточно, чтобы чистенький лейтенантик моментально исчез, мы и не заметили, как он нырнул в ту же нору, из которой только что вынырнул. А тот, кто указал ему столь непочтительный адрес, совершенно спокойно продолжал поедать арбуз и запивать его арбузным же соком. Он, конечно же, наслаждался и желал бы елико возможно дольше продлить это наслаждение. По щекам солдата, серым от пыли, очень заметно расползались медленные струйки, оставляя за собой извилистые белые полоски. Они скатывались и собирались вместе на кончике подбородка, для чего им необходимо было просочиться сквозь щетину, густым частоколом стоявшую на их пути; отсюда они падали на голое пузо, по нему стекали ниже и пропадали где-то под ремнем, за ошкуром брюк. Окруженец, всецело отдавшийся такому редкому случаю наесться и напиться, не обращал на этот поток решительно никакого внимания. Надо сказать, что сам он мало чем отличался от тех, кто вышел сюда вместе с ним, да и от нас, минометчиков, тоже: все мы выглядели такими же оборванцами, только один в большей, как вот этот, а другие в меньшей степени. Лишь после того, как насытились и напились, а заодно в отдохнув маленько, мы начали знакомиться. Да, люди эти, как мы и предполагали, были из нашей 29-й «дикой сибирской», но из разных полков. Нам-то хотелось поскорее отыскать своих однополчан, но пока что это не удавалось. Солдат, который сейчас, на наших глазах, отчаянно грубым образом нарушил субординацию, оказался из 128-го стрелкового полка, почти полностью уничтоженного при выходе из окружения в районе Зеты, в очень хорошо знакомой нам балке и в открытой степи. Там погибли вместе со своими бойцами командир полка капитан Татуркин и комиссар Мулилкин, организовавшие хоть какую-то оборону и дравшиеся до последнего часа своей жизни. Мы еще недавно посмеивались над своим правым соседом по Абганерову, называя 128-й полк Татуркин-Мулилкиным. И вот теперь его нет...

– А ты-то как оказался рядом с командиром и комиссаром полка? – спросил я дерзкого до безумия бойца.

– А где ж мне еще быть? Я из комендантского взвода. Может, один только и уцелел. Комиссар Мулилкин приказал мне не задерживаться с ними, вынести вот это, – он дотронулся рукой до вещевого мешка, лежавшего рядом. – Уцелел вот. А те полегли. Под гусеницами немецких танков. А иные... сам видел... иные... – тут пехотинец прерывисто вздохнул, выплюнул арбузные семечки, чуть слышно, хриплым, придавленным голосом закончил: – ...Иные подняли руки, – торопясь, уточнил: – Двое таких-то.

– В плен, что ли, сдались?

Боец не ответил.

А я, глядя на него, пытался понять, что же такое этот человек. Жизнь, которою он так дорожил и которую так отстаивал, прорываясь сквозь огненное кольцо смерти, теперь же им самим как бы ни во что уж и не ставилась, подводилась под роковую черту: ведь оскорбленный адъютант примет со своей стороны определенные меры, не трудно догадаться, какие именно. Не вытерпел – сказал все-таки бойцу:

– А с адъютантом-то ты, брат, зря связался. Не простит он тебе этого. Боюсь, как бы... – но я не договорил, потому что видел: боец и сам уж понял, какую беду накликал на свою голову. Больше уж ни о чем его не расспрашивал. Не надо было бы оставлять его одного в такую минуту, но мне хотелось все-таки отыскать хоть кого-нибудь из нашего 106-го, а паче того – из полковой минометной роты. Разделившись, мы ходили по бахче как раз с этой целью. Возле неосторожного, рискового солдата задержался лишь Усман Хальфин, чтобы отсыпать ему махорки. Они закурили вместе. О чем-то поговорили, после чего Хальфин догнал меня и тут же сообщил ошеломляющую весть:

– А вы знаете, товарищ политрук, что сделал этот красноармеец? Он спас полк!

– Как это... спас?

– Да он же вынес знамя полка в своем вещевом мешке! Показал его сейчас мне. Вынул из мешка и...

Не дослушав до конца Хальфина, я сорвался с места и побежал туда, где только что сидел проштрафившийся перед адъютантом солдат. Но там его уже не было, глянул туда сюда, – нету! На душе сделалось муторно: «Не привел ли в самом деле автоматчиков тот с иголочки одетый, свеженький лейтенантик?» Немного успокоился, вспомнив о спасенном знамени: кусочек кумачовой материи должен спасти теперь и 128-й полк, и вынесшего его из окружения солдата.

Минометчики продолжали свои поиски. Большею частью встречались из 299-го, занимавшего позиции левее нас и на Дону, и под Чиковом, и под Абганеровом. «Неужели и 106-й разделил участь 128-го? – горькая эта мысль минута в минуту совпала с той, когда я услышал где-то позади себя:

– Товарищ политрук! Товарищ политрук!

Голос до того был знакомый, что я мгновенно оглянулся. Миша Лобанов уже окольцевал мою шею и беззвучно плакал. Не плакал, а трясся весь от сдерживаемого рыдания: истерика случается с человеком не только от большого горя, но и от великой радости. Дыхание у меня сбилось, сердце замерло, думалось, что оно остановится вовсе. Миша висел на моей шее, а я прижимал его сильнее и сильнее, как своего младшего братишку, и не слышал, как по лицу катились уже мои собственные слезы. Слезы безмерной радости. Гужавин буквально вырвал Лобанова из моих объятий и стал передавать его, как драгоценный кубок, из рук в руки другим минометчикам. Не скоро еще мы смогли приступить к нему со своими расспросами, что там потом было и как, и с ним самим, и с его маленьким взводом, и с первой ротой. Спрашивали, разумеется, и о том, не повстречался ли он по выходе из окружения с кем-нито из полковой минометной, и страшно огорчались, когда слышали от него, что нет, бывших своих однокашников не видел нигде.

– Да вы погодите! Может, они уже в саду Лапшина? Там собирается наша дивизия, – сказав это, Лобанов спохватился: – Что же мы тут стоим?.. Пойдемте на мои огневые позиции!

– Куда? – мне показалось, что я ослышался. – Какие позиции?

– Самые обыкновенные. Сейчас увидите, товарищ политрук. Час тому назад оборудовали. Тут совсем близко. Видите, свежий противотанковый ров?.. Там мы и установили свои минометы.

– Много ли у тебя их осталось?

– Да все!

– Господи Боже ты мой! Как же тебе это удалось, тезка? Ты что, святой?

– Нам было полегче вырываться с маленькими нашими трубами. Мы не стали погружать их в повозки, а несли на себе. Ну и вот – вынесли.

– Это все так. Но сами-то вы как уцелели?

– Не все уцелели, – Миша вздохнул. – Васю Семенова оставили там, – он махнул рукой в сторону запада. – Помните нашего озорного, веселого Василька? Из расчета Бария Велиева. При бомбежке его осколок угодил в голову. И ранка-то была капельная, чуть заметная... Это километров тридцать отсюда. – Миша порылся в кармане, вынул из него что-то похожее на спелый желудь. – Тут адрес родителей Василька. Не успел еще написать им. Может, товарищ политрук, вы напишете? У меня что-то духу не хватает.

– Ты бы попросил Зебницкого.

– Да где я его найду? Может, он...

Я не дал ему договорить:

– Ну ладно, Миша, сообщу.

Я взял из его рук маленькую вещичку и положил ее в свой планшет. Сейчас же вспомнил день, когда всем нам выдали по одной такой штуковине и приказали упрятать в ней до поры до времени листочек с домашним адресом. Тогда же мы узнали, что зовут эту штуковину медальоном. Только не знали, что это за «время» и что это за «пора», до которых предписано хранить содержимое медальона. Впрочем, догадаться-то об этом было совсем нетрудно. И как только медальоны спрятались в специально назначенных для них карманчиках с левой стороны брюк, все мы как-то вдруг присмирели, принахмурились, беспокойно переглянулись: война, которая в тот момент была еще где-то за тыщи верст от нас, ощутимо напомнила о себе и о том, что может ожидать каждого из нас при близком знакомстве с нею. Хотел ты того ли не хотел, но мысль о возможной смерти не могла не поселиться в тебе с той минуты, как в «штатном» карманчике оказался малюсенький предметик. Не знаю, как другие, а я постоянно ощущал какое-то тревожное, пожалуй, даже враждебное чувство к этому самому медальону, затаившемуся и ожидавшему своего часа. И зачем только включили его в обязательную экипировку фронтовика?! Зачем, думалось мне, вот так-то уж, заранее, намекать человеку, что он может быть убит? А ведь крохотный сосудец, уютно устроившийся в карманчике шаровар, недвусмысленно давал знать, что на войне смерть будет следовать за тобою по пятам, как твоя хоть крайне и нежеланная, но непременная и постоянная спутница, что очень немногим суждено проносить медальон до конца войны. Не большая ли часть окопного люда распрощается с ним уже в первых боях? А у тех, кто подымется в атаку и сейчас же будет скошен пулеметной очередью, может быть, и не успеют вынуть его, потому что в пылу сражения, под вражеским огнем, для этого не будет ни времени, ни возможности. Хорошо, если кто-то подползет и прикопает тебя в воронке от бомбы или снаряда вместе с твоим медальончиком, но в таком случае ты будешь надолго, а скорее всего, навсегда числиться в без вести продавших...

Теперь у меня было два медальона: один, в кармане, мой собственный, полученный еще в Акмолинске, второй, в планшете, Василька Семенова. Об этом знали пока я и те, что были сейчас рядом со мной. Но не знали мать и отец. Они узнают, и не от кого-нибудь еще, а от меня. Сознание того, что именно ты должен сообщить незнакомым тебе людям самую горькую и самую страшную, какая только может быть на свете, весть, вдруг больно надавила на сердце. Сейчас же вспомнил, что из-под Абганерова мне уже пришлось писать на белом листе бумаги слова, ужаснее которых не бывает; белую ту бумагу, на которой пишутся такие слова, народ назовет черной, дав ей и соответствующее имя: «похоронка». И вот теперь я отправлю ее в далекий степной хуторок, в хату, которая два десятка лет назад огласилась громким криком нового жителя Земли, колыхнется, содрогнется от душераздирающего вопля и стона тех, кто, на его и свою беду, породил эту новую человеческую душу, насильно погашенную далеко от родимого очага. И сколько еще раз тебе, товарищ политрук, доведется быть автором этих самых «похоронок»! Думал ли ты когда-нибудь, что на тебя будет возложена такая тяжкая обязанность?!

– Пойдем же, Миша, показывай свои огневые! – заторопился я, чтобы поскорее избавиться от этих далеко не веселых дум.

Противотанковый ров, в котором установил свои минометы Михаил Лобанов, был отрыт совсем недавно, насыпь была свежей, не успела еще утрамбоваться, улечься. Удивились его глубине и ширине – то и другое достаточно велико, не верилось, что откапывали его вручную одни женщины, в основном сталинградские девчата: наш эшелон в двадцатых числах июля двигался неподалеку, и мы видели разноцветье косынок, платков и платьев, бесконечной, казалось, линией уходящих от окраины города куда-то далеко в степь. Тогда же и подумалось, что город этот, лишь месяц назад находившийся в глубоком тылу и не ведавший светомаскировки, по воскресным дням заполнявший песчаные отмели волжских островов тысячами купальщиков, спокойно дымивший трубами своих индустриальных гигантов, – что город этот вдруг сделался прифронтовым и в спешном порядке опоясывался оборонительными сооружениями, в их числе и вот этим противотанковым рвом, где как-то по-домашнему расположился со своим маленьким «хозяйством» Миша Лобанов, умудрившийся каким-то чудом спасти почти всех своих бойцов и вот эти четыре «самоварных трубы», как, посмеиваясь над Мишей, называли другие командиры лобановские минометы-малютки. Посмеиваясь, мы не знали тогда, какую выгоду извлекут для себя минометчики этого самого маленького взвода. Да уже и извлекли, поскольку одними из первых вырвались из вражеского кольца и теперь вот, как ни в чем не бывало, вновь изготовились к бою. Возле каждой «трубы» ровными рядками были выложены черненькие, напоминавшие со своими стабилизаторами каких-то рыбок, мины, по десятку на каждый расчет: минометчики Лобанова несли их без малого сотню километров в своих вещмешках и противогазных сумках. Придет час, когда и немецкие мины, захваченные нами в бою, пойдут у Лобанова в дело: немецкие-то на один миллиметр меньше наших пятидесятимиллиметровых, они свободно опускались в лобановские «самоварные трубы» и поражали тех, кто доставил их сюда из далекой фатерланд. Вот вам и вторая выгода!

Так-то оно так, но неотвязно жила в тебе и мучила мысль, что это мы привели за собой к великой реке и к великому городу врага, не остановили его хотя бы на дальних подступах. Вот тебе и «ни шагу назад»! Вот тебе и «стоять насмерть»! Ох, до чего же нехорошо на сердце, братцы!

Завидя нас, лобановцы так же, как давеча и их начальник, с ликующими криками набросились на меня, на Хальфина, на Гужавина, Светличного, на всех остальных, по очереди, тех, что составляли теперь их бывшую роту. Командир первого расчета казанский татарин Барий Велиев, конечно же, раньше всех бросился к своему земляку лейтенанту Усману Хальфину. Поскольку природа не озаботилась, чтобы снабдить его подходящим к такому случаю ростом, Велиеву пришлось подпрыгнуть и только так чмокнуть смущенно улыбающегося Усмана в его грязные щеки, оставив на них отпечаток своих губ. Сам Хальфин с его широченной белозубой улыбкой и смуглым до черноты лицом был похож сейчас на Мустафу из кинофильма «Путевка в жизнь».

– А где же все-таки ваша первая стрелковая рота? – спросил я Лобанова, когда суматоха и от этой встречи улеглась.

– Немного от нее осталось. С десяток наберется – и то хорошо.

– Но где же этот десяток?

– Да я же сказал: в саду Лапшина. Это в пяти-шести километрах от Бекетовки. Там собираются наши. Разве вам никто не сказал об этом?

– Нет. Ну а ты-то чего тут застрял?

– Для прикрытия! – солидно сообщил Миша, но сейчас же добавил: – Тут мы не одни. Впереди и левее нас заняли оборону вышедшие сюда десантники. К утру будут подтягиваться и наши. Из сада Лапшина. И вам надо спускаться туда. Может, там найдете кого-нибудь из своих минометчиков. Может, Диму Зотова. Он ведь опытный командир. Да я покажу вам дорогу. Вон вдоль той балки и спуститесь прямо к этому саду. Ее, балку эту, Купоросной зовут. Только надо поторопиться. Пока светло...

Лобанов собирался еще что-то сказать, но страшный грохот, покатившийся по бахче, кинул нас на дно рва, заставил понюхать сталинградскую землицу. Земля! Она и сейчас, как много раз прежде, спасала нас и не меньшее число раз спасет потом и от осколков, и от пуль. Полежав так минут десять, дождавшись, когда над нами стихло, один за другим стали подниматься: сперва – на колени, а потом уж выпрямляться во весь рост. Какое-то время прятали глаза друг от друга, стыдясь слабости, неизбежно проявляемой в таком разе даже отчаянными храбрецами. По ступенькам, вырубленным лопатой на отвесной стенке рва, поднялись наверх и подивились тому, с какой невероятной быстротой вся бахча очистилась от человеческого стада, только что пасшегося тут. Куда оно подевалось? Среди потоптанных арбузных и дынных плетей не было видно ни убитых, ни раненых. Как расколотые черепа голов, кровянились повсюду лишь арбузные половинки; в тех, что лежали корытцем, скапливался сок, которым мы сейчас же промочили глотки, вновь было пересохшие, явно от бомбежки. Но куда же все-таки смотались окруженцы, которых было тут так много и которые, казалось, ни при каких обстоятельствах не расстанутся с бахчой, пока не съедят последний арбуз и последнюю дыню?..

– А чего тут гадать? – спокойно и, как всегда, убедительно сказал Гужавин. – Они услышали приближение самолетов, ну, и смылись, скатились в балку, под деревья.

– Да в ней же штаб армии!

– Был. А теперь его там нету. Вовремя убрался. Разве вы не слышали урчание убегающих грузовиков и легковушек, товарищ политрук?

– Не слышал. Это ты, сержант, все видишь и слышишь, – заметил я, не переставая любоваться Гужавиным.

– На то человеку глаза и уши дадены, – усмехнулся сержант. – После того как мы такого навидались и наслышались, глаз и ухо должны больше навостриться. Так-то! – заключил он уже совершенно серьезно.

Менее чем через час повстречались наконец еще с одним из нашей роты. Но встреча эта, хоть и удивила нас в высшей степени, была далеко не радостной. Расставшись с дарованной нам Господом Богом бахчей, мы как-то незаметно, без особого интереса, прошли через какой-то хуторок, в котором едва ли набралось бы с десяток дворов, не позаботившись осведомиться насчет его имени, а зря. Впрочем, кто же мог подумать на исходе того дня, что этот безвестный пока что для нас «населенный пункт» оставит отметину не менее глубокую, чем та, которую мы получили под Абганерово и по «дороге смерти» к Зетам?! Запомнился лишь колодец посреди улицы, у которого мы задержались, чтобы уж до конца утолить жажду настоящей родниковой водой, оказавшейся, к нашей радости, такой студеной, что зубы поламывало. Кто-то, поплескивая ее прямо из бадьи себе на обнаженную грудь, радостно отдуваясь, принялся рассуждать:

– Нет, братцы славяне, колодезную воду никакими соками не заменишь. Арбузные... они хоть и сладки, да что толку? После них еще больше пить хочется...

– Ну, ты это брось, Андрюха! Я бы еще долго мог терпеть опосля бахчи-то.

Завязался короткий спор.

– Тебе хоть бы что, Коля! Ты у нас, как верблюд, неделю могешь без воды. А для нас, простых человеков, без воды...

– ...и ни туды, и ни сюды! – подхватил Андрюха и захохотал.

Я решил не прерывать этой «дискуссии», после нее все как-то оживились, начали сбрасывать гимнастерки и поливать друг друга, хохоча и ревя по-бычьи от холоднющей воды. Не выдержали и мы с Хальфиным, подключились к повеселевшим купальщикам. Откуда-то (из ближних, знать, хат) появились две девицы с ведрами. Это в значительной степени прибавило веселости. Девчата теперь поливали бойцов из своих наполненных ведер, взвизгивая в тот момент, когда кто-то из бойцов ухитрялся ущипнуть их. Солдаты старались вырвать из девчачьих цепких рук ведра и в свою очередь облить водою их. Иногда им это удавалось – девичий визг и смех делался еще громче, сочнее и ядренее. Из ближних хат повыскакивали другие молодухи и присоединились к первым. Поднялся дым коромыслом, а коромысла, с которыми вышли по воду первые девчонки, валялись рядом с колодцем, совсем забытые. Их юные хозяйки гонялись с расплескивающейся из ведер водой за моими минометчиками, которые носились вокруг, не больно-то стараясь увернуться от этой самой воды. Так же вели себя и хуторские жительницы. Звонко хохоча, они поливали и изо всех сил колотили по спине тех, кто, изловчившись, чмокал их в щеку, а иные и в губы. И не узнать было солдатушек моих. Какой-нибудь час назад многие из них едва передвигали ногами, даже потихоньку постанывали, а временами и вскрикивали, когда под больную ногу попадал камушек или что-то другое жесткое или колючее. Теперь же они гонялись за убегающими от них девицами, как молодые жеребчики. Даже Николай Светличный, оставив в стороне свой миномет, включился в общую веселую кутерьму, в этот неожиданно возникший праздник Ивана Купалы. Было смешно и радостно видеть, как он, пытаясь схватить за подол юбки, прихрамывая, почти уже настигал самую озорную. Видя это, она притормозила, и в тот момент, когда он подхватил-таки краешек ее платья, бухнула ему на голову полведра воды и окатила всего. Рев и хохот поднялись с новою невообразимой силой.

Жизнь, увернувшись от смерти, торжествовала. Всему, однако, приходит конец. Надо было уходить.

– Станови-и-сь! – скомандовал я.

Смех и визг оборвались.

Разочарованные и сейчас же посерьезневшие минометчики пошли от колодца. Понурившиеся девчата молча глядели им вслед.

Запомнилось еще то, что хуторок прилепился к малюсенькой речушке, которую перехватила узкая плотина, дававшая все-таки речушке этой возможность где-то внизу просачиваться и продолжать свой путь, конечно же, к Волге (куда же еще?) по той самой балке, которую Миша Лобанов назвал Купоросной, – он-то, на правах «старожила» здешних мест, и провел нас и через хутор, и через плотинешку, под которой, справа, был пруд, пополняемый помянутой речушкой настолько, насколько его убывало под лежащей запрудой. Перейдя через плотину на противоположную сторону балки, мы невольно остановились, потрясенные открывшимся внизу перед нами зрелищем. Вместо Волги мы увидели огромную горящую реку. Охваченная бушующим над нею пламенем, она вырывалась из дымного мрака взрывающихся одно за другим гигантских бензо– и нефтехранилищ где-то там, в невидимом для наших глаз Сталинграде, – вырывалась и неслась вулканическою лавой вниз мимо Бекетовки и дальше.

– Не забудьте – сад Лапшина! – напутствовал Лобанов, оставшийся на плотине, когда мы вышли на указанную им дорогу и построились, как полагается военным людям, готовясь к спуску поближе к огнедышащему дракону, извивающемуся, повторяющему изгибы великой реки. Дорога постепенно забирала вправо и перед входом в Бекетовку выпрямилась и утыкалась прямо в нарядную бело-голубую церковь, манящую и дразнящую путников двумя золотыми куполами и золотыми же крестами, воздетыми к самым небесам. Уходящее солнце, как бы прощаясь, посылало им свои последние косые лучи, и от них и кресты становились золотисто-красными. Вот на них-то мы и шли, когда увидали скакавшего нам навстречу всадника. И гнедой конь, купающийся в последних лучах солнца и сделавшийся от того глянцево-золотистым, и слившийся с ним в безупречной своей выправке офицер, ритмично поднимающийся и опускающийся на стременах, явно любовались каждый собою и друг другом, отлично понимая, как же они хороши; конь время от времени останавливался и, подчиняясь желанию седока, пританцовывал на одном месте, а тот, привстав над седлом, наклонялся вперед и шлепал ладонью правой руки по лебединой шее красавца. Слов нет, тот и другой были великолепны, но вызывающе неуместны в виду горящей Волги, утонувшего в черном дыму города и особенно бредущих с горы небольшими группами и в одиночку сумрачных, оборванных, измученных до последней степени бойцов. Некоторые из них задерживались и провожали всадника глазами, с которыми не приведи Бог ему встретиться. Да он, кажется, и не видел никого из этих людей, потому что всецело был занят собою, своим гибко-пружинистым, красиво, легко взлетающим над седлом телом. Скорее всего, он не увидел бы и нас, если б мы не узнали его и не перекрыли перед ним дорогу.

Да, это был он, наш ротный, лейтенант Виляев.

По логике вещей встреча с командиром роты должна бы обрадовать нас всех, но никто не только не обрадовался, но даже не поздоровался с ним. И лишь теперь я понял, что уже там, на Дону, минометчики догадывались, какая «болесть» так неожиданно посетила их командира и заставила его убраться с передовой в самый критический момент сражения. Впрочем, догадываться-то, может быть, и догадывались, но вслух на этот счет не высказывались: действия начальников подчиненными не обсуждались, строгая дисциплина заставляла держать язычок на приколе, думать можешь что угодно, но помалкивай. Молчали бойцы и сейчас, сумрачно поглядывали на лейтенанта как на постороннего, явно досадуя, что должны вот из-за него остановиться. Он же, не покидая седла, перегнулся, попытался поймать мою руку, но не смог; а то, что услышали от него, повергло всех в состояние, близкое к шоку:

– Михаил, где мой пистолет? Ты его сохранил?

Какое-то время все смотрели на Виляева в полной растерянности, как смотрят на человека, который вдруг, ни с того ни с сего, взял да и рехнулся. В самом деле, какой бы нормальный командир, встретившись с двумя десятками своих бойцов, только что вырвавшихся из объятий смерти, оборванных, с босыми ногами, покрытыми струпьями засохшей крови, едва передвигающихся, – какой бы, повторяю, нормальный вспомнил в такую минуту о таком пустяке, как пистолет?! И я, к кому обратился со своим нелепым, по сути издевательским, вопросом лейтенант Виляев, не вдруг нашелся, что сказать ему в ответ. Чувствовал лишь, как кровь ударила в виски, сердце бешено заколотилось, сухой комок перехватил дыхание. Непонимающими, полными горечи, обиды и жгучей ненависти глазами смотрел на бравого всадника и... молчал. Не вынес ли он этого моего взгляда, вперившегося в него, понял ли, сколь пакостным был его вопрос, но лейтенант заторопился:

– Ну, я поеду... Мне тут еще...

– Нет уж постой! – я взялся за удила. – Пистолет твой цел. Но ты бы лучше спросил, где твоя рота?.. Видишь, сколько нас осталось? На, гад, возьми свою игрушку! – я выхватил пистолет из кобуры и запустил его в лейтенанта, целясь прямо в лицо. Виляев, однако, ловко подцепил его на лету, гикнул, и конь унес нашего ротного так быстро и так далеко, что больше мы его ни единого разу не видели и не встречали. Да и не могли встретить: ровно через неделю после этого нашего свидания в Бекетовке Виляев укатил в Ташкент, получив направление в интендантскую академию. Как ему это удалось, не знаю. Но укатил вот. С войной покончил он счеты задолго до ее окончания. И дезертиром его не назовешь. Заболел, вылечился в медсанбате, с медиками заблаговременно, до окружения, отправился поближе к Волге, тут познакомился с тыловиками дивизии, у тех оказался запрос на одного фронтовика для академии. Вот и все. Все законно.

– Ну и ну! – только и вырвалось у кого-то из нас, точно обозначив то, что творилось сейчас в наших душах после неожиданной этой встречи.

«Ну и ну!» – горькая мысль стучалась в виски особенно больно и навязчиво после того, как мы узнали об «откомандировании» лейтенанта Виляева, строевого командира-минометчика, в глубокий тыл для «перепрофилирования», в то время, когда обескровленная дивизия испытывала крайнюю нужду в офицерах. Думалось еще: вот он объявится там и, конечно же, будет принят и слушателями, и преподавателями академии с повышенным вниманием и уважением: прибыл-то человек не откуда-нибудь, а из-под самого аж Сталинграда, шуточное ли дело! Да и сам он не удержится от того, чтобы не подлить масла в огонек любви к себе, чтобы не выдать себя за настоящего героя, сражавшегося на подступах к Сталинграду, и, можно не сомневаться, будет образцовейшим слушателем академии и по ее окончании, скорее всего, останется в ней и сам станет преподавателем. О, каким дисциплинированным и строгим командиром был он там, в казахстанских степях, когда формировалась дивизия! Построит, бывало, роту на заснеженном поле в самую лютую стужу и ходит молча перед нею, протыкая колючими маленькими глазками каждого бойца, особенно долго сверля того, кто ненароком шевельнулся в строю после команды «смирно», – так и знай, что этот вне всякой очереди отправится на всю ночь чистить картошку или, того хуже, выскабливать уборную. Ничего не скажешь: любил порядок наш ротный и умел наводить его, так что можно было и теперь не сомневаться, что с этой стороны он будет на виду у начальства и там, в далеком солнечном Ташкенте. А вот те, которые остались тут, скорее всего, погибнут под пулями и танковыми гусеницами, как погибли многие из их товарищей под Абганеровом и Зетами, и никто не назовет их героями, хотя именно они-то и были ими, поскольку действительно стояли насмерть в самом будничном, буквальном, прямом смысле страшного этого слова. О каком-то там геройстве, тем более собственном, никто, разумеется, из них не думал, да и думать не мог: не до того было, «тут воюй, а не гадай!» Не думал и не гадал ни о чем таком и Федор Устимов, о котором мне хотелось бы, забегая на целый месяц вперед, рассказать теперь же, не дожидаясь того дня, а точнее, той ночи, когда повстречался с ним в одном из сталинградских окопов.

Выйдя на дорогу, которая, если пойти или поехать налево, вела к Сталинграду, если направо – к Астрахани и дальше к самому Каспийскому морю, по пути с великой рекой, вечно торопившейся туда же, мы повернули налево, надеясь наконец выйти к загадочному для нас саду Лапшина. Что это был за сад, и кто был такой Лапшин, мы, конечно, не знали.

Но после Миши Лобанова нам об этом самом саде Лапшина говорили все встречные, как о Мекке, куда стекались сейчас все страждущие, вырвавшиеся из вражеского кольца. Уже во многих местах, по дороге и по балкам, радиально спускающимся к реке, были кем-то расставлены регулировщики, в задачу которых входило направлять таких вот, как мы, в этот самый сад. Они не спрашивали, из какой мы дивизии, там, мол, разберутся, как разобрались вон с теми, которые приведены в относительный порядок и теперь, в сумерках, торопились туда, откуда только что спустились мы. По тому, что их нисколько не удивлял растрепанный, расхристанный наш вид, что кого-то мы везли на минометном лафете-коляске, кого-то поддерживали под руку, что за плечами у нас не было противогазных сумок, а на головах – касок, мы поняли, что воинство это, в большей своей части, лишь на полдня раньше, вышло оттуда же, откуда выходили теперь мы: их ничем уж не удивишь. Притормаживали движение лишь новички, в новеньких, темно-зеленых гимнастерках, в такого же цвета касках, с новенькими винтовками и карабинами, – эти смотрели на нас точно такими же удивленно-недоумевающими, малость испуганными глазами, какими глядели мы в этом же самом месте в двадцатых числах июля на эшелон с разгромленными где-то за Доном частями. Лицезреть же нас подольше новичкам не давали командиры: сердитыми окриками водворяли зевак на положенное им в строю место. Иные из этих взводных и ротных командиров останавливались тоже, но для того только, чтобы уточнить, выверить для нас, подсказать нам кратчайший путь к заветной точке, коей был все тот же, напрочно и надолго вколоченный в наши уши и души сад Лапшина.

Начинался он сразу же от дороги, по правую сторону от нее, и уходил вниз до Волги, километра этак на полтора. С трех сторон сад окружен канавой, ну а восточную его часть оберегала река, подступавшая вплотную. Такие сведения о саде мы могли получить лишь на другой день и никак уж не в тот час, когда подошли к нему. Только на это и хватило наших сил: уразумев, что мы дома, то есть там, где и надлежало нам быть, мы все как бы вдруг обезножели и повалились в канаву, прикрывавшуюся с обеих сторон какими-то тощими деревцами, поманившими нас, кажется, прежде всего тем, что на них было множество густолистных сучьев. По границам сада утыкались в небо своими пиками пирамидальные тополя, совершенно неожиданные для здешних мест. Они-то, прежде всего, и могли указать на то, что владелец сада понимал толк в красоте и не просто любил природу, но был ее сотворцом, умным, целеустремленным помощником. Помещик ли, богатый ли купец, истинный и самоотверженный ценитель всего прекрасного, из тех, коих было немало на Руси в предреволюционную пору, украсивший берег великой русской реки этим великолепным садом, не знал и не мог знать в свою пору, что много лет спустя тут найдут прибежище десятки тысяч защитников Отечества, чтобы собраться с новыми силами и выйти опять на рубеж кровавого единоборства. И победить в этом единоборстве. Ну а какой ценой? Но кто же думает о цене в таком-то случае.

В тот же день, в тиши своего берлинского кабинета начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Ф. Гальдер, занесет в свой дневник несколько коротких, суховато-лаконичных слов: «В группе армий „Б“ хорошие успехи у 4-й танковой армии». Это у той, что вчера громила нас при выходе из окружения, добавлю я от себя. А на следующий день в том же дневнике появится еще одна запись, столь же короткая и лаконичная, сделанная бестрепетной рукой: «Сталинград: мужскую часть населения уничтожить, женскую – вывезти». Это – из указаний Гитлера, сделанных на совещании у фельдмаршала Лиса 31 августа 1942 года, в тот самый день, когда мы обливались кровью и потом в сталинградских степях.

Каменный сон придавил нас. Сад Лапшина забылся в этом коротком сне. А 1 сентября 1942 года, когда мы выйдем к Елхам, генерал-полковник Гальдер запишет, не без удовольствия конечно: «Хорошие успехи под Сталинградом».

Еще бы! А одиннадцатью днями позже в кабинете Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, кроме него находились два человека. Одного звали Жуков Георгий Константинович, другого – Василевский Александр Михайлович. Отойдя подальше от стола Верховного, когда тот был занят разговором по телефону, один из этих двух обронил короткую фразу: «Надо искать какое-то иное решение». Он произнес эти слова полушепотом, так, чтобы их слышал только его собеседник. Ни тот, ни другой не ожидали, конечно, мгновенной реакции Сталина:

– А какое «иное» решение?

Впоследствии Георгий Константинович напишет:

«Я никогда не думал, что у И. В. Сталина такой острый слух. Мы подошли к столу.

– Вот что, – продолжал он, – поезжайте в Генштаб и подумайте хорошенько, что надо предпринять в районе Сталинграда... Завтра в 9 часов вечера снова соберемся здесь».

Гальдер же в эти дни продолжает повторять в своем дневнике: «Успехи под Сталинградом», «У Сталинграда успехи».

Ни он, ни мы, находившиеся в это время у стен этого города, не знали, что произойдет в Москве, в Ставке Верховного Главнокомандующего 13 сентября 1942 года, но не в девять часов вечера, а в десять, всего лишь на один час позже. Знать бы про то немецкому генералу Гальдеру, глядишь, и дрогнула бы рука, отмечающая успехи немцев под Сталинградом. Знать бы про то нам, тем, кто под утро с великим трудом отрывал себя от земли и становился на больные, нестерпимо ноющие ноги, которые не хотели слушаться, – знать бы нам, о чем там замышлялось, в далекой той Москве, может, и пободрее бы встретили мы новую зарю под истерзанным, корчащимся в судорогах бесконечных взрывов и пламени неугасающего пожара городом на Волге. Знать бы...

Но мы не знали.

«То, что мы здесь обсуждали, – предупредил полководцев Сталин, – кроме нас троих, пока никто не должен знать».

А люди эти умели хранить военную тайну.

Первое, что я увидел, очнувшись от энергичного и, как мне показалось, довольно бесцеремонного толчка, было улыбающееся лицо Кузьмича. Будь это второе явление Иисуса Христа народу, я бы, вероятно, удивился менее, чем вот этому склонившемуся надо мною лику моего старшины. Какое-то время мы глядели друг на друга и молчали: я – оттого, что оторопел и потерял дар речи, ну а он – оттого, что ожидал от меня бурной реакции и только не знал, в каком виде она проявится.

– Во, черт... Откуда ты?

– Оттедова, откель и вы, товарищ политрук.

Видя, что без посторонней помощи я не могу подняться, Кузьмич подал мне сразу обе своих руки и поставил на ноги, которые тут же пригнулись, как бы еще не веря, что могут удержать меня на себе. Кузьмич понял это и минуты две-три поддерживал под мышки, бормоча при этом:

– А нуте-ка ножками, ножками, товарищ политрук. Вот та-а-ак! – бормотал и радостно смеялся, как смеется счастливый отец, обучая ходьбе своего ребенка. Затем кого-то позвал себе на помощь: – Сероглазка! Где ты там? А нуть-ка сюда! Да поживей!

Девушка, что-то мудрившая над Светличным, перед тем как отойти от него, строго предупредила:

– Не вставайте. Я сейчас вернусь.

И вот она уже передо мной, милосердная сестра, похожая на девочку-подростка. Нисколько не смущаясь, заставила опять прилечь, что я и сделал под ее строгим повелительным взглядом. Она старалась удержать в своих глазах эту строгость все то время, пока возилась с моими распухшими, покрытыми коркою засохшей крови ногами. Глядя в ее склонившееся надо мною лицо, я сейчас же догадался, откуда у нее это прозвище: «Сероглазка». Глаза у Вали (ее настоящее имя я узнал чуть позже) были серо-голубые и казались непомерно большими, когда их обладательница поднимала ресницы. Они, эти глаза, одни только и хозяйничали на по-ребеночьи круглом личике, не давая глядевшему на них оторвать свой взгляд и перевести его, скажем, на нос, подбородок, на волосы, которые норовили упасть на чудо-глаза, но Сероглазка их упорно и сердито отбрасывала, водворяла на положенное им место.

«Сероглазка»...

Я вспомнил, что в Волге и в Каспийском море водится рыбка, которую неопытный рыбак непременно примет за воблу. Все у них вроде бы одинаково: и размеры, и форма, и чешуя, и оперение, а глаза разные. У той, о которой мы ведем речь, они большие и серые, без красного ободка. Отсюда и ее название – сероглазка. Родившаяся на берегу Волги, в большом астраханском селе, Валя едва ли не с двух-трех лет приобрела второе имя – Сероглазка, которое со временем потеснило первое, настоящее, и теперь препроводило ее сюда, под Сталинград. Как узнал о нем Кузьмич, подхвативший девчушку в степи, по которой она брела со своим узелком, трудно сказать, скорее всего от ее землячки, которую подобрал Зельма и усадил рядом с собою на передке походной кухни. Эта женщина была намного старше Сероглазки и не могла отрекомендоваться так, как отрекомендовалась нашему старшине Валя: «Комсомолец-доброволец».

Сейчас эта женщина подошла ко мне с тазиком воды. Молчаливая и тоже строгая, она принялась промывать мои раны. Они тотчас отозвались жгучей болью, но я не застонал, не вскрикнул, а тихо засмеялся, потому что боль эта вернула меня в детство, то самое, о котором вспоминают все взрослые люди, называя его не иначе, как «босоногое». Более подходящего слова, пожалуй, и не отыщешь. Да, в ту, в общем-то, и не такую уж далекую пору на все лето ноги мои знать не знали никакой обуви, и подошвы их делались похожими на хорошо выделанную бычью кожу и по толщине, и по несокрушимой крепости: они решительно не боялись никаких колючек на земле. А вот от чего больше всего страдали, так это от цыпок: от них уберечься было трудно. Побегаешь, бывало, по луже после летнего короткого и проливного дождя (любимейшее занятие деревенской ребятни!) или по мелководному болотцу на лесной поляне, не успевшему высохнуть с весеннего разлива; выйдешь затем на солнцепек – кожа твоя на верхней части ступни, в особенности же на икрах, сделается будто шагреневой, начнет быстро стягиваться и трескаться при этом, что сопровождается нестерпимой болью. Именно нестерпимой, иначе ты бы не орал благим матом, когда кожа на ногах делалась красной, словно обожженной кипятком, и из многочисленных мелких трещин вытекала сукровица. И жаловаться не на кого: сам позабыл про горький опыт прошлых лет, не остерегся, не принял «надлежащих мер», то есть не вымыл ног в чистой воде и не вытер их досуха перед тем, как подставить под палящие лучи солнца – получай теперь цыпки и терпи, казак, до той минуты, пока мама твоя не возьмется за исцеление, пока она не смажет пострадавшие места сметаной или кислым молоком; боль от этого во сто крат усилится, но она будет недолгой, быстро (после щипливого подергивания) сменится полным угомоном, и ты вскоре заснешь долгим, счастливейшим крепким сном.

Поэтому и теперь, в эти минуты, когда незнакомые женщины мудрили над моими ногами, я не стонал, не вскрикивал, хотя и очень хотелось, а тихо, как-то даже умиротворенно улыбался.

– Как вас зовут, сестра?

– Надей. Надя Антонова.

– Может, среди вас отыщется еще и Вера? Шутка не была принята.

– Хватит с вас и нас двух, – сказала старшая и потребовала еще строже: – Да вы расслабьтесь немножечко. Что вы так напружинились?!

– Ух вы какая! – вырвалось у меня.

– А какая уж есть.

– По отчеству-то как вас величать?

– Это еще зачем? Что я вам, старуха, что ли?

– А все-таки?

– Зовите Надей. Можете и так – Надька. Мне все равно.

Я понял, что лучше будет, если сейчас ни ту, ни другую не буду ни о чем расспрашивать. Как говорится, подождем – увидим. Знать бы мне, что пережили эти два человеческие существа всего лишь несколькими днями раньше, я бы не вел себя в отношении их с этакой снисходительной развязностью. Никто их не побуждал пойти в это сталинградское пекло. Они пришли сюда по доброй воле. Но что их заставило? За неделю до своего ухода из родного села Надя получила похоронку на своего мужа. «Погиб смертью храбрых под Барвенково» – говорилось в той страшной бумаге. А двумя днями позже, когда она грузила арбузы на баржу, немецкие самолеты совершили налет на село. И бомбы упали почему-то не на пристань, куда бы по логике вещей должны были упасть, а на дощатые, крытые в форме шатра, кровли изб, которые вспыхнули, как порох, и пламя поскакало по всему селу, спалив дотла десятки домов. Надина изба оказалась в нескольких шагах от разорвавшейся бомбы, загоревшаяся крыша вместе с потолком мгновенно рухнула, накрыв двух ее четырехлетних мальчиков-близнецов вместе с их бабушкой, Надиной матерью. Сколько ни копалась в своем обморочно-полубезумном состоянии Надя в пепелище, ни единой косточки не отыскала. Как жить после всего этого? И зачем жить? Не лучше ли и самой умереть? Но как? Наложить на себя руки? Но хватит ли на это душевных сил? Вот бы собственными руками задушить хотя б одного из тех, кто пришел непрошено к нам, чтобы убить сперва ее мужа, а потом вот и детей вместе с их бабушкой. Появившиеся на селе вербовщики для Нади были как бы посланцами от самого Всевышнего: они призывали девушек-десятиклассниц, по преимуществу комсомолок, пойти добровольцами на защиту Сталинграда. Ребят, их сверстников, в селе уже не было: железная, безжалостная метла войны вымела их из родных очагов начисто, эти получат неписаный аттестат зрелости там, на боевых рубежах.

Валя-Сероглазка назвала себя комсомольцем-добровольцем одною из первых, пошла в отряд с радостью. Для нее это было не только проявлением патриотизма, которым в равной степени одушевлялись все ее подруги, а еще в избавлением от тирании мачехи, невзлюбившей девчонку с первого часа своего водворения в дом овдовевшего Валиного отца. Молодая женщина привела с собою двух собственных детей и тотчас же решила, что чужая для нее, «неединоутробная», будет тут определенно лишней. Соответственно подобрала к ней и форму своего поведения: за столом демонстративно лучшую еду ставила перед своими чадами, а перед Валей – что поплоше; нередко вовсе «забывала» и не приглашала за стол ни в завтрак, ни в обед, ни в ужин. Не дождавшись приглашения, девчушка уходила во двор, присаживалась на бревнышке, и большие глаза быстро наполнялись влагою и делались похожими на два глубоких, мерцающих родничка. В такие моменты отец ее покидал свое место за столом и, туго зажавши в кулаке бороду, выходил из избы. Молча присаживался рядом с дочерью, обняв ее за узенькие, с выпиравшими косточками плечи. Легкая дрожь пробегала по всему телу Сероглазки, и, чтобы не расплакаться, она прятала свое лицо на его груди. Свободною рукой отец перебирал ее мягкие светло-русые косы, собранные позади в тугой клубок. Иногда пытался утешить: «Ничего, доченька, ничего. Потерпи уж немного. Что-нибудь придумаем».

Бесконечно добрый, родитель нашей Сероглазки был, к сожалению, совершенно слабовольный, если не сказать – совсем безвольный, то есть один из тех вдовцов, встречающихся, увы, довольно часто, которые, женившись во второй раз, отдают и себя, и своих детей от первого брака в полное и безоговорочное подчинение новообретенной супруги. Хорошо, ежели она окажется женщиной умной, которая не станет обделять своим вниманием не родных для нее детей, а напротив, постарается показать им, что она и для них такая же заботливая мать. К сожалению, большая часть в таком случае руководствуется исключительно сердцем, не опираясь на разум, который уравновешивал бы естественные зоологические пристрастия. Именно такою оказалась та, которую привел в свой дом отец Сероглазки. Едва ли не в первый же день ее появления Валя еще острее почувствовала свое сиротство. Не было, однако, счастья, да несчастье помогло: война, принесшая большую беду всем, вырвала Валю-Сероглазку из-под мачехиного ига. Отец узнал о ее решении стать добровольцем уже тогда, когда полсотни девчонок под командой присланного с фронта сержанта выходили на большак, ведущий на север, к Сталинграду. Догнал это светлокудрое и румянощекое воинство в версте от села, выхватил за руку свою дочь из колонны, закричал как-то страшно: «Не пущу! Не пу-у-щу!» Это был уже не крик, а вой, который исторгается у человека при самой большой беде да еще при том, что беда пришла к нему по его же вине. «Не пушу, не пущу!» – повторял несчастный отец, сжимая Валину руку все туже и туже. Девичий отряд отошел уже достаточно далеко, когда Сероглазке удалось наконец вырваться. Она рванула на себя руку так, что отец не удержался на ногах и упал. Распластался на пыльной дороге в уже по-настоящему разрыдался. А Валя не оглянулась. Знать бы ей, что больше уже никогда не увидит своего доброго, бесконечно любящего ее отца, тяжко страдающего, казнящего себя в душе за то, что не мог защитить родное дитя от женщины, оказавшейся злой мачехой в самом что ни на есть классическом смысле. Может, к этому дню он что-то уже решил, что-то придумал – знать бы про то.

Но Сероглазка не знала. Она оглянулась только тогда, когда пристроилась к отряду. Оглянулась, но отца не увидела, потому что он продолжал лежать на пыльном большаке. Не скоро подымется он и медленно побредет к своему селу. Жена и ее дети не увидят его ни в тот день, ни на другой, ни на третий, ни на четвертый... Вернется домой через две недели, и его трудно будет узнать: пятидесятидвухлетний, физически сильный, здоровый мужик за эти две недели превратился в седобородого старца.

Ну а что же с нашей Сероглазкой?

Где-то на полпути к Сталинграду над их отрядом на бреющем полете прошелся «мессер» и одной длинной очередью буквально сбрил около дюжины из девчачьей полусотни, положил насмерть. Не меньшее число покалечил. Уцелевшие перепуганной стаей рассыпались по степи и добирались до «места назначения» по двое, по трое, а то и в одиночку. Их предводитель-сержант упал первым: немецкая пуля угодила в голову, оборвав жизнь фронтовика мгновенно; не мучился человек – и то благо. Несколько «доброволок», дождавшись ночи, вернулись домой и затаились под родною крышей, оберегаемые матерями. Валя-Сероглазка и Надя, присоединившиеся к комсомолкам, продолжали свой путь. Только шли они теперь не по дороге, а обочь ее. Они торопились, а поэтому и не видели, что стало с убитыми и покалеченными подругами, кто подобрал их – кто-то же должен был их подобрать. В тот миг, когда над их головами с ревом промчался вражеский истребитель и пророкотала убойная очередь, Валя не успела разглядеть, кто же из ее подружек, с которыми она провела целых десять лет под одной школьной крышей, кто же из них погас в одно мгновение, как иной раз, вроде бы ни с того ни с сего, угасают, свертываются только что распустившиеся лепестки чудного цветка. Валя узнала бы о них потом, может быть, уже после войны, если самой-то ей суждено было бы уцелеть. А пока что она, напустив на свою милую мордашку побольше строгости, мудрит что-то над моими ногами. А они, ноги эти, молодцы: вынесли своего хозяина из настоящего, а не библейского ада. Но не для того ли, чтобы передать в следующий его Круг, коему, по легенде, надлежит быть более страшным, чем Круг первый?..

Скоро (очень даже скоро!) после нашего пробуждения, подстегнутого, конечно же, воистину сказочным появлением Кузьмича и двух представительниц прекрасного пола, к нашему лежбищу решительным шагом подошел еще один человек с лицом куда более строгим, чем у спутниц Кузьмича. Я тотчас узнал его. Это был капитан Баталов. К месту формирования нашей 29-й стрелковой дивизии, в город Акмолинск, он прибыл тогда, когда, кроме номера, в дивизии этой никого и ничего не было. С него, капитана Григория Баталова, по сути, и началось ее рождение, направлен он сюда на должность заместителя начальника оперативного отдела. Командир дивизии, комиссар, начальник политотдела, начальник штаба и начальник оперативного отдела, в непосредственном подчинении которого окажется капитан Баталов, прибудут позднее – позднее командиров полков, батальонов и дивизионов, рот и батарей, взводов, отделений, расчетов и даже рядовых красноармейцев. А всех этих людей кому-то же надо было принять, распределить по указанным в их предписаниях подразделениям, разместить по холодным еще баракам, накормить, а многих еще и обмундировать (рядовые, прибывшие в основном из ближайших сибирских и казахстанских селений, были предусмотрительно облачены в разное рванье, в свои домашние обноски).

Объявившись здесь первым и увидев, что старше него ни по воинскому званию, ни по должности никого нету, Баталов сразу же понял, что надо действовать, что заботу и команду над всеми, кто приезжал сюда, должен взять на себя он. И первое, что он сделал, так это подобрал с помощью местных властей подходящее помещение – обыкновенный деревянный одноэтажный дом, обшитый почерневшими от времени досками, назвал его штабом дивизии и приступил к исполнению своих и не своих обязанностей. На письменном столе дежурил единственный телефонный аппарат да возлежала новенькая, толстая, хотя и была покамест еще пустой, полевая сумка. А через плечо на тонком ремешке висел планшет, тоже порожний: ни карты, ни каких иных документов там не было.

Политрук минометной роты несуществующего пока что 106-го стрелкового полка несуществующей дивизии, я предстал пред строгие очи Баталова, кажется, одним из самых первых, и, наверное, поэтому был задержан им несколько дольше, чем держал он других, тех, что прибывали позже меня. А приезжали командиры с разных концов страны – кто из военных училищ, кто из госпиталей после излечения. Рядовые же – из Томской, Омской, Новосибирской, Иркутской областей, из Красноярского края и Северного Казахстана. У меня оказалось достаточно времени, чтобы присмотреться к Баталову и запомнить его. Был он высок, а мне, низкорослому, вообще казался великаном. Глаза светло-голубые, и им, по их небесному цвету, полагалось бы быть мягкими и добрыми, а у Баталова они были необыкновенно суровы, и суровость эту им придавали нависшие над ними густые рыжие брови. А может быть, оттого они были такими, что на их хозяина, оказавшегося у истоков рождения нового боевого соединения, навалилась уймища разных забот.

Взяв в соображение это последнее, я представился по всей форме. При этом не только сам я, но и Баталов встал по стойке «смирно», для чего ему нужно было выйти из-за стола, за которым сидел и то и дело поднимал трубку телефона, делая какие-то распоряжения и принимая доклады. Светлокудрая голова его почти упиралась в потолок.

– Вольно, – не скомандовал, а сказал он голосом, каким приглашают незнакомого человека присесть. – Расскажите, товарищ младший политрук, откуда прибыли. Были ли на фронте раньше? – и кивнул в сторону единственной табуретки, стоявшей чуть в сторонке от его стола.

Я уселся и коротко доложил. Чуть подробнее (не мог удержаться!) рассказал о том, что войну встретил на Украине, в Сумах, хотя сам родом с Саратовщины, успел немного повоевать в составе отряда Особого назначения, созданного из трех военных училищ – двух артиллерийских и одного пехотного. В конце сентября сорок первого мое училище сняли с передовой и отправили под Ташкент, в город Чирчик, для подготовки новых командирских кадров.

– Так, говорят, распорядился сам Сталин, – не утерпев, добавил я.

– Ну а потом?

– Попросился опять на фронт. И вот послали к вам в эту Двадцать девятую.

– Но ее пока что еще нет. Будем создавать ее с листа, как говорят футбольные тренеры. С тобою, младший политрук, вместе, – и только теперь капитан улыбнулся. И улыбка, как это бывает у любого из нас, мгновенно преобразила его, будто солнышко, вырвавшись из-за тучки, осветило лицо человека, которому, думается, хотелось бы оставаться строгим во всякую минуту. Будто спохватившись, он быстро удалил ее, спрятал под насупленными бровями, сказал, выходя из-за стола и протягивая руку:

– Добро, политрук. Иди к баракам. Там увидишь указатели. Какие отведены вашему Сто шестому полку, бери их под свою ответственность. Туда сейчас отвозят дрова и уголь. Пригляди и за этим, – моя рука была туго сжата и задержалась немного в его руке. – Ну а теперь ступай.

Ни команды «кругом!», ни «шагом марш!» не последовало, и то, что под конец суровый этот человек стал обращаться ко мне на «ты», как-то отеплило душу, вообще сделалось чуток уютнее в неуютном этом, закутавшемся в снежные сугробы краю.

По дороге к баракам, неизвестно для какой первоначальной цели построенным здесь, а теперь приготовившимся стать нашими казармами, я вдруг вспомнил о том, что меня немало удивило и озадачило при встрече с Баталовым. Удивила танкистская форма капитана: в петлицах темно-серой диагоналевой гимнастерки я успел заметить два малюсеньких танка, сейчас же разбудивших во мне давнюю, не покидавшую меня зависть к летчикам и танкистам. Зависть эта многократно усилилась после известных довоенных фильмов «Истребители» и «Трактористы» с их песенкой о трех танкистах. Марк Бернес и Николай Крючков, облаченные в формы летчика и танкиста, не воспринимались мною как артисты, исполнившие такие-то роли. Они грезились мне. Я видел их во сне и наяву героями неба и тех, кто будет сокрушать врага на земле бронею и огнем танков. Летчик и танкист с малых лет были мечтой, которую я считал для себя совершенно недосягаемой. Тем не менее один-единственный раз попытался было приблизиться к ней и приблизился настолько близко, что даже немного испугался и не сразу поверил в то, что со мною произошло.

В 1938 году, когда я был только что призван в армию и проходил действительную службу в Иркутске, в одном из стрелковых полков, я подал заявление в авиатехническое училище, в ту пору очень знаменитое, находившееся к тому же по соседству с нашими Красными Казармами, тоже знаменитыми, потому что через них в разные годы прошла чуть ли не вся матушка-пехота. Неожиданно для себя был допущен к экзаменам – сдал их без особого труда, поскольку был призван прямо из педагогического училища. Был бесконечно счастлив уже одним тем, что попал в авиацию. Пускай, рассудил сам с собой, не буду летать, но, ставши «технарем», буду все-таки постоянно при самолете, а там, глядишь, как-нибудь переберусь и в летчики. Но в училище была еще одна комиссия, постоянно действующая и, на мою беду, самая бдительная, а именно: медицинская. А вот ее-то как раз я и боялся пуще всех остальных, хотя и был вроде бы отменно здоров. При очередном осмотре, когда увидел человека в белом халате и с докторской бородкой, да еще с двумя трубками, засунутыми в уши, я так испугался, что кровь мгновенно взбунтовалась во всех моих жилах, давление поднялось до угрожающей отметки, и на следующий же день я оказался за воротами училища и вернулся в Красные Казармы в свой полк, в пехоту, значит. Всю ночь, находясь на самой верхней полке трехъярусных нар, безутешно плакал. Плакал беззвучно, иначе старшина Добудько быстро «утешил» бы меня, вытер бы мои слезы: он был страшно грозен, наш ротный старшина Добудько. Но сейчас не о нем речь. Мысль к нему подобралась по пути от капитана Баталова. Ну, размышлял я, шагая по еще плохо укатанной снежной дороге, ну, меня, положим, не приняли в авиационное училище, а ведь он-то, Баталов – танкист, как же он, за какие грехи угодил теперь в пехоту? В нашей дивизии даже одной танковой роты не предусмотрено штатным расписанием – он-то, оперативник, должен знать про то!

В тот день мне сделалось обидно за Баталова. И вот теперь, тут, под Сталинградом, вторая встреча с ним .

– Командиров прошу ко мне. И вы, товарищ младший политрук, – тоже. Что у вас с ногами? – Подойдя поближе, Баталов пригнулся, чтобы «освидетельствовать» меня. – Ходить-то вы можете?

– Могу, товарищ капитан! – бодро отрапортовал я. – От Абганерова до Сталинграда без малого сто километров отшагал. Так что...

– Добро. Постой, я вроде бы где-то встречал вас?

– Встречали, товарищ капитан. В Акмолинске.

– Ну, может быть, – и, обращаясь уже к нам двоим, ко мне и Хальфину, приказал: – Оставайтесь пока здесь. Через час вам приведут пополнение. Сто семьдесят человек. Поведете их к Елхам.

Этого часа было, конечно же, недостаточно, чтобы мы подлечили свои ноги, чтобы осмотрелись еще раз – в этом же саду Лапшина – поискали своих. Но все-таки хватило, чтобы старшина роты рассказал нам о своих странствиях по бесчисленным балкам и балочкам, прежде чем одна из них, выпрямившись под конец, вывела к самой Волге. Любивший повествовать обо всем неторопливо, на этот раз Кузьмич вынужден был спешить, отчего речь старшины сбивалась, уводила его и нас, внимающих ему, то вправо, то влево, то вперед, то назад, как бы следуя крутым поворотам и извивам помянутых балок и балочек, оказавшихся спасительными для него и для Зельмы, не отрывавшегося от старшины ни на одну повозочную упряжку. Впрочем, своим спасением эти двое обязаны не только оврагам, но и собственной сообразительности прежде всего. Им было ведомо народное изречение относительно того, что на миру и смерть красна. Но Кузьмич в данных ему обстоятельствах не стал следовать этой пословице. Он решил про себя: как там ни была бы красна смерть на миру, но жизнь все-таки краше. И о ней он думал, когда не потянулся вслед за основной массой отступающих, а резко повернул влево, в одну из дочерних балок, которая тоже вела на восток, но не по прямой, а под углом, не забывая при этом по-ужиному извиваться, как бы хитрить, прикрываясь по обоим скатам невысоким, в общем-то, чахлым, но довольно густым кустарником, – к ним лошади Кузьмича и Зельмы прижимались так плотно, что не были видны с воздуха даже тогда, когда совсем рассветало. Их не надо было направлять туда с помощью вожжей: умные животные быстро сообразили: под деревцами будет прохладнее да можно еще почесаться о ветви и отпугнуть комаров, оводов, слепней и тьму-тьмущую другой кровожаждущей твари, от которой одним помахиванием куцеватого хвоста не избавишься. Теперь даже сам Кузьмич не мог бы сказать, сколько раз приходилось им перебираться с одной балки на другую, часто под самым носом противника; весьма возможно, что такая близость повозок могла быть принята немцами за свои. Зельма мог отнести это на свой счет: недаром же природа поместила его сердце не с левой, а с правой стороны, – помните?!

Как бы там ни было, а мы вышли, пускай нас немного, четвертая часть дивизии или даже менее того, но вышли, сохранив знамена, а значит, и возможность ее возрождения. Ну а что же с теми, которые не вышли? Мысль о них не покидала, терзала душу всякую минуту, когда остаешься один на один со своею совестью и памятью. Вроде бы знаешь, что сам-то ты ничего не мог сделать для того, чтобы их судьба была не такой ужасной, как она сложилась, и все-таки чувство вины жило в нас, вырвавшихся из вражеского котла и теперь находившихся среди своих, на земле, на которую не ступила еще нога захватчика, и есть надежда на то, что никогда уж и не ступит. И все-таки что же с теми, что были рядом с тобой в кровавые дни и ночи Абганерова? Где они сейчас? Не все же полегли под Зетами и у реки Червленой?

Вот письмо, которое я получу через сорок лет после Сталинградской эпопеи. Его автор Степан Романов. Тот самый, что за день или два дня до окружения, поздней ночью неожиданно пришел в мою землянку и более часа рассказывал о себе. Держался при этом как на исповеди. Этот исповедальный тон звучит и в этом его письме. И чтобы сохранить его, оставлю письмо без какого-либо своего вторжения. Документ стоит того, чтобы выделить его в настоящем повествовании в отдельную, самостоятельную главу, попросившуюся встать в ряд других глав вне всякой очереди.

«29/VIII наша часть попала в окружение, и мы в ночь на 30/VIII стали выходить в боевом порядке, а наутро оказалось, что наша часть находится в тисках танков противника, в кругу которых курсируют танкетки, сгоняя пленных в кучу. В их числе были наш командир полка майор Чхиквадзе и комиссар полка Горшков и другие командиры батальонов, рот. Собрали всех в Зетах. В этом лагере выдали брюки и гимнастерки из бумаги и калоши, выдолбленные из дерева. Жили в сарае, где была солома. Во время сна, чтобы не было холодно, зарывались в солому. Солома внизу была мокрая, потому что в нее оправлялись по легкому, и она горела, поэтому всегда ощущалось тепло. В 4 ч. утра с шумом ворота раскрывались, и немец-комендант, стоя с вилами у ворот, что-то кричал на своем языке. Это означало – пулей вылетай первым, а то получишь вилами под бок или по чему попало. После этого выстраивали, выдавали по черпаку баланды, которая изготовлялась из листвы капусты и кормовой свеклы. Затем гнали на работу, на погрузку вагонов, до 2-х часов дня. А в 2 часа гнали обратно в лагерь, выдавали такой же обед, а поздно вечером такой же ужин и грамм 300 хлеба. Так было в Зетах, так и в городе Острогожске, куда нас перегнали. Во время погрузки если какая-нибудь женщина попытается что-нибудь дать пленному, то ей грозили, а пленного били палкой. Потом в этом лагере начал свирепствовать тиф. Лагерь закрыли, а нас перевезли в другой, очень большой лагерь, размещенный в кирпичном заводе, где нас держали отдельно на карантине и гоняли почти каждый день в баню холодную, а белье жарили. В декабре 1942 г. нас погрузили в вагоны, заперли и повезли. На улицу не выпускали, хлеба давали через день грамм по 300. Привезли в Сумы. Там нас загнали в большой корпус, около вокзала. Один раз в сутки давали баланды и грамм 150 хлеба. В начале февраля 1943 года из Сум этапом погнали через города Лебедин, Ворожба, Гадяч. Сколько трупов пленных устлали этот путь, могут сказать только жители указанных селений. Шли мы в деревянных калошах, обессиленные, поддерживая друг друга. Который уж не мог совсем идти, садился на дорогу, и немцы тут же его пристреливали. После того, как партизаны в Ворожбе освободили одну группу пленных, немцы стали гнать нас день и ночь в сопровождении танков и автоматчиков. В ночь с 16 на 17 февраля, проходя через Бобрик-Полтавский Гадяческого района, я совсем обессилел и решил отойти от колонны и спрятаться где-нибудь. Все равно, думаю, так и так смерть: упаду – немцы пристрелят, выйду из колонны – немцы увидят, тоже убьют. Но незаметно я проскочил за забор – и в огород, укрылся за избой. И только сейчас почувствовал, что я уже не в колонне. Слышу шум, крик, стрельбу на улице. Не знаю, что со мной случилось, но я не мог не только двигаться, но даже шевельнуться. Через некоторое время слышу сильный топот прямо ко мне. Ну, думаю, все, сейчас мне конец, немцы увидят и прибьют. Но это были тоже пленные из той же колонны, их трое. В противоположной стороне этой хаты, в окне, был свет, и мы решили войти и попросить что-нибудь поесть. Из хаты вышел лет 15-ти парень и давай нас гнать на улицу; еще подошел старик и говорит: если не уйдете, то через одну хату живет немецкий офицер, сейчас ему скажем. Мы тогда все четверо пошли на огород, а они – за нами, кричат. Мы к соседней клуне, они не отстают. Мы тогда – на улицу. Колонна пленных уже проходила, и мы все перебежали на другую сторону улицы. Я сбросил деревянные калоши, не чувствуя ног побежал через огород на другую улицу. Когда оглянулся, вижу: за мной бежал еще один из троих пленных. Мы подошли к клуне, зашли в нее – там было сено. Но так хотелось есть, что этого невозможно описать. Но больше обращаться к кому-нибудь не решились. Ноги мокрые ничего не чувствовали. Мы приоткрыли ворота клуни. В этот момент вышла луна из тучи, в то же время вышел хозяин этой клуни из дому и окликнул: кто там, не доходя до ворот. Мы ответили: братишка, подойди!.. Оказалось, что этот мальчишка все уже знает: сколько пленных побито в этом селе. Когда мы его спросили, может, у него есть чего покушать, он побежал домой. А мы остались, думая: сейчас вместо кушанья он приведет немца. Но оказалось, что он нам принес чугун ведерный картошки и несколько кусков хлеба. Мы это все моментально съели, живот раздуло, дышать стало трудно, а душа разрывается: есть по-прежнему хочется. Но он нам больше ничего не дал, сказал: пропадёте. Этот парень Коля сказал нам, что я к себе в хату не могу пустить, потому что сейчас отступают немцы и размещаются в селе. Если нагрянут, то вас побьют и нам худо будет. Мы очень были благодарны и за такое угощение, и прием, но попросили что-нибудь на ноги. Он принес холста на портянки и кудели, во что мы и обулись, обмотав веревками, и зарылись в сено клуни. Рано утром он нас разбудил, принес большую чашку кулешу и кукурузных лепешек. Мы это быстро съели, обулись в наши „лапти“. Пришли хозяйка с соседкой, увидели не людей, а скелеты, и долго плакали. Оказалось, отец и брат Коли ушли в Красную Армию. Что с ними сейчас, ни он, ни его мать не знали. Разными закоулками вывели нас из своего села и указали дорогу на хутор, объяснив, где и у кого там перебыть.

На хуторе этом мы ночевали одну ночь у стариков. Хозяйка прожарила нашу одежду, потому что в ней было жутко сколько вшей.

Из этого хутора мы перешли в соседнее село, где и ночевали 4 ночи, помогая хозяевам то сено на крышу сложить, то дров нарубить.

23/II–1943 г. наши части заняли это село, продвигаясь в направлении Гадяч. Мы с радостью побежали к командиру с просьбой принять нас в часть, изложив свое положение. Но он нам сказал: идите в военкомат, там вас оформят. Мы пришли в военкомат в городе Лебедине 1/III–1943 г., где нас, бежавших из плена, набралось 180 человек.

Но немцы уже опять занимали город. Снаряды рвались повсюду. Нам дали направление, назначили старшего, и мы пошли в тыл.

Пришли в город Старый Оскол в конце марта. Здесь стали проходить проверку, кто где служил, как и когда попал в плен, после чего, в конце апреля 1943 г., я был обмундирован и направлен в 204 сп. 184 стр. дивизии, где служил и участвовал в боях до момента выхода на границу Восточной Пруссии, у реки Шушуна.

8/VIII–1944 года был ранен в левую руку. До 17/XI–1944 г. был в госпитале, вначале прифронтовом, а потом в г. Вильно. 17/XI–1944 г. выписался из госпиталя и зачислен в 558-й стрелковый полк 159-й стрелковой дивизии командиром 82-миллиметрового миномета. С данной частью участвовал в боях, на подступах к Кенигсбергу (Калининград). Был ранен 5/II–1945 г. в правую руку выше локтя и левую ногу с повреждением кости коленного сустава. Был эвакуирован в госпиталь г. Тулы, где находился на излечении по 21/VI–45 г.

4 июля 1945 г. прибыл домой. Потом ездил на курортное грязелечение – ст. Яны-Курган, Ташкентской ж. д. После возвращения с курорта, 23/Х–1945 г. поступил в Врачсанслужбу ж. д. на должность старшего бухгалтера, где работал в этой должности по 15/ХII–1945 г. С 15/ХII–1945 г. по 15/ХII–1948 г. работал инспектором-ревизором. По моей просьбе, в связи с болезненным состоянием ноги, связанным с постоянными разъездами, был переведен на должность ст. бухгалтера Врач-санслужбы Каз. ж. д., где и работал до настоящего времени, до пенсии.

Награжден:

Памятный знак «Ветеран 72-й гвардейской дивизии»;

Медаль: За победу над Германией;

Медаль: 60 лет Вооруженных сил СССР;

Медаль: 30 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: 25 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: За освоение целинных земель;

Медаль: «За боевые заслуги»;

Орден Отечественной войны I степени;

Медаль: Ветеран труда;

Орден Славы III степени:

Медаль: 40 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: «Ветеран 64-й армии».

Так вот, по-бухгалтерски строго и сухо, подводил итог своей жизни один из сотен тысяч солдат, получивших боевое крещение в междуречье Волги и Дона. Трудно сказать, почему Степан Романов перечень своих наград выстроил так, что орден «Отечественной войны I степени» и медаль «За боевые заслуги» оказались у него чуть ли не в самом конце столбца (в его послании они дадены именно так, столбиком, как стихотворные строки)? Это можно было бы отнести на счет солдатской скромности. Но могло случиться и так, что боевые награды отыскали воина уже спустя много лет после войны и оказались почти последними, полученными им. Я собирался уточнить это у самого Степана, да не успел: о смерти моего фронтового побратима, бойца-сталинградца, узнал от его сына, Владимира Степановича Романова. Теперь уже он, исполняя наказ отца, продолжает писать мне постоянно. И почерк у них оказался одинаковым. Переписка наша продолжается и сейчас, как бы указывая на непрерывную связь времен и поколений. О, сколько раз приглашал меня Степан погостить у него в Целинограде, бывшем Акмолинске, откуда вместе с ним полвека назад отправились, чтобы оказаться в огненной купели Сталинграда! Обещал, конечно, приехать. Но обязательно что-нибудь помешает. Теперь зовет, и так же настойчиво, его сын, оказавшийся вдруг для меня «чужестранцем», живущим на «чужбине», – не в Акмолинске, не в Целинограде, а в Акмоле (а город-то один и тот же!). Не придется ли на поездку к нему выправлять визу?..

О, дорогой мой Степан! Может, и хорошо, что не дожил ты до нынешних наших дней? Ей-богу, хорошо!..

Но я умолкаю, чтобы собраться с силами и продолжать мое повествование.

Капитан Баталов вернулся быстрее, чем обещал, чему мы отнюдь не обрадовались: к нам только что подкатила наша походная кухня, и Зельма, торжествующе размахивая ковшом, как саблей, приглашал к котлу. Вслед за нами устремились к его колеснице и те, которых привел сюда Баталов, а их было что-то около двух сотен, что, конечно же, не устраивало Зельму, и он приготовился было к обороне. Выручил повара Баталов. Грозным командирским окриком он заставил остановиться тех, кого только что привел, а заодно и нас, минометчиков. После того как все вернулись на свои прежние места, капитан заключил:

– Не до того сейчас. Не успеете поесть, как немцы окажутся тут!

И как бы в подтверждение его слов, прямо над нашими головами, шепелявя и хорхоча, как вальдшнеп на тяге, пролетел снаряд и разорвался у переправы. За первым пролетели еще три, в равные промежутки времени, и разорвались там же.

– Вот видите, – Баталов неожиданно улыбнулся, – немцы поднялись на гору у Елхов и ждут, когда мы выйдем к ним с хлебом-солью. Надо поторопиться. А этот толстяк, – Баталов указал на Зельму, – поедет вслед за нами и накормит нас своей кашей, когда мы расхлебаем немецкую... там вон, на той горе.

По всему было видно, что большинство из приведенного к нам воинства не только не нюхало пороха, но и в армию-то до нынешних грозных дней не призывалось. Это восемнадцатилетние и даже семнадцатилетние ребятишки. Я с грустью смотрел на них, потому что все они были удивительно похожи на моего Жамбуршина. Правда, молодежь эта была «разбавлена» десятком пятидесятилетних отцов семейств, до которых не страдающая отсутствием аппетита война добралась в середине сорок второго года и даже немного раньше. Эти, может быть, и воевали, но очень давно – в первую германскую, как сказал бы Кузьмин, или в Гражданскую. Но то – совсем другие войны, мало чем похожие на эту. Правда, и тогда пролилось много крови, но не столько же, сколько льется ее теперь. И все-таки эти пятидесятилетние, усатые дяди, по большей части деревенские мужики, взятые прямо с полей в разгар страды, пахнущие спелым колосом, прокопченные не на полях сражений, а на хлебных полях, все-таки они, ставшие вдруг опять солдатами только уже не Первой, а Второй мировой войны, малость успокаивали, обнадеживали, когда мы с Усманом Хальфиным поняли, что Баталов привел этот отряд не для кого-нибудь там еще, а для нас, поскольку рядом с нами что-то не видно было других командиров. Капитан получил это пополнение прямо у переправы, которая работала теперь круглосуточно чуть южнее сада Лапшина, в километре от того места, где находились сейчас мы, – переправлялись под постоянной бомбежкой, от нее-то и держался еще на лицах юнцов остаток ужаса, испытанного ими в момент, когда они выскакивали на землю и улепетывали подальше от парома (некоторых Баталов отыскивал под крутым берегом Волги и вытаскивал их оттуда за шиворот, чтобы поставить в строй и повести к нам). Всех их, молодых и старых, где-то успели все-таки обмундировать, одеть в новенькие, защитного, ярко-зеленого цвета гимнастерки и брюки, выдать винтовки с примкнутыми к ним трехгранными штыками, такие же зеленые каски и противогазы в зеленых сумках. Словом, при полной экипировке.

– Товарищ младший политрук! – тяжеловатый взгляд Баталова остановился на мне. – Тут у меня сто семьдесят человек. С вашими минометчиками, вижу, будет более двухсот. А это уже батальон. В наших условиях – почти полк, – показалось, что Баталов опять усмехнулся, – назначаю вас его командиром...

– Командиром полка? – вырвалось у меня непроизвольно.

– Пока что батальона, – уточнил Баталов, удалив со своего лица усмешку. – А вы, – теперь капитан перевел взгляд на Усмана Хальфина, – вы, лейтенант, будете у него заместителем. А сержант... как ваша фамилия?

– Гужавин.

– Вы, сержант Гужавин, будете командовать минометной ротой. В составе этого батальона. Поняли?

– Поняли, – ответил я за всех.

– Ну а теперь – шагом марш за мной!

– А как же мы?.. Куда нам? – испуганно пискнула Сероглазка.

Баталов остановился, поглядел на наших сестер, нежданно-негаданно объявившихся в роте. Лицо его чуток помягчело.

– Как это куда?.. Вы что, воевать пришли или на свидание? Думаете, там не найдется вам работы?.. Становитесь в строй, да поскорее!.. Ша-а-гом ма-а-рш! – скомандовал он громко, растягивая слова елико возможно длиннее.

В каких-нибудь десять – пятнадцать минут сформированный батальон по балке Купоросной двинулся в гору. Под ногами чавкала вода. Это продолжал свою жизнь, подбираясь к Волге, тот ручеек, который просачивался под плотиной хутора Елхи. Мы шли по нему и не знали, что к концу этого дня он из прозрачного, светло-золотистого обретет цвет разбавленной крови.

Шли по два человека в ряд, поскольку на дне балка Купоросная была узкой, а по мере нашего подъема становилась все уже и уже. К тому же приходилось все время нагибаться, подныривая под ветви деревьев, росших по обе стороны балки.

Позади растянувшейся цепочки шли двое: Николай Светличный, все еще прихрамывая, и Валя-Сероглазка. Она везла вместе с ним его миномет. Никто не заметил, когда эти двое оказались вместе. А когда увидели, никто не придал этому особого значения, потому что медицинская сестра и должна была находиться рядом с больным.

А вот Надя, землячка, односельчанка Вали-Сероглазки, прильнула, прижалась плечом, кажется, и не замечая этого, к другому, шагавшему где-то посередине цепочки. Может, потому прильнула, что он казался ей постарше других, а значит, и более надежный. Почувствовав ее плечо, боец спросил как-то просто, по-отечески:

– Как тебя зовут?

– Надя, – быстро ответила она и тут же поправилась: – Надежда... Надежда Николаевна.

– Ну, для меня ты и Надей сойдешь. Молодая еще.

– Эх! Какая же я молодая?! Мне уж тридцать один год – старуха.

– По-твоему, я уже древний дед. Мне ить, голубушка, без малого пятьдесят.

Надя, немного смутившись, спросила:

– А как вас зовут?

– Федор. Для тебя, стало быть, я Федор Тимофеевич. Может, и фамилие мое тебя интересует?

– Интересует.

– Вот как. Ну-к што ж. Запоминай, красавица! Устимов, Федор Тимофеевич Устимов. Сибиряк я. Чалдон. Слышала такое слово?

– Нет.

– Это нас, сибиряков коренных, русские так прозывают. Сам не знаю, откель оно выкатилось. Это словцо. Обидного-то в нем ничего нету.

– А вы разве не русский?

– Русский, конешно. Только с сибирской выделкой.

– А вы, Федор Тимофеевич, когда-нибудь любили? – вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, выпалила Надежда.

– Вот те раз! А как же! Да я и сейчас люблю. В ней, Надюха, в любви этой, начало и коней всей жизни. Без нее, милая, человек умирает и при жизни. Так-то, родненькая.

– Это правда, – вздохнула Надежда.

Они замолчали.

В покрытой по бокам невысокими деревьями и кустарником балке, местами похожей по своим извилинам на ушные раковины, была прекрасная акустика, и трескотня пулеметов и автоматов, винтовочная пальба, разрывы мин и снарядов казались нам такими близкими, что хотелось упасть, прижаться поплотнее к земле, но под ногами была вода, а до слуха доносился, сквозь грохот боя, повелительный голос Баталова: «Поторопись! Не отставать!»

– Ой, мамочка родная! – вырвалось у Сероглазки, забывшей, похоже, что родной ее мамочки давно уже нету, а от неродной она убежала сама и оказалась теперь среди незнакомых людей, объединенных с нею лишь общей судьбой. Ее землячка Надя, Надежда Николаевна, находилась где-то впереди, инстинктивно держась поближе к старому солдату, полагая, что он лучше других знает, куда идти и что делать.

Голова колонны выходила из балки у плотины, у восточной окраины Елхов, когда в самом хуторе уже шел бой. Видно было, как от дома к дому, группами и в одиночку, перебегали красноармейцы и, припав на колено, стреляли куда-то. Увидев нас, один из перебегавших сейчас же оказался перед Баталовым. Я не вдруг узнал в нем Василия Зебницкого. Давно не бритый, измученный, весь какой-то серый, со слезившимися, красными, как у кролика, глазами, трудно дыша, он изо всех сил кричал, докладывая капитану:

– Немцы... ворвались... час назад. Моя рота пока что... пока удерживает восточную часть хутора... Но нас мало... мало, слышите?.. Очень ма-а-ло! – и, не ожидая указаний, опять побежал к своим бойцам.

К этому моменту уже весь наш отряд поднялся к плотине и сейчас же услышал команду Баталова:

– Батальон, в атаку, за мной! – крупная его фигура отделилась от нас и была уже по правую сторону плотины.

– В цепь... за мной! – это уже кричал я, стараясь догнать Баталова.

Новобранцы рассыпались, но бежали не цепью, а небольшими группами, образовавшимися вокруг «стариков», которые, оказалось, и были командирами отделений, а теперь уже помкомвзводами и даже взводными. Я бежал впереди них с поднятой правой рукой, как и полагалось политруку, когда его рота идет в атаку. Пожалел в какую-то минуту, что отдал пистолет лейтенанту Виляеву, – с «личным оружием», пистолетом или револьвером, рука выглядела бы по-другому, куда воинственнее, чем сейчас. Правда, на широком командирском ремне, с большой пятиконечной звездой на пряжке, по-прежнему висели, справа и слева, две тяжеленные противотанковые гранаты, выданные еще в хуторе Генераловском, да так и не употребленные в дело, не востребованные, как бы мы теперь сказали. Они очень мешали бежать, но я не расставался с ними, решив, что скоро и им найдется работа.

Увидев нас, бойцы из роты Василия Зебницкого, с трудом удерживавшие восточную окраину Елхов, приободрились в уже вместе с нами побежали по единственной улице, по той самой, по которой мы уходили к балке Купоросной днем раньше. Все до единого, правда, вразнобой, кричали «ура», не столько, может быть, для устрашения немцев, которых пока что не видели, сколько для собственного воодушевления. Когда бежишь и во всю мочь орешь этот боевой клич, когда рядом с тобой бегут и орут то же самое другие, тебе не так страшно, потому что в реве этом ты не слышишь посвиста пуль, стона раненых, не остановит тебя и вид убитого товарища, который был только что рядом с тобой, а теперь корчился в предсмертных судорогах, поскольку у тебя не будет времени, чтобы ужаснуться, подумать о том, что всякий миг и для тебя может стать последним. «Ура-а-а-а!» – кричишь ты уже охрипшим, едва слышным даже для тебя голосом, сердце бешено колотится, а ты бежишь, поскольку продолжают бежать и другие. Но вот упал тот, кто оказался впереди тебя, ты споткнулся о него и тоже упал: в таком разе и тебе уже не подняться, земля-спасительница так крепко прижмет тебя к своей груди, что уже не хватит ни физических, ни нравственных сил вырваться из ее материнских объятий. Такое случилось с одним, другим, третьим, а потом уж со всеми нами, когда мы насквозь, единым, что называется, духом «прочесали» хутор, за которым впервые увидели убегающего от нас врага, когда впору бы праздновать победу над ним, но в этот-то час и вступил в дело немецкий шестиствольный. Да не один, а с добрый десяток. Стена огня в одну минуту встала перед нами. По инерции мы какую-то сотню метров бежали вперед, а потом один за другим люди наши падали, кто сраженный насмерть осколком мины, кто раненный ею, а кто (таких, конечно, большинство) спасаясь от этих осколков, то есть от самой смерти. Я и Зебницкий, помня о своих политруковских обязанностях, пытались поднять бойцов в новую атаку, но это было невозможно, мы знали, что невозможно, но все-таки делали одну попытку за другой – первыми поднимались во весь рост, кричали обычное: «Вперед, за мной!» Иной и подымется, и пробежит, сделает несколько шагов вслед за нами, но тут же опять упадет на землю. Упали и мы, прижались к сухой, прокаленной на хуторском выгоне, утрамбованной стадами коров, посыпанной овечьими «орешками» земле.

– Окапываться! Всем окапываться! – это, перебегая от одного к другому, кричал Усман Хальфин.

Легко сказать «окапываться», а попробуй это сделать малой саперной лопатой в такой земле, – тут хотя б крохотную ямку выцарапать! Нет, однако, худа без добра: помогли немецкие снаряды, прилетевшие откуда-то издалека и оставившие после себя глубокие воронки: ими-то многие и воспользовались, в первую очередь, умудренные жизненным, а некоторые и боевым опытом наши «старики».

Минометчиков Гужавин по нашему с Хальфиным распоряжению увел к противотанковому рву, чтобы присоединиться к Михаилу Лобанову. Залегшие на выгоне, мы слышали частые хлопки его пятидесятимиллиметровок справа от нас, слышали и трескучие разрывы малюсеньких мин, но не знали, стреляет ли Миша по немцам (в таком случае они должны находиться очень близко от него) или для острастки, ставя заградительный огонь. Как бы там ни было, а малыш действует. Теперь на помощь к нему подойдет Гужавин с семью 82-миллиметровыми минометами: три из них вынесли мы, выйдя из окружения, а четыре вывез на своих повозках неведомыми для нас путями Кузьмич. Вывез и мины к ним – десятка два лотков.

Мы с Хальфиным вынуждены были на какое-то время расстаться со своими минометчиками.

Известно, что и хорошие люди неодинаковы. Иного определишь с первого, как говорится, взгляда: весь он светится, словно бы внутри такого человека горит яркая лампочка и мягкий свет ее струится через широко открытые, откровенно добрые глаза. Эти глаза всегда смотрят прямо перед собой, потому что им незачем прятаться от людей...

Вот таким в нашей минометной роте был Алексей Грунин, который оказался сейчас рядом со мной. О нем покамест еще ничего не рассказано в моем повествовании, хотя он, может быть, более других заслуживает этого.

Первое свое боевое крещение Алеша Грунин получал, как и все мы, у хутора Чикова. И когда его кто-то спросил, как это случилось, Грунин улыбнулся, сказал смущенно:

– Разве это бой? Нешто это можно назвать боем?

– А сказывают, что ты еще на Дону из своего миномета немецкий самолет сковырнул. Правда, Алеша?

– Сказки сказывают, – рассердился Грунин. – А сказки только для детей дошкольного возраста годятся, они не для солдата.

– Вот это ты зря! Я бы, например, хорошую сказку и сейчас послушал.

– Так ты обратись к Улыбину. Это по его части, – советовал Алеша. – Он вроде учителем в школе работал.

Я видел, что Грунину изо всех сил хотелось перевести разговор на другую тему, и понимал почему. Рядом с ним, по правую руку, сидел сержант Улыбин, лучший друг Алеши. Расскажи Алеша всю правду о первом боевом крещении, выявились бы кое-какие подробности, не совсем лестные для Улыбина. И Алеша молчал.

Это случилось тогда, когда дивизию как бы ни с того ни с сего, среди бела дня, сняли с только что занятого ею рубежа на Дону, у хутора Нижне-Яблочного, и она двигалась под непрерывной бомбежкой и под пулеметными очередями немецких самолетов. Только пойдем вперед, чей-то истошный голос возвещает: «Во-о-оздух!» Врассыпную бежим в бурьян и лежим там вниз лицом, задыхаясь от полынной горечи. По спине гуляют мурашки от грохота рвущихся где-то совсем рядом вражеских бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих в бурьяне. Продолжалось это всякий раз минут пять, самое большее десять, но не этим ли десяти минутам многие двадцатилетние обязаны первой изморозью на своих висках? Не у всех оказалось достаточно духа, чтобы вынести такое (помните нашего лейтенанта Виляева?).

Грунин и Улыбин были тогда в одном расчете. Как только на горизонте появились «юнкерсы», друзья схватили из повозки свой миномет и побежали в бурьян. И вот тут-то между ними произошла первая и последняя стычка.

– Знаешь что, Иван, мне... понимаешь, мне надоело все это!.. – задыхаясь от ярости, почти в самое ухо Улыбину вдруг закричал Алексей. – Давай стрелять!

– Да ты с ума сошел! – встревожился Улыбин. – Из чего ты будешь в них стрелять?.. Из миномета, что ли?.. У нас с тобой даже карабина нету.

– Из миномета! Из чего угодно, но лишь бы стрелять! – Грунин с силой рванул из рук товарища миномет, врезал в сухую землю двуногу-лафет. – Подавай мины, слышишь?!

Выстрелили один раз, другой – мины чуть ли не под прямым углом взмыли вверх и, переломившись на верхней точке, упали и разорвались в нескольких шагах от минометчиков. И только после этого Грунин услышал умоляющий голос Улыбина:

– Алеша, дорогой, не надо! Ведь не собьешь, покалечишь своих. Да и выдашь нас... Заметит ведь сверху! – не знал Улыбин, что почти такие же слова и в эти же минуты выкрикивал лежащему рядом с ним бойцу лейтенант Виляев.

Вся боль, которая скопилась в груди Алексея за эти горькие минуты, выплеснулась вдруг на оробевшего товарища:

– З-з-замолчи!.. – в светлых, до этого всегда ясных и добрых глазах Алексея сейчас отразилась такая мука, что Улыбину стало жутко. Он забыл и про самолеты, и про свой собственный страх, и даже про боль в плече – осколок бомбы приласкался-таки к бойцу. Улыбин кинулся к другу, обнял его, измученно твердя:

– Алеша! Алеша!

– Ах, отстань ты! Не до тебя!

А спустя несколько дней, уже на Аксае у хутора Чикова, когда они, накрывшись одной плащ-палаткой, курили в своем окопе, Улыбин сказал:

– Лучше бы ты, Алексей, прикончил меня тогда. Ведь ты никогда не забудешь мою трусость там, в бурьянах...

– Чудак ты, Иван. Больше ничего. Ты до того раза был в бою? Нет. То-то, брат, и оно.

– Но ведь и ты не был.

– Сейчас не обо мне речь, – перебил Грунин. – Вот послушай, что я тебе скажу. Если бы я не верил в тебя, может, и того... расстались бы мы с тобой. А я верил. И что же? Разве я не прав? Чей расчет вчерась больше всех румын, мамалыжников энтих, уложил? Наш, первый. А кто наводил? Наводчик. А кто был этим наводчиком? Иван Улыбин – вот кто! Так что помалкивай и позабудь о прошлом. А что касаемо меня, то я сразу же и позабыл. Не веришь?

– Верю, – тихо сказал Улыбин.

– То-то и оно, – произнес Грунин, очевидно, любимую им фразу.

Улыбин в темноте отыскал теплую руку товарища и сжал ее в своей ладони.

А через несколько дней пришлось покинуть и обжитые было позиции на Аксае: дивизии приказано отойти к станции Абганерово, куда, двигаясь вдоль железной дороги от Котельникова, прорвались немцы. Приказ пришел под вечер: как только смеркнется, выходить, оставив прикрытие.

Два эти слова – «оставив прикрытие», прозвучавшие так обыкновенно и буднично, заключали в себе момент более чем драматический.

Усмана Хальфина, находившегося со своим взводом на правом фланге роты, вызывает к себе на НП командир полка. Я догадываюсь о том, зачем вызывает. Догадывался и Хальфин, хотя связной и не говорил ему об этом. Остроглазый, сухощавый грузин майор Чхиквадзе так же буднично сдержан, как и его слова, брошенные лейтенанту:

– От твоего взвода – один расчет!

– Есть!

– Выполняйте.

Хальфин прижимает к бокам полевую сумку и револьверную кобуру, бегом возвращается на свои огневые позиции. Над ним в темнеющем небе невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то озабоченно токует «максим», зло тявкает «сорокапятка», в ответ – рев немецкого шестиствольного...

– Приказано оставить для прикрытия один расчет, – говорит Усман, стараясь подражать майору в сдержанности, но чувствует, что у него это получается хуже. Судорожно сжимает ремни снаряжения – так лучше, руки не дрожат. Торопится скорее сказать главное:

– Кто хочет остаться?

– Разрешите мне!

– Разрешите мне!

– Разрешите...

Это – голоса всех командиров расчетов. Однако надо поступить справедливо – останется тот, кто сказал первым. Кто же? Ну, конечно же, Грунин. Вот он подходит к командиру взвода, за ним его наводчик Иван Улыбин, затем заряжающий, подносчик мин...

Прикрытие (одна стрелковая рота, два пулеметных расчета, взвод противотанковых пушек, тех самых «сорокапяток», о коих помянуто выше, два отделения «пэтээровцев», минометный расчет Грунина) держалось всю ночь и весь следующий день. Не буду описывать этот явно неравный бой – иным он и не бывает, когда перед этим самым «прикрытием», в десятки или даже сотни раз уступающему противнику и по численности, и по боевой мощи, ставится одна-единственная задача: задержать врага хоть на несколько часов, погибнуть в заведомо обреченной на поражение схватке, но задержать. В этом смысле бойцы из прикрытия обязаны были исполнить роль, какую в японской армии выполняют камикадзе .

Оставшиеся в живых – а таких было совсем немного! – могли теперь отходить вслед за основными силами дивизии.

Отходить!

А как это сделают Грунин и Улыбин, когда ушедший ночью их взвод во главе с лейтенантом Усманом Хальфиным затерялся где-то в степи, оторвавшись от остальной роты? Уже перед самым отходом Улыбин получил второе, и притом тяжелое ранение, – ему раздробило коленную чашечку правой ноги.

В который раз уже просит товарища:

– Алеша, родной... оставь меня, а сам иди. Веди ребят. Какой толк погибать всем?.. Слышишь, Алексей?..

– Не слышу. И слушать не буду. Ты за кого же меня принимаешь... всех вот нас?

– Но... Алеша.

– Замолчи, Иван! Ты вот лучше погляди, какую мы для тебя коляску соорудили. Как хорошо, что наш миномет на колесах! Спасибо политруку – это он распорядился передать два таких миномета нашему взводу. Ведь это же последняя конструкция. А ну-ка, давай... вот так... Удобно? Ну, так-то вот. А ты, дуралей, бормочешь черт знает что.

Они везли товарища всю ночь, ориентируясь по вспышкам немецких ракет. В конце концов идущие вслед им немцы обнаружили минометчиков. Расчету пришлось укрыться в отроге балки и опять обороняться. Все мины были израсходованы. Оставались ручные гранаты, но это уже на крайний случай.

Перестали стрелять и немцы: двинулись, знать, стороной дальше на восток.

– Ну что ж, Иван, двинулись и мы, – губы Грунина, потрескавшиеся, в крови, шевелились с трудом. – Пошли, брат... Сейчас мы подадим тебе твой экипаж.

Но тут Алексею пришлось сделать, может быть, самое печальное открытие в своей жизни: разорвавшейся поблизости миной их миномет был разбит вдребезги.

– Коляска наша попорчена, Ваня. Придется обойтись без нее.

– Уж не думаете ли вы пронести меня эти двадцать километров?

– Думаем, Ваня, думаем. И не двадцать, а двадцать пять. Да хотя бы сто!

Через несколько дней они появились в боевом охранении полка. Трудно было признать в этих постаревших людях двадцатилетних парней. Правда, глаза у двоих были все те же: черные, горячие – Улыбина, и светлые, смотрящие, как всегда, прямо перед собой, – Алексея Грунина. Улыбина в тот же день отправили в госпиталь, а Грунин – вот он, рядом со мною, под Елхами, где, уткнувшись носами в землю, нюхали мы душистый овечий посев, поливаемые осколками снарядов и мин.

– Кто тебя прислал сюда?

– Лейтенант Хальфин. Взял у Лобанова один миномет. Вот этот, малюсенький. Он ведь ротный, где же ему быть, как не тут.

– Это хорошо, Грунин. Очень даже хорошо, Алеша. Но много ли у тебя мин?

– Штуки три осталось.

– О! Ну, теперь мы им дадим жару! – совсем невесело улыбнулся я. И все-таки с появлением этого минометчика на сердце стало чуток легче.

Мы, вероятно, не скоро бы оторвались от земли, так бы, наверное, и лежали до ночи, ежели б не маленький наш танк, который не успел уступить своего места более мощному, коему не окажется равных на протяжении всей Второй мировой войны, да много лет еще и после войны (речь, разумеется, идет о знаменитой, если не сказать легендарной, «тридцатьчетверке»). Этот же, какой-то куцеватый, с узкими гусеницами и высокой башней, которую вроде для того только и изобрели, чтобы она от любого, в том числе и самого малого снаряда, покидала железное туловище машины и летела на землю. Слетела она и сейчас, едва вывернувшись из-за крайней избы на западной части хутора и повстречавшись даже не со снарядом, а с болванкой, выпущенной немцами не то из танка, не то из пушки. Но, оставшись без головы, маленький наш танк продолжал жить. Крутнувшись на одном месте, он, как бы осмотревшись, бесстрашно двинулся в сторону врага, явно опешившего от такой неслыханной дерзости. Рядом с каким-то чудом уцелевшим механиком-водителем в полный рост поднялся таким же чудом уцелевший капитан Григорий Баталов. Он что-то кричал нам, но голоса его мы не слышали, да и без того было ясно, что мог кричать начальник в таких обстоятельствах. Он определенно приглашал нас оставить свои временные лежбища и идти вперед, что мы и сделали. Мы поднялись, побежали, крича «ура» погромче прежнего, потому как малость отдохнули. Мы-то бежали, стреляли изо всего, что было в руках и что могло стрелять (у меня ничего такого не было), мы бежали, а храбрый танк стоял и горел. Увидели в какой-то момент, что Баталов успел выскочить, а точнее соскочить с него, а механик-водитель не успел этого сделать – сгорел человек на наших глазах. Баталов же побежал вместе с нами, и это решило дело. Не успевшие закрепиться на занятой ими равнине, немцы вынуждены были оставить ее и скрыться в ближайшей балке. А на их преследование у нас не хватило сил. Противная сторона несколько раз в течение пока еще достаточно длинного дня переходила в атаку, пытаясь вернуть утраченное и, главное, все-таки овладеть Елхами, но в тот день им так и не удалось сделать это. А к ночи немцы, казалось, и вовсе угомонились.

Теперь только мы смогли вынести в небольшой овраг за хутором своих раненых – убитых сносили в общую яму, образовавшуюся от провалившегося погреба во дворе одного дома.

Только теперь среди санитаров я увидел Валю-Сероглазку и Надю. Кто-то снабдил их носилками, но не каждого бойца могли они поднять даже вдвоем.

– Есть такие здоровущие... – жаловалась Сероглазка.

– А почему ты здесь? Почему не ушла с минометчиками в противотанковый ров? – спросил я.

– А я... а я... – пробормотав это, девчонка замолчала. И тут только я увидел Николая Светличного: он «устраивался» со своим минометом за глухой стеной полуразрушенного дома. Я подошел к нему:

– И ты тут?

– А где же мне быть, товарищ политрук?

– Как где – в своей роте!

– Да ее всю растащили по разным батальонам. А я – к вам. Гужавин разрешил.

– Ну, как там у них – у Гужавина и Лобанова?

– Покамест все живы. Гужавин тильки ранитый немного. Та ще двух царапнуло не то пулями, не то осколками, – рассказывал Светличный, перемежая русские слова с украинскими, те и другие сильно коверкая. От волнения, похоже.

Сероглазка молча наблюдала за ним. Но стоило мне глянуть в ее сторону, она мигом шмыгнула за угол избы.

Ночью случилось следующее.

Не сумевшие подъехать со своими походными кухнями днем, ротные повара решили воспользоваться темнотой. Прямо на передовую в одно и то же время подкатило сразу до пяти кухонь, в их числе оказалась и знакомая нам колесница Зельмы. Увидела ли их востроглазая наша молодежь (с голодухи у человека все обостряется, а зрение, говорят, в особенности), унюхала ли расширившимися ноздрями запах каши и щей, но она вмиг побросала свои «боевые рубежи» и устремилась к походным «пищеблокам». Гвалт поднялся невообразимый. Отовсюду слышалось:

– Курсак пустой!.. Есть хотим!..

– Да потише вы, черти! – пытался урезонить наших героев прибывший вместе с Зельмой Кузьмич. – Потерпите маленько. Всех накормим.

– Нагодуемо усих! – поддержал его чей-то другой голос из темноты.

Но шум нарастал. А тут вдруг хлынул такой дождище, какого, может быть, в этих засушливых краях никогда и не было: не поспешил ли на подмогу старшинам и поварам Господь Бог, явившись нежданно-негаданно со своей небесной поливальной машиной?

Однако и дождь не разогнал людей, которые в одну минуту из бойцов превратились в шумную неуправляемую толпу. Ночной этот галдеж легко был уловлен немецкими аировцами , которые быстро сделали необходимые расчеты и передали их на батареи шестиствольных минометов, укрывшихся в большой балке в одном километре от Елхов. Оттуда ударили сразу из всех стволов.

...До сих пор не могу понять, почему немцы после тех залпов не поднялись в ночную атаку. Худо было бы нам, защитникам Сталинграда. С величайшим трудом организованная оборона наша, можно сказать, более чем наполовину рухнула. Из тех 170 человек, приведенных к нам капитаном Баталовым, осталось не более десятка, – а сотня с лишним либо погибла у опрокинутых вверх колесами и разбитых кухонь, либо частью разбежалась (неизвестно лишь, в какую сторону), либо оказалась искалеченной и теперь подбиралась плачущими девушками – медицинскими сестрами и безмолвствующими, угрюмыми пожилыми солдатами-санитарами.

А днем, 2 сентября, командующий 64-й армией генерал-лейтенант Шумилов, склонившись бритой головой над столом в одном из ничем не примечательных домов в Бекетовке, заканчивал писать приказ. Губы его беззвучно шептали, следуя за пером, из-под которого ложились на бумагу тяжелые слова:

«1. Противник группами танков с мотопехотой, форсировав речку Червленая на участке Варваровка – Гавриловка – Нариман, стремится прорваться к Сталинграду.

2. Я решил:

В течение ночи на 2 сентября вывести войска на заранее подготовленные рубежи Песчанка, Елхи, Ивановка, остановить наступление противника и уничтожить его живую силу и боевую технику, прочно удерживать этот рубеж, не допустив прорыва противника к Волге и Сталинграду.

Разъяснить всем частям и подразделениям, довести до каждого командира и бойца, что указанный рубеж является линией, дальше которой противник не может быть допущен ни в коем случае. Отступать некуда. За нами Волга и Родина. Лучше славная смерть, чем позор отхода».

К сожалению, той ночью, о которой только что рассказано, многие погибли, не успев проявить ни доблести, ни славы. Оставшиеся в живых, однако, днем позже и во все последующие дни до конца великого сражения полною мерой проявят и то, и другое. Немцы главный свой удар готовились нанести силами двух пехотных дивизий при поддержке 90 – 100 танков на рассвете 3 сентября в направлении как раз хутора Елхи, за которым разыгралась страшная для нас ночная трагедия. Мощным фронтовым ударом неприятелю удалось вклиниться в нашу оборону на стыке 204-й и 29-й, нашей, стало быть, дивизии и овладеть хутором Елхи. Теперь, казалось бы, не отыщется такой силы, которая могла бы остановить немцев и не дать им прорваться к Бекетовке. Но такая сила все-таки нашлась. Откуда бы ей, казалось, взяться, когда то в одном, то в другом, а чаще всего сразу во многих местах фронт рушился, рекою текла кровь – ей было удобно скатываться со сталинградских высот по балкам, как по желобам, прямо в Волгу. Откуда же? В те дни над этим вопросом задумывались многие, в том числе и ирландская газета «Айриш Таймс». 15 сентября 1942 года в ней можно было прочесть:

«Нам говорят, времена чудес прошли. Но с военной точки зрения оборона русской армии у Сталинграда относится к области чудес. Согласно всем военным канонам, город уже давно должен быть захвачен немцами, но так же, как это случилось с Мадридом во времена гражданской войны в Испании и с Ленинградом двенадцать месяцев тому назад, военные эксперты поставлены в тупик, а человеческий элемент оказался не поддающимся учету».

Ближе к ответу подобралась тогда другая газета – английская «Манчестер Гардиан».

«В современном мире, – писала она, – национальная храбрость – не редкое качество. Это вселяет новую веру в силу духа человека. Такую храбрость в большей или меньшей степени можно отметить в народах всех стран, захваченных фашистами, но она принимает особенно драматическую форму в героизме, с которым русские встречают несчастья, вызванные жестокой войной. Русские теперь жертвуют всем, что они имеют, не думая о потерях и боли. Это заставляет Запад пересмотреть свои прошлые суждения об общественном строе этого народа».

Двое суток Елхи (а точнее, печные трубы, оставшиеся от хутора) удерживались немцами. На третьи сутки взяли их мы. С тех пор, вплоть до 20 ноября хутор много раз переходил из рук в руки, о нем время от времени упоминалось даже в сводках Совинформбюро, будто речь шла о большом городе, имеющем стратегическое значение.

Пятого сентября, когда с помощью подошедших к нам на помощь «катюш» и тяжелых танков, а также пушечных ударов из бекетовского парка, где были установлены батареи 152-миллиметровок, да еще штурмовиков «Ил-2» (мы впервые, задыхаясь от радости, увидели их в таком большом количестве), когда мы ворвались в Елхи, то впервые же, уже не из рассказов других, а собственными глазами увидели, что могли сотворить с нашими людьми немцы.

Увидев нас, выбежавших на единственную знакомую нам и не узнаваемую улицу, бежала навстречу женщина. Она рвала на себе волосы, кричала что-то, указывая на колодец, возле которого несколько дней назад минометчики устроили праздник Ивана Купалы. Женщиной этой была наша медсестра Надя.

– Гляньте, вы только гляньте, что они тут натворили, звери поганые!..

Вслед за нею мы подошли к колодцу и ужаснулись. Колодец до самого верху был забит трупами наших военнопленных.

– И Валя... Сероглазка наша там... Ее... о Боже мой!.. ее они сперва изнасиловали, а потом уж туда... вместе со всеми... Некоторые были еще живые... Коля Светличный... Его тяжело ранило... Валя ухаживала за ним... думала как-нибудь... О Господи! Да кто же, за какие грехи наши тяжкие, наслал на нас нечистую эту силу! – и Надя забилась в истерике.

Мы молчали. Мы ничего не могли сказать. Мы скажем потом. Очень скоро скажем...

Ну а я? Если б я сочинял роман по классическим его канонам, организовывал сюжет, фабулу и все прочее, разве я позволил бы себе и своему читателю расстаться со Светличным и Сероглазкой, когда их «роман» только начинался? Какую бы радость, какое бы удовольствие мне доставило вести и вести лирическую эту линию, уточняя, развивая, усложняя ее, увлекаясь все более и более сам и увлекая вслед за собою тебя, мой читатель. А то вот мелькнули два мотылька перед тобою и погасли. Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе.

Конец первой книги

Немного раньше вернулись в блиндаж под яблонькой – мы и не заметили, с какого дня стали называть так нашу подземную хижину, – вернулись мои приятели, целыми и невредимыми, но что-то не в лучшем расположении духа. Да оно и не могло быть иным: ни Соколов, ни Зебницкий не встретили никого из тех, с кем можно было бы отвести душу, поврачевать ее хоть самую малость в воспоминаниях о боях, проведенных вместе и под Нижне-Яблочным, и под хуторами Генераловским, Чиковым, и, конечно же, под Абганеровом. Мне повезло: я встретился со своими минометчиками, даже наведался в противотанковый ров, в коем обитал со своим взводом Миша Лобанов, – это ведь чудо из чудес, что он укоренился там с первого же дня после выхода из окружения! Когда я в немалом удивлении спросил его об этом, он, посверкивая черными бусинками своих глаз, на мой вопрос ответил лукавым вопросом: «А вы разве забыли, товарищ старший лейтенант, про „ни шагу назад – стоять насмерть“? Ну, умирать-то мы вроде и не собираемся, но от ранений не убереглись, – Миша назвал поименно всех, кого пришлось отправить в госпиталь, и тут же заверил с полной убежденностью: – Да они вернутся. Все как есть вернутся! – и тут же признался: – А я чуть было не назвал вас по-прежнему. Вы уж простите, товарищ старший лейтенант, но для нас, минометчиков, вы так и останетесь „товарищем политруком“ .

Разумеется, я бы нисколечко не обиделся на Лобанова, назови он меня «товарищем младшим политруком», нечаянно понизив на одну ступеньку в звании. Не скрою, однако, что мне очень нравилось, когда ко мне обращались со словами «товарищ старший лейтенант». Выделялось же, набиралось как бы курсивом для моей души, для моего, что уж тут скрывать, самолюбия, в ряду других слов одно из них: «старший», – во-о-он как сразу, в один час вознесло оно меня над прежним; хоть ты и был по должности политруком роты, но обращались-то к тебе все, в том числе и рядовые: «товарищ младший политрук». Надо полагать, обо всем этом догадывался мудрый вояка, этот окопный философ, Федор Устимов, когда он где надо и не надо, в очевидном переизбытке, обращаясь ко мне, называл меня по неожиданно обретенному мною званию: «старший лейтенант», с мужицкой хитринкой знал, что кашу маслом, не испортишь.

Когда мы, вчерашние политруки рот, а ныне старшие лейтенанты, собрались вместе, я, прежде всего, спросил у Соколова, помнит ли он пулеметчика Устимова из бывшей его роты.

– Да как же? Я всех до одного помню. А Федора-то Тимофеевича подавно. Это не я, а он был отцом для солдат. И не по возрасту только... А ты что? Неужто видел его? – спросил, страшно волнуясь, Николай.

– Не только видел, но большую часть ночи провел в его окопе.

– Да ну!.. Расскажи, как он... как они там?..

– Потом, потом расскажу. Ты бы, Николаша, сперва глянул на палец, на мой мизинец... что-то там пощипывает... и кровь вроде...

У запасливого Николая Соколова был трофейный фонарик, подаренный ему разведчиками. Экономя батарейку, владелец такой драгоценности пользовался фонариком в редких, исключительных случаях. Даже в «час вошебойки» фонарик не пускался в дело. Теперь же пучочек заскользил по пальцам моей левой руки, остановившись на мизинце.

– Э-э, брат! Да ты ведь ранен. Пуля немецкая все ж таки приласкалась к твоему маленькому пальчику. Поблагодари Бога, что не оттяпала его совсем. Лишь царапнула, этак погладила ласково, как девчонка украдкой. И крови тут – кот наплакал... Ничего, до свадьбы заживет. Пакетик-то индивидуальный есть у тебя? Не выбросил, случаем?

– Да был где-то...

– Ну, искать «где-то» у нас с тобой времени нету. Так уж и быть – достану свой. Погоди, потерпи немного, герой!

Николай порылся в вещмешке, извлек из него пакет, лишенный обертки, уже наполовину использованный, неизвестно с какой целью. Даже в полутемной землянке можно было рассмотреть, что был тот «индивидуальный» бинт не первой свежести. Однако мой исцелитель уверенно обернул его вокруг мизинца, повторив с еще большей внушительностью известную сентенцию насчет того, что до свадьбы все заживет. Правда, ни у него, ни у меня, ни у нашего Рыцаря Печального образа Зебницкого решительно не было никакой уверенности в том, что сами-то доживем до той самой свадьбы-женитьбы, о коей потихоньку напевали ночной порой в блиндаже под яблонькой. Впрочем, наш Базиль был женат, свадьба у него осталась далеко позади, и он мог думать лишь о том, доживет ли до встречи с семьей, а вот уверенности-то в этом было мало. Равнялась она, эта уверенность, почти нулю, особенно если учесть, что по своему характеру наш дружок был далеко не оптимистом...

Но палец мой был перебинтован, и я мог спокойно дожидаться своей свадьбы. А вот утром, когда мы выглянули на свет Божий, чтоб отнести подписные листы Воронцову и доложить ему о выполненной работе (она была совсем не простой, та работа!), в моей шинели ребята обнаружили с десяток рваных пулевых пробоин. Автоматная или пулеметная очередь прошлась как раз между моих ног, прошив переднюю и заднюю полы шинели, кое-где прихватив и краешек штанины. Ребята, потрясенные таким открытием, сперва омертвели, затем принялись поворачивать меня так и сяк, вращать вокруг моей оси, пересчитывая отверстия от пуль. Посчитав, Николай Соколов подвел итог увиденному:

– Возьми пулеметная или там автоматная очередь чуток левее или правее, да саму малость повыше, никаких забот у тебя, Алексеев, о свадьбе-женитьбе уже не было бы. Не было бы в ней никакой надобности, если б мудрецы-врачи из нашего медсанбата али госпиталя и сохранили тебе физическое существование...

– Это ты о чем, Коля? – вырвалось у меня.

– Да о том самом, Михаил. К чему она тебе, такая-то жизнь? Без этих самых...

Но, похоже, немец оказался гуманистом: пустил свою очередь так, что она не задела наиважнейшую часть человеческого бытия и человеческой радости. Ну а пальчик заживет. Подумаешь, царапинка какая-то крошечная...

Воронцову, после того как все мы передали подписные листы, тоже показали мою пораненную с обеих сторон, то есть насквозь, простреленную шинель. Он сперва ахнул, потом, видимо, прикинув, чем бы могло все это кончиться для меня, изрек:

– Ну, старший лейтенант Алексеев, в рубашке родила тебя твоя матушка. Или под счастливой звездой ты появился на свет!

И все-таки не удержал серьезного тона, замотал своими рыжими, как огонь, редеющими волосами, захохотал.

– Остался бы ты, Алексеев, без яиц и без всего прочего. – Отхохотавшись, вытирая слезы, попытался вернуть своему комиссарскому голосу (как-никак он оставался политработником и помнил об этом) серьезный тон. – Невеста-то, поди, есть у тебя?

– Есть невеста, товарищ майор.

– Ну, вот видишь, какая беда подстерегала вас обоих. А ведь ждет, поди?

– Ждет... наверно, ждет, – сказал я не совсем уверенно, вспомнив, что на письмо, посланное моей возлюбленной от Абганерова, я так и не получил ответа. Я ведь не знал, что сама-то она получит мое письмо только через двадцать лет, уже после войны. Письмо с горькой полынной веточкой, сорванной мною с бруствера окопа и вложенной в конверт (мне хотелось, чтобы веточка указала девушке на то, как нам тут, в сталинградской полынной степи, приходилось несладко).

– Хорошо, что все обошлось, – сказал, как бы подведя итог случившемуся, Воронцов, складывая в общую, довольно объемистую пачку наши подписные листы.

Никто из нас не знал тем часом, что не все обошлось хорошо со мною. На второй лишь день я услышал глухую, все усиливающуюся боль в левой подмышке. К концу дня она сделалась невыносимой. Мне и в голову не приходило, что источником моих страданий является ничтожная царапинка. Раздевшись и засучив рукав, я увидел именно от нее уползающую красную полосу, подобравшуюся прямо к подмышке. К сожалению, не сразу я сообразил, что это гангрена, которая подкралась ко мне через пораненный и неумело перевязанный сомнительной чистоты бинтом мизинец. Неделю вызванный из армейского госпиталя какой-то знаменитый профессор сражался с гангреной; когда наконец одолел ее, признался:

– Дела твои, молодой человек, были бы совсем швах. И я не смог бы помочь тебе. Хорошо, что к этому моменту поступила к нам партия американского пенициллина. Двадцать уколов пришлось сделать и в вену на изгибе руки, и такое же количество, извиняюсь, в одно мягкое место. Гм-гм...

Это мое мягкое место, не названное по имени деликатным доктором, было так взрыхлено им, что напоминало уж поднятую целину: сидеть на нем я не мог в течение нескольких дней. Ну а мизинец мой был выскоблен, ошкурен моим спасителем так, что напоминал мышиный хвостик. На нем оставались одни суставчики, неизвестно чем зацепившиеся друг за дружку, – потребовалось немало времени, чтобы они нарастили мясо и напоминали подобие пальца. А все это случилось потому, что по возвращении в блиндаж под яблонькой от того места, где слишком долго засиделся у Федора Устимова, увлеченный его солдатской исповедью, я решил сократить путь, плюнуть на все траншеи и ходы сообщения, выскочил наверх и зашагал прямиком. Мне и раньше не раз приходилось возвращаться таким образом. Слышал я и стрельбу автоматную, и пулеметную, было и такое, что пули посвистывали в опасной близости, но, невидимые, пролетали мимо. Но на этот раз одна из этих тайных очередей решила все-таки познакомиться со мною поближе: основную порцию пуль отправила в шинель, а одну из пуль командировала моему мизинцу. Когда я рассказал эту историю доктору, то он, упрятав в своей козлиной бородке и за большими, во все лицо, очками, хитрую ухмылку, спросил:

– А знаешь, молодой человек, отчего с тобой случилось такое?

Я молчал. Тогда доктор ответил за меня сам:

– Да оттого, что крыша худая! – и хихикнув, постучал себя по голове, имея в виду, конечно, не свою голову, а мою, пустую. – Так-то вот, милый! Думать надо. На войне ведь тоже надобно быть осторожным. У тебя еще вся жизнь впереди.

Я и тут промолчал, потому что вовсе не был уверен, что вся моя жизнь впереди. А может, она уже позади? Не точнее ли сказано у поэта в его знаменитой солдатской Одиссее: «Тут воюй, а не гадай». Но ведь и профессор оказался прав. Пятьдесят четыре года прошло с того дня, когда пулевое ранение под Сталинградом чуть было не унесло меня туда, откуда еще никому не удавалось вернуться, а я все живу.

ВОИСТИНУ ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ!

В те дни, когда мы, сталинградцы, принимали одну из самых внушительных своих клятв, равную по значению знаменитому приказу за номером 00227, под занавесью желтых, но долго не опадающих листьев разлапистого карагуча, в той самой балке, где происходил расстрел старшины, Николай Соколов с несколькими бойцами что-то затевал, тоже необыкновенное. Он явно торопился: сгущались сумерки, тут, в овраге, да еще под деревьями, сумерки эти грозились обернуться темной ночью. Перво-наперво Николай и его помощники вколотили две длинные палки, натянули на них привезенную, очевидно, из медсанбата чистую, ослепительно белую простыню, которая отчетливо проступала на темном фоне оврага, но не была видна сверху, поскольку надежно прикрывалась хотя и небольшими, но очень плотными листьями. Скоро напротив распятой на кольях простыни, в каких-нибудь пяти метрах от нее, объявилась какая-то штука, похожая на знакомую мне минометную двуногу-лафет. Возле нее взялся за дело киномеханик, взгромождая на подставку свой аппарат.

«Неужто кино?»

– А чего ж ты думал? Кино и есть! – озвучив таким образом мои мысли, сказал Николай Соколов с особой значительностью. – Вон, кстати, и Рольбин тут. Наш знаменитый снайпер принялся за свое привычное дело. Покажет нам очередной кинобоевик... Для нашей-то дивизии он не очередной, а первый.

Овражек между тем начал быстро заполняться бойцами – от каждой роты по пяти человек. Они тихо – шуметь не разрешалось – рассаживались по отлогому скату балки, перешептывались: «А ты бы подвинулся чуток! Ишь расселся, как в теятре!» – «А ты разуй глаза! Плюхнулся прямо на мою больну ногу... она ищо не совсем залечена! Дурак я, поторопился с выпиской!» – «Геройство, знать, показываешь!»

– «Ничего я не показываю. А так говорю! Да замолчал бы ты! Ишь прилепился, как банный лист к энтому месту!» – тихая, незлобивая перепалка прекратилась. Экран, та самая простыня, осветился, заворчал движок, затарахтел киноаппарат – и все вокруг затихло.

Война шла лишь на экране. Там стреляли, там бегали один за другим наши и немецкие солдаты. Наши неизменно побеждали. Артисты Крючков и Чирков, обратив противника в паническое бегство, напевали:

Зрители, мои однополчане, у коих еще свежо в памяти их собственное драпанье от немцев, тем не менее искренне радовались, хлопали в ладоши, хотя и это им воспрещалось. Восторженный хохот исторгнут был из солдатских глоток, когда наш повар, роль которого так чудесно играл Борис Чирков, общий наш любимец, оглушил подвернувшегося откуда-то немца поварским своим черпаком. Провожали зрители ликующим воем и несчастного артиста Фаина, улепетывающего от нашего воина-героя, – киноактеру этому, весьма талантливому, в силу его внешнего обличья приходилось играть исключительно отрицательные роли. Если до войны он играл только шпионов, то теперь фашистов. Такая же участь выпала и на долю Астангова, но только представлял он на экранах врагов покрупнее, нередко в чине немецкого генерала. У актера хватило бы таланта перевоплощения на то, чтобы вызвать относительно своего киногероя самые что ни на есть отрицательные эмоции, но режиссеру казалось этого мало: он еще залеплял Астангову один глаз, чтобы тот играл немецкого генерала не просто сволочью, но мерзавцем кривым...

Боевые действия на экране закончились. И закончились они, разумеется, полным посрамлением наших врагов.

Механик поставил новую ленту, явно рассчитанную на то, чтобы зрители, окопные эти люди, смогли хоть на время перевести дух, перекинуться в иной мир. А он – прямо-таки волшебный. Знаменитая балерина Лепешинская исполняла Умирающего Лебедя. И опять все стихло. Лилась в душу щемящая музыка Сен-Санса, такая вроде бы неуместная здесь, у самого переднего края самой ужасной войны. Но прекрасная Лебедь-Лепешинская умирала, и на глазах у солдат-зрителей появлялись слезы. Вполне возможно, то были слезы восторга. Другая балерина, тоже знаменитая, вертелась вокруг своей оси, делая при этом по сцене большие круги, так-то уж долго и стремительно, просто порхала, как бы и не касаясь пола, что один старый солдат подкрутил свой ус и, не в силах удержать восторга, но не зная, как его выразить, даже воскликнул:

– Вот дешевка! Ну што ж она выделывает своими ножками!.. Ну и ну!..

Под конец солдаты как будто окаменели. Их приковал к земле Михаил Царев. Он читал впервые услышанное мною стихотворение Константина Симонова «Убей его!». Позднее, уже после войны, поэт смягчил его, но мы-то слышали таким, каким оно было написано. Продиктованное жестоким временем, оно иным и быть не могло.

Михаил Царев, тогда еще совсем молодой, красивый, начал тихо, но голос его, то снижаясь, то возвышаясь до звона натянутой до предела струны, был слышен всем:

Глаза артиста то сужались, то, накатываясь на нас, расширялись и становились белыми от накала, били прямо в душу, заставляя сжиматься сердце.

Я ни разу не перечитывал это стихотворение и привожу его по памяти таким, каким услышал там, в сталинградской балке, поздней осенью 1942 года. Может, кому-то покажется это невероятным, но слово поэта будто тавром выжглось на сердце. И я часто читаю его про себя, когда вспоминается то далекое, ушедшее в Лету грозное время. Итак, Царев читал, а камера приближала его раскаленные глаза к самым нашим глазам:

И снизив голос до щемящей тоски и жалости, Царев впивался в нас, истязал, терзал, спрашивал, умолял:

И уже вот это, способное перевернуть душу:

Затем уж голос чтеца зазвучал особенно нервно, повелительно и вместе с тем почти умоляюще, как голос самой Матери-Родины:

И наконец, как бы задыхаясь от ярости, гнева и волнения, артист вбивал гвозди раскаленных слов все глубже и глубже в нас, внимающих ему. И становилось совсем уж невыносимо, когда мы слышали:

Свет на экране погас. Смолкло тарахтение аппарата на треноге. Наступила тишина, от которой звенело в ушах. Не вдруг солдаты поднялись со своих мест в той балке, так и оставшейся безымянной, хотя те, немногие, коим суждено будет выжить, до конца своих дней не забудут про нее, как не забыл я. Посидев какое-то время в томительно-тягостной тишине, бойцы поднялись наконец и медленно растеклись по вилюжистым траншеям и ходам сообщения, растеклись покамест еще живой, пульсирующей в них кровью по капиллярам переднего края – каждый к своей огневой точке, где с рассветом опять начнется бой и с ним, может быть, последний отсчет твоей, солдат, жизни, коль скоро:

Впрочем, кто-кто, а они-то, сталинградцы, хорошо усвоили эту бескомпромиссную, беспощадную фронтовую истину, что за чужой спиной им не отсидеться, там никто не приготовил для них спасительного укрытия.

«В конце августа 1942 года, – писал я в первой своей документальной повести „Дивизионка“, – на огневые позиции нашей минометной роты каким-то чудом пробрался незнакомый солдат со знаками различия сапера на черных сморщенных петлицах. Чудом – потому что уже третьи сутки часть вела бои в полном окружении. Немцы вышли к реке, петлявшей по донским степям, форсировали ее далеко на флангах дивизии и после долгих, злых схваток замкнули позади нас кольцо.

Солдат был худ, мрачен. Запыленный чуб его висел из-под пилотки сиротливо и жалко, как у побежденного петуха гребешок. Из-за широкого кирзового голенища выглядывала алюминиевая ложка. На ремне, оттянувшемся по бокам тощего тела, болтались фляга и малая саперная лопатка – то и другое в сером шинельном чехле.

Признаюсь, появление невзрачного солдатика не прибавило нам бодрости. К тому же мы решили, что пришел он минировать позиции, а это всегда означало одно и то же: отход, в данном случае – отход с прорывом кольца вражеского окружения. Люди воевавшие знают хорошо, что скрывается за этим коротким словом...

Вот что сулило нам неожиданное появление сапера. Этим только и можно объяснить, что минометчики встретили его без особого энтузиазма. В других случаях, когда сквозь вражеское кольцо к нам пробирался человек оттуда, с «Большой земли», его качали на руках.

Я был на НП и мог наблюдать за сапером лишь издали. К крайнему моему удивлению, худенький солдатик вынул из кармана блокнот и, разговаривая с обступившими его минометчиками, стал что-то записывать.

А 11 сентября 1942 года в дивизионной газете «Советский богатырь» под рубрикой «Наши герои» появилась небольшая заметка, в заголовок которой было вынесено мое имя: «Михаил Алексеев». Заметка была так коротка, что эпическое начало едва ли соответствовало жанру. Поскольку ее появление было для меня ошеломляющей неожиданностью и попала она в мои руки с двухмесячным опозданием и все-таки касалась именно меня, а не кого-нибудь другого, воспроизвожу ее, как часть моего автобиографического повествования, полностью, слово в слово:

«Ему (то есть мне. – М. А.) двадцать четыре года, но он уже прошел тяжелые испытания войны на стойкость, смелость и преданность своей родине. С августа 1941 года стал драться с немецкими оккупантами на фронтах Великой Отечественной войны.

С первых же дней вступления нашей части [29] в бой Михаил Алексеев, будучи политруком минометного подразделения, всегда служил образцом для бойцов, личным примером воспитывал в них презрение к смерти, отвагу, ненависть к врагам Родины. В его подразделении выросли такие герои, как Николай Сараев и Николай Фокин, которые, презирая смерть, встретившись с немецкими танками, погибли сами, но не пропустили танки врага, подорвав их гранатами. Кому в нашей части не известны имена этих двух благороднейших и храбрых воинов русской земли!

Во время боев Михаил Алексеев всегда бывает впереди (ну, положим, не всегда, но бывал. – М. А.), увлекая за собой бойцов. Однажды большая группа румын просочилась в тыл нашей обороны. Сложилась серьезная обстановка. Выправить положение вызвался Алексеев. Он взял взвод минометчиков и повел в бой с просочившейся группой румын. Превосходящий по численности враг был рассеян и частично уничтожен, а создавшаяся угроза ликвидирована.

В бою у пункта Н Алексеев со своим подразделением трижды отбил атаки противника, уничтожив около 300 фашистов, не отступив при этом ни на шаг и не имея потерь. Меткой стрельбой его минометчики не раз громили гитлеровцев. Только в одном бою они уничтожили более 500 солдат и офицеров противника, 3 автомашины с грузами, минбатарею и другие мелкие цели [30] . Сам тов. Алексеев имеет на лицевом счету 15 истребленных немцев.

За боевые заслуги в деле борьбы с черными силами фашизма он представлен к правительственной награде.

А. Степной».

Теперь поясню, что настоящее имя автора этой заметки – Дубицкий Андрей Федорович. «А. Степной» – это его псевдоним, происхождение которого для меня вскоре стало совершенно очевидным: Андрей Дубицкий родился в Акмолинске, в семье коренного степняка из семиреченских казаков. Он и сейчас живет в городе Акмолинске... извиняюсь, в Акмоле.

Бесконечно влюбленный в этот край, написал о нем несколько документальных книг. Прошлым летом я поздравил своего друга с 80-летием.

В армию профессиональный журналист Андрей Дубицкий был вновь призван в конце декабря 1941 года и попал прямо в нашу дивизию, благо она формировалась в его родном городе. Попал почему-то не сразу в дивизионную газету, как полагалось бы ему по логике вещей, а в саперный батальон рядовым бойцом. Кажется, случилось это потому, что самой газеты как таковой вообще еще не было. Был, правда, редактор, но не было ни печатного станка, ни наборщиков. Все «хозяйство имени первопечатника Ивана Федорова», как кто-то очень скоро окрестил крохотулю-«дивизионку», редактор Михаил Шуренков получил лишь накануне отправки дивизии на фронт. К тому времени Андрей Дубицкий успел пройти краткосрочный курс обучения саперному делу под руководством капитана Виктора Быстрова, мало сказать, хорошо знающего это самое дело, но бесконечно влюбленного в него. С непостижимою быстротой любовь командира передалась и подчиненным, и более всего ему, Андрею Дубицкому. Ставши сотрудником «Советского богатыря» (Михаил Шуренков напал-таки на его след и через начальника политотдела дивизии заполучил в свое распоряжение), – ну так вот, сделавшись вновь журналистом, Андрей так до конца войны и не расставался с саперными знаками различия – сначала на черных петлицах, затем – на погонах, он даже малую саперную лопатку возил с собой по всем фронтам, напевая частенько им же сочиненную песенку, заканчивающуюся словами:

Что правда, то правда, с походным котелком Андрей не расставался, кажется, ни на один час, оберегал его со всей возможной тщательностью, особенно ревностно – от Юрия Кузеса, литсотрудника, коий по своей беспечности и расхлябанности не имел не то что котелка, но ни своей ложки, ни своего ножа, – то и другое норовил умыкнуть у Дубицкого, но Андрей был настолько бдителен, что хватал бедного Кузеса за руку, застав на месте преступления.

Не скрою, что после того, как Андрей Дубицкий «восславил» меня чуть ли не в первой своей заметке на страницах дивизионки, я сделался ее более чем прилежным читателем. Встречался там и с небольшими очерками Дубицкого, и с рассказами, и со стихами. Да, Андрей писал и стихи, подписывал их уже собственным именем. Вместе со своими друзьями, фотографом Валентином Тихвинским и сержантом Могутовым, он по приказу начподива полковника Григория Ивановича Денисова написал даже песню. Не будучи уверенными, что песня понравится солдатам, они сперва распевали ее втроем сами. Не сказать, чтоб у них здорово получалось, но они старались изо всех сил, то есть не жалели голосовых связок. Из совместной их землянки – она у них, как и у нас, была на троих одна – доносилось:

Не скоро, но песню запели и бойцы. Особенно понравился им ее припев:

Страх-то, впрочем, был ведом всем нам, но тем не менее вторая строчка пелась нами, выпевалась как-то уж очень бодро и победоносно, вроде бы мы и сами были уверены, что «страх для нас неведом». Явно под влиянием Дубицкого и его товарищей я тоже потянулся к стихотворству.

Начал прямо с поэмы – чего уж мелочиться! Решил посвятить ее своему спасителю – Николаю Сараеву. Писал, разумеется, урывками, украдкой от моих «сожителей» по блиндажу. Улучив момент, когда они уходили в батальоны и когда я оставался в землянке один, я торопливо, боясь, что меня покинет творческое вдохновение, вынимал из своей полевой сумки толстую, или общую, как называл ее со школьных лет, тетрадку и горячо принимался за дело. О том, чтобы послать мое творение в тот же «Советский богатырь», сделавшийся вроде бы родственным мне, речи быть не могло: он, «Богатырь» тот, прямо-таки напичкан собственными поэтами, куда уж мне до них. Отрывками посылал свою поэму в затерянный где-то в уральских горах небольшой поселок Ирбит, куда во время эвакуации перебралась из города Сумы одна украинская семья. А с нею – прелестнейшее существо по имени Оля Кондрашенко. Жили мы в том уютном и ласковом городке на берегу поэтичнейшей речки Псел в одном доме. И, конечно же, не могли не подружиться. И не знали, что дружба наша будет очень долгой. А «виною» тому Леля, Ольга, Ольга Николаевна – она не давала погаснуть этому светильнику нашей прекрасной, светлой дружбы, так и не перешагнувшей порога, за которым было бы уже другое...

12 июля 1982 года получил от Ольги еще одно письмо – не помню, какое уж по счету! В «первых строках», как обычно, сетования, совершенно справедливые:

«Уже давно нет от тебя весточки, ты совершенно не откликаешься на мои послания. В прошлом году исполнилось 40 лет со времени нашей встречи, знакомства; я тебе кое-что высылала к этой дате, а тебя просила прислать мне свой трехтомник, вылущенный Военным издательством в 1981 году, но ты так и не исполнил моей просьбы...

Высылаю тебе, – пишет далее моя верная подружка, – заказной бандеролью твои стихотворения, которые я оформляла давным-давно, в годы войны, в Ирбите. Может быть, что-либо пригодится в период работы над романом о Сталинградской битве (у меня все это имеется в твоих письмах, а данные тетради, оформленные так по-детски еще, но с большой любовью, оставь в твоем архиве, Миша)».

Нельзя без умиления видеть, с каким трогательным участием и с какой действительно любовью исполнено «издание» моей поэмы в одном экземпляре. Впрочем, в тетрадке, обложка которой разрисована волнующими и радующими глаз и сердце цветами, может быть, увиденными девушкой в уральских же горах, помещены и другие мои стихи, написанные позднее уже на других фронтах. В них, как и в «поэме», озаглавленной «Николай Сараев», собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет, если говорить честно. И все-таки при всей их поэтической немощи они тоже часть моей биографии, в них частица душевного тепла и света, хранившегося в нас, фронтовиках, в условиях невыносимо тяжких, когда до стихов ли было! И несмотря ни на что, рвались они, «пресволочнейшие», наружу.

Вот – из «поэмы» (по понятным причинам заключаю это слово в кавычки):

ПЕРЕД БОЕМ

БОЙ

* * *

Вот и вся «поэма». Сопоставьте рассказанное в ней с тем, что поведал о том же самом один и тот же автор в первой книге своего романа «Мой Сталинград», имея в виду кровавое избиение нас при выходе из окружения в ночь с 29 августа на 30-е там, под Абганеровом, у поселка Зеты. Вроде бы похоже, да не совсем. Там, сближаясь с немецкой танкеткой и отстегивая противотанковую гранату, Сараев тоже крикнул. Но вырвалось из груди совсем другое слово. Он крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!» Теперь скажите, где было больше правды, чему бы больше поверило ваше сердце? А ведь Николай Сараев находился позади меня всего лишь в нескольких шагах, я-то хорошо помню его крик, хотя и был брошен на землю взрывной волной от его гранаты. Я еще успел увидеть распластанное тело моего бойца перед самым носом пылающей немецкой танкетки. Но как же, думалось мне, автору «поэмы», я оставлю своему герою такое негероическое слово, произнесенное им в момент подлинно героического поступка? Банальщина и заведомая правдоподобная неправда хлестала со всех страниц, Фома Смыслов с его псевдомудрым заветным словом тиражировался в сотнях тысячах печатных изданий. Параллельно совершали свои умопомрачительные подвиги другие лубочные герои. Не забудем и про то, что гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из соавторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал „Страну Муравию“!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских дум и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной.

Ну а что же делать с псевдогероями? Да ничего не надо с ними делать: они как скоро появились, так же скоро и ушли в небытие. Бог с ними, они тоже – явление времени. Что же до меня, то, согласитесь: я все-таки неглупый малый, со своими стихами я не лез в газету, а знакомился с ними один-единственный человек, и то через сугубо личные письма. Рискнул напечататься только раз и с последствием, о котором можно было бы догадаться, будь я осторожней и предусмотрительней. И вот что из этого вышло.

Как известно, не только пути Господни неисповедимы, но таковыми они нередко бывают и у нас, смертных.

Уговорил меня Андрей Дубицкий сделаться как бы внештатным корреспондентом «Советского богатыря», писать разные заметки о разных людях переднего края, поскольку и по старой, и по новой должности я большую часть времени был как раз там, на передовой, среди окопного люда. Народ там водился, обитал в немалом числе зело интересный – меня и самого, после встреч с таким народом, подмывало рассказать о нем. И Дубицкому – а я с ним познакомился уже поближе, он с какого-то времени сделался частым гостем блиндажа под яблоней – не составило большого труда уговорить меня о моем, так сказать, сотрудничестве с дивизионкой. С этого и началось. Несколько заметок уже появилось. Но я и не думал, что именно они сыграют со мною злую, как мне казалось, шутку, окажутся причиной того, что фронтовая моя жизнь сделает для меня резкий и неожиданный поворот, взяв совершенно иное направление. Случилось так, что через полгода после Сталинградской битвы в редакции «Советского богатыря» была введена новая должность – заместителя редактора. И начальник политотдела, не долго думая, решил заполнить эту новую штатную единицу мною, вспомнив, очевидно, о тех нескольких моих заметках в дивизионке времен Сталинграда. Было это уже под Белгородом, на Курской дуге, когда я, к вящей моей радости, вновь вернулся в свою стихию: стал заместителем командира артиллерийской батареи по политчасти. Пускай она была и не минометной, но минометы-то недаром назывались безоткатной артиллерией – родственные, стало быть, души. Мне, конечно, очень не хотелось уходить из батареи. К тому же я живо представил себе, что профессиональные журналисты не очень-то возрадуются моему пришествию, да еще в качестве их второго по значению руководителя. Уговаривая начподива полковника Денисова (был он, впрочем, уже гвардии полковником) не посылать меня в редакцию, я делал упор на том, что никогда ни одного дня не работал ни в одной газете. Так что, мол...

Но гвардии полковник не дал мне договорить, изрекши известную сентенцию: «Не боги горшки обжигают. Так что идите и приступайте к своим новым обязанностям».

Худо ли, хорошо ли, но писать заметки в газету я научился сравнительно быстро еще, как бы теперь сказали, в окопах Сталинграда, а теперь, ставши уже редакционным сотрудником, поставлял их «Советскому богатырю» в преизбытке. Михаил Шуренков, мой тезка и ответственный редактор, души во мне не чаял. Но иное дело Дубицкий с его ироническим характером. Не все его устраивало и в моих корреспонденциях: будучи ответственным секретарем, он безжалостно их кромсал и делал в них такие резекции, что от первоначального текста оставалась одна треть, а то и меньше. Сам же он, так же, как и его друзья Валя Тихвинский и сержант Могутов, продолжал писать и публиковать в газете свои стихи. И тут-то я и совершил роковую ошибку: напечатал одно свое стихотворение, правда, не под своим именем. Под стихотворением стояла подпись: «Мих. Зиш». Дубицкий тотчас же распознал, кто был истинным сочинителем. И сейчас же написал свое, очень уж похожее на крыловскую басню «Мартышка и Очки». Глумливое стихотворение начиналось так:

Удар был смертельный, и Муза моя, поперхнувшись, умолкла. Умолкла навсегда, навеки. Тогда-то я ужасно обиделся. Но сейчас, спустя десятилетия, по трезвому размышлению, я очень благодарен Андрею: он первый понял, что своими стихами я не очень осчастливлю читающее человечество, и сказал мне об этом со свойственной ему прямотой и жестокостью. По-другому он не мог, мой товарищ по боевой страде, прошедший со мною по войне до самого ее окончания 9 мая 1945 года под Прагой. После войны мы хоть и не часто, но все-таки встречались. Он приезжал в Москву, останавливался у меня и... словом, «бойцы вспоминали минувшие дни». С вечера и до рассвета.

Теперь Андрей не приезжает. Лишь изредка получаю от него из родного для него Акмолинска и чужой Акмолы печальные письма. И развела нас с другом не война, а Беловежская пуща.

Более чем на полвека ускакал я вперед в моем невыдуманном романе. Вернусь, однако, назад: уж больно я шустер. Ведь мы еще в окопах Сталинграда, в истекающем нашей солдатской кровью страшном тысяча девятьсот сорок втором. Мы еще на Волге, по которой уже пошла шуга – это ничего хорошего не сулящее нам крошево льда. Паромы остановились. А ведь Заволжье питало нас скудными запасами «живой силы», то есть людьми, уместившимися для нас, окопников, в двух этих словах. Там, за широкой рекой, люди представляют собой действительно живую силу, но как долго останутся они ею, этой самой живой силой, переправившись сюда к нам, на берег правый? Да и много ли их уцелеет на самой переправе, когда немцы день-деньской и ночи напролет и бомбят и дубасят из всех калибров, сковырнув нас с высот и установив там свои пушки, – лупят по буксирам, катерам, барахтающимся средь ледяного месива и безмолвно уходящим в пучину вместе с людьми, с той именно живой силой, которую мы так ждем тут, на правом, связывая с нею возможность удержаться хотя бы еще несколько дней. Если для землепашца один погожий день год кормит, то для сталинградцев один день удержания прежних рубежей у последней – действительно последней – черты мог означать победу во всей войне (как оно и случилось) или поражение – тоже во всей войне, со всеми вытекающими из того и другого последствиями.

Но и левый берег, покамест еще весь наш от Каспийского моря до старой Твери, до Калинина, не ограничивался сотней, двумя сотнями бойцов, имеющих для нас скорее символическое значение, но и сам воевал в прямом, очень даже ощутимом смысле. За прибрежными лесными массивами, на самом берегу и на островах, были установлены по всей линии, куда вышли немцы, прямо против них, дальнобойные орудия, которые так же, как и артиллерия противника, не скупились на снаряды. «Боги войны» ожесточенно перебранивались через Волгу почти без передышки. «Катюши», которых изо дня в день у нас становилось все больше и больше, построившись где-то в районе СТАЛГРЭСа, в Бекетовке, давали залп за залпом по высотам, занятым неприятелем. Вели они свой огонь и ночью. Мы замирали в радостном страхе, когда над нами в сторону врага неслись эти огненные змеи, похожие на сатанинские хвосты. Мы, обитатели блиндажа под яблоней, в такие минуты выскакивали наружу и, задравши головы, провожали счастливыми, слезящимися от избытка чувств глазами карающие, сверкающие в ночи, смертельные для врага «гостинцы». Особенно мы ждали, когда подадут свой утробный голос, от которого наше убежище будет вздрагивать, осыпая нас землей, – заговорят новейшие гвардейские минометы, кои ни на что уж другое и не похожи. Эти обходились без машин, на которых монтируются «рельсы» «катюш». Где-то под вечер к пологой неглубокой балке подъехало несколько тяжелых вездеходов – «студебеккеров», с них сгружались метровой длины и полуметровой ширины ящики с продольными отверстиями, в которые были помещены некие штуки, похожие на гигантских размеров головастиков. Ящики под определенным углом устанавливались в балке в один длинный ряд, к нижней их части, там, где выглядывали оперения стабилизаторов, подводился электрический провод. И все. Все готово к открытию огня. «Студебеккеры», сделав свое дело, почти неслышно удалялись. Они тут больше не нужны. Оставалось возле изготовившихся к прыжку чугунных этих зверей два-три человека. Особенно любознательный и словоохотливый наш друг Николай Соколов, да и я тоже, пытались завести с незнакомыми ребятами знакомство (они уже были в белых, как снег, новеньких полушубках), но «ребята» эти оказались не из разговорчивых, а были непроницаемо молчаливы и строги. Хорошо еще, что не посылали нас к известной матери. Впрочем, когда я в нетерпеливом желании породниться с ними дал им знать, что тоже минометчик, один из них, может быть, даже старший (под полушубком знаков различия не увидишь) посмотрел на меня, вернее даже не посмотрел, а бросил лишь беглый взгляд, как мне показалось, с интересом. Но не больше того.

А ночью, в определенный час, на наши уши и души обрушился форменный гром, от вызванного им землетрясения мы почти в панике выскочили из своей норы, хотя, в общем-то, и ожидали, что наши соседи долго молчать не будут. И они заговорили – да так, что ночью сделалось светло, как днем. А впереди, там, где были немцы, то есть в развалинах хутора, все было охвачено огнем, из-под которого высоко вставали черными, местами багровыми столбами густые дымы. На рассвете, когда откуда-то вновь пришли грузовики, чтобы подобрать «ящики», уже опорожненные, и на их место, совсем рядом, поставить новые, с их грозной начинкой, мы увидели, что нескольких ящиков из тех, вчерашних, на месте не оказалось: нам разъяснили, что ящики эти были зацеплены стабилизаторами и унеслись вместе со снарядом или миной (не знаю уж, как эту штуку и назвать) – унеслись туда, к немцам. Пленные немцы рассказывали потом, что придя в себя после такой страшной и непонятной для них бомбежки, они видели рядом с глубокими воронками щепки от ящиков и никак не могли понять, откель бы им, тем щепкам, взяться. «Русские домиками в нас стреляют», – сказал кто-то из них. Появились эти чудо-минометы, или «чудо-катюши», в самый, может быть, критический момент Сталинградского побоища. Дальность снаряда была невелика, что-то около двух километров, зато разрушительная мощь чудовищная. Воронка, остававшаяся после разорвавшейся мины, была так глубока, что могла бы сравниться разве что с ямой от пятисоткилограммовой бомбы или от самого тяжелого, какой только бывает, снаряда. Но от снаряда-то, как бы велик он ни был, уцелеть все ж таки можно: снаряд падает под углом; а мина, даже такой невероятной тяжести, падает над целью перпендикулярно, и тут тебя ни окоп, ни блиндаж не спасет. Если знакомство для немецкого переднего края с таким оружием было крайне нежелательным, то наш передний край, видя такую его работу, приободрился, и не где-нибудь еще, а именно в окопах родилось имя этому новорожденному младенцу, даже не одно, а сразу два имени:

«Иван-долбай» или просто «Иван Грозный». Так что немецкий «ванюша», созданный, как известно, немцами в противовес нашей «катюше», был посрамлен.

Старая же «катюша», сбросив с себя мусульманское покрывало стыдливости, а вместе с нею и таинственности, стремительно размножаясь, появлялась, и в немалом количестве, на всех без исключения фронтах, сделавшись их буднями. Более того: она с непостижимою быстротой и ловкостью перебралась с земли на палубы боевых кораблей и под крылья наших славных «Илов», которые теперь действительно стали для немцев «черной смертью», – они, немцы, и окрестили их так. «Илы» и «катюши» были для нас, сталинградцов, воистину палочками-выручалочками. Стоит противнику перейти в новую атаку или контратаку, «катюши» и «илы» тут как тут. Огонь «эресов» лился на врага горячею лавой с земли и с воздуха одновременно. «Илы» были особенно страшны, поскольку к «катюшиным» снарядам, срывающимся с характерным воем из-под их крыльев, прибавлялись очереди крупнокалиберных пулеметов, а также снаряды легких пушек – им тоже отыскалось место на штурмовике. К тому же «Илы» появлялись так быстро и летели, едва не касаясь земли, а стреляли и бомбили (были у них и бомбы), палили из всего, что у них водилось, да еще в боевом содружестве с наземными «катюшами», которые «подпевали» штурмовикам своими залпами, – тут уж не позавидуешь немцам! После того как, совершив положенное им, «Илы» и «катюши» улетали и уезжали к себе «домой», то есть на свои аэродромы и в свои укрытия (а то и другое всего лишь в нескольких километрах от линии фронта), передний край умолкал. Нам-то казалось, что немцы умолкали по очень простой причине – они все были перебиты, разве, думалось нам, можно уцелеть в этаком аду?! Но очень скоро мы убеждались, что можно. И убеждали нас в этом сами же немцы, потому что, переждав какой-нибудь час, они вновь выскакивали из полуразрушенных своих окопов и шли в атаку. Правда, не было в их атаках прежней ярости, но кровь-то лилась. И кто скажет, чьей кровушки было больше – нашей или вражеской? Ясно одно: нашей лилось едва ли меньше. Но мы держались! В этом слове, как уже сказано выше, заключался весь смысл происходящего тут, в том числе, и прежде всего, цена пролитой крови.

«Илы» вылетали на штурмовки, как правило, днем, они не любили воевать вслепую, они должны хорошо видеть свою цель. Появлялись они целыми эскадрильями, реже звеньями, еще реже парами, и совсем уж редко – в единственном числе. А эту парочку мы увидели над своей землянкой ясным утром, солнце выплыло только что из-за Волги и казалось нам почему-то особенно ласковым, словно бы радовалось тому, что оно такое свежее, яркое, как бы успевшее по пути выкупаться в реке, его отражение плыло еще по Волге и было хорошо видно отсюда, с нашей горы. По пути же огненное древнее Ярило, как бы балуясь, подхватило своим ослепительным светом двух этих штурмовиков, возвращающихся от немецкой передовой, где только что отбомбились и прошлись по окопам противника очередями своих пушек и пулеметов. Немцы стреляли по ним, но не попали. И парочка «Илов» летела, страшно довольная собой и тем, что все обошлось так хорошо и что летит она уже над своей территорией и через каких-нибудь двадцать минут окажется на своем аэродроме. Облитые ли лучами восходящего, радующегося вместе с ними их благополучному возвращению солнца или еще по какой-то причине (кто теперь о ней узнает), но мальчишки-летчики захотели побаловаться, попугать друг дружку, а скорее всего, – похвастаться своей удалью и ловкостью пилотирования. И они прямо на наших глазах стали проделывать какие-то непонятные, очевидно, опасные виражи: то отойдут один от другого, то быстро сблизятся, да так, что чуть-чуть не коснутся крыльями. «Да они с ума сошли! Что они делают! – закричал Василий Зебницкий, закричал так громко, что вроде бы хотел быть услышанным летчиками. – Ведь вы же убьетесь!»

Так оно и случилось. При следующем сближении, не рассчитав, сцепились крыльями, и как бы споткнувшись в небе обо что-то, так вот, в обнимку, полетели вниз. Там и взорвались, и сгорели, не успев воспользоваться парашютами. Да им бы не хватило и времени: летели на высоте не более пятидесяти метров. Обуглившиеся кости – это все, что осталось от двух юношей. Это были курсанты знаменитого Ачинского авиационного училища, сержанты, которые не успели еще стать лейтенантами. Они упросили свое начальство разрешить им, двум закадычным дружкам, совершить свой первый боевой вылет.

Случилось так, что в тот же день я увидел другую воздушную трагедию. Прямо над Волгой был подбит наш истребитель, знаменитый «ишачок» – «И-16». Летчику удалось выпрыгнуть, но парашют у него почему-то не раскрылся. Падал он с большой высоты. Падая, человек переворачивался так и сяк, извивался в воздухе, стараясь изо всех сил, чтобы упасть в воду, а не на землю, где встретил бы верную смерть. До самого последнего мгновения пилот не терял присутствия духа, уже в нескольких метрах от земли он сделал последний рывок в сторону реки, но упал все-таки на ее берег, всего-то не хватило ему нескольких шагов до воды...

Для меня тот день закончился наполовину счастливо, наполовину печально. Командующий артиллерией нашей дивизии подполковник Николай Николаевич Павлов, знавший меня еще по Акмолинску, сейчас решил, что будет правильно, если он добьется того, чтобы я стал заместителем командира его штабной артиллерийской батареи – по политической части, разумеется. И добился, к моей немалой радости: быть «комсомольским богом», как по образу и подобию своему окрестил меня Саша Крупецков, меня что-то не шибко устраивало. Я очень тосковал по минометчикам, и хоть тут речь шла не о них, но все-таки с артиллеристами, думал я, мы побыстрее найдем общий язык. Короче говоря, я без всякого огорчения согласился на вроде бы понижение в должности. Опечален же был тем, что придется расстаться со своими побратимами по Абганерову, с Колей Соколовым и с Василием Зебницким, нашим Базилем, мрачноватым и ворчливым, но которого мы с Николаем очень любили, да еще и сами видели, как он мужественно вел себя со своею стрелковой ротой и там, и тут, под Елхами, в первые дни после выхода из окружения. Не менее того жалко было покидать землянку под яблонькой и саму яблоньку. Если бы мне знать, что расстаюсь я с нею не насовсем, будут у нас встречи и через семь лет после боев на Волге, и через десять, и через сорок лет...

Особенно памятной была встреча со старым блиндажом и с яблоней в 1982 году. В необыкновенном волнении я писал тогда:

«И вновь, теперь уже сорок лет спустя, состоялось мое свидание с яблонькой, под которой некогда приютился мой блиндаж, и которая принимала на себя большую часть пуль, осколков вражеских снарядов, мин и бомб, предназначенных для меня и моих товарищей.

Низкий тебе поклон, дикая степная дочь, тебе и твоим вечно юным и жизнетворящим побегам! Удивляюсь и радуюсь твоему бессмертию, которое сродни великому солдатскому подвигу, совершенному сорок лет назад».

В тот раз со мною вместе наведались к моей яблоне и мои друзья, сталинградские поэты В. Леднев и Л. Кривошеенко. Кто-то из них присмотрелся к коре основного ствола и, ковырнув ножичком, извлек из нее ржавый, острый, безобразный осколок не то мины, не то снаряда. Он не только колол, но и обжигал ладонь, когда мне вложили его в руки, хотя было уже холодно. И все-таки я бережно закутал его в носовой платок: решил показать дочерям. Все-таки поймут, должны понять, для чего привез им этот подарок. Осколок-то целился не только в меня, но и в них...

Молодой поэт Лев Кривошеенко что-то долго молчал, задумавшись. Чуть не в тот же день написал стихотворение, ставшее с помощью местного композитора А. Климова песней; стихотворение так и названо «Яблонька». Вот его текст:

...Перед уходом к новому месту и к новой службе я получил подарок от Кузьмича, старшины бывшей моей минометной роты. Он не забыл про меня. Раздобыл у своих друзей-тыловиков, скорее всего, в ДОПе, – бутылку коньяка, завернул к нашей яблоне повозку и, вызвав меня из блиндажа, сказал, страшно волнуясь при этом:

– Это вам, товарищ политрук, – Кузьмин не назвал меня по новому моему званию. – Это вам к празднику. Скоро ведь седьмое ноября.

Передав бутылку, старшина не торопился уезжать. По всему было видно, что ему крайне необходимо поделиться со мною какими-то важными, с его точки зрения, новостями. Да и вообще, Кузьмич не был бы Кузьмичом, если б не располагал свежими новостями, которыми должен поделиться с другими, близкими ему людьми, – и чем скорее, тем лучше. Хорошо зная об этом, я увел старика по нашей балке чуть повыше блиндажа, уединились там в небольшом овражке – вот там-то в придачу к коньяку я и обогатился новейшими сведениями.

Первая история, о которой поведал мне Кузьмич, была не столь уж печальна, сколь смешна. И касалась она нашего общего любимца, Миши Лобанова. Началось с события, чрезвычайно радостного для самого, пожалуй, юного командира минометного взвода: его повысили в звании, теперь он стал не младшим, а полным лейтенантом. По такому случаю убежденный трезвенник Миша не мог не угостить товарищей из соседних подразделений, не устроить для них, ну и, конечно, для себя пускай небольшой, но все же праздник. Был у него даже водочный запасец, скопившийся из тех, выдаваемых фронтовикам в определенные дни ста граммов. Кое-что в этом смысле подбросил ему и Кузьмич, называвший Лобанова не иначе, как сыном. О своем участии в организации Мишиного торжества старшина почему-то в разговоре со мной тогда умолчал. Ну, как бы там ни было, но праздник состоялся, и Миша был счастлив. И все было бы очень хорошо, если б это празднование не получило своего продолжения, и притом в иной уже, весьма своеобразной форме.

Как известно, в глубоком противотанковом рву Михаил Лобанов со своими пятидесятимиллиметровками сидел, не сдвинувшись с места, во все время елхинской эпопеи; он сам и его минометчики были тут старожилами, их называли даже аборигенами. Надежно прикрытые стенами глубокого противотанкового рва, минометчики, руководимые таким умельцем, обустроились тут прекрасно, на зависть соседям по переднему краю. А блиндаж самого командира взвода был так уютен и просторен, что в нем вполне недурно было бы собираться другим офицерам и укорачивать на часок-другой бесконечно длинную осеннюю, переходящую уже в зимнюю ночь.

Идея такого «коротания» пришла в голову знакомому моим читателям по первой книге романа веселому командиру пэтээровцев, вернувшемуся недавно из госпиталя и вступившему в должность командира своей же возрожденной роты. Блеснув единственным золотым зубом и подмигнув собравшимся в блиндаже, он вдруг предложил:

– А что, ребятушки, неплохо было бы нам открыть в этой лобановской «грановитой палате» офицерский клуб?.. Миша, вижу по его глазам, не против, а наоборот... приветствует мою гениальную идею. Так ведь, Михаил? Что же ты молчишь?..

Миша безмолвствовал, потому что не находил идею обладателя золотого зуба гениальной. Она не на шутку испугала его, потому как он догадывался, во что превратится это новоявленное офицерское собрание. Но и сказать в категорической форме «нет» Миша не мог: для этого у него не хватило характера. Михаил Лобанов был к тому же слишком добр и слишком уважал старших товарищей, в особенности этого пэтээровца, героя Абганерова, получившего там тяжелое ранение и вот теперь, по излечении, вновь вернувшегося в свою роту – и куда? – в сталинградское пекло, хотя мог бы попроситься на другой фронт или вообще остаться в глубоком тылу, готовить там маршевые роты...

В общем, Миша промолчал. А старший лейтенант – он был тут старшим и по возрасту – расценил это молчание хозяина «грановитой палаты» как его несомненное согласие.

Я уже говорил, что к тому времени в районе Елхов установилось равновесие противоборствующих сил; шли тут бои местного значения, как они именуются в боевых сводках, их называют еще и затишьем. Временным, но затишьем. Им-то, этим затишьем, и воспользовался неугомонный заводила, командир роты противотанковых ружей, взявший на себя и заботу по проведению «клубных» вечеринок. Первая из них состоялась уже на следующий день: зачем же, рассудили офицеры, откладывать доброе дело! Быстро составился и кружок, наполовину из ветеранов полка, абганеровцев, как не без гордости называли они себя. В эту хорошо обстрелянную половину входил, кроме пэтээровца, командир роты связи лейтенант Дащенко, тоже недавно вернувшийся из госпиталя. Этого я хорошо знал, помнил, при каких обстоятельствах он был ранен. В первый же день, в самую тяжелую минуту нашего безуспешного наступления под Абганеровом, на окраине совхоза им. Юркина, лейтенанта Дащенко, исполнявшего тогда должность начальника связи полка, неожиданно вызвал к себе, на свой командный пункт, майор Чхиквадзе. Грозно спросил:

– Почему нет связи с первым батальоном?

– Не знаю, товарищ майор. Очевидно, порывы...

– Немедленно устранить!

– Товарищ майор, все люди вышли из строя...

Майор долго смотрел в глаза лейтенанта.

– Дащенко, мне нужна связь. Понятно?

– Понятно, товарищ майор.

– Идите.

...Дащенко, длинный, сухой, как жердь, с толстыми вывороченными губами, полз и полз вперед. Пуля ударила его в плечо. Он только поморщился и продолжал ползти. Он взял два конца провода и дрожащими руками, превозмогая нестерпимую боль в плече, связал их. Но в это время уже два осколка не то от мины, не то от снаряда впились в него.

Но об этом еще не знал командир полка майор Чхиквадзе, вновь разговаривавший по телефону с командиром первого батальона капитаном Рыковым...

Теперь Дащенко сидел в лобановском блиндаже, уютно устроившись на земляной кровати по соседству с Усманом Хальфиным, который по-прежнему считал Лобанова своим, хотя тот давно уже перешел в подчинение командира первой роты. Находился тут и сам ротный, но он из новеньких (прежний погиб). Неплохо себя чувствовал в этой компании и командир химроты, а также огнеметчик, коего никто прежде и не видел, да никто и не знал, чем же они занимаются, огнеметчики эти. Да и химикам ничего не оставалось, кроме проверки противогазных сумок у красноармейцев, которые стараются как можно скорее избавиться от самих противогазов, а сумки заполнить либо сухарями, либо галетами, либо чем-нибудь еще, что полегче. Не знаю уж почему, но никто из нас не верил, что немцы пустят в дело химическое оружие. Впрочем, химик и огнеметчик чувствовали себя в подземной хижине Миши Лобанова, как в своей собственной, во всяком случае – на равных с другими. Такое положение они обеспечили себе тем, что приходили на эту почти тайную вечерю не с пустыми руками: каждый из них приносил по бутылке не водчонки даже, а спирта, из чего в голову пэтээровца, великолепного выдумщика, пришла мысль использовать этот 96-градусный напиток для некоего спортивного состязания. Смысл его состоял в следующем.

Офицеры усаживались в один ряд на нарах – не более шести человек. Руководитель соревнования в маленькую баночку наливал двадцать пять граммов чистого спирта. И ты, соревнующийся, должен был опрокинуть ее в рот и, не запивая водой, назвать всех сидящих в блиндаже не только по имени-отчеству, но и по воинскому званию. Победителем объявлялся тот, кто, при соблюдении всех правил, назовет всю шестерку. Но победителей не было вовсе, потому что редко кому удавалось дойти до четвертого. Обычно человек начинал задыхаться и кашлять на втором из сидящих, а потом капитулировал, бешено схватывая стакан с водой. При этом все остальные подымали такой хохот, что, если б могли, стены блиндажа содрогнулись бы. Но они не могли, потому что их не было вовсе, стен: блиндаж был вырублен в земле так, что представлял глубокую и просторную пещеру, где боевые командиры могли порезвиться и дать волю своей фантазии. Не мог остаться в стороне от такой жестокой, в общем-то, игры и Миша Лобанов. Но первая же капля спирта отчего-то попадала ему в дыхательное горло, и бедняга, покраснев до синевы, начинал бурно кашлять, пытаясь поскорее подхватить стакан с водой и погасить синий огонек, вырывавшийся из его рта. А ведь ему, Мише, так хотелось стать чемпионом и удивить всех! Не стал. И, откашлявшись, решительно объявил:

– Довольно. Хватит, порезвились, и довольно. Лавочка закрывается. А вы, товарищ старший лейтенант, не обижайтесь, – обратился он к обескураженному пэтээровцу, – а поищите для своих забав другое место!

Но офицерам показалось, что Миша пошутил, и, дождавшись следующей ночи, они вновь припожаловали к нему, но, правда, гораздо позднее, когда Лобанов уже спал. Бесцеремонно растолкали. Миша подскочил, забрал испуганно:

– Опять пить?! – и... заплакал.

И вот только после этого «вечеринки» прекратились. Но, может быть, еще и потому, что южному флангу сталинградского фронта, то есть нашей 64-й армии, приказано во что бы то ни стало, чего бы ей это ни стоило, активизировать боевые действия, вести их и днем и ночью. И тогда все поняли, хотя не говорили этого вслух: назревает что-то очень серьезное, из ряда вон выделяющееся. Мы еще раньше удивились тому, что стрелковый корпус выдвигался, чтобы перейти в наступление у Купоросного, прямо днем, на виду у противника, хотя должен был бы это делать ночью. К чему бы это?

«К чему бы это?» – этими же словами Кузьмич заключил свой рассказ о второй истории, услышанной им в Бекетовке во время его поездки в тыловые подразделения по старшинским надобностям. Там он повстречал одну женщину, пробравшуюся каким-то образом сюда к своей сестре за целых двести пятьдесят верст из того села, откуда прибыли добровольцами в нашу дивизию медсестра Надя и ее юная односельчанка Валя-Сероглазка. Так вот... женщина рассказывала, что с левого берега Волги какую уже ночь переправляются войска, солдаты стучат во все избы, чтоб переночевать, а на рассвете отправляются дальше, куда-то на северо-запад. «И нету им, милая, числа, тем солдатикам! – восклицала, всплескивая руками, родственница. – И хоть бы крошку какую взяли! Уходя, тебе ищо оставят на столе банку консервов, тушенки мериканской, страсть какой скусной! Ну а ты-то как, Пелагея, с твоим малым? Голодаете, поди?» «Да нет, сестрица, красноармейцы тоже нет-нет да и подбросят то кусочек хлебца, то сахарку. Беда в другом, – пожаловалась младшая. – Сынка моего ребятишки прямо-таки со свету сживают...» «Да за что же они так?» «За што, за што?.. Да все за то же!.. Вздумалось моему дурачку мужу, царство ему небесное, назвать новорожденного не по-нашему, не по-русскому, а по-немецки – Адольфом. Теперь как увидют его ребятишки, так и орут: „Гитлер! Гитлер!“ Ну а он в слезы! Да и то сказать, откуда бы это муж знал, что где-то этот злодей, людоед такое имя носит?!»

Кузьмич помянул о маленьком Адольфе так, мимоходом. А вот войска, которым, по словам бабы-путешественницы, нету числа и которые переправляются с левого на правый берег Волги против большого села в двухстах пятидесяти километрах южнее Сталинграда и направляются оттуда на северо-запад, очень даже заинтересовали старого вояку, который, пряча, сохраняя догадку при себе, спросил меня: «К чему бы это?»

Хотелось и мне задать этот же вопрос Воронцову, замполиту нашего полка, и я ждал лишь момента, чтобы сделать это. А теперь терпеливо прослушав все, что поведал мне Кузьмич, проводив его, я вернулся к товарищам, чтобы угостить их на прощание Кузьмичевым подарком.

После того как угостились, Василий Зебницкий попросил как-то уж очень трогательно:

– Ты уж заглядывай к нам!

– Ну а как же! Обязательно.

– Все так говорят. А уйдут...

– Да что с тобой, в самом деле?

– Да это я так. Не обращай внимания.

– Может, дома что? – на всякий случай спросил я.

– Да нет. Дома все хорошо.

А Николай Соколов, взявший за правило подтрунивать над Зебницким, называя его «угрюмым женатиком», не удержался и сейчас, чтобы не поддеть Базиля:

– А ты что, Михаил, разве не знаешь, что Вася наш страшный зануда?

– Ну, это ты брось, хохол! – вступился я за товарища. – Давайте-ка лучше споем на прощание.

– Эту, что ли? – живо отозвался Соколов.

– Эту, – сказал я, наперед зная, какую именно песню запоет Николай. И он запел. Украинцы все прекрасные певуны. Можно было бы ожидать, что Николай и запоет украинскую песню, а их у него великое множество, как у всякого хохла. Но запел он «эту», именно ту, которую я и имел в виду, ту, нашу любимую, подаренную нам Леонидом Утесовым, которая была как нельзя кстати для данного момента.

Соколов затянул своим полубасом, полубаритоном:

Мы с Зебницким подхватили:

На нашу долю только и оставались три этих слова. Нам их вполне хватало, поскольку они исполняли чрезвычайно важную в любой песне роль припева. У меня был тонкий тенорок, до того тонюсенький, что его, к моей беде, легко можно принять за девчачий. Но в соединении с голосом Зебницкого, достаточно густым, да еще хрипловатым, каким он и должен быть у мрачноватого человека, мой, бабий, пробивался наружу каким-то звуком, необходимым Васиному голосу, как пристяжная, малосильная, но очень резвая лошаденка – коренному, держащему общее направление жеребцу. Впрочем, коренным-то по праву был у нас Соколов. Видя, что вдвоем мы неплохо справляемся с припевом, он, приноровившись к нам, продолжал:

Последнюю строку каждого куплета Николай подымал так высоко и с такой силой и страстью, что под ложечкой у меня появлялся холодок, в ушах звенело, а старая плащ-палатка, закрывавшая вход в нашу землянку, шевелилась, как живая.

заводил, ставя слова в растяжку, Николай. А мы с Василием тут как тут:

Соколов – уже в одиночестве – завершал:

И так пелась эта песня нами до конца, и очень обидно бывало, что ее кто-нибудь сторонний обрывал. Но на этот раз нам не помешали, и песня, набираясь силы и стройности, звучала все мощнее, ей уже было тесно в землянке, и она рвалась наружу, и вырвалась-таки, отбросив наше ветхое покрывало в сторону, и краем глаза я видел, как встряхивались ветви на нашей яблоне и с нее сыпались осенние листья.

В голосе Соколова зазвучало что-то щемящее, будто в нем появилась трещинка. Это тогда, когда он запел:

Мы с Васей притихли, заволновались, будто речь шла не о каких-то там неведомых нам друзьях, а о нас самих.

Последний куплет мы уже пели в четыре голоса, пели с такою силой, что из глаз выскакивали слезинки не то от внутреннего восторга, не то от жалости друг к другу.

В землянке стало тихо и почему-то тревожно. Всем захотелось выйти из нее.

Мы вышли, когда к нашему убежищу подходил Воронцов.

– Что это вы так распелись?

– Да вот провожали его, – и Соколов указал на меня.

– Не в другую же дивизию провожаете? – сказал Воронцов, стараясь упрятать под ушанку непокорные завихрения своих рыжих волос.

– Дивизия-то, товарищ майор, наша, но... Сам, что ли, Алексеев попросился к Павлову?

– Нет, не сам. Но и он, вижу, рад-радехонек уйти в батарею. Так ведь, старший лейтенант?

Я промолчал.

– Ну вот, видите!

Мои друзья стояли рядом и тоже молчали. Потом, не сговариваясь, сцепившись руками, обнялись. Все четверо. Воронцов при этом развел свои руки так широко, будто хотел обнять всех сразу, в том числе и себя. Вдруг в засветившихся его глазах мы увидели, что он хотел, но не мог сообщить нам, должно быть, очень важное и радостное, но вовремя спохватился, сделал над собой усилие и удержал рвущиеся наружу мысли в себе, сохранив их таким образом неизреченными. Воронцов даже вспотел, испугавшись того, что чуть было не проболтался. Мы это поняли и не домогались выудить из него тайну, которую он обязан строжайше хранить. Но была ли она для нас такой уж тайной?! Ведьмы тоже могли слышать, сопоставлять, обобщать увиденное и услышанное и делать наконец свои выводы, как, видно по всему, сделал их для себя Кузьмич из простой бабьей болтовни о переправе наших войск южнее Сталинграда. Он хоть и спрашивал себя: «К чему бы это?» – а сам-то, старый хитрец, уже знал, как и к чему. Майор уже оправился от испуга, даже повеселел, но это уж больше оттого, наверное, что приберег для меня, во всяком случае, большую и весьма радостную новость: в канун праздника для двенадцати человек из нашей дивизии вышло награждение – первое за время сталинградских боев. И среди этих двенадцати счастливчиков был и я. Медаль «За боевые заслуги», полученная мною, оказалась самой дорогой наградой. Ни два ордена Ленина, ни тоже два ордена Красной Звезды, ни еще два ордена Отечественной войны II степени, ни множество других орденов и медалей, полученных мною на войне и после войны, не могли ни умалить, ни приглушить в долгой жизни моей вот это. И не только потому, что она была первой, а главным образом потому, что выплавлялась в огне сталинградских сражений и является родной сестрой медали, которая так и называется: «За оборону Сталинграда», и лежат они у меня теперь особицей, рядышком, как две сестры.

Сообщив мне это и передав выписку из Указа, Воронцов опять обнял – сперва меня одного, а потом и моих друзей.

– А нас-то за что? – смутился Зебницкий.

– А вас авансом...

Перед 7 ноября наша «Непромокаемая и Непросыхаемая», как и полагалось перед большим праздником, прихорашивалась. Во всех ее четырех полках и в отдельном учебном батальоне, тоже приравненном к полку и занимавшем свои боевые позиции на левом фланге дивизии, в ближних балках соорудили бани, вырыв для них глубокие и просторные ямы с перекрытием в три наката. И что особенно важно – решено дать смертельный бой вшам, этим не вооруженным ни автоматами, ни пулеметами, но не менее страшным врагам, чем гитлеровцы.

Орудие для массового истребления зловредных насекомых было до смешного простое и примитивное, подтверждающее лишний раз справедливость известного изречения: все гениальное просто. Трудно теперь сказать, кто первый изобрел его, это орудие, кому выдавать патент, но в нашей 29-й стрелковой дивизии массовое его производство развернулось лишь в самом конце октября 1942 года. Но еще раньше его освоили в минометной роте Усмана Хальфина. Вернее всего было предположить, что идея, положенная в основу изобретения, очень понравилась, прежде всего, старшине роты, то есть опять тому же Кузьмичу. Он выпросил у своих друзей в Дивизионном обменном пункте, куда хорошо знал дорогу, одну большую железную бочку, там же выбил у нее с одного конца крышку, которую заменил деревянной, хорошо подогнанной, чтобы закрывалась поплотней. Умельцы, а они всегда найдутся среди тыловиков, выпилили еще один деревянный круг, поуже верхнего, сделали его таким, чтобы он свободно входил в бочку, предварительно просверлив в нем как можно больше маленьких дыр. Действие готовой «вошебойки» было испытано Кузьмичом на месте сооружения. Бочка была поставлена на кирпичной кладке, в нее налили на два вершка воды, на воду погружен дырявый круг, на круг этот Кузьмич уложил свое белье и одежду, поскольку был уверен в наличии там достаточного количества этих трудно уловимых кровопийц. Его примеру тотчас же последовал Зельма – пуля, с которой повару суждено будет повстречаться, еще покоилась в обойме немецкого снайпера, о чем Зельма, конечно, не знал. Теперь же обладатель хитрого сердца, умудрившегося расположиться в необъятной грудной клетке повара не с левой, а с правой стороны, с каким-то ожесточением, с остервенением даже срывал с себя решительно все, что на нем только было. Срывал и погружал в бочку с полнейшим к ней доверием. Подложив под эту вшивую душегубку несколько сухих поленцев и плеснув на них керосину для быстрого возгорания, Зельма бестрепетной рукой поднес к ним спичку. Сухие поленца мгновенно вспыхнули, кремация паразитов началась. Совершенно голый, Зельма не обращал никакого внимания на женщин из прачечной, которые проходили мимо и взвизгивали при виде претолстого обнаженного мужика, что-то мудрившего у железной бочки. Пораженные неожиданным этим зрелищем, не в силах победить в себе женское любопытство, прачки невольно задерживались, а самая смелая из них не удержалась от того, чтобы не подать своего голоса:

– Эй ты, рыжий! Постыдился бы баб-то!

– А кто тебя заставляет смотреть на меня! – резонно заметил со своей стороны Зельма. – Шла бы себе мимо. Не видишь – человек серьезным делом занят...

– Эт каким же? – не унималась прачка, оставшаяся уже в единственном числе.

– А ты подойди поближе – сама увидишь, каким, – посоветовал повар. – Может, еще кое-что разглядишь, авось понравлюсь!..

– Нужен ты мне такой рыжий и толстый!

На эти ее слова Зельма ответил, кажется, уже совершенно серьезно, с полным убеждением:

– Хорошего человека, голубушка, должно быть много. Понятно?.. Ну, что загляделась?.. Это не мне, а тебе уж, красавица, пора бы устыдиться. Мужчина голый, а ты глаз оторвать от него не можешь?!

Бойкая девка, хихикнув, убежала.

А Зельма обратился к бочке. Став на колени, надувая и без того толстые свои щеки, он изо всех сил помогал огню, а покрасневшие бычьи глаза его были зверски свирепы, как у палача, изготовившегося к четвертованию государственного преступника. И устыдился наготы не сам Зельма, а Кузьмич, набросивший в конце концов на своего помощника что-то вроде простыни. Старшина прикрыл себя сразу после того, как поснимал гимнастерку, брюки и нижнее белье: для этого у него нашлось в повозке старенькое, порванное во многих местах байковое одеяло, употребляемое в качестве попоны для лошади.

Усердиями Зельмы огонь под бочкой разгорался все сильнее. Бочка уже заговорила. В ней что-то забулькало, заворчало, запыхтело. Сквозь узкие щели по краям крышки, пузырясь, пробивался уже пар, а вместе с ним и запашок чего-то жареного. Пар был до того горячий, что чуть было не обварил пухлую руку повара, нечаянно угодившую под него.

По этому пару, а еще больше по запаху, бьющему по непрошено расширяющимся и пульсирующим ноздрям «палачей», можно было уже с полным основанием заключить: испытание удалось, «вошебойка» сработала так, как и ожидалось испытателями. А когда пропаренные одежда и белье были исследованы, сомнения в этом уже не оставалось вовсе. Убедившись окончательно, что аппарат этот ничуть не меньше, а даже больше по значению, чем самогонный, тайно собранный и установленный на нейтральной полосе старым, вроде Кузьмича, солдатом – мастером по этой части – Кузьмич и Зельма, страшно довольные собой и чудо-бочкой, порешили отметить это событие. Пригласили и солдат-плотников и жестянщиков, ровесников Кузьмича, которых он называл кумовьями и которые помогали в изготовлении деревянных деталей и в вырезывании верхнего дна железной бочки. Чествование столь ценного изобретения растянулось до вечера, и это только к добру: дорога по пути из Бекетовки, на плоскогорье, местами простреливалась немцами из пушек и минометов, безопаснее проезжать ее с наступлением темноты. Что касается Зельмы, то он очень огорчился, что темнота эта приспела раньше, чем бы ему хотелось.

Бочку водрузили вчетвером на повозку и везли ее в расположение минометной роты, прикрывши пологом, как новое, сверхсекретное оружие, – вот так когда-то перевозили «катюш».

В течение нескольких недель такие же бочки объявились во всех ротах и батареях; работали они круглосуточно и без выходных дней. Ценный опыт был подхвачен с невероятной быстротой, и наступление на паразитов развернулось по всему фронту. Немцы, видя всюду за нашим передним краем эти внезапно возникшие «неопознанные объекты», принялись палить по ним из пушек. Но очередное «тайное» оружие русских, меняя «огневые позиции» по оврагам и балкам, оставалось, в общем-то, неуязвимым.

Во всяком случае, вошь по нашу сторону противостояния была побеждена. Но только по нашу. На другой же стороне, немецкой, насекомое это получило обильную пищу. Скоро и мы будем иметь прекрасную возможность в этом убедиться.

В том числе и я.

24 ноября войска вновь созданного Донского фронта во главе со вторым после Жукова любимцем советских солдат Константином Рокоссовским, наступающим с севера вдоль Волги, соединились с группой войск полковника С. Ф. Горохова в поселке Латошинке. Представляю себе, как радовались этой встрече в 62-й армии генерала Чуйкова и каким потрясением явилось это для немцев. Именно в тот же день из ставки фюрера, находившейся под Винницей, генерал-полковник Паулюс получил радиограмму:

«6-я армия временно окружена русскими. Я решил сосредоточить армию: северная окраина Сталинграда, Котлубань, высота с отметкой „137“, высота с отметкой „135“, Мариновка, Цыбеко, южная окраина Сталинграда. Армия может поверить мне, что я сделаю все от меня зависящее для ее снабжения и своевременного деблокирования. Я знаю храбрую 6-ю армию и ее командующего и уверен, что она выполнит свой долг.

Адольф Гитлер».

Трудно сказать, поверил ли Паулюс заверениям Гитлера. В те дни мог еще и поверить, потому что издал свой приказ по армии. Текст его звучал на торжественно-патетической ноте:

«Солдаты 6-й армии!

Армия окружена, но не по нашей вине. Вы всегда стойко держались даже тогда, когда враг у вас за спиной. Мы его остановили. Своей цели – нас уничтожить – он не добился. Много еще я должен потребовать от вас: вы должны преодолеть все трудности и лишения, в мороз и холод выстоять и биться с любыми численно превосходящими силами противника! Фюрер обещал нам помочь. Вы должны драться до тех пор, пока не победим. Поэтому держитесь. Фюрер нам поможет».

В эти же дни секретарь Кировского райкома партии Сергей Дмитриевич Бабкин докладывает Чуянову (именно докладывает, потому что все руководители области говорили тогда на языке военных), докладывает о следующем:

«В районе [33] ремонтируются в большом количестве танки, арттягачи, автомашины и вооружение. На предприятиях района изготовлены сотни тысяч бутылок зажигательной смеси «КС», тысячи килограммов дымообразующей смеси, тысячи баллонов зажигательной жидкости, десятки тысяч тонн туалетного и хозяйственного мыла, 5 000 окопных печей. Кировцы изготовляют походные кухни, аэросани, спецдомики, фуфайки, шапки-ушанки, валенки и многое другое из теплой одежды, в чем нуждается фронт».

Нельзя говорить, что Гитлер не пытался помочь окруженным и в снабжении, и спешной подготовкой свежих войск на юге, в районе Котельникова, для помянутого в его радиограмме деблокирования угодившей в беду одной из лучших своих, ежели не самой лучшей армии.

Вслед за Гитлером помочь окруженным поклялся и рейхcмаршал Герман Геринг. Этот толстобрюхий шеф люфтваффе уверил Паулюса в том, что его армия не будет испытывать недостатка в продовольствии и во всем другом, что можно перебросить с помощью авиации, главнокомандующим которой он был. И Геринг, казалось, сдержал свое слово. На третий же день после того, как советские войска замкнули роковое для немцев кольцо, с юго-запада и с северо-запада стали выплывать волна за волной армады «Хейнкелей-111» и других тяжелых транспортных самолетов. Они появлялись на рассвете, летели медленно, и темный цвет их, казавшийся перед восходом совсем черным, был зловещим, пугающим. Но таким он виделся для нас, но только не для наших летчиков-истребителей, да еще для зенитчиков. Для тех и других это была легкая добыча, как бы сама напрашивающаяся на свою погибель. «Хейнкелей» в первом, самом массовом полете – их насчитывалось что-то более ста единиц – сопровождала ничтожно малая группа «мессершмиттов», она не только не могла помочь, но и сама была уничтожена заодно со своей армадой, прилетевшей сюда издалека. Произошло невероятное: все до единого! немецкие транспортные самолеты были сбиты и теперь догорали на заснеженных полях по всему кольцу и внутри его. Любуясь этим радующим глаза и душу зрелищем, мы подпрыгивали, хлопали в ладоши, как могут радоваться только дети. Этой всеобщей радостью был охвачен и передний край: его обитатели, забыв об опасности, выскакивали на брустверы окопов и немигаюче глядели на дымящиеся, догорающие костры из обломков крылатых громадин, какими-то считанными минутами назад своим видом пугавших пехотинцев. Особенно радостен для солдат был миг, когда они видели падающий, тянущий за собой длиннющий хвост огня самолет. Люди переднего края провожали его до самой земли, до того мгновения, пока он повстречается с нею и огласит пространство взрывом, похожим на рев издыхающего зверя.

Этот бой наших летчиков и зенитчиков был и скоротечным и победоносным. Напомню, что ни один самолет из всей армады, прорывавшейся к окруженным, не уцелел. Почти все экипажи сгорели вместе с ними либо еще в воздухе, либо на земле. Только тридцати четырем немецким пилотам удалось воспользоваться парашютами. Они приземлились и были взяты в плен. Советские истребители, сменяясь, продолжали барражировать в очищенном от врага небе, любуясь оттуда, с высот, «на дела рук своих». А зенитки не унимались, они как бы по инерции еще тявкали, выпускали в воздух одну очередь за другой из легких автоматических спаренных пушек, в кого уж они там палили, мы, право, не знали.

Логично было бы подумать, что после такой чудовищной неудачи немцы угомонятся и отсидятся где-нибудь подальше за линией фронта. Но этого не произошло: за один только тот день нашествие «хейнкелей», «дорне», каких-то других громадных тихоходов было совершено трижды, но группы эти были не такими уж многочисленными, как первая. И хоть каким-то из них удавалось увернуться от пуль и снарядов, возвратиться на свои аэродромы, это были единицы, относительно потерь – просто крохи. И немцы принуждены были изменить тактику: теперь их транспортная авиация перешла на ночной образ действий, но явно опоздала с этим. Потери, которые она успела понести, были ужасающими и, как оказалось, невосполнимыми. Авиационные заводы, находящиеся в основном в западной части Германии, резко уменьшили выпуск самолетов, как раз именно таких, в коих – неожиданно для немецкого командования – появилась крайняя необходимость. По вине защитников Сталинграда.

Эйфория, которой мы все были охвачены в первый день начала контрнаступления, повторилась. Мы опять ликовали. Особенно солдаты. Трофеи падали к ним прямо с небес. После того, как немецкие транспортные самолеты стали прилетать ночью, эти нежданные дары увеличились в небывалом размере. Значительная часть грузов, сбрасываемых впопыхах, где попало, так, лишь бы сбросить и поскорее улепетнуть назад, – падала в расположение наших войск.

В те дни к нам зачастили «гости» из вышестоящих штабов, или, как бы мы теперь сказали, инстанций. Но передний край и принимал их как гостей без всяких уж кавычек. Представители поначалу были строги, насуплены, суровы и зело придирчивы, им вроде бы все не нравилось: и траншеи, и ходы сообщения, по которым они, высокие начальники, пробирались в батальоны и роты, оказывались недостаточно глубоки и широки, приходилось сильно пригибаться и местами протискиваться бочком; то блиндажи, в кои они заглядывали, представлялись им недостаточно замаскированными, а внутри чересчур тесными, к тому же большей частью они не обеспечены «буржуйками», теми самыми «окопными печами», которых заботливые сталинградцы из Кировского района изготовили аж пять тысяч штук; найдено представителями немалое число и других всяческих недостатков, недоделок и упущений. А уходя, делались совсем уж другими людьми, ежели и строгими, но в меру, отечески строгими, и много из того, что они видели на передовых позициях, находили уже достойным похвалы. И виновниками такой поразительной метаморфозы, такой быстрой перемены оказывались солдаты-окопники: они прямо-таки заваливали пришельцев из тех самых высоких инстанций разными дарами, как-то: пакетиками с разноцветными порошками (бросишь щепоть в стакан воды, и там уж забурлит, зашипит что-то пахучее и кисло-сладкое, оно так и называлось – «шипучка»), ну, галеты там, больше похожие на печенье, чем на наши железобетонные, намертво лишенные какого бы то ни было вкуса; далее шли пачки «кофея», чуждого солдату русскому, но оно нравилось офицерам, считающим себя интеллигенцией, как бы уж своим званием приобщенным к цивилизации; представители среднего звена довольствовались подношениями другого рода, этим больше нравились произведения немецкой бытовой, что ли, техники: электрические фонарики, зажигалки мудреные, «бензинки» по-нашему, особенно те, которые были похожи на миниатюрные пистолетики: нажмешь на крошечную гашетку, она щелкнет, вспыхнет голубенький огонек – прикуривай, пожалуйста! Бойцы ими-то не особенно раздаривались: зажигалка им самим была в самый, что называется, раз – избавляла от необходимости добывать, по опыту своих пещерных пращуров, огонек с помощью камня, то есть кресала. Солдаты-разведчики от всех своих щедрот одаривали гостей, снизошедших прийти к ним сюда, на передовую, и вести беседу под носом у противника, – награждали их спиртовками, этакими карманными кипятильничками, которым цены не было в походных условиях, особенно – в зимнюю пору. Разведчики подбирали эту диковинку, когда внезапно, ночью, врывались во вражеский стан и давали там немцам шороху. В канун какого-то своего праздника, может быть, в канун рождения фюрера, немцам, а получалось-то нам, сбрасывалось вино в накрепко связанных ящиках, а также коробки с шоколадными плитками, чрезвычайно похожими на плитки с хозяйственным солдатским мылом. Не раскусивши, не поймешь, что в твоих руках: шоколад или мыло. По размеру, цвету и по количеству кубиков они были совершенно одинаковы, будто изготовлялись на одной шоколадной фабрике, в которой один цех отдан мылу. Это открытие дало мне возможность порезвиться над Леней Прицкером, который навещал наши полки так часто, что ночевал по нескольку ночей в блиндаже под яблоней.

Окончательно уверовав, что немцам тут в самое близкое время будет капут, Прицкер во много раз усилил свою работу «среди войск противника» – так она и называлась, его работа. Выходил на передовую еженощно со своим рупором-усилителем, а вернувшись перед рассветом, будил меня и спрашивал:

– Часиков новых твои комсомолята-разведчики не подбросили?

Оказалось, что Леня питал слабость к трофейным немецким часам. И в это утро спрашивал о них. Я ответил:

– Нет, Леня, не подбросили. Я сам попросил, чтобы они этого не делали. Разве это часы? Дешевая штамповка. Ты, похоже, соблазнился их циферблатом фосфоресцирующим, светящимся?

– Ну да! Для меня, ночного агитатора, они крайне необходимы. В темноте вижу, который час...

– Ну, нету у меня часов. Лучше угощу тебя...

– Чем же это? – не дождавшись конца моей фразы, перебил меня нетерпеливый Прицкер.

– Шоколадку хочешь?

– Ну, ты это брось! Откуда она у тебя?

– А все оттуда же, Леня, – с небес. Повезло минометчикам Михаила Лобанова, прямо на его огневые позиции, в известный тебе противотанковый ров, немцы сбросили целый ящик...

– Шоколаду?! – чуть не заорал Прицкер.

– Именно. Ну а Миша Лобанов, мой тезка и бывший подчиненный, не мог не поделиться со мной. Передал с Кузьмичом с десяток плит. Одну специально для тебя приберег. Остальные отдал им. – Я указал на Соколова и Зебницкого, которые хоть и проснулись, но не покидали своих земляных нар, молча наблюдали за нами и заранее уже улыбались, поскольку догадывались о моей затее.

Леня взял из моих рук шоколадку и в один миг сорвал с нее нарядную обертку. Отломил не один, а сразу два кубика и, отправив их в рот, принялся жевать. Мои товарищи, затаив усмешку, приготовившуюся разрешиться хохотом, молча наблюдали из своих углов.

Леня между тем посетовал:

– Что за черт, жую, а ни запаха, ни сладости не чувствую?..

Я посоветовал:

– Жуй дольше. Сам знаешь, теперь в Германии все переведено на заменитель, на эрзац. Бензин – эрзац, масло – эрзац, ну, соответственно, и шоколад... Так что жуй, Леня!

Леня жевал со всем возможным усердием, жевал до тех пор, пока по углам его рта не стала клубиться темно-коричневая пена. Только тогда пришло прозрение, и Леня, обозвав меня «сволочью», по справедливости обозвав, начал отплевываться, по-верблюжьи, бросая на земляной пол ошмотья пены, от которой и в наши носы ударил запах дешевейшего стирального мыла. На такой случай у меня под рукою находился пакетик шипучки. Я быстренько, чувствуя свою вину перед доверчивым другом, развел его в воде и сам поднес стакан ко рту Прицкера. От нескольких глотков этого, тоже трофейного, напитка глаза несчастного озарились ярким светом. Хорошенько протерев их носовым платком, он все же повторил, но только более осмысленно и во множественном числе:

– Сво-ло-чи!

Леня правильно заключил, что розыгрыш приготовлялся не одним мною, а в заговоре с двумя другими обитателями землянки. Чтобы окончательно реабилитировать себя и моих друзей, я вытащил из-под свернутой фуфайки, заменявшей мне подушку, настоящую шоколадину, чтобы с ее помощью Леня мог уничтожить все следы пребывания во рту этой мерзости, названной мылом, от коей попахивало откровенной падалью. Вслед за шоколадом Прицкеру была предложена и «лампадка» нашей добротной водки. Опрокинутая одним махом, она омыла не только рот, но и прошлась по всем кишкам, уничтожив по пути все запахи, кроме своего особенного...

Коротко говоря, Леонид Прицкер обрел прежнюю форму, сделался веселым и еще более разговорчивым. Наговорившись всласть, он сшвырнул Зебницкого с его лежбища, плюхнулся на его место и мгновенно заснул. Мы знали, что теперь он будет спать до ночи, а потом вновь отправится на передовую со своей трубой. В отличие от меня, Леня все-таки продолжал верить, что его «собеседования» с немцами рано или поздно все-таки откроют им глаза на безвыходность их положения и они будут сдаваться в плен не в одиночку, а целыми группами. Ну, что ж, блажен, кто верует. Или сказать по-другому: чем бы дитя ни тешилось...

А тем временем на Котельническом направлении в спешном порядке концентрируется группа немецких армий. Командовать этой группой Гитлер поручил своему любимцу, покорителю Крыма, фельдмаршалу Манштейну. Тот успел подтянуть сюда до 30 дивизий. Они перебрасывались самолетами и железнодорожными составами. Даже из-под Ленинграда прибыл целый авиационный корпус из 1-го воздушного флота. Но сообщение об этом не очень-то обеспокоило командование Сталинградского фронта. С появлением новых авиационных соединений противника мало что изменится в распределении сил в воздухе: там теперь безраздельно будут господствовать наши воздушные силы.

Первый секретарь Сталинградского обкома партии, являющийся одновременно и Членом Военного Совета фронта, мог теперь вспомнить свой октябрьский разговор по ВЧ со Сталиным. Алексей Семенович просил Верховного об усилении Сталинградского фронта истребительной авиацией (не будем забывать, что фронт в те дни переживал тяжкие, едва ли не самые драматические моменты своего противостояния). Чуянов отважился звонить Сталину не по своей воле: он делал это по поручению Военного Совета фронта, возложившего на него обязанности куратора нашей 8-й воздушной армии.

Услышав голос Сталина, расскажет после А. С. Чуянов, я принялся доказывать, что нам срочно требуется минимум пять эскадрилий.

– Э, да ты из молодых, а хочешь меня, старого воробья, сразу ограбить на пять эскадрилий... Это не выйдет...

– Должно выйти, товарищ Сталин! – стоял на своем Чуянов. – Не можем мы дальше истреблять наши лучшие кадры на «бочках» «И-16». Нам надо помочь, товарищ Сталин! – уже умоляюще кричал в трубку Чуянов.

– Хорошо-хорошо, не шуми. Бери карандаш, бумагу и пиши: «15 октября будет дана одна эскадрилья. Это, во-первых. Потом, во-вторых, 20 октября будет дана еще одна эскадрилья. Потом, в-третьих, 25 октября получите еще одну эскадрилью... И все!

– Это очень мало для нашего фронта, – обронил Чуянов.

– А ты у меня не один. У меня таких просителей много. Ну, раз на то пошло, запиши еще. В-четвертых, еще получите одну-две эскадрильи, за счет сверхплановых, сделанных на заводе. Сделают – получите, не сделают сверх плана, останетесь только при плановых. Всего хорошего!

А 12 декабря группа армий «Дон» под командованием Манштейна приступила к осуществлению операции с кодовым названием «Зимняя гроза». Цель – деблокировать окруженную группировку войск Паулюса. На участке нашей 29-й стрелковой дивизии это аукнулось так, что немцы не только отбивались с усилившимся ожесточением, но и активизировали свои действия и сами контратаковали, пытаясь вернуть себе Елхи. В этих боях, приспевших как бы неожиданно для нас, дивизия понесла опять большие потери. В те дни в моей тетрадке, наполовину заполненной немцем (у него, уже убитого, я и добыл ее для своего дневника), была сделана мною такая запись:

«Наступление наших войск продолжается. Но у нас тут задержка: враг жестоко огрызается. Мы понесли тяжелые потери. Убиты командир второго батальона Любич, его заместитель по политчасти Моисеев, заместитель командира первого батальона Смагин. Сообщают, что взяты пленные».

Наступление советских войск продолжалось, но лишь местами, и то с оглядкой. С юга вдоль железной дороги напирал Манштейн. Мы догадывались, что окруженные немецкие войска не будут сидеть сложа руки и ждать, когда их вызволят извне. Вероятность их активизации возрастала по мере продвижения танковых корпусов немецкого фельдмаршала, любившего и умевшего наступать. В сводках назывались пункты, где мы вели тяжелые оборонительные бои. Освобожденные во время нашего контрнаступления, они опять оказались в руках рвущегося на восток врага. Котельниково, Абганерово, Жутово, Тингута, Зеты. «Бог ты мой! Неужели опять... начинать все сначала?» В тихую погоду мы уже слышали совсем близко от себя гул чужих орудий, а над собою видели немецкую штурмовую в истребительную авиацию, хорошо знакомых нам «юнкерсов», «мессершмиттов» и «Фокке-Вульфов-190», новейших самолетов, действующих одновременно и как штурмовики, и как собственно истребители на земле и в воздухе.

330 тысяч немцев (такая цифра оказалась в действительности, она на целую сотню тысяч превосходила ту, которая предполагалась ранее) находились в котле, а над нами самими нависла угроза ничуть не меньшая, чем над противником. Ободрившись, на нашем участке немцы вновь овладели Елхами, но, правда, ненадолго.

Манштейну оставалось пройти еще 30 километров, чтобы соединиться с 6-й армией Паулюса.

Со сжавшимся сердцем мы, стоявшие у Сталинграда, ждали развязки: не хотелось и думать, что же будет с нами потом. Потом, когда...

...Потом пришло спасение. Свежая армия генерала Родиона Малиновского, выдвинувшись скрытно под основание манштейновской группировки, заставила ее сначала застопорить свое продвижение, потом остановиться, а затем стремительно покатиться назад. Для окруженных это оборачивалось катастрофой, погибелью. А для нас – сигналом для возобновления натиска на врага, так и не дождавшегося освобождения. Сталин еще настойчивее требовал от представителей Ставки, Василевского и Воронова, скорейшей ликвидации окруженных: Верховному требовались войска, задействованные тут, на Волге. А число их было так велико, что артиллеристы, по мере сужения кольца, чуть ли не дрались из-за места, куда бы они могли втиснуться со своими батареями. Позднее я видел такой «бой» между своими за балкой Караватка, которою с ходу овладели пехотинцы, пересекли ее перед большим селом Песчанка и приготовились к последнему прыжку перед вступлением в предместья Сталинграда. Не по годам шустрый полковник Павлов Николай Николаевич (теперь я уже был в его батарее) носился, как Чапаев в Сломихинской, из конца в конец балки, шумно оспаривая у артиллеристов других дивизий право расположить свои гаубицы и 76-миллиметровки. Не во всех «сражениях» он одерживал победы, бывало, что и уступал другим, и тогда жалко и больно было на него смотреть. Он в самом деле рвал и метал, командируя проклятия в адрес победителей, несправедливо, как полагал Николай Николаевич, потеснивших его славных артиллеристов, в числе которых первым номером проходил у него, конечно же, Николай Савченко.

– Алексеев! Вы-то куда глядели с Киселевым, – имелся в виду командир штабной артиллерийской батареи, – куда, спрашиваю вас, глядели вы, когда прямо из-под вашего носа занимали лучшие позиции артиллеристы, которые нашим-то и в подметки не годятся, – они и стрелять-то не умеют!.. Эх вы, растяпы!

Подстегнутые своим командующим, я и Алеша Киселев, очень веселый и отлично знающий свое дело комбат, с которым мы в самый короткий срок подружились, вступали в яростную перепалку с «чужими» пушкарями. Но и наши усилия не увенчались успехом. Один лишь командир из дивизиона гвардейских минометов, знакомый мне по абганеровским боям, чуть подвинулся в сторонку со своими «катюшами», и то, скорее, из жалости к нам или просто по знакомству.

Перед Песчанкой мы оказались лишь тогда, когда Паулюс не принял предложение советского командования о капитуляции, и нашим войскам ничего не оставалось, как перейти к решительному штурму окруженных с тем, чтобы сначала расчленить, разрубить на две половинки всю группировку, а потом уж добить ее окончательно по частям. То была уже крайняя мера, и командованию Донского фронта очень хотелось ее избежать.

7 января 1943 года представитель Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии генерал-полковник Воронов вызвал к себе майора Смыслова и капитана Дятленко и поставил перед ними задачу доставить командующему окруженной под Сталинградом немецкой группировки генерал-полковнику Паулюсу ультиматум командования Красной Армии.

...Готовясь к написанию этой моей документальной вещи, я попросил сотрудников Подольского архива прислать мне некоторые документы, относящиеся к истории Сталинградской битвы. Среди них оказался рассказ капитана Н. Д. Дятленко, который был переводчиком в той парламентерской группе. Я нашел необходимым привести это свидетельство непосредственного участка волнующего события более чем полувековой давности. Пусть молодые мои соотечественники, отроки и отроковицы, постоянные, неизменные участники ночных тусовок в своих дискотеках, хотя бы мысленно поставят себя в положение человека, отправившегося в лютую стужу января 1943 года прямо в пасть зверя, хотя и смертельно раненного, но оттого еще более разъяренного. Обратите внимание на то, как спокойно, буднично, неторопливо ведет Дятленко свой рассказ:

«В ночь на 3.1.43 г., в сопровождении генерал-майора тов. Виноградова, мы направились в район „Б“ 0,5 км юго-восточнее разъезда 564, где мы должны были перейти линию фронта. На месте нам сообщили, что на участке, где готовится переход, с 8 часов звуковещательная станция передает текст, предупреждающий немцев о нашем приходе. При этом мы узнали, что немецкие солдаты, услышав передачу, стали ходить по переднему краю во весь рост, даже собираться в группы. С нашей стороны выстрелов не было, а со стороны немцев изредка производились отдельные выстрелы, причем на узком участке, предназначенном для нашего перехода, стрельбы совсем не было.

К 10 часам мы начали пробираться к переднему краю нашей обороны. Уже на пути в роту мы были обстреляны немецкими снайперами. В 10.00 у землянки командира роты нашим трубачом был дан первый сигнал, и мы с развернутым белым флагом направились к нашему последнему боевому охранению. Через минные поля нас провожали 2 сапера. В начале пути раздавались одиночные выстрелы неопределенного направления, но по мере приближения к нашему переднему краю снайперский обстрел заставил нас залечь за маленький бруствер, откуда мы продолжали давать сигналы трубой и флагом. Передний край немцев был не более как в 200 метрах от нас, и там видны были снайперские пары. Каждый раз, когда мы пытались подняться, охота за нами со стороны немецких снайперов усиливалась. Пули звенели, ударяясь о стоявшие рядом вагоны, а выставленная шапка была моментально пробита насквозь. Постепенно к снайперским выстрелам примешивались автоматные очереди, и наконец начался минометный обстрел из глубины расположения батальона. Мины ложились точно, и мы вынуждены были скрыться в землянку боевого охранения. Когда минометный обстрел прекратился, мы, следуя приказанию генерал-майора тов. Виноградова, отошли. Наша попытка перейти линию фронта продолжалась около 2-х часов.

Неудачу следует объяснить нежеланием германского командования принять парламентеров. Время от начала вещания до 10 часов было вполне достаточным, чтобы донести в штаб армии о готовящемся и получить ответ. Ответ минометным огнем из глубокого тыла на наши сигналы белым флагом и трубой свидетельствуют о том, что немецкие офицеры вплоть до командира батальона были осведомлены о происходящем.

На следующее утро, 9 января 1943 года, мы прибыли в хутор Платоновский, откуда предполагался переход линии фронта в районе Мариновки.

К 9.00 мы были в балке на расстоянии около 600 метров от Мариновки. Там нам сообщили, что звуковещательная станция начала работать с опозданием; динамик устанавливался при хорошей видимости со стороны противника и поэтому был помещен на расстоянии 600 метров от него, а слышимость на этот раз не превышала 200 метров. Снабженные белым флагом больших размеров (вдвое сложенная простыня), мы вышли из балки и направились к Мариновке. Сопровождал нас через минное поле командир роты участка обороны. В качестве трубача шел техник-интендант 1 ранга [34] тов. Сидоров. Время от времени трубач давал сигнал. Все, кроме командира роты, были одеты в маскхалаты. Ни с одной стороны не раздавалось ни одного выстрела. Мы шли не быстро, но и не останавливались, чтобы не создать впечатления растерянности. От наших окопов доносились звуки передачи, но слов разобрать было нельзя.

По мере приближения к немецкому переднему краю, мы замечали движения солдат, которые все смелее подымали головы. На расстоянии 70 метров от него мы остановились.

«Что вам нужно?» – спросили из окопа, очевидно, унтер-офицер. Мы ответили: «Мы представители русского командования и должны поговорить с вашим офицером». Унтер-офицер сказал: «Идемте к офицеру». Мы ответили: «Нет, мы сами не пойдем – он должен выйти и встретить нас». После этого унтер-офицер послал одного солдата в деревню, слышно было, как тот произнес слово «обер-лейтенант». С соседних блиндажей сходились солдаты и всей группой, около 10 человек, снова продолжали нас подзывать к себе. Мы спросили, нет ли в пространстве между нами мин, и они жестами показали, что к ним можно пройти прямо. Солдаты выражали любопытство и нетерпение, продолжали звать нас к себе. Мы снова ответили: «Мы офицеры и требуем, чтобы нас встретили тоже офицеры». Тогда сам унтер-офицер пошел в деревню за офицером.

Из группы вышел один солдат и несмело, называя себя офицером, стал подзывать нас к себе. Мы возразили: «Нет, должен выйти обер-лейтенант». После 10-минутного ожидания, во время которого мы давали сигналы, вышел обер-лейтенант и спросил: «Что вы хотите?» Мы сказали: «Мы являемся официальными представителями Командования Красной Армии и имеем пакет к вашему командованию, который мы должны вручить лично. Просим сопроводить нас».

Обер-лейтенант: «Хорошо, но вам надо завязать глаза».

Мы: «Подходите завязывайте».

Он: «Нет, идите сюда, мы тут завяжем».

Мы: «Хорошо, мы снимем маскхалаты и идем к вам. Будем ли мы приняты согласно международным правилам?»

Он: «Да. Маскхалаты можно снять здесь».

Мы двинулись вперед. Обер-лейтенант тоже выступил вперед и приложил руку к козырьку. Слева от него встал унтер-офицер и положил руку на пистолет. Мы подошли и доложили снова по-русски и по-немецки о цели нашего прихода. Обер-лейтенант пожелал увидеть пакет. Ему показали. Имя Паулюса повторялось немцами с уважением. Обер-лейтенант потребовал, чтобы сопровождающие нас близко не подходили, поэтому мы передали генералу (Виноградову. – М. А.) и командиру роты, чтобы они отошли к танку, стоявшему в 200 – 250 м от немцев.

Нам помогли снять маскхалаты, завязали глаза и под руки повели в Мариновку. По дороге обер-лейтенант спросил:

«Что в этом пакете написано? Чтобы мы сдавались?» – это было сказано с горькой усмешкой. Мы ответили: «Содержание пакета нам неизвестно, мы имеем задание только вручить его вашему командованию». Мы спросили офицеров, слышали ли они предупреждение о нашем приходе по звуковой установке. Ответ был отрицательным: они слышали только непонятные, хриплые звуки, а наше намерение поняли по белому флагу и сигналам трубой. При этом они рассказали нам, что за несколько дней до этого слышали выступление по радио Вилли Бределя, писателя из Гамбурга, который призывал переходить в плен к русским и своим именем гарантировал солдатам жизнь, хорошее обращение и возвращение на родину после войны. По словам обер-лейтенанта, солдаты только смеялись над этими словами. Он также поинтересовался, был ли сам Бредель здесь или это только запись на пластинке. Мы ответили: «Не знаем, мы с этим делом не связаны» [35] . Обер-лейтенант поинтересовался, как велик тот участок, на котором наши войска прекратили стрельбу. Подумав, что этим мы можем выдать стык наших дивизий, мы ответили, что точно не знаем, но, во всяком случае, на участке нашего перехода никаких провокаций с нашей стороны не будет. От ответа на вопрос, являемся ли мы штабными офицерами или командирами фронтовых частей, мы вежливо уклонились.

Нас завели в землянку и развязали глаза. В просторной землянке находилось около 15 солдат, которые спешно приводили в порядок помещение. Нас усадили у стола, и обер-лейтенант пообещал побыстрее сопроводить нас в штаб армии. Сам он то бегал к телефону, то снова участвовал в разговоре. Нас спросили: «вы от командования Донского фронта или...»

Мы ответили: «От Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии». Немцы заговорили с уважением: «Какая честь!» «И эта честь принимать представителей от Ставки Верховного Командования Красной Армии выпала на долю вашей части. Будет что записать вам в дневники», – добавили мы.

В настроении окружающих нас солдат и офицеров промелькнула надежда на какие-то переговоры, могущие облегчить их положение. Присутствовавший немецкий лейтенант спросил: «Каково ваше мнение: когда закончится эта война?» Мы ответили: «В данный момент мы не имеем права выражать свое мнение по этому вопросу». Все присутствовавшие заговорили о том, как хорошо было бы без войны в кругу своей семьи и т. д.

Нас попросили между собой не разговаривать, видимо, потому, что многие солдаты частично понимают русскую речь, но затем офицеры выслали солдат в соседние землянки, и продолжался непринужденный разговор. Речь шла, например, о Рождестве. Офицеров интересовали вопросы: праздновали ли мы Рождество, по новому или по старому стилю, сколько дней праздновали – три дня, как немцы, или нет, и выпили ли при этом. Мы ответили: «Часть людей праздновала, другие нет – по желанию. Старые люди празднуют по старому стилю, то есть 7 января, а молодые, как в Западной Европе, 25 декабря; без вина у нас праздников не бывает, а празднуют Рождество не три дня, а всю неделю до Нового года, затем празднуют Новый год и много других праздников, и, если учесть, что в это же время многие женятся, то русские – особенно крестьяне – празднуют всю зиму».

Затем произошел разговор по существу.

Обер-лейтенант спросил: «Вы хотите сдать пакет самому командующему 6-й армии или через доверенных офицеров?»

Мы ответили: «Нам приказано вручить пакет лично командующему или его заместителю».

Он: «А если другой человек назовется Паулюсом – вы ведь его лично не знаете?»

Мы: «Среди офицеров такого не бывает».

Он: «Когда вы намереваетесь вернуться обратно?»

Мы: «Сегодня».

Он: «Считаю сегодняшний день до 24.00?»

Мы: «Нет, во избежание недоразумений желательно возвратиться еще при дневном свете».

Он: «Не успеете, так как надо далеко ехать».

Мы: «Далеко не может быть, так как кольцо небольшого диаметра».

Он: «Да, но вам придется много идти пешком, так как дороги простреливаются русской артиллерией».

Мы: «Ничего – пройдем пешком. Указаний о прекращении огня на других участках не дано. Возможен даже такой случай, когда наша авиация будет бомбить саму Мариновку, но это не следует воспринимать как нарушение наших условий».

Все время нашего пребывания в землянке офицеры принимали меры, чтобы быстрее отправить нас в штаб армии. Сперва они обещали через пару минут вести нас, но затем сообщили, что за нами прибудут от начальства. Нам предложили сдать оружие, предупредив, что его будут нести сопровождавшие нас люди. Мы разрядили пистолеты и положили на стол. При этом произошел краткий разговор об оружии. Офицеры вынули свое. У лейтенанта оказался советский пистолет «ТТ» выпуска 1942 года.

После нашего двухчасового пребывания в землянке возвратившийся после очередного разговора по телефону обер-лейтенант объявил нам следующее:

«Мой начальник приказал мне вас дальше не сопровождать, проводить обратно, возвратить оружие и обеспечить безопасность возвращения к своим войскам».

Мы выразили недоумение: «Как это так – и адресат недалеко, а письмо вручить нельзя?» Но по тону объяснений обер-лейтенанта мы поняли, что в немецкой армии приказания отдаются один раз, и он больше не осмелится по нашему вопросу звонить к своему начальнику. Мы попросили дать нам письменный отказ в приеме пакета, но и этого обер-лейтенант сделать не мог.

Нам снова завязали глаза и под руки повели обратно. По дороге обер-лейтенант сказал: «Мы не ожидали этого наступления русских». Я спросил: «Как вы не знали, что русские будут наступать зимой?»

Он: «Мы-то знали об этом из опыта прошлой зимы, но таких масштабов и такого поворота дел не ожидали».

Из дальнейшего разговора я узнал, что обер-лейтенанту 24 года. Я выразил надежду на возможную встречу после войны, когда будет мир, но он грустно ответил: «Вряд ли... Не пройдет и месяца, как меня или вас убьют».

Я спросил его: «Почему вы говорите, что ваши солдаты смеются над словами Бределя?»

Он ответил: «В войне двух мировоззрений трудно убедить словами солдат противника» [36] .

Нас вывели на место встречи, развязали глаза, возвратили оружие и попросили не оглядываться назад. Офицеры держали руки под козырек. Мы тоже приложили руку к головному убору и с развернутым белым флагом ушли к своим.

Капитан Дятленко».

Еще 21 января 1943 года, когда бои шли уже в центре города, когда всем немцам и, конечно, прежде всего, самому Паулюсу было ясно, что все подходит или уже подошло к концу, он издает приказ, наверняка удививший всех в его же собственном штабе.

«За последнее время, – говорилось в приказе, – русские неоднократно пытались вступить в переговоры с армией и с подчиненными ей частями... Мы все знаем, что грозит нам, если армия прекратит сопротивление. Большинство из нас ждет верная смерть: либо от вражеской пули, либо от голода или страданий в позорном сибирском плену. Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонить без ответа, а парламентеров прогонять огнем».

А попытки были. И как ни странно, с благословения самого Паулюса. Об этом сообщил советскому командованию захваченный в плен переводчик из его штаба. Вот что он рассказал:

«Начальник штаба 6-й армии генерал Шмидт вызвал меня и поручил перевести с немецкого на русский язык ответ на ультиматум советского командования от 9 января. Текст гласил:

«Генерал-полковнику Воронову или его заместителю. Командующий германской 6-й армии согласен начать с вами переговоры на основе ваших предложений от 9 января 1943 года. Мы просим приостановить враждебные действия 23 января 1943 года в 00 часов. 23 января в 10 часов мои парламентеры на двух машинах под белым флагом выедут к вам по дороге Гумрак-Конный, Котлубань.

Командующий 6-й армии...»

Ярый противник капитуляции, генерал Шмидт не мог по своей воле подготовить такой документ. Совершенно очевидно, что он сделал это по указанию самого Паулюса, но в последнюю минуту того охватил ужас, и он сделал вид, что никому ничего подобного не поручал. По свидетельству немцев, очевидцев всего этого, по лицу Паулюса «прошлись нервные судороги». Он закричал:

«Это государственная измена!.. Без согласия Гитлера никаких разговоров о капитуляции!» И тут же велел донести об этом Гитлеру.

Вот тогда-то и был написан Паулюсом приведенный выше приказ. Видимо, до него были и другие распоряжения, подобные этому, о чем свидетельствует неудавшаяся парламентерская миссия капитана Дятленко.

Вернулся из медсанбата и приступил к исполнению своих обязанностей Александр Крупецков, чему я был чрезвычайно рад. И не только потому, что теперь могу наконец перебраться в батарею Павлова, а паче того еще и потому, что чувствовал: «комсомольского бога» из меня явно не получилось, дело это мне не по душе, а потому и было оно не в радость, а в тягость. Не скрывая облегчения, я торжественно передал Саше его же собственную кожаную полевую сумку, беременную набитыми в нее битком незаполненными комсомольскими билетами. Саша привычным жестом перекинул ее через плечо и сразу же стал прежним Крупецковым, которого хорошо знали и любили в дивизии. Ну а я, попрощавшись с ним и моими друзьями по блиндажу, отправился в штабную артиллерийскую батарею: так она называлась и находилась в непосредственном подчинении командующего всей артиллерии дивизии подполковника Павлова.

А вскоре произошло событие, очень опечалившее генерала Еременко: его Сталинградский фронт был как бы поглощен Донским фронтом, коему Ставка и поручила осуществление грандиозной операции под кодовым названием «Кольцо». Донским фронтом, как известно, командовал Рокоссовский, а Андрей Еременко оказывался вроде бы не у дел у порога величайшей Сталинградской виктории.

10 января 1943 года наши войска по всей окружности котла приступили к штурму немецких позиций. Орудийные громовые раскаты в течение нескольких часов, а в общем-то весь первый день, с короткими перерывами, сотрясали землю и воздух. Сотни штурмовиков волна за волною выплывали отовсюду и летели так низко, что подымали под собою снежные метели, хотя было безветренно. Рев и стон «катюш» и «Грозных Иванов» был столь яростен и уж действительно столь грозен, что, думалось нам, от одного этого немцы должны были бы все бросить, покинуть свои окопы и бежать куда попало. Но не убежали, к удивлению и сожалению нашему. Теперь уже не мы, немецкие солдаты стояли насмерть на своих рубежах. Там, где уже не было снарядов, в ход шли болванки, от встречи с которыми броня советских танков получала глубокие вмятины, а их экипажи на какое-то время глохли, а у иных танкистов, в основном у башенных стрелков, даже лопались барабанные перепонки и из ушей текла кровь. Результаты первого дня нашего наступления были так удручающе малы, что о них не хотелось сообщать в Ставку.

И тут, наверное, не одному мне приходила в голову мысль: как же так, что же заставляет окруженного, обреченного врага держаться, на что же он надеялся, когда назначенные на деблокирование немецкие войска находились от котла за сотни верст и катились неудержимо все дальше? Вот бы пробраться вовнутрь кольца, глянуть, что же там, как там. Когда удавалось нашим бойцам ворваться в первую линию немецких окопов, то видели, что окопы эти почти сплошь завалены трупами наших и немецких солдат вперемешку...

Между тем еще 7 января 1943 года из Политуправления Донского фронта на имя Начальника 7-го отдела Главного Политуправления Красной Армии полковника Бурцева было отправлено донесение следующего содержания:

«3 января 1943 г. в районе города Калач был сбит немецкий самолет „Хейнкель-111“, направлявшийся из района окруженных немецких войск в город Новочеркасск. Самолет приспособлен для перевозки грузов и раненых. Экипаж самолета в составе 3-х человек взят в плен, раненые, находившиеся в самолете, погибли.

В качестве груза самолет вез несколько тысяч писем солдат и офицеров окруженной немецкой группировки. Изучение писем показывает, что они благодаря их свежести (датированы числами с 27 декабря 1942 г. по 2 января 1943 г.) представляют большой интерес и ярко показывают всю картину настроений окруженных немецких частей под Сталинградом. Письма сейчас обрабатываются. Часть выдержек из писем представляются теперь.

Приложение: упомянутое на 10 листах.

Начальник 7 отдела ПУ Донфронта полковник Мельников».

«Часть выдержек из писем», помянутых в донесении, получило весьма ограниченное число лиц. Но в моих-то руках эти «выдержки» оказались спустя полвека. А попади они ко мне тогда, в январе 1943 года, я не был бы потрясен в такой степени увиденным, когда нам удалось все-таки прорваться в самую сердцевину котла.

Одно письмо политуправлением было выделено и послано в отдельном конверте, хотя оно и было найдено в том же самолете, что и остальные письма. Но это было особенное, поскольку принадлежало генералу. Командир 376-й пехотной дивизии генерал-лейтенант фон Даниэльс писал своей жене в Штеммен (близ Гамбурга) 30 декабря 1942 года:

«Моя любимая!

Сегодняшний день уже с 3 часов утра начался очень неспокойно. Русские всю ночь усиленной разведкой прощупывали все участки и в различных местах ворвались в нашу главную линию обороны. Теперь это лоскутное сооружение снова восстановлено, где можно было заткнуть дыры – закрыли, а другие остались открытыми. К счастью, наша артиллерия стреляет так отлично, что этим многое было компенсировано. (Я распорядился о двух особенных огневых налетах в 10 и в 13 часов с тем, чтобы русским отбить охоту от дальнейших атак. Кажется, это подействовало, ибо остаток послеобеденного времени прошел довольно спокойно.)

...Атака, начатая вчера в 22.15 24 танками, первоначально имела желанный успех, но, к сожалению, сегодня утром пехота другой дивизии снова оставила занятые нами позиции якобы в результате русской атаки на эти позиции. В действительности это был только русский разведотряд, и теперь снова такое свинство. Так проходит день за днем, всегда с волнением.

Могут ли быть и будут ли позиции удержаны? Они должны быть удержаны!

Сегодня утром я позвонил начальнику штаба армии Шмидту и сказал ему коротко и ясно, что дальше так дело не пойдет. Он пообещал некоторую помощь, которая с сегодняшнего вечера уже в пути.

Мне, как и прежде, хорошо. Ты, моя любимая, может быть, удивишься, если я это пишу в каждом письме, и подумаешь: о, это папаша пишет только, чтобы меня успокоить, – но это факт.

От тебя снова никакой почты нет! Это постепенно становится мукой.

Как твое самочувствие и нашего малыша, и как у тех троих мопсиков?

Разреши сама тебя, милая, сердечно обнять и нежно томно поцеловать твоему мужу».

Немцы вообще очень сентиментальны, и генерал фон Даниэльс не является исключением. Но поверить в то, что ему живется хорошо во вражеском окружении, нелегко. Слово «хорошо» им подчеркнуто жирною чертой, конечно, не для того только, чтобы успокоить супругу, но и для того, чтобы не вызвать подозрений у цензуры относительно его благонадежности. Даже солдаты пишут свои письма с оглядкой на нее же, на цензуру, как, впрочем, пишем и мы, грешные. Но солдаты все-таки более откровенны.

Солдат Герхард Пауль пишет 28 декабря 1942 года:

«Итак Рождество прошло. Для нас лишь по календарю. Мы получили, как и все последние шесть недель, 1 хлеб на 6 человек, немножко мяса, кусочек масла и водяной суп. Так мы живем уже 6 недель изо дня в день. Ходим, как скелеты, – можно посчитать все ребра. Долго так не может продолжаться, иначе все мы выйдем из строя. Так или иначе уже больше половины батареи болеет, а остальные еле волочат ноги. Я тоже со вчерашнего дня лежу... Я отморозил большой палец левой ноги и кончик носа. Теперь это все вздулось и нарывает. Я с нетерпением ожидаю, что сделают с этой кучей больных. Когда это говенное кольцо будет открыто, тогда нам должны будут выдавать по 3 хлеба, норму масла и колбасы и наши посылки... Кроме голода донимают бесчисленные вши. Как долго продлится это еще? Что принесет нам через 3 дня 1943 год?»

Фронтовой рабочий Реккерт, оказавшийся тогда в окружении, пишет 31 декабря 1942 года:

«Как нам сообщило наше руководство, мы до 5.1.43 г. сможем выйти из кольца.

Мы убили своих последних лошадей. Теперь становится еще хуже... Русские наступают... Теперь они бросают листовки, чтобы мы сдавались в плен. Они врут всякую всячину».

Что означает эта концовка?

Вошь – через письма немецких солдат – все чаще вползает и на страницы моей книги. Унтер-офицер Йозеф Шумахер, не лишенный чувства юмора, сохранивший его и в этих, далеко не веселых обстоятельствах, пишет 29 декабря 1942 года:

«Вши... это хотя очень милые и преданные маленькие животные, но они не взяты на довольствие, и нам приходится отдавать им свою часть, а это в настоящее время не совсем хорошо делать».

А солдат Отто Зехтиг сообщает в своем письме от 29 декабря 1942 года:

«Тут, в Сталинграде, я зарезал три собаки. Можете себе думать что хотите, главное в том, что мясо вкусное. Я сварил себе сороку. Могу Вам сказать, что она имеет вкус курицы – суп был такой желтый...»

Совсем уж горькие строчки вышли из-под пера старшего ефрейтора Иоганна Кенига 30 декабря 1942 года:

«Еще пройдет некоторое время, пока мы будем освобождены, нам так или иначе будет капут... Надеемся, что все это изменится, ибо иначе мы едва ли снова увидим родину... Хайль Гитлер».

Вот как хотите, так и понимайте это «хайль». Я бы понял его не иначе, как издевку, злющую иронию. Но можно расценить слова ефрейтора как выражение клятвенной верности обожаемому фюреру, сражаться за него до последнего часа жизни. Дерутся же немцы отчаянно в немыслимо тяжелых условиях не из одного же страха перед своими командирами?!

В первый день нового 1943 года солдат Альфред Pep жалуется кому-то:

«Много радостного сообщить тебе я не могу. Мы ведь до сих пор в окружении. Кучка становится все меньше. Наша рота расформирована... Я считаю правильным сообщить тебе правду о нашем положении. Вы там на родине не имеете никакого представления о том, что мы тут выносим и что нам еще придется пережить. Это Рождество и Новый год останутся навечно в моей памяти. Мое состояние здоровья тоже ухудшилось: концы пальцев на руках и пальцы ног приморожены. К этому большие нарывы на теле. Мази от мороза нет, вши заедают нас, и несмотря на это я должен быть доволен, т. к. другим еще хуже».

Унтер-офицер Хуго Куне, как бы перекликаясь в этот первый новогодний день с Альфредом Рером, своим братом по несчастью, с нескрываемым гневом пишет:

«В сообщении командования вооруженными силами говорится:

«Соединения транспортных самолетов снабжают передовые опорные пункты армии». К сожалению, даже лошадей становится все меньше.

У Йозефа Гросса была собака, «ее песенка тоже уже спета», это не шутка».

29 декабря 1942 года фельдфебель Густав Креме все еще верит, что, как бы долго ни пришлось ждать, но «фюрер нас выручит, и поэтому выдержим».

А вот в мозгу обер-ефрейтора Арно Бееца, кажется, зашевелилось сомнение. В письме, посланном в последние дни 1942 года, он злобно вопрошает: «Вынужден шататься в этой вшивой России, спросил бы: за что?»

Как бы посмеялись два старых русских солдата, Иван Кузьмич Прибытков и Федор Тимофеевич Устимов, как бы посмеялись они над этим обер-ефрейтором, они, придумавшие простое, но в высшей степени эффективно действующее устройство по истреблению этих нежелательных, но, увы, извечных спутников солдата во всех войнах.

В канун Нового года, чтобы в очередной раз подбодрить свое воинство и немецкий народ, выступил Геббельс. И вот как «прокомментировал» его речь унтер-офицер Франц Арнольд в письме, посланном вдогонку словам министра, 31 декабря 1942 года:

«Геббельс говорил также сегодня вечером, но какая польза от этого, нам этим не поможешь».

Что верно, то верно: никакие слова не могут помочь человеку, который доведен до полного истощения физических и нравственных сил.

Ну, пожалуй, довольно.

Пора уж и мне и моим читателям заглянуть туда, откуда посылались, но так и не достигли адресатов эти скорбные, похожие на реквием письма людей, вчера еще с надменной гордостью шагавших по этой «вшивой России», чтобы покорить, поработить ее.

Отправимся же туда, на всякий случай перекрестясь, в эту преисподнюю, придуманную немцами самими же для себя.

На пятый или на шестой день штурма наметился успех у 64-й армии, именуемой нами не иначе как Шумиловская. Ее левому флангу удался прорыв в глубь котла до семи, а местами и до десяти километров. Туда-то, в эту образовавшуюся прореху, были введены основные силы и нашей 29-й стрелковой. А на прикрытие хутора Елхи, недавно освобожденного нами, оставлены какие-то крохи из второстепенных подразделений.

Выходили на новый рубеж среди бела дня. Вчера еще и саму степь можно было бы назвать белой. Но сегодня в несколько часов она сделалась черной от пороховой гари, от тротила, от выхлопных газов, выбрасываемых нашими «тридцатьчетверками», и разрывов бомб, снарядов и мин.

Во второй половине дня, поближе к вечеру, пошел сильный снег, смешавшийся с метелью. Мы с моей батареей, не располагавшей решительно никаким транспортом, шли «пешим по-танковому», как сказали бы в таком случае танкисты во время своих учений. Было у нас, правда, несколько телег, но на колесах по взмешенному гусеничными траками снегу далеко не уедешь. И я со своими артиллеристами без пушек и связистами без раций и телефонных аппаратов двигались в сторону балки Песчаная прямо по глубокому да еще взбаламученному снегу, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь, как уж водится. Спотыкались в основном о трупы немецких солдат, успевших окаменеть от лютых на ту пору морозов. Из-под снега там и сям торчала то одна рука, то обе сразу, со скрюченными пальцами, словно бы пытавшимися ухватиться за что-то; в другом месте видели поднятые вверх растопыренные ноги; а тут, вдобавок ко всему, перед нами из снежной замети выросла высоченная фигура немца: он держал винтовку и целился в нас. Мы в ужасе остановились. И все-таки первым выстрелил не он, немец, а лейтенант Алексей Киселев, догнавший нас уже в пути и выпрыгнувший из-за моей спины. Пришли в себя и мы: выхватили свои карабины и уже почти залпами начали стрелять в немца. А он, как ни в чем не бывало, стоял и продолжал целиться.

«Что за чертовщина?» – по спине моей – что уж тут скрывать? – пробежал озноб.

Опять же первым догадался обо всем Алексей Киселев. Усеянное детскими веснушками его широкое лицо сделалось еще шире от непонятной для остальных батарейцев улыбки. Между тем лейтенант спокойно подошел к немцу, и все разъяснилось. Однако от этого открытия всем нам стало еще страшнее. Мы поняли, что кто-то из наших пехотинцев, прорубавших нам дорогу к балке Песчаная, «пошутил». Поднял только что убитого врага, вставил в его остывающие руки винтовку, подержал так несколько минут, пока тело не замерзло. Толкнув немца в снег, мы пошли дальше, по-прежнему спотыкаясь о трупы – и теперь уж не только немецких солдат, но и наших, которых не успели убрать. Уберут потом, но не всех: многие пролежат под снегом до весны, когда в мертвых, распяленных в недоуменном ужасе глазах, устремленных в небо, блеснет лучик солнца.

Мы пошли дальше и уже в сумерках спустились в Песчаную. Вот там-то и увидели Николая Николаевича Павлова в самый разгар спора из-за места для наших артиллеристов и минометчиков. Наконец и драка эта, готовая, было, уже перейти в рукопашную, прекратилась: нашлось место для каждого подразделения. Артиллеристы и минометчики приступили к оборудованию своих огневых позиций.

Однако еще труднее было отыскать место для ночлега. Уже совсем стемнело, когда я обнаружил на одном из скатов балки ряд хорошо оборудованных немецких блиндажей. Отобрал самый вместительный, с несколькими даже нарами. Обрадовался: хватит места на всю батарею. Чтобы хорошенько осмотреться, осветил блиндаж трофейным фонариком. Все нары были покрыты толстыми серыми немецкими одеялами. И тут волосы мои, кажется, начали подымать ушанку: все одеяла шевелились. Шарахнулся к выходу, решив, что в блиндаже немцы, которые почему-то не успели убежать. И все-таки решил заглянуть еще раз (собрался с духом). И тут ужаснулся еще более: одеяла шевелились оттого, что в них кишмя кишели вши, невидимые глазу, потому как были под цвет этих серых одеял. Выскочив, приказал бойцам ни в коем разе не входить в это страшное убежище. Можно в конце концов развести костры: немцам теперь не до нас; из-под Гумрака, находившегося в двух-трех километрах от балки Песчаная, с аэродрома вылетел, кажется, последний их самолет. Взлетная полоса утыкалась в кромку балки, и нам думалось, что громадный черный самолет рухнет прямо на наши головы; наши солдаты всех родов войск и изо всех почти видов оружия подняли по нему беспорядочную пальбу, но немцы все-таки улетели. Оказались ли они счастливцами, трудно сказать: путь до своих был очень долог, самолет мог быть перехвачен рыскавшими в небе нашими ночными истребителями.

Приказав старшине заняться «обогревом» батарейцев, сам я продолжал отыскивать убежище для ночлега. И, кажется, нашел. Увидел в снежном сугробе, примыкающем к противоположной, более крутой стене балки небольшое отверстие, через которое, однако, можно было протиснуться внутрь этой норы. Полез. Руки наткнулись на что-то жестокое, похожее на мешки или на бревна. Взобрался на все это, отвернул воротник новенького, недавно выданного монгольского полушубка, поплотнее закутался в него и... тотчас же заснул. И спал до тех пор, пока в отверстие, через которое я пробрался в эту берлогу, не проник свет. И только тогда обнаружил, что я проспал на смерзшихся трупах, сложенных тут по-немецки аккуратно, штабелями, как обычно складывают бревна: немцы, вероятно, собирались, но не успели ни похоронить, ни отправить в Германию этих несчастных, потерявших свои жизни в бескрайних холодных русских степях.

Большое село Песчанка, которое не удалось освободить с ходу, было взято ночью, без единого выстрела, хотя наши артиллеристы и минометчики готовы были с рассветом обрушить на это селение море огня: тысячи нацеленных стволов, замерев, ждали лишь команды. И капитану Григорию Баталову, вступившему за два дня до этого в командование 299-м стрелковым полком из нашей дивизии, удалось уговорить комдива Лосева, чтобы тот благословил его, бывшего танкиста, на ночной штурм.

Все пространство за Песчанкой было занято под немецкое кладбище. Сотни четких, выверенных как по линейке, рядов, и на них тысячи совершенно одинаковых бугорков с небольшими крестиками над ними, сколоченными из неошкуренных тонких берез. Невольно подумалось, откуда же были привезены немцами эти березки, – в донских и сталинградских степях мы что-то их не видели?..

Четырьмя годами позже, оказавшись вновь в этих местах, я уже не видел ни этих крестов, ни самого кладбища: оно было буквально стерто с лика земли, стерто с ее поверхности, а в глубине-то они все еще лежат, те, что... ну и так далее.

Оставалось еще десять дней до полного разгрома врага.

От Песчанки войска нашей 64-й двинулись значительно быстрее. Может быть, уже потому, что они катились под уклон не в переносном, а буквальном смысле. Выйдя за Песчанку, мы увидели весь, как на ладони, огромный город, там, внизу. Истерзанный, дымящийся, он был все-таки прекрасен. Мы как-то уж очень быстро вошли в его предместья: сперва в Ельшанку, потом перебрались на левый берег реки – это была Донская Царица, разделявшая Сталинград на две равные части. Во времена татаро-монгольского нашествия ее называли по-другому: «Сарису», то есть желтая река. Русские окрестили ее на свой лад: «Царица», а потом и город был наречен так же, по-русски: Царицын .

За Донской Царицей, однако, бой продолжался с прежним, если еще не большим ожесточением. Улицы были завалены трупами немецких солдат, а враг не сдавался. Может быть, еще и поэтому наши танкисты, ожесточаясь до крайности, мчались прямо по этим трупам. Мы видели на улицах расплюснутые широкими танковыми траками тела немецких солдат и офицеров, похожих на шкуры саламандр в своих зеленых пятнистых плащ-палатках и плащ-накидках. А «студебеккеры» и «ЗИСы» ехали по окоченевшим трупам, как по бревнам, трясясь и подпрыгивая над ними. И никто, кажется, не ужасался от того, что открывалось глазам.

К 31 января на южной стороне города, в полосе наступления 64-й армии, все вдруг затихло. Бой продолжался где-то на севере.

К тому времени я со своей батареей находился уже в самом центре города, укрывшись за толстой стеной Драматического театра, хорошо сохранившегося, выглядевшего анахронизмом среди окружающих его развалин.

Перед нами лежала широкая площадь, а чуть левее, у вокзала, по железобетонному кругу скакали гипсовые пионеры с обрубленными ногами, руками, а некоторые и головами.

А потом, осмелев, мы вышли из-за стены и увидели, как напротив появилось несколько легковых автомашин. Группа наших офицеров стояла там и чего-то дожидалась. А потом мы увидели немцев, которых выводили со двора длинного полуразрушенного дома (потом-то мы узнали, что это был универмаг). Впереди вышедших был высокий, в длиннющей шинели генерал, и его тут же посадили в первую машину. Остальных разместили в других автомобилях, и колонна выехала на площадь, а затем быстро свернула направо от нас и скрылась за углом другого полуразвалившегося дома.

Утром того же дня Алексею Семеновичу Чуянову позвонил командарм 64-й генерал-лейтенант Шумилов. Явно волнуясь, глуховатым баском сказал: «Кажется, дело идет к завершению. Приезжайте поскорее в Бекетовку в Военный Совет армии. Будем принимать капитуляцию фельдмаршала! Теперь эта „птичка“ от нас уже не улетит. Звонил Бурмаков – командир 38-й мотострелковой бригады – и доложил, что штаб Паулюса блокирован, что он скоро будет в наших руках!»

– Откуда взялся фельдмаршал? – спросил Чуянов. – Ведь Паулюс только генерал-полковник?

– Мы тоже так считали, – ответил Михаил Степанович, – но, оказывается, 30 января, то есть вчера, Гитлер возвел его в фельдмаршалы и уже передал об этом по радио. Только, видимо, Паулюс не будет иметь еще и маршальского жезла.

«Выезжаю, – расскажет после Чуянов, – такой момент нельзя пропустить. Еду по Бекетовке – это Кировский район города. Здесь, в Бекетовке, возвышаются каменные здания, окруженные множеством деревянных одноэтажных домиков. Я приглядываюсь к уцелевшим домам, и во мне крепнет решение, что именно здесь, в Бекетовке, на первое время придется разместить областные организации.

А вот и скромный одноэтажный, не очень вместительный, домик, в котором расположился Военный Совет 64-й армии. Шумилова я заметил на улице. Невысокий, статный, в шинели и папахе, он нетерпеливо расхаживал.

– Что, Михаил Степанович, совершаете утреннюю прогулку? – спросил я, поздоровавшись.

– Какая там прогулка, – устало ответил Шумилов. – Вот вышел на улицу после бессонной ночи и вдыхаю свежий волжский воздух. Думаю, какой он, этот фельдмаршал.

Мы прошли в домик, в его кабинет, где было жарко натоплено».

Теперь на этом домике прибита мемориальная доска.

Михаил Степанович поведал Чуянову о событиях текущего дня. Они развивались так.

Когда удалось установить, что штаб 6-й немецко-фашистской армии во главе с командующим находится в подвале универмага, наши артиллеристы, подкатив орудия, стали бить по верхней части здания. Не прекращался ружейно-пулеметный и минометный огонь. Противник вынужден был выбросить белый флаг.

«Командир мотострелковой бригады полковник Бурмаков приказал прекратить огонь, и к зданию универмага направились старший лейтенант Ильченко, капитан Гриценко и лейтенант Межирко (это их мы видели от городского театра. – М. А.).

Ильченко было поручено вести предварительные переговоры с гитлеровскими генералами Росске – командиром 71-й стрелковой дивизии и Шмидтом – начальником штаба 6-й армии. Оба гитлеровских генерала высказались за ведение переговоров о капитуляции с уполномоченными на то высшими офицерами штаба Донского фронта.

В штаб Паулюса выехали подполковник Мутовин, начальник разведки армии майор Рыков, полковник Лунин и генерал Ласкин. Командир мотострелковой бригады Бурмаков направил в штаб Паулюса своего заместителя по политической части полкового комиссара Л. А. Винокура.

Из сообщения начальника штаба 6-й армии генерала Шмидта стало известно, что генерал-майор Росске назначен теперь командующим южной группы войск и что вместе с ним находятся некоторые командиры дивизий. Генерал Росске просил о прекращении огня. Наши официальные лица во главе с генералом Ласкиным, как ответственным представителем Донского фронта, предъявили следующие требования: организованно передать в наше распоряжение весь личный состав, вооружение и всю боевую технику; немедленно передать нам все оперативные документы главного командования; прекратить всякие радиопереговоры.

Мы гарантируем безопасность всем находящимся в окружении и оказание немедленной медицинской помощи раненым и больным.

– Честно говоря, – добавил Михаил Степанович, – очень опасался, что Паулюса не застанем в живых. Но нет, Ласкин мне звонил – говорит, что тот уже сдал личное оружие.

В это время с улицы донесся шум. Из окна мы увидели, что к домику Военного Совета подкатила группа автомашин.

– Ну, вот, кажется, и приехали, – сказал Михаил Степанович.

Его лицо стало сразу озабоченным и немного торжественным. В комнату прошли заместитель командующего Донским фронтом генерал-лейтенант К. П. Трубников, члены Военного Совета армии 3. Т. Сердюк, К. К. Абрамов, секретарь обкома партии В. Т. Прохватилов.

Генерал Ласкин и полковник Лукин [38] ввели высокого, сгорбившегося военного в немецкой форме. Щеки впалые, глаза посажены глубоко. Это и был фельдмаршал Паулюс, командующий 6-й немецко-фашистской армии. Вместе с ним вошли его адъютант полковник Адам и начальник штаба генерал Шмидт.

Дверь в соседнюю комнату открыли. Там уже находилось десятка два корреспондентов центральных, областных, фронтовых и армейских газет. Комната была маленькая, и они стояли впритирку, вытягивая шеи, и весь дверной просвет казался стеной из фотообъективов.

Самое удобное место захватили, конечно, кинооператоры со своими аппаратами.

С помощью переводчика состоялся такой разговор:

Шумилов: Прошу предъявить свои документы.

Паулюс: Я имею солдатскую книжку.

Шумилов: Удостоверение о том, что вы, господин генерал-полковник, произведены в генерал-фельдмаршалы?

Паулюс: Такого удостоверения нет.

Шумилов: А телеграмму такую получили?

Паулюс: Я получил по радио приказ фюрера.

Шумилов: Об этом я могу доложить своему Верховному Командованию?

Паулюс: Господин Шмидт, начальник штаба, может подтвердить.

Генерал Шмидт встал и подтвердил все это.

Шумилов: Кто с вами пленен?

Паулюс: Вместе со мной начальник штаба – генерал-лейтенант Шмидт и полковник штаба 6-й армии Адам.

Шумилов: Кто еще?

Паулюс: Имена других я передал парламентерам.

Шумилов: Вас пленили части 64-й армии, которая дралась с вами, начиная от Дона, и до конца – под Сталинградом. Жизнь, безопасность, мундир и ордена вам сохраняются... Господин фельдмаршал, прошу ответить мне, по какой причине не принят ультиматум генерал-полковника Рокоссовского – Командующего Донским фронтом, когда было предложено вам сложить оружие?

Паулюс: Русский генерал поступил бы так, как и я. Я имел приказ – драться и должен был его выполнить.

Шумилов: Какие мотивы послужили для сдачи оружия сейчас?

Паулюс: Мы не сложили оружия, мы выдохлись, дальше драться не могли. После того, как ваши войска вклинились и подошли к остаткам наших войск, не было боеприпасов, нечем было защищаться, и поэтому борьба была прекращена.

Шумилов: А вы утвердили приказ о сдаче оружия?

Паулюс: Нет, Росске сделал это самостоятельно. Я не командующий южной и северной группировками, части находятся не в моем подчинении. Господин Росске принял решение сложить оружие.

Шумилов: Северной группировке вы приказали сдать оружие?

Паулюс: Нет.

Шумилов: Тогда прошу отдать такой приказ.

Паулюс: Я не имею никакого права отдавать такого приказа.

Шумилов: Как же не имеете права? Ведь вы же командующий?

Паулюс: Я не могу не подчиненным мне войскам отдавать приказ о капитуляции. Я надеюсь, что вы поймете положение солдата, поймете его обязанности.

Шумилов: Каждого солдата обязывают драться до последнего, но начальник может приказать своим подчиненным прекратить борьбу, когда он видит, что солдаты напрасно гибнут, что это ведет к бесполезному уничтожению людей.

Паулюс: Это может решить тот, кто непосредственно остается с войсками. Так и получилось с южной группировкой, в которую я попал случайно.

Затем Паулюс выразил неудовольствие, что собралось много корреспондентов, фоторепортеров и кинооператоров, и попросил продолжить разговор без них. Шумилов возразил:

– Вы наших пленных солдат и офицеров в своей печати показываете всей Германии, а мы пленного фельдмаршала должны показать всему миру.

Тогда был сделан перерыв, чтобы все корреспонденты, фоторепортеры и кинооператоры могли запечатлеть эту встречу. Паулюс, Шмидт, Адам несколько минут непрерывно позировали фотокорреспондентам. Держали они себя непринужденно, видя, что с ними обращаются по-человечески, без угрозы отправки в Сибирь, чем пугал их Гитлер.

Пленных пригласили в столовую командного состава армии, предварительно предложив вымыть руки и лица, – все они были чумазыми.

После обеда их посадили в машины и в сопровождении автоматчиков и полковника Лукина отправили в штаб Донского фронта».

В это время из Москвы уже настойчиво звонили по ВЧ, уточняя местонахождение Паулюса и других пленных генералов. Требовали, чтобы были приняты все меры охраны, так как Паулюса еще могут перехватить немецко-фашистские войска.

Поздно вечером Алексей Семенович Чуянов не без интереса прочел перевод с немецкого следующего сообщения гитлеровского агентства Трансоцеан:

«Генерал-фельдмаршал Паулюс, находясь в Сталинграде, носил с собою два револьвера и яд. Попал ли он в советские руки, будучи в бессознательном состоянии (поскольку он несколько дней назад был тяжело ранен) или мертвым, – еще неизвестно».

А далее – уже и вовсе смешно.

Ночью Чуянову позвонили от Рокоссовского. Просят принять меры к розыску исчезнувших или потерянных то ли Паулюсом, то ли Шмидтом зажигалки с прыгающим чертиком и расчески.

Когда Алексей Семенович сообщил об этом Шумилову, тот сказал, что расческу нашли, а вот зажигалка с «прыгающим чертиком» как в воду канула. Вот, мол, и ищи ее свищи. В крайнем случае, обойдутся без зажигалки и без чертиков: спички дадут.

А на столе у Сталина уже лежала телеграмма Уинстона Черчилля:

«Примите, пожалуйста, мои поздравления по случаю капитуляции фельдмаршала Паулюса и по случаю конца 6-й германской армии. Это действительно изумительная победа».

Этим же словом «примите», в последнем абзаце под номером 4 в непривычно длинном для него послании, Сталин ответил:

«Примите мою благодарность за дружеское поздравление по случаю сдачи фельдмаршала Паулюса и успешного завершения ликвидации окруженных под Сталинградом вражеских войск».

Ответное послание отправлено лишь 6 февраля 1943 года. А из Сталинграда все эти дни бесконечной вереницей медленно движутся в сторону Бекетовки колонны военнопленных немцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьем, на ногах что-то навернуто, они идут понуро, жалкие, грязные, перезябшие. Из колонны выходит один, обращается к нашему бойцу-конвоиру с неожиданным вопросом, обращается по-русски:

– А работа у вас будет?

– Да, найдется, – отвечает боец. Он в стеганой ватной фуфайке и в таких же брюках, отчего кажется очень толстым. На голове шапка-ушанка, он не отворачивает ее, чтобы прикрыть уши: в этом нет никакой необходимости – от мороза мочки ушей красные, как у петуха гребешок, и, похоже, горят так, что от них можно прикуривать. Подумав немного, боец добавляет, прибавив своему голосу густоты для большей убедительности: – Для вас подходящая работенка будет. Вот, – показывает на груды кирпичей при выходе из Сталинграда, – вот ваша работа.

– О, я, я, да, да, – понимающе кивает головой пленный.

– Ну, вот и хорошо. Поняли, значит, друг друга, – лукаво говорит наш солдат.

На пленных смотрит сталинградская старуха. Ей лет семьдесят. Все лицо исполосовано морщинами. Меж дряблыми щеками и морщинистым лбом едва поблескивают маленькие глазки, удивительно живые и пронзительные. Время от времени старуха замечает, да так, чтобы ее слышали в колонне:

– Брось одеяло-то, ты, долговязый... Эка жадность-то! Уж не мое ли? Дай-ка глянуть... Ведь зачем оно тебе? В могилу, рази, тащишь?..

– Не в могилу, бабушка, а в плен, – поясняет конвойный.

Но старая недоумевает:

– Разве их не убьют?

– Нет, – отвечает боец.

Старая не отстает от него, семенит рядом. Говорит:

– Ну, да Бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Что творили!.. Не приведи, Господи!

Между тем бесконечная, рваная, пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Поспешая, старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

– Вот бы их такими самому Хитлеру показать... Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный... Пуговица, знать, оторвалась. Господи, Господи, мать небось у него есть где-то, ждет...

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

– Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, что ли, сынок? – спрашивает она теперь уже у меня, когда я, увлеченный ее разговором с конвоиром, тоже иду рядом с ними и слушаю. На вопрос старой отвечаю утвердительно и сообщаю еще, что только вчера Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

– Должно, тоже для поддержки штанов...