Мой Сталинград

Алексеев Михаил Николаевич

Пятьдесят лет спустя

 

 

В начале февраля 1993 года, совершенно неожиданно для себя, я получил приглашение не от одного, а от пяти мэров французских городов. Пригласили меня не только и не столько как писателя, более или менее известного в их стране, а главным образом как участника Сталинградской битвы по случаю ее 50-летия. И вдруг я обнаружил, что эту дату торжественно отпраздновала вся Франция. И всюду, где бы я ни был, стар и млад в один голос говорили мне одно и то же: там, на берегах Волги, вы, русские люди, спасли не только себя, но и нас, французов. Во всех городах, которые я посетил, – а это были Париж, Дижон, Лилль и другие, – либо площадь, либо станция метро, как, скажем, в столице, либо улица, либо школа названы именем Сталинграда. А до этого мне довелось побывать во многих городах Западной Европы, и там я встречался со Сталинградом. Во многих, стало быть, странах. В одной лишь стране нету теперь Сталинграда. Вы, мой читатель, догадываетесь, как зовут ту страну...

В Нормандии, близ города Кана, на берегу Ла-Манша, там, где наши союзники по антигитлеровской коалиции открыли наконец второй фронт, сейчас воздвигнут величественный музей, посвященный не только этой исторической дате, но всей Второй мировой войне. Ты войдешь сперва в правую дверь и лишь через час выйдешь в левую. При входе увидишь цифру «1939», означающую год начала войны. А при выходе – «1945», год ее окончания, то есть год Победы. До этого момента тебе придется по широкой лестнице пройтись по всему адову кругу. С помощью кинохроники, современных электронных средств воспроизведены очень уж знакомые тебе голоса войны, ее картины: рушившиеся на твоих глазах древние города старушки Европы, падение к ногам Гитлера одной страны за другой... А страшная лестница уходит, точно в преисподнюю, все ниже и ниже. И вдруг у самой нижней ее точки рука сопровождающего дотрагивается до твоего плеча, просит задержаться и взглянуть вверх, где огромными буквами (латинскими, конечно) начертано слово «СТАЛИНГРАД». Оно обожгло сердце, заставило его заторопиться. Но ты не вдруг еще осознаешь самое-самое главное и важное для тебя, участника Сталинградской битвы: от этой-то точки лестница медленно поведет тебя – сквозь грохот рвущихся бомб и снарядов – к спасительному свету, к выходу, где написано – «1945».

Стало быть, не только для нас очевидно, что перелом во Второй мировой войне произошел там, на Волге, у стен легендарного Сталинграда. Создатели мемориала в данном случае проявили и порядочность, и объективность. Но им не хватило того и другого, когда они здесь, в Нормандии, отмечали 50-летие высадки своих войск, – не пригласили никого из наших нынешних руководителей, которые молча и безропотно проглотили эту горькую пилюлю.

* * *

В заключение, хотя бы коротко, о судьбе некоторых моих однополчан, которые чаще других появлялись на страницах повествования, – так, как она сложилась у них в послевоенное время. Ну, назову, прежде всего, моих близких друзей по Абганерову и совместному житию в блиндаже у полюбившейся нам дикой яблони. Василий Захарович Зебницкий вскоре после войны, сразу же из-под Праги, где мы повстречались наконец с долгожданной Победой, уехал в Казахстан, к себе домой, иначе он и не называл эту землю. О его смерти я узнал из письма дочери, той самой, о которой он так тосковал и беспокоился все дни и ночи сталинградской боевой страды. Умер наш Василий и никогда уже не узнает, что покоится теперь на чужбине. Николай Соколов, самый жизнерадостный среди нас, весельчак и жизнелюб, покоритель девичьих сердец: не одна красавица с тихой (а иной раз и не тихой) грустью глядела вслед уходящим из их мест полкам, удерживая в чаровничьих очах своих долее всех его, нашего друга Николашку. Однако большую часть времени пулеметчик Николай Соколов сохранял постоянство в любви своей к одной нашей однополчанке и, возможно, на ней-то и женился, едва отгремели пушки. Но сразу же за тишиной, в какую погрузился, кажется, весь мир, наши пути с ним, Колей Соколовым, разошлись. Из писем знал, что живет он в Минске и, думалось, очень счастлив рядом со своей любимой. А потом, с большим опозданием, пришла горькая весть: Николай Соколов, прошедший все круги ада под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре, на Днестре, на Пруте и Дунае, пронес свою гордую голову, не склоняя ее под тяжестью множества испытаний, по собственной воле решил уйти из жизни именно тогда, когда, казалось бы, ничто ей не угрожало: Соколов покончил с собой, сбросившись с балкона многоэтажного дома.

С Александром Крупецковым, нашим «комсомольским богом», я довольно часто встречался в Москве. У него все вроде бы складывалось так, как нужно. Во всяком случае, жалоб от него я не слышал. И не услышал бы даже в том случае, если были б к тому самые веские причины: Саша есть Саша. Думалось, он был влюблен во всех людей на свете, делая исключением разве что неисправимых нытиков, – этих он попросту ненавидел.

Николай Николаевич Павлов, командующий артиллерией нашей дивизии, до конца послевоенных дней жил в Москве, мы с ним встречались то у него, то у меня дома, и нам всегда не хватало времени, чтобы ответить на те самые «А помнишь?», «А помнишь?»

Начальник политотдела Григорий Иванович Денисов, обнаруживший во мне чуть приметные зачатки литературного дарования, и «отвоевал» меня на Курской дуге у Павлова для «Советского богатыря», дав таким образом новое направление на всю, как говорится, оставшуюся мою жизнь. Много послевоенных лет (какая счастливая судьба!) непосредственный участник Сталинградской битвы, Григорий Иванович находился в Сталинграде, был директором музея обороны города. В этой, даденной ему уж как бы по веленью Божьему, должности он находился до конца дней. Сражавшийся за Сталинградскую землю в дни войны, отстоявший ее для того, чтобы найти в ней свое вечное успокоение. Между прочим, это Денисов, исполняя волю злопамятливого Никиты Сергеевича, из множества выбрал менее обидное для сталинградцев новое имя городу – Волгоград...

Под конец еще раз воспроизвожу выписку из документа, хранящегося в Подольском архиве:

«Фонд 7 гв. армии, оп. 5373, д. 276, д. 229.

Это было юго-западнее Зет, 30 августа при выходе из окружения. Мл. сержант Николай Гурьянович Сараев, чл. ВКП(б) с августа 1942 года, 1922 года рождения, Североказахстанской области, 29 сд 106 сп из полковой минометной роты.

...Несколько танков приближались к политруку полковой минометной роты младшему политруку Алексееву, с которым находился Сараев, и, когда один танк был уже в 20 метрах от них, Сараев с противотанковой гранатой вплотную приблизился к танку и метнул гранату в открытый люк.

Танк вместе с экипажем был уничтожен. Уничтожив танк, он спас жизнь мл. политруку Алексееву...»

Считалось, что Николай Сараев при этом погиб. Считали так и мы, минометчики, поскольку собственными глазами видели распластанное тело нашего товарища прямо перед носом горящей немецкой танкетки, и вдруг, спустя десятилетия, узнаю, что Николай Сараев жив, живет в своем городе Павлограде в северном Казахстане. Узнал я об этом от самого же Сараева, приславшего мне письмо после того, как впервые услышал по телевидению мой рассказ о его подвиге. В письме он подтверждает подлинность и доскональность случившегося. Он действительно был на волосок от смерти, когда его обнаружили наши же санитары из санитарных рот, захваченных немцами. Они-то, будучи уже сами военнопленными, выходили Сараева, который вместе с другими пленниками оказался в глубоком немецком тылу.

По возвращении начались мытарства: как да что, свидетелей рядом нет, докажи-ка местным бдительным товарищам, что ты не предатель, а если будешь уверять, что ты самый что ни на есть герой, еще больше внушишь подозрений. Молчал, но долго ли можно молчать под тяжестью косых взглядов! Обрадовался, конечно, когда правда вырвалась наружу. Но и то не сразу ей поверили. Мое письмо к местным руководителям мало помогло. Пришлось запросить архив. Но человек уже был сломлен. Хорошей работы ему не давали – был банщиком в городской бане. И, как водится, все чаще стал прикладываться к чарке, в угрюмом похмелье изливать душу «зеленому змию». Об этом я узнал из письма его дочери, она писала мне украдкой от отца. Временами он будто подавал надежды на возвращение к нормальной человеческой жизни. Но душевных сил на это уже не хватило.

О смерти Николая Сараева мне сообщила опять его же дочь. Под рукою у меня нет этого письма. Но смерть оборвала жизнь всего лишь несколько лет назад.

Не хотелось мне заканчивать книгу на горькой ноте. Но что поделаешь: и во всем-то моем рассказе очень мало веселого.

Так уж вышло.

В моем фронтовом блокноте можно найти такую запись:

«Нас постигло большое горе. Несколько дней назад на Южном Буге погиб замечательный человек и талантливый командир полка, кавалер пяти орденов гвардии подполковник Игнат Федорович Попов. Похоронили в Семеновке. А уже за Бугом в кармане убитого солдата нашли стихотворение. Удивительно все это!

30 марта 1944 г.»

Случилось это так.

Форсировать реку с ходу дивизии не удалось. Лишь одна рота из батальона капитана Бойко добралась, и то не в полном составе, до западного берега. А командир дивизии (теперь уже гвардии полковник) Лосев то ли уже успел отрапортовать командарму, что его дивизия первой форсировала Южный Буг, то ли собирался отрапортовать, будучи уверенным в успехе, но дело, как видим, засторопилось: немцы успели хорошо закрепиться на крутом правом берегу, хорошо пристреляли все подходы на равнинном и открытом левом берегу, не давали нашим бойцам поднять головы.

Лосев, самолюбивейший из всех мыслимых и немыслимых самолюбцев, к тому же терзаемый со времен Сталинграда и Курской дуги завистью ко все возрастающей славе Попова, пришел в бешенство и сейчас же в неудаче обвинил его одного. И как только начало рассветать, приказал Игнату Федоровичу самому переправиться первым, с тем, чтобы уже к полудню весь его 222-й (ранее 106-й) полк был на том берегу.

Попову ничего не оставалось, как попытаться выполнить этот лишенный элементарной логики и командирской мудрости приказ. Несколько бойцов, прямо на глазах противника, под его прицельным огнем, будучи уже раненными, подвели лодку. Игнат Федорович уже приближался к ней, когда снайперская пуля угодила ему прямо в сердце. Смерть наступила мгновенно. Были сражены, но уже пулеметной очередью, еще два красноармейца и теперь лежали рядом с Поповым: они подбежали к нему, чтобы вынести его тело из-под огня; сделали это уже другие солдаты, когда наша артиллерия и «катюши» обрушили свои залпы на немцев, заставив их замолчать.

О гибели Попова с непостижимой быстротой узнала вся дивизия. А я, по старой привязанности, вообще находился в своем бывшем полку, и гибель Игната Федоровича, моего любимого командира, по сути, произошла на моих глазах. Какое-то время врачи не пускали меня в хату, куда бойцы внесли мертвого командира полка, не пускали не только меня, но и других, сделав исключение лишь для майора Воронцова, замполита. И когда, часом позже, оказался в хате и я, то увидел Попова на раскладушке.

Примостившись у его изголовья, сидел плачущий, обливающийся молчаливыми слезами огненноволосый майор Воронцов. При этом руки его были заняты работой, от которой мне стало не по себе: Воронцов окунал в мыльную баночку помазок и продолжал брить щеки и подбородок на еще более прекрасном, чем у живого, лице своего друга. Я впервые видел такое, чтобы человек был мертв, а волосы на его щеках и подбородке продолжали еще расти...

Семен Воронцов плакал и, конечно же, не знал, что и его самого, ровно через год, в начале марта 1945 года, на берегу Грона, под Братислайой, подстережет вражеская пуля, и окажется он в одной братской могиле в маленьком словацком городке Зволене с теми, с кем пришел сюда от самого аж Сталинграда.

У гроба Игната Попова, еще не опущенного в свежевырытую яму, я прочитал стихотворение, то самое, которое найдено было санитарами в кармане убитого солдата. Я читал с большими паузами, потому что во рту воспалилось от волнения. Но я читал:

Катится по шинели Слеза, и горька и тяжка... Бесстрашный, любимый всеми, Погиб командир полка.

Я читал, а напротив, по ту сторону могилы, стоял Анатолий Иванович Лосев, и в больших черных его глазах тоже накапливались слезы и, наполнившись до краев, медленно, не смахиваемые ладонью, ползли по щекам, почему-то не бритым.

Земля завертелась кругом, В разрывах не слышно слов. Но страшная весть над Бугом Промчалась: убит Попов. Попов, что не верил бедам, Что смелось вливал в сердца, Что вел нас всегда к победам У Волги и у Днепра. Смерть, коварная, злая, Нашла же кого ты взять?! Ведь жизнь свою каждый, знаю, Готов за него отдать! Над трупом отца не плакал, Не плакал от тяжких ран, А, видишь, над ним заплакал Суровый наш ветеран... Товарищ, что в нашем слове? К оружью! И выше стяг! Потоками черной крови Заплатит нам злобный враг!

Под стихотворением указана дата: 27 марта 1944 года. Мне рассказывали потом, что его автор лежал в глубокой и сырой борозде в курящейся паром черноземной украинской степи, сразу же за Южным Бугом, чуть выше города Первомайска. Санитары повернули его лицом вверх будто для того только, чтобы он в последний раз посмотрел в ясное по-весеннему, родное небо. Посмотрел широко раскрытыми, но уже ничего не видящими глазами. Документов у солдата в карманах не оказалось, так что трудно было установить его имя. Листок же, вырванный, очевидно, в какой-то хате из ученической тетрадки, был не подписан. На нем – приведенное выше стихотворение.

Не помню, по чьему предложению – может быть, Воронцова, – но только похоронили того безвестного солдата в Семеновке рядом с могилой Игната Попова. Так и лежат они плечом к плечу: гвардии подполковник и гвардии рядовой, верные сыны России.

* * *

А вот другого командира полка Григория Михайловича Баталова война пощадила. Может быть, потому, что сам-то он не щадил себя ни под Сталинградом, ни на Курской дуге, ни на Днепре, ни в походах через Румынию, Венгрию, Австрию, Чехословакию. На войне случается и такое: кто уж очень-то боится попасть под пулю, того-то она и подстережет в первую очередь.

Баталов и сам написал книгу. В ней, между прочим, есть такие строчки, которые могут оказаться интересными не только для меня, но и для моих читателей. Г. М. Баталов рассказывает:

«В послевоенное время я учился в Военной академии им. М. В. Фрунзе. Мы изучали военные операции, участниками которых недавно были. Но теперь рассматривали их не в масштабе карты ротного или полкового командира, а в масштабе фронтов и армий, анализировали замыслы и решения их командующих, успехи и неудачи операции. И помогали нам в этом не только лекции и академические разработки по истории (теперь – уже истории) войны.

Как-то мой сокурсник, полковник, прошедший, как и я, всю войну, спросил:

– Ты на Курской дуге воевал?

– Воевал.

– На каком направлении?

– Южный фас, под Белгородом.

– Тогда прочитай эту книгу. Здесь о тех боях хорошо написано!

Я взял в руки недавно вышедший роман Михаила Алексеева «Солдаты». Фамилия автора мне ни о чем не говорила. В то первое послевоенное десятилетие появилось немало писателей, которые еще только делали заявку на имя в литературе. Но мы жадно набрасывались на каждую художественную новинку о войне. И, как правило, почти в каждой книге находили живейшие картины пережитого.

Имена К. Симонова, Б. Полевого, А. Твардовского мы знали уже давно. Но Алексеев? Что ж, посмотрим, о чем и как он пишет.

Уже первые страницы книги чем-то глубоко затронули. Вслед за рядовыми разведчиками появился решительный и строгий командир дивизии генерал-майор Сизов, заботливый и опытный начальник политотдела полковник Демин, беспредельно преданный своему делу начальник артиллерии полковник Павлов... Было что-то удивительно знакомое в их характерах и событиях, в которых они участвовали. Я узнавал не только людей, но и места, где сражались герои романа: река Северный Донец, село Маслова Пристань, Шебекинский лес... Рассказывалось обо всем этом с такой глубокой достоверностью, с таким проникновением, что я то и дело откладывал книгу и предавался воспоминаниям. Вот Гунько, отважный артиллерист. Как он похож на Николая Савченко, прикрывшего огнем своей батареи пехоту под Абганерово! А разведчик Шахаев? Кого он больше напоминает? Сержанта Али Керимова или полкового разведчика Степана Лугового? Ну, Сизов – это, конечно, командир дивизии Лосев. В Демине легко узнать нашего начальника политотдела Г. И. Денисова. А вот командир стрелкового полка майор Баталии совсем меня смутил.

Закончив читать роман, я позвонил одному из моих друзей:

– Читал «Солдаты» Алексеева?

– Читал, – в голосе друга я уловил интригующую нотку. – Как по-твоему? Интересная книга?

– Не то слово. Не знаешь, кто такой Алексеев? Не служил ли он в нашей дивизии?

– Конечно, служил! Да ты должен его помнить. Это же заместитель редактора нашей дивизионки «Советский богатырь». А под Сталинградом он командовал минометной батареей в одном из полков нашей дивизии.

Теперь-то и я вспомнил».

Смутился же Григорий Михайлович Баталов потому, что поначалу никак не мог поверить, что под именем Григория Баталина в романе «Солдаты» выведен именно он: Григорий Баталов. Фамилию я лишь чуток, ну, самую малость, подправил...

Гвардии генерал-лейтенант Г. М. Баталов в течение многих послевоенных лет был во главе общества ветеранов нашей 72-й гвардейской (бывшей 29-й стрелковой) дивизии, которая и ныне, кажется, жива и здорова, расквартирована в Белой Церкви, недалеко от Киева. Участвовала во всех праздничных парадах на Крещатике в доперестроечные времена. Мы с моим другом Олесем Гончаром не раз посещали ее.

Теперь их уже нет, моих однополчан, – ни Гончара Олеся, ни Григория Баталова. Нету в живых уже многих других моих сталинградских побратимов. И мне остается только гадать, кто же он, тот последний из могикан Сталинграда, на коего, как на чудо, будут взирать очи пришедших на эту горькую и самую сладостную землю после нас, те, кому суждено нести ее извечно тяжкий крест в неизвестность грядущего.

1993-1997 г.

г. Переделкино