Повесть, названная «Биография моего блокнота», составилась из коротких, беглых записей, сделанных на войне, после войны и затем вновь воспроизведенных, а с помощью памяти как бы расшифрованных.

Теперь в моих архивах отыскалась тетрадь, о которой я помнил, что она должна быть, но так же затерялась, как и многие другие мои блокноты и записные книжки. Однако ж вот нашлась, что наводит меня на обнадеживающую мысль о том, что со временем отыщутся и другие.

На второй обложке тетради помещен календарь на 1942 год. Шрифт готический. Из чего нетрудно заключить, что подобрал я эту тетрадь где-нибудь в немецком блиндаже или, что всего вероятнее, позаимствовал у пленного гитлеровца. Далее — с первой и до последней страницы — все по-русски. Мои, стало быть, строки. Я мог бы поступить с ними так же, как поступил в помянутом выше случае, но что-то меня остановило. Может быть, не захотелось эксплуатировать далее прием, однажды уже использованный. Может быть, решил: не лучше ли дать дневниковую запись так, как она есть в тетради, и ничего к ней не прибавлять от себя теперь без крайней к тому необходимости, — не почуется ли в этой непосредственной записи более явственно грозный и жестокий аромат далеких уже теперь и неповторимых дней и лет.

В то время автор настоящего повествования и не думал, что когда-нибудь станет литератором. Это надобно иметь в виду при чтении помещенных ниже строчек.

Ну вот, пожалуй, и все, что хотелось сказать перед тем, как предоставить слово тетрадке, оказавшейся в моих руках где-то в донских степях грозным летом 1942 года.

1942 год

12 августа

Спешно снялись с Аксая и переброшены в район совхоза Зеты. Затем три дня отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги прошедших боев. Нашу полковую минометную роту бог еще милует: ни единой потери. Где-то недалеко глухо рокочет артиллерия.

14 августа

Возле небольшой речушки, носящей пышное, монаршее название Донская Царица, у небольшого блиндажа, заседало партбюро полка и партийная комиссия во главе со старшим политруком Ионовым, человеком очень душевным и умным. Первым разбиралось заявление командира минометного взвода полковой минометной роты младшего лейтенанта Григория Матуашвили.

Ионов посмотрел на него, спросил:

— Как воюешь, товарищ Матуашвили?

Матуашвили покраснел:

— Воюю… — и умолк.

Пришлось поторопиться ему на помощь.

— Хорошо воюет, — сказал я.

Более ни о чем не спрашивали: приняли кандидатом единогласно. В бой Гриша пойдет уже коммунистом.

19 августа

На рассвете — опять бой. А до рассвета осталось всего несколько часов. Я не знаю, успею ли рассказать обо всем, что было в эту ночь перед боем. В отличие от мирной степной ночи, эта была полна тревожной жизни, сплошного движения. Не слышно обычного в такую пору перепелиного клика: «спать пора, спать пора»; не пролетит неслышно мохнатая сова; не завоет, не затявкает зверь; не промчится мимо шальной заяц. Все эти степные обитатели перепуганы, убежали в дальние места и, наверное, где-то безмолвно ропщут и плачутся за свою степь…

Минометчики по двое, по трое на подпаленной солнцем, хрустящей, пыльной траве. Тихо разговаривают. На пылающем горизонте отчетливо вырисовываются их силуэты. Прислушиваюсь. Никто не говорит о завтрашнем дне, хотя и видно, что каждый всем существом в нем. Стараясь отпугнуть мысли о предстоящем бое, погружаемся в воспоминания.

Вспомнил своего брата Алексея. Брат уезжал на фронт. Это было 25 июня 1942 года. Солнечный украинский день. Брат взял на руки годовалого сына — тоже Алексея. Тот ручонками своими обвил шею отца. Губы брата задрожали:

— Сынок… прощай, сынок…

Осторожно передал сына жене, а сам отвернулся, чтобы никто не увидел его слез.

Я стоял рядом и не мог ничего сказать: горло перехватили спазмы. Только и смог вымолвить:

— Леня… бей их!..

А он, высокий, широкоплечий, с веселыми серыми глазами и развевающимися на ветру белыми кудрями, подходит ко мне, обнимает.

Теперь я пытаюсь мысленно представить своего брата в бою. Где ты, Алексей? Почему так долго не пишешь?

Мысли мои прерывают лейтенанты Хальфин Усман и Зотов Дмитрий. Их обоих я недавно рекомендовал в партию.

— Расскажи нам что-нибудь, товарищ политрук.

Я пересказал им случай из партизанской жизни, о котором я только что узнал из центральной газеты. В ней рассказывалось про девушку по имени Таня, которая, будучи пойманной немцами, не выдала партизан, а потом погибла от рук немецких палачей. Три дня висел ее труп. Затем фашисты сняли ее с виселицы, отрезали груди, распороли живот и бросили в канаву.

Мои товарищи долго молчали. Потом как-то сразу все заговорили о своих любимых. И опять — ни слова о предстоящем бое. Но мы, конечно, в душе-то думали, что вот через несколько часов, быть может, кого-то из нас не станет, кто-то из нас, возможно, упадет на колючую, горькую от полыни степь с простреленной грудью, кому-то из нас, может быть, уж никогда более не доведется увидеть любимую, родных, чей-то незрячий взор устремится в пустую даль, туда, на запад, откуда из страшной враждебной страны пришла к нему смерть…

Каждый, похоже, думал про то, но никто не высказывал вслух. Зачем?

Лейтенант Зотов рассказал, как он приходил в отпуск домой из госпиталя, после ранения, и его не узнала родная мать.

Мы еще долго молча сидели, думая каждый о своем, в ту тревожную августовскую ночь. Потом я встал и пошел к бойцам. Все они старательно чистили минометы, карабины, делая это на ощупь, в темноте.

— В чем дело? Кто приказал вам чистить оружие? — спросил я.

Бойцы молчали.

— Я вас спрашиваю!

Поднялся старший сержант Василий Зайцев. Ему сорок три года, но выглядел он очень молодо. Коренаст, крепок, выправка георгиевского кавалера. Я знал, что дома, в Казахстане, он оставил жену и шестерых детей.

— Товарищ политрук, — начал он, — как же это понимать: кто приказал чистить?.. Ведь такой бой завтра, разве можно иначе…

— Да, но минометы были почищены еще днем, — сказал я.

— Оно-то так, верно… вычищено… но лишний раз, я полагаю, не мешает…

— Значит, это ты придумал?

Зайцев не ответил.

— Ладно. Продолжайте.

Невольно вспомнилось лермонтовское: «Кто кивер чистил весь избитый…»

Мимо нас не прошла, а промелькнула энергичная стройная фигура. По резким жестам и по акценту я узнал в ней командира полка. Майор Чхиквадзе только что приехал от командира дивизии.

Вскоре мы двинулись. Моя рота шла вместе со штабом полка. До рассвета еще полк должен занять исходные позиции, те самые, где я сейчас, накрывшись плащ-палаткой и подсвечивая себе фонариком, записываю эти строчки в тетрадь. Утром, сблизившись с противником, мы должны будем остановить его в районе станции Абганерово.

Ночь темная, безлунная. И если бы не зарево пожаров, движение войск было бы почти невозможным. Но темная ночь позволяла подойти к неприятелю незамеченными, скрытно.

Шли без всяких привалов. Иногда мне казалось, что бойцов моих нет рядом с повозками, что они потерялись во мраке. Но там, на немецкой стороне, взлетала ракета, и я вновь видел поблескивающие каски минометчиков. Они шли и шли, безмолвные и черные от пыли.

Майор шагал со своим адъютантом Женей Смирновым.

Интересно, что должен был думать в такую минуту человек, в руках которого оказалось столько человеческих судеб?

Вскоре к Чхиквадзе подошел комиссар полка Горшков.

— Ну как, комиссар, не опоздаем?

— Не должны бы… — не совсем уверенно ответил тот.

Майор тихо засмеялся:

— Не должны — это верно. А вот если опоздаем…

Лицо его стало снова серьезным:

— Ты знаешь, Коля, что будет, если мы опоздаем?..

— Знаю, — глухо ответил Горшков.

Больше они уже не говорили. Мне было странно, что нашего комиссара кто-то может называть так просто — Коля.

Вспышки ракет были все ближе и ближе.

Полк достиг исходного рубежа. В балках устанавливались минометы. Тракторы, автомашины, повозки уходили в укрытия.

Убедившись в том, что рота наша полностью изготовилась, я расстегнул планшетку и вытащил потрепанную тетрадь.

30 августа

Вечером вырвались из окружения. Остатки дивизии собираются в саду Лапшина, в районе Бекетовки, километрах в пятнадцати южнее Сталинграда. Измученный до крайней степени, я все-таки попытаюсь сейчас хотя бы бегло рассказать о том, что было с нами за прошедшие десять дней.

На рассвете 20 августа наши начали артподготовку. Степь содрогнулась от грохота. До этого я слышал о «катюшах», но никогда не видел их в действии. И потому, когда позади нас что-то с чудовищным скрежетом зашипело, я невольно втянул голову в плечи. Догадавшись о том, что бы это значило, я оглянулся и был потрясен величественным и грозным зрелищем. Было такое впечатление, будто несколько степных китов выплыли из мрака, выстроились в ряд и стали одновременно выпускать в небо огненные фонтаны. Когда эти чудища перестали шипеть, степь огласилась восторженными криками моих минометчиков:

— «Катька»! «Катюша»! Давай, милая! Дави, жги фрицев!

Потом не менее страшное зрелище поразило нас: на добрых полкилометра в ширину, над всем совхозом Юрково, что под Абганерово, заплясали огненные смерчи, и казалось, сам поселок подскакивал в бешеной, безумной пляске.

Это рвались снаряды «катюш». Вероятно, точнее их было бы называть минами. Наивные, мы думали, что там, где рвались эти снаряды и где все пространство окинулось огнем, не останется ни одной живой души. То, что мы, минометчики, укрывшиеся в балке, так подумали, — это еще полбеды. Хуже, что так же, видать, думали и пехотинцы. Они сближались с противником не короткими, как полагается, перебежками, а в полный рост, стараясь как можно быстрее достигнуть вражеского рубежа. И, верно, в горьком удивлении падали, сраженные кинжальным, яростным огнем немцев. Повсюду был слышен сплошной лай автоматического оружия. Над нашими позициями тотчас же появилась «рама» — двухфюзеляжный «Фокке-Вульф-189». «Рама» сделала несколько кругов, сбросила четыре бомбы и улетела. Через несколько минут около двадцати немецких пикировщиков висели над нашими бойцами. Они пикировали почти до самой земли, бросали сразу по десятку бомб и взмывали вверх, чтобы вновь и вновь, включив сирену, спикировать на нас.

За поселком Юрково что-то два раза противно скрипнуло, точно два огромных листа железа потерли друг о друга, и в боевых порядках залегшей наконец нашей пехоты стали рваться мины страшной разрушительной силы. Это заговорил немецкий шестиствольный миномет, или «дурила», как назвали его позже красноармейцы.

Майор Чхиквадзе стоял на возвышенности и только на короткое время отрывался от бинокля, чтобы сделать новое распоряжение. Рядом с ним были телефоны. От них в разные стороны расползались гибкие бесстрашные шнуры.

— Рыков? — спрашивал майор командира первого батальона. — Докладывай обстановку… Что?.. Залегли?.. Что, что? Фриц огнем поливает?.. А ты что, думал, он тебя одеколоном будет поливать?.. Подымай бойцов!.. В контратаку?.. Отбили?.. Так! Даю тебе еще минометчиков.

«Контратака», «отбили», — только два слова. А что там было?!

Непрекращающийся ливень огня, бесконечная бомбежка с воздуха понудили наши подразделения залечь прямо на открытой местности, где нет ни кустика, ни бугорка. И в это время поднялись они — пришельцы из далеких краев, со скрещенными костями на рукавах.

Наши бойцы лежали. Ближе, ближе неприятельские цепи. Уже отчетливо были видны пьяные рожи эсэсовцев.

— Огонь! — прокатилось по нашим рядам.

Первые цепи немцев были наполовину скошены. За ними шли другие.

…Моя рота получила приказ пойти на поддержку первому батальону. Предстояло преодолеть полосу массированного минометно-артиллерийского огня, которую создал противник, стремясь не допустить к нашим подразделениям подкрепления и повозки с боеприпасами.

Решили двигаться порасчетно, из балки в балку, открытые места преодолевать бегом с минометами.

Первый расчет начал движение. Как только прогрохотали разрывы, бойцы побежали вперед, не дожидаясь, когда рассеется дым. Этот маневр удался.

Через несколько минут расчеты благополучно достигли намеченных позиций.

Вскоре рота вела уже огонь.

К ночи бой утих. Слышалась только редкая ружейная перестрелка.

Мы лежали в пологой балке, прямо под открытым небом, с заместителем командира роты лейтенантом Гайдуком. Было тепло, и, натянув поплотнее каску, я собирался уже заснуть. Но Гайдук не давал. Вздумалось ему, дьяволу, рассказать вчерашний свой сон — сон перед нынешним боем. Теперь я постараюсь припомнить его рассказ. Иначе никто уже никогда не узнает, что снилось нашему милому другу Гайдуку в ту ночь.

Видел же он во сне жену и даже, уверял он, слышал ее голос. Будто склонилась она над зыбкой и тихо так поет сыну:

Гайдук будто бы открыл глаза, поглядел на прикорнувших рядом своих бойцов, потом снова заснул, и снова возник мягкий голос жены:

Гайдук силился унять жену, но рот не раскрывался. Он закрыл уши. Но и это не помогало. Голос жены не угасал:

Гайдук проснулся, быстро вскочил на ноги, несколько раз моргнул. «Фу, черт, вот диковина!»

И тут только догадался: то был не голос жены, а надрывный, прерывающийся звук ночного бомбардировщика где-то в беззвездной вышине.

Я дослушал до конца, записал колыбельную и натянул каску так-то уж демонстративно, что Гайдук все понял и отошел от меня. А на другой день, 21 августа, он погиб.

Случилось это так.

Перед рассветом старшина привез нам обед с тем, чтобы мы еще затемно поели и затемно же он бы успел вернуться в расположение полковых тылов. На этот раз старшина привез по сто граммов водки. Не успели еще бойцы выпить, как в небе зарокотали моторы. Около ста едва видимых в чуть светлеющем небе «юнкерсов» темным облаком наплывали на наши позиции. Два десятка Ю-87 выстроились в кильватерную колонну и один за другим стали пикировать на огневые позиции минометчиков.

— По окопам! — крикнул я.

Лейтенант Гайдук, младшие сержанты Кучер и Давискиба упали в щель, которая была от них поблизости. «Юнкерс» устремился на них.

— Сережа! Гайдук!.. Берегись! — заорал я, но было уже поздно.

Одна бомба упала прямо в окоп.

Кто-то крикнул раздирающим душу голосом:

— Лейтенант Гайдук погиб!

Я выскочил из своего окопа.

Окровавленные, смешанные с землей кусочки тел наших товарищей лежали на месте взрыва. При виде этого кровавого месива сошел с ума красноармеец-казах Жамбуршин. Печальная картина. Он сидел в своем окопе и, сложив руки на груди, жалобно тянул: «Аллах, аллах…»

Минометчики собрали кусочки тел своих товарищей, еще теплые, зыбкие в руках, и сложили в воронку от бомбы. Насыпали небольшой курганчик. Сняли каски и так, молча, постояли немного над первой нашей могилой.

К несчастью, она была далеко не последней, та могилка.

Пока я еще жив и помню имена некоторых настоящих героев, немного расскажу о них. Ведь я не знаю, смогу ли это сделать завтра…

Комиссар Барышев

Он был все время со своими пехотинцами. Там, где было особенно худо, был и он, комиссар Барышев, высоченный, с черными сросшимися над переносьем бровями.

В один из особенно тяжких моментов, сложившихся для первой роты, он бежал туда. Вдруг короткий, резкий удар в голову. Верно, он не совсем еще понимал, что с ним стряслось. Добежал до первой роты, окровавленный, и перед удивленными бойцами крикнул в телефонную трубку:

— Рыков, я убит!

И упал. Из головы короткими толчками выплескивалась кровь. Теперь он только смотрел на пехотинцев залитыми кровью глазами, но сказать уже ничего не мог.

И тут только кто-то крикнул:

— Ребята, за комиссара — бей фрицев! Вперед!

Лейтенант Дащенко

В это время майор Чхиквадзе вызвал к себе начальника связи полка лейтенанта Дащенко.

— Почему нет связи с первым батальоном?

— Не знаю, товарищ майор. Очевидно, порывы…

— Немедленно устранить!

— Товарищ майор, люди все вышли из строя…

Майор долго смотрел в глаза лейтенанта:

— Дащенко, мне нужна связь. Понятно?

— Понятно, товарищ майор.

— Идите.

…Дащенко, длинный, сухой, как жердь, с толстыми вывороченными губами, полз и полз вперед. Пуля ударила его в плечо. Он только поморщился и продолжал ползти. Он взял два конца и дрожащими руками, превозмогая нестерпимую боль в плече, связал их. «Ну, вот… хорошо», — должно быть, подумал он. Но в это время две пули снова впились в него.

Но об этом еще не знал майор Чхиквадзе, вновь разговаривавший по телефону с комбатом первого батальона Рыковым.

Три Николая

Их было в моей роте трое: сержант Николай Фокин, смуглый, коренастый, очень заботливый и хозяйственный; Николай Сараев, румяный, как девушка, голубоглазый и очень молчаливый паренек; Николай Светличный, казалось, всегда на что-то обиженный, очень слабый физически.

Припоминается первый наш бой. Это было 4 августа. Около реки Аксай притулился небольшой хуторок Чиков. Минометная рота зарылась в прибрежных камышах и до поры до времени молчала. Ни с земли ее не заметишь, ни с воздуха. В 5 часов вечера румыны силою до двух батальонов предприняли атаку на хутор. Наши пехотинцы первыми вступили в бой. Минометная рота изготовилась тоже.

Командиры расчетов волновались: это будут их первые мины, выпущенные не по мишеням, а по живым людям. Когда высота стала черной от выступивших на ней неприятельских солдат, рота дала первый залп, затем второй, третий. Мины рвались прямо в гуще неприятеля.

Николай Светличный улыбался широкой, простодушной улыбкой. А Николай Фокин не вытерпел, крикнул:

— Наддай, ребятушки!

Николай же Сараев в это время что-то сердито ворчал себе под нос. Ему все казалось, что это не его мины ложатся в неприятельском стане, и в душе злился на Светличного: «Этот всегда опередит…», и он резко подавал все новую и новую команду:

— Левее — 0,5, прицел 8,40 — огонь! — звенел его голос.

Под станцией Абганерово Сараева приняли в комсомол.

29 августа немцам удалось замкнуть кольцо окружения вокруг нашей дивизии.

Решено было пробиваться к своим. Пробиваться с боем. В районе совхоза Зеты моя рота расчленилась на отдельные группы. Мы уже выходили из балки, когда увидели устремившуюся на нас лавину вражеских танков. Один из них, отделившись от остальных, начал настигать группу минометчиков, в которой находился и я. Помнится, я услышал за своей спиной прерывистое дыхание:

— Товарищ политрук, я с вами…

Я обернулся, но Сараева уже не было рядом. В последнюю минуту я увидел его возле вражеского танка. Не скрою, худая мысль на мгновение промелькнула в голове: «Не в плен ли?»

Из люка танка высунулась голова немца:

— Рус, сдавайсь… капут!..

Подойдя вплотную к Сараеву, танк остановился. Видимо, немец был уверен, что русский солдат и офицер сдадутся в плен. Он еще раз крикнул:

— Рус зольдат, официрен, сдавайсь!..

Николай в секунду отстегнул противотанковую гранату и метнул ее прямо в люк танка. Огромной силы взрыв бросил меня на землю. Когда же дым рассеялся, я увидел неподвижный танк, а из люка дымящегося танка вниз головой висел долговязый немец.

В это время на расчет сержанта Николая Фокина, набрав максимальную скорость, мчалась немецкая танкетка.

— Связать несколько гранат! — приказал Фокин.

Когда это было сделано, он скомандовал еще раз:

— Ложись! — и сам побежал навстречу танкетке. Немецкий танкист выстрелил в Фокина, но и это не остановило минометчика. Раненый Николай со связкой гранат упал под гусеницу танкетки.

…Загорелся немецкий двухмоторный бомбовоз «Юнкерс-88». Измученные лица наших бойцов оживились. Кто-то крикнул не своим голосом:

— Так, так их!.. Братцы, ура-а-а!

Это был Николай Светличный. Без гимнастерки, в одних шароварах, изможденный, напрягая последние силы, он один тащил на себе миномет.

Когда позже я рассказал ему о его тезках, он, отдышавшись малость, тихо выдохнул:

— Вот… им, этим минометом, мстить буду…

2 сентября

Дождь. Все развезло. Накануне, темной ночью, остатки дивизии заняли оборону в районе хутора Елхи, южнее Сталинграда. К вечеру кто-то из моих взводных принес немецкую листовку. В ней, между прочим, сообщалось: «Разгромили дикую сибирскую дивизию, а она снова появилась». Это о нас.

1 октября

Один за другим возвращаются в дивизию из госпиталей и санбатов бойцы и офицеры. На днях объявился и лейтенант Дащенко. Его наградили орденом. Вчера по такому случаю мы с ним выпили по лампадке и чуть ли не всю ночь проговорили, вспоминая бои на Дону, и особенно под станцией Абганерово.

8 октября

Сегодня у меня особенно счастливый день — получил два письма: от сестры и брата Александра.

Сейчас два часа ночи. За окном трещат пулеметы, а я закончил чтение пьесы Корнейчука «Фронт». Он, пожалуй, первый замахнулся так решительно на некоторых больших по положению, но маленьких по своему кругозору военачальников.

Конечно, каждому хочется иметь за собой военную славу. Приятно, когда говорят, что ты совершил подвиг, но далеко не каждый решится на него. Не будь последнего, мы все были бы героями.

В. и М. — очень ограниченные люди. Я презираю их лицемерие. Я убежден, что такие вот люди могут быстро стать холуями, хотя последний и твердит: «Я тебе не «Эй, Иван!». Но мне-то кажется, потому он и твердит, что чувствует в себе черты его. Первый же эгоист. И трус ужасный. 4 августа, при бомбежке, — глаза, как фары:

— Миша… Алеша… политрук!.. Иди ко мне!..

Носом ковырял донскую землю и орал на солдата, чтобы тот не стрелял из карабина в немецкий самолет: неровен час, пилот заметит, откуда стреляют, и спикирует…

О, как противен он был в эту минуту!

9 октября

Вспомнил, как прорывался я 29 августа из вражеской «мышеловки». И не зря. Вот уже больше месяца нахожусь среди своих людей, слушаю русскую речь, вижу солнце, воюю, живу… Конечно, трудно рассчитывать, что в этой войне останешься живым. Но ведь останется же кто-нибудь из наших людей, и они увидят жизнь во всей ее красоте. Это сознание отрадно.

15 октября

Два чувства. Радость: присвоили звание старшего лейтенанта. И тут же чувство тревожного ожидания. Стоим мы на месте. Больше месяца обороняем рубеж — и ни с места.

24 октября

Около моего блиндажа грохнулась громадная бомба. Чуть было не сыграл в ящик…

Немцев здесь ждет большая неприятность, пожалуй, не менее той, которую они изволили откушать в декабре прошлого года под Москвой.

26 октября

Другой день немцы переживают ад. Несколько эскадрилий наших славных «илов» штурмует их. А вчера мы и сами познакомились с действиями штурмовиков. Я вполне понимаю немцев, называющих этот тип советских самолетов «Черная смерть». По ошибке восьмерка «илов» штурмовала нас. Несколько минут содрогалась земля.

…Еле выбрался от немецких автоматчиков. Ночь месячная, и они заметили мой силуэт.

Наши бойцы залпом из винтовок сбили «мессершмитт».

29 октября

Прочел дневник немецкого солдата. Его жадность прямо-таки поразительная: за два месяца этот поганец отправил в Германию 50 посылок!

1 ноября

Принял 12 новых комсомольцев.

3 ноября

Ночью приснился мне Василий Иванович Чапаев. Сидит, обнявши нас, и, старый герой, рассказывает о своих делах на Урал-реке…

5 ноября

Два дня, а точнее, две ночи вел разговор с немцами. В микрофон чуть было не покрыл их матом: так противны они мне. Вчера один фриц сдался нам в плен. Худой, обросший девятнадцатилетний гитлеренок. «Гитлер капут!» — твердит он и испуганно озирается. Нашкодил, мерзавец, и теперь побаивается.

…От брата Алексея нет никаких известий. Неужели его… Нет, этого не может быть.

К нам прибыл новый командир полка — майор Попов. Впечатление произвел на нас самое хорошее.

…Мы живем сейчас втроем. Три старших лейтенанта, вчерашние младшие политруки: я, Зебницкий и Соколов. В глухую полночь, когда мы благополучно возвращаемся из опасного путешествия по переднему краю, наше подземное жилье оживает. Гремит наша песня, рвется на волю. Потом вспоминаем прошлое, девушек, работу. Вася Зебницкий рассказывает и солидно привирает, а мы смеемся. Несколько позже бьем вшей. А где-то близко, над нами, — рокот моторов, в каких-нибудь 200 метрах — немцы, там — стрекотня пулеметов и автоматов. Обычная фронтовая ночь.

Во мгле, чуть-чуть освещаемый заревом пожаров, как израненный исполин, стоит Сталинград.

6 ноября

Нахожусь в 50 метрах от противника. Беседую в окопе с командиром стрелкового отделения Воробьевым. Замечательный парень. Он уже убил 15 немцев. У него плохое обмундирование — надо сменить. Рассуждает он просто: «Вот я отправил на тот свет 15 гитлеровцев. Что было бы, если б каждый боец сделал то же самое? А было бы вот что: ни одного фрица не осталось бы на нашей земле…»

На рассвете произошел грандиозный поединок нашей милой «катюши» с немецким «ванюшей». И оказалось, что Иоганн слаб против женщины. Это и понятно, такие ли воины склоняли свои буйные головы перед женщиной и становились беспомощными.

Красноармеец Сурков полагает так:

«Фашист… это такая паскуда, что ежели его не убьешь, то на твоей же русской душе грех».

И Сурков боится принять на себя такой грех — он укокошил 20 гитлеровцев.

9 ноября

Дают мне второй батальон. А в нем тысяча безобразий. Надолго ли меня хватит? Буду тянуть, как полагается солдату, до конца. Надо подумать хорошенько, с чего начать.

Снова принял 12 новых бойцов в комсомол. Крупецков доволен: наконец-то нашелся отсекр. Теперь ему снова придется искать.

Что-то долго нет писем от брата.

10 ноября

Положеньице… Быть худу!.. Икс на игрек, игрек на икс…

11 ноября

Никогда еще не было такого кризиса.

15 ноября

Вчера на комсомольском собрании снайпер Каимов заявил:

— Мой винтовка карош… мой убил пять немец…

20 ноября

Получен приказ о наступлении по всему фронту. Всеобщий восторг. Боец первой минометной роты Латыпов Саид сказал:

— Давно бы так, а то сидим…

Борисюк Иван сгорает от нетерпения: скорей бы, скорей бы!..

23 ноября

Четвертый день идет наше наступление. Величайшая операция удалась: вся мощная сталинградская группировка врага полностью окружена. Если удастся завершить эту широко задуманную операцию, то враг будет наполовину разгромлен. Уже в наших руках Калач, Советский, Абганерово, Зеты и ряд других населенных пунктов, уже пройденных нами однажды с боями.

На поле боя появилось новое грозное оружие. Впрочем, солдаты так его и нарекли — Иоанн Грозный. Немцы говорят: «Рус домами стреляет». Сто килограммов — одна мина. Ничего?! Иногда стабилизатором своим она цепляется за упаковочный ящик, из которого ее прямо и выстреливают гвардейские минометчики, и летит с ящиком.

25 ноября

Наступление наших войск продолжается. Но у нас тут задержка: враг жестоко огрызается. Мы понесли тяжелые потери. Убиты командир второго батальона Любич, его заместитель по политчасти Моисеев, заместитель командира первого батальона Смагин.

Сообщают, что взяты пленные.

1943 год

3 января

Долго ничего не писал. С 1 декабря я на новой должности.

18 января

Фриц отписался. Добрая советская пуля освободила фашистского выкормыша от столь тягостного труда. Дни идут, и они несут нам победу, а окруженному немцу — капут. Рядом с моим блиндажом — яма, в ней — трупы расстрелянных советских военнопленных. Сколько молодых жизней оборвалось!..

Мы расположились в немецком блиндаже. Получается вид, что немцы жили тут целое столетие: такая уйма барахла.

Завтра снова штурм. Это, по-видимому, последний. Сколько времени я не спал, даже не помню. Очень много. Таких напряженных дней еще я никогда не переживал. Все воюют с каким-то лихорадочным энтузиазмом.

Жду письма.

21 января

Штурм еще не начался. Ждем с часу на час оного. Вчера кто-то крикнул: «Наши войска заняли город Валуйки!» Рядом со мной один боец собирал трофейные патроны и, разговаривая сам с собой, проворчал: «Все города возьмем».

Приснился мне сон, будто я на руках своих держал маленького хлопчика, такого славного мальчугана. Что бы это значило? Ведь Сереже Гайдуку тоже снился мальчишка. За два дня до гибели… Впрочем, к черту такие мрачные мысли!

22 января

В 8 часов 50 минут началась артподготовка. В воздухе такой грохот и скрежет, точно мчался огромный лист ржавого железа, подхваченный ураганом. «Катюши» пропели три «арии». Им своим баском подтянул наш уважаемый «Иоанн Грозный». Сейчас двинулась пехота. Сообщают, что Стародубовка занята нашими войсками. Очередь за Песчанкой, а там и Сталинград.

Накануне, в балке Караватка, долго искал, где бы переспать. Обнаружил в снегу дыру. Пролез. Нащупал в темноте какие-то мешки. Поправил полушубок и устроился на них. Утром проснулся — вижу: не мешки это, а трупы немецких солдат, сложенные аккуратно, по-немецки, штабелями. Не успели, знать, увезти и похоронить. Да и куда увезешь?.. Не самая лучшая постель оказалась подо мною…

23 января

Песчанка наша! Ночью дивизия овладела ею. Был свидетелем встречи с населением. Неописуемой была эта встреча. Люди обнимались, целовали бойцов, целовали стены своих разрушенных хат.

31 января

Сталинград. Бесконечной вереницей плетется колонна военнопленных гитлеровцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьем, на ногах что-то навернуто, они идут понуро, жалкие, грязные, перезябшие. Из колонны выходит один, обращается к нашему бойцу-конвоиру, обращается по-русски:

— А работа у вас будет?

— Да, найдется, — отвечает боец. — Для вас подходящая работенка будет. Вот, — показывает боец на груду кирпичей вместо Сталинграда, — вот ваша работа…

— О, я, я, да, да, — понимающе кивает головой пленный.

— Ну вот и хорошо. Поняли, значит, друг друга, — лукаво говорит наш боец.

На пленных смотрит сталинградская старуха. Ей лет 70. Все лицо исполосовано морщинами. Меж дряблых щек и морщинистого лба едва поблескивают маленькие глазки, удивительно живые и пронзительные. Время от времени старуха замечает, да так, чтобы ее слышали в колонне:

— Брось одеяло-то, ты, долговязый… Эка, жадность-то! Уж не мое ли? Дай-ка глянуть… Ведь зачем оно тебе? В могилу, рази, тащишь?..

— Не в могилу, бабушка, а в плен, — поясняет конвойный.

Но старая недоумевает:

— Разве их не убьют?

— Нет, — отвечает боец.

— Ну, да бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Што творили!.. Не приведи господи!

Между тем бесконечная рваная пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

— Вот бы их такими самому Хитлиру показать… Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный… пуговица, знать, оторвалась. Господи, господи, мать небось у него есть где-то, ждет…

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

— Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, што ли, сынок? — спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

— Должно, тоже для поддержки штанов…

2 ноября

В вихре, в грохоте сражений приближается к концу 1943 год. Позади Курская дуга, а я не писал ни строчки в эту тетрадь. Все время забирает «Советский богатырь». И вот мы уже за Днепром, где-то возле Знаменки.

У меня страшное горе. Получено письмо, которое я долго ждал и которого очень боялся в душе:

«Уважаемый товарищ Алексеев!

Выполняя вашу просьбу, с глубоким прискорбием извещаем, что Ваш брат Алексеев Алексей Николаевич погиб от разрыва мины 4 сентября с/г и похоронен около дер. Леоново Ельнянского района Смоленской области. Тов. Алексеев, вражеская мина вывела из наших рядов моего подразделения лучшего друга, товарища и командира. Весь личный состав моего подразделения и другие его сослуживцы чтут память погибшего Алексеева Алексея и долгие годы будут держать его светлую память в своих сердцах.

С приветом — капитан Ветров.

8.10.1943 г.».

(Много позже пытался я написать стихотворение, посвященное брату Алексею, но почему-то так и не осилил его. Сохранилось в другом блокноте только его начало:

Вот она, жизнь… Милый, родной мой брат! Плакать-то мне нет времени… Я тебя никогда больше не увижу. Да увидят ли и меня наши родные — ведь эта беспощадная борьба продолжается, пожирая все новые и новые жизни.

4 ноября

На нашем фронте затишье, но чувствуется, что это ненадолго. Некоторые мои товарищи едут в тыл на учебу. Жалко расставаться с ними и грустно. А когда же я поеду?..

Стоит противная погода. Дует ветер, лицо сечет холодный дождь. Кругом темно, как в могиле. Многих мучает насморк. Где-то в этой мокрой липкой пучине ревет бомбардировщик. Не сиделось ему на аэродроме…

6 ноября

Взят Киев!!!

8 ноября

Опять весь день идет мелкий дождь. Дороги развезло — не пройти, что называется, не проехать. Ночью у меня был Л… Он очень увлекательно врал.

По радио узнали: освобожден город Фастов.

17 ноября

Только что пришел с совещания редакторов дивизионных газет. Выступления и доклады тт. Смолянова и Серебряного мне очень понравились. Вот мысли Серебряного о нашей работе по докладу и приказу тов. Сталина к 26-й годовщине Октября.

I. Довести до глубокого сознания людей значение коренного перелома в ходе Отечественной войны:

а) Воюем три года — и все время Красная Армия растет в своей мощи; б) кризис Германии; в) бойцы должны проникнуться чувством гордости за то, что они преодолели все испытания первых лет войны (боец оправдал чаяния народные); г) наше моральное и техническое превосходство над гитлеровцами. Воспитывать чувство презрения к фашистам (Красная Армия растоптала авторитет немецкого оружия); д) давать собственные статьи об успехах Красной Армии.

II. Вопросы советского тыла:

а) писать побольше о всенародной помощи фронту; б) побольше писать о Коммунистической партии, о ее организующей роли.

III. Зверства фашистов:

а) излагая факты таких зверств, мы должны всегда предупреждать врага о суровом возмездии за содеянные им злодеяния (найдем на краю света); б) помещать в газете сообщения Чрезвычайной Гос. комиссии.

IV. Международное положение:

а) почаще писать статьи простым, доступным красноармейской массе языком; б) не забывать о союзниках.

Дело Гитлера проиграно.

V. Дать разворот: отрывок из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину».

…От редакторов услышал несколько новых анекдотов на тему эластичной обороны немцев. Вот они, эти анекдоты:

1.

Фриц: Отто, как хорошо, что мы удрапали на сто километров от русских. Теперь обязательно наградят.

Отто: За что же?

Фриц: Мы успешно оторвались от противника.

2.

Солдат: Господин фельдфебель! Раньше мы эластично выпрямляли линию фронта только зимой, теперь же мы выпрямляем и летом. Чего же будет с этой линией зимой?

Фельдфебель: Зимой мы ее совсем выпрямим.

26 ноября

Поражаюсь, откуда страна берет силы. Это же немыслимо: наступать столько времени на 1500 километров по фронту одновременно!

Сейчас темно, сыро. Взяли Гомель. Слушаю приказ Верховного Главнокомандующего.

Недалеко ухает. Война.

5 декабря

Приезжала делегация из Казахстана с подарками из тех мест, где когда-то формировалась наша дивизия (сперва 29-я, а после Сталинграда — 72-я гвардейская стрелковая). На импровизированном банкете было очень весело. От людей, приехавших из далекого тыла, повеяло чем-то милым, далеким, давно утраченным нами. Повеяло мирными днями, от которых мы отвыкли.

Сегодня началось наше наступление. Авиация сделала один вылет и больше не появляется — сильный туман застилает землю. Танки наши шли чертовой прорвой. Неужели не погоним?

День морозный, бодрящий. Снега еще нет. От сильного обстрела у нас в хате повылетали стекла. Осколком снаряда одного ранило.

7 декабря

Наши войска освободили город Александрию. Ко мне пришел наконец милый Карамурза. Как я его ждал! Сейчас пойдем с ним вместе ползать по окопам.

10 декабря

Пятый день наступаем. Заняли несколько сел. В деревне Дубовой фашисты расстреляли 60 здоровых молодых мужчин — чтобы они завтра не встали в наши ряды. Оккупанты ведут себя злобно и нервно. Всюду следы ужасающих зверств.

Три раненых красноармейца сидят в хате. В их руках по ломтю хорошего вкусного хлеба. Шинели в крови. Бойцы оживленно вспоминают бой, из которого они только что вышли. Нет ни тени уныния — бодрость, вера в свои силы. Это 1943 год, а не 1941-й!

То и дело приводят пленных.

11 декабря

Недалеко от нас, в балке, фрицы. Стрекочут из автоматов. «Юнкерсы» яростно бомбят. Мимо меня пролетает снаряд. Судьба…

22 декабря

На правом фланге немцы атакуют яростно, зло. Нами оставлена Новгородка. На днях мы потеряли половину своего состава. Врезались клином вперед, и он нас отрубил. Нашлепали нам основательно. Мы зазнались, и нас бьют…. Слышен там рев орудий.

Здоровье мое паршивое. Отдохнуть бы. Легко ли жить в течение почти трех лет, сознавая, что справа, слева и прямо перед тобой, в каких-нибудь 500 метрах, а то и ближе, — враги, которые заняты одной-единственной мыслью, как бы убить тебя?

31 декабря

…Завтра покидаем Верблюжку… Двинемся, пожалуй, туда, где покрепче «сабантуй». Через несколько часов — Новый, 1944 год. Что-то он нам приготовил? Как идет время!

Немцам не удалось закрепиться и в эту зиму. Ватутин страшно навис над их югом. Положение у немцев более чем паршивое.

1944 год

5 января

Войска фронта вновь перешли в наступление. Нашу дивизию пополнили, придали 150 танков. В 8 часов утра загудела артиллерия, именно загудела, так как это был не грохот, а сплошной рев тысяч орудийных глоток разных калибров в течение часа.

Первую часть своей задачи мы успешно выполнили. Количество наших резервов поразительно растет.

Приводили пленных. Черные, в крови, жалкие. Мне кажется, что и они понимают, что конец их близок.

Наступление наше принимает неистовый характер. Оно растет с каждым днем…

10 января

Первые дни наступление шло успешно, но сейчас затормозилось — отстал левый фланг. Получено сообщение о награждении нашей дивизии орденом Красного Знамени за взятие Кировограда.

Позавчера пережил ужасную бомбежку, чуть было не попал прямо к немцам. Сейчас находимся в селе Калмыковка. Остановились в одной хате. Хозяева чудесные.

13 января

Здесь, на Украине, говорят о каком-то Калашникове — герое сказочной хитрости, командире партизанского отряда.

31 января

Мы будем долго сидеть в обороне. А в Калмыковке скучно. Стоит отвратительная погода. Дождь, грязь. Это в январе-то!

2 февраля

Сегодня годовщина завершения Сталинградского побоища. Его участники собрались сегодня в нашей хате и по-гвардейски отпраздновали эту дату.

Вспомнил почему-то про юного Николая Сараева, и тут же в сердце прозвучали горьковские строки:

На этом и кончаются записи в тетрадке, начатой еще под Сталинградом. Не скрою, мне жаль расставаться с ними, как бывает жаль расставаться с давним и верным другом, с которым хорошо вспоминать о былых походах.