Пришла вторая военная зима. Люди ждали её со страхом, думая, что партизаны, как только выпадет снег, отойдут в глухие леса. Но партизаны и не думали уходить из наших мест…
Рано утром возле нашего дома остановились сани, в них стоял пулемёт «максим», сидели шестеро партизан. Старший вошёл в дом, сказал, что у нас будет стоять заслон. Пулемёт поставили в сенях, коня с санями поместили в сарай. Один из приехавших тотчас встал на пост, затаился возле дороги под елью. Кроме одного, все бойцы были молодые. Когда мать стала угощать их молоком, партизаны обрадовались, пили молоко не спеша, в строгом молчании.
— Как же вы нас заслонять будете? — спросила мать у командира. — Долго вшестером не навоюешься…
— Ничего… — улыбнулся партизан. — Рядом большие силы. Если что — помогут. И дозоры вокруг — ворона не пролетит незамеченной.
Не успели партизаны разместиться, как прискакал на коне разведчик. Выслушав его, командир что-то сказал часовому и, придерживая рукой колодку маузера, бегом бросился к крыльцу. Я понял, что немцы где-то поблизости. Так и оказалось…
— Всем в лес, — коротко приказал командир.
Бои шли так часто, что мы с матерью и Серёгой ходили по дому и спали одетыми. На сборы хватило двух минут; мать перекинула через плечо узел с едой и вещами, подала свободную руку братишке.
Коня вновь вывели из сарая, поставили в сани пулемёт. Мы сели рядом с партизанами, и сани помчались к лесу. Часовой по-прежнему стоял под елью, не сел в сани и командир — побежал к соседним домам предупредить людей об опасности.
Когда сани вылетели на опушку, я оглянулся. К лесу бежали люди, несли на руках детей, тащили тяжёлые узлы.
Среди елей стояла глинобитная пекарня. С тех пор как пришли фашисты, пекарня не работала. По весне в ней разместился партизанский лазарет, а потом стали прятаться люди, как только рядом бой. Стены у пекарни были метровые, за ними было не страшно. Окна, чтобы не влетела граната, были забиты тесинами. Партизаны высадили нас на краю леса, и мы бросились к пекарне. Там ещё никого не было, и мы с Серёгой устроились за огромной печью. Вскоре появились Андреевы, и рядом с нами сел Саша — верхом на огромный сноп соломы. Нашлось место и Саше Тимофееву. В тесноте не в обиде. Тут же оказались и девочки — Катя и Зина. Чуть в стороне — женщины.
Бой, как всегда, начался неожиданно. Затрещали автоматы, и, заглушив их, взревели пулемёты. Совсем близко, на опушке, бил «максим». Люди от страха легли на солому. Серёга прижался ко мне, я чувствовал, как у него бьётся сердце. Несколько пуль ударило в стену пекарни, и стало ещё страшнее… Лежали молча, молчали даже маленькие дети.
Стрелять вскоре перестали, но никто не решался поднять головы. И вдруг стало слышно, как где-то рядом стонет раненый. Женщины метнулись к выходу, я бросился за ними следом. В пекарне было полутемно, в лесу меня ослепил снег — даже на мгновение пришлось зажмурить глаза…
Раненый партизан лежал рядом со стеной пекарни. Совсем молодой, не старше нашего Мити. В глазах — боль, в лице — ни кровинки. Бился на ветру размотанный бинт, весь в багряных пятнах. Партизан хотел что-то сказать, но не смог: из горла вырвался хрип. Мать и ещё кто-то из женщин подхватили раненого на руки, понесли в наше убежище. Боясь, что меня увидят и заставят вернуться на место, я шагнул в сторону, юркнул за ёлки.
Снег между деревьев был истолчён, перепахан сапогами и валенками. Я поднял несколько гильз; одна из них была от ракетницы — лёгкая, белая, с ярко-зелёной поперечной полосой. И тут я увидел жестяную коробку с выдавленной звёздочкой на боку. В таких коробках, я знал, носят пулемётные ленты. Пулемёт — главное оружие у партизан. А вдруг им не хватит патронов? Тогда конец — одолеют фашисты: убьют всех, кто был в заслоне, сожгут нашу деревню. А может, и не только нашу… Коробку надо было отдать партизанам. Они где-то близко. «Увижу — закричу, кто-нибудь прибежит, возьмёт», — пронеслось в голове.
Едва я сделал несколько шагов, как вновь ударили автоматы и пулемёты. Гудя, будто провода, над моей головой прошли пули. Упал, решив, что целят в меня, пополз по снегу. Стало так жутко, что закричал. Но меня никто не услышал. Партизан нигде не было видно. Пополз быстрее. Снег набивался за пазуху, в валенки, холодил лицо. Бой разгорался, с немецкой стороны били, самое малое, три пулемёта. Пули со змеиным шипением секли хвою, резко щёлкали по еловой коре. Кувыркаясь, летели щепки. Замер, вжался в снег от испуга: стукнет такой вот щепкой, мне и хватит.
И тут я увидел в снегу канаву; понял: партизаны тащили волоком «максим». Хоть какое, а укрытие. Я мигом оказался в нём, пополз, толкая перед собой тяжёлую коробку с лентой. Полз, боясь поднять голову. Я умел плавать и знал, что с воды не надо смотреть на другой берег: покажется, что он далеко-далеко. Испугаешься, захлебнёшься…
Коробка уткнулась во что-то твёрдое. Решив, что это кочка, я нажал посильнее. Но сдвинуть коробку не смог. Поднял на мгновение голову и прямо перед собой увидел белые валенки в оранжевых галошах из автомобильной камеры. Партизан лежал за пулемётом, выкрашенным в белую краску, и стрелял. Очередь вдруг оборвалась.
— Куда? Назад! — закричал партизан не своим голосом.
Выпустив коробку, я попятился назад, пополз быстрей, чем вперёд. Краем глаза увидел метровый комель старой ели, спрятался за него, затаился.
Партизаны лежали на опушке леса, фашисты были совсем рядом, под берегом озера. От берега до леса было метров сто, не более. На снегу лежали убитые — все в белом, даже каски — белого цвета. Из сугроба торчала миномётная труба, похожая на самоварную…
Кончилась лента, и «максим» замолчал. Партизан открыл приёмник пулемёта, взял «мою» коробку, поставил торцом, ловко открыл крышку — я всё это хорошо видел из-за ели, — поставил новую, полную патронов ленту.
Каратели, видимо, решили, что пулемёт не заряжен, кончились все патроны. Крича, из-под берега выскочили похожие на снеговиков солдаты, бросились к лесу. Крики и треск автоматов слились в один жуткий рёв. От ужаса я уткнулся головой в снег.
Та-та-та-та! — бешено ударил «максим».
Когда я поднял голову, фашистов на поле не было. Убитых прибавилось, один лежал совсем недалеко от пулемётчика.
И тут я увидел мать, бегущую между деревьев. Стало страшно, как не бывало никогда: выбежит к опушке — убьют в ту же минуту.
— Мама!.. — вскрикнул я слабеньким голосом.
— А-а-а!!! — словно бы эхо, раскатилось по лесу.
На опушке были партизаны, наверное весь отряд. Подоспела подмога. «Ура» кричали справа и слева. Фашисты бежали к противоположному берегу, отстреливаясь на ходу.
«Максим» замолчал: кончились патроны. Я знал, что одной ленты хватает лишь на минуту беспрерывной стрельбы.
Вскоре бой откатился за озеро. Мать хотела меня увести, но я вырвался, бросился к пулемётчику. Это был молодой парень, похожий на нашего Митю. Даже голос у него оказался Митин.
Рядом с пулемётом дымилась россыпь стреляных гильз. Нижние, шипя, втаивали в снег, верхние ещё дышали жаром. Я взял пригоршню гильз, стал отогревать заледенелые руки.
— Иди к пулемёту греться, — весело позвал партизан.
«Максим» и вправду был горячим; в кожухе, налитом водой, булькало, как в самоваре. Я сел на пулемёт, быстро согрелся.
Возле пекарни стояли люди. Зина Тимофеева смотрела на меня так, как будто я совершил что-то невероятное. В глазах мальчишек горела зависть. В деревню возвращались вместе с партизанами из заслона. В сани уложили раненых, их оказалось двое. Один был тяжело ранен, глухо стонал.
Похожий на Митю партизан тащил пулемёт. Я нёс пустые патронные коробки. Увидел на снегу немецкую гранату — серую, с голубым колпачком, величиной с гусиное яйцо, — поднял, положил за пазуху. Шёл не спеша, гордо. Мне даже показалось, что я стал выше ростом.