1

Я учился в институте и на летние каникулы получил задание собирать и записывать материалы для словаря Псковской области.

Вместе с товарищами приехал в Порхов. Поселили нас в школе, в огромном классе с партами и портретом Пушкина.

Рядом со школой — через реку — была древняя крепость.

Я сразу же отправился туда…

Крепость с белыми известняковыми стенами и белой церковкой стояла на холме, на крутом берегу реки. В стене был узкий проход, и я очутился в овальной каменной чаше. Дно чаши густо заросло травой, в траве темнели корявые валуны.

Крепостной двор пересекала тропа, возле тропы стояли увешанные спелыми плодами яблони. Местами виднелись остатки старых каменных фундаментов. Вверху над каменными стенами и башнями ярко синело небо…

Крепость осталась такой, какой ее построили по приказу князя Александра Невского, лишь местами потрескались и порушились стены.

Тропа свернула в сторону, и я оказался около крутой белой стены. Солнце нагрело плиты, и от стены веяло зноем, как от натопленной печи. Близился вечер, а в крепости было все еще тепло и светло. Каменная чаша, словно медом, была налита светом…

Около одной из башен я увидел следы раскопок и реставрационных работ. Возле покореженной стены горою лежали известняковые плиты, стояли бочки из-под раствора…

Рабочий день закончился, реставраторы, кроме одного, ушли, но и этот оставшийся ничего не делал, просто сидел на суборе валунов.

Брезентовая роба, грубые брюки и бумажная пилотка рабочего были белы от известняковой пыли. В древности такую пыль называли порхом, от этого слова и пошло название города…

На солнце набежало облако, и в косой полосе света я вдруг увидел древнего воина: запорошенная пилотка стала похожа на шлем, серая роба обернулась кольчугой…

Я подошел к башне, вошел в проем. Внутри было знойно, душно, из бойниц бил редкий свет. Я представил деревянный настил, медные пушки, каменные ядра, бочки зернистого дымного пороха…

Когда вышел из башни, солнце уже зашло за каменную стену, и весь крепостной двор оказался в тени, лишь вверху ярко разливалось сияние…

Рабочий ушел, а на его месте стояли четверо мальчишек.

Один из них был в пластмассовом шлеме с пластмассовым щитом и мечом, в руках у другого была саперная лопатка военного времени.

Негромко переговариваясь, мальчишки обступили огромный валун, налегли на него, пытаясь сдвинуть…

Вечером товарищи собрались на танцы; мне не хотелось идти, но меня потащили чуть не силой…

Вечер был теплым, в парке играла веселая музыка, на тесовой танцплощадке творилось настоящее столпотворение…

Я встал в стороне, но тут же ко мне подошла девушка, радостно назвала меня по имени. Девушка была красива; я растерялся, пытаясь вспомнить, где и когда ее видел.

— Наверное, я ошиблась… — смутилась девушка.

— Нет, это мое имя…

— Вы из Синегорья?

— Да, я там жил до десяти лет. Потом мы уехали…

— Вы не уехали, вас выселили фашисты, — нахмурилась девушка. — Они тогда всех выселяли… Нашу семью тоже схватили. Меня, сестер, бабушку… Бабушка была, правда, в лесу; фашисты стали кричать, чтобы все выходили… Бабушка вышла, а матери выходить запретила. Так нас с бабушкой и увезли в неметчину. Я кораблей боялась. Говорили, что всех на корабль посадят и увезут за море… А вы, говорят, бежали?

— Два раза убегали… На латвийской границе.

— Меня Зиной зовут. Я из Усадина. Вы со мной дружили, приходили к нам… Недавно я в Синегорье вас видела, шли с автобуса…

Зина открыто улыбнулась, я попросил ее перейти на «ты».

К Зине пробился парень, пригласил на танец, но девушка мотнула головой, хмуро глянула, и парень отошел. Я поискал глазами друзей, они были рядом…

— Аида гулять, — предложила Зина.

Я помнил Зину так, как помнил себя. Тоненькую, смуглую, с тяжелыми черными косами. Помнил, как ходили с ней за малиной и Зина испугалась змеи. Я выломил прут, в ярости застегал гада. Мы дружили, и я готов был умереть за свою подружку. Мальчишки боялись толкать ее на зимней горе, потому что сразу начиналась драка… В бору я бросился бы с палкой на волка, если бы он вдруг напугал Зину. В грозу, когда мы спрятались под копной сена, Зина в страхе прижималась ко мне. Мы даже целовались в окопе на берегу озера…

Но девочки больше не было, рядом со мной шла девушка.

Я растерялся, не зная, как вести себя и что говорить…

— У тебя каникулы? — весело спросила Зина.

— Нет, практика…

— А у меня каникулы…

Оказалось, что Зина учится в Ленинграде, в Порхове гостит у подруги и вскоре снова поедет в деревню к матери.

— И зимой приезжала… С лыжами, я в лыжной секции, первый разряд, скоро кандидатом в мастера буду…

— Здорово! — вырвалось у меня.

— Понимаешь, от нашей деревни до школы километра четыре, и все холмы… Вот я и научилась бегать на лыжах. Мать говорит: ты не бегаешь, а летаешь…

Разговаривая, мы вышли к реке. На берегу шумело гулянье. Веселье тут было иным, чем на танцплощадке. Девушки и парни прогуливались под вековыми деревьями, затевали игры, танцевали, просто стояли над рекой.

Возле столетней липы кружилось несколько пар, мы с Зиной закружились тоже. Неожиданно погас свет. Музыка продолжала играть, но пары замерли, и в темноте пронеслось страшное слово «буря»…

Зина в испуге прижалась ко мне, замерла, как тогда, в грозу…

Город тонул в темноте, нигде не было ни огонька. Сумасшедше рванул ветер. С грохотом летели сорванные с крыши листы жести, затрещали сломанные буревалом деревья. В темноте Порхов стал похож на дикий ночной лес…

Бежать было почти невозможно, ветер становился все сильнее. Рослые деревья, будто трава, согнулись, прижались к земле. Как ядра проносились сорванные ветром яблоки, картечью сыпались сбитые с веток гроздья рябины.

Стало страшно, вернулся позабытый страх, тот, что я мальчуганом чувствовал на войне.

И вправду, то, что мы видели, напоминало войну, только не ту, которую я видел, а давнюю, далекую — с громом осадных орудий и высвистом ядер.

— В крепость! — крикнула вдруг Зина, потащила меня за собой.

Крепость была рядом, темнела, будто огромная крутая гора. Мы нырнули в проход, прижались к еще не успевшей остыть каменной стене. Камни, глубоко прогретые за день, обжигали, будто широкие печные кирпичи…

Ветер бесился, ударяясь о крепостную стену, шипел, грохотал, но стена стояла неколебимо. Полыхнула молния, и близко-близко я увидел лицо Зины бледное, испуганное. Развевались густые волосы — ветер разрушил прическу, расплескал мягкие, как кудель, темные пряди. Когда моя мать была молодой, у нее были такие же густые и длинные волосы…

Пушечными раскатами накатился гром, снова полыхнуло, и вновь я увидел корявую древнюю стену и девушку с густыми волосами. Страха в глазах Зины уже не былоПоказалось, что мы вернулись в незапамятное время…

Шел страшный бой, по крепости били пушки, враг рвался к воротам, но трусов в крепости не было. Даже девушки поднялись на грозную стену защищать свой край и свой город…

Крепость не раз подвергалась осаде. Грозный Витовт ждал, что ему вынесут ключи от города, но не дождался и приказал своему войску стереть с лица земли маленький город. Сорок лошадей подтащили гигантскую пушку, пушкари зарядили ее бочкой пороха и громадным ядром. Выстрел был громче грома, ядро проломило башню, повредило церковь и, перелетев через крепость, убило литовского воеводу… Но порховичи не дрогнули, а пушка взорвалась после второго выстрела. Взяв небольшой откуп, Витовт снял осаду…

Я увидел себя древним воином — в стальном шлеме, в похожем на шинель кафтане, с пороховницей на поясе, с тяжелым мушкетом…

Страшная ночь прошла.

Над безмолвной крепостью стоял рассвет. Мы взялись за руки, пошли. Порхов было не узнать. На дороге лежали листы жести, обломки шифера, в траве белели яблоки.

Тропинку перегородила поваленная ураганом липа.

Я встал на ее ствол, помог подняться Зике.

— Что это? — вскрикнула девушка.

На том месте, где прежде стояло дерево, зияла глубокая яма. Когда я заглянул в нее, яма показалась бездонной…

— Подземный ход! — вскрикнула Зина. И прежде чем я успел что-то сообразить, сбросила туфли, спрыгнула вниз…

Все было просто. Липа стояла над забытым подземным ходом и, рухнув, открыла его.

Не раздумывая, спрыгнул и я в темноту, замер, огляделся. Косой сноп света тускло освещал земляные своды, потемневшие от времени дубовые плиты. В глубине хода смутно светлела кофточка Зины.

У меня были спички, я достал из кармана коробок, зажег одну, двинулся к Зине. Ход был невысок, идти можно было лишь пригибаясь… Пахло гнилью, мышами, чем-то незнакомым, древним. Мы во второй раз вернулись в прошлое…

— Что это? — остановилась Зина.

Из земли торчал бок корявого шара. Спичка погасла, и я в темноте, на ощупь вывернул каменное ядро…

— Посвети… — шепотом попросила Зина.

Я зажег спичку, и мы рассмотрели ядро. Древние псковитяне часто употребляли ядра из камня, считали, что они лучше металлических…

— А вот еще ядро. — Зина наклонилась, но вместо ядра вывернула из земли пехотную каску.

Я ничего не понимал…

Осталась всего одна спичка. Я достал из кармана записную книжку, вырвал несколько листов, скрутил их, поджег… В полосе света рядом с каской лежал ржавый железный крест…

Взяв каску и крест, мы с Зиной вернулись к провалу, я уцепился за крепкое корневище, выбрался наверх, лег возле провала, протянул руки Зине, и она подала находки.

Выбираясь, Зина оступилась, и под ее ногами, словно вода, потекла рыхлая земля. Мне стало страшно: поток захлестывал Зину, затягивал, словно болотная топь.

Каким-то чудом я вырвал Зину из-под земли, оттащил в сторону. Провала уже не было, на его месте темнела воронка. Внизу загрохотало, я понял, что подземный ход обвалился.

Мы вернулись в настоящее, но в руках у нас оказались ржавая каска и ржавый крест. Я присмотрелся к кресту внимательней и вдруг увидел, что это небольшой грубой ковки кинжал. Откован кинжал был, видимо, не очень умелым мастером, может быть, даже ребенком. Не было ни камней, ни украшений, лишь на одной из четырех граней клинка я отыскал буквы, выцарапанные чем-то острым.

— «Ждан», — прочла надпись Зина.

Теперь мы знали, что владельца самодельного кинжала звали Жданом… Видимо, это был мальчуган, отрок.

Потрясенные случившимся и неожиданными находками, мы вернулись в крепость, постучали в древние двери хранилища…

Впервые про подземные ходы я услышал от матери. Шел второй год войны, разгоралось пламя партизанской борьбы, и тихий наш край стал огненным. Сказать, что бой был каждый день, — сказать неправду; иногда в день рядом бывало два-три боя…

Наш дом стоял около озер, на перекрестье дорог. Мать помогала партизанам, а на руках у нее было трое детей, мне, самому старшему, шел девятый год… Страх не покидал мать ни на минуту…

— Раньше люди под землю уходили… — вздыхала мать. — Деться теперь некуда.

— Как это… под землю? — удивился я.

— В древности под землей рыли ходы. Каменный свод выкладывали… В Острове, говорят, несколько таких ходов было, даже под рекой ход проходил в каменной плите выбили… И в Порхове — подземный ход, только, говорят, обрушился…

Больной отец продолжал рассказ матери:

— Все правда. Даже выход был раскопан. Увидели: выбита рыба на камне. Решили — клад. Давай копать. Клада не нашли — нашли выход.

Что еще говорили отец и мать про подземные ходы, я помнил смутно, но начало разговора запомнил слово в слово.

Ночью на печи я обдумывал фантастический проект: мы с отцом берем лопаты, прокапываем в холме проход, устраиваем каменный схрон, переносим в него стол, стулья, кровати, живем, не боясь врага…

По ночам мать водила партизан, возвращалась иногда перед самым рассветом. Когда я рассказал свой «проект» матери, она улыбнулась…

В музее нам с Зиной сказали, что мы нашли не подземный ход, а обычный тайник, в конце которого в древние времена был колодец. Когда я завел речь о раскопках, заведующая улыбнулась:

— О, у нас археологов хватает… Вчера сторож прогнал сразу четверых, с лопатой пришли, даже с каким-то планом… Не было в Порхове никакого подземного хода.

Занятия по сбору материалов для словаря я, не раздумывая, отложил, купил блокнот и на первой странице вывел печатными буквами:

«Подземные ходы».

Вскоре появились первые записи.

Припомнился вдруг рассказ деда о том, что в древности был подземный ход из Печорской крепости в Псковскую длиною в целых пятьдесят верст. Дед утверждал, что слышал это от своего деда. Ход тесен, идти можно лишь пригибаясь, но были пещеры для отдыха — с запасами пищи, со свечами и родниками…

Конечно, это была выдумка — плод народной фантазии.

Под Печорской крепостью до сих пор целы пещеры и подземные ходы.

Есть много преданий про ушедшие под землю церкви.

А может, храмы специально строили в земле? На моей родине до сих пор живо предание, что в сельце Владимирец ушла под землю церковь. Говорят, приди на холм-городок в пасху, прильни к земле и услышишь, как где-то под землей поет хор…

Известно, что в древнем Владимире были тайник из камня-плитняка, вылазы, возможно, были подземные хоромы и подземные ходы…

Я вспомнил, что подземный ход описан в повести Гоголя «Тарас Бульба». Не раздумывая, отправился в библиотеку…

Со мной пошла Зина. С того часа, как встретились на танцплощадке, мы расставались лишь на короткое время.

Просыпаясь, я сам торопился на дальнюю, заросшую одуванчиками улицу, к старому, крытому тесом, покосившемуся дому. Завидев меня, Зина выбегала навстречу, открывала калитку….

— Пришел! — удивлялась она, словно и не знала, что я непременно приду…

В библиотеке мне дали второй том Сочинений Гоголя, и я нетерпеливо присел к столу…

Нужное место нашлось сразу, хотя и открыл книгу наугад.

«Обрывистый берег весь оброс бурьяном, и по небольшой лощине между ним и протоком рос высокий тростник, почти в вышину человека… Пробираясь меж тростником, остановились они перед наваленным хворостом и фашинником. Отклонив хворост, нашли они род земляного свода — отверстие, мало чем больше отверстия, бывающего в хлебной печи…»

Вход в подземелье был рядом с зарослями камыша, на заросшем бурьяном пустыре, под кучей ненужного хвороста.

Видимо, так же маскировали выходы и вылазы древние псковичи…

Пробежав глазами, я вспомнил, что читал когда-то, еще мальчишкой, совсем иное.

Торопливо принялся листать книгу, в конце ее была первая «миргородская» редакция «Тараса Бульбы».

Снова легко нашлось нужное место.

«Татарка, закутавшись крепче в кобеняк, полезла под телегу; небольшой четвероугольник дерну приподнялся, и она ушла в землю… Небольшое отверстие вдруг открылось перед ним и снова захлопнулось…»

Описание входа было неправдоподобным; видимо, Гоголю указали на это, и Гоголь узнал точно, какими бывали подземные ходы и выходы…

— Видишь, и у Гоголя не сразу получилось, — сказала в задумчивости Зина. — Нужно идти в древлехранилище, читать старые книги.

— Нет, надо ехать в Синегорье…

Деревни, в которой мы жили в войну, не было. После войны мы поселились в городе, но я часто бывал на родине, неделями жил у одинокой Просы. В доме у Просы лежало мое ружье, хранились вещи, пылился под лавкой чемодан с записями погибшего отца и моими дневниками.

— Что ж, поезжай, — вздохнула Зина.

Я взглянул на часы: до отхода автобуса оставалось четыре минуты…

Успел. Автобус, как всегда, двинулся в путь с опозданием, набитый битком. В темноте, в толкотне я гадал, есть ли в бумагах отца хоть одна запись про подземные ходы…

Старая Проса, увидев меня, не удивилась, ушла по своим делам. Я выволок из-под лавки чемодан, высыпал тетради и связки бумаг на пол.

Как я и думал, записей было мало, три выдержки из писцовой книги…

«И велено мне, холопу твоему, в городе во Гдове досмотрети… Есть ли в городе колодци и тайники, и какова в них вода, и в осадное время не будет ли водою скудно…»

«И как государь укажет тайнику быть, и лесу надобно на обе стены до воды и на верхний мост полутора сажон, в отрубе 6-ти вершков, 250 бревен, да на тайник на бычок такова же лесу 120 бревен».

Записи относились к 1636 и 1639 годам.

Третью выписку — про тайник и подземный ход во Владимирце я помнил наизусть…

Про подземный ход в Порховской крепости никаких записей не было…

За ужином я рассказал старой Просе про свою новую заботу.

— Старики не раз про ходы говаривали. И в Выборе был ход, и во Владимирце. — Проса охотно ушла в прошлое. — Слыхала что-то и про Порхов. А что, убей, не вспомню… Всякое говаривали. Ходов-то этих было без счета. Дело нехитрое. Вчера в бор ходила, так там у лисовина вся гора в норах. Костя Цвигузовский, охотник, говорит, что лисовин с одной стороны в гору войдет, с другой выйдет… Видишь гору, за озером? Борзун живет, тоже норы глубокие… И человек в старое время в землю хоронился… — Проса помолчала, негромко молвила: — Твой отец тоже меня про подземные ходы расспрашивал. Поищи в чемодане. Отец-то мудрой был, все, что узнает, сразу запишет. А что писано пером, не вырубишь топором.

Я во второй раз выволок чемодан, достал связки тетрадей, и в глаза сразу бросилась сделанная наискосок тетрадной обложки разгонистая надпись:

«Порховская крепость».

Записи были отрывочными, сделаны разными чернилами.

«На уровне бойниц второго яруса средняя башня имеет два входа (с юга и с севера) с верха крепостной стены… Около ворот был раскат для обстрела подходов к воротам…» 

— Нашел? — спросила Проса из-за спины.

— Нет, про подземные ходы пока нету.

Отдельные записи были сделаны карандашом, почти стерлись, и я с трудом разбирал буквы и слова…

«В писцовой книге Шелонской пятины конца XV в. Порхов упоминается одной фразой: „Город Порхоз каменн, на реце на Шелоне, дворов 68“».

«В 1430 г. стены крепости, имевшие толщину 1,8 м, были утолщены до 4,5 м. В 1457 г. замок здешний поновлен… В начале XVII в. в Порховской крепости имелось 3 пушки полуторных и 28 пищалей затинных с запасом ядер к ним, а также „тюфяк“ железной дробовой…»

Я догадался о том, что этот-то тюфяк и устанавливали на раскате.

«Порховская крепость лежит на правом берегу Шелони в месте ее изгиба, так что две стороны крепости (западная и южная) омываются рекой. С севера и востока до крепости находится ложбина. В половодье она полностью заливается водой…»

«Сложена крепость из местного известняка (плитняка). Раствор белая известь с очень мелким песком. Цвет камня — серый, желтоватый, коричневый; редки камни красноватого и голубоватого оттенка».

«Башни крепости: Малая, Средняя, Никольская и Псковская стрельница…»

Но вот, кажется, и то, что я искал:

«Для снабжения водой во время осады в крепости был устроен тайник к реке Шелони. Тайник этот оказался „водою скуден“, а копать больше нельзя, пришла плита». Поэтому был сделан новый тайник «ис под раскату по подземелью…».

Далее шли записи о другом:

«Гарнизон Порховской крепости в XVII веке, не считая посадских людей, состоял из 50–60 стрельцов…» В сметной книге Порхова записано: «И всех в городе Порхове стрельцов пятьдесят человек, пятидесятник, да четыре человека десятники, да рядовых сорок пять человек. А бою у тех стрельцов у всех пищали, а топорки и бердыши покупали оне на себя… Три человека пушкарей… Два человеки воротников… И всех в городе Порхове посадских людей… сто двенадцать человек. А было у тех посадских людей своего ружья: сорок два человека с пищалями, сорок восемь человек с топорки, пятнадцать человек c бердыши, три человека с копьи…»

Далее следовала почти стершаяся запись, и я присел с тетрадью к окну. Вскоре я прочел:

«Из крепости, сквозь западную стену Средней башни ведет полузасыпанный землей проход…»

Больше никаких записей в тетради не было…

— Только за этим и приехал? — спросила Проса, когда, просмотрев бумаги, я собрался на вечерний автобус. — Крутодел.

Я рассказал про областной словарь, попросил хозяйку помочь.

— Приезжала тут одна дамочка, все расспрашивала. Слово скажу — пером зачуфыкает. Бывалошние слова выспрашивала… Как старики говорили. Теперь, скажем, ягненочек, а раньше говорили — баранец… Костя дом ставил, коловорот принес. Прежде такого слова не было — свердел, по старинушке бурав, буравец… В деревне верткий мужик был в войну, Буравцом и прозвали.

Я спросил Просу, помнит ли она наговоры, присловья.

— Помню одно. В крещенье снег на росстани пололи, гадали. Гадаем да припеваем:

Проса вдруг замолчала, закрыла лицо ладонью.

— Что-то хотела тебе сказать нужное, а забыла… Нет, даже и не припомнить…

 

3

Вечерний автобус был пуст. Кроме меня, пассажиров не оказалось, и шофер погнал машину на высокой скорости.

Въехали в лес. Громадные темные ели подступали к самой дороге, нависали над ней, грозно темнели. Я вспомнил отцовские записи, бурю, каменную крепость и вдруг увидел себя на крутой крепостной стене. Я был не взрослым воином, а совсем маленьким мальчуганом, таким, как в Отечественную войну…

Я узнал, что в древние времена в трудный час становились на защиту крепостей женщины и дети. На счету был каждый воин, каждое копье. В отцовских записях была выписка из писцовой книги семнадцатого века: «Подьячий Данилка Исаков, в бою у него пищаль птичья да топорок… Пономарей и звонарей 5 человек, бою у них по копью…» Даже священнослужители не могли уклониться от выполнения воинского долга. Птичья же пищаль — охотничье ружье того времени.

Я легко представил себя мальчуганом Смутного времени.

На мне были домотканые порты и рубаха, на ногах — крепкие босовики плетенные из лыка лапти е голенищами. Рубаху перехватывал крученый льняной пояс с кистями, за пояс был заткнут игрушечный деревянный меч. Я стоял на крепостной стене и смотрел в воду. В воде отражались облака, белела крепостная стена. На стене вниз головой стоял я сам — щекастый, белоголовый, с длинными, как у журавля, йогами. Из-за длинных ног мальчишки прозвали меня Жоровом. Снизу меня окликнули, и я увидел возле стены своего товарища Ждана. Через минуту он был наверху.

Отец Ждана командовал «десяткой», с советом его считался даже воевода. Ждан подражал отцу, старался выглядеть гордым и суровым…

Одет Ждан был совсем не так, как я: на голове кожаная, отороченная мехом шапка, куртка и штаны тоже кожаные, сапожки вышиты красными шерстяными нитками. За широкий пояс Ждана был заткнут коротенький, похожий на крест кованый кинжальчик. На клинке Ждан выцарапал писалом свое имя.

Мы учились вместе со Жданом, дружили, не расставались с утра до вечера. Отец Ждана брал нас на охоту, мы по очереди носили и заряжали тяжелую пищаль, влет били по диким уткам. Ждан был сильнее меня, ходил и бегал быстрее, стрелял метче, но в драках с посадскими мальчишками он робел, если не было рядом меня. Ждан знал, что я не побегу со страха, мы становились спина к спине и легко отбивались… Ждан любил писать и рисовать. Писало у него было костяное, с резной головкой барса наверху. Весь стол моего друга был завален белыми полосами бересты. Ждан писал буквы, рисовал пушки и мушкеты…

В 1615-м под Порхов подошли войска шведского короля Густава-Адольфа. Это было самое суровое испытание ее защитникам. Вместе со всеми встретили это испытание и мальчишки крепости Порхов…

Шведы пришли от Новгорода. Пешее войско двигалось берегом реки, пушки и припасы везли в ладьях по Шелони.

Весть о том, что идут враги, привез гонец на узком челне, выдолбленном из старой лесины. Гонец рассказал, откуда идут враги и как велика их сила. О том, что враги идут, знал весь край: на холмах горели костры, в небо поднимались столбы дыма.

Мы со Жданом были на крепостной стене. Нас никто не гнал: защитником крепости считали каждого, кто мог подняться на стену, держать в руках оружие. На стене отец Ждана что-то объяснял пушкарям, приказывал; лицо его было хмурым.

Мой отец возился возле пушки, ему помогали мать и старшая сестра, одетые в мужскую одежду. Младшая сестра осталась с бабкой в деревне…

Со стены было видно на несколько верст. Когда показались ладьи, в крепости грохнули пушки. В полдень швеям ворвались в пролом. Кованые их шлемы катились сорвавшейся с горы лавиной…

На стене стонали раненые, кто еще мог стрелять — бил по врагу. Выстрелив в последний раз, отец Ждана бросил мушкет вниз, в реку. Пушкари подорвали пушку, и на головы шведов посыпались тяжелые медные обломки. Со страшным грохотом взорвался пороховой погреб, горой поднялась земля, заклубилась туча горячего дыма…

Ждан, как и отец, швырнул мушкет, заплакал черными от сажи слезами.

Шведы были уже на стене. От пороховой гари лица их стали черными и страшными. Градоемцы палили в упор в тех, кто был с оружием, раненых и безоружных, крича, сбрасывали со стены…

Я зарядил пищаль, выстрелил, прыгнул вниз. Грохнуло в круглой башне. Защитники ее, видимо, успели уйти в подземный ход, а выход взорвали, и его завалило… Всем остальным уходить было некуда. Защитница-крепость стала вдруг огромным каменным мешком. Шведы перекрыли выходы и вылазы, заняли галереи и лазы… Захватчики врывались в дома, выгоняли людей, хватали и волокли к стене девушек.

Дико закричала сестра Ждана. Отец Ждана, раненный в бок и в ногу, привстал, вырвал из-за паеухи пистоль, выстрелил. Подбитый швед по-заячьи заорал.

Канонира убили в упор — сразу тремя выстрелами. Ждан хотел вытащить свой кинжальчик, ко я успел обхватить его, крепко прижал к земле.

Одна из девушек вырвала у ехватзтвшего ее гзведа тяжелый нож, ударила насильника в грудь и тут же накололась…

Другая взбежала на стену, бросилась со стены на кашш…

Шведы выкатили бочку браги, вышибли дно… Брагу пили шлемами, крича, хохоча…

На берегу реки запылали дубы. От старых людей я знал обычаи шведов: приходить по воде, нападать сильно и решительно и пировать потом среди горящих дубов…

Горели дубы, горели подожженные дома посада: от огал река стала красной, словно текла не вода, а пролйт. зя кровь,.

В себя я пришел лишь в темнице — в каменном подвале угловой башни. Подвал был битком набит пленными. Сидели так тесно, что можно было спать сидя. Шведы закрыли железную дверь, стало темно и душно.,.

Люди задохнулись бы, погибли от жажды, если бы не труба самотечг: это водопровода. Из трубы тянуло свежим воздухом, тоненькой струйкой бежала вода, собираясь внизу, в каменном котле… Воду пшга горстьми, сложив их корцом.

Вырваться из погреба было невозможно: пол, стены, потолок — все было каменным… Сидели молча, даже раненые не стонали.

Сквозь дрему я услышал чей-то негромкий голос:

— Попытка — не пытка. Вы оба как вербочки, тонки станом, плечи отроческие… Аки змейки проползете!

— Разбужу товарища, — так же негромко ответил Ждан.

Будить меня было не нужно. Я все понял с полуслова, подполз к водоводу, вставил голову в деревянную трубу, с трудом втиснулся сам. Плечи сдавило, рубаха на груди стала мокрой и холодной от воды. Ползти оказалось просто, я извивался, прижимался к гладкому дереву, скользил, замирая от страха и холода.

— Тесно… Не могу… — глухо, как из бочки, долетел голос Ждана. Он был толще меня, увяз в мокрой трубе…

Все нужно было начинать сначала. Ждан выбрался из трубы, я попятился к выходу, мне дали кожаный пояс, я обвязал им ногу, а Ждан взялся за другой конец, и мы поползли снова… Ползли медленно: Ждан не мог шелохнуться, а я выбивался из сил, протаскивая его сквозь трубу… Каждый вершок давался с огромным трудом. Сначала я полз на животе, потом лег на спину. Ползти на спине оказалось удобнее, сил словно прибавилось…

Вдруг я увидел звезды, четыре белых больших звезды…

Затылку стало нестерпимо холодно. Мы доползли до колодца.

Я нащупал скобу, уцепился за нее, выволок из трубы самого себя, а потом и Ждана. Бесшумно поднялись наверх, и я первым выглянул из сруба…

В крепости горели костры. Пьяные шведы не спали: горланили песни, перекликались, шумно плясали.

Я перевалился через сруб, нырнул в траву, пополз к стене — в густую черную тень. Около стены меня обогнал Ждан: он знал крепость как свои пять пальцев, помнил все ходы и выходы…

Сначала я не понял, зачем Ждан прижался к стене, но, когда что-то заскрипело, догадался, что Ждан открыл запасной лаз. От людей я знал, что в стене некоторые камни отодвигаются, открывая входы под землю и вылазы.

Ждан подтолкнул меня, я на ощупь нашел что-то похожее на печное устье, втиснулся в него, пополз вниз. За Жданом закрылась тяжелая плита, мы оказались в темноте.

— Ищи нишу, — приказал Ждан.

В нише оказались кремень, кресало, трут и две свечи пчелиного воска. Все это богатство лежало в кожаной сумке.

Добыв огонь, Ждан зажег свечу, и я увидел тесный подземный ход. Про то, что в крепости есть подземный ход, знали все, но немногие знали ходы и выходы, бывали в нем. Ход был самой главной и важной тайной крепости.

Прямо с автобусной остановки я отправился к Зине. Ока была дома, увидев меня, бросилась навстречу, прижалась ко мне так, словно меня не было целый год…

Я рассказал Зине про все, что узнал, и про то, что мне пригрезилось в автобусе.

— А может, твой Ждан — переодетая девочка? Отец с матерью ждали мальчишку, а родилась девочка. Ее назвали мужским именем, одели во все мужское…

— Черная романтика, — рассмеялся я и отверг предположение Зины,

— Нет, это будет девочка. — Зина упрямо стояла нa своем.

Я понял, что ей хочется быть со мной даже в том далеком и страшном времени…

— А дальше что было? — спросила Зина и взяла меня за руки…

Шли долго. Подземный ход был тесным и сырым. Мы задыхались, свеча, казалось, вот-вот погаснет. В ушах стоял звон, во рту пересохло, ноги стали будто чужие…

Наконец ход пошел вверх, и мы увидели неровные каменные ступени. Громыхнула железная дверь, и свеча погасла…

На минуту мы остановились, я ловил ртом воздух, дышал, но не мог надышаться. Вокруг шумел лес, пахло корой, травами, еловой смолой…

Пошли лесом. Деревья стояли тесно, над землей нависали ветки, и мы пригибались, словно все еще двигались по подземному ходу.

Вскоре рассвело, и лес наполнился птичьим свистом.

Мы миновали боровину, вышли на широкую гать к огромным, как холмы, древним соснам. Стволы сосен были толще крепостных башен, вверху зеленели облака хвои…

Я устал, выбился из сил, ноги подкашивались, босовики промокли, стали скользкими и грузными. Хотелось лечь в траву и лежать, пока не пройдет усталость.

Вдруг вверху зашумело, мелькнуло что-то темное, и меня тяжело ударило в плечо, резануло по шее… От неожиданности я встал на колени, закричал не своим голосом. Боль была такая, словно шею резали остро отточенной косой. В ужасе я понял, что на меня напала беспощадная рысь.

Смутно, словно во сне, увидел лицо Ждана, черный кинжал в его руке. Показалось, что Ждан метит мне в голову…

Рысь обмякла, мешком рухнула наземь, застыла в траве.

На пестрой шкуре темнело неровное кровавое пятно.

— Стерва лесовая. — Ждан носком сапога пнул убитого зверя, вытер о густой мех оружие.

У меня занемела шея, по спине ручейками стекала кровь.

Присел, нарвал мягкого мха, приложил к ране.

Рыси часто нападали в бору на людей. Женщины с опаской собирали ягоды, а мужчины, уходя бортничать или на лов, надевали полушубки с высоким крепким воротом.

Ждан все еще стоял над убитой рысью, держа в руке свой кинжал, похожий на кованый крест.

— Страшенный зверь. — Ждан наклонился, потрогал неподвижную хищницу. Оробел я сначала, дух заняло…

А кровь увидел, и храбрость вернулась…

Вышли к ручью, напились воды. Рана горела огнем, я хотел омыть ее, но Ждан не дозволил: разорил шмелиное гнездо, облепил рану тягучим шмелиным медом…

Вышли на огромное моховое болото. Идти стало тяжело: пьянил, дурманил багульник, под ногами проваливался топкий мох…

Посреди болота стоял древний челн, выдолбленный из огромного дерева. Когда-то болото было озером, но заросло, а челн так и остался на месте. В челне выросли деревья, поднялись, будто мачты, листва их шумела, будто тугие паруса…

— Садись, поплывем во Псков, — весело пошутил Ждан.

Перешли болото, нырнули в лес. Рядом захрустели ветки, и прямо перед собой я увидел великана в вывернутой бараньей шубе. Великан сам испугался, встал на четвереньки, на лапах пронесся по выгори.

— Ух ты, медведь! — выдохнул Ждан.

Стемнело. Идти стало страшно. В чаще вскрикивали совы, что-то шуршало и шелестело… Забрались на дерево, прижались к стволу, задремали.

Сквозь сон я услышал, как совсем рядом воют волки, но от усталости не смог даже пошевельнуться.

Очнулся от непонятного шума. Где-то совсем рядом оглушительно ухало. В ужасе я растолкал Ждана…

— Спи себе… — рассердился Ждан. — Бык водяной, птица такая. В воду нос пустит, бускари пускает. Вот и бухает…

Когда идешь по солнцу, волей-неволей забираешь вправо. На третий день мы вышли к узкой реке, заваленной валунами. Это была Пскова. Обрадовались: сбиться с пути было уже нельзя: в устье реки стоял Псков. В деревни заходить было не велено, мы вброд перебрались через Пскову, пошли по лесистому правому берегу.

К Пскову вышли вечером. Сначала показалось, что на холмах раскинулся белый лес: крепостные башни и церкви светлели, будто оснеженные ели, а крепостная стена казалась высоким снежным валом…

Стемнело, и город стал похож на хмурый еловый бор.

Мы прибавили шагу и вскоре оказались около крепостных стен. Били осадные пушки, темноту пробивали огненные снопы вспышек, в поле горели костры, в городе пылали дома.

Возле черных пушек суетились пушкари. Это были шведы.

В страхе мы легли в траву, поползли…

— И все? — тревожно спросила Зина.

— Пока все… Нужно ехать в Псков, идти в древлехранилище, читать старые книги, узнавать…

— И опять уезжаешь… — вздохнула Зина. — Расстаемся и расстаемся… Знаешь, когда нас в неметчину уводили, я была маленькая, но все поняла… Что Родину больше не увижу, что мать не увижу… Наверное, и умереть на так страшно. И все время теперь вспоминаю, как нас уводили. Ладно, поезжай… Ведь ненадолго, вернешься скоро. Хочешь, провожу тебя на станцию?

Уходить не хотелось, я обнял Зину и впервые поцеловал взрослую.

Уехал я ночным поездом, через два часа был в Пскове.

От вокзала до центра быстро дошел пешком.

Стояла белая ночь, над лесом прядями кудели плыл туман, в воде отражались звезды, порой всплескивала крупная рыба.

У меня было любимое место на Пскове, напротив Гремячей башни, там, где в древности реку перегораживали Верхние решетки. Если бы не решетки, враг легко мог бы прорваться в город по воде.

Решеток давно не стало, но Гремячая башня и крутая крепостная стена были такими же, как в давние времена. Я смотрел на грозный силуэт башни и думал о том, что, может быть, когда-то давным-давно на этом же месте сидел молодой псковитянин, который должен был покинуть город, и видел ту же самую стену, ту же дремучую башню. В древности эта башня была овеяна легендами, люди говорили, что и Гремячей она названа из-за того, что по ночам в земле под башней слышался смутный звон…

Неожиданно рассвело, башня словно приблизилась, а стена стала еще выше. Я встал, не торопясь пошел к устью Псковы, к приземистой и хмурой башне Кутекроме, туда, где в средние века стояли Нижние решетки. Открылся Псковский кремль, ярко забелели древние храмы, удивительные псковские звонницы и древние хоромы. Встала заря и окрасила храмы, звонницы и дома в розоватый цвет. В одной из книг я вычитал, что прежде псковские мастера добавляли в побелку розовую краску и весь день город розовел, будто и не гасла заря. С гордостью подумал вдруг, что нигде прошлое не увидишь так ярко, как в Пскове…

Утром открылся музей, и мне разрешили спуститься в древлехранилище. Открыв обитую железом дверь, я из двадцатого шагнул в страшный семнадцатый век.

Псковская летопись оказалась не тяжелым фолиантом, а тонкими и обыкновенными с виду книгами.

Но стоило склониться над ними, как камнями-самоцветами засверкали, заискрились удивительные древние письмена.

«…И августа в 15 день придоша подо Псков к Варламским воротам и сотвориша скверное свое молбище в варганы и в бубны и в трубы, и начата рвы копати под градом… и туры и плетени и дворы ставили и городки малые, а большой город дерновый подале, где сам король стоял… И поставил больше 10 городов около Пскова и мосты два на Великой реки, и твердо обступи град… и многие подкопы подвели, и во всех Бог помиловал…»

Легко и просто очутился я в древнем, осажденном Густавом-Адольфом отважном Пскове.

Ждан родился и жил в Пскове, в крепости он знал каждый закоулок. Отец доверял Ждану, открывал тайны. От Ждана я узнал, что Псков защищен не одними каменными стенами, под крепостью целый подземный город, с погребами, схоронами, тайниками, подземными ходами и вылазами. Если бы враги пробили стены и ворвались в город, они бы еще не победили: воины Пскова ушли бы, и пища, и вода, и порох нашлись бы, и по ночам воины выходили бы из-под земли, без пощады убивали врагов…

Город пережил два несчастья сразу: мор и страшный пожар. Людей в крепости осталось мало, но и они жили в тесноте, после пожара уцелели только отдельные каменные хоромы, все, что могло сгореть, сгорело.

Крепость по-прежнему была невредимой и грозной. Ждан показывал мне башни, рассказывал, которая когда построена.

У Верхних решеток высилась Гремячая башня, та, в которой мы оказались, когда вышли яз подземного хода. Башня стояла на круче и чуть не задевала облака. Ждан сказал, что если в башне лечь на землю и приложить к земле ухо, то можно услышать, либо подземный ручей звенит, либо зарытое золото…

В башне стояли тяжелые медные пушки. Когда начиналась пальба, башню закрывала туча порохового дыма. Ночью пушкари спали рядом с пушками на шершавых тесинах: стелить солому было опасно: одна искорка — и пожар…

С утра около башни началось движение, цепь за цепью подходили вооруженные люди. Ждан обрадовался, сказал, что будет вылазка.

— Ворота откроют?

— Нет, ворота открывать опасно — ударят картечью. Вылаз откроют, через подземные ходы пойдут.

Нас окликнули, велели бежать к пушкарям: каждый человек в крепости был на счету.

В башне после ночи было холодно, полутемно, лишь из бойниц били снопы яркого света. Пушкари перекладывали ядра, перетаскивали кадки с порохом. На лафетах тлели крученые льняные фитили.

Мы со Жданом оказались на самом верху под тесовой крышей. Из бойниц было видно далеко кругом. Шведские позиции лежали внизу, совсем рядом. На башню смотрели жерла пушек, то одна то другая пушка оглушительно грохала, с резким свистом в крепость летели ядра. Когда ядро попадало в стену, башня резко вздрагивала… Я видел окопы шведов, парусиновые шатры, фигуры пушкарей, пороховые бочки, горы ядер. Пушки у шведов были тяжелые, с двухобхватными страшными стволами.

Башенные орудия молчали, пушкари негромко переговаривались

— Слыхали, шведу подкрепление прибыло?

— Без того шведа видимо-невидимо.

— А вчера приступ был: ворота петардой разбили. Ворвались, а наши — из пушки, жеребьем!

Где-то поблизости коротко бухнул колокол. Пушкари бросились к пушкам, замерли, приготовились к бою. Когда колокол бухнул в третий раз, ударили все пушки Гремячей башни. И началось… Мы со Жданом едва успевали подкатывать ядра, подтаскивать бочонки пороха.

И вдруг пушки замолчали, а пушкари бросились к бойницам…

От еловой гривы к окопам шведов бежали псковские воины, стреляли из ружей, размахивали клинками. Пошла жестокая рукопашная. Пушки шведов замолчали, пушкари отчаянно отбивались от наседавших русских воинов. Я видел все. Огромный швед ударил псковитянина банником, сбил с ног. Сбитый лежа выпалил из мушкета, и швед тяжело осел возле пушки. Падали убитые, раненые, их добивали, топтали сапогами. Кто-то бросил горящую головню в окоп с пороховыми бочками. Загррхотало, поднялся столб огня; бочки взлетали, взрывались, поле, словно туманом, затянуло сизым дымом. В дыму шведы и русские налетали друг на друга, сшибались, дрались изо всех сил…

Ударил большой колокол, и псковитяне двинулись к крепостным воротам, которые вдруг распахнулись. В дыму показались стрелковые цепи: к шведам шла подмога. И снова загрохотали пушки в Гремячей башне и во всех соседних…

Когда бой затих, мы со Жданом спустились к Пскове, долго, сложив ладони корцом, пили холодную воду. От пушечного грохота мы совсем оглохли, но на реке слух вернулся. На берегу около стены и башни толпились возвращавшиеся после вылазки воины. Женщины перевязывали раненых, разносили брагу. Воины были без того веселы…

— А я его ядром. Ядро тяжеленное.

— Храбро швед дрался, а не устоял!

— Пушки, жаль, бросили… Мировые пушки!

— Были бы кони, и пушки нам бы достались.

— Коней под землей не проведешь, тесновато.

 

6

Я сидел над раскрытой летописью и наяву видел давнее, ушедшее, казалось бы, навсегда… Летопись рассказала: «У древнего Пскова были многочисленные подземные ходы».

Не будь этих ходов и «слухов», воины Густава-Адольфа легко подкопались бы под стену, подорвали ее, ворвались бы в город… Не бог помог Пскову, а подземные ходы!

Я задумался: не все ведь ходы были земляными, ведь их крепили и деревом и камнем. И потомки наверняка нашли эти ходы, побывали в них, описали…

Выслушав мою просьбу, научный сотрудник музея протянул мне тоненькую книжечку. На титульном листе я с восторгом прочел:

«Об археологической экспедиции для исследования псковских подземелий, члена-секретаря Псковской археологической комиссии К, Евлентьеза. Летучия заметки.

Псков. 1873 г.»

Начало показалось мне скучным и затянутым. Подземные ходы автор называл галереями, а народные предания считал «выходящими за пределы возможного»… Вскоре, однако, рассказ стал живым, строгим. Члены экспедиции оказались людьми решительными и смелыми.

«Между Великолуцкими воротами и историческою Свинорскою башнею отыскали каменный дугообразный выход, ведущий… к Алексеевской слободе… Ревнители отечественной древности и старины очутились в подземной, темной, как осенняя ночь, галерее, зажгли огни… Высота галереи — косая сажень, так что два человека в ряд могли свободно следовать по ней, не касаясь головного свода подземелья. Галерея сооружена из дикого камня: стены, свод и пол — все плитяное… Необычайно прочной постройки… На десятисаженном расстоянии от выхода… экспедиция открыла другую галерею, пересекающую главный коридор под прямым углом…»

От волнения у меня пересохло во рту, я видел все, о чем писал историк прошлого века.

«Подземный коридор… все больше и больше углублялся в землю… все поворачивал влево — под площадь, занимаемую городом… На тридцатисаженном расстоянии от выхода из подземелья оказалась вода и затем — топкая, по колено, грязь… Двое перебрались в ботфортах через топкое место… Дальше пошла опять грязь…»

Первая экспедиция прошла не более ста метров, и участники ее вернулись назад. Однако они многое успели узнать.

«Подземный ход из Псковской башни к реке Великой, сооруженный, по всей вероятности, для добывания воды во время осадного положения города, оказался… засыпанным землей. Народная фантазия ведет этот ход под самую реку Великую…

Подземные ходы служили псковитянам путем для внезапных вылазок на осаждающего неприятеля, который почти ежечасно угрожал Пскову в прежнее время…»

Записки писал истинный патриот суровой псковской земли.

«Псковская область, начиная с 1116 года и кончая 1709 годом, имела… 123 войны с врагами внешними!.. Не многим городам Древней Руси выпало на долю такое горе-злосчастие, как Пскову! Недаром же он так измельчал, выродилсявылился в форму незначительного губернского города!»

С автором статьи тут я не был согласен. Псков «выродился» по желанию царизма, и лишь Советская наша власть вернула величие древнему городу…

«1-го июля в 6 с половиной часов вечера экспедиция снова спустилась в подземелье… Перебравшись через… топкое место, где вода была до колен и ботфорты вязли в тине до половины, экспедиция попала, как говорится, из огня да в полымя, — в густую, вроде мучного теста, грязь… Через несколько минут передовой дал знать, что подземелье оканчивается обвалом свода…»

Я невольно вздохнул, переживая неудачу и второй экспедиции, читать стало скучно, неинтересно.

«Всего пути по подземелью… пройдено до 80 сажен. Назад тому 12 лет любопытные проходили эту галерею дальше и слышали над своей головой гром от экипажей, разъезжающих по мостовой…»

Заинтересовало меня лишь подробное описание выхода, свода и подклети с двумя косыми амбразурами. Весь остальной материал книжечки был посвящен наземной экспедиции на Запсковье… Неожиданно я прочел:

«Там… находился прежде тайник, которого теперь больше не видно».

Речь шла о Гремячей башне.

«Гремячая башня стоит на правом берегу р. Псковы, она построена из плиты лучшего качества, чем сами стены, пятиярусная, со склепом и тринадцатью амбразурами. В прежнее время каждый ярус ее, как и прочих псковских башен, отделялся деревянным помостом, на котором становились пушки, направленные в амбразуры…»

Кроме тоненькой книжечки, никакого материала про подземные ходы не было…

Мне оставалось додумать концовку к воспоминанию о походе двух древних мальчиков, но воображение вдруг иссякло… Все было ясно: Густав-Адольф отступил, а юные герои вернулись в Порхов.

Пора и мне было возвращаться на родину…

Автобус быстро довез меня до нужного места. Я снова увидел холмы, лес, озера, и сердце замерло, словно вернулся после вековой разлуки. Поднимаясь в гору, увидел, что навстречу бежит Проса.

— Вспомнила, вспомнила, — издали закричала хозяйка.

Я растерялся, не понимая старую Просу.

— Вспомнила… Кто… про подземный ход… рассказывал… — Хозяйка задыхалась после быстрого бега. Выдохнула радостно: — Костя Цвигузовский… Он в плену был… через подземный ход бежал.

Я не удивился: про всевозможные подкопы читал сотни раз.

Коетю я нашел на берегу Черного озера, где он вырезал ивовые прутья для сенной корзины. Я уже знал, что Константин — один из лучших кролиководов в районе… Корзин Косте всегда не хватало, хотя Костя искусно их плел.

Проса говаривала:

— Костя плетун мировой, что хочешь сплетет: зыбку, кошель, корзину, сарафан и тот может сплести… — И добавляла: — А языком он еще лучше плетет. Кружева вывязывает.

Костя был не один. Рядом с ним вертелся маленький белобрысый мальчуган, имени которого я не знал.

Костя выбирал вязкие хлысты, срезал острым ножом, складывал в пук. Работая, он рассказывал про партизанскую войну:

— Под Дубковскими горами было. Лежу за пулеметом, стреляю. Вдруг рядом девушка с карабином залегла. Из нашего полка, а ни разу ее не видывал… Красивая. Так и смотрел бы, да воевать надо. И вдруг вижу: лицом в мох, карабин выронила. Целили, видно, по мне, по пулемету, а попали в нее… Сердце закипело… А тут они в атаку пошли — рослые, шинели зеленые, будто лес двинулся. Остановил. Вся поляна от их шинелей зеленой стала…

— Еще расскажите, — голосом маленького попросил мальчуган.

— После боя, раненного, домой меня отпустили. В плечо ранили, плечо и распухло, будто пчелы жиганули… Остался без пулемета с одной РГ-42… Граната такая, с банку сгущенного молока. Ночевал дома, дневал в лесу. Время было как раз ягодное. Рожь будет — голубица спеет… Набрал ягод корзину, матери решил отнести. Подхожу к дому — немцы. Идут цепью, оружие на изготовку. Меня увидели. Хеа, хеа, кричат, никуда не денешься, сто стволов навели, иду потихоньку навстречу. А солдаты спешат, двое с карабинами вышли из цепи и ко мне… Они меня и заслонили. Подходят, шагов пять осталось…

Костя положил каземь тяжелый пук, сложил старенький нож.

— Когда идешь с оружием, влево стрелять удобнее, вправо — хуже, разворачиваться надо. Тут я и станцевал, да еще и корзину бросил… В упор выпалили, а промахнулись… Недолго затвор передернуть, три-четыре секунды… За четыре секунды сорок метров пробежать можно. Рядом хлев глинобитный стоял, я — к хлеву, за него под горку, и в клевера… Бьют из автоматов по клеверу, как косой косят, еще раз ранило, а уполз, не поймали…

Костя весело тряхнул головой, взвесил на плечо тяжеленный пук.

— Постой, — я тронул Костю за рукав. — Проса говорила, что ты про подземный ход знаешь…

— Знаю. Только рассказ этот долгий… Придется идти со мной, расскажу дома…

Деревня, где жил Костя, лежала в разрыве леса. Рядом с домами стояли хмурые елки, еловая грива перерезала деревню надвое. Возле этой гривы и стоял покосившийся Костин домик. Шумела в огороде столетняя ель, прыгала по мохнатым ветвям белка, грелся на солнцепеке муругий пес… Костя усадил нас с Саней за тесовый стол, врытый под окнами дома, принес полное решето спелой лесной малины…

Костя начал рассказ, и лицо его стало хмурым.

— В плен меня взяли полуживого… Повезли в Славковичи, потом в Порхов — в страшный порховский лагерь. Тысячи людей в нем фашист замучил. Теперь там поле, памятник стоит, а тогда — бараки, бараки, одни бараки… Кормили плохо, какая-то баланда, бурда-мурда. Встретил одного нашего, раньше толстенный был, буктерь, вижу, тоненький стал, тоньше тогнины… Утром, чуть заря, — на работу. Гонят конвойные, а мы еле бредем, шатаемся, что тростник на ветру… Работа тяжелая: на дороге, в каменном карьере, в лесу… Бурелом прошел, весь обрелок свалило. Распиливали эти лесины на шпалы… Коневая в общем работа. Парень-то я был кремяный, камни катал, а после болезни да на лагерных харчах совсем кащеем стал, еле ворочаюсь… Одна радость — живой. В плен-то попал без оружия, по подозрению, не то расстреляли бы на месте…

Костя заметил, что мы с мальчиком не взяли ни Ягодины.

— Вы что? Ягоды-то только из бора… Свежие, духмяные… Угощайтесь!

Взяв горсть малины, Костя продолжал:

— Выпала и хорошая работа: на кладбище фашистов хоронить. Потом я узнал: наш полк поработал, угробили добрую половину карательного отряда… Немцы народ аккуратный: лежат убитые на земле, под каждым солома расстелена. Грузовик гробов привезли — гробы дубовые, крепкие… Сгрузили мы гробы, ямы копаем. Лопата хорошая, что коса отточена. Лопата — оружие надежное. В рукопашном бою — особенно. Отошли конвойные, на чью-то могильную плиту пулемет поставили. Кладбище каменной стекой огорожено. За стеной — часовые, каски видно. Все равно кто-то попробовал уползти… Крики вдруг, стрельба… И тут я мальчонку увидел, лежит в траве, худенький такой… — Костя пристально посмотрел на меня. — Помню тебя в войну мальчишкой… Похож на тебя был тот пацан, просто вылитый… Лежит и ручонкой вот так показывает мне и моему сотоварищу: ложитесь, мол, ползите. Бросили лопаты, поползли… Трава высокая, будто в воду канули. Подползаем к каменному склепу… Мальчонка вниз, что-то повернул, открылась железная дверь. Малец в дверь, мы — за ним… Пересидим, думаю, суматоху, ночью, как стемнеет, уйдем… А мальчонка щелк — карманный фонарик включает. Видим, в склепе как бы нора и еще дверка, только не железная, а каменная. Втиснулся мой товарищ в нору, за ним и я, а мальчонка забрался и дверь закрыл… Хороший мальчонка и так на тебя похож, что я его твоим именем назвал… Смолчал, может, и имя было как твое… Ползли сначала, потом стало просторнее, пол плитой выстелен, свод и стены каменные. А сердце — будто щур пойманный… Не верится, что бежали. Видывал я, как выдра прячется, сидит на льдине, а потом бурть — будто ее и не было… Идем, мальчонка фонариком светит. В тайник попали, думаю. Потом соображаю: это же подземный ход! Еще от деда слыхивал про него, только дед говорил, будто ход завалило… Дышать тяжело, душно, сыро. В одном месте ход сузился, не ход, а лисья нора, ни каменных стен, ни пола, ни свода. Легли, поползли…

Товарищ мой в грудь был ранен, в легкие, вижу, потемнел лицом, еле движется.

Словно наяву увидел я то, о чем рассказывал Костя Цвигузовский.

Ход круто пошел вниз, с потолка, со стен стали срываться капли воды, пол стал мокрым. Беглецы догадались, что идут под рекой. Каменной кладки не стало, ход был просто прорублен в толще известняка. Под ногами зажурчал холодный живой поток. Вода была по колено Косте и его товарищу, по пояс мальчугану. А ход все опускался. Вскоре беглецы брели по пояс в воде, а мальчуган шел на цыпочках, чтобы не захлебнуться, высоко поднимал над головой горящий фонарик.

— Костя! Костя! — долетел чей-то тревожный голос. — Тебя на почту вызывают. Звонить кто-то будет…

Рассказ прервался, Костя торопливо встал, вбежал в дом, вернулся переодетым, вывел из сарая велосипед…

Костю вызвали на совещание в Псков, я вернулся в Порхов. На автобусной остановке меня ждала Зина.

— Я каждый день прихожу… Всего два автобуса, живем рядом. Рассказывай, что узнал!

Выслушав меня, Зина вздохнула:

— Опять не до конца… В музее говорят, что никакого хода не было, а мне думается — был…

Через четыре дня я вернулся на родину. Когда шел берегом Лиственного озера, показалось вдруг, что я никогда и никуда не уезжал, всегда был здесь и жизнь была неподвижной и прозрачной, как озерная вода. Старая Проса была в тревоге, тужила, что пропала черная курица.

— Может, ястреб унес? — высказал я предположение.

— Не, не ястреб — сова… Совы есть — кур дерут. Прилетит днем, бух на курицу и задерет… Кругом напасти. Боров все гряды избуравил, в саду гада застебала… Лето сухое, вот и ползут в деревню из болотины.

Я спросил Просу про Костю Цвигузовского.

— Сейчас вроде тверезый. Тверезый-то он хороший, а напьется, так кричит, буянничает, кулаком сулит. Он и в партизанах один раз напился, так пулемет отобрали, посадили на ночь в хлевину… Бранили потом.

Проса вдруг вспомнила, что я уезжал…

— Съездил-то удачно? Узнал чего?

— Узнал… Только Костя знает самое главное… Рассказать не успел…

— Так найди Костю. Только он на месте не сидит, некогда, то сам работает, то другим помогает. Искать надо. Был бы бинокль, он бы так и притянул… Может, он на покосе, а может, и в кузнице…

Костю помог мне найти мальчишка. Около озерка Слепец, на сплавине Костя чинил продырявившуюся комягу. Рядом лежали сети, липовый черпак и зесло…

Выслушав мою просьбу, ветеран нахмурился.

— Вспоминать — душу бередить… Ладно, доскажу… Спасибо, что пришли. Ватагой веселее… Бывает, не с кем и рыбу половить… Без дружков живу. Кто старше меня, кто млаже. Ровесников нет — сложили головы.

День стоял теплый и ласковый, над Слепцом кружили дикие утки.

Рассказ Кости был прост и суров.

— …Кто там? Кто? — тревожно спросили из-за двери. — Пароль?

— Белый камень, — ответил мальчуган.

Дверь с шумом открылась, и Костя увидел подземелье с низким каменным сводом и корявыми стенами. На валуне теплилась жировая плошка, огонек ее был похож на осенний осиновый лист. На полу, на снопах соломы лежали раненые: смутно белели бинты, слышались стоны.

В древности в подземелье был, видимо, склад: в углу теснились дубовые пороховые бочки, грудой лежали огромные каменные ядра, а рядом с ними ствол от старинной пищали. По стене спускалась цепь грубой железной ковки…

— Под землей жутко, — признался Костя. — Темнота — глаз коли… Будто из полдня прямо в полночь попал… Сыро, пахнет что в погребе. Окоп пашней пахнет, а тут иной дух, тяжелый… Где идешь стоя, а где и ползком приходится. В одном месте на спине полз, извиваюсь, будто уж на болотине. Обвала страшно. Придавит, и сразу тебе могила — на веки вечные. Одно слово подземелье… Кто ад выдумал, тот точно под землей бывал.

— И в лазарете… страшно? — спросил кто-то из мальчишек.

— Нет, там потолок надежный, люди рядом, да и огонь всегда горел. Хочешь пить — воды целая бочка. Хочешь родничной воды, бери котелок, иди к тайнику, колодцу древнему.

— А как… в уборную? — смущаясь, спросил мальчуган и покраснел.

— Люди в древности не хуже нас были. Все у них имелось, и водопровод самотечный, и это самое — для грязного стока… Деревянные такие трубы, для изоляции берестой обложены.

— Душно… Очень?

— Что душно, то душно, но есть и такие места, где и ветер веет… А тишина-то, тишина. Будто уши ватой заложены.

— А теперь все это… цело? — с затаенной надеждой спросил я сам.

— Что-то, видно, и цело… Искать надо, копать… Фашисты нашли все-таки вход и выход, полезли под землю, а по ним — из пулемета. Тогда они привезли взрывчатку, рвать начали, замуровать наших решили. Замуровали намертво.

— И наши погибли? — испугался мальчуган.

— Вырвались… Клин клином вышибают. В одном месте ход близко к поверхности подходит, заложили шашек семь тола, подрывники и в лазарете были, и как бабахнут… Взрывом и пробило выход. Грохнуло под землей, фашисты и не услышали. Выбрались, а земля осыпалась.

Я спросил Костю, долго ли он был в подземелье.

— А часов шесть, не боле. Волю, понимаешь, почуял… В поле захотелось, в лес — на простор. На земле человек как птица, а под землей — вроде крота… Отпустили, как только стемнело. Прошел назад по подземному ходу, вышел на кладбище, а там — ольховые кусты, луговина. Не шел, а бежал. Река попалась — вброд перебрался. Полуживой, а верст сорок отмахал. Своих нашел быстро. Не поверите, каравай черного хлеба в один присест угрохал… Медсестра, как ребенка, рыбьим жиром поила. И сразу в бой угодил, в самое пекло.

— А гдe был второй выход? — перебил ветерана Саня.

— Чего не знаю, того не знаю. Вроде в крепостной башне, а вроде в стене камень отодвигался… Был и другой разговор. В крепости дома стояли, в угловой жил подпольщик Калачев. В честь его улица в нашем Порхове названа. Так будто выход был прямо в подвале. Копали тайник, видят — каменная кладка. Ну пробили ее ломами, видят — подземный ход…

Костя задумался:

— Это я так думаю, а про второй выход не слышал даже слова. А про первый молчать велели, только в особом отделе и рассказал… Теперь вспомню и думаю: не сон ли снился… Боюсь рассказывать, вдруг не поверят…

Костя нахмурился, опустил плечи. Я знал, что Костя был партизаном, знал о его храбрости, но столько лет не знал о главном. Видно, в душе человеческой есть свои тайники, свои подземные ходы, и найти их, ой, нелегко…

— Ушел я один, без товарища… Не знаю, вылечился он или нет, жив ли сейчас. Может, там, под землей, и остался. Искать — так фамилии не знаю. В лагере под номерами были, фамилии… придумывали…

Постаревший, в дешевом сереньком костюме, Костя совсем не был похож на бывшего воина, о котором с гордостью говорили командиры. Я знал, что все свои награды, партизанские документы и даже знак ветерана Костя отнес в Порхозский музей. Знал я и про Костины нелады с милицией: отобрали любимое ружье, которое Костя вовремя не успел зарегистрировать. Бывший полицай, отсидевший двадцать лет в Сибири, клялся-божился, что Костя угрожал ему ружьем…

— Да я бы его и кулаком зашиб, — в сердцах возразил Костя. — Без ружья дал бы буханицы!

Знал я и то, что Костя — тайная любовь многих его ровесниц, оставшихся вековухами-вдовами. Не знал я, оказа лось, только про Костин плен и невероятный побег…

— А, хватит… — Костя махнул рукой, встал. — Тяжело вспоминать… Не стар еще, а стариком себя чувствую… Другой и за сто лет столько не увидит.

К старой Просе я вернулся, неся на прутике полдюжины тяжелых латунных карасей. Проса засуетилась, вычистила и зажарила рыбу.

За ужином Проса, как всегда, рассказывала деревенские новости. Почти все они были радостными, колхоз шел в гору… Спать я, как и накануне, отправился на сеновал…

Утром, за завтраком Проса лукаво и многозначительно посмотрела на меня, негромко сообщила:

— А тебя вчера Зина спрашивала… По делу, говорит… Известно, какие дела между девицей и парнем. А уж хороша, краше, чем вербочка на пасху… Только тревожилась очень, что ты не вернулся… Решила, видно, что насовсем уехал.

Даже не позавтракав, я отправился в соседнюю деревню Лесная дорога оказалась сухой и крепкой, через минут десять я уже был у дома Зининой матери. Зина сбежала с крыльца, бросилась мне навстречу.

— Скорей к матери, она такое знает!

Мать Зины звали, как и мою хозяйку, Просой. Хмурая и усталая женщина оживилась, увидев меня.

— Вылитый Леня, весь в отца. — И, повеселев, добавила: — Ухаживал твой отец за мной, когда молодым был, до этой вот калитки провожал… Потом уехал куда-то, а я за другого вышла… Убили моего сокола, и отец твой погиб… Счастье, как лесной голубь, мелькнет да пропадет… Потом стоишь и думаешь: привиделось или вправду птица была?

— Ты о деле расскажи. — Зина легонько толкнула мать под локоть.

Женщина нахмурилась снова.

— Рассказ не короткий… Увели немцы моего сокола, взяли и увели… Вместе с твоим отцом увели, везли в одной машине… Потом они деревни жечь стали, а народ в лес двинулся… Весной девочек схватили, а мама моя, покойная, сама из лесу вышла: нельзя ведь девочек одних бросить. И осталась я одна-одинешенька. У кошки котят унеси и та с ума сойдет, а я ведь человек, лспття душа… Нашлось тут большое дело. Партизаны раненые в лесу лежали, вoT я для них что-то вроде лазарета и устроила…

— В газете писали — лазарет, а не вроде, — строго заметила матери Зина.

— Какой там лазарет, семь парней-то и было всего. Один, правда, тяжелый. Лекарств нет, бинтов даже нет. Фашист дом поджег, в чем была выскочила, полотенца и того не было…

Зина вдруг прижалась к матери, крепко ее обняла. Мать продолжала неторопливо:

— Знала я травы, отваров наготовила. Бинтов из своей новой льняной рубашки нарезала. Перед тем, само собой, в щелоке ее прокипятила… И лечу их, бедных, что ворожея какая… Тяжелый все бредил, а в бреду про какой-то обвал говорил. А полегче стало, позвал меня и говорит… В общем, рассказал, что в Порхове под землей его прятали.

Записав все, что рассказала мать Зины, я тут же отправился к Косте. Ветеран совсем не обрадовался моему приходу.

— Не люблю про это рассказывать, — признался Костя. — Не знаю, зачем и вам рассказал. Сам не верю… Может, в бреду все привиделось, лежал как мертвый, а меня вывезли из лагеря, в поле бросили… Очнулся — пошел по звездам. Отец говорил: над нашими холмами в полночь большая звезда горит, не знаю, как по-научному, по-нашему — Рысий Глаз… Вот я и шел на ту звезду.

Костя принялся перебирать сети, ушел в себя. Я понял, что ему хочется остаться одному.

— В Порхов приезжайте, к начальнику милиции. Хороший начальник, помог мне охотбилет выхлопотать, ружье по его приказу вернули. Майор… Сергей Михайлович Павлович. Ровесник мой. В войну тоже был партизаном… Наш, скобарь… Вот он что-то настоящее про подземные ходы знает. С ним говорить надо….

 

8

Я хотел ехать в Порхов один, но снова увязалась Зина.

Райотдел милиции прятался в парке, невысокий дом стоял среди вековых лип. В милиции было тихо, чисто, уютно.

Начальник принял нас сразу же, как пришли.

— Ого, целая депутация. Из Митрофании? Ну, чего там такого случилось? Все чудеса в вашем заозерье…

Майор был молод, смотрел приветливо, во взгляде его светилось деревенское радушие.

Я рассказал о цели нашего прихода, и лицо начальника райотдела стало серьезным, почти суровым.

Про подземные ходы в Порхове действительно ходят легенды. Особенно их распространяют мальчишки. Действительно, есть вход в подземелье в крепостной башне, есть выход на кладбище…

Зина достала из сумочки блокнот, тихо зашуршал карандаш.

— За точность сведений не отвечаю, но говорят, что подземным ходом пользовались подпольщики. Будто бы даже через подземный ход подпольщикам передавалась взрывчатка и оружиеСергей Михайлович говорит как по-писаному, точным и лаконичным языком следователя.

— Оружие и тол привозили на кладбище в гробах. Часовые обыскивали каждую подводу, что въезжала в город, не заглядывали только в гробы. С кладбища оружие по подземному ходу передавалось в крепость, там его прятали в подвале одного из домов.

Я спросил про подземный лазарет и подземные склады.

— Слышал и про такое… — Майор прищурился, хитро посмотрел на нас. Что, ничего нового? Ничего определенного? — И вдруг заторопился, заговорил быстро, сбивчиво: — В партизаны мальчишкой пришел… Отца фашисты расстреляли. Мстил, поезд под откос пустил… Есть даже справка. Ранен был, но легко… Армия пришла — стал пехотинцем… Отличился — дали офицерское звание. Младший лейтенант — не шутка… Одним из первых ворвался в Псков, когда отбивали его у фашистов… Стал адъютантом коменданта города. Вот тут я их увидел.

— Кого увидели? — привстал я, весь превратившись в слух.

— Людей увидел… Из-под земли выходили, из тайников, из подземных ходов. Были сведения, что фашисты выселили из Пскова всех до единого жителей, а нас встретили сотни псковичей. Жили под землей, прятались, ждали.

Я закрыл лицо ладонью, скрывая слезы. Наша семья дважды бежала из обоза, когда нас гнали в неметчину. Никто не хотел терять Родину. Люди убегали, прятались, шли к партизанам. Жителям Пскова оказалось негде прятаться — из города не вырвешься, в домах — фашисты. Но спасение нашлось люди ушли под землю, спрятались там, где прятались их предки много веков тому назад…

— Я сам тогда спускался под землю. — Майор встал, подошел к окну. — Не все люди вышли, не все знали, что город освобожден. Под землей были больные, раненые… Первыми, конечно, вышли подпольщики. Интересно рассказывали… В городе одни фашисты, а по ночам — стрельба, взрывы… Немцы думали, что это армейские разведчики. Увидели меня подпольщики — узнали. Отец-то с псковским подпольем был связан, многие в нашем доке бывали…

Сергей Михайлович долго молчал, видимо переполненный воспоминаниями.

— Помню все входы, выходы… Три — около Баториева Холма, два — рядом с Гремячей башней. Подпольщики все рассказали, показали. Под землей у них даже типография была. Был бы писателем — целый роман написал бы… Вхожу в тайник, а там кровати застеленные, стол, на столе — трофейная карбидная лампа. Светло, чисто… Смотрю, в углу древний сундук: крепкий, дубовый, обит медью. Открыли сундук, а в сундуке древние ядра, меч сломанный, кольчуга и наши гранаты РГД, диски, патроны…

Слушая рассказ Сергея Михайловича, я не удержал горького вздоха…

Псковитяне были талантливейшими строителями. Псковские крепости, храмы и звонницы удивительно прочны и красивы. Камень под руками древних мастеров становился теплым, живым. Самобытная псковская архитектура — предмет удивления и восхищения. Псковичи были прекрасными строителями не только на земле, но и под землей…

Известно, к сожалению, немногое. Исследователи прошли мимо псковских подземелий. Все выходы псковских подземелий надежно замурованы…

Замуровали в тот год, когда я поступил в институт. Заодно искалечили и многое из того, что уцелело. Нашлись люди, что рьяно выступали против идеи города-заповедника. Псков должен развиваться, расти, заявляли они. И заслоняли новыми зданиями древние, сносили то, что надо было беречь, словно строителям не хватало места на широкой равнине за рекой…

Вечерний автобус вернул нас с Зиной на родину. Это было счастье: рука в руке мы шли по скату холма, смотрели на озера и холмы.

На сеновал старой Просы я вернулся за полночь. Лег, укрылся овчиной. Дурманно пахло привядшей травой, в сене негромко шуршали мыши.

Сквозь дрему я увидел, что сижу внутри тесной камеры, в мягком кресле. Камера представляла белый цилиндр, кресло было похоже на самолетное. Ни окон, ни иллюминаторов не было, лишь крепко задраенная овальная дверь — тоже как в самолете. Камера мягко и неровно вздрагивала, и я решил, что я в космосе, и мне стало страшно…

На белой стене вспыхнули вдруг яркие и большие зеленые буквы. «Лиственка», — прочел я с удивлением.

Камера перестала вздрагивать, что-то зашипело, и дверь открылась. Прямо передо мной была светлая овальная площадка, вверх уходил узкий неподвижный эскалатор. Я шагнул в дверь, ступил на площадку, и эскалатор ожил — ступени его бесшумно поплыли вверх.

Я понял, что нахожусь не над землей, а в ее глубине…

Эскалатор быстро поднял меня вверх, и я очнулся в рубленом домике, похожем на древнюю часовню. В окне были видны холмы, лес. Распахнув тесовую дверь, я замер от неожиданности… Прямо передо мной лежали три глубоких светлых озера, и из среднего озера вытекала река. С трудом узнал я в ней узенькую некогда Лиственку, а в глубоких озерах — озерца моего детства. Но такими же, как прежде, были холмы и еловый лес на холмах. Ни деревянных, ни каменных домов не было. В венце покатого холма рассыпались похожие на юрты полушария, прозрачные и матовые.

Ярко голубело высокое летнее небо. Ни самолетов, ни аэростатов в нем не было. С холмов срывались разноцветные треугольники дельтапланов, парили над полем, над озерами.

Пронеслись дикие утки, на уровне дельтапланеристов пролетел ястреб-тетеревятник. На озерах было настоящее птичье царство: проплывали белые лебеди, утки — шилохвости, огари, мандаринки. Над опушкой черной тучей пронеслись тяжелые тетерева. Впервые в жизни я услышал, как одновременно кукуют десятка полтора кукушек…

Богатырская метровая трава густела передо мной. Сквозь траву шнурком пробивалась тропа. Я двинулся по траве…

Прямо перед собой я увидел высокий серый камень с неровными глубокими буквами:

«Здесь была битва, похоронены русские воины. XIII век».

Рядом с темным камнем был ослепительно белый. Ярко зеленели буквы — такие же, какие я видел в подземной камере.

«Здесь был бой с фашистами, похоронены партизаны. 24 июня 1942 года».

Вдруг я увидел девочку. Она стояла на тропе и, казалось, ждала меня. Лицо девочки было знакомым. Больно сжалось сердце, я смотрел и гадал: кто же она? Может, это двоюродная сестра Маша, что погибла в деревне Гусино в пылающем доме в сорок третьем году?

Я понял, что пришел в будущее, а не в прошлое, а девочка просто похожа на далеких своих ровесниц…

— Здравствуй, — сказала девочка. — Я — Маша.

В деревнях здороваются с каждым повстречавшимся человеком, я не удивился, поздоровался с девочкой.

Девочка улыбнулась и протянула мне руку.

Только тут я увидел, что я тоже совсем еще мальчуган, лет десяти-одиннадцати. На ногах у меня были легкие, похожие на джинсы брюки, мягкие кожаные башмаки. Льняная рубашка не стесняла движений, шелестела от легкого ветра. Маша была в сарафане, босиком, в венке из лесных цветов…

— Почему нет самолетов? — остановил я свою спутницу.

— Почему… самолетов? — удивилась Маша. — Да это и первоклассники знают… А… ты прилетел на землю!

Я ничего не ответил, и Маша заторопилась, зачастила, будто отвечая назубок выученный урок.

— Самолеты были неэкономичны, загрязняли атмосферу, часто случались авиационные катастрофы… Разумное человечество оставило только межпланетные корабли и аэростаты для лесоводов и геологов. Неэкономичными, загрязняющими среду, опасными были почти все виды транспорта… Подземные коммуникации позволили избежать опасности, повысить скорость…

— А где заводы, фабрики, города?

— Ты хорошо знаешь историю, — заметила Маша. — Конструктивисты обнажали технические механизмы, обнажение считалось символом прогресса… Разумное человечество спрятало индустрию под землю, позволило человеку остаться наедине с природой…

— А плантации, сады, пашни?

— Пахали только в двадцатом веке. В середине двадцатого века русский ученый Терентий Мальцев предложил новые методы. В начале двадцать первого века…

Я вдруг увидел, что поле, по которому мы шли, — пшеничное…

— Маша, а машины?

— Они безопасны и просты. Комбайны похожи на большие пылесосы, а сеялкой может управлять дошкольник.

Мы вышли на дорогу, и я увидел сожженную в сорок третьем году свою деревню.

— Музей прошлого, — сказала Маша негромко. — Вчера наши мальчишки здесь ночевали. Не захотели идти домой, вот и остались.

Я узнал свой дом, школу, омшаник, в котором стояла наша корова. Посреди деревни, как и в пору моего детства, стояли елки, вдоль дороги тянулась изгородь из окоренных жердей.

— Иди… я подожду… — Маша потупилась, замерла около крыльца.

Все, даже крыльцо, было таким, как когда-то. Вбежав на крыльцо, я нырнул в секи, на ощупь нашел двэрную скобу, открыл тяжелую дверь…

И в доме все было знакомым, понятным. На столе, как и прежде, стоял самовар, возле печки светлела новенькая дежа… Пол в горнице был чисто вымыт, на полу лежали солнечные пятна. Я узнал все. Брызнули слезы, краски смазались, словно сквозь слой воды, я увидел красный сундук, сети с берестяными поплавками, зимние удочки, похожие на скрипичные смычки….

Время пошло рывками, перепуталось. Маша куда-то вела меня, зачем-то мы бежали… На лугу был погреб, тот самый, в котором мы прятались во время боя. На озерном берегу увидели землянку, окоп с зелеными гильзами от трофейного пулемета… Потом молча сидели на берегу, смотрели в глубокую прозрачную воду. Все было как в моем детстве: лениво покачивались камышины, дремал в водорослях латунный линь, проплывали лещи в сверкающих тяжелых латах… В уреме пахло водяными огурцами, хмелем, ольховой корой…

Нахлынула дрема. Когда я вновь открыл глаза, то увидел, что вместе с Машей сижу в камере подземной дороги…

На белой стене ярко вспыхнули зеленые буквы:

«Порховская крепость»…

Поднимаясь на эскалаторе, я увидел, что Маша выросла и я вырос тоже… Я держал девочку за руку, Маша улыбалась, и на щеках ее были мягкие ямочки…

Крепость была такой, как в древности. Большая каменная чаша была залита светом…

Раннее утро застало меня за работой. Сидя у окна, я записывал слова для словаря Псковской области. Старая Проса негромко диктовала:

— Значит, так, болотные слова: амшара, болотина, багно, вязель, зыбцы, плав, проница, топель… Как не знать, местность-то наша водивая, болотлизая, без поршон по ягоды и ходить нельзя. Ягод-то много… После черники губы синие, в роте — как в болоте…