ВСАДНИК

Отряд верховых ехал крестьянским полем. Поднялись всадники на пригорок. Смотрят‑что за диво? Мужик пашет землю. Только не конь у него в сохе. Впряглись вместо лошади трое: крестьянская жена, мать — старуха да сын — малолеток.

Потянут люди соху, потянут, остановятся и снова за труд.

Подъехали конные к пахарю.

Главный из них кинул суровый взгляд:

— Ты что же, такой — сякой, людишек заместо скотины!

Смотрит крестьянин — перед ним человек огромного роста. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги на ногах из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Нагайка в руках крученая.

«Видать, боярин, а может, и сам воевода», — соображает мужик.

Повалился он знатному барину в ноги, растянулся на борозде.

— Сироты, сироты мы. Нету коня. Увели за долги кормильца.

Лицо всадника перекосилось. Слез он на землю. Повернулся к крестьянину.

Мужик попятился вскочил — и бежать с испуга.

— Да стой ты, пеший! Стой ты! Куда?! — раздался насмешливый голос.

Мужик несмело вернулся назад.

— На, забирай коня. — Человек протянул мужику поводья.

Опешил крестьянин. Застыли жена и старуха мать. Раскрылся рот у малого сына. Смотрят. Не верят такому чуду.

Конь статный, высокий. Масти сизой, весь в яблоках. Княжеский конь.

«Шутит барин», — решает мужик. Стоит. Не шелохнется.

— Бери же. Смотри, передумаю, — пригрозил человек. И пошел себе полем.

Верховые ринулись вслед. Лишь один молодой на минуту замешкался, обронил он случайно кисет с табаком.

«Всевышний, всевышний послал», — зашептал обалдело крестьянин.

Повернулся мужик к коню. И вдруг испугался. Да не колдовство ли все это? Потянулся к нему. Конь и дернул его копытом.

Схватился мужик за ушибленное место.

— Настоящий! — взвыл от великого счастья. — Кто вы, откуда?! — бросился он к молодому парню.

— Люди залетные. Соколы вольные. Ветры весенние, — загадочно подмигнул молодец.

— Да за кого мне молиться? Кто ж такой тот, в шапке?

— Разин. Степан Тимофеевич Разин! — уже с ходу прокричал верховой.

 

СТРЕЛЕЦКИЕ СТРУГИ

— Разин, Разин идет!

— Степан Тимофеевич!

1670 год. Неспокойно в государстве Российском. В огромной тревоге бояре и царские слуги. Восстал, встрепенулся подневольный, угнетаемый люд. Крестьяне, казаки, башкирцы, татары, мордва. Сотни их, великие тысячи.

Ведет крестьянское войско лихой атаман донской казак Степан Тимофеевич Разин.

— Слава Разину, слава!

Восставшие подступили к Царицыну. Остановились чуть выше города, на крутом берегу Волги. Устроили лагерь.

— Нам бы, не мешкая, Царицын брать, — пошли среди казаков разговоры.

Вечером в темноте явились к Разину горожане:

— Приходи, батюшка, властвуй. Ждут людишки тебя в Царицыне. Стрельцов немного, да и те не помеха. Откроем тебе ворота.

— Бери, бери, атаман, Царицын, — наседают советчики.

Однако Разин не торопился. Знал он, что сверху по Волге движется на стругах к Царицыну большое стрелецкое войско.

У стрельцов пушки, мушкеты, пищали, пороху хоть отбавляй. Стрельцы ратному делу обучены. Ведет их знатный командир голова Лопатин. «Как же с меньшими силами побить нам такую рать? — думает Разин. — В городе тут не схоронишься. Разве что дольше продержишься. А нам бы под корень. В полный казацкий взмах».

Все ближе и ближе подплывает Лопатин к Царицыну.

— Бери, атаман, твердыню! — кричат казаки.

Не торопится, мешкает атаман.

Каждый день посылает Лопатин вперед лазутчиков. Доносят они начальнику, как ведут себя казаки.

— Стоят на кручах. Город не трогают.

«Дурни, — посмеивается голова Лопатин. — Нет среди них доброго командира».

— Батюшка, батька, отец, Царицын бери, — умоляют восставшие своего атамана.

Молчит, словно не слышит призывов, Разин.

Тем делом лопатинский караван поравнялся с казацкими кручами. Открылась оттуда стрельба.

«Стреляйте, стреляйте, — язвит Лопатин. — То‑то важно, кто победное стрельнет».

Держится он подальше от опасного берега. Вот и Царицын вдали. Вот уже рядом. Вот и пушка салют — привет ударила с крепости.

Доволен Лопатин. Потирает руки.

И вдруг… Что такое?! С царицынских стен посыпались ядра. Одно, второе, десятое. Летят они в царские струги. Наклоняются, тонут струги, как бумажные корабли.

На высокой городской стене кто‑то заметил широкоплечего казака в атаманском кафтане.

— Разин, Разин в Царицыне!

— Разбойники в городе!

— Стой, повертай назад!

Но в это время, как по команде, и с левого и с правого берега Волги устремились к каравану челны с казаками. Словно пчелы на мед, полезли разинцы на стрелецкие струги.

— Бей их! Круши!

— Голову руби голове!

Сдались стрелецкие струги.

— Хитер, хитер атаман, — восхищались после победы восставшие. — Ты смотри — обманул голову. До последней минуты не брал Царицына.

— У головы — голова, у Разина — две, — долго шутили разинцы.

 

НЕ ОСУДИТ

Боярин Труба — Нащекин истязал своего крепостного. Скрутили несчастному руки и ноги, привязали вожжами к лавке. Стоит рядом боярин с кнутом в руке, бьет по оголенной спине крестьянина.

— Так тебе, так тебе, племя сермяжное. Получай от меня, холоп. Научу тебя шапку снимать перед барином.

Ударит Труба — Нащекин кнутом, поведет ремень на себя, чтобы кожу вспороть до крови. Отдышится, брызнет соленой водой на рану. И снова за кнут.

— Батюшка, Левонтий Минаич, — молит мужик. — Пожалей. Не губи. Не было злого умысла. Не видел тебя при встрече.

Не слушает боярин мольбы и стонов, продолжает страшное дело.

Теряет крестьянин последние силы. Собрался он с духом и молвил:

— Ужо тебе, барин. Вот Разин придет.

И вдруг…

— Разин, Разин идет! — разнеслось по боярскому дому.

Перекосилось у Трубы — Нащекина лицо от испуга. Бросил он кнут. Оставил крестьянина. Подхватил полы кафтана, в дверь — и бежать.

Ворвались разинские казаки в боярскую вотчину, перебили боярских слуг. Однако сам хозяин куда‑то скрылся.

Собрал Разин крестьян на открытом месте. Объявил им волю. Затем предложил избрать старшину над крестьянами.

— Косого Гурьяна! Гурку, Гурку! — закричали собравшиеся. — Он самый умный. Он справедливее всех.

— Гурку так Гурку, — произнес Разин. — Где он? Выходи- ка сюда.

— Дома он, дома. Его боярин люто побил.

Оставил Разин кнут, пошел к дому Косого Гурьяна. Вошел. Лежит на лавке побитый страдалец. Лежит, не шевелится. Спина приоткрыта. Не спина — кровавое месиво.

— Гурьян, — позвал атаман крестьянина.

Шевельнулся тот. Чуть приоткрыл глаза.

— Дождались. Пришел, — прошептал несчастный. На лице у него появилась улыбка. Появилась и тут же исчезла. Умер Гурьян.

Вернулся Разин к казацко — крестьянскому кругу.

— Где боярин?! — взревел.

— Не нашли, отец — атаман.

— Где боярин?! — словно не слыша ответа, повторил Степан Тимофеевич.

Казаки бросились снова на поиск. Вскоре боярин нашелся. Забился он в печку, в парильне, в баньке. Там и сидел. Притащили Трубу — Нащекина к Разину.

— Вздернуть, вздернуть его! — понеслись голоса.

— Тащи на березу! — скомандовал Разин.

— Пожалей, не губи, — взмолился Труба — Нащекин. — Пожалей! — закричал он тонким, пронзительным, бабьим криком.

Разин зло усмехнулся.

— Кончай, атаман, кончай. Не тяни, — зашумели крестьяне.

И вдруг подошла девочка. Маленькая — маленькая. Посмотрела она на Разина:

— Пожалей его, дяденька.

Притихли крестьяне. Смотрят на девочку. Откуда такая?

— Может, безбожное дело затеяли, — вдруг вымолвил кто‑то. — К добру ли, если несмышленыш — дите осуждает.

Все выжидающе уставились на атамана.

Глянул Разин на девочку, посмотрел на мужиков, потом вдаль, на высокое небо.

— Вырастет — поймет, не осудит. Вешай! — прикрикнул на казаков.

 

СПАСИ — И-ТЕ!

Разин сидел на берегу Волги. Ночь. Оперся Разин на саблю, задумался.

«Куда повернуть походом? То ли на юг — вниз по матуш- ке — Волге, к Астрахани, к Каспийскому морю. То ли идти на север — на Саратов, Самару, Казань, а там — и Москву.

Москва, Москва. Город всем городам. Вот бы куда податься. Прийти, разогнать бояр. Да рано. Силы пока не те. Пушек, пороху маловато, мушкетов. Мужики к войне не привычны. Одежонка у многих рвань. Стало, идти на юг, — рассуждает Степан Тимофеевич. — Откормиться. Одеться. Войско отладить. А там… — у Разина дух захватило, — а там — всю боярскую Русь по хребту да за горло».

Сидит атаман у берега Волги, думает думы свои. Вдруг раздался крик на реке. Вначале тихий — Разин решил, что ослышался. Потом все громче и громче:

— Спаси — и-ите!

Темень кругом. Чернота. Ничего не видно. Но ясно, что кто‑то тонет, кто‑то бьется на быстрине.

Рванулся Разин к реке. Как был в одежде, так и бухнулся в воду.

Плывет атаман на голос. Взмах, еще взмах.

— Кто там — держись!

Никто не ответил.

«Опоздал, опоздал, — сокрушается Разин. — Погиб ни за что человек». Проплыл он еще с десяток саженей. Решил возвращаться назад. Да только в это самое время метнулась перед ним косматая борода и дернулись чьи‑то руки.

— Спаси — и-те! — прохрипел бородач. И сразу опять под воду.

«Эн, теперь не уйдешь», — повеселел атаман. Нырнул он и выволок человека. Вынес на берег. Положил на песок лицом вниз. На спину принажал коленкой. Хлынула вода изо рта у спасенного.

— Напился, — усмехнулся Степан Тимофеевич.

Вскоре спасенный открыл глаза, глянул на атамана:

— Спасибо тебе, казак.

Смотрит Разин на незнакомца. Хилый, иссохший мужичонка. В рваных портках, в холщовой разлезшейся по бокам рубахе.

— Кто ты?

— Беглый я. К Разину пробираюсь. Слыхал?

Мужик застонал и забылся.

В это время на берегу послышались голоса.

— Ба — а-тюшка! Атаман! Степа — а-н Тимофеевич!

Видать, приближенные ходили, искали Разина. Разин ступил в темноту.

Поравнялись казаки с мужиком. Наклонились, прислушались.

— Дышит!

Потащили двое спасенного в лагерь, а другие пошли дальше берегом Волги:

— Ба — а-тюшка! Атаман!

Утром есаулы доложили Разину, что ночью кто‑то из казаков спас беглого человека. Только кто, неизвестно. Не признаются в казачьих сотнях.

— Видать, не всех опросили? — усмехнулся Степан Тимофеевич.

 

ЯИЦКИЙ КАМЕННЫЙ ГОРОДОК

Река Яик. Каспийское море. Яицкий каменный городок.

Высокие яицкие башни, стены метровы, ворота дубовы. Не городок, а твердыня.

«Тут отдыхать моим казакам, — раздумывал Разин. — Да только пойди возьми городок Полвойска у стен уложишь».

И вот однажды Разину доложили — в степи схвачены люди. Человек тридцать. Идут в Яицкую крепость. Богомольцы. Монахи.

Хотел Разин сказать: «Людишки святые, мирные. Отпустите, пусть‑ка идут». Да вдруг спохватился:

— Эй, постойте. Ведите сюда.

Явились монахи.

— Раздевайся!

Позвал казаков.

— Одевайся!

Поменялись они нарядами.

Неспокойно в Яицкой крепости. Знают стрельцы, знает начальник, что где‑то Разин рядом в степи. Того и гляди под стены пожалует.

Усилил начальник охрану крепости. Строго наказал никого не выпускать и не впускать без доклада. К ночи ворота — на все засовы.

Солнце клонится к закату. Стоят дозорные в караулах. Смотрят внимательно в степь.

Вдруг видят — движется к городу группа людей. Присмотрелись — монахи.

Подошли богомольцы к воротам:

— Откройте.

Смутились охранники:

— Куда вы?

— В соборы яицкие. К иконам святым на поклон.

— Ночуйте в степи. Не велено, странники.

— Ах вы, безбожники, — зароптали монахи. — Ужо попомнит господь.

Караульные пошли, доложили начальнику.

— Сколько их?

— Душ тридцать.

— Впустите. Да смотрите, чтобы лишку не оказалось.

Тем временем стало совсем темно. Вернулись посыльные. Открыли засовы. Бородатый стрелец, впуская по однопал пересчитывать богомольцев.

Один, второй… двадцатый… тридцатый. Стойте!

— Ты что, борода. Считать не умеешь? — послышался чей‑то голос. — Еще и двадцати не прошло.

«Что такое?» — растерялся стрелец.

Вот уже сорок. Вот уже пятьдесят. Вот уже и мужики поперли. Вот и лошадиная морда сунулась. Один верховой, за ним второй, за вторым — третий.

— Стойте! Стойте! — кричит охранник.

Да где тут! Подбежал к нему здоровенный детина. Зажал рот приготовленным кляпом.

Пока поняли в крепости, в чем дело, пока подняли крик, было уже поздно.

Так и достался Яицкий городок Разину без всякого боя. Правда, на улицах постреляли. Да это уже не в счет.

Был городок боярский. Стал разинский городок.

 

ДВЕ РУКИ

Группа беглых крестьян пробиралась на Волгу, к Разину.

Шли ночами. Днями отсыпались в лесах и чащобах. Держались подальше от проезжих дорог. Стороной обходили селенья. Шли целый месяц.

Старший среди мужиков, рябоватый дядя Митяй, поучал:

— Он, атаман Степан Тимофеевич, — грозный. Он нератных людей не любит. Спросит: владеете саблей? Говорите — владеем. Колете пикой? Колем.

Явились крестьяне к Разину.

— Принимай, отец — атаман, в войско свое казацкое.

— Саблей владеете?

— Владеем.

— Пикой колете?

— Колем.

— Да ну, — подивился Разин. Приказал привести коня. — Залезай, борода, — показал на дядю Митяя. — Держи саблю.

Не ожидал дядя Митяй проверки. «Пропал, пропал, казнит за вранье атаман». Стал он выкручиваться:

— Да мы больше пеше.

— В казаках, да и пеше? А ну‑ка залазь!

— Да я с дороги, отец, устал.

— Не бывает усталости ратному человеку.

Смирился дядя Митяй. Подхватили его казаки под руки, кинули верхом на коня. Взялся мужик за саблю…

Гикнули казаки. Помчался по полю конь. Непривычно дяде Митяю в седле. Саблю впервые держит. Взмахнул он саблей, да тут же и выронил.

— Сабля с норовом, с норовом. Не дается, упрямая, — гогочут вокруг казаки.

— Зачем ему сабля? Он по ворогу лаптем, — пуще всех хохочет Степан Тимофеевич.

Обидно стало крестьянину. Набрался он храбрости. Подъехал к Разину и говорит:

— Зря, атаман, смеешься. Стань за соху — может, мы тоже потешимся.

Разгорячился от смеха Разин:

— Возьму да и встану.

Притащили ему соху. Запрягли кобылицу. А Разин, как и все казаки, от роду не пахивал поле. Думал — дело простое. Начал — не ладится.

— Куда, куда скривил борозду? — покрикивает дядя Митяй.

— Мелко, мелко пласт забираешь. Ты глубже, глубже землицу, — подсказывают мужики.

Нажал атаман посильнее — лопнул сошник.

— Соха с норовом, с норовом. Не дается, упрямая, — засмеялись крестьяне.

— Да зачем казаку соха? Он саблей землицу вспашет, — похихикивает дядя Митяй.

Посмотрел Разин на мужиков. Рассмеялся.

— Молодец, борода, — похлопал по плечу дядю Митяя. — Благодарю за науку. Эй, — закричал казакам, — не за- бижать хлебопашный народ. Выдать коней, приклад. Равнять с казаками. — Потом задумался и добавил: — И пахарь и воин что две руки при одном человеке.

 

ТРЕТЬ АРШИНА

При взятии городов Разин строго наказывал никому из купцов не чинить обиды. Понимал Разин: без купца даже гвоздя и того не достанешь.

— Мы их не тронем, отец — атаман, — отвечали восставшие. — Они бы нас не обидели.

— Обидишь вас, — усмехнулся Степан Тимофеевич. — А обидят: обмерят, обвесят — так взыск. Моим атаманским именем.

Вступили разинцы в Астрахань. Открыли купцы свои лавки, разложили товары. Разин сам прошел по рядам. Даже купил сапожки. Красные, маленькие — гостинец для дочки своей Параши.

Вернулся Степан Тимофеевич в свой атаманский шатер. Доволен. Бойко, мирно идет торговля.

Толпится народ у лавки купца Окаемова. Торгует купец атласом и шелком. Покупают казаки красные, зеленые, желтые штуки себе на выходные рубахи. Отмеряет купец. Отмеряет и думает: «Или я человек не торговый, чтобы при такой- то удаче и не обмерить?» Перекрестился купец и стал каждому по трети аршина недорезать.

Прошло полдня, как вдруг кто‑то из казаков заметил обман. Стали казаки проверять свои штуки. И у одного, и у второго, и у пятого, и у десятого по трети аршина в куске не хватает.

— Держи его, нечестивца!

— К ответу злодея!

Схватили купца покупатели. Вытащили из лавки, тут же устроили суд. Через час дежурный есаул докладывал Разину:

— Дюже обозлился народ. Укоротили купца.

— Как — укоротили? — насупился Разин.

— На треть аршина.

— Как так — на треть аршина?!

— Голову с плеч.

— Тьфу ты! — ругнулся Разин. — Ну‑ка зови обидчиков.

Явились казаки к атаману.

В страшном гневе кричит на них Разин:

— За треть аршина — жизни купца лишили! Кровью за тряпки брызнули!

— Не гневись, не гневись, атаман, подумай, — отвечают ему казаки. — Да разве в аршинах дело. Воровскую голову с плеч — лишь польза народу. Тут бы и нам, и внукам, и правнукам дело такое попомнить. Не гневись, атаман.

Остыл Разин.

— Ладно, ступайте. «Нужен, нужен купец народу, — рассуждал про себя Степан Тимофеевич. — Нельзя без торгового люда. Но и беда от него немалая, когда Окаемовы в нем заводятся. Может, и правильно решили люди».

 

КАЗАЦКОЕ СЛОВО

Два молодых казака, Гусь и Присевка, заспорили, кто больше народному делу предан.

— Я, — кричит Гусь.

— Нет, я, — уверяет Присевка.

— Я жизни не пожалею, — бьет себя Гусь в грудь кулаком.

— Я пытки любые снесу и не пикну, — клянется Присевка.

— Хочешь, я палец в доказ отрежу.

— Что палец. Я руку себе оттяпаю!

Расшумелись казаки, не уступают один другому.

Разин в это время проходил по лагерю и услышал казацкий спор. Остановился. Усмехнулся.

Заметили спорщики атамана. Притихли.

Посмотрел Степан Тимофеевич на молодцов.

— Ну и крикуны: жизнь, пытки, палец, рука. Хотите себя проверить?

— Приказывай, атаман! Слово даем казацкое.

— Грамоте учены?

— Нет, Степан Тимофеевич.

— Так вот. Кто первым осилит сию премудрость — тому настоящая вера.

Смутились казаки. Не ожидали такого. Ну и задал отец- атаман задачу. Однако что же тут делать? Назад не пойдешь. Слово казацкое брошено.

Не зря говорил про грамоту Разин. Нужны ему люди, умеющие писать и читать. Мало таких. Трудно крестьянскому войску.

Пошли казаки в церковь, разыскали дьячка:

— Обучай, длинногривый.

Сели они за буквы. Пыхтят, стараются казаки. Только трудно дается наука. Неделя проходит, вторая.

— Нет больше моих силушек, — плачет по — детски Гусь.

— Уж лучше бы смерть от стрелецкой пули, — стонет Присевка.

Проходит еще неделя.

— Голова моя, голова раскалывается. Помру я на этом деле, — убивается Гусь.

— За что же муки такие адовы? — причитает Присевка.

Стонут, проклинают судьбу свою казаки. Стонут, а все же стараются. Слово казацкое дадено.

Прошло целых два месяца.

— Ну, ступайте, — произнес наконец дьячок.

Словно ветром сдуло казаков — помчались быстрее к Разину.

— Осилили, отец — атаман, премудрость!

— Да ну! — не поверил Степан Тимофеевич.

— Проверяй!

Протянул Разин Гусю писаный лист бумаги.

— Читай‑ка.

Читает Гусь. Правда, не так чтобы очень гладко. Однако все верно, все разбирает.

— Молодец, казак! — похвалил Разин.

Достал он лист чистой бумаги, протянул Присевке.

— Пиши‑ка.

Пишет Присевка. Правда, не так чтобы очень быстро. Однако все верно. Буквы не путает.

— Молодец, казак, — подивился Разин.

Приблизил Степан Тимофеевич к себе казаков. Приставил к разбору важных бумаг и сообщений. Дельными оказались они помощниками.

— Молодцы, молодцы, — не нахвалится Разин. — Не опозорили честь казацкую.

Смущаются Гусь и Присевка.

— А как же — дело народное.

 

РАЙСКАЯ ЯГОДА

Взяв Самару, Разин дальше пошел — на север, к Симбирску.

Идет вверх по Волге Разин. А в это время следом за ним поднимается струг с виноградом. Это астраханцы решили послать атаману гостинец.

— Пусть отведает отец — атаман. Пусть и казаки ягодой этой побалуются.

Виноград отборный — райская ягода. Грозди одна к одной.

Добрался струг до Царицына. В Царицыне Разина нет. Ушли уже отряды к Саратову.

Филат Василенок, старший на струге, подал команду трогаться дальше в путь.

Добрался струг до Саратова. В Саратове Разина нет. Ушли отряды уже к Самаре.

Призадумался Филат Василенок. Лето жаркое. Дорога дальняя. Портиться стал виноград. Половина всего осталась.

— Ну и прытко идет атаман!

Подумал Филат, все же решил догнать Разина.

— Налегай, налегай! — покрикивает на гребцов.

Налегают гребцы на весла.

Прибыли астраханцы в Самару. В Самаре Разина нет.

— О Господи праведный! — взмолился Филат Василенок. — За какие грехи наказал ты меня, несчастного?

От винограда и десятой доли теперь не осталось. Гребцы к тому же устали. В струге течь появилась.

Думал, думал Филат Василенок, крутил свою бороду. В затылке и правой и левой рукой чесал. Прикидывал так и этак. Ясно Филату — не довезет он Разину гостинец в сохранности.

Решил Василенок дальше не плыть. «Эх, была не была, раздам я виноград самарцам. Детям, — подумал Филат. — Вот кому будет радость».

Так и поступил.

Для самарцев виноград — ягода невиданная. Собрались на берегу и мал и стар.

Раздавал Василенок виноград ребятишкам, приговаривал:

— Отец — атаман Разин Степан Тимофеевич жалует.

То‑то был праздник в тот день в Самаре! Виноград сочный, вкусный. Каждая ягода величиной с грецкий орех. Набивают ребята рты. Сок по губам, по щекам течет. Даже уши в соку виноградном.

Вернулся Василенок в Астрахань. Рассказал все как было. Не довез, мол, виноград Разину. Раздал его в Самаре ребятам.

— Как! Почему? — возмутились астраханцы.

Обидно им, что их гостинец не попал к Степану Тимофеевичу. Наказали они Филата. А к Разину послали гонца с письмом.

Написали астраханцы про струг с виноградом, про Филата, про самарских ребят. В конце же письма сообщили: «Бит Филат Василенок нещадно кнутами. А будет воля твоя, отец- атаман, так мы посадим его и в воду. Отпиши».

Ответ от Разина прибыл.

Благодарил Степан Тимофеевич астраханцев за память, за струг. Написал и о Филате Василенке. Это место астраханцы читали раз десять. Вот что писал Разин:

«А Филатке Василенку моя атаманская милость». Далее шло о том, что жалует Разин Филата пятью соболями, то есть пятью соболиными шкурками, казацкой саблей и шапкой с малиновым верхом. «Дети, — значилось в разинском письме, — мне паче себя дороже. Ради оных и бьемся мы с барами. Ради оных мне жизни своей не жалко».

 

ДЕЛО БЫЛО В КРУТЫХ ЖИГУЛЯХ

Дело было в крутых Жигулях. Избили разинцы товарища.

Началось все с того, что собрались они на высокой круче. Смотрели оттуда на даль и ширь. Простором речным любовались. Потом незаметно завязался у них разговор. Слово за словом. Шутка за шуткой. Кончилось тем, что заспорили разницы вдруг, что бы делал каждый из них, если бы стал ца рем. Вот до чего додумались.

— Я бы досыта ел, — заявил один.

— Я бы досыта спал, — заявил второй.

— Я бы ведрами брагу пил, — прозвучал и такой ответ.

— Я бы в кафтане ходил малиновом.

Пятый тоже мыслишку под хохот вставил:

— Ой, братцы! Если бы только я стал царем, я бы на персидской княжне женился.

Потом ответы пошли посерьезнее.

— Я бы все поменял местами. Простых людишек боярами сделал, бояр превратил в холопов.

— А я бы, как батька наш Степан Тимофеевич, волю любому и землю дал.

— Я бы дворянство извел под корень.

Увлеклись, размечтались не на шутку разинцы. Начали уже говорить и о том, что не под силу царю любому, будь ты хоть первым из первых царь. В голову лезут всякие фантазии.

— Я бы скатерть завел самобранку. Бросил ее на землю. Эй, набегай, людишки, любого рода, любого племени — турок, башкир, казак. В обиде никто не будет.

— Я бы дивный город построил. Чтобы стены его — до неба, крыши — из хрусталя. Живите на славу, люди!

— А я бы так сделал, чтобы люди не знали смерти.

— Я бы придумал живую воду, чтобы поднять из могил погибших в боях казаков.

— Дал бы я людям крылья, чтобы люди выше орлов летали.

Шумно ведется спор. О красивой жизни народ мечтает. И только парень один молча стоит, прислонившись к сосне, смотрит на других удивленно и глупо глазами хлопает.

— Ну а ты бы, — полезли к нему казаки, — что бы ты сделал, если бы стал царем?

— Я‑то? — переспросил парень.

— Ты‑то.

— Я бы купил корову.

Сбил он ответом разинцев. Хоть и понятны его слова. В жизни парень, видать, намучился. Да не к месту его ответ. Зачем в такую минуту он с дурацкой коровой сунулся?

Обозлились на парня разинцы.

Дело было в крутых Жигулях. Побили товарища разинцы.

 

КАЧЕЛИ

Быстро шел вверх по Волге Разин. Истомились войска в походе. И вот в приволжском большом селе стали они на отдых.

В первый же день казаки соорудили качели. Врыли в землю столбы — в каждом по пять саженей. Выше деревьев взлетали качели.

Сбежалось к берегу Волги все село.

Визгу, смеху здесь было столько, что даже Волга сама дивилась, привставала волной на цыпочки, смотрела на шумный берег.

В полном разгаре отдых. Три дня кругом веселье.

— Эх, простоять бы нам тут неделю! — поговаривают казаки.

К Волге, к качелям, вышел и Разин.

— А ну‑ка, батька!

— Степан Тимофеевич!

— Место давай атаману! Место! — кричат казаки. Потащили его к качелям:

— Красоту какую кругом увидишь!

Усмехнулся Степан Тимофеевич:

— А вдруг как не то с высоты увижу?

— То самое, то, — не унимаются разинцы. — И Волгу, и плес, и приволжские кручи. Над лесом взлетишь, атаман. Как сокол распрабишь крылья.

Залез на качели Разин. Вместе с девушкой местной, Ду- няшей. Замерло сердце у юной Дуняши. Вцепилась она в веревки.

Набрали качели силу. То вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Разгорячился Степан Тимофеевич. Разметались под ветром кудри. Полы кафтана, как крылья, дыбятся. Глаза черным огнем горят.

Все выше и выше взлетают качели. Режут небесную синь.

— Вот это да! По — атамански, по — атамански! — кричат казаки.

Побелела совсем Дуняша:

— Ух, боязно! Ух, боязно!

— Девка, держись за небо! — смеется какой‑то остряк.

Состязаются весельчаки:

— Отец — атаман, бабку мою не видишь?

— Может, ангелов в небе видишь?

— Как там Илья — пророк?

— И ангелов вижу, и бабку вижу. А вона едет в карете Илья — пророк, — отвечает на шутки Разин. А сам все время на север смотрит — туда, куда дальше идти походом. Даже ладонь к глазам подводит.

Заприметили это разинцы.

— Что там, отец — атаман?

Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.

— Что видишь, отец — атаман?

Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.

Недоумевают внизу казаки. Может, пожар атаман увидел? Может, боярские струги идут по Волге? Или вовсе какая невидаль? Прекратилось вокруг веселье. Обступили качели разинцы.

— Что видишь, отец — атаман?

Выждал Разин, когда все утихло:

— Горе людское вижу. Слезы сиротские вижу. Стоны народные слышу. Ждут нас люди добрые. На нас надеются.

Кольнули слова атамана казацкие души.

Замедлили мах качели. Спрыгнул на землю Разин. Подошел к нему сотник Веригин:

— Правда твоя, атаман. Не ко времени отдых выбран.

— Верно, верно, — загудели кругом казаки. — Дальше пошли походом.

Поднялось крестьянское войско. Сотня за сотней. Отряд за отрядом. Вздыбилась дорожная пыль.

Остались в селе качели. Долго еще на них мальчишки взлетали в небо. И, замирая на высоте, вслед ушедшим войскам смотрели.

 

ЕПИФАН КУЗЬМА — ЖЕЛУДОК

Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник — Разин верхом на коне.

В тревоге живут бояре. И в Твери, и в Рязани, и в Орле, и в Москве, и в других городах и селах.

Послышится цокот копыт по дороге — затрясутся осинкой боярские ноги. Ветер ударит в окна — боярское сердце замрет и екнет.

Боярин Епифан Кузьма — Желудок боялся Разина не меньше других.

А тут еще боярский холоп Дунайка рассказывал ему что ни день все новые и новые страсти. И как назло, всегда к ночи.

Много про Разина разных слухов тогда ходило. И с боярами лют, и с царскими слугами крут. И даже попов не жалеет. А сам он рожден сатаной и какой‑то морской царицей.

В общем, нечистое это дело.

— Пули его не берут, — говорил Дунайка. — Пушки, завидя его, умолкают. Перед ним городские ворота сами с петель слетают.

— Ох, ох, пронеси, Господи! — крестился боярин Кузьма- Желудок.

— А еще он летает птицей, ныряет рыбой, — шепчет Дунайка. — Конь у него заколдованный — через реки и горы носит. Саблю имеет волшебную. Махом одним сто голов сбивает.

— Ох, ох, сохрани, Господи!

— А еще, — не умолкает Дунайка, — свистом своим, мой боярин, он на Волге суда привораживает. Свистнет — и станут на месте струги. Люди от погляда его каменеют.

— Ох, ох, не доведи свидеться!

Живет боярин как заяц — в страхе. Потерял за месяц в весе два пуда. Постарел сразу на десять лет. Последних волос на голове лишился.

Молился боярин Кузьма — Желудок, чтобы беда прошла стороной.

Не услышал Господь молитвы.

И вот однажды ночью случилось страшное. Открыл бедняга глаза — Разин стоит у постели.

Захотел закричать боярин. Но не может.

И Разин молчит, лишь взглядом суровым смотрит.

Чувствует боярин, что под этим взглядом он каменеет.

Вспомнил слова Дунайки. Двинул рукой — не движется. Двинул ногой — не движется.

— О — о!.. — простонал несчастный. Но крик из души не вышел.

Утром слуги нашли хозяина мертвым.

— С чего бы?

— Да как‑то случилось!

Не понимают в боярском доме, что с барином их стряслось.

— Что‑то рано Господь прибрал.

— Жить бы ему да жить.

— Может, выпил боярин лишку?

— Может, что‑то дурное съел?

— Сон ему, может, недобрый привиделся? Уж больно всю ночь стонал.

… Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник.

 

КРАСАВЕЦ ЛЕВКА

Красавец Левка заснул в дозоре. Полагалась за это у разинцев смерть.

Однажды отправился Разин проверять, как службу несут караулы.

Ночь стояла темная. Звезд не было. Луны не видно. Небо в тучах. Выбрал Степан Тимофеевич время перед рассветом, когда дозорных особенно клонит в сон.

Идет Разин от поста к посту. То тут, то там вырываются из темноты голоса:

— Стой! Отзовись!

Отзывается Степан Тимофеевич. Узнают разинский голос дозорные:

— Здравия желаем, отец — атаман!

Надежно службу несут караулы. Доволен Степан Тимофеевич.

Прошел он шесть дозорных постов. Остался седьмой, последний. Тут и дежурил Левка. Красавец он потому, что кончик носа у него обрублен. В шутку окрестили его так казаки. Когда‑то ходил он походом в Ногайские степи. В одном из боев и лишился носа.

Стоял Левка в дозоре у самой реки, на волжской круче у старых сосен.

Вышел Разин к речному откосу. Никто не отозвался на звонкий шаг.

«Что такое?» — подумал Разин. Остановился. Тихонько свистнул. Минуту прождал ответа. Свистнул погромче. Опять тишина.

Прошел Разин вдоль откоса шагов пятнадцать и тут услышал какой‑то звук. Застыл атаман. Прислушался.

Да это же казацкий храп!

Приблизился Степан Тимофеевич к спящему. Левку признал в нерадивом. Казак сидел на земле. Прислонился к сосне спиноЮ. Что‑то приятное снилось Левке. Он улыбался. Голова чуть склонилась на дуло пищали. Шапка сползла на лоб.

Стал заниматься рассвет. Спит беззаботно красавец Левка. Храпит на весь берег. Не чует нависшей над ним беды.

— Эка же черт безносый! — обозлился Степан Тимофеевич. Хотел разбудить казака. Потом передумал. Взяло озорство атамана. Решил он вынуть из Левкиных рук пищаль. Интересно, что Левка, проснувшись, скажет!

Легонько притронулся Степан Тимофеевич к дулу. Только потянул на себя пищаль, как тут же казак очнулся. Мигом вскочил на ноги. Разин и слова сказать не успел, как размахнулся казак пищалью. Оглушил прикладом Разина. Свалился Степан Тимофеевич с ног.

Пришиб казак человека и только после этого посмотрел, кто же под руку ему попался.

Глянул — батюшки светы! Потемнело в глазах у Левки.

Бросился Левка к Разину.

— Отец — атаман, — тормошит. — Отец — атаман! Боже, да как же оно случилось?

Не приходит в себя Степан Тимофеевич. Удар у Левки пудовый.

Помчался Левка с откоса к Волге, шапкой воды зачерпнул. Вернулся. Бежит, спотыкаясь. Склонился над Разиным. Протирает виски и лоб.

Очнулся Степан Тимофеевич. Шатаясь, с земли поднялся. В тот же день атаманы решали судьбу казака. По всем статьям за сон в дозоре полагалась ему перекладина. Однако Разин взял казака под защиту.

— Для первого раза довольно с него плетей.

— Почему же, отец — атаман?!

— За то, что пищаль удержал в руках, достоин казак смягчения.

— Да он ведь чуть не порушил твою атаманскую жизнь.

— Так не порушил. Помиловал, — усмехнулся Степан Тимофеевич, проведя рукой по темени: там шишка была с кулак.

Однако неделю спустя, когда заснул в дозоре другой казак, Разин первым сказал:

— На виселицу!

Строг был Степан Тимофеевич. Ой как строг! Умел миловать, умел и карать.

 

ДЕСЯТЬ И СОРОК

Не был Разин святым. Мог и сам выпить. Однако приходил в страшный гнев, когда люди перепивались.

А такое случалось.

Особенно падок на вино был казак Гавриил Копейка.

Встретил Степан Тимофеевич однажды Копейку. Разило от казака спиртным, словно из винной бочки.

Почуял Степан Тимофеевич запах.

— Пьян?!

— Никак нет, отец — атаман! — нагло ответил Копейка.

А вранья Разин и вовсе терпеть не мог.

Встретил Степан Тимофеевич казака второй раз. Еле стоит на ногах Копейка. Глаза мутные — мутные. Осоловело на Разина смотрит.

— Пьян?!

— Никак нет, отец — атаман! И не нюхал.

Не тронул Разин и на этот раз казака. Но пригрозил расправой.

Не помогло.

И вот как‑то казак до того напился, что уже и идти не мог.

Полз Копейка на четвереньках. Полз и наткнулся на Разина.

— Ирод! Ты снова пьян?!

— Ни — ни‑как нет, о — о-тец — ата — та — ман. — Язык у казака заплетался. — Я — я ки — ки — сет обронил в тра — тра — ве.

— Ах, ирод! Ах, тараруй! — обозлился Степан Тимофеевич страшно. — Эй, казаки, плетей!

При слове «плетей» хмель из Копейки будто выдуло ветром. Повалился он Разину в ноги.

— Прости, атаман.

— Умеешь пить, умей и похмелье принять, — сурово ответил Разин.

Когда притащили лавку и плети, Степан Тимофеевич скомандовал:

— Десять ударов!

Всыпали.

— А теперь еще сорок!

— За что же, отец — атаман?

— За вранье, за тараруйство, — ответил Разин.

Не любил Степан Тимофеевич врунов. Ложь самым великим грехом считал.

 

СКОРПИОН

Казак Ксенофонт Горшок втерся к Разину в доверие. Началось все незаметно, по мелочам. То прочистит Горшок атаману трубку, то пыль из кафтана выбьет, то подведет под уздцы коня. Понадобится что-то Разину — Горшок тут как тут. Даже в баню ходил со Степаном Тимофеевичем, тер атаманскую спину.

— Средство мое надежное, — говорил казакам Горшок. — Я своего добьюсь. Я первой особой при отце — атамане стану.

И правда. Не заметил Разин и сам того, как стал при нем Горшок человеком незаменимым, во всех делах чуть ли не первым советчиком. Но самое страшное — стал Горшок шептуном. Трет он в бане атаманскую спину, а сам:

— Отец — атаман, а сотник Тарас Незлобии выпил вчера лишку вина и словом недобрым тебя помянул.

Наговорил на Тараса Горшок. Вот что сказал Незлобии: «Зазря отец — атаман дал Ксенофонту большую волю».

Прочищает Горшок атаманскую трубку, а сам:

— Отец — атаман, а башкирец Амирка тоже дурное о твоей атаманской особе молвил.

А на самом деле вот что сказал Амирка: «Я бы быстро Горшка отвадил».

Подводит Горшок атаману коня, а сам и тут незаметно про кого‑то Разину шепчет.

Вспыльчив Степан Тимофеевич. Крут на расправу. Попали в немилость к нему и сотник Тарас Незлобии, и башкирец Амирка. Пострадали без особой вины и другие.

Приобрел Горшок небывалую силу. Робели перед ним казаки. Боялись его доносов. Знали: если невзлюбит кого Горшок, несладко тому придется.

Правда, лихой казак Епифан Гроза пригрозил Ксенофонту расправой. Однако угроза Епифана бедой для него же самого обернулась. Исчез куда‑то Гроза, словно в воду канул. Притихли и вовсе теперь казаки. Шептуна за версту обходят.

И вдруг однажды пропал Горшок. Искали его, искали. Разин был в страшном гневе, шкуру грозился спустить с любого. Не помогло. Не нашелся Горшок, словно и вовсе на свете нежил.

Лишь через неделю, когда стих атаманский гнев, признались разинцы атаману: утопили они доносчика.

Но теперь уже Степан Тимофеевич не ругал казаков, не спустил, как грозился, шкуру. Разобрался за эту неделю Разин во всем. Сам тому подивился, как так могло случиться, что при нем, при боевом атамане, и вдруг скорпион прижился.

Мало того, через несколько дней, когда новый казак решил занять при Разине то же самое место и, как Горшок, зашептал атаману на ухо: «Отец — атаман, а десятник Фома Ефимов про тебя недоброе слово молвил…» — Разин кликнул к себе казаков и тут же при всех приказал отрезать доносчику язык.

 

РАЗИН И КАЛЯЗИН

— Батюшка Степан Тимофеевич!

— Ну что?

Сотник Титов запнулся.

— Что же молчишь?

— Боязно говорить, отец — атаман. Гневаться очень будешь.

— Ну и ступай прочь, если боязно.

Однако Титов не уходил. Уходить не уходил, но и сказать о том, ради чего пришел, тоже никак не решался.

Посмотрел удивленно на сотника Разин. Титов — казак храбрый.

Что же такое могло случиться, чтобы казак оробел с ответом?

Наконец сотник отважился.

Выслушал Разин, минуту молчал. И вот тут‑то гадай: то ли взорвется сейчас атаман, то ли шутку какую бросит.

Неожиданно Разин расхохотался.

— Не врешь?

— Провалиться на месте, Степан Тимофеич.

— Так все и было? Назвался Разиным?

— Так все и было. Атаманское имя твое использовал.

— А ну волоки сюда.

Через минуту в шатер к Разину ввели человека.

Глянул Разин — вот это да! Атаман настоящий стоит перед Разиным. И даже внешне чем‑то похож на Разина. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги из сафьяна на ногах. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Глаза черные — черные, огнем горят.

— Чудеса! — произнес Степан Тимофеевич. — Так ты, выходит, Разин и есть?

Вошедший зарозовел, смутился. Даже глаза потупил.

— По правде, Степан Тимофеич, имя мое — Калязин.

— Казак?

— Нет. Мужицкого рода.

— Чудеса! — опять повторил Разин. Переглянулся с Титовым, вспомнил недавний его рассказ.

Ходил Титов с группой казаков куда‑то под Шацк. Заночевал однажды в какой‑то деревне. От мужиков и узнал, что объявился где‑то под Шацком Степан Тимофеевич Разин. «Какой еще Разин? — подумал сотник. — Откуда тут Разин?»

— Разин, Разин, казак, с Дона он, — уверяли крестьяне.

Разыскал Титов того, кого крестьяне называли Разиным.

— Ты Разин? — спросил.

— Разин, Степан Тимофеевич.

Понял Титов, что это самозванец. Потянулся было за саблей. Хотел вгорячах рубануть. Однако на самосуд не решился.

Схватил он с казаками шацкого Разина и привез его к Р а зину настоящему.

Смотрит Разин на «Разина»:

— Волю людишкам дал?

— Дал.

— Работящих людей не трогал?

— Не трогал, отец — атаман.

— Народу служил с охотой?

— Ради него на господ и шел.

— Нужны атаманы, нужны, — проговорил Разин.

— Молодец! Ну что ж, ступай. Стал атаманом — ходи в атаманах. Желаешь — будь Разиным. Желаешь — Калягиным. Зовись хоть горшком, хоть ухватом. Не дело на имени держится. Имя на деле держится.

 

КРИКУН И КРАСАВЧИК

На одной из стоянок казак Мишка Бычок раздобыл петуха.

— Стянул?! — полезли к нему казаки.

— Нет, — озорно отвечает Мишка. — Мне бабка одна дала.

Однако все видят, что врет шельмец — стянул петуха, конечно.

Петух оказался особенный. Внешне очень неказист. В какой‑то драке лишился перьев на шее. На одной лапе не хватает пальца.

Зато…

Петушиное племя вообще непривязчиво. А этот сразу привык к казаку. Ходил за Мишкой, словно телок за маткой. II если, бывало, с Бычком кто‑нибудь заговорит, сразу на того сердится. Расправит крылья. Идет как воин. Спеши отойти, а то немедля разбойник клюнет.

Куры воду не очень любят. Сторонятся прудов и рек. А этот словно из утиного яйца народился. Даже, представьте, плавал. Мишка в воду — и он за ним. Мишка на струг — и петух тенью за Мишкой.

А главное, голос у петуха оказался на редкость звонким. Своим пронзительным криком будил он всех ни свет ни заря. Сердились вначале разинцы. Хотели крикуна придушить. Однако привыкли скоро. А привыкнув, даже полюбили. На поминал им крик петушиный родные донские станицы, далекие хаты, детей и баб.

Петух погиб неожиданно, но геройской смертью. Запомнился разницам этот день. Сидел петух на борту. День был жаркий. Палило солнце. Петька, прикрывши глаза, дремал. И вдруг привстал он на ноги, раскинул крылья и разразился особым каким‑то криком. Глянули люди. Не поняли сразу. Потом разобрались. Вдоль борта ползла змея. Кто несмелый — тут же отпрянул. Другие схватились за сабли. Но Петька опередил. Налетел на гадюку. Клювом — по черепу. Пришиб он ползучую тварь.

Однако, видать, не до самой смерти. Ухитрилась гадюка ужалить его в шею. Успела смертью ответить на смерть.

Откуда на струге взялась змея? Сама заползла ли во время стоянки? Кто‑то случайно с грузом ее занес? А может, был тут недобрый умысел, кто‑то нарочно подбросил? Струг атаманский. Всякое может быть.

Грустили в тот день казаки. Словно что‑то ушло родное.

Вскоре разинцы завели нового петуха. Но этот оказался неголосист. Воды как огня боялся. Всюду, паршивец, гадил. И хотя с виду красавцем был, однако только на суп годился.

Съели его казаки.

 

ТАК И ОСТАЛСЯ

Лазутка Дятлов роптал на Разина. Что бы Разин ни сделал, как бы ни поступил, выходило, со слов Лазутки, что сделал Степан Тимофеевич неверно, что как раз по — другому тут стоило поступить.

Когда в начале похода дал Разин команду идти на Астрахань, Дятлов сразу начал мутить людей:

— Зазря мы идем на Астрахань. Не туда атаман ведет. Напрасно тратим время. Нам бы сразу идти на Москву, на север. Там царь и главные силы дворянства сидят.

— Нет, верно, что раньше идем на юг, — отвечали Лазут- ке разинцы. — Прав Степан Тимофеевич. Астрахань сильная крепость. Нельзя, чтобы у похода осталась она за спиной, боярским ножом торчала. Если Астрахань будет нашей, вся Волга у нас в руках.

Когда в Царицыне Разин приказал чинить кремль, Дятлов и здесь, как петух, шумел:

— Да чего же его чинить! Город мы взяли. Зачем нам стены? Нет бы, бревна раздать на дрова людишкам.

— Эх, Лазутка, Лазутка, местом сидячим думаешь, — отвечали Дятлову разинцы. — Пока на Руси боярство, стены и нам нужны. Рано рушить валы и крепости. Правильно сделал Разин.

Тем, что Степан Тимофеевич дал команду равнять крестьян с казаками, Дятлов и вовсе был недоволен. Ходил среди казаков, кричал:

— Да как же так можно равнять казака с мужиком? Мужик отродясь холоп, казак с малолетства вольный. Как же так, меня и холопа в одну телегу!

— Нет твоей правды, нет, — отвечают Лазутке разинцы. — В том и великая сила похода, что равняет Степан Тимофеич людей. Оттого и прут к нему новые тысячи. Мужик ли, казак, горожанин — каждый для воли и счастья рожден на свет. Вот и выходит, что Разин прав.

Не унимался Дятлов:

— Не так, не так поступает Разин.

По любому поводу с осуждающим словом Лазутка лезет.

Ругал он Разина и за то, что очень крут атаман с теми, кто засыпал в дозорах:

— Не жалеет людишек Разин, не ценит казацкую кровь!

И за то, что, заметив склонность к спиртному, приказал

Степан Тимофеевич всыпать кнутов Гавриилу Копейке.

— Что же, выпить нельзя казаку?

И даже за то, что заставил Разин Гуся и Присевку заниматься грамотой.

— Зачем же мучить зазря казаков? Что мы — поповского роду — племени! Да я бы…

— Ты бы, — смеялись в ответ казаки.

Все знали, что Дятлов завидовал Разину. Лазутка и сам норовил в атаманы. Мечгал стать хотя бы сотником, хотя бы десятником.

Только не избирали люди почему‑то его в атаманы. Даже в сотники, даже хотя бы в десятники. Был он Лазуткой, да так и остался.

 

ТРУБКА

Была у Разина трубка. Любимая. Из ясеня.

И вот обронил Степан Тимофеевич трубку. Стоял у борта на струге. Шлепнулась трубка в воду. Буль — и пошла на дно.

— Эка напасть! — ругнулся Степан Тимофеевич. — Примета к тому же недобрая.

Трубка досталась ему от отца. А отцу, говорят, от деда.

— Да мы ее враз! — тут же вызвались казаки.

Остановили разинцы струг. Разделись. И в воду. Ныряли, ныряли. Доставали до самого дна. А Волга — река не мелкая. Запыхались. Измучились. Нет атамановой трубки. ч — Весла в воду, — скомандовал Разин.

Так и осталась трубка на дне речном.

Погрустил, конечно, Степан Тимофеевич. Да что же делать. «Что с воза упало, то пропало» — не зря в народе так говорят.

И вот как‑то явились к Разину три казака:

— Получай, батюшка — атаман!

Глянул Разин — трубка. Та самая, отцовская, дедова.

Не поверил вначале Степан Тимофеевич. Покрутил в руках, посмотрел. Вот и зарубка, вот и щербинка. Вот и кольцо из меди — на месте разъема.

— Она. Та самая. Ну и лешие! — произнес Разин. Посмотрел на казаков: — Да как вы ее? Откуда?!

Переступают с ноги на ногу казаки. Пожимают плечами.

Мол, гадай, атаман, как желаешь. Как достали — дело второе.

Главное — трубка есть.

— Спасибо, — сказал Степан Тимофеевич. Отпустил казаков с поклоном.

Отпустил, а сам снова за трубку. Получше ее рассмотрел и понял, что трубка не та. Та и не та. Схожа — тут спору нет.

Две капли воды так не схожи. И все же не та.

Усмехнулся Степан Тимофеевич.

Хотел разыскать казаков. Однако того не сделал. Решил не смущать умельцев.

Курит Степан Тимофеевич трубку. Струится над ней дымок. Струится, уходит в небо. Тает в бездонном небе.

 

РАЗИНКА

В бою под Симбирском Разина тяжело ранило в голову.

Верные казаки везли атамана домой, на родную донскую землю. Между Волгой и Доном заночевали они на маленьком хуторе. Бережно перенесли больного в избу.

Вскоре к Разину подошел мальчик — подросток, протянул яблоко:

— Откушай, Степан Тимофеевич… Разинка.

— Что?!

— Разинкой называется, — объяснил мальчик

Брови Разина от удивления приподнялись. Задумался атаман…

Было это в 1667 году, при первом походе Разина с казаками на Волгу. Вот и тогда он ночевал на этом же самом хуторе.

Старик хозяин поутру возле дома высаживал яблони. Засмотрелся Степан Тимофеевич:

— Давай помогу.

— Доброе дело, — ответил старик.

Выкопал Разин ямку. Посадил яблоньку. Маленькую, еще без листочков. Хиленький, тоненький стебелек

— Приезжай, Степушка, через три года. Отведаешь ра- зинку, — приглашал атамана старик

И вот прошло не три, целых четыре года. «Привела все же судьба, — подумал Разин. — К хорошим делам приводит».

— А где же дедусь? — спросил он у мальчика.

— Помер дедусь. Еще по весне. В самый садовый цвет. А как помирал, все кликал тебя, Степан Тимофеевич. Все про яблоньку говорил. Беречь ее и нам, и тем, что после родятся, наказывал.

Утром Разин глянул на дерево. Стояло оно молодое, пышное, сильное. Разбросало крепкие ветви в стороны. И висели на нем яркие, крупные — в два казацких кулака, душистые яблоки.

«Разинка», — произнес про себя Степан Тимофеевич. Попросил он отнести себя на могилу дедову, поклонился холмику низко — низко и скомандовал трогаться дальше в путь.

Всю дорогу Разин говорил о садах.

— Красота‑то какая. По всему Дону, по всей Волге, по свету всему посадим такую прелесть. Скинем бояр — за сады возьмемся. Чтобы полыхало по весне белым огнем вокруг. Чтобы к осени ветки до корня гнулись. Да что сады — жизнь перестроим. Перепашем, перевернем сошником. Травы дурные — вон. Колос — наружу. Чтобы в радость великую людям. Чтобы счастье всему народу.

Не дожил атаман до счастливого времени, не удалось восставшим сбросить царя и бояр. После возвращения на Дон Разин был схвачен богатыми казаками. Его заковали в цепи, привезли в Москву и казнили на Красной площади.

Взлетел над головой топор палача. Взлетел. Опустился…

Погиб Степан Тимофеевич Разин. Погиб, а память осталась. Вечная память, вечная слава.