Глава 1

Дмитрия Ковалёва искали тринадцать дней. Сначала родственники, потом всей деревней, а после уже привлекли областную службу МЧС и местный леспромхоз.

Дмитрий ушёл на два дня в тайгу и должен был явиться в субботу вечером, к бане, – так обещал жене Валентине. Но прошло два дня, потом ещё два – Дмитрия не было. Сначала Валентина не беспокоилась: бывало, пропадал в лесу и по неделе – такой уж был человек. Но он всегда предупреждал, что может задержаться. А в этот раз ушёл избушку на Каменной речке поправить да на дрова сушняка напилить: когда начнётся охота, некогда станет заниматься хозяйством. До солнца на путик охотничий встанешь – только ночью возвратишься.

И лишь после четвертого дня защемило сердце у Валентины – уж не случилось ли чего? Сначала отправила брата на Каменную, однако вернулся тот ни с чем.

– Леший, он и есть Леший, – сказал. – Чего с него взять?

– Что? Нету?! – ахнула, ужаснулась и обмерла сестра.

– Видно, был, да ушёл.

– Куда ушел?

– Да хрен знает Лешего… Как-то странно: избушку от зверя не подпёр, топор под навесом в чурке, не убран…

– Да быть не может! Поди, не дождался?…

– Ночевал я там! Не дождался…

Брат Валентины закурил, матюгнувшись.

– Может, заблудился? Говорят, леший там водит.

– Лешего леший не водит. Они с ним кореша.

Она заревела, а брат помолчал, проговорил утешающе:

– Чует сердце: случилось что-то с ним, Валь…

– Успокоил!

– Да ладно тебе… Куда он денется? От твоей юбки…

И забила Валентина тревогу. Дочерям только не сообщала, не хотела с места срывать: путь не близкий – полстраны надо проехать. Да и знала, что дорого сейчас всё. В долги залезут, а ведь примчатся, всё бросят.

Пришёл участковый Колесников, собрал всех деревенских мужиков. Сначала почти каждого допросил: и о врагах Дмитрия, и о любовницах, хотя сам знал, что ни врагов, ни тем паче баб на стороне у него давно уж не бывало. Потом разделил по три человека, каждой группе дал маршрут и всех отправил на поиски.

Шесть дней ещё искали, всё вдоль и поперёк прошли и Каменную речку чуть ли не неводом протянули. Только нет нигде ни Лешего, ни тела его.

Слухи по деревне поползли разные. То в городе его видели, в областном центре, на авиабазе лесоохраны. Проверяли – не подтверждалось. То будто в Верхней Каменке у вдовы какой-то мужик пьянствовал, на Дмитрия похожий. Всех вдов да молодок опросили, но никто не видел Лешего. Да и не мог он от дела отвлекаться, утверждали мужики: охота на носу, и не было такого сезона, чтобы Леший тайгу променял еще на что-нибудь, кроме самой тайги.

Беда с ним – уже в открытую говорили.

Старика искать бы так не стали, но тут молодой мужик, поэтому из области вертолёт прилетел. Взяли двоих из деревни: брата Валентины да бывшего охотоведа Стёпу Рыжова, который всю округу здесь таёжную, все ручьи и речки знал и из любого места всегда пришёл бы. Целый день летали, всё дальше и дальше расширяя просматриваемую территорию. Наконец на одном из притоков Каменной речки, на Соболёвке, где был заброшенный староверский скит, вороньё – чёрное, горластое – поднялось с земли.

Значит, корм нашли – верный и страшный знак.

– Отгулял Леший!

И уж после того заметили на земле поваленные деревья да сруб свежий, рядов на шесть…

Площадки для посадки не было – три сотрудника МЧС на спусковых устройствах покинули борт вертолёта. И через пять минут командиру сообщили: человека обнаружили бездыханного, однако птицами не попорченного, а значит, жив еще. Вороньё, оно только мёртвого клевать будет. Ещё через пятнадцать минут в спасательном кресле пострадавшего подняли на борт, после чего вертолёт взял курс на областную травматологическую клинику.

Брат Валентины сразу определил, что зять попал под дерево, которое сам валил. Рядом с Лешим нашли исковерканную сучкорезку «Штиль». Сколько он пролежал возле поваленного дерева, неизвестно: может, день, а может, два. Крови потерял немного, в основном из ушей текло. На земле небольшой сгусток только да фуфайка запачкана.

– Эх, опять угораздило тебя, – промолвил обрадованный шурин.

– Чего?! – спросил назойливый спасатель.

– Говорю, Лешему повезло!

– Какому лешему?

– Да пошел ты сам… к лешему, – отвернулся и стал смотреть в иллюминатор на проплывающую внизу тайгу.

– Вот что ему дома не сиделось? – угрюмо спросил Рыжов. – Вот натура!

– Лешим был – Лешим и остался…

– Да уж! Всё один да молчком!

– А молчишь – крепче спишь, – пробурчал брат Валентины.

– И отец его покойный – царство ему небесное! – такой же был.

– Это ты про кого?

– Про Семёныча!

Старший Ковалёв, а попросту Семёныч, до последнего своего часа по тайге ходил в одиночку. Кто ни встретит его в глухомани – он без ружья, один топоришко в рюкзаке да ножик на поясе. Спросят его: «Ты, Семёныч, что так-то по тайге бродишь? А ненароком зверь?» А тот в ответ: «Я ведь в тайге только людей боюсь, от них зло. А зверь, он понимает, он лучше меня слышит и вперёд уйдёт, спрячется, чтобы не встречаться».

Чудаковатый он мужик был. Сядет иногда где-нибудь у леса, вроде покурить, да так целый день и просидит на пеньке – все птиц слушает и улыбается. Разное про него говорили. Мол, к старости на голову ослаб, оттого и радостный ходит. А еще слух распустили, будто Семеныч где-то в тайге богатый клад откопал, себя на всю жизнь обеспечил, сына и еще внукам достанется. Правда, золота никто не видел, а вскоре он и сам сгинул как-то странно: лодку одну нашли, а его потом будто далеко внизу из реки выловили. Дмитрий тогда в армии срочную служил, дальняя родня да чужие люди хоронили, а гроба не открывали. Говорят, отвезли на кладбище в деревню, откуда жена Семёныча была родом, и с нею рядом положили. Дескать, и его клад вместе с ним в могилу спрятали.

Когда Леший из армии пришел, то не просто всякую молву не развеял, а еще и больше туману напустил. А сказал он, будто нет в земле ни отца его, ни матери, а если не верите, можете глянуть, что под крестами на кладбище лежит. А поскольку народ был суеверный и достаточно боязливый, смотреть никто не осмелился, но и на слово Лешему не поверили.

Сказали, у него контузия, заработанная в армии, опасно с ним спорить.

Может, врали, но только после этого на всякий случай замолчал народ. А, несмотря на все, Леший прошел все комиссии по нормам летчиков и отработал парашютистом-пожарным. И контузия его куда-то девалась.

– Чумные они какие-то все, лешаки, – заключил шурин Лешего.

Стёпа Рыжов посмотрел на проплывающую тайгу, по горизонту затянутую дымкой.

– Эх, красота-то у наших краёв какая! – вдруг мечтательно проговорил он. – Чем тебе не Швейцария? А?

– Да, курорт, мать его… – Шурин глянул на лежащего Дмитрия. – Может, встанет на ноги: здоровый лось. И молодой ещё… Порода-то лешачья…

И спустилась ночь на землю, тёмная, непроглядная… И жизнь, как пламя свечи под ветром, колышется, бьётся. Чуть посильнее ветер, и погаснет этот последний огонь, последний свет, погибнет во тьме, оторвавшись от фитиля.

И запахнет воском чадящий тёмный огарок, и комната наполнится запахом воска и ладана. И зажгут новые, но уже другие свечи – в изголовье.

Нет, надо удержать это пламя! Пока есть его тепло, кровь бежит по жилам, и хоть медленно, но ещё стучит сердце, и трепещет на холодном ветру этот небольшой лоскут живого огня.

Но вот тьма рассеялась, и земля, на которой он лежал, стала другой, не такой, как прежде, – яркой, сочной, блистающей, словно в весенний солнечный день после ливня. И тело сделалось воздушным, зрение всеохватывающим: всё, что за спиной, и то видно, да так далеко во все стороны, что дух замирает и голова кругом. Без привычки, так чудно…

Но почему его несут какие-то люди? И куда? И отчего все время застилают свет спинами, головами?

Наконец-то пропали люди, перед глазами уже другая картина. Видит себя Дмитрий в обласе посреди широкой реки с чёрной водой, видит себя внизу. Будто двое их: один в небе парит, а второй в обласе веслом еле-еле шевелит. А над ним птица огромная кружит с ликом женщины, кружит и закручивает всё вокруг.

– Ты Ведея?

– А кто это Ведея? – спрашивает птица.

– Моя Берегиня!

– Нет, я другая птица.

– Какая же? Никогда не видел…

– Вещая, – отвечает. – А имя мне – Гамаюн.

– Чудно! В детстве слышал… А ты где? На земле живешь или на небе?

– В тебе живу. Гнездо свила. А ты что, свою Ведею ждешь?

– Лучше улетай, – посоветовал он. – А то утонешь вместе со мной.

Облас тянет в воронку, которую начинает закручивать течение, ударившись о синюю, как камень, глиняную стену крутояра. И будто с каждым витком, плавным и незатейливым, без шума и всплесков проходят круги жизни. Только не той, что была, а новой, неизвестной ему доселе, которую он никогда не проживал, но перемешанной с кусками из его прежней жизни, которую он знал и которой дорожил.

Всё смешалось в огромной воронке. Надо бы выгребать, вроде и силы есть, а так приятно кружиться…

Опустил руки Дмитрий, положил на тонкие борта весло, блестевшее на солнце, и сам будто застыл, песню вещей птицы Гамаюн слушает.

А ни слова не понять, стрекочет, словно кедровка.

– Такие песни я давно слышу…

В небе рядом с птицей ещё один Леший кружится, только худой какой-то, бесплотный, что ли, как из марли сшит. Осматривает огромные зелёные поляны, обрамлённые лесом, где много людей, незнакомых и непонятных для него, и слышит голоса и песни, смех и плач, и еще будто женщины ругаются и какие-то старухи молятся. Будто всё соединилось на земле в одночасье: горе и радость, смерть и жизнь – и разноголосой, разноцветной стаей вспорхнули в почерневшее небо все слова.

Оказывается, даже слова не исчезают бесследно, а поднимаются вверх и там сбиваются во что-то похожее на пчелиный рой.

Над рекою же собираются туманы, и они тоже подобны водовороту: летят вслед за обласом, образуя спираль. И закручивается эта спираль, как пружина часового механизма. И, если пошевелить веслом, можно пробиться сквозь неё, оказавшись совершенно в другом, марлевом мире – то ли в прошлом, обветшавшем, то ли в будущем, не менее призрачном.

А настоящего нет! Только не надо грести, чтобы и остатки того, что видится, не спугнуть.

Но уже ничего не зависит от Лешего. Ветер от крыльев птицы перемешивает спираль и весь этот призрачный, марлевый, как медицинский бинт, мир. И уже нельзя понять, в каком времени находится облас. Над водой летят брызги, но не водяные, а будто это брызгают и пенятся так слова и мысли.

Всё втягивает, словно магнитом, этот водоворот…

А там, в пучине, видно, и есть та самая грань, которая лежит между жизнью и смертью. Никто об этом не знает, а когда узнаёт, то никому уже не скажет. Потому как нет обратной дороги назад, и только по воле Всевышнего может отторгнуть тебя пучина или оставить навсегда…

Но тому, кто возвращается вновь и рассказывает о том, что с ним было, люди не верят, считая это бредом больного разума…

Белая палата. Капельницы и провода. Мониторы. Неяркий свет через окно…

За окном уже первый зазимок. Кресло недалеко от кровати. В углу баллон с кислородом. Мерное тиканье часов на стене. А от кровати с безжизненным телом летят брызги и попадают на мониторы. Попискивают, словно мыши, приборы в тишине палаты. Да словно метроном, назойливый, бесконечный стук каблуков.

Валентина спала в кресле, измученная больше, чем сам больной, – уже две недели, по очереди с медсёстрами, круглосуточно около него.

Только молчит Леший. Редко-редко подрагивают закрытые ресницы, и еле заметно движение горла, будто сглатывает слюну.

Сказали врачи, кома после травмы. А ставили уколы будто в мёртвое тело! И ответить толком не могут: будет жить, нет. Дескать, тут одному Богу известно. И отводят взгляды, и говорят без крепости в голосе, будто вдову утешают:

– Надо надеяться и терпеть. Если сам захочет, выйдет из этого состояния. Он, может, слышит нас, чувствует. Придёт время, очнётся… Может быть… Нужно только надеяться…

Ночью Валентина вглядывалась в его заросшее щетиной лицо и радовалась тихо: если борода растет, значит, и правда, живой! Гладила его руку и видела, будто это не её Леший, не муж, а совсем другой, чужой мужчина с ввалившимися глазами и синеватыми губами, сжатыми почти в сплошную тонкую полоску.

– Ты ли это, Митя?

Шептала и замирала, вглядываясь, нет, вроде он…

– Как же я-то без тебя останусь?

Потом жалела себя:

– Ведь никому я не нужна, кроме тебя. Не уходи…

И, отчаявшись узреть жизнь, тихо плакала.

– Мы ведь и не пожили с тобой по-настоящему, не успели. Не уходи…

А потом выла по-бабьи.

Дежурная медсестра приходила и вкалывала ей успокоительное. Валентина тут же засыпала, но и во сне всхлипывала.

За двадцать лет совместной жизни она уже не впервой вот так сидела около его больничной постели. И всё ему неймётся! Раз привезли с пожара со сломанными ногами. Провалялся на казённой койке месяц, потом на костыли встал, а всё равно в небо смотрит на пролетающий самолёт. И видела Валентина, что тоска у него в глазах, и от нее зверела.

– Не пущу! Ишь, зенки в небо вылупил! Хрен ты у меня выше печки поднимешься!

Но разве его было убедить, что жизнь-то раз даётся, что потом будет вот такой безмолвный труп, и ни парашютов тебе, ни леса. Сколько можно судьбу испытывать да Божье терпение?

А он хохочет как дурак:

– Так я к Богу-то поближе, чем ты, мне лучше знать: по одному небу летаем…

А уже когда позвоночник сломал и привезли его домой после больницы, так лежал смурной, с неделю молчал. Видно было, что не только боль его мучает, а внутри ещё что-то. Потом подозвал тихо, усадил рядом, руку ей гладит и говорит:

– Ну вот, дождалась. Теперь земноводным стану, на рыбалку да на охоту остаётся. Не на костылях, так ползком…

А у самого слёзы в глазах стоят. Но лицо жёсткое, губы сжаты, и две морщины по впалым щекам, как две тёмные прорези.

Поняла тогда, что не покорился он. Да и не покорится никогда. Выздоровеет, и опять дома не удержишь.

Так оно и вышло: медкомиссия списала, так в охоту ударился. Всё равно дома нет – одним словом, Леший.

А теперь вот лежит опять неподвижный, словно колода, и лицо, как у мертвеца, заострилось, и глаз не открывает. Где он сейчас? Думает о чём? Или в коме-то и думать нельзя?

Валентина глубоко вздохнула, вспоминая прошлые годы.

Дмитрий, конечно, был не подарок. И вряд ли со своим настырным характером он и там, на границе жизни и смерти, будет каяться… Было время, когда по девкам бегал от неё. Разве что в постели не ловила! Но даже к стенке припертый, никогда не признавался и никогда не раскаивался. Хохочет в глаза, да ещё и её обвиняет, что у неё от ревности началась мания подозрительности.

Вообще странности в нём были, чего уж греха таить. Снам верил… Один раз как-то долго сидел над листом чистой бумаги, всё карандашом водил. Потом видит Валентина: женщину рисует с распущенными волосами, только лицо этим волосом скрыто.

И долго так сидит, смотрит на рисунок и глаз не отрывает. Обиделась она тогда, вырвала тот лист.

Он оттолкнул её, забрал картинку.

– Ты не хочешь верить мне! У тебя одно на уме.

– Так телушка с лысинкой до смерти живёт.

– Да не о том ты! Она ведь не для того мне является. Помочь хочет!

– Знаю я, чем баба мужику помогает. Меня вот не рисуешь! Тебе чужую подавай, да помоложе!

– Да ну тебя!

Замолчал, обиделся. Потом оделся, рюкзак собрал, да за плечи кинул. Сквозь зубы, слова будто обронил на пол:

– Я не скоро.

Винила она тогда себя: обидела ни за что. И в самом деле, чужая баба-то на картинке.

А он две недели, наверное, на Каменной речке прожил. Пришёл вот такой же: обросший, грязный. Но видела, что отошёл от обиды – в глазах какая-то радость светилась. Только ведь не сказал ничего. В бане долго парился да пиво пил. И после этого случая не стал он сны свои рассказывать. Думать больше стал, как бы отрешаясь от всего: сядет, уставится в одну точку, а позовешь – не слышит. Что-то с ним происходило! Ей бы самой к нему поласковее – может, и оттаял бы и сам к ней потянулся, может, и дома бы побольше находился, а не по лесу шастал.

– Эх, Митя, Митя… Вот и вторую, видно, избушку решил срубить. А зачем она тебе? Неужто одной не хватает? Ну, что молчишь-то опять? Спроси что-нибудь… Эх, до чего же я несчастная!

Валентина снова заплакала, закрыв лицо руками. Ну почему именно ей наказание? И Мите… За что? Чем и кого они прогневали?…

Встала зарёванная у окна. Ветер бил в стекло, кидался мокрыми листьями, и ей показалось, что вместе с ней плакал день на улице…

Опять этот плач… Нет, это не Ведея – она называет меня по-другому, и голос у Берегини напевный, ни с кем не спутаешь… Говорит, словно строки складывает. Может, рядом со мной ещё кто-то? Это по мне, видно, плачут, оплакивают… Но ведь идут ещё часы, я слышу их, они во мне идут с тех пор, как птица гнездо свила… Почему ко мне не приходит Ведея? Сказала, во сне придёт… Я ведь не сплю – я не могу спать! Эти люди только и ждут, когда усну! Чтобы закопать меня!

Если же не усну – не увижу Ведею.

Она сказала, тело должен забрать огонь, тогда наши души встретятся.

Бред вокруг и во мне бред. Вокруг темно, солнца нет, только неяркая луна, а она охлаждает тело, напитанное за день солнечными лучами. Когда же кончится ночь? Так хочется ветра с запахом бора и пропитанных зноем лугов.

Почему я здесь? Почему не могу открыть глаза? Почему я не дома? Там не такой воздух… Где мой дом? И где я?

 

Глава 2

Над берёзовым лесом выплывало светило, летнее, радостное. Лучами своими обливало молодые зелёные листья на берёзах, обнажая от темноты их белые стволы. Туман, как лёгкая косынка, голубоватым волнением качался и уплывал в синие небеса. Щебет птиц струился отовсюду, качая ветви. Просторно и хорошо! Душа радуется от леса белого, от запаха травы. А солнце играет, смеётся, глядеть невозможно, как будто корона золотая на нём, заставляет глаз опустить долу…

Невзор стоял на высоком берегу и шептал никому неведомые слова, обращаясь к голубоватой дали, простирающейся за рекой. Рано. Никого ещё нет на краю леса, но скоро потянутся все: и малый, и старый – все придут поклониться Даждьбогу. Только вот неспокойно на душе последние годы. Люд по его земле идёт незнакомый. Даже не идёт, а бежит, чтоб скрыться в лесах от силы, что ползёт на Русь. А виною всему свои же князья, которые стали чужому богу поклоняться да в жертву свой народ приносить…

Бежит люд веру свою сохранить. Только куда убежишь, когда вокруг уже церкви да монастыри строят. Словно злые кочевники селения окружают, чтобы никого не выпустить некрещёным. Все должны предстать перед их новым богом, голову до земли склонить, выражая рабское повиновение. И весь род Невзора тоже давно бежит по Руси. Ещё и самого Невзора не было, а деды его уходили от крещения. Но оно шло за ними следом, словно чума. И люди, только отстроив новые дома, снова уходили. И так несколько поколений. Некоторые роды останавливались на понравившихся плодородных землях и принимали новую веру, тем самым думая обрести наконец-то покой.

Род Невзора, наверное, уже был последним непокорённым родом. Он бежал по земле, отыскивая глухие уголки, куда ещё не пришли черные люди-монахи, а несмиренных «язычников поганых» гнали ещё глубже, за Уральский камень, пока Невзор не остановился на каменистой реке, где было много лесов и лугов. Сам владыка Даждьбог, коему поклонялся род, наградил внуков за их вековые мытарства.

Но вот и сюда пришли люди с крестом. Этот древний знак всегда означал огонь, но в новой вере крест стал знаком смерти, ибо на нём был казнён некий раб, впоследствии ставший богом. По новой вере люди не солнцу поклонялись, тому, что зримо даже слепому, не владыке Даждьбогу, который пестовал своих земных внуков, а мёртвому человеку, и всё время не о жизни должны были думать, а о смерти и загробном существовании. И чем больше распятый бог обретал себе рабов, тем ненасытнее становился и тем сильнее свирепствовали его чёрные жрецы.

Видимо, все еще нехватало рабов новому богу на Руси. И не осталось уже места на земле для непокорного рода…

Сейчас, в утренней молитве, требовал Невзор от своего бога, чтобы отвёл беду от рода, заступился за племя его вольное. Сколько уж ему бегать по земле? Если Дед Небесный вздумал отдать внуков своих в рабство, то пусть знак подаст – уйдём, коль так судьба рода начертана. Ну, а если мыслит Даждьбог сохранить волю на земле и тех, кто до сей поры не принял креста – символа смерти, то пусть укажет место, где следует поселиться роду Невзора.

Владыка безмолвствовал.

Недавно ночью волхв к Невзору приходил, рассказывал, что не один он со своим родом бегает по земле и не отыщет себе места. Волхв с севера пришел, где еще остаются последователи ветхого православия, и христиане, отчаявшись побороть древнюю вольную веру, сейчас хитростью берут непокорённых. Теперь они стали справлять древние праздники, выдавая их за свои. И, мало того, новую свою веру тоже называют православной. Старые люди изведали их лукавство, а молодым невдомек, что творится обман, стали в христианские храмы приходить, песни слушать. А русская душа так легко очаровывается от пения.

На самого волхва охоту начали. На дорогах, на распутьях стоят люди в чёрном, под длинными одеждами оружие прячут, мечи да кинжалы. И всех встречных-поперечных спрашивают, перекреститься заставляют. Коли отказывается кто или против новой веры встаёт, живьём жгут в огне или голову отсекают да на кол вешают.

Горят огни по Руси, а из кольев заборы вдоль дорог.

И не только по сухопутью – по рекам не проплыть, по озерам и морям не пройти, ибо и там повсюду крепости да заслоны стоят, дабы «поганые» воды не оскверняли. Если волхва на реке поймают, то тут же камень привяжут и утопят на стремнине. А потом чёрные монахи на берега выходят, крестом воду взмучивают и говорят: «Это мы так её освящаем, чтоб безбожники не смели даже жажды той водой утолить».

Каменных идолов, а также алтари на холмах и горах, где жертвы богам воздавались, свалили, а деревянных – пожгли. Что не горело, молотами разбили, что не разбить – в землю зарыли, а то бросили среди трав полынных. Весь этот разбой творят по недомыслию своему рабскому, ибо символы древнего православия не в камне, дереве или храмных стенах – покуда светит в небе солнце, и его владыка Даждьбог будет несокрушим. Но откуда ведать о сём чёрным людям, кои несут в своих руках знак смерти?

Коли нет больше места на земле роду Невзора, то придётся воспользоваться советом волхва и уйти в вечность, то есть в небытие, никак не связанное с настоящим. Для тех, кого лишают бытия, раз в год, на Перунов день, открываются новые врата, в которые не каждый может войти.

Волхв принёс два серебряных сосуда, с живой и мертвой водой, отлил из обоих в одну золотую чашу и велел в тридесять разбавить берёзовым соком, дабы чуть подсластить горькое питье. После чего на вечерней заре дать всем по глотку от малого дитя до воина, женщинам – по два, это чтобы досталось и будущему потомству, а самому Невзору выпить, что останется. И идти на закат до тех пор, пока не угаснет последний луч солнца и не померкнет запад.

В этот час распахнутся врата и весь род войдет вольным в иной мир вечности, который незрим для настоящего и не подвластен ему.

Жизнь в вечности – это жизнь между прошлым и будущим, между землей и небом, между жизнью и смертью.

Научил так волхв, взял свои сосуды и дальше отправился.

У Невзора было три жены и семнадцать детей: воинов только четверо, остальные девы. Сожалел, конечно, – помощников маловато, хоть землю пахать, хоть набеги отбивать. Но так распорядился Дед Небесный, значит, станут девы воинов рожать и род продолжать. Дочери все в матерей удались, одна краше другой. Хоть и от разных жен, но у всех неуловимое сходство было: русоволосы, космы ниже пояса, глаза голубые, как родник студёный. Жены рожали детей каждый год и оттого не старились, хотя самого Невзора годы как белилами измазали: и голову, и бороду.

Младшая дочь от третьей жены, Ведея, очень уж хороша была собой. Глаза глубокие, завораживающие, утонуть в них было можно. На лицо белая, брови тёмные да тонкие. И обходительная с людьми, и ласковая. Но ещё было в ней то, чего у других дочерей не открылось, да ни у кого в родах, так как не слыхал о подобном. Дар был – в сны чужие входить да судьбу во сне рассказывать. Спрашивал Невзор о снах, только не помнила она ничего да смеялась, будто ручеёк по камешкам. Но бывало после снов тех печалилась, слезу видел на щеках при пробуждении. На песке иногда рисовала странные картины, которые и сама понять, наверное, не могла. Только недолго те картины жили, как сны: волной прибрежной их смывало, а в памяти оставались.

Однажды пришла и сказала:

– Отец, наш род спасёт охотник!

Все мужчины в роду были охотниками, поскольку всё время приходилось в лесах жить.

– Как его имя? – спросил Невзор.

– Имени не знаю, но прозвищем Леший.

– Нет у нас такого охотника, дочь.

– Верно, он ещё не родился, – ответила Ведея. – Но через много-много лет он явится на свет, чтобы вывести наш род из небытия.

Тогда Невзор ещё не верил в её вещие сны и пророчества, потому лишь засмеялся добродушно:

– Полно, Ведея! Это у тебя юношеские грёзы…

Дочь потупилась, затем схватила ветку и нарисовала на песке странную птицу в небе и летящего по воздуху человека.

– Это он, летающий охотник!

Волна набежала и слизнула будущее…

Но вот она, легка на помине! Прибежала, у своей берёзы встала, поясок на неё свой повязала да, улыбаясь, шепчет что-то заветное, одной ей ведомое. Дерево заклинает…

Невзор долго смотрел на неё и затаённо дивился. Ведея, кроме снов своих пророческих, обладала даром редкостным, ныне почти утраченным – разговаривать с деревьями. Так-то лес все время мертвым стоит, безмолвным, особенно зимой. Но когда в начале лета зацветает и выбрасывает пыльцу, можно услышать голоса. Множество голосов! И если уметь вслушиваться, то открывается человеку речь деревьев, а они много о чём могут рассказать, ибо корнями врастают в землю, а кронами – в небо.

Поговорила Ведея с берёзой, опустила голову и приблизилась к отцу:

– Завтра люди Судислава здесь будут.

– Я не отдам тебя черному князю, – твердо сказал Невзор. – Ещё хватит сил защитить тебя.

– Не меня защищать тебе нужно – род свой, – ответила Ведея. – Уходить надо на заре, вот с этого самого места.

Младшая дочь не могла знать о совете с волхвом, поэтому Невзор спросил осторожно:

– Ты знаешь, куда нам уходить?

– Знаю, отец. На восход солнца, на утреннюю зарю.

– Но волхв сказал, на закат нам путь.

– На закат идти – значит, в прошлое. А мы там уже были… Не мы, так предки наши… На утреннюю зарю веди род наш, отец.

– Восход мне и самому больше нравится, – признался Невзор. – Да ведь волхв учил, на вечерней заре напоить род зельем и отправляться на закат. С последним лучом солнца врата откроются…

– Они откроются с первым лучом на восходе, – промолвила Ведея. – Послушай меня, отец, и сделай так, как я говорю. Иначе мы никогда не сможем вернуться.

– А нужно ли возвращаться, дочь?

– Если мы никогда не вернемся, Русь лишится будущего.

– Отчего же волхв отправил нас на закат?

– Весь мир сейчас на закат идет, а нам с миром не по пути.

Послушал Невзор Ведею и рано утром, еще до восхода, собрал весь свой род за большим столом.

– Напою вас в последний раз, – сказал, – но не мёдом хмельным, а водой, живой и мёртвой. И пойдем мы на новое место – в ту сторону, где всегда утро.

И подал двуручный ковш старшему сыну. Тот отхлебнул глоток – передал следующему. И прошел ковш по большому кругу, пока вновь не вернулся к нему от младшей Ведеи. Невзору досталось лишь несколько капель, оставшихся на дне, но ему и этого было довольно. С первым солнечным лучом поднялся весь род из-за стола, поклонился на все четыре стороны и направился на утреннюю зарю.

Привыкшие уходить с места на место со всем скарбом, на сей раз пошли налегке, разве что воины обрядились в доспехи и оружие взяли, а женщины – детей на руки да ножи нагрудные. В великом молчании уходили, даже грудники не плакали, ибо после застолья на них напал крепкий сон.

Поднялись они на высокий холм и встали перед восходящим солнцем. И вдруг услышали позади конское ржание и воинственные крики. Обернувшись, Невзор увидел, как черная конница вырвалась из леса и потекла смолой к брошенной людьми деревне.

Вспыхнула соломенная крыша у крайней избы. Запахло дымом, доносимым ветром…

Увидев людей рода Невзора на вершине, всадники развернулись вороным крылом и пошли на приступ. Сам князь вырвался вперёд и уже мчался к Ведее, на скаку раскручивая аркан, однако верёвка зацепилась за сук и чуть не вырвала Судислава из седла. Конь взвился на дыбы, заплясал на месте – Ведея не дрогнула, хотя копыта замельтешили у нее над головой. Князь взмахнул ножом, отсек аркан, привязанный к седлу, и потянулся рукой, чтоб схватить Ведею, но она ускользнула.

– Всё равно ты будешь моей! – крикнул Судислав, бросая коня вперед.

И вдруг увидел, что люди, стоящие на вершине холма, начали исчезать в красном утреннем зареве! Их фигуры, будто отражение на воде, стали изламываться, таять и сплавляться с зарей. Испугавшийся конь хрипел и пятился назад. И тогда князь ожёг его плетью, бросил вперёд и в последний миг схватил Ведею за летящую по красному ветру косу!

В тот же час опрокинутый наземь вместе с конем, он вскочил и узрел в руке лишь толстый, туго сплетённый жгут волос…

А восход ослепил его, незримый ветер ударил в лицо, сорвал шапку, однако князь побежал на зарю:

– Ведея!..

Но солнце слизнуло людей с холма, будто утреннюю росу, и лишь на мгновение перед взором князя промелькнула желанная дева, закрывающая руками окровавленную безволосую голову…

Холопы отыскали его на склоне холма, когда солнце поднялось высоко и иссушило князя в щепку. Вначале решили, что мёртвый он, взяли было за ноги и поволокли, однако князь приподнялся, схватился за траву.

– Где Ведея?…

И так перепуганные холопы втянули головы в плечи, развели руками:

– Все пропали…

– Куда пропали?!

– Колдовство!

Позвали попа. Тот водой Судислава побрызгал, дымом окурил.

– Вставай, князюшко! Изгнал я бесов из тебя!

Князь поднялся на ноги, огляделся:

– Ты скажи мне, поп, куда подевался род Невзора?

– Чародейство поганое!

– Верни мне назад Ведею!

Поп заплевался, замахал руками:

– На что тебе девка поганая? Не смей и думать о ней! А косу её в огонь брось!

Судислав погладил косу, спрятал у себя на груди и пошёл, словно туча чёрная.

– Деревню спалить! – велел.

Князь для Ведеи терем выстроил в сосновом бору, слуг поставил, чтобы ходили за ней да выполняли все её прихоти. В свои хоромы бы отвёз и в палатах поселил, но в доме была жена. А по новой вере, что принял, вторую иметь не дозволялось, и тем паче наложницу содержать…

Приезжал Судислав три года назад к Невзору с дарами великими, просил отдать в жёны младшую дочь.

– Отдам тебе Ведею, – сказал тогда непокорный старейшина. – Но вели своим попам и монахам не трогать мой род. И чтобы мы вольно жили на своих землях, как прежде было дедами установлено. А Ведею крестить не смей! Не хочу, чтобы на её теле висел знак смерти.

Князь бы согласился, да услышали это попы и давай зудеть – не смей душу свою антихристу продавать за плотскую утеху. Не можешь уговорить поганого Невзора, силой возьми его дочь, приведи в храм, а через неё мы доберёмся до всего вольного рода.

Да вот оказалось, и силой не взять эту непокорную деву…

– Сжечь деревню Невзора! – велел Судислав. – Чтобы следа не осталось!

– Спалить гнездо колдунов и ведьм поганых! – подхватили попы. – В огонь бесовское пристанище!

Судислав велел станом встать на холме и выставить охрану по окрестным лесам, а всех Невзоровых родичей, которые вернутся, ловить и к нему приводить.

– Луна на убыль не сегодня – завтра пойдёт, – сказал он верным холопам. – Может, колдовство кончится – вот тут их и возьмём.

– Поганые скот бросили, все имущество, – говорят те. – Жалко в огонь пускать…

– Возьмите все себе, – позволил князь, зная, что без добычи холопам никак нельзя.

Сам же достал косу из-за пазухи – свою добычу и пошел бродить по лесам. Не было у него в душе надежды, что вернётся Ведея. Одна дума сидела в голове, что уже никогда не увидит глаз, пронзающих, синих, которые будто в душу заглядывают, жить во спокойствии не дают, сон уносят. И орать зверем после этого хочется, крушить и жечь всё подряд, потому как рядом её нет. Боль в голове, боль в груди.

Рука меч сжала, костяшки на пальцах белыми стали.

– Я тебя и ведьмой приму! Вернись только – по золоту ходить будешь! Всех своих людей под ноги тебе брошу… Вернись!.. Сам к тебе в лес уйду, если захочешь…

Но в ответ только шумел тихо берёзовый лес, заглушая крик князя.

И ветер уносил этот крик, кидая к подножию белотелого леса.

Солнце было в зените, марево над опушкой плескалось, и прохлада разливалась по лесу. Только ступать туда воины князя побоялись – озноб по спине от тишины лесной, куда, словно в воду, канули полсотни душ непокорного народа. Иные холопы неумело крестились в сторону леса, а кто шептал старые молитвы, знакомые с детства, и просил прошения не у нового бога, а у тех, кому поклонялись ранее.

Раскинула челядь князя шатёр для него, шкурами волчьими ложе устлала. Из вьюков мёд пьяный принесли да яства разные, на серебрёном подносе свежезапечённый окорок. Но не радует Судислава пир. Ковш мёда выпил – в голове затуманилось, Ведея в глазах встала и манит рукой. И будто говорит:

– Отдай мою косу! Верни мне волосы, и я стану твоей.

Ночь уже опустилась, холм дымом покрылся. Полная луна высвечивалась сквозь рваный туман и как будто тоже звала князя, а филин в лесу разрывал тишину диким хохотом.

На холме присмирел люд княжеский. Не поют песен и чавкать перестали. Сидят, прислушиваются: вдруг кто из тёмного леса выступит? Род Невзора – сила колдовская, могучая, необоримая, с ней и днём-то, при свете солнца, не сладить. Ни с того ни с сего встали на холме и растворились в утренней заре. И даже трава не примята!

Как сквозь землю провалились!..

Неспроста это всё. Боги, видно, их позаботились, увели, спрятали.

Пьяно переваливаясь, бродил князь по холму, всё ждал, не возникнет ли из тумана Ведея. Вдруг ему чудилось – за деревом прячется! Но бросался в лес, а там камень стоит или старый пень…

И вдруг явственно узрел ее в поле, верхом на коне!

– Вот твоя коса! – крикнул и побежал навстречу. – Возьми свои волосы!

Но опамятовался. Стоит один на пожарище, а под босыми ногами угли тлеют – всё, что осталось от деревни Невзора.

Утром, только солнце встало, велел князь седлать коней. Понял: не дождаться ему. Роса на травах не сбита – значит, никто не вернулся. Кругом лишь птицы поют.

Коня на дыбы поднял, велел все селения поблизости прочесать да люд, какой встретится, порасспрашивать. А сам с верными холопами отправился в обратный путь, в свои владения.

А на третий день по возвращении привезли княжьи люди связанного волхва и поставили перед Судиславом. Но не до волхва князю в то время было: младший брат Светояр косу Ведеи у старшего увидел и сразу признал.

– Зря ты это сделал, брат! Не будет тебе теперь покоя, ибо ты Ведею волос лишил, а себя – судьбы. Уйти тебе придется в небытие. И место твое – между небом и землей, между жизнью и смертью…

Судислав и так гневливым был, тут же и вовсе взбесился:

– Не смей пророчествовать мне худую судьбу! Жить стану там, где пожелаю!

– Придётся тебе, брат, пойти путем искупления, – ничуть не устрашился гнева Светояр. – А где он начинается и где кончается – одному тебе известно. Встань на этот путь и иди.

Задохнулся от негодования князь, велел свести брата в подземелье и приковать вместе с волхвом. Однако не утешился расправой. В храм пошел, новому богу от зари до зари молился – не нашел покоя и тогда велел прикатить бочку мёда хмельного. Несколько дней кряду заливал пожар в душе, но огонь от пьянства ещё пуще разгорался. К себе никого не пускал, а кто под руку подвернулся, жалел об этом весь остаток жизни – многих холопов покалечил.

Челядь разбежалась по терему, по закуткам попряталась. Хмельной и ретивый, он долго бродил в одиночестве. И вдруг услышал голос брата из подземелья:

– Полно тебе, Судислав, печалиться. Вставай на путь искупления!

Князь в опочивальню убежал, заперся там, а брат все равно его кличет:

– Не спрятаться тебе, Судислав, от судьбы! Сам себе дорогу избрал, когда Ведею косм лишил. Встань и иди!

Отыскал князь своих верных холопов, велел взять Светояра из подземелий, надеть на голову мешок и под покровом ночи умчать его в тартарары, чтоб назад не смог вернуться, и бросить где-нито. Холопы так всё и сделали – увезли брата и кинули в далёкой земле тартарары за городскую стену на свалку, где бродячие собаки рыскали, птицы-вороны да нищий люд.

Но как-то поутру, не в хмельном уме, вспомнил князь о волхве и приказал в бор вековой ехать, а колдуна-ведуна с собой прихватить. В новый терем на время решил перебраться да там у волхва всю правду и выведать.

Привела колдуна охрана княжеская в покои, для Ведеи выстроенные, да оставила наедине с Судиславом. Сам решил спрос учинить.

– Знаю, ты виновен, что род Невзора ушел, – сказал волхву. – За это, колдун поганый, ответ держать будешь и наказание понесёшь.

Волхв цепями брякнул, усмехнулся независимо:

– Ты, отрёкшийся от своего бога, вздумал напугать меня?

– Отвечай, где сейчас Невзор!

– Древнейший род покинул твой мир, и в том твоя вина, князь. Рабство у бога закончится порабощением народа.

– Но ты знаешь, как найти их!

– Знаю.

– Отведи меня к Невзору!

– Твой отец заповедал тебе хранить свой народ, а ты, князь, приносишь ему беды. Вот и сейчас буйствуешь. А буйство – наказание тебе за измену. Войско чёрное разбегается, боятся тебя, как и бога твоего, вновь обретённого.

– Ты скажи мне, колдун, как вернуть мне дочь Невзора младшую, Ведею. Никто мне больше не надобен. Вот только коса от неё осталась.

– Коса?! – чего-то ужаснулся стойкий волхв. – Ты лишил Ведею волос?

– Хотел остановить ее, – признался князь. – Но дева вырвалась…

Волхв долго молчал, после чего вздохнул тяжко и позвенел цепями.

– Да, извратил ты свою судьбу…

То же самое предрёк ему брат Светояр!

Судислав заходил по комнате. Убивать всех и казнить хочется да жечь, чтобы пепел по всей Руси летал. Только вот найдёт ли в этом успокоение? В пьяном меду не нашёл, в распутных девках тоже его нет. Где теперь отыскать покой?

– Я из тебя жилы, колдун, по одной вытяну! – посулил он. – Умереть не дам, мучиться заставлю. Остатки жизни у меня в подвалах гнить заживо будешь.

– А не страшны мне подвалы… Худое ты сотворил, князь. Не волос ты Ведею лишил – себя обрек на жизнь между небом и землей. Канешь ты в небытие!

Князя на миг страх объял.

– Вернёшь мне Ведею – к себе приближу! – озираясь, пообещал он. – Над своими людьми поставлю! Перестанешь по свету скитаться, терем тебе построят, какой пожелаешь, и наложниц приведут – всё у тебя будет! Верни мне Ведею!

– Ты, князь, опоздал: нет её больше в этом мире.

– Тогда пошли в тот мир, куда ушла! Невзор же пусть там остается, отпускаю его!

– Так он и не подвластен тебе. Невидимы они, но живы, и соприкасаться с нашим миром теперь не могут. Разве что одна Ведея… Но ты лишил ее косм! Даже если весь род Невзора придёт обратно, она останется между небом и землей.

– Почему останется?

– Места во времени не найдёт, из коего пришла. Не волос лишил ты Ведею – обратного пути. А знал бы, что со своей судьбой сотворил…

– С братом моим сговорился? И судьбу мне худую предрекаете?

– Брат у тебя провидец, но ничем тебе не поможет. Не хочешь слушать его, а надо бы! Встань на путь искупления…

– Да я убью тебя! – взревел князь.

Волхв же и бровью не повел.

– Смерти рабы боятся, а нам-то что её опасаться? У нас боги есть. Им ведомо, кому и что предрешено. Ни ты, ни бог твой новый не властны надо мной. Душа не тело, в цепи не закуёшь…

– А если я тебя отпущу? – князь испытывал его. – Во власти я, казнить или миловать?

– Ты во власти казнить, а милует человека Бог.

Князь вдруг на колени встал.

– Послушай, волхв!.. Прошу тебя, отведи меня туда, где сейчас Ведея! Куда Невзор увёл свой род! Ты можешь, я знаю!

– Могу, – не сразу признался тот. – Могу свести к Ведее, отправить, куда Невзор ушёл… Только возврата может тебе не быть…

– Я готов остаться там!

– Но как тебя вести в небытие, если по твоей новой вере его не существует, а есть только рай и ад? А потом… Как ты, принявший иную веру, там станешь жить? Ведь в небытие уходят люди вольные – ты же раб божий…

Князь молча слушал речь колдуна и играл ножом засапожным. Яростные, хмельные думы вопили: «Не слушай волхва! Лучше убей его, и придёт покой». Однако сердце противилось. Он чувствовал, как дрожь проникала в мышцы, по спине пробегали волны озноба, и казалось, что вся речь колдуна – истина, а он и впрямь лишь раб божий.

Он взглянул на ноги волхва, коростные, в запёкшейся крови, поскольку грызли их подвальные крысы. И вздрогнул, представив, как хищные твари набрасывались на человека.

Кровь жрецу нарочно пустил его палач, ковавший его, чтобы был запах в подвале и чтобы со всех нор сбежалось крысиное отродье.

Судислав даже как бы услышал возню и писк голодного серого сборища…

– Снимите цепи с волхва! – крикнул он холопам.

Улыбнулся волхв, разлепив почерневшие губы. Сняли с него тяжёлые цепи, тут же в палатах перерубив заклёпы. Князь прогнал всех, дверь притворил и сам поднёс ему ковш с мёдом:

– Я в твоей власти, волхв. Поступай, как захочешь.

Тот к ковшу приложился, отёр усы и бороду:

– Обманула меня Ведея, князь…

– Как – обманула? Разве такое возможно?

– Велел я Невзору на закат вести род, – не сразу признался волхв. – А он по совету дочери на утреннюю зарю его повёл.

– Так что же теперь? Не отыскать их?

– Отыскать-то можно… Да ведь придётся вокруг всей земли обойти. Путь искупления – долгий путь.

– Согласен, веди!

– Не пожалеешь?

Князь косу девичью руками поласкал:

– Не пожалею.

– Добро! Но прежде чем идти путем искупления, след тебе вернуть того, кто первым указал эту дорогу. Отыщи своего брата Святояра и приведи сюда.

– В сей же час холопов пошлю!

– Твои холопы увезли брата, а вот возвратить его ты должен сам.

Волхв вывел князя на улицу, срубил сучковатое деревце, обломал ветви и в руку вложил:

– Это посох тебе!

 

Глава 3

Ну, вот он, последний виток водоворота. И даже не виток – полвитка. И воронка, в которой нет воды. Яма! Глубокая чёрная яма! И летит он, как в преисподнюю, вместе с обласом. А вода, она рядом, вокруг него. Колодец с водяными стенами. И уже над Лешим вода! Чёрной волной, словно крышкой, закрывает небо. Пропал и облас. Темнота. И он один в этой чёрной яме.

Но вот голубой поток живой воды, сильный и напористый, он бьёт из-под земли и даже в черноте колодца мерцает и светится. И это голубое, как небо, свечение обволакивает безжизненного Лешего, вдыхает в него свою живительную силу. А потом с силой и каким-то стеклянным звоном, словно о камень, разбивается сосуд, выталкивает его на чистый белый песок, искрящийся при солнечном свете.

И рассеялся туман, исчезла огромная птица, птица Гамаюн. Всюду голубое небо, как тот живительный поток, что выкинул Лешего на поверхность…

И вдруг, почувствовав свой вес, почувствовав земное притяжение, пал с неба наблюдавший, марлевый. Пал на распростёртое тело на белом песке, и они снова соединились. Снова стали одним целым – душа и тело. А в приоткрытые глаза, впервые за столько дней и ночей, пока крутил водоворот, резанул на мгновение земной свет. Первый земной свет…

Господи всевышний! Когда это кончится? Не понимаю, что творится со мной? Откуда все эти люди? И пасмурно, солнца нет, тьма наступает. Что хотите от меня, люди, закрывшие свои лики повязками? Вы скрыли цвет лица, но вы теперь подобны белым стенам и боитесь, чтобы вас я не признал и не увидел… Когда же наступит день? Кругом только сумерки. Как ушла Ведея, ещё не было дня, словно унесла она его с собой. Как ушла на солнце, так и свет для меня погас. Помогите же мне! Верните мне день! Дайте мне солнце!

Я живой человек! Я не могу жить без света! Я же дитя солнца! Верните его мне! Ходят беззвучно, будто по воздуху, шагов не слыхать. Рвут своими руками мои веки, свечою лезут в глаза. Чего они хотят? Смерти моей хотят – вот и солнце спрятали.

Слышу плач… Неужели это ещё плач Ведеи несётся по реке? Но река уже, наверное, кончилась, остался ручеёк. Нет, и ручейка нет. Грязная лужа с тухлой водой, потому что нет свежести – спёртый воздух закрытого подземелья.

Кругом идут часы, стучат в воздухе, стучат в голове – весь мир будто часы. Что они отсчитывают? Время, отмеренное мне? Пусть ещё идут! Я хочу жить! Хочу жить! Только много ли осталось? Часы? Минуты? Когда затухнет моё сознание? Пусть ещё идут часы! Пусть идут!

Я же ничего ей не сказал… Я ещё ничего не сделал… И куда придёт сын? К кому он придёт? Помоги мне, Ведея… Да откройте окна! Эй, кто-нибудь! Откройте окна! Впустите солнце, наконец! Оно же бьётся в шторы и стёкла! Дайте свежий воздух! Я не хочу умирать! Стучите часы, стучите…

Скоро придёт Ведея, она даст мне много чистой, живой воды и солнца! Она сама солнце… Заря… Зорюшка… Я плачу – но нет слёз, кричу – а губы мои неподвижны… Нет, ты ушла… Ты отдала меня чужим людям… Знать, прогневал тебя, чем – не знаю. И ты не слышишь меня…

В тишине раннего утра Леший впервые открыл глаза. Он смотрел на женщину, сидящую рядом на железном стуле. Она опустила голову на плечо, и струйка слюны из полуоткрытых губ осталась мокрой тонкой полоской на белом халате. Глаза были закрыты, а тёмные круги у глаз говорили, что эта женщина здесь давно. На коленях рука с обручальным кольцом подрагивала, и пальцы нервно шевелились. Она спала.

Не понимая, что с ним происходит и где он, попытался пошевелиться. Защёлкали приборы, заскрипели самописцы, и, словно вихрь, влетели дежурный врач и медсестра.

Проснувшуюся от возникшей вдруг суматохи женщину, ещё не понимающую со сна, что здесь происходит, вывела под руку медсестра. Но вдруг в проёме дверей та стала вырываться, но её силой вытолкнули в коридор. Она завыла во весь голос, стараясь прорваться обратно, вцепившись в медсестру и отталкивая её от дверей.

– Что же ты меня держишь? Что вы делаете с ним? Пусти!

У неё началась истерика, она стала выкручиваться из рук уже подоспевших нянечек, рвалась, кричала и плакала. Её насильно затолкали в ординаторскую и, держа на жёсткой кушетке, сделали укол снотворного. Через несколько минут она спала, раскинув руки, всхлипывая, словно маленький обиженный ребёнок.

Весь следующий день её не пускали к Дмитрию. В палате постоянно находились врачи – реаниматологи, терапевты, хирург. После полудня к ней зашла в палату, куда её временно поместили, врач и сообщила, что будет жить её Митя, только пока к нему нельзя.

– Можно, я хоть в двери посмотрю, удостоверюсь, что вы его не вынесли в морг, – стонала тихо Валентина.

– Да ради бога, никуда его не вынесли, – врач дёрнула плечами. – Смотри…

Её завели в палату. Дмитрий спал, прикрытый тёплым одеялом. Она видела, как порозовели у него щёки, перестал проглядывать из-под щетины землистый цвет лица. Губы немного приоткрыты и уже не чернеют полоской, а розовато-белые, с потрескавшейся кожей. Руки поверх одеяла подрагивали и были сжаты, словно он ещё держал весло…

– Нагляделась? Видишь, живой твой охотник! Пусть поспит, нельзя его тревожить сейчас. Пусть сил набирается. Он сегодня молодец – первое слово сказал.

– Какое слово?

– Имя назвал.

– Валентина?

Доктор замялась:

– Нет, другое…

– Какое еще другое?

– Кажется, в бреду…

– И что же он сказал в бреду? – подступила с назревающими слезами. – Скажите мне честно! Кого звал?

– Точно не расслышала… Кажется, Видея. Или Медея…

– Господи, это что за имена такие?

– Медея была богиня. Древнегреческая.

– А Митя-то при чём здесь?

– Не знаю. Может, он историей увлекался.

– Он, кроме своей охоты, ничем не увлекался. Ну, выпивкой ещё… Медея!

– А может, Ведея, – предположил доктор.

Валентина в страхе закрыла ладонью рот:

– Ведея?

– Да нет у нас таких. Послышалось, видно… А может, жар у него?

Валентина попыталась прорваться к кровати, врач ухватила её за рукав – затрещало.

– Да бред у него! Это пройдёт, бывает так… Потом я тебя приглашу, как отходить от лекарства начнёт. Он ведь, можно сказать, заново родился.

Валентина впервые за этот месяц уснула сама, без вмешательства врачей, почувствовав усталость во всём своём теле. Перед сном только подумала: надо позвонить дочерям. Но сил больше не было идти по коридору до вахты, где находился телефон. Она легла, не разбирая постель, и уснула счастливым сном. Жив её Леший! А остальное, бог даст, приложится.

Через два дня её пустили к нему в палату. Дмитрий не спал.

– Митя…

Валентина присела к его кровати, пытаясь взять его за руку, но он отдёрнул её.

– Да не Митя я. Я Леший! А ты-то кто? И чего ты плачешь?

– Ты в уме ли? Я жена… Валя…

– Чья жена?

– Да твоя! Ты что…

– Да нет у меня жены! Один я теперь…

– Митя… Как же так…

Валентине даже показалось, что он и не старался её вспомнить. Он был безучастен ко всему, что было рядом с ним. Смотрел в потолок, почти не моргая, как бы изучал все трещинки и неровные мазки потолочной краски.

Не поворачивая головы, он только скосил взгляд на неё и снова уставился на потолок. И чего от него хотят? Ему и так плохо. В голове звон, и потолок то и дело плывёт, и всё в комнате кружится.

– Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?

Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.

– У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?

Врач положила ей руку на плечо:

– Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.

– Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!

– А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…

– А вдруг он совсем не вспомнит?

– Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон – самое лучшее сейчас лекарство, – сказала врач, увлекая Валентину за собой.

– Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, – сокрушённо добавила, – дома всегда дел много…

– Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.

– Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…

Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, – не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, – не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:

– Один я теперь…

Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!

Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.

Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?

Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла – сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.

Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…

Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут – на тебе! Придумала – жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.

Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его – чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.

Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница – только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…

И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…

– Переведите меня в другую комнату.

Над Лешим наклонилась врач:

– Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.

– Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?

Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, – выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, – как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:

– А где кедровник? Кто вырубил?

– О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!

Валентина в страхе посмотрела на Лешего:

– Говорил, правда, давно…

– Что говорил? – не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. – Рассказывай!

– Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…

– Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…

– Митя! Ми-т-я!

Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.

– Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! – проговорил Леший вслух.

– Митя, ты всё забыл…

Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.

– Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи – никто не выгонит.

– А ты что же, выгонишь меня?

Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.

– Да не выгоню, живи…

Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:

– Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, – было! Я же помню!

– Может, было, Митя. – Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. – Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!

Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой – не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых. «Где же я был?» – сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.

Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?

Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.

Валентина каждый вечер расспрашивала его о так называемой прошлой жизни, не перечила и не обижалась, даже когда речь заходила о Ведее. И сама рассказывала об их совместной, большой, в которой родились дочери.

Для Валентины годы пролетели как один день. Познакомилась с ним, как ни странно, тоже в больнице. Тогда она проходила практику в областной клинике. Влюбилась сразу, как увидела. Всё бросила: и работу, и учёбу в мединституте – уехала с ним в Бураново, в тьму-таракань. Рассказывала, какой он был сильный да красивый. Говорила, не скрывая слёзы, какой он был временами бабник. Но зла она на него за это не держала, так как хоть и бегал иногда по чужим, но любил только её, свою Валентину. Вспоминала, как охоту любил, как каждый промысловый сезон брал отпуск и уходил в лес, в свою охотничью избушку, что на Каменной речке, доставшуюся ему от отца. И всё-то у них было складно да ладно до самого последнего дня. Дочерей замуж выдавали и свадьбы на весь посёлок справляли. И у детей тоже всё хорошо: и работа есть, и внучки в садик ходят.

Слушал её Дмитрий и думал… Уж слишком всё гладко получалось в его жизни. Не так, как в жизни Лешего, которую он помнит. С самого раннего детства много было всего в той жизни: и горя было много, и испытаний, но и счастье настоящее было. А здесь, по рассказам Валентины, не дорога у него, Дмитрия, была, а прямо шёлковый путь, по которому шёл он и даже ботинок не замарал. Странно всё как-то. Так ведь не бывает в жизни! Есть беды и печали, есть радости и потери. А тут у него, оказывается, ничего такого не было. Пустота, вакуум… Может, оттого и стёрла память то, что не приносило ничего душе его?

А может, не хотела Валентина расстраивать его, понимая, что ещё слаб. Специально, видно, опускала те факты, которые будоражили бы.

И каждый раз после разговора с Валентиной он стал ощущать беспокойство, тяжесть внутри себя, которая давила его и делила. И если действительно всё так, как рассказывает Валентина, откуда в его памяти взялись Ведея и Невзор? Взялось всё то, о чём помнит Леший? Ведь не просто так вошли в его память события, которых, как все утверждают, не было. Ведь откуда-то явилась новая жизнь Дмитрия Ковалёва! И для чего? Пусть была эта бездна, которую зовут комой, но там он себя чувствовал человеком, там он по-настоящему жил и радовался жизни. Его заботила судьба страны, судьбы людей, любовь была настоящая, от которой дрожь по коже… «Может, это память специально бросила вызов мне? Может, потому что неправильно жил? Не о том думал? Вот потому-то и стёрла всё, чтобы я снова начал. Научился сам и научил детей своих, что всё не ради живота своего нужно делать, а ещё ради чего-то, что важнее, чем просто вкусно кушать и спать в тепле».

 

Глава 4

Долго кричал людей Дмитрий. Голос уносился, рассыпался эхом по вечернему лесу и опять же возвращался к нему. Орал до хрипоты и боли в горле. Только тишина кругом на многие километры, в ответ одно лишь эхо летит. Заблудился… Ведь вроде и люди рядом были, машину слышал на старом лесовозном волоке, но теперь, конечно, уж уехали – не местные. Сам виноват: всё нетронутую бруснику искал, не любил по оборышам собирать. Вот и набрал… Тяжёлое ведро с ягодой оттягивало руки, но бросить жалко – столько трудов… Леший присел на гнилую, покрытую мхом валежину, поставил злополучное ведро у ног. Хотелось пить, но и воды рядом нет… Да и откуда в бору ей летом взяться?

Сначала, пока кричал да бегал, кидаясь из стороны в сторону, пытаясь отыскать тропинку или старый волок, было чувство страха, оно и заставляло его кричать да бегать. А когда сел вот на эту валежину, страх исчез, стало как-то всё равно. Наверное, от усталости. А может, потому что знал – не пропадёт! За бором-то всё одно пойма пойдёт, а там река. Лишь бы не закрутиться, а то будешь по одному месту ходить. Даже задремал, очнулся, когда солнце уже садилось. К ночи надо готовиться, место искать для ночлега.

Уже совсем смеркаться стало, когда добрёл до низины. Вот по этой низине и дошёл до небольшого ручья, что вытекал из болота. Припал к ручью, пил тепловатую воду, насилу жажду утолил. Бор кончился, лиственный лес пошёл кругом. Нашёл место повыше и, сняв с себя рубаху, высыпал ягоду на неё, оставшись в пятнистой энцефалитке. Поставил ведро с водой на костёр… Надо ночевать, всё равно ночь – поймой реки не пройдёшь, все глаза повыткнешь, а утро вечера мудренее. «А чего Лешему в лесу бояться?» – улыбнувшись сам себе, подумал о своей с детства прилипшей кличке.

Прозвище Леший Дмитрий носил давно, как начал себя помнить. Его первым так назвала сама мать за неугомонный характер. Да и родила она его в лесу, до райцентровской больницы не донесла. Одна дома в то время была, отец-то на Каменной речке соболя промышлял. А рожать – некогда ждать. Вот поутру, почуяв, что пора, и ушла одна ещё потемну. Только не суждено было дойти… И в заснеженном чернолесье, под разлапистой пихтой, среди зимы и появился на свет Дмитрий Ковалёв. Мать долго удивлялась, что роды прошли быстро и безболезненно и пацан появился крепкий да здоровый, заорал сразу. Да и как не заорать, когда после тёплой материнской утробы в снег шлёпнулся. Сначала-то она звала его ласково – Лесовичок. Это потом, когда подрос да озорничать начал, то и Лешим стал.

С малых лет тянуло его в леса. Здесь был его мир, таинственный, неповторимый. В лесу ему было всегда тепло и уютно. Может, оттого, что родился в лесу? С первым своим криком вдохнул в себя дух лесной да выдохнуть его из себя не смог, в нём он остался. За свои сорок лет всего-то два раза и блудил. А ведь в какие только места судьба ни закидывала, Бог миловал.

Впервые ещё мальцом заплутал, лет пять ему тогда было. Белка его с тропинки нахоженной увела. От дерева к дереву прыгала, да низко так, оборачивалась к нему, как будто ждала, когда он её нагонять начнёт, да потом опять прыг да скок. Ну а после заскочила на разлапистую ель, поцокала в ветвях, да и пропала из виду, словно и не было её вовсе. Огляделся Митя: места незнакомые, никогда здесь не был и с отцом здесь не ходил. Испугался, присел на гнилой пенёк, заплакал. Грязными ладошками слезы размазывает и тихо так скулит, только помочь ему некому. Пробовал, как сегодня, кричать, тоже до хрипоты докричался. Но поблизости никого, только ветер шумит кронами, словно ругает его, журит, что с тропинки сбился.

Наплакавшись, ладони от лица отнял да снова закрыл. Думал, померещилось: девушка перед ним стоит. Он таких никогда не видел, словно из сказки, что мать читала ему по вечерам да картинки в книжке показывала. И сарафан на ней как из книги той, и волосы так же прибраны. Молча она за руку взяла его, да по лесу повела, и на тропу вывела. Остановилась, когда уж и деревню видать стало, погладила его по волосам, лицо заплаканное ладонью вытерла да молвила странно:

– Жду тебя, когда вырастешь да ума наберёшься. Потом за тобой сама приду, когда узнаю, что готов ты. А пока живи, опыта да разума набирайся.

Сама же обратной дорогой пошла и исчезла за деревьями…

Дмитрий за давностью лет почти забыл об этом случае, вот сегодня только и вспомнилась. И как жаром вдруг в груди: а что, если и сегодня она явится?! Нет, так не бывает… Тогда-то он отцу рассказал, думал, смеяться будет, сам краской залился. А нет! Погрустнел отец да сказал, в сторону глядя:

– Приснилось тебе… Нет тут никого, кроме грибников! Привиделось… Ты об этом меньше-то думай да меньше говори на улице, ненароком смеяться начнут…

Вдвоём они тогда с ним всё лето жили. Мать в больнице лежала в области, занемогла… Потом как бы и согласился с ним Митя: может, правда приснилось. Наплакался да уснул – с кем не бывает.

Чай кипел со смородиновым листом, пар от ведра, а ночь уж совсем к костру подошла, сон только не шёл. Страха не было, знал, что утром низиной всё равно к реке выйдет. А там только шагай, река, она приведет к селу, своему или соседнему, – мимо не пройдёшь. Мало ли он в лесу ночевал? Жаль только вот бруснику придётся бросить.

Уже когда совсем ночь пришла, Млечный Путь дорогу на небе выстелил, костер жар свой поумерил, сунулся Дмитрий головой в колени, дрёму почувствовал. Жар ровный, не обжигающий – безветрие. И так покойно вдруг стало! Лёг на наломанный пихтовый лапник, руками обнял сам себя за плечи, чтобы дольше сохранять тепло, да и заснул, как бы в яму провалился.

Сны снились Дмитрию странные, всегда, с детства. Отрывками разных историй, никогда с ним не происходящих. Фрагменты наплывали один на другой, и как бы воссоздавалась картина из необычной жизни. И люди были совсем другие, и природа была другая. Не та, что сейчас, вырезанная, исковерканная, а нетронутая, первозданная.

И казалось Дмитрию, что он тоже находится там. Всегда вела его женщина, длинноволосая, статная и, по-видимому, очень красивая. Её лица Дмитрий никогда не видел, так как длинная прядь русых волос закрывала её чело. Она ничего не говорила, звала его за собой рукой, и рукав сарафана падал ей на локоть, обнажая белизну кожи. Только Леший идти не мог: сон пеленал его ноги, путал, словно травой или верёвками. И он во сне только шевелил ногами, вздрагивал, стараясь разорвать то, что его держало, но не мог. И просыпался с ощущением чего-то потерянного и не прояснённого для себя, и, молча глядя в звёздное небо, вспоминал тот сон.

На душе оставалось щемящее чувство тоски о несбыточном. Но с восходом солнца всё проходило, и те ощущения вместе с подсыхающей росой улетали, а он становился самим собой. И всё же где-то в глубине души надеялся, что однажды ночью сон этот вновь придёт к нему. И он увидит лицо зовущей его незнакомки, услышит её голос. Как и в детстве, ничего после этих снов не происходило. Они не были предсказывающими или пророческими, но оставляли свой след в памяти Дмитрия. И когда снился очередной сон, он старался отыскать ту, что манила его, звала к себе, а он никогда не мог подойти к ней, не мог оставить с собой…

Однажды она пришла воочию, когда он со сломанным позвоночником, перепутанный парашютными стропами лежал на сосновых вырубах, а лесной пожар, треща, подбирался к нему со стороны купола. И он, обезноженный, не мог пошевелиться, а только шептал разбитыми губами в порванную гарнитуру радиостанции, прося о помощи. Она появилась в своём белом вышитом сарафане, обошла вокруг него, как бы наложила защитный круг, и огонь поник и отступил, повинуясь ей.

– Кто ты? – прошептал Дмитрий, видя, как она будто уводит огонь от него, направляя его совсем в другую сторону.

Она впервые повернулась к нему, но не открыла лица.

– Берегиня твоя…

– А это что?

– Это я тебя оберегаю. Твою жизнь храню.

– Ты ангел, что ли?

– Нет, ангелов не бывает. Я – Берегиня.

– А что же ты меня оберегаешь?

– Как же не беречь? Помнишь, ты за белкой побежал и заблудился?

– Помню…

– Я к тебе явилась…

– А-а! – оживился, вскочить хотел – ноги не слушались.

– Лежи, – сказала. – Скоро за тобой прилетят.

– Рация не работает, не найдут сразу. А пока ищут, я…

– Найдут. Я же с тобой.

– Нет, не верю… Это сон или бред. В жизни так не бывает.

– Бывает. Я тебя выбрала и веду, пока ты не вырастешь и ума-разума не наберешься.

– Да я вырос!

– Телом вырос, духом слаб. А я жду, когда ты станешь воином.

– Был я… воином.

– Знаю, только ты тогда отбывал повинность. Настоящий воин – это другое.

В небе послышались свистящие, шлёпающие звуки винта, разрубающего горячий летний воздух. Вертолёт заходил на посадку, поднимая с земли сухую траву и мелкие сосновые ветки.

– Так скажи, какой настоящий воин? – кричал Леший сквозь шум винтов. Но она не слышала его, её подхватил горячий воздух, и она взлетела, закружилась вместе с листвой да пропала из его глаз.

– Берегиня, хоть теперь имя твоё знаю… Знать, не смерть – отвела ты.

«Только кто же это? Откуда? Видно, в бреду привиделось. Берёзку с девушкой спутал. А жаль…»

Утром проснулся Дмитрий от холода. Костёр догорел, солнце ещё только вставало, на краю леса был виден розовый след по верхушкам деревьев. Подбросив дров и нагнувшись, стал дуть на угли, спрятавшиеся под пеплом. И вот робкий язычок пламени лизнул жёлтые хвоинки, обрадовался, весело побежал по тонким сучьям, отдавая ещё дымное тепло Дмитрию.

Что-то случилось этой ночью. Дмитрий ещё не разобрался, что, но утро было уже другим для него, не таким, как прежде, безмятежным. Он это понял, как только разлепил глаза. Чудилось, что кто-то был рядом с ним всю ночь, сидел, гладил его волосы, выбирая из них хвоинки и мох. Чувствовал, что кто-то поцеловал его в лоб. Но не мог он проснуться, хотя в лесу сон всегда чуток. И сейчас ещё, когда сон отлетел и находится он в полном здравии, ощущал нежную тёплую ладонь на небритой щеке.

Сном он это не считал: сны, они всегда запоминались ему, и плохие, и хорошие. Больше всё тайга горящая снилась. А то парашют не раскрывался, и земля толчками налетала на него. Он всё пытался выдернуть кольцо запасного, но не мог его нашарить, а потом оказывалось, что вместо запасного парашюта он нацепил грыжу от СПП. И тогда он начинал дико кричать и просыпался в поту с трясущимися руками, ухватившись за клапан спального мешка. Иногда сны были радостные, но то были сны из детства. И он спал и не хотел просыпаться, стараясь продлить блаженство безмятежности.

В армию Лешего забрали по спецназначению: для него уже со школьной скамьи лежал путь в снайперскую школу. Ещё будучи учеником десятого класса, он стал кандидатом в мастера по стрельбе из винтовки. Оказывается, это не осталось незамеченным. И уже в учёбке, когда в руках впервые оказалась снайперская винтовка СВД с прицелом и далёкая мишень стала близкой, он даже улыбнулся и положил пуля в пулю весь магазин. Потом далёкая страна, о какой и не мечтал никогда, да и, признаться, и на карте-то не видел. Но довелось побывать там. Какие уж интересы были у нашей страны на «Чёрном континенте», Дмитрий не знал. Он на дальних подступах охранял аэродром, на который садились наши самолёты.

Привык Леший к джунглям, только духоту и сырую жару плохо переносил. А когда без движения и курева лежал долгие часы, время для него, казалось, останавливалось. Даже не думалось ни о чём, но взгляд работал, как у сонной собаки уши: шевеления листа было достаточно, чтобы найти в прицел того, кто пошевелил этот листок.

Как-то, уже под вечер, заметил перемещение людей вооружённых, продвигавшихся медленно и скрытно. Людьми с раскрашенными лицами руководил высокий светлолицый, похожий на старца из-за светлой бороды человек, одетый в непонятную для Лешего одежду. Его-то и взял на прицел Леший. И вдруг женский пронзительный голос:

– Убей его!

И будто этот голос услышал и белобородый: видел в прицел Леший, как он вскинул голову. Только Леший первым нажал на курок, видел, как дёрнулось тело человека и пропало. Кого предупредил голос, Лешего или белобородого? Сразу после выстрела крутанул Леший головой, хотел понять, кто кричал. А только нет никого! А долго размышлять было некогда.

Затрещали автоматы, посыпалась листва и сучки, только уполз из-под обстрела Дмитрий: не очень-то хотелось оставаться здесь, на этой чужой земле, шевелящейся от всяких жуков и червей. Во время перестрелки от наших аэродромных позиций взлетела белая ракета, а вслед за ней полетели, шипя, мины. Дмитрий полз, боясь попасть под свои и чужие осколки и пули. Но бог миловал – ни одной царапины!

Только почему-то запечатлелся в памяти этот высокий мужик с белой бородой. Ладно бы первый… Ведь были и до него, раз война, пусть чужая, но война, на которой он оказался по воле судьбы… Пришедший к нему разведвзвод после обстрела искал убитого, но исчез белобородый, словно его и не было. Лишь на земле валялся невыстреливший гранатомёт, была кровь, но не было тела. Непонятно и то, куда тоже пропал страхующий его второй снайпер Саша Хлебников. Он-то куда делся? Может, на свои позиции отполз? Но времени на раздумья не было. Дмитрий хорошо знал, да и разведчики тоже, что убитых здесь неприятель не собирал. «Ранил, видно», – решил Леший.

Вместе с разведвзводом ушёл он тогда на поиски этой группы, только поиски затянулись на несколько месяцев. А когда вернулись в расположение части, оказалось, что Дмитрия сняли уже с довольствия вместе с Хлебниковым, а проще сказать, похоронили, отправив похоронки домой. Разведвзвод, в который он попал, оказался особый, не приписанный к военному гарнизону, где служил Дмитрий. Там и познакомился с Сохатым, тогда он был просто капитан Светояров. Это уже когда демобилизовали его, и он приехал в Бураново, стал Сохатым – прозвищами в деревне все награждены.

Светоярову нужна была эта группа белобородого. Он и прилетел сюда, на него охотясь. Только не нашли они его тогда, да и сами чуть не погибли, заблудившись в джунглях. Сегодня вдруг почудилось, что где-то бродит тот старец, где-то поблизости, просто не знает о нём, о Дмитрии.

– Чушь какая! Не может этого быть! От усталости вчерашней – не иначе… Только ощущение ладони на щеке…

День разгорелся. Бросив ягоду, собрал свои пожитки, хотел уложить их в рюкзак, но рука застыла в воздухе. На тёмном затасканном рюкзаке поверх застёгнутого клапана лежал девичий начельник, который когда-то он уже видел во сне.

Странно, но вчера-то его не было… И вдруг обрывок фразы встал из его сегодняшнего сна: «Отца домой к себе приведи, к тебе его отправила». Какого отца? Куда отправила? Только голос её! Вспомнил! Она здесь была и вещицу свою забыла! А может, оставила? Только как она теперь будет? Как волосы свои приберёт?

После первой встречи, где назвалась она ему, он сначала часто вспоминал о ней по ночам в больнице. Видел её стан, только лица не видел, и это томило его. Всё, что с ним произошло тогда, приписывал бреду. Но вот сегодня она опять была рядом, потому как этот начельник на ней видел. И вот теперь он в руках. Видно, подарила, чтобы никогда не забывал, что она всегда рядом.

Озноб пробежал по спине. Ведь не бывает так! Сказки всё это! Первый раз в детстве блудил – она вывела. Теперь вот опять заплутал. Самому смешно: во всех лесах России на пожарах лесных побывал – не блудил. Вкралась мысль: «А ведь это неспроста всё… Она, наверное, дороги ему закрывает, сама уводит». Придёт она когда-нибудь за ним, сама придёт, так как он дороги к ней не знает, неведома она ему. Ведь говорила: «Когда ума наберёшься». Да вроде и набрался: сорок лет уже. Видно, другой для неё ум нужен… Только какой?

В свои сорок лет Дмитрий Ковалёв так ни разу и не женился. Женился бы на одной, той, что в армию его провожала. Так она его сама не дождалась, морской формой прельстилась. Увёз её моряк в далёкий город, там и осталась. Дмитрий поначалу очень сожалел, два раза в тот город ездил, нашёл её. Она тогда в магазине там работала, люди добрые указали, как найти. Нашёл… Сидит, ухоженная, пальчиком с накладным ноготком по кассовой машине стучит. Раз только на Дмитрии взгляд задержала: видно, напомнил кого-то – и снова по торговому залу глазами водит да в корзины покупателей посматривает. Смотрит, и стучит, и стучит пальчиком. А когда-то зимой, вспомнилось Дмитрию, целовались они с нею. Ничего не сказал он ей тогда, не подошёл даже, на лице её прочитал, что всё хорошо у неё. И ушел, сутулясь, даже не обернувшись.

Много с тех пор воды утекло, а жениться всё же Дмитрий не хотел. Что-то удерживало от этого шага, да потом со временем и привык к холостяцкой жизни. Ну, а ту, первую, всё же не забывал. Ещё раз встретиться решил. Правда, в душе всё уже перегорело. Но захотелось вдруг узнать, какой она стала, изменилась ли с годами. В командировке тогда находился в большом городе на Неве. Позвонил, номер-то всегда в памяти хранил. И даже сам не поверил – прилетела! Только уже когда посидели в кафе, там же, в аэропорту, понял Дмитрий: пустая она. А сначала ведь, как увидел, хотел с собой увезти, если согласна будет. Но, поговорив с ней, понял: а никуда везти и не надо. На душе-то у неё ничего с годами не прибавилось. Смеётся так же, как в юности, будто звенит колокольчик. Только звон-то пустой да со временем стал надтреснутый. А душевного тепла как не было, так и нет. Будто прожила все эти годы в стеклянной банке, ничего от жизни не напитала: ни доброты, ни сострадания – кажется, и последнее растеряла. Осталась одна привычка: зеркальца из руки не выпускать – сильно себя любила. Да ещё взгляд оценивающий, как тогда в магазине, при первой встрече. И улыбка зависит от толщины бумажника. После недолгого разговора за чашкой кофе там же, в аэропорту, расстались…

Только после этой встречи облегчение Дмитрий почувствовал да внутреннюю радость, что уберёг его Бог с ней судьбу свою слепить… И, наверное, правильно сделал…

Начельник положил в карман энцефалитки и пошёл низиной. Лес берёзовый, светлый, тумана уже нет. Тропой еле заметной сквозь краснотал пойменный продрался. Вот и река как на ладони. Полдня пути до деревни.

Посидел на берегу, камешки в воду покидал. Всё смотрел, как круги по воде расходятся, всё дальше и шире, будто мысли в голове. Всё стараются охватить, только плывут с теми кругами вопросы. А вот ответов на них нет… В голове не укладывается! Бред да и только! Но вот он, начельник, в кармане… Достал его Леший, повертел в руках, даже понюхал и ещё больше голову себе затуманил.

То ли к бабке Лене сходить? Только что нового может сказать бабка? Опять скажет: «Это тебя, Митька, изрочили. Ходишь холостой, а сам видный, и с лица, и телом. Вот молодки на тебя и шепчут». А то скажет: «В церкву сходи… Только вряд ли тебе это поможет. Ты же Леший…»

Дмитрий встал, посмотрел на небо, глубоко вздохнул и пошел, отводя ветки руками, чтобы не хлестали по искусанному комарами лицу.

В деревню пришёл под вечер. Шёл пыльной улицей к своему дому, а настроение оттого, что вышел, не поднялось. На душе было пусто и одиноко. Словно выгорела она у ночного костра да с дымом поднялась в ночное небо, и ничего не осталось в нёй. Леший знал, что это пройдёт. Вот с устатку выпьет грамм триста, и тёплая волна пробежит по венам, достигнет сердца, и душа наполнится, может, весельем, а может, печалью. Каждый раз бывает по-разному – наверное, от настроения, что ли?

У магазина толпилось несколько человек, уже хорошо выпивших, раскрасневшихся – то ли поспорили, то ли подраться уже успели. У голубого низкого палисадника сидел незнакомый человек, в белой рубахе, обросший, с курчавой седой бородой. Глаза его были мутные и ничего не выражали. Он, сидя на корточках, смотрел себе под ноги и качался из стороны в стороны. «Напоили, – подумал Леший. – А может, больной?»

– Что за мужик? Странный какой-то, не из наших вроде… – спросил он, прикуривая, у пьяной компании.

– Да хрен его маму знает! Талдычит что-то непонятное… Вроде как не в себе, – Сохатый замялся, – может, показалось.

– А что говорит-то?

– Да про закат, да про детей.

– Про чьих детей?

– Будто мы дети…

– Ну…

– Мы-то думали, с похмела он. Налили выпить – выпил.

– А дальше что?

– Да ничего! После вообще слова не сказал. Качается только да говорит непонятно. Он со стороны бора пришёл, бабка Евсеиха видела. Она прибегала уже сюда, с собой его звала, увидала, что дед ничейный.

– А он-то ей зачем?

– Ты, Леший, даёшь! – заржал конём Сохатый. – Она же со всеми дедами-вдовцами пережила. В прошлом году четвёртого схоронила. Не иначе заезживает.

– Ну так что не отдали? Она бы спирту отвалила.

– Так не пошёл он, цыбой обозвал бабку.

– А что это – цыба?

– Не знаю, Леший… Да хрен с ним! Пусть сидит, мужик тихий. Лучше давай с нами по соточке.

Сохатый протянул Лешему стакан и стал наливать из бутылки с красочной этикеткой водку. Сохатым его прозвали в деревне, как только он появился, за нескладную могучую фигуру. Руки мощные были, длинные и никогда не знали покоя. Они всегда болтались не в такт ходьбе и при разговоре как бы помогали его языку, каждое слово старались нарисовать, что говорил Сохатый. Оттого он выглядел смешным и нескладным. Но душа его была добрая и бескорыстная, почти детская: принимал всё за чистую монету.

По первости, как приехал он в Бураново, местная блатная компания решила подсмеяться над ним да раскрутить его на пузырь-другой, видя по-детски улыбающееся лицо. Взял он им литровую бутылку водки, подошёл к заводиле компании и стал заставлять его пить. Заводила свистнул своих, человек шесть подбежали с кулаками. Только вот махнуть рукой никто не успел – все лежали, будто и не стояли на земле. Его нескладная длиннорукая фигура в доли секунды обрела гибкость и силу страшного хищного зверя. Руки и ноги работали синхронно, нанося точные удары, от которых уже никто не мог встать. Потом, поймав за шиворот заводилу, заставил выпить литр водки тут же, у магазина, из горлышка. Тот взглянул на Сохатого, у которого от детского лица почти ничего не осталось. Перед ним стоял совсем другой человек, с лицом, высеченным из тёмного камня. И пил «вымогатель», до рвоты пил, так как понял, что выбора у него нет.

От выпивки Леший не отказался. Утёрся рукавом, подсел к незнакомому мужику. Всматривался в лицо его, стараясь вспомнить, может, видел где. Только нет – человек был чужой, ранее здесь не виданный. И одеяние было чужое, какое сейчас нигде не носят. На тонком ремешке на шее вместо креста висела странная фигурка, вырезанная ножом, то ли обугленная, то ли до такой степени заношенная, что стала чёрной, будто из чёрного камня. И снова слова зазвучали у Лешего в голове: «Отца к тебе послала, к себе уведи». Озноб по спине волной прошёл.

– Не наш ты, я вижу… – проговорил он, глядя в его мутные глаза, как бы вызывая на разговор. – И одёжка. Как из театра сбежал. Не с теплохода, что концерты по сёлам возит? Может, загулял да отстал, а в лесу заблудился? С кем не бывает!

– Ты не заплутал, отец? – крикнул Леший в ухо незнакомцу. – Я вот тоже вчера заплутал, только что иду…

Незнакомец от крика отстранил голову, смотрел себе под ноги, смаргивая мутными голубыми глазами, как бы не понимая. А может, говорить не хотел с чужими людьми.

– Сохатый, налей-ка гостю ещё стаканчик. Он, наверное, не отошёл ещё от болезни своей – видишь, шары-то как стеклянные. Ничего не соображает, будто ещё спит с открытыми глазами, слова до мозгов не доходят.

Леший взял протянутый стакан с водкой и поднёс к губам незнакомца. Тот не отказался, мелкими глотками пил, не морщась, словно воду. Выпил, вытер узловатой рукой бороду и усы и склонил голову в низком поклоне, не вымолвив ни слова.

– Во даёт! Как будто в ней градусов нет! Словно мёд пьёт, – промолвил Сохатый.

На эти слова незнакомец повернул голову к нему. Он как будто понял, о чём идёт речь, и с каким-то хрипом промолвил:

– Мёд… Это не мёд, это мёртвая вода.

– Вот! А ты: «Говорить не умеет…» Болеет человек! Зашибил, наверное, вчера сверх нормы, теперь пока отойдёт. А может, в загуле, как дед Овсянников. Тот ведь, когда пьёт, по месяцу не говорит, одно слово только и помнит: «Налей!» А когда от гулянки-то отойдёт, словесный понос начинается, не остановишь.

Дмитрий похлопал незнакомца по плечу:

– Идти, я вижу, тебе некуда.

Только фраза опять в голове: «Отца домой уведи».

– Уведу, раз просила…

– Ты кому это? Кто просил? Кого? – Сохатый посмотрел на Лешего с недоумением.

– Да так я, сам с собой. Домой, говорю, поведу мужика, бутылочку вот возьму да лечить буду.

 

Глава 5

Всю долгую зиму терзали его мысли. Воспоминания настоящей жизни не приходили, оставалось всё, как было. Валентина, наблюдая за ним, грустнела лицом, понимая, что он может и не вспомнить то, что было у них в жизни. Дмитрий больше уединялся под разными предлогами: то уходил в лес, то уезжал в город в больницу. Она чувствовала, что его не отпустила та выдуманная история Лешего и Ведеи. Он изменился, словно и правда стал неродным. Даже дом для него стал чужим! Раньше что-то поправляет: то забор, то сараюшку – топор из рук не выпускает. А сейчас словно отрешился от всего. Будто не его это, и нет до этого дела. Сидит да только думает, а о чём – не говорит. Плакала, не показывая своих слёз, да только слезами разве поможешь. Понимала, что он вбил новую свою жизнь в голову и молчал, редко она его могла вытянуть на разговор.

Валентина даже поссорилась с ним, когда он отказался ехать с ней к врачу в психиатрическую больницу. Она увидела в нём другого Митю – резкого, не желающего слушать человека.

– В психушку хочешь меня упрятать? Не выйдет! Никуда я с тобой не поеду! Дурака из меня хочешь сделать?

– Митя, я хочу, чтобы память к тебе вернулась.

– О чём ты! Я всё помню! Разве можно это забыть…

– Ты помнишь только свою Ведею! Ты помнишь выдуманную бабу, с которой, наверное, не прочь был бы переспать! Только нет её!

– Это вас нет в моей жизни! Вы ворвались и хотите меня заставить жить по-вашему. Хотите заставить забыть то, что для меня дорого.

Валентина опустилась на стул, лицо её стало белым.

– Да ты больной! Я помочь тебе хочу! Не хочу, чтобы люди над тобой смеялись да пальцем показывали.

– А я хочу жить так, как хочу, а не как ты этого желаешь! Если тебе не нравится, так брось меня, но учить меня не надо, не позволю!

– Мы поедем с тобой в больницу! А не поедешь – я насильно тебя отправлю, потому как ты сам себя не контролируешь, а это плохо кончится и для тебя, и для меня тоже…

Леший вдруг замер. А что, если правда отправит? Приедут мужики в белых халатах и увезут. А куда придёт сын? Где он будет искать его? А он ведь придёт! Ведея обещала. Придётся играть по их правилам… Может, и придётся жить пока по их законам. И идти с ними на закат. Только Ведея с Невзором сказали, что человек должен всегда идти на зарю. И они ушли на зарю. И он хочет пойти с ними на зарю, потому как на закат идти нельзя. На закат отправляют только мёртвых. И вот Валентина… Тоже идёт на закат, не может примириться с тем, что выпало ему. Но это более настоящее, чем то, в котором они прожили, по её словам, эти двадцать лет. Думается, им обоим не зря была дана эта кома.

У него же прозвище было с детства – Леший, потому, что очень любил лес, ходил по нему и радовался, тушил его пожары и, как мог, охранял. И Валентина тоже рассказывает, что часто ходил в леса. Только за другим: не любоваться его красотами – соболя ловил да разного зверя. Говорит, что удачлив был… А ради чего всё это? Чтобы машина под навесом стояла и всякая рухлядь в доме была, нужная и ненужная? Чтобы не хуже других? Чтобы как у всех?… Но тогда та, выдуманная жизнь была светлее и праведнее, и друзья у него были, много друзей. А сейчас где эти друзья? Они были или нет? Не было! Иначе бы пришли и, может быть, помогли что-то вспомнить, раз он забыл.

Он ведь как Ведея теперь: тоже в другой мир уходит. Из настоящего уходит в небытиё, в память свою уходит, в жизнь, которой, если верить им всем, не было… Но кто ответит ему: почему там так хорошо было? Почему теперь только о том времени думает? Может, учится, как надо жить? Годы-то проходят, а ему и вспомнить, оказывается, нечего. Вроде и жизнь была… Одну сам забыл, вторую забыть заставляют. От удара ли сосной голова пустой оказалась?

Дмитрий нервно курил, ходил из угла в угол.

– Ты не считай меня безумцем… Но темно тут у вас! Словно захмарило всё небо, будто ночь полярная… Мне хорошо там было… И если можно было бы, я бы вновь вернулся туда. Только это, как в детство, – обратной дороги нет… Ну, а если надо, поедем к врачу. Только зависит ли от них что?

– Ты стал совсем другим, Митя, совсем не таким, как прежде. Ты был тихим и покладистым. Ну, выпивал немного – так кто сейчас не выпивает? А теперь только и живёшь чьей-то памятью. Чем же плохо мы жили? Не ругались, всё старались в дом и в дом, и меня никогда не обижал. Может, к бабушке тебя свозить? Может, она головку тебе поправит?

– Прекрати, Валентина! Если и говорю тебе поперёк, супротив тебя иду, – видно, у меня душа бунтует, что ничего не помню о прежнем. И как бы ты ни хотела вернуть меня прежнего, я совершенно другой Дмитрий Ковалёв – не тот, которого ты знаешь… Может, и придёт моя старая память. Только вот будет ли что по-другому? Изменюсь ли я теперь?

– Да ты, я вижу, не очень-то и стараешься… – фыркнула Валентина.

– А от меня ли это зависит?… Я буду просто учиться жить с тем, что у меня пока есть.

Дмитрий замолчал, уставившись в потемневшее окно. На улице тихо завывала метель, но крепкий крытый двор без единой щелочки не пускал ни ветра, ни снега. «Вот как от природы заперся! И вольного ветра не хватить полной грудью! А уж какое тут солнце поутру увидишь? Если только с огорода – так там уже оно на закат идёт… умирать идёт солнышко…»

* * *

В городе, добравшись до больницы, Леший отказался идти с Валентиной к врачу. Она вошла в кабинет одна, а он устроился у дверей, на длинной металлической скамье, обтянутой тонким слоем дерматина. Валентины долго не было, и Леший уже подумывал, не сбежать ли отсюда, пока нет никого? Только бегством разве делу поможешь. И только когда он уже встал, чтобы сходить на улицу, как двери отворились и молодой, начинающий отпускать бородку врач пригласил его войти. В белом чистом кабинете Леший сел на предложенный стул у стола и посмотрел на врача. Валентина тихо вышла и закрыла дверь.

– На что жалуемся?

– Да я-то не жалуюсь. – Леший смотрел на врача, не убирая взгляда.

– Ну, так жена на вас жалуется, помочь вам хочет. Да и историю болезни я вашу почитал. – Он хлопнул ею о стол.

– Да не жена она мне. А история, она простая: лесом меня ударило, так ведь вылечили меня. На своих ногах пришёл.

– На своих-то на своих, только вот память меня ваша волнует…

– Да помню я свою жизнь, всю, до каждой мелочи. Ну, может, и забыл что, так это с каждым бывает.

– Бывает, не спорю. Только ведь жену и детей редко кто забывает.

– Да ведь не было их! Может, доктор, она врёт? Приехала ко мне из больницы, зная, что я не женат и что память потерял, да и осталась у меня жить?

– А вот так не бывает. Она действительно ваша жена, и дети у вас есть, и жили вы с ней долго.

– Но я не помню, доктор…

– Ну, так расскажите мне, что вы помните.

– А ты меня здесь после рассказа и закроешь.

– Был бы буйным, так и закрыл бы. А тихих… Что их закрывать? Больниц не хватит.

Валентина ждала Дмитрия полтора часа. Наконец он вышел и протянул ей рецепт:

– На, это тебе выписали.

– Мне-то зачем?

– Ты же меня сюда привезла.

– Ради тебя же…

– Ну, это как посмотреть! Мне-то вроде ничего и не надо.

– А мне надо! При живом мужике, а как вдова живу, – хлюпнула носом.

– Замуж выходят не только портки стирать… Тепла хочется, а от тебя холодом несёт, словно и правда меня никогда в твоей жизни не было.

Отпустив Лешего, врач долго сидел, как бы переваривая услышанное. Рассказ показался ему необычно интересным. Назвать больного сумасшедшим он не мог. Но и объяснения всему, что услышал, не находил. Пусть за небольшую свою лечебную практику он многого ещё не узнал, но дебилов и шизиков уже повидал и изучил. Потеря памяти – это одно точно. Но заполнившая эту потерю и пустоту новая жизнь, которой, конечно, не было, поразила его. И навела на размышление. Версия в голове ещё никак не выстроилась, но он почувствовал, что это может быть связано с тем, что случилось несколько месяцев назад.

А случилось ЧП в больнице, и от него пострадали многие, да он и сам получил строгача с занесением. А смену медбратьев, дежуривших в ту злополучную ночь, уволили. Исчезли сразу четверо больных из палаты изолятора. Решётки целы, замки целы, и вахта божилась и плакала, что не спала. Только люди исчезли, будто их и не было. Не растворились ведь они! Днём до исчезновения сотрудник милиции приходил с какой-то женщиной. Та будто обидчиков своих искала. Они поговорили с ним минут десять, попросили показать этих новых больных. Показал он их. А как не показать, когда женщина их полностью обрисовала, даже во что одеты. С ним же они и заходили в изолятор. Но ведь с ним же и ушли! Только утром больные пропали. Запомнилась тогда ему одна фраза той женщины, как будто и не мужикам в странной одежде сказанная: «На зарю надо идти». И этот Леший так же сказал сейчас. Неспроста это! Потом бомж этот, расстрига, тоже что-то о закате плёл и заре. Интересно, знают ли они друг друга…

Вечером – уже стемнело – к воротам подъехала машина. Валентина, глянув на Дмитрия, как бы глазами спрашивая, кто бы мог быть, пошла открывать. Через минуту машина въехала во двор, хлопнула дверца, и чей-то знакомый голос уже здоровался с Валентиной. В дверь вместе с клубами морозного пара вошёл мужчина.

– Где тут родства не помнящий?

Услышав голос, Дмитрий вышел из комнаты. Перед ним ещё не утративший смущения, покрасневший, стоял доктор.

– Что-то я не понял, что вас сюда занесло? Если забрать меня в больницу хотите, то не поеду. Это я вам ещё в клинике сказал.

– Я не по этому вопросу! Меня заинтересовало, что вы мне рассказали. Ждать я не мог, когда вы ещё приедете. А мне нужно прояснить кое-что.

– Но я-то здесь при чём, если это со мной не связано?

– Я пока не знаю, но что-то наводит меня на мысль, что вы знаете или каким-то боком касались этого.

– Чего касался?

– Да люди у нас как-то пропали!

– А я что, следователь? Искать, что ли, буду? А кто пропал-то?

– Да вот ты назвал их воинами в больнице.

– Теперь понял, о чём вы, – о четырёх пропавших воинах из вашей камеры. Тогда раздевайтесь и проходите. Есть о чём поговорить, если вы верите тому, что я вам рассказал.

– Так, но откуда это вам известно? Мы не выносили этот мусор из избы…

– Как раз об этом-то я знаю…

Уже было за полночь, когда разговор переключился на Светояра, Леший удивлённо вскинул брови.

– А ты откуда о нём знаешь?

– От расстриги. Потом справки в милиции навёл. Так он исчез, оказывается. И исчез почти вместе с тобой, когда ты блудил.

– Вижу, молодой ты, доктор, да ранний.

– Зовите меня Севой. Так где же Женя Светояров? Ну, Сохатый… Видели его на реке на милицейском «Прогрессе» с женщиной, вниз по реке пошёл. Лодку потом нашли, только Сохатый как в воду канул. На него розыск объявлен уже, но пока ничего. Он же с тобой вместе где-то служил, в спецназе вроде?

– Вот что! Никакой он не Женя. Его настоящее имя Светояр, князь Светояр. Служили мы с ним вместе. И всегда вместе были. Только не найдёт его ни милиция, ни ФСБ – его просто нет в этом мире. Он ушёл с ними, со Снежей ушёл. Но это ничего тебе не скажет, ничего. И вернётся ли сюда или нет – одному Богу известно… И ещё, если ты всё же веришь в то, что я рассказал тебе… Те люди, которые со мной соприкоснулись, соприкоснулись с Невзором и Ведеей, они всё забыли по воле Ведеи, как и я свою настоящую жизнь забыл. Только вот не знаю, по чьей воле я… Но то, что я рассказал тебе, – это всё из той жизни, которой вы не верите…

Сейчас в разговоре с доктором Леший понял, что ему делать дальше, раз уж попал в такое положение. Невзор после перехода тоже ничего не помнил, только после того, как солнцу поклонился, память к нему приходить стала.

– Вот завтра с утра, с восхода, и начну. Может, и память придёт…

– О чём это вы? – доктор насторожился.

– Да так, ни о чём, о себе пока.

Валентина приготовила поздний ужин и постель доктору. На столе появилось жареное мясо, початая бутылка водки.

– Поговорили, теперь давайте за стол.

Она принесла стопки, протирая их полотенцем, и неумело разлила водку. Только пить Леший не стал. Валентина удивлённо взглянула на него:

– Раньше ты вроде не отказывался…

– Я не помню, что было раньше, только теперь знаю, что это мёртвая вода.

Доктор с Валентиной чокнулись рюмками и стали пить за то, чтобы не возвратилась тёмная полоса в жизнь Лешего.

– Да не было тёмного!!! Оно было странным и уму не подвластным, но оно было воистину светлым: от светлых людей, от светлых мыслей. И если даже это фантазия бредовая мозга, то это очень красивая фантазия, сказка, которая больше не повторится, и мне искренне жаль.

Леший подошёл и стал смотреть на улицу в окно. В коме он не чувствовал никакой боли. За две недели прожил сорок лет чужой жизни. Но, оказывается, не чужой – скорее своей, о которой мечтал, в подсознанье таил, во снах, может, видел. Только никогда не обращал внимания на это. Запомнил из этих снов красивую девушку, отложилась она у него в памяти, затмила всё вокруг. А может, она и раньше пыталась что-то рассказать, только он ничего не понимал? И только теперь он поверил, что она отвела огонь тогда, на пожаре, уже считал это не галлюцинацией, а правдой. И что ребёнком вывела из леса, тоже. Поймут ли его люди? Ведь среди них ему жить… Он должен найти объяснение всему, что произошло, иначе тяжко будет, потому как разрывать душу на части нельзя – не вынесет…

А за окном шумела метель да изредка лаяли собаки. Свет фонаря качался, показывая миллионы снежинок, летящих хаотично. От этого кружилась голова и снежинки начинали чернеть и превращались в мух. Он даже как бы почувствовал их назойливое жужжание и начал вспоминать: когда же так жужжали они? И вдруг вспомнил! Когда валил сосну на избушку! Вспомнил, как лезли они в его уши и лицо, когда лежал, оглушённый деревом. Но память об этом только искрой вспыхнула и погасла. Потом вспомнилась река и маленький утлый облас…

– Сева, а о каком расстриге ты мне в начале разговора говорил?

– Ты знаешь, после того, как нашли тебя, к нам в больницу доставили одного бомжа, попа-расстригу. И он такие вещи говорил, которые с тобой как бы переплетаются. Тебе не кажется это странным? И Светоярова он же упоминал, вот что странно…

– Боже великий и благодатный, освети мой путь, а я пойду за тобой, ибо, когда теряются в лесу, идут по солнцу Я человек, заново родившийся, пришёл к тебе, Светило… Пришёл, потому как мир, в котором я побывал, разрушил мою прежнюю жизнь, разрушил представления о мире и заронил в душу мою сомнения. Только вот найду ли ответы? Наверное, когда-то найду, потому как предки наши находили и жили по солнцу – оттого и помыслы и лики их чисты были… Я ничего не стану просить у тебя, только одного – тепла в душу мою. Потому как тепло моё осталось в той ярко прожитой жизни, в моём беспамятстве. Но мне нужно тепло твоё в этой жизни, в которой я живу. Потому что душевный холод мой сейчас не даёт мне жить, и холодом веет от меня повсюду, наказывая моих близких и родных печалью. Я буду встречать и провожать тебя, как это делали мои предки, как это делали Ведея и Невзор. Я хочу вспомнить настоящую свою жизнь. Это не даёт мне покоя, не даёт мне спать, не даёт любить. Тепла дай в душу, чтобы нести его близким. Мне непросто смотреть, как страдает Валентина, глядя на меня. Мне непросто стало жить… Дай мне памяти, дай мне своего тепла да терпения!

Лучи уже поднялись и легли на плечи Лешего, позолотили непокрытую голову. Холода он не чувствовал, стоя в снегу на крутом берегу реки. Белое одеяние по противоположному берегу реки резало глаза, а вдалеке одиноко стучал на сосне дятел. Никто не потревожил его в первой молитве, к которой он сам пришёл в первый раз. Пришёл один и без чьего-то научения протянул к небу руки, к заснеженной реке и лугу.

У дома стояли Валентина с Севой, смотрели на Дмитрия и молчали.

– Замёрзнет, надо его позвать. – Она было рванулась к Лешему, но Сева удержал её за руку.

– Не надо… Видишь, человек с небом говорит, не вмешивайся. Значит, ему так надо – он сейчас себя ищет. И я верю: найдёт.

– В уме ли он? – глянула на доктора.

– Нет, он не сумасшедший, но для него та его жизнь, которую он прожил в коме, была лучше этой. Потому он её и забыть не может.

Наверное, он там был счастлив. Только Валентина не хочет смириться с этим, но оно и понятно: двадцать лет так просто не выкинешь.

– Надо больше его расспрашивать и не давать оставаться одному со своими мыслями. Тут таблетки бессильны. Нужен другой подход. Потеря памяти – это всё временно. Вспомнит он…

– Мне почти уже и не верится. – Валентина шмыгнула носом. – Как к чужой относится…

Севу больше другое интересовало: одни и те же события у попа-расстриги и у Дмитрия. Вот это уже не вяжется ни с научной точки зрения, да и просто никак…

Сева вспоминал, прокручивая в голове всё, что рассказали ему Дмитрий и поп-расстрига.

Что всё-таки было? И как их пути пересеклись? Вот где вопросы. Нужно искать ответы… Ему понятно многое: сны, мечты остались в его голове как воспоминания. Ну, а то, чего он не мог видеть? Как всё в одну его историю переплелось?

Он, услышав скрип снега, вскинул голову. По только что проторенной в снегу тропе шёл Дмитрий, не спеша, глядя себе под ноги, как бы стараясь не оступиться на тропке и не наступить на свежий снег.

– Хорошая погода! – крикнул доктор Лешему.

– А вы следите, что ли, за мной? По пятам ходите…

– Перестань, завтракать пора, а тебя нет.

Валентина, обидевшись на Лешего, повернулась, чтобы уйти.

Дмитрий почувствовал в их голосах фальшь. «Берегут меня, – подумал, – лишнего не спрашивают, что я там делал на берегу. Не удивились – будто так и надо, будто все в округе этим только и занимаются, поклоны солнцу бьют».

– Нынче весной огород до самой реки засажу кедрами, как отец хотел. Картошки нам хватит и в малом огородике.

Валентина согласно кивнула головой:

– Как скажешь, Митя…

Вечером, после того как Дмитрий вновь сходил на берег реки, снова сидели за столом, тихо говорили. Валентина попыталась оставить мужчин, но Дмитрий попросил её остаться.

– Побудь с нами, Сева хочет что-то рассказать о Светояре. Ты не помешаешь. А может, что-то и поймёшь…

Светояра нашёл на свалке водитель мусоровозки: тот ходил вокруг огромных куч мусора и отходов и звал Судислава. Водитель позвал его к себе и стал расспрашивать. Только не мог добиться от него вразумительных ответов: он не помнил, где живёт, не помнил свою фамилию и не помнил, как сюда попал. Помнил, правда, про брата своего Судислава. Говорил про чёрную челядь, говорил про тартарары, только что это, объяснить не мог. Водитель подумал даже, что не в себе он, сказок на ночь наслушался, вот и плетёт что придётся. Тогда он отвёз пацана в ближайшее отделение милиции и сдал дежурному. Поговорили там с мальцом, но ничего не поняли из его речи, да и отправили в детский дом, пока не отыщется кто из родителей. В детском доме месяц он жил без имени и фамилии. Всё искали родственников. Потом решили, что сирота, дали ему фамилию Светояров, так как он всегда так себя называл, а нарекли Евгением.

Мальчишка рос крепким и сильным. А после того, как он окончил школу, приехали какие-то люди в штатском, выбрали его и ещё двоих и увезли, как сказали, в военное училище. Так как не было у него родственников, а тем более родителей, прямой путь ему лежал в спецназ десантно-штурмовой бригады. Научили, как в войну выжить, как побеждать, мастерству рукопашному научили, а науку военную он на лету схватывал. И после нескольких лет учёбы в составе мобильной бригады довелось ему побывать во многих точках, где вспыхивали войны. А где был и что делал – никогда никому он не рассказывал. Вот и с Лешим он встретился в Африке. И в поиск один тогда с ним ушли. Из-за ранения у него нарушилась координация движений, и после лечения в госпитале под Ленинградом он был списан из Вооружённых сил.

– Вот там, в госпитале, ты ему, Дмитрий, дал адрес Бураново. Сюда после лечения он и приехал. Что было между вами там, в Африке, я не знаю. И почему ты вместе с ним оказался в одном закрытом лечебном заведении, я только догадываюсь, и то только в силу своей профессии. Ты рассказал, что был там просто снайпером и охранял свой аэродром.

– Меня взрывом тогда контузило, в поиске. Светояр из-под огня меня вынес. Я плохо помню, он мне рассказывал. И сам он тогда пулю поймал, раненый меня вытаскивал. Вот в одном госпитале и оказались.

– Меня интересует, Митя, рассказывал ли он тебе что-нибудь об армии, какие-то эпизоды, чтобы я мог понять, что там было с вами? Ты рассказал это из новой своей жизни, а из настоящей ты всегда говорил, что служил в инженерном батальоне военно-транспортной авиации.

– Кому я говорил?

– Жене.

– Ну, так надо было. Подписка была. А Светояр был командиром разведроты «Барс». Но откуда у тебя такие сведения? Ты на «контору» работаешь, Сева?

– Нет, но в ФСБ дали все справки.

– Да… Знать, действительно никому не нужны стали, раз уж встречному-поперечному о разведчике докладывают. Всё в базар превратили – на каждый товар своя цена.

– Сейчас не делают из этого тайны. Везде прозрачность. Я-то просто хотел отследить, как вы всё же этого коснулись, может, как-то с армией это связано. Может, вас что-то в госпитале заставили забыть. И оттуда это выплыло у тебя с комой. Только теперь вижу – нет. Другое здесь. И до конца, наверное, не распутаешь.

Сева замолчал, задумавшись. А что он вообще ищет? Что вдруг затронуло его в этой истории? Просто ли болезнь? Скорее всего, странности, которые не дают ему покоя. Ещё в институте он старался исследовать материалы, которые попадались в его руки. Изучал шизофрению, разговаривал с людьми, вдруг ожившими после клинической смерти. Только мало они рассказывали – боялись, что запрут ещё в психушку после их рассказов. Но им было о чём рассказать, он это по глазам видел. Сейчас его интересовал больше Светояр, чем Леший. И если верить милицейским протоколам, мальчик на свалке появился из ниоткуда. Но так ведь не бывает. И за столько лет никто никогда не искал его. Сам он пытался, из архива подняли бумаги. Только нет там ничего, пятилетний мальчик ничего не помнил, ни отца не помнил, ни мать. Помнил Судислава, брата, а имён сейчас таких нет. Странно всё, непонятно…

 

Глава 6

Дмитрий жил на конце деревни у самой реки. Дом перешёл ему от покойного отца. Пока Леший служил, отец жил один – мать они давно схоронили. А много ли одному надо? Вот он от огромного огорода оставил пару соток земли под лук да картошку, а на оставшуюся часть навозил песка, разровнял по чернозёму да засадил кедрами. Когда Леший вернулся домой, кедрач уже подрос и стал в два раза выше высокого заплота. Дмитрий, привыкший к лесу, увидев это чудо, заулыбался, зная причуды своего отца. Ворохнулось в душе нежное чувство к нему: воплотил всё же перед смертью свою мечту – кедровник возле дома посадить. Жаль, что со службы не дождался. И после недельной расслабленной жизни Леший, засучив рукава, перекатил на полянку в кедраче баньку – так отец мечтал, просто, видно, не успел или уже сил не было. А ещё построил беседку, где каждое утро пил крепкий чай, сваренный обязательно на костре, так как другого не признавал: чай должен смолистого духа хватить, дымка, тогда он настоящий.

Истопив баньку, собрал свой холостяцкий ужин на стол и под мышкой с чистым бельём повёл незнакомца в баню. Париться Леший любил до шума в голове, как после угара. Потом выходил на вольный воздух и падал в предбаннике на расстеленный брезент и втягивал осторожно сладкий воздух, чтобы не захлебнуться после банного сухого пара. И на этот раз, чувствуя, что дозу своего жара получил, скатился с полкà – и на волю. Лёжа на полу, слышал, как в бане незнакомец ещё плеснул ковшик на горячие камни.

– Ну, ничего у него здоровье! Меня молодого пересидел! Интересно, кто он и откуда? – промелькнул у него вопрос. – И одёжка-то уж очень странная…

Под грубой белой рубахой на голое тело были надеты не то доспехи, не то вериги из толстой кожи, закрывающие грудь и спину, стянутые на боку, начиная из-под мышки, кожаным шнурком. Сначала Дмитрию показалось, что это корсет после позвоночной травмы. Носил сам Дмитрий наподобие такого, но этот был другой. Жизненно важные органы были закрыты толстой бычьей кожей в палец толщиной, сшитой тоже кожаными шнурками. На грудных латах были следы и резаные, и колотые.

– Наверное, и вправду мужик-то не в себе. Бронежилет себе сшил, что ли? Только зачем ему он? Да и пуля его, как промокашку, просверлит. Ну, от ножа, может, и спасёт. Видно, из театрального реквизита прихватил.

Отдышавшись, Дмитрий вновь полез в баньку. Напаренное тело незнакомца в крупных каплях пота выглядело бойцовским. Мускулы, как толстые змеи, оплетали всё его тело и пропадали только у самых ступней.

– Здоров же ты, однако! – восхищённо глядя на пришлого, проговорил Дмитрий, наливая в старую деревянную шайку холодной воды. – Ну, давай мойся.

Протянул ему мочалку и кусок мыла. Незнакомец взял в руки мыло, понюхал его, прикрыв глаза, и отложил на лавку, потом, облив себя холодной водой, вышел из бани.

«Не понравилось мыло, видно… Артисты, что с них возьмёшь… Попривыкли к пенкам всяким да гелям. Ну да ладно, чёрт с ним! Подумаешь, гусь лапчатый…»

Помывшись, вышел Дмитрий в одних трусах в предбанник. Незнакомца не было.

Он нашёл его у реки, куда вела тропинка. Тот стоял на яру в красном зареве заходящего солнца, шептал молитву. Даже не молитву – он просто разговаривал как бы сам с собой, обратив лицо к солнцу. Просил будто бы прощения за бегство своё. Дмитрия рядом не видел. А может, и видел, но не придавал значения, что кто-то рядом с ним. И только когда солнце остыло в неширокой реке, потянув по ложбинам туман, словно пар, незнакомец, не обернувшись к Лешему, прошептал:

– Никогда не провожай светило неодетым и встречай его поутру, тоже облачившись, так как срам показывать Богу не потребно.

– Смотри ты, заговорил! Пошли лёгкий пар вспрыснем – само время! Да как к тебе обращаться? Зовут тебя как? А то тыкать не с руки: в отцы мне годишься. Хотя, как знать…

– Зови Невзором, меня так нарекли… Помню только имя своё, да и то, только когда богу закатному поклонялся, в памяти всплыло… А тебя как зовут, князь?

– Ты что, в бане угорел? Какой я тебе князь? Дмитрий я, ещё в деревне Лешим зовут – ну так мне это не в обиду. Садись, Невзор, к столу, мечи, что есть, что бог послал.

Разлив водку по стаканам, выпили. Дмитрий, откинувшись на столб беседки, достал из энцефалитки сигареты, закурил, пуская дым в крышу беседки, где вилась небольшая стайка комаров. Он не торопил Невзора с разговорами. Тот ел солёную нельму, запивая её крутым чаем. А Дмитрий вспомнил последнюю ночь, проведённую в лесу у костра. Достал из кармана начельник, найденный на рюкзаке, молча поднёс к губам, стараясь уловить запах волос хозяйки его. Но нет, запаха уже не было: табаком напитался, в кармане вместе с сигаретами лежал. Он ещё раз вдохнул в себя воздух, прижал к губам полоску грубой материи, вышитую затейливым орнаментом… Ничего не осталось… Осталась только тоска по несбыточным снам.

Стало совсем темно. Костёр угас и лишь краснел углями, потрескивая иногда, стряхивая с себя пепел. Дмитрий повернул выключатель, прибитый тут же на столбе беседки. Вспыхнул яркий свет. Невзор испуганно втянул голову в плечи:

– Ты… ты волхв?

– Опять тебя понесло! То князь, теперь волхв… Да человек я! А чего так испугался?

– Вижу, что человек…

– А кто это – волхв? Прозвище необычное, впервые слышу.

– Человек это, кто с Дедом Небесным говорить может. С Даждьбогом!

– Во! Про богов-то ты знаешь, а сам тёмный. Электричества не видел? Или вправду болен? В больницу тебя, может, отвезти? Ты мне лучше скажи, что ты под рубахой носишь? Откуда у тебя это? Работа, видно, старинная. И вообще, кто ты?

– Не помню, кто я и откуда… Проснулся вчера на лугу, в пойме, перед лесом. Жажда меня мучила, воды испил из ручья. Только вкус у неё был какой-то чужой. Я ещё подумал, что это мёртвая вода. Думал, тут и умру, так нет – жив остался. Знать, вода просто загажена…

– Кем загажена? Чистая у нас река.

– Вами загажена, вы на ней живёте. Зверь не загадит, в чистой воде лик всегда виден.

– Скажешь тоже, виден… А дальше-то что?

– Не перебивай! Так услышишь. Тропинкой шёл, пока к вам не вышел. Отроки меня потом ещё поили другой водой – вот она у тебя на столе стоит. Это тоже мёртвая вода, видно, но только кровь горячит, как меда пьяные. А больше ничего не помню. Что-то в голове воедино не складывается, какие-то лоскутья.

– Да, не густо… Ну да ладно, не на допросе. Вспомнишь – так расскажешь.

– Только многое, что увидел, в диковину мне: и одежда ваша, и как говорите, многие слова не понятны. А вот начельник, что в руке держишь, как бы знаком. Видел и даже в руках своих держал.

– Видел, говоришь! Где? У кого? – Леший встрепенулся – Что молчишь?

– Не помню, но видел.

Леший даже потерял интерес к собеседнику.

– Ты вот себя Лешим называешь… Ты что, людей в лесу с пути сбиваешь? Закруживаешь?

– Ну, сказанул! Я и сам вчера заблудился, сегодня только в деревню вышел. Просто мать так в детстве назвала, как бы судьбу со словом своим в мои руки вложила. Так теперь по лесам и мотаюсь. Вся моя работа в лесу была, охранял я его долго… Привык, видно: мне в лесу-то вольготней – не то что в деревне. Ты пока в память-то не войдёшь, оставайся у меня. Места хватит. Один живу…

И правда ведь, как леший… Семью уже, наверное, не завести, да теперь и поздно. Нужно всё делать в срок. После армии что дурью маялся? А представить себя отцом младенца в сорок лет! Дмитрий улыбнулся: ребятишки же сынишку засмеют. Скажут, не отец у тебя, а дед. Да и бабы сейчас редко после двадцати семи рожают. А разве за него молодая пойдёт? Нет, конечно. Ну, а его возраста или чуть моложе – все давно замужем. А кто не замужем, так те спились – они сами не нужны были Лешему.

Бегал он тут к одной. Было уже в привычку вошло: как солнце на закат, он огородами да на сеновал к ней. Дома-то дети её взрослые, неудобно. Только вот один раз он на сеновал, а сосед его по огороду Ванька Родькин с сеновала. Да ещё смехом ему в глаза, что очередь надо соблюдать. Плюнул он в сердцах, вместе с Ванькой пошли спирту у Евсеихи купили и выпили. Посмеялись, как она их принимала, словно по списку. Только вот когда сверх нормы выпили, передрались. Баба-то хороша была, не в смысле хозяйства. Леший тогда соседу нос сломал, но и самому досталось: Ванька тоже был не из робкого десятка. Наутро встретились, похмелились и разошлись. Никто никому зла вчерашнего не помнил, но и товарищами не остались. При встречах руки друг другу не тянули, кивка головы хватало. Только ходить к ней оба перестали.

Невзор от водки не пьянел, только лицо налилось краской. Смотрел в одну точку, что-то шевелил губами, держа начельник в руках, – силился, видимо, вспомнить, но не мог. Дмитрий осторожно потянул начельник у него из рук:

– Ты меня извини, но это мне кем-то оставленная вещица. У себя и хранить буду.

Невзор отпустил начельник, и Дмитрий, аккуратно сложив, убрал его в карман. Встав из-за стола и проводив странного гостя в дом, постелив ему на диване, Дмитрий прошёл в маленькую комнату, где спал когда-то в детстве, и, не раздеваясь, лёг, прикрывшись покрывалом. Дрёма пришла быстро к уставшему человеку, но в засыпающем сознании, словно зарницы, вспыхивали моменты его блуждания по лесу, костёр у болотного ручья, запах пихтовой лапки под головой да крик ночного филина. И затухающая мысль о том, как он всё же ушёл совершенно в другую сторону, погасла, потерялась во сне.

Сон долго не шёл к Невзору. Лёжа на диване, он чувствовал, что впервые спит на таком мягком ложе. Это чувствовало его тело, привыкшее к жёстким условиям. Оно как бы вспоминало и давало понять разуму Невзора, что всё, с ним происходящее, – все эти люди, все эти незнакомые вещи, которым он даже не знает предназначения, – впервые для него. Но вот кто он и откуда, и где жил до сегодняшнего утра – он не знает.

Он слышал, как заснул, поворочавшись, человек, приютивший его, давший ему пищу и ночлег. Перед глазами вдруг встали незнакомые люди, что встретились ему впервые в селении. Потом появилась дивная берёзовая роща, и люди в белом бежали в утренний солнечный свет и исчезали в нём. И будто вместе с ними бежал он. Себя он не видел, но чувствовал это. Ещё чувствовал терпкий напиток на губах, и вместе с этим вкусом поплыла комната, чужая для него, завертелась и рассыпалась мелкими осколками льда. Ещё сверкали синевой острые грани, но Невзор уже спал. Только мозг продолжал крутить эти осколки в памяти его.

И вдруг кто-то выдохнул рядом с ним:

– Ну вот, отец, мы и в новом мире. Только каков он будет для нас? Пока он для нас чужой, и будет ли когда своим – никому не известно.

– Ведея, ты ли это? Как ты меня нашла?

– Во сне твоём. Меня нет рядом, но я поблизости. Это я привела тебя сюда, к этому человеку. Я уже давно знаю его, давно прихожу в сны его. И не раз спасала от смерти, чего с другими никогда не делала. Берегу его от напастей, для себя берегу… Но настоящей встречи может и не быть, так как между нами тысяча лет. И какими мы станем в этом их времени, я не знаю, отец… Скоро войду и в его сон, постараюсь рассказать ему о тебе. Только он ведь может не понять: не воспримет его разум. Ты не можешь спрашивать меня обо всём, потому как я сама ещё не всё поняла в этом мире, я получила не все знания свыше. Бездна времени между этим народом и нами. Нужно время, отец…

Невзор крепко спал. Уже исчез образ дочери, остался только тихий её шепот. Он проникал в его мозг, заставляя впитывать, откладывать в память всё, что несла ему дочь, невидимая для него. Он мысленно задавал ей вопросы и тут же получал от неё ответы. И только губы его, спрятавшись в седой бороде, чуть-чуть подрагивали и шевелились во сне.

– Но ты хочешь понять, почему его выбрала. Я отвечу… Он родился в том же месте и в тот же час, что и я, только на много столетий позже. По воле Рожаниц рождение ребёнка всегда или почти всегда происходит на рассвете, когда рождается солнце, когда рождается день. И эти дети всегда здоровы и становятся долгожителями, так как солнце тоже только родилось и даёт ребёнку свою силу! Это после зенита солнце готовится умирать, склоняясь и остывая у земли. И дети, что родятся вечером, чахлые и болезненные, – это дети заката. Но это не самое страшное. Страшно то, что они больше всех подвержены силам тьмы, на них как бы воздействует луна и призрачный мир её сияния.

Её шепот вдруг стал другим, в нём появились нежность и ласка, и вместе с тем грусть истосковавшегося сердца. Её шепот дрожал, в нём слышались волнение и стеснение перед отцом. Невзор стал понимать, чьё имя тогда слетело с её губ.

– Леший родился тоже на заре, но это уже была не берёзовая роща, в которой родилась я: берёза, она недолговечна. Но каждое дерево, отец, как и человек, оставляет свой след на земле после смерти. Там свой след оставила я, оставила та берёза, у которой мать родила меня. И этот след приняло на себя другое дерево, взросшее на этом самом месте, у которого по воле судьбы и мать Дмитрия родила. Леший насыщен лучами, но не понимает их. Он что-то чувствует, только объяснения не находит, потому что его жизнь была совершенно другой. Ему насильно вталкивали порочные знания, притупляющие тот природный дар, которым обладает каждый от рождения. И когда что-то всплывает в памяти, человек спешит отбросить это, потому как оно противоречит законам, которые ему были с детства заложены их новыми волхвами. Но всё же, как бы то ни было, многие люди непроизвольно подчиняются своей интуиции. И когда получается, что они оказываются правы, они не могут этого объяснить, потому что это противоречит их рамкам знаний и определившимся уже законам. Во снах своих я поймала его лучи и явилась к нему во сне, когда он спал, заблудившись, будучи ещё ребёнком. Дмитрия тогда так покусали комары, и я вывела его сонного на край деревни и, поцеловав, отпустила. Он потом долго меня вспоминал и тихо ночами просил присниться. Но это его убило бы, так как ещё разум не был готов.

Она засмеялась тихим серебристым смехом. И Невзор вновь её увидел. Она как бы присела на край его дивана, лёгкая, воздушная, потому как диван не скрипнул и не прогнулся под нею. Но это была она, Ведея. Он хотел погладить её по руке, но его руки были тяжелы и неподъёмны. Он смог только улыбнуться ей, и она вновь пропала. Поплыл опять её шёпот, заставляя понимать, что происходит с ним, и вспоминать, кто он и зачем здесь.

– У них здесь другой мир, не такой, как был у нас. И нам тоже, отец, придётся к нему приспосабливаться. Я буду приходить во сне и к Дмитрию, и к тебе, чтобы вы стали понимать, что такое мир вообще, постараюсь донести вам то откровение, которым поделился со мной Дед наш Небесный. В сегодняшнем мире считают это шарлатанством или колдовством, но эту науку несёт мне небо. У них это называется по-другому, они об этом знают, немногие, но знают.

Вдруг шёпот Ведеи стал окрепшим и настойчивым, и её слова, будто кованые гвозди, вбивались в мозг Невзора. Он снова увидел её образ, который, шепча, метался по комнате и не мог остановиться.

– Никогда не говори Лешему, сколько тебе лет. Если бы я могла, я бы вырвала это у вас из памяти, но этого мне пока не дано… А жаль: вдруг кто-то из рода поплатится за это? Даждьбог великий! Не дай им вспомнить до конца дней своих, кто они… Тогда быть беде. Ты же, отец, знаешь, кто ты, ты уже вспомнил. Но храни молчание, пока не скажу, что Леший готов понять тебя. Он очень добрый человек и тебя никогда не обидит. Только не покидай его, ибо меня увидишь только здесь.

Образ вновь исчез из сознания Невзора, но её шёпот ещё оставался. Он долетал из разных углов комнаты, бился где-то под потолком и вновь спускался к постели Невзора. В нём была боль за свой род. Он чувствовал, что дочь ищет выход, и ему было жаль её, жаль, что она страдает и переживает за всех… Из-под закрытых ресниц Невзора сползла мутная слеза.

– Многие из наших людей погибнут в этом времени, так как всё новое не смогут принять, потому что не подготовлены к этому. Времени у нас было очень мало, я просто ничего не смогла сделать. Сейчас стараюсь входить в их сны и учить их, насколько это получится… Ты же, отец, смотри на этот мир открытыми глазами. Ты вскоре начнёшь узнавать знакомые тебе с детства места, только они стали совсем другими, неузнаваемыми, но это те же места, по которым ты ходил. Время, оно безжалостно всё изменило: и природу, и людей. Только никогда не говори об этом открыто при людях… Тебя просто не поймут и станут надсмехаться над тобой. Но ты не сможешь предать их смерти за насмешку – даже в честном бою здесь это не принято. Здесь тебя могут унизить и растоптать, но ты не можешь лишить их жизни. На это у них есть суд. Не такой, как наш… Здесь всё по-другому… Ну, а пока прощай… Я всегда рядом с тобой…

 

Глава 7

Кончилась для Дмитрия эта длинная зима. Кончились метания от прошлого к настоящему. Память немного восстановилась – не полностью, так, какими-то эпизодами из их с Валентиной совместной жизни. То вдруг всплывёт момент, как они с дочерями купаются на каменной, а то как ещё совсем молодой, наверное, только женившись, принёс ей целую охапку венериных башмачков. Как сидел допоздна на опушке, чтобы не видели люди в деревне, что он цветы жене несёт, потому как смеяться будут. И видения, что принесла кома, как-то поулеглись в душе, но всё же оставались яркими и незабываемыми. Отношения с Валентиной налаживались, она перестала требовать, чтобы он всё вспомнил, и стала делать вид, что вообще ничего не случилось с ним. Может, её доктор этому учил…

Наступила весна, бурная и ветреная, снег согнала за неделю, остался кое-где в оврагах да распадках. Дмитрий нанял КамАЗ из райцентра, который навозил песка на огород. И теперь тракторист, смеясь исподтишка над причудой Дмитрия, разравнивал этот песок.

Прозвище Леший он теперь потерял, хотя носил столько лет. Но в деревне без прозвища как-то ни то ни сё. И получил он новое – Сектант, за то, что каждое утро и вечер встречал и провожал зарю и закат. Многие люди часто видели его на обрывистом берегу реки за своим огородом с непокрытой головой. Не слышали, как он молился, о чём просил огненный лик, но раз не ходит в молельный дом, организованный иеговистами на краю села, а молится отдельно и один, обозвали Сектантом. Поначалу стали захаживать к нему «Свидетели Иеговы», толкали ему свою литературу в руки, приглашали прийти и замолить грехи перед Богом. Дмитрий сначала вежливо выпроваживал их из избы, но хождения участились. Тогда на них подействовало не вежливое слово, а крепкий солёный мат – отстали.

Река поднималась из берегов, и Дмитрий часто наведывался к той поваленной берёзе, ожидая её конца, – он же обещал её проводить. И вот этот день наступил, вода поднялась к самому крутояру, и серое половодье с рёвом подтачивало берег. Он опустился у самой реки, прилёг на холодную ещё землю и смотрел, не отрываясь, как крутит и бурлит река, почуяв в себе силы весеннего могущества. Тут и застала его Валентина.

– Ты же простынешь на холодной земле! – скинула с себя куртку, в которой управлялась во дворе. – На, подстели, и я с тобой посижу. Боже, хорошо-то как! Воздух снова задышал сосной, птицы прилетели и не смолкают. А ты что это, Митя, на воду смотришь? Плохо тебе опять стало?

– Да нет, не плохо – грустно. Вот скоро берёза наша умрёт – видишь, обрыв уже трещину дал, вот-вот обвалится берег вместе с ней. А она меня в детстве своим соком поила… Только не верит она, что умрёт скоро, потому что дышит воздухом весны и тепла. Гляди, уже и почки распустила, жить думает. Так вот и люди… Только ничего у неё больше не будет… Вот оттого и грустно и муторно на душе.

– Ты прям, Мить, как по человеку… Она же просто берёза, дерево.

– Дерево, берёза… Только ведь она ещё живая, а вот как корни оторвёт берег, тогда она умрёт. Всё ведь живое рядом, мы только внимания не обращаем.

– Тебя послушать – и дрова готовить не надо.

– Надо, как не надо…

– Да вот и я о том, всех не пожалеешь.

– Как-то неправильно всё, может, оттого и муторно…

Договорить он не успел. Тяжело ухнул берег, и брызги мутной воды достали Дмитрия и Валентину. Они подошли к берегу… Берёзы больше не было. Она ушла в пучину вместе с куском подмытого крутояра. Но вот в воде, освободив свои корни от земли, она всплыла метрах в пятидесяти, и её потащило течением на стремнину. Её крутило в воронках, она оборачивалась то вершиной, то комлём к Дмитрию с Валентиной, и жёлтые её корни, отмытые уже водой, тянулись над волнами, как руки, то ли прощаясь с ними, то ли прося их о помощи… На лице Валентины были, может, слёзы, а может, брызги от обвалившегося берега реки.

– А ты ведь прав, Митя… Я ведь до последнего думала, что это блажь твоя, а она действительно была живая. Только разве можно было ей помочь?

– Нет, я ведь и не об этом. Хрупко всё и невечно…

Утром на машине с маленьким прицепом Дмитрий поехал за первыми саженцами. Вырубал их из земли аккуратно, чтобы не повредить корневую дерева. Саженцы выкапывал уже подросшие, высотою в полтора метра. И больше пяти деревьев в прицеп не входило: он старался слой земли, на котором они росли, завернуть в брезент, чтобы они на новом месте меньше болели. По всему огороду были набиты колышки, где будут сидеть новые «жители» села Бураново. К вечеру появилась первая кедровая аллея. Через четыре дня работа уже была почти завершена. Но с последним рейсом что-то припозднился Дмитрий.

Уже солнце склонилось к горизонту, когда он въехал во двор, но не один. Хлопнув дверцей, велел топить баню и готовить ужин. Из машины вылез обросший грязный человек в рваной землистой рясе. Ряса – это было сильно сказано: полы чуть ли не в полосы порваны, подпоясан капроновой бельевой верёвкой. Из-под его скуфейки выбивались давно не мытые волосы, и рыжая подпаленная борода торчала ёжиком во все стороны. Он вышел из машины и, не зная, куда пойти, опустился на чурку во дворе, поставив возле себя тощий чёрный заплечный мешок.

– Кто это? – спросила Валентина, прижав руки к груди, увидев худое измождённое лицо старика.

– Это? Помнишь, Сева рассказывал о попе-расстриге, что у него был в больнице? Так это он и есть.

– Ты, Митя, только в дом меня не веди: живность в голове да бороде завелась – от грязи, я думаю. Не могу я в таком обличье… Мне бы баню сначала и поесть чего-нибудь горячего – давно горячего во рту не было. А сухарики у меня есть, немного… Пахнет от меня прелью, как от покойника, – ты уж не обессудь. И машина, наверное, пропахла… В баню надо…

– Будет тебе баня, русская, по-черному – прогреешь кости… А живность из головы да бороды мы сейчас выведем.

Он принёс дихлофос и целлофановый мешок, снял с расстриги его скуфейку, обрызгал волосы и бороду попа, повязал его голову, словно платком.

– Метод проверенный, батюшка! Ты только пореже дыши, старайся на ветер встать, чтобы чистым воздухом дышать, а то крыша поедет, опьянеешь.

Валентина перед баней достала чистое бельё Дмитрия, кальсоны и нательную рубаху, которые он надевал только зимой на охоту, старенький свитер и брюки.

– На, предложи болезному, а своё пусть скинет. Я кипятком потом замочу или выброшу – разве можно в этом ходить?

– Как видишь, можно… Принеси ему пока чего-нибудь горячего. Голоден очень человек: когда он шёл по лесу, его шатало от дерева к дереву. Я сначала думал: пьяный. А нет – вижу: обессилел.

Пока готовилась баня, расстрига хлебал щи прямо на улице, сидя на чурбаке. Просьбу Валентины пройти в дом поп отклонил, она не настаивала. Дмитрий заметил, что голодный и усталый человек ел с достоинством, не показывая вида, что голодал несколько дней. Ел медленно, старательно пережевывал пишу, не глотал кусками и, не доев немного, отставил чашку в сторону.

– Это потом… С непривычки болеть буду… Лучше повременю. Спасибо тебе, добрый человек, за человечность спасибо: грязного бомжа домой к себе привёз – не каждый сейчас на это отважится.

Долго уже бродил поп, с того дня, как расстригли его. И в подвале жил, а то и просто, когда лето, на улице и на свалке. Везде можно жить. Но уподобляться скоту нехорошо: на женщину в очереди стоять мерзко, милостыню просить совестно, спать, как собака, на помойке противно. И вообще, там всё противно, даже воздух. И снова решил в мир идти, так как свалка – это тоже монастырь со своим уставом. На миру, думал, лучше…

Только люди попа и в миру не приняли. Подаяние ведь люди привыкли на паперти подавать, на земле церковной: то ли святость только там чувствуют, то ли кресты на храмах пройти мимо не дают, чтобы не кинуть деньгу страждущему. И колокола всегда бьют: «Дай! Дай!» Но там теперь воры да бандиты управляют, вечером только на хлебушко и оставят, и со святыми отцами они тоже делятся. И ушёл он. И идёт по земле в своей рваной рясе, но редко кто хлебушко даст, а уж про ночлег и говорить нечего.

– Мне много уже лет, и всю жизнь пристанище своей душе искал, и сейчас ищу… А самое-то главное, Митя, веру в себя потерял – а это самое страшное… Зиму в больнице пролежал. Подняли меня возле проходной хлебозавода – там всегда хлебом подавали. А тут что-то ослаб и память потерял, очнулся уже в больнице. Но недолго в ней был – на псих отправили, там вот до весны и задержался. А когда подлечили – родственников-то нет – вот и отправили восвояси. И вот направляюсь я в урочище Двух Братьев. Право, не знаю – найду ли?

– В урочище, говоришь? Откуда о нём знаешь?

– Человек мне о мире другом рассказывал, да и сейчас во снах моих искромётных путь мне указывает. Может, и найду то, что ищу… Потерять веру в Бога – это одно, но потерять веру в себя – это страшно.

– Как это в себя? Себе не веришь, что ли?

– А это как умереть…

– Что-то я не пойму тебя. Почему «как умереть»?

– Понимаешь, ты остаёшься один в этом огромном мире. Ты уже не веришь в людское добро и сострадание, не веришь в любовь и терпимость. Потому как сам никого не любишь и живёшь не по совести – всё делаешь только для себя. И поэтому ты остаёшься один. А чем это не могила?

– Ну ты, наверное, преувеличил… Не бывает так.

– Бывает, Митя… Бывает.

– Ну, а в урочище что делать будешь?

– А чтобы не видеть людей, не видеть их насмешки надо мной, хочу уединиться и… Просеять свою жизнь, как мелкий песок через сито. Всё ведь дело во мне самом, может, там, в уединении, я найду ответ: что же происходит с людьми и со мной? Я ведь себе уже давно не верю…

– Не волхв ли тебе рассказал об урочище Двух Братьев?

– Да, он называл себя так. Он очень много знает, чего мы, смертные, не знаем. Меня ведь в больнице долго из-за него держали, потом выпустили.

– За дурака небось приняли?

– Да. Только я не сумасшедший: я видел, как ушли они в солнечные лучи и исчезли. Их было двое. Один, злобный, называл себя князем.

Леший прошёл по двору в раздумье. Вот и ему не верят, тоже считают сумасшедшим. Но ведь расстрига доказывает обратное, только ведь не убедить мир ни ему, ни расстриге. И всё останется так, как было, без изменений.

– Я отпустил князя, расстрига… Но сначала хотел убить, вон там, на берегу, но в последний момент мне не разрешили это сделать.

– Кто не разрешил?

– Ведея…

– А кто она? Жена?

– Богиня…

– Вот оно как, – усмехнулся расстрига. – Привиделась?

– Да нет, была она здесь…

– А разве они на землю спускаются?

– Они живут на земле, разве что в другом мире.

– А за что убить хотел?

– Не знаю, может, за зло, которое он своему народу принёс. Только я понял… Они правы были: нельзя решать то, что тебе не дозволено.

– А кому что дозволено, Митя?

– Мне не сказали… Но, не убив князя, я, может, убил зло, которое он нёс?

– Разве можно убить зло? Нет, не убил ты его, Митя. Зло так просто не искоренить… Добро и зло, они всегда почти рядом, и всегда в человеке его поровну, но редко побеждает добро. Да и где оно, истинное добро?

– В каждом оно, расстрига, есть! Мы только его различить не можем, а может, не хотим.

– Вот, Митя, и хочу остаться один. Сначала в себе хочу почувствовать, что же я растерял за эти годы на земле. И отчего люди отвернули от меня свои лица?

Поспела баня. Дмитрий отвёл попа, показал ему, где мыло и мочалка, а сам направился на своё место, на крутояр. Солнце уже лежало на полноводной реке, и лучи окрашивали мутное половодье. Он опустился наземь, закрыв глаза, просил, чтобы ему приснилась в эту ночь Ведея. Почему-то после прихода расстриги он почувствовал страшную тоску по ней, почувствовал себя, как и расстрига, одиноким и несчастным. А вроде бы всё налаживалось, уже как-то привыкать стал. Нет, не забывать – такое невозможно забыть, – а словно притупилось всё. Внушали все вокруг, что это был только сон.

Веселела Валентина, чувствуя, что вроде всё налаживается. Стал Леший немного другим, будто и прежним, только бывало вдруг задумается, сядет у бани на чурбак кедровый, и курит, и курит. Позовёт она, а его вроде и нет, ничего не слышит, будто находится где-то далеко-далеко. Уходила она тогда в дом, занималась хозяйством, боялась трогать его в это время. Плакала часто, так как чувствовала: сон его принёс ему любовь к той, выдуманной. Знала, что её нет, но бабья ревность, она ведь не может определить край, где сон и где явь. Особенно когда ночью во сне Ведею зовёт. Но молчала, знала, что сменился у него характер: непреклонным стал, настоящий мужской.

Валентина готовила на стол, когда Дмитрий с помытым и переодетым гостем вошли в дом. Расстрига по привычке глянул в передний угол и, не найдя там икон, смутился:

– Сейчас вроде мода на иконы пошла, а у тебя их, вижу, – нет. Не веришь, видно?

– Не знаю, батюшка…

– А как без веры-то? Ведь под Богом ходим…

– Может, и ходим, откуда знать. Раньше лоб иногда крестил, когда уж сильно прижмёт. Только бывает и времени нет крестом себя осенить… Ты сам-то веришь ли? Ведь при сане был.

– Был… – расстрига глубоко вздохнул. – Так нет теперь ни сана, ни веры, наверное.

– Отчего так?

– Да всё мне как-то быстро надоедает. Новое всё ищу, только вот не открывается мне… Христос, так он терпеть велел, а я всё спешу – вот и прогневал, видно. А может, мне за былое прощения нету. А ты сам, Митя, крещёный?

– Раньше не крестились – время было не то. А сейчас мне без надобности. Я, расстрига, верю в то, что вокруг меня. Оно ведь рядом, рукой дотронешься: земля, вода, лес и небо. Я их душой своей чувствую…

– Вот оно как… А кто учил тебя этому? Не тот ли, седой, что на свалку приходил?

– Да нет… А разве этому учат?

– Этому не знаю. Другому учат…

– Разве можно учить вере?

– Всему и всех можно научить.

– А тебя, расстрига, научили?

– Меня нет. Может, оттого, что грешник большой. Вот и хочу остатки жизни посвятить себя отшельничеству – может, там заслужу прощение Господне.

Ужинали долго. Расстрига от выпивки отказался, так как дал себе зарок. Отмытый и причёсанный, в белой нательной рубахе, он уже не походил на бомжа, а скорее, на старца с картин, только креста на шее не хватало: свой большой медный крест на толстой цепи он вместе с рясой сложил в котомку.

– Увезу я тебя в урочище Двух Братьев, пусть только немного спадёт вода. Помогу построить там для тебя небольшое зимовьё, ну, а обустраивать сам будешь. Лопату, топор, соль и муку завезём, свечи, чтобы молиться тебе в тишине таёжной. Вот только выдержишь ли? Жил когда-нибудь в лесу?

– Нет. А разве это важно?

– Это тебе не монастырь и приход. Нет рядом братьев во Христе, помочь некому. Только твои силы, только твоя выдержка… Сетей дам, лодку сам выдолбишь – не велика наука… Ты вообще-то откуда?

– Из Ленинграда, теперь Питера.

– Да, занесло тебя… Но ты сам выбрал себе путь. Один только совет прими от меня: когда будет трудно и тоскливо, одиноко, вдруг если начнёшь о петле подумывать.

– Да грех это, Митя, в Библии сказано…

Леший не дал договорить.

– Я не знаю, что там сказано, не читал! Только знаю, как одному в тайге выжить: работой до крови на ладонях, до изнеможения, чтобы там, где работал, и уснул беспробудно. Поверь этому, батюшка…

Через две недели, когда весенняя вода в реке упала, погрузив скарб и расстригу в лодку и простившись с Валентиной, Дмитрий отчалил от родимого берега. Чуть не год он пробыл безвылазно дома, и теперь проплывающие мимо низкие, затопленные берега приносили в истосковавшуюся по лесу душу неописуемую радость. Он что-то кричал расстриге сквозь шум мотора, тот, не расслышав, только крутил и согласно кивал головой. Стаи уток носились над затопленным руслом, пугая батюшку. И вдруг Дмитрий увидел у этого седого человека по-детски открытые глаза, как будто его впервые вывезли на природу. Он смеялся, вжимал голову в плечи от пикирующих на них уток и кричал:

– Господи, как хорошо-то на свете! Вот где благодать Господня! Услышал, видно, Бог мои молитвы, простил меня за сомнения мои и отправил в этот рай.

– Для кого, расстрига, рай, а для кого край, – веселился Леший. – Посмотреть охота, как ты запоёшь, когда один останешься…

Но расстрига словно не слышал его, орал, как маленький ребёнок, задрав свою бороду к небу. Восхвалял Христа за то, что направил его на этот путь. Восхвалял людей, что пришли тогда на свалку, которые открыли ему это райское место после ада, в котором он находился эти годы.

– Меня простил Господь! – кричал он в голубые туманные кедрачи. – Он меня простил, Ми-т-я!

К вечеру из-за поворота реки показался холм, поросший пихтой и елью, с двумя каменными вершинами. Дмитрий, сбавив газ, подчалил к зелёному берегу.

– Ну, вот, расстрига, мы и на месте. Это и есть то урочище, куда ты хотел попасть. Я тоже, кстати…

Они сошли на зелёный невысокий берег. Дмитрий пошёл по поляне, чтобы остаться с мыслями наедине. «Вот я и добрался до могил своих родителей. Хотя какие здесь могилы? Пепел давно разнёс ветер над этим широким полем, и теперь он везде. Он и под ногами, и на дне реки, и среди травы – везде. Они вокруг меня, они повсюду. И где бы я ни был – они рядом со мной… И может, они хранят меня – как знать?»

Дмитрий ходил по зелёному полю, пока не добрёл до старого разрушенного скита. Сел на полусгнившее бревно и задумался. Снова пришла та жизнь, которую он прожил в коме. Вот отсюда ушёл Невзор с родом своим. Здесь сгинул Светояр со Снежей… Как, оказывается, многое связывает его с этим урочищем Двух Братьев. Нужно попытаться найти последний погребальный костёр, о котором говорили люди. Может, что-то и осталось. Хотя навряд ли: столько времени прошло.

Дмитрий винил себя в смерти отца, пусть косвенно, но винил. И если бы тогда не ошибка штабников, отец мог бы и жить, он бы ждал возвращения единственного сына. Но только вот откуда он знал про погребальный костёр? Откуда знал, что, когда ветер развеет их пепел, души их вновь соединятся и они обретут новые тела? Может, и отцу снились такие же сны, как ему? Загадки… И сможет ли он когда-то объяснить всё, что происходило с ним, происходило с его отцом? Кто ему об этом расскажет?

Место для зимовья расстрига выбрал в лесу на краю поляны. Рядом протекал каменистый ручей, заросший по берегам осокой и невысоким камышом. Поп оглядел место и воткнул лопату.

– Вот здесь, быть может, я проведу последние годы своей жизни. И в молитвах, и в размышлениях с самим собой.

Лес был рядом. Срубил Леший ему избушку. Сам-то расстрига топор никогда не держал в руках. Сказал после того, как чуть не порубил себе ногу.

– Топор не кадило – сноровки требует.

– Так сноровка, она придёт со временем, батюшка. Не у тебя первого не получается. Всё приходит со временем. Ко мне, может, память придёт, а к тебе то, что ты ищешь, – успокоение.

Накололи потолки и пол, надрали дранки, покрыли крышу. Сбили из глины небольшой камелёк, затопили – теплом потянуло по смолёвым стенам.

– Убежишь ты зимой отсюда, расстрига, не вытянешь скуки и одиночества. Это ведь когда среди людей жил, казалось тебе, что без них лучше. А поживёшь один – злейший враг тут тебе за счастье покажется…

– Не убегу, потому как не знаю, куда бежать. Да и кто меня где ждёт?

– Никто, расстрига, не придёт сюда – неблизкий путь. Если же вздумаешь уходить, не ходи по тайге: не дойдёшь, замёрзнешь. По реке иди, там зимой ветром наст надувает, идти легко… Да, лыжи себе из ёлки сделай – они всегда в лесу нужны: где петли на зайцев поставить, где за дровами сходить. Трос в лодке возьмёшь, на костре обожжёшь, петель накрутишь. Захочешь жить – проживёшь. Руки опустишь – пропадёшь… А я завтра домой уеду, вот ночь ещё с тобой здесь проведу и уеду. Валентина тоже уже, наверное, беспокоится.

– Митя… Ты расскажи мне про Богиню.

– Зачем тебе? У тебя же есть свой Бог.

– Есть, Митя, только он на землю не спускается, а твоя на земле живёт… Какая она?

– Разве словами, расстрига, её опишешь? Таких слов люди не выдумали…

– А другой мир, Митя, это как небо?

– Это как память, в него уйти и вернуться можно…

– Как это? Не пойму что-то. Загадками говоришь.

– В нас они, наверное, живут, в нашей памяти, оттуда и приходят. По-другому я это объяснить не могу.

– А я в первый раз, когда ты о Богине сказал, подумал, что болен ты. Только теперь понял, что правду говоришь…

– Может, и болен… Потому как один в это верю. Вот и ты пришёл ведь сюда! Значит, среди людей посчитают, что и ты нездоров.

– Да есть ли у людей дело до меня? Я ведь тоже тебе рассказать хочу, что привело меня сюда. Да на всякий случай – вдруг не выживу да больше не встретимся? – завещание тебе оставлю. Оно уже составлено, только имя твоё впишу своей рукой.

– Ты думаешь, оно мне надо?

– Пригодится авось…

Окончив исторический факультет в шестьдесят пятом, Саша Рогозин долго преподавал в школе. В свободное от работы время занимался фарцовкой – это началось ещё со студенческой скамьи. Работал не по-крупному и один, а так больших денег не сделаешь. Но всё же с горем пополам скопил деньги, купил машину. Машина была его давней мечтой. Она даже во сне ему снилась: голубенький жигулёнок с мягкими велюровыми сиденьями. И вот его сокровенная мечта сбылась! Он сидел в своей машине и раскатывал по ночному городу!

Но после трёх дней общения со своей «мечтой» он почувствовал смертную тоску. И от машины, и от всего, что его окружает. Машина-то всего три дня и горячила кровь, и взвинчивала душу от ветра в лицо, от чувства обладания собственным автомобилем. Но всё разом прекратилось. Опять были скучные уроки, которые он проводил, пыльная машина в гараже, на которой он теперь иногда приезжал на рынок. Просто посмотреть, уже не фарцевать – это тоже ему наскучило. Просто ходил между рядами и смотрел, как всё продаётся и покупается: от заграничных джинсов и до человеческой совести. И ему, спекулянту со стажем, пусть работавшему по мелочам, вдруг в голову пришёл вопрос: «Неужели везде так? Неужели так у нас устроен мир?»

Подтверждением тому стала продажа его голубой мечты, «Жигулей», когда его обвели, как самого последнего лоха на земле. При оформлении документов, когда машина стала уже не его, ему всучили «куклу» из хорошо нарезанной бумаги. Напился он тогда до помрачения, и в первый раз в душу его вошла злость на этих упитанных крепких парней, которые его обвели. И вместе со злостью в душу вошла игра – не жажда мщения.

Он знал, что может быть почище тех кидал с рынка. А раз так устроен мир, почему бы и не попробовать, не стать миллионером. Тем более, что всё пошло прахом: и его деньги, и образование.

Ведь всё, чему его учили пять лет, чему он учил детей, в новом времени, которое наступило, оказалось враньём. Он так искренно верил и хотел быть похожим на некоторых героев – всё оказалось пустословием, «старой идеологией». И ложь почувствовал везде: от цыганки-гадалки до депутатских обещаний в прессе и лозунгах.

Родители к тому времени уже умерли, оставив ему трёхкомнатную квартиру на окраине Ленинграда. Жениться так и не женился. Для него во всём чувствовалась тоска: и в женитьбе, и в жизни. Душа просила чего-то такого!.. Острого, неординарного!

Но вот пришло новое время… Всё, чем жил народ: идеи и небольшие накопления – полетело псу под хвост. А Александру Рогозину уже было под пятьдесят, и заниматься старым трудом уже не имело смысла. А тут вольный ветра принес уйму возможностей, как без труда и не затрачивая собственного капитала сделать себе состояние. И новая бредовая мечта стать миллионером сама поплыла в руки.

Пошла мода на религию. И какую только не стали проповедовать в России! Дудели по стране, кто во что горазд! Как грибы, росли общины и молельные дома. Ещё в институте Александр увлёкался ведической культурой и теперь, в мутной воде, сделал ставку на это. Провозгласив себя наследником волхвов, изготовив все атрибуты старого веротолкования – из старых книг срисовал обереги и амулеты, отлил их в мастерской у пьяницы-частника за копейки, – взялся за дело. В родном городе, где многие его знали, он не стал искать лохов, а поехал в начинающую жиреть Москву. Подобрав пару мошенников-единомышленников, за полгода сбил общину вокруг себя. И, сменив фамилию и имя, с купленным паспортом, став Эдуардом Пошляевым, обобрал до нитки всю свою общину, поделившись с подельниками по совести. Смылись. Уже с деньгами и настоящим паспортом снова приехал в Питер, но, зная, что всё равно его будут искать, положив деньги в банк и сделав страдальческое лицо, пошёл жить в монастырь.

Окунувшись в закрытую от мирского глаза жизнь, он стал постигать келейное бытие. Часто одеваясь в строгую рясу и повесив вместе с крестом большую железную кружку с прорезью для пожертвования денег, он пропадал на вокзалах Питера. Иногда проходя мимо стендов «Их ищет милиция», он видел свою фотографию и, улыбаясь, любовался ею. Через два года он был пострижён и отправлен в далёкий сибирский край батюшкой в деревенскую церковь.

Приход был небольшой, денег было мало, и крытая гнилым тёсом церквушка несла ему уныние и смуту в душу. Но, чувствуя, что ещё рано выходить ему на свет, он начал изучать церковные книги, Библию. И вдруг понял, что надо ему самому пройти по миру, как прошёл по нему Мессия. Придя в лоно церкви по своим соображениям, а не по зову души и веры, вдруг почувствовал, что ему надо испытать то, что испытал Иисус. Читая книги, где много говорится о добре и любви к людям, он в миру этого не видел. Да что в миру?! Даже в монастыре редко живут по библейским законам. И здесь, под святыми куполами, нередко правят деньги и положение на иерархической лестнице.

Неужто нигде нет правды? Он понимал, что сам мошенник, использовал доверие людей и обманул их. Но люди ли это были? Имея большие состояния, никто из них не перевёл, например, часть денег на приют для бездомных или детский дом. Они просто устали от своих богатств и расстались с ними, захотели быть совершенно свободными, а не рабами, как втемяшивал в их головы Эдик Пошляев. Ну, а маковая водка сделала своё дело. Может, среди простого народа ещё сохранились любовь, совесть и добро? Нужно идти в народ.

Для самого Александра Рогозина деньги утратили значимость сразу, как они оказались в его руках. Пропал интерес к ним, потому что всё закончилось. Кончилась игра в душе вместе с полученным миллионом. И опять стало тоскливо. Что можно было купить на эти деньги? Всё! От дачи на Канарах, где его никто не найдёт, до депутатского мандата неприкосновенности от какого-нибудь округа. Только вот покоя для души на деньги не купишь, скуку из неё деньгами не выметешь, словно метлой.

Расстригли его быстро, как и постригли. Собрал однажды в церковь мужиков со всей деревни, верующих и неверующих, накрыл столы, уставив их водкой и вином. И загуляли, пропив все пожертвования церкви! Потом откуда-то, как всегда во время пьянки бывает, появились женщины лёгкого поведения, дошло до плясок на столе и, как всегда в этих случаях, разврата. И пошёл Амвросий, в миру Александр, по земле, проверяя священные писания, ища для своей души не покоя, а изгнания скуки.

От церковной паперти в области и до свалки городской, до людской свалки. Искал добро в людях, искал любовь и сострадание к ближнему – только это оказалось такой редкостью в последнее время. Он всегда верил в людей, даже оставаясь мошенником. Но вот теперь он эту веру тоже потерял. И только в конце пути вдруг понял, что он потерял веру в себя и от этого всё и началось. И может, вот этот скит, построенный этим добрым человеком, поможет ему найти себя, может, снова приведёт его в мир лада с самим собой. Может, здесь от него, как грязь, отлетит вся шелуха, которую он нацеплял за свою жизнь. Может, здесь для него придёт прозрение: как жить и что нести миру, в котором живёшь.

– Если я вдруг не вернусь, на эти деньги построй приют для бездомных, Митя, для тех, со свалки…

– Ты сам его построишь, когда вернёшься. А одиночество для тебя хорошо – ты принял правильное решение остаться тут. Поживи, слейся с природой, дыши одним воздухом с ней – и к тебе придут хорошие мысли.

Дмитрий кинул в костёр конверт с завещанием.

– Так оно будет лучше, нет искушения…

– Но для меня теперь ты оставил, Дмитрий, искушение…

– Вот для этого ты и здесь.

Ночь прошла в разговорах. Утром, после молитвы на восходе, Дмитрий засобирался домой, погрузил вещи в лодку, попрощался с будущим пустынником.

– Странно, Дмитрий! Почему ты молишься солнцу? Ведь эта религия ушла в далёкое прошлое. Тебе ли о ней помнить?

– Ты не прав, расстрига: она в настоящем, она вокруг нас! И богам этим надо молиться только за то, что они есть, потому как они дают нам жизнь на земле. Прощай!

Дмитрий резко оттолкнул лодку, стремнина потянула её на середину реки, мягко заурчал двигатель. И, обернувшись на берег, увидел Дмитрий фигурку расстриги, который вслед ему накладывал крестное знамение.

 

Глава 8

Поздно ночью в деревне случилась беда. В сельскую больницу пришли три порезанных ножом парня, пьяные и испуганные. У всех были раны на лице: порезанные носы и губы – они стали заячьи. На вопросы участкового Коли Колесникова молчали. Ночь, говорили, была, преступника не видели. Все трое были друзьями, у двоих было уже по ходке в зону за неправильный образ жизни – за вымогательство и пьяные дебоши. После того как все они получили медпомошь, Коля развёл их по разным комнатам и вызывал по одному. Первого вытащил Васю, не судимого и самого молодого из компании.

– Ну, что, Васёк, как видно, приехал ты со своими дружками.

– Куда приехал?

– На курорт! Сейчас только заяву на тебя написали. Это пока тебе пятак поросячий зашивали.

– Заяву? Ё-ё!..

– Наверное, отвалят тебе немного, но и мало не покажется.

– Чего отвалят?

– Отвалят или навалят. Голодно сейчас, Вася, в зоне, жрать будешь один овёс распаренный.

– Я что, конь, овес жрать?

– Ну, это ничего, ржать зато научишься. Усёк, о чём я? А друганы твои не помогут: они на другую зону пойдут.

– Почему на другую? А вместе нельзя?

– Вместе?! Да их, может, вообще выпустят. Они вроде всё на тебя валят. Так как, Вася?

– Как на меня?

– Да так! Думаешь, мне тебя садить охота? Нет. Вроде зла ты до этого никому не делал…

– Да я вроде и сейчас зла никому не желал. Попросили за ноги подержать, а она как начала ножом махать. И вёрткая, как змея! Не иначе то русалка была. Я даже лица разглядеть не успел, всё так быстро кончилось…

– Что, Вася, кончилось? Для тебя только началось…

На пригорке перед речкой поздним вечером деревенская блатная компания гуляла. В траве лежало пиво и наспех купленная закусь. Уже хорошо подпили, когда невысокий парень по кличке Блин увидел молодую женщину, появившуюся вдруг у воды.

– Во! А эта откуда нарисовалась? Не было же никого… Не из воды же? По виду так не наша – городская… А чо, мужики, может оторвёмся? Что-то давно вот на таких не везло…

– Из воды только русалки появляются, мне бабка моя говорила, – заметил недавно прилепившийся к компании Васёк. – Так ведь она не про нас, ей интеллигентов подавай. А может, она с мужем приехала? И на хрена мы ей? Да я как бы и жениться собрался.

– Много ты знаешь! Про нас, не про вас – какая разница? Дурак ты, Васька! Да кто её спрашивать будет? Своё получит и молчать станет. Тем более, ни она нас не знает, ни мы её, – ответил Блин, наливая в стакан водки. – А ну давай, мужики, для храбрости!

Солнце давно закатилось. Выплывшая из-за небольших туч на горизонте луна проложила свои лунные тропинки по воде. Женщина молча смотрела на реку, босой ногой водила по воде, ломая эти призрачные тропинки. Потом, скинув длинный сарафан и оставшись совершенно нагой, вошла в воду. Она плавала бесшумно в зеркальной серебряной глади, наслаждаясь тёплой водой, потом так же бесшумно ушла под воду и вынырнула у самого берега. На берегу уже изрядно подпивший Блин, увидав голую женщину, засипел вдруг горлом от волнения.

– Вперёд, мужики, пока чистенькая! Чур, я первый! – крикнул Блин и бросился к женщине, надевающей сарафан.

Подбежав, он ухватил её за плечи, стараясь повалить на песок. Но в женщине была сила и ловкость: через секунду Блин уже сам лежал на песке. Но он успел ухватить её за ноги и тоже повалил наземь. Подоспевший Васек и третий, Петро, было навалились на неё, только вдруг истошно заорал Блин. И тут в руках у женщины они увидели сверкающий нож. Ловким движением она успела уже пройтись им по лицу Петра, и тот сидел, зажав лицо руками: из-под ладоней на песок струйкой стекала кровь. Васёк решил дать дёру, но спиной чувствовал, догоняла. Запомнил, оглянувшись на бегу, глаза из-под низко повязанного платка, глубокие, от которых потерял силу в ногах и свалился на песок, словно спутанный, да слова:

– Да ты не воин – трус, я вижу!

Когда очухались, у всех троих раны были одинаковые, будто их специально как бы пометили – резаные носы и разваленные верхние губы. Женщины и в помине не было, только босой след по песку, но и он терялся в траве. Блин, одной рукой закрывая рану, пытался второй рукой натянуть свои джинсы и глухо гундосил:

– Во, сука, уделала! Всю карточку распустила, хоть в деревне теперь не кажись. Во, бля, влипли! Вот тебе и чистенькая…

– Я же жениться собрался, – подвывал Васёк, брызгая кровавой слюной – Теперь-то как? Это всё, Блин, из-за тебя! Выпили бы пива да к клубу. Что, там мало баб? Городскую захотелось.

– Молчи, сам халявы захотел. – Блин, справившись со своими штанами, уже обрёл в голосе твёрдость от накатившего на него страха и унижения от чумовой бабы. – Нас сейчас, только что, опустили ниже унитаза…

И только молчаливый Петро произнёс восхищённо:

– Во баба! Не то что наши шалавы. Свистулька-то твоя целая, Блин? – гоготнул. – А то место у тебя и впрямь у параши.

И уже не дожидаясь своих друзей, Петро направился на взгорок к деревне.

Вытащили из дома фельдшера и заспанную медсестру, те, в свою очередь, не забыли и участкового. Участковый привёз хирурга из райцентра, который штопал и обрабатывал их раны почти всю ночь.

– Ну, что же, правду, видно, ты мне рассказал, Василий, зачтётся тебе, конечно.

– Да уж ты зачтёшь… Не одни портки на нарах сотрёшь.

– Так… А баба, ты говоришь, точно не наша? Интересно… Тут ещё, говорят, мужик шизонутый появился… Не слышал про него?

– Это что у магазина сидел? Видал.

– И что за мужик, не знаешь?

– Леший его к себе увёл. Мужик как мужик, только неразговорчивый.

– Так он что, не местный?

– Мне-то почём знать. Паспорт спрашивать – это по твоей части. Мы его хотели на пузырёк раскрутить, так Сохатый Блина с крыльца спустил. Ты же знаешь праведника… Кулаки как кувалды. Нет бы вежливо: мол, Блин, отойди или ещё как. Так нет! Сразу в рожу… Блин тоже было обиду затаил на Сохатого. Зачем при чужом человеке авторитет подрывать? Ну разве с ним без лома справишься? Да и с ломом тоже навряд ли… Мы просто потом пива взяли и ушли, а потом эта баба… Полоса чёрная, наверное, сегодня.

– А ты с Блином якшаться будешь, тебе и робу полосатую бесплатную дадут, полоса чёрная, полоса белая.

Васёк молча сглотнул слюну, громко хлюпнув. В тюрьму очень уж не хотелось, хотя Блин её всегда рисовал как курорт для него. Но, видя сегодняшнюю его подавленность, Васёк понял, что он всё врал.

– А ты как думал? Что всё с рук вам сойдёт?… Жалко мне тебя, Васёк. Если она подаст заяву на вас, за попытку сядете.

– Так ты же говорил, заява есть? Что же ты меня тогда колоть-то начал, мент?

– А я шутник, Вася. Пошутил, покуда вас ещё лихоманка колотила от встречи с этой бабой, чтобы вы потом в отказ не пошли. А ты вот протокол-то уже подписал. Наукой, Вася, тебе будет, как девок силой брать…

– А мне-то сейчас куда?

– Да пока домой, а там посмотрим…

Васька матюгнулся за свою оплошность и пошёл в ночь, белея свежими бинтами на лице.

Участковый, закурив, задумался. Надо бы поискать ту русалку с ножом. Трёх мужиков отделать – не так себе: сноровка нужна, и глаз точный, и рука крепкая. Ведь ни одному нижнюю губу не захватила, словно какой ритуал над насильниками совершила. Ай да огонь-баба! Но поискать следует: вдруг какая в розыске. Так нет – та бы кишки выпустила. Тут что-то другое, непонятное… Ладно, утро вечера мудренее…

Опрос населения деревни Бураново Коля Колесников начал прямо с утра, когда выгоняли скот на пастбище. Подходил к бабам, ожидающим пастуха рядом со своими бурёнками, задавал вопросы о женщине с длинными волосами в белом сарафане, спрашивал, кто что знает о ней. Никто и ничего, но зато о ночном происшествии знали почти всё. Когда успели и кто рассказал, загадка. Костехворили на чём белый свет стоит всю Блинову компанию. Попало и самому Коле-участковому, что плохо за порядком смотрит и белым днём чуть женщину не изнасиловали. Понял тогда Колесников: даже если знают, не выдадут эту русалку, так как она себя защищала, может, честь свою отстаивала. А что ножом – так пусть не лезут. Прочёл он тогда в бабьих глазах торжество. Как будто они это сами совершили!

Пошёл вдоль деревни, к реке, место происшествия посмотреть. Может, там что подскажет – вещь какая оставленная или ещё что.

Река уже просыпалась, клубилась туманом у ивняков и шелестела в опущенных в воду ветвях. На середине уже начала плавиться рыба, без шума расходились маленькие круги, как будто в воду падал крупный и редкий дождь. По натоптанному песку и следам крови сразу же нашёл место схватки. Только дальше от места борьбы след одинокий, не спешащий по песку в траве потерялся. Жаль, конечно, собаки нет, а в районе не дадут… А за этих деревенских блатных, которые пострадали, лично сам начальник милиции в ладоши похлопает. Ему тоже уже надоело возиться с ними, а раз кто-то поучил их – значит, за дело. Да и стоит ли кого искать… Права ведь, а нужно это только для него самого. Хотелось посмотреть на неё, просто из интереса. Видно, не перевелись ещё женщины, которые могут постоять за себя. Он давно уж таких не видел. В основном ведь только плачут: мужик ли изобьёт, изнасилуют ли – только сопли и могут по лицу размазывать. А эта… Надо бы найти.

Солнце уже почти встало. Колесников кинул взгляд на берег и у дома Дмитрия Ковалёва увидел фигурку бородатого седого мужика, стоящего на крутом берегу.

– А это что за явление Христа народу? Допились, видно, бурановцы: то русалки, то старцы солнцу молятся. Скоро летающие тарелки появятся и гуманоиды начнут по деревне шастать… Эй, ты кто? Откуда в наши края забрёл?

Поднялся по тропке, опустился рядом с молящимся на траву. Не стал прерывать его, выжидал, когда человек закончит, покусывал травинку и глядел на спину старика. Вблизи тот выглядел крепким здоровым мужиком. Волосы собраны на лбу кожаным ремешком, грубая тканая рубаха, такие же штаны… Старовер, видно, из скитов, что на Соболёвке-реке. Был как-то раз, на вертолёте залетали туда, когда браконьеров ловили городских. Там мужики в таких же рубахах ходят, так же бороды лопатами, да и молчаливы, слова лишнего не скажут. Так вроде нет их там сейчас, ушли куда-то…

Вдруг почувствовал, что кто-то стоит за спиной его. Мурашки по спине! Обернулся: Дмитрий.

– Не зря тебя Лешим прозвали: подошёл, даже травинка не зашелестела, словно по воздуху.

– Так ходить надо уметь. Что зря шуметь-то? Привык я, Николай, по лесу бродяжить. А если там шуметь, то не увидишь никого, да и не услышишь тоже. Ты что пожаловал-то в рань такую?

– Служба, брат, такая… Слыхал, что стряслось?

– Нет…

– Сегодня в ночь кто-то Блина порезал с его корешами, баба какая-то. Неужели не слышал?

– Да где мне услышать! Я дома был вон с гостем… А Блин давно добивается, что, не знаешь?

– Да всё я знаю, только ведь порядок должен быть во всём, а тут нож. А что дальше будет?… А что за гость-то? Что-то незнаком…

– Ты, Николай, не приставай ко мне. Приехал дальний родственник, отношения к этому делу никакого не имеет. Мы вчера в бане парились, потом выпили и спать легли.

– Странно, но ведь староверы не пьют… Да и не курят…

– От такой жизни, что сейчас на деревню навалилась, не только старовер запьёт, но и Пресвятая Богородица. Что, не видишь, полдеревни уже спилось, а полдеревни самогоном да спиртом торгуют. Вот только интересно мне, Николай… Когда полдеревни пьющей вымрет, то вторая половина кому продавать будет – ты не знаешь? Ты бы задумался… Я-то бездетный, а у тебя двое…

– Ладно, учить вздумал… Я-то что поделать могу, всю жизнь ведь пили… Правда, не так, да и водка была настоящая. А сейчас… Этикетки разные, а всё с одной бочки разлито… Сейчас меня на данный момент русалка очень интересует. Что это за баба с ножом на шее бегает босиком?

– Да откуда мне знать?!.. И мало ли кто с ножом бегает…

Леший видел, как вздрогнул плечами Невзор, видел, как сжались его раскрытые ладони, обращённые к солнцу. Задрожало восхваление богам, и, кончая молитву, он закрыл ладонями лицо. Участковый, попрощавшись, поднялся и пошёл в деревню. Следом к дому пошли Дмитрий с Невзором.

– Ты знаешь эту русалку, Невзор? Кто она?

– Это Ведея, дочь моя последняя… Только я не знаю, где она… Неведомо мне пока, князь… Она сама найдёт тебя. Во сне придёт… Недолго осталось.

 

Глава 9

Оставшись один в доме, Леший перебирал листы семейного альбома, стараясь кого-то вспомнить без участия Валентины. Да, что они говорили и в больнице, и дома, сходилось. Они во всём были правы. Была другая жизнь Дмитрия Ковалёва, которую он не помнит. Сейчас он вопреки здравому смыслу и рад бы не верить всему, что рассказывала Валентина, только слова из песни не выкинешь.

Привычка у людей – на память фотографироваться! Весь путь жизни можно проследить, от детской коляски и до последнего дня, когда снимают на карточку уже и без согласия. Для чего это делают? Для памяти? Или чтобы след остался на земле? Вот здесь сейчас всё перед глазами. Даже если что забудешь, они тебе напомнят, веришь тому или нет…

Леший поднялся, вывернул все ящики из серванта и стал изучать все документы, попадавшиеся ему в руки: от счетов за электроэнергию до дипломов и почётных грамот. Он перечитывал всё, что могло бы пролить свет на его прошлое, что могло бы, наконец, дать какую-то нить, от чего распутывать этот клубок, который он накрутил. Только сам-то уже знал, что ничего не найдёт. Да и не знал, что искать. Сны на карточку не снимешь…

Леший опустился на пол среди разбросанных документов, опёрся спиной о ножку стола. Так, на полу, его и застала Валентина.

– Вижу, плохо тебе, по-настоящему плохо…

– С чего ты взяла?

– Потому как не слепая. Вижу!

– Я просто понять хочу. Всё, что случилось со мной, – была ли это случайность?

– Жить надо, Митя. Ты ищешь то, чего не было. А картины и образы, что нарисовало твоё воображение, – их не найдёшь в этой жизни. Не найдёшь, так как это миражи, это твои сны, твои мечтания. Тебе больше сейчас надо спать и отдыхать, а не копаться в памяти и в документах – они тебе ничего не дадут.

– Но я же помню…

– Что ты помнишь – это бред… Прости меня, он не основан ни на чём. Это пустое место, на котором ты ещё продолжаешь жить. Но это была лишь твоя кома. Твоё беспамятство!

– Но расстрига тоже видел волхва!

– А пьяному чего не привидится! Горячка белая!

– А как быть мне со всем этим? Она сказала, что пошлёт мне сына!

– Какого сына? Ты мне ещё про непорочное зачатие расскажи! Подумай, о чём говоришь. Ведея, Невзор – они вообще из далёкого прошлого. Это красивая картина, которую ты нарисовал сам себе и хочешь жить этим образом. Но так не бывает. Посмотри вокруг: все живут по-другому. И ты так живи, отбрось всё, начни всё сначала. Сейчас перед тобой совершенно белый лист. Ты не помнишь прошлого своего, у тебя только выдуманное новое, в котором ты никогда не жил. Да и смог бы ты там жить? Наверное, нет… У тебя есть я, есть дети, дом…

Двадцать лет назад Валентина приехала в Бураново с Дмитрием тогда из областной больницы. Думала, поживут немного, да утянет она его к себе на родину. Здесь-то ведь нет у него никого. Только слышать он об этом не хотел. А потом и мечта о доме переместилась на второй план, а чужая небольшая деревня вдруг стала иной, уже не отталкивала, как прежде. Долгих ухаживаний по приезде не было, с неделю и побродили по берегам сонной реки, да и расписались. Благо сельсовет свой, деревенский, – резину не тянули. Утром заявление, вечером расписали. Потом дети пошли, привыкла к Буранову, родной деревня стала, и уже никуда не тянуло.

Здесь теперь её родина. Брат приехал как-то в гости, в клуб на танцы походил, женился и остался. Митя ещё дом ему помог отремонтировать. И жили… А что ещё искать? Кто, где, кого ждёт сильно? А вот теперь, когда, почитай, половина жизни прожита… Беда эта… Митя, он сильный, вытянет, тяжело пока ему… Только когда легко-то было? Сначала, после того, как он не узнал её, ограждался от неё, не разговаривал – уйти хотела. Уехать к младшей дочери собиралась. Только дошло до неё, что дочери не примут её, не простят, что отца их больного оставила. Да и сама понимала, что надо быть рядом, а то ведь пропадёт, как и свёкор. Сам-то он молчит про отца с матерью и на кладбище не ходит. Просила его сходить на родительский день однажды, как только поженились. Сказал, что нет там никого, и запретил навсегда об этом спрашивать. А почему нет, по слухам подлинно не узнаешь. Мало ли что болтают. Но вот теперь закралась мысль в голову: а случайность ли произошла с её мужем? Отец, говорят, свою жену из могилы выкопал, огню предал, да и сам вместе с ней в огонь ушёл. Страшное что-то было в уме его, если на такое пошёл, необъяснимое. Может, тоже болен был, как сейчас её Митя? Может, у них это наследственное? Да навряд ли… Отец-то его один тогда оставался, и ждать больше некого было. На Митю похоронка пришла из армии по недоразумению штабных работников. Может, от горя отец и помешался рассудком и сотворил то, о чём люди говорят. Разве сейчас узнаешь… Митя вот говорит, что темно тут у нас и солнце тёмное, закатное. Может, он какой другой свет видел, пока без сознания лежал? Может, он и другую зарю видел, на какую его выдуманные люди всегда идут. Только спросить его об этом боязно. Опять испортить всё можно. А так со временем всё и наладится…

Леший слышал, как Валентина тяжело встала с кресла и прошла на кухню. Слышал, как мыла посуду, гремя тарелками, наливала воду в кастрюлю, что-то скоблила и чистила. И опять вдруг жалость к ней проснулась в Лешем. Из-за него ведь мучается, разговаривать даже боится, только смотрит ему в глаза, как бы понять старается. А он ведь горе ей несёт. Но только не уйдёт она никуда, ждать его будет, когда он, по её словам, на землю спустится.

Собирая в альбом выпавшие фотографии, увидел на одной, уже пожелтевшей, молодого отца с матерью. Они стояли у моторной лодки. Видно, это было весной, так как берег реки был залит водой. За спиной покойных родителей простиралась чистая луговина, а на самом горизонте был холм с двумя каменными вершинами. Это же урочище Двух Братьев, где старые скиты! «Но мне же никогда не говорил отец, что он там был с матерью. Почему? Что заставило мать поехать туда? Что они там делали? Да ещё весной? Ни ягоды, ни грибов… Не природой же любоваться?» Зачем отец возил и его туда, когда он был совсем маленький? Одну ночь всего и переночевали, не рыбачили, просидели у костра. Отец задумчивый тогда был, словно потерял что-то. Всё ходил по лугу, говорил, что покос смотрит. А что его смотреть, когда косить-то не ездили туда. В деревне бы засмеяли: что за тридевять земель косить, когда луга в Буранове под боком. Лешего осенило: неспроста всё это! И скит ведь там был, и люди жили. Только куда ушли? И зачем? Ведь никто не мешал им, живут и живут. А кто во что верит, давно никому нет до этого дела. А нет… Исчезли словно…

Всё отсюда, наверное, начинается. Может, и отец знал то, что теперь Леший знает. Вот почему просил он сына не говорить никому о том, как заблудился в лесу и как его девушка вывела. Может, оттого и не смеялся над ним, не говорил, что в трёх соснах заблудился. Только помнит Леший лицо его, когда он ему о блуждании своём рассказывал. Печальное лицо у него было. Словно вспоминал что-то. Вспоминал, но ему ничего не рассказывал. Видно, боялся. А может, кем-то и не велено было. Разве сейчас узнаешь? Хранит какие-то тайны земля там и не всем открывается…

Не зря Ведея говорила ему всегда, что ждёт, пока ума-разума Леший наберётся, ведёт его и охраняет. Только ведь мало чего понял, пока сосной по голове не получил. Тоже всё на закат смотрел, будто оттуда всё рассвета ждал. Только заря, она всегда в другой стороне, не на западе…

И опять всплыли слова Невзора о том, что мы дети заката. Действительно, идём на закат вместо того, чтобы идти на зарю и жить. Мы идём на закат умирать! Он прав! Даже в своей родной деревне Леший это теперь видит. На глазах его всё происходит…

Когда-то сильная, крепкая, деревня Бураново вымирала. Улицы заросли репьём и полынью. Непролазная грязь. Дома без палисадов, окна без штор, с закопченными стёклами, глядят в мир чёрными впадинами. Крыши домов, словно рёбра дохлой лошади на скотском погосте, обнажили голые стропила. Ещё ветер полощет, гремит кусками рубероида, будто старается привлечь внимание людей: ещё можно всё исправить, можно починить… Только нет никому до этого дела… Только никому это не нужно.

Как будто моровая язва, пьянка вселилась в деревню, накрепко вошла, как тополиный кол в болотистую землю, и сразу же пустила корни, и шишковато зацвели зеленью обрубленные сучки. Уже захочешь – не вырвешь. Сами посадили, теперь терпите и мучайтесь – на то оно и пьянство. Некоторые, у кого были средства, уехали в город или районный центр – всё какая-нибудь работа да есть. А здесь ничего нет, один ветер по голым улицам.

Зимой снег до самых окон, по улицам тропки верховые, которые не заметает. Калитки сняли, чтобы не лопатить снег. Ветру и пурге раздолье, как в поле. Вой, крути, наметай сугробы, хорони уснувших пьяниц! Ты ведь это любишь, чтоб к утру ни следа, только ровная белая гладь. Только ведь голодные собаки найдут и откопают. И тогда соберётся весь какой есть народ в деревне, поднимут, вызовут участкового да отправят в морг. И ждут из морга, глядят в немытые окна, когда же глава сельской администрации на машине у сельсовета покажется, привезёт покойника. Тут ведь и похороны, работа и праздник. Главное, есть повод – друга или подругу проводить в последний путь. Опять же могилу долбить в стылой земле – глава водки привезёт, а без водки копать навряд ли будут.

Одна дорога, пробитая трактором через снежные замёты, – это к магазину и сельсовету, благо, в одном здании. И если сверху посмотреть, к магазину, как волчьи тропы к падали, напрямую, через огороды и усадьбы, со всей деревни в одну точку эти тропы сходятся. Магазин частный, государственных теперь нет, а в частном всегда есть дешёвое пойло, разлитое в городских подвалах или гаражах.

Домов брошенных много: кто их здесь купит? Кому они нужны? Сбылись мечты вождей, что у власти когда-то стояли, жить общиной, коммуной. Сознание пришло в головы многих людей, объединяться стали самые низкие слои общества, бомжи да пьяницы. Вместе легче им стало прожить. Вот и переезжает спившаяся братия из одного дома в другой. Сначала сожгут заборы, потом стайки – всё одно скотины никто уже из них не держит, – потом полы из нежилых комнат. Ну а потом в следующий дом. И дрова готовить не надо. Да и готовить их нечем, всё уже давно пропито: и бензопила, и простая пила. Топор и то на два вот таких хозяина.

Умирает деревня, умирают люди, нравственно умирают. Раньше люди боялись собак, теперь собаки, какие остались, боятся людей. Только зазевайся – вмиг на гуляш пойдёшь. Вот они с сердитым рычанием и обегают людей. Собака, она ведь животное умное. Теперь даже свои собачьи свадьбы подальше от людей делают, в лесу или за поскотиной. Не то что им стыдно вдруг стало – жить хочется… Отбились от людей и потихоньку дичают. Кормить-то их никто не кормит, да и нечем. Вот и сбиваются в стаи: так легче прокормиться. Умнее людей оказались.

Заработать народу негде. Если ещё есть осенью урожай: шишки да брусника – отложат немного деньжат на зиму. А если нет урожая – на нет и суда нет. Вот так и живут, и рядом три такие деревни. Но вот что странно: есть нечего, спать не на чем, а каждый день пьяные…

Вымирает деревня, да уже почти вымерла. Десять – пятнадцать дворов осталось нормальных семей, да пара стариков да старух живут, что отказались к детям своим ехать. А те, что ходят по деревне, – те уже давно покойники, потому как нет до них никому дела, как до домов с голыми стропилами. А кому нужны покойники? Вон лежат они себе на кладбище, посещают их раз в год на родительский день – и всё. Ну, а этих, что ходят по деревне, тоже посещают, но когда выборы в депутаты, в областную или районную Думу. Только Думе ли думать о крышах с голыми стропилами? У них дела государственной важности…

А метель метёт, она своё дело знает. Может, скоро и выметет последнее людское тепло из домов. И останутся только одичавшие собаки, постепенно превращающиеся в волков, а иначе им тоже не выжить. Собака, она ведь не человек – умнее. И если уж совсем собакам трудно станет, они в город уйдут: там теперь мода стала для собак приюты строить, кормить и лечить их там будут. Вот только сказать собакам об этом, может, будет некому. Лечить людей от пьянства государству дорого, и заметёт метель последнего. Сравняет чистым белым снегом деревню, и найти можно будет её только по флагу на сельсовете… Страшно, правда, Господи…

Леший устало вышел на улицу. Мысли о родной деревне взбудоражили его. Неужели нельзя помочь покатившейся, как с крутого яра, не деревне – стране? Неужто всё так и будет продолжаться? И когда это остановится?

Сигарета потухла, тоскливо кричала птица за рекой. Мысли были в голове тягостные.

А может, плюнуть на всё? Жить как живётся, не портить нервы. Забыть всё, что случилось с ним. И пока всё, что окружает его, катится в тартарары, его уже и не будет. А после него, может придут, родятся новые люди, которые и поднимут нашу страну, вознесут на вершину… Может, они как раз и поведут людей на зарю, если уж мы дети заката. А только нужна ли нам воля?! Если мы не знаем, что с ней делать. Наверное, в нас за много столетий она переродилась, мы забыли назначение её. И если дай нам волю на полную катушку, мы, наоборот, перестреляем друг друга. Вот несколько лет назад только приоткрыли нам этот кран. А что из этого получилось? Безнаказанность получилась. Стали творить чёрт знает что, и, как всегда, до крайностей. Беспредел. Воля – ведь это как после удушья схватить полной грудью чистого воздуха, захлебнуться можно. Или в нас действительно появилось рабское начало? И только отлетят от нас цепи и кнут, мы тут же вершим бунт, страшный и кровавый? А всё потому, как не знаем, что такое воля, и каждый понимает её по-своему. Мы её понимаем как вседозволенность, так как перестали понимать, ради чего и кого мы живём. Мы не помним и не знаем о заветах и традициях наших предков. И всё мерим на свой глазок, так как другого измерения не ведаем. Мелкими стали наши ценности…

И вот и гуляет теперь вольный ветер по вольным вымершим деревням, гремит последним несорванным рубероидом и железом. Ведь вольным до вольных разве есть какое дело? Вольному воля… Извратили всё от недомыслия. Может, это и не воля совсем, а самоуничтожение, так как настоящей-то воли мы не знаем: про неё нам никто не рассказывал.

 

Глава 10

Не стал расспрашивать Леший Невзора, только каким-то внутренним чутьём почувствовал, что неспроста он тут. И испуг за русалку не ускользнул от него. Но Леший много проработал в лесу с разными мужиками. С бывшими зеками работал и с такими, кто себе на уме. Люд разный, и с ним надо жить в тайге-матушке бок о бок, в одной палатке, а то и без палатки, у костра. Из своего опыта знал: не надо расспрашивать, кто пожелает, сам всё расскажет, и уже не соврёт, как на допросе. А то ведь от расспросов вообще может закрыться человек и тогда слова не скажет. Но показалось, что и участковый что-то почувствовал в поведении Невзора. Может, просто показалось – как знать? Хоть и молодой был Коля Колесников, но дошлый по сыскной работе.

В милицию пришёл после Чечни, срочную там был, потом ещё два раза отправляли его туда, но уже из органов. Последний раз ему не повезло, зацепила снайперская пуля, по лёгкому прошлась. Медики еле на работе оставили, только из уголовного розыска перевели участковым да направили в село Бураново. Перевёз жену Ольгу да двоих пацанов-погодков, и вот уж третий год он здесь и сыскарь, и дежурный, и тюремщик. Сначала лихо взялся за торговцев спиртом. Только вызвали в район, пожурили да напомнили о его здоровье: дескать, поберегись, нельзя так круто с народом, а то и до пенсии не дотянешь, надорвёшься. Почернел тогда лицом Коля, в себя было ушёл, молчал всё. Только по деревне слух прошёл, от самих же торговцев, что нельзя их трогать – и с работы вылететь можно, так как у всех у них заступники есть. Знают, кому и сколько заплатить надо.

На реке его тогда Леший встретил, тот сидел и пил в одиночестве. У Дмитрия пиво было, подсел он к нему. Взгляды встретились.

– Что, хреново тебе, я вижу, начальник? Так сейчас всем хреново. Только жить надо и так, не всегда гладко бывает. Жизнь, она ведь как лошадь: то трусцой бежит, а то зауросит и попрёт по кочкам да колдобинам. Весь рот грязью да рожу дерьмом забьёт. Бывает, отмоешься, а может, и до конца дней своих в том дерьме ходить будешь.

– Ты, я вижу, философ…

– Что ты! Диоген доморощенный! Только вот, когда ты в район ездил, а я на рыбалку, бочку мою мыслительную, что у сарая лежала, увели. Теперь, наверное, ещё один философ в деревне объявится…

– Да знаю я, кто её украл!.. Сам привезёт…

– А ты бы, Николай, в одиночку не пил, так до беды или греха недалеко – по себе знаю. Мысли плохие приходят в голову. Плюнь на всё и береги здоровье.

– А с кем мне пить? Не с женой ведь… А плюнуть – это можно, только ведь всё одно потом в тебя прилетит.

Дмитрий погрустнел.

– Правда, не всем это удаётся – наплевать, всё от души человеческой зависит. Но ты постарайся, а то скрутят тебя обида да водка в один миг. Сам на поводу, как телок, за нею пойдёшь. И делов натворишь – потом не расхлебаешь. Давай лучше пивка со мной! Всё полегче водки: злобы от него нет, чисто только расслабляет.

Посидели, поговорили за жизнь и вроде как подружились. В гости иногда стал к нему заходить Николай, благо недалеко сельсоветская квартира была. Вот и сегодня опять зашёл. Только ли про русалку спросить? Не поверил ему Дмитрий. Что-то другое его привело, скорее незнакомец. Может, в розыске Невзор? Навряд ли. Ну да ладно, захочет – сам расскажет.

Леший нашёл Невзора у бани в беседке. Он пил чай и ожидал хозяина дома, потому как, увидев его, жестом показал присесть за стол. Сел Дмитрий, в глаза посмотрел Невзору, как бы спрашивая, что он хочет поведать.

– Что за человек-то был? Мысли мои прочитать старался. Вроде воин он. Только зачем воину мысли читать? На это волхвы есть. Зачем русалку ищет? Да и не русалка она, просто дева. А что ему нужно от неё?

– Странный ты какой-то! Да работа у него такая – за порядком следить и виновных наказывать. Ты мне всё лучше расскажи о русалке, о Ведее, да и о себе тоже.

– Расскажу, коль поверишь мне. Но сначала в лес сходим, на край бора, забрать кое-что надобно, а потом будем говорить. Не смотри на меня так, показать тебе что-то хочу… Да оружие своё принести надобно! Не пристало воину без оружия ходить – это унижение моё. Вину перед дочерьми своими чувствую. Защитить их некому, а народ у тебя здесь словно вороги…

– Ты о чём это? О ночной резне, что ли? Ты-то откуда знаешь?

– Думы того воина, что приходил, как воочию увидел. Не секрет для меня теперь он, да и ты тоже. Я ещё, как собак деревенских услышал, оружие прикопал. Не знал, кто здесь – может, кочевники какие в лисьих да волчьих шкурах. Те, что не стада отбивают, а людей светлолицых в полон берут, особенно жен и дев. Только теперь правду вижу: сменились лики да одежды, а повадки тех кочевников остались. Озлобились, только о наживе думают, да и о похоти своей великой. Беззащитную деву силою взять! У нас за это на кол сажают и меченых тоже… Пошли, князь, время дорого – может, ещё и воевать придётся…

– С кем воевать? Ты что?! У нас нет войны и где врагов ты увидел?

– Враги у Руси всегда были. И будут… И не спасёт вас то, что вы на закат свой взор обратили. Сейчас вас ещё боятся. Но потом они и страх потеряют.

– Кто потеряет? Кто они?

– Люди заката, по-вашему – запада. Много волхвов их на земле русской. Это люди тьмы, и они сейчас многими правят.

– Нами трудно править!

– Рабами? Не трудно. Пойдём же, время дорого…

– Мы никогда рабами не были!

– Но и вольными тоже.

Шли молча рекой, чтобы в селе не видели. Когда пологий берег кончился, поднялись на крутояр, кромкой бора дошли до Невзорова схрона.

Видно, и правда, выжил из ума старик: оружие, орда. Бред! Скорее всего, из психушки сбежал «полководец», гонит, как в кино. Но вот встал на корточки старик, стал мох разгребать руками. Дмитрий даже не смотрел в его сторону, краем глаза заметил, что мох немного не так лежит. Кроты, поди, или грибники ходили – да мало ли кто! Но вдруг прервал думы, оторопел: меч настоящий из-под мха достал Невзор и пояс кожаный. И голос опять Лешему почудился: «Отца моего к себе уведи…»

– Ух ты! Никогда не видел меча! А он настоящий?

– А разве ещё какие бывают?

– Бывают. Деревянные ребятишки делают да на них сражаются. И у меня был…

– Знать, в детстве вы ещё что-то помните… У нас тоже дети на мечах бьются. Оно для того, чтобы рука верная была.

Дмитрий потянулся было к мечу, но Невзор отвел руку его.

– Не время. Чтобы взять в руки боевой меч, ты должен быть посвящён в воины. А до этого держать должен деревянный. А чтобы быть посвящённым, ты должен быть готов разумом: понимать, ради чего и кого можешь обнажить этот меч.

– Но я был в армии и принимал присягу на верность отечеству?

– Знаю. Но вам не вложили в головы ваши старейшины, что нельзя обращать оружие против братьев своих по роду! А вы это делали, и не один раз… И отсюда тоже беды ваши.

– Может, ты и прав в чём-то, только у солдата есть командиры, а у тех свои генералы, а каждый за своё место держится да за звание. А инициатива, она наказуема.

– А воинам страхи не ведомы, их глаз не затмит блеск подкупного золота. У воинов один страх – страх позора перед родом. Поймёшь ты и в своё время всё узнаешь. А сейчас дерево нужно найти, берёзу. Хочу узнать, сколько дочерей моих тут.

Дмитрий уже ничего не понимал: меч, берёза, дочери, русалки – просто брёл за ним. В ложбине, что к пойме уходит, росла берёза могучая, знал её Дмитрий. Видит: лоскутки привязаны, травка у берёзы немного утоптана – был кто-то…

– Не все собрались, ещё должны прийти… Растерялись… Но вернутся: они же дома.

До самой избы молчали. Когда пришли, Леший водку в стаканы разлил, протянул Невзору и выпил сам, не ожидая, пока этот «полководец» выпьет. Вытерся рукавом, присел на край скамьи.

– Ну, а теперь рассказывай! На правах хозяина тебя пытаю, потому что дальше в неведенье не хочу оставаться. Не будешь говорить – тогда уходи: я вместе с тобой ни в камеру, ни в психушку не пойду. Кто ты? Ответь мне! Вижу, не просто так ты в моём доме оказался, хотя я и сам тебя привёл вчера…

– Хорошо, я расскажу тебе… Я – Невзор, старейшина рода руссов, которые всегда жили на этой земле. Мы пришли в ваше время из небытия, скрываясь от насильственного крещения, не желая принимать нового бога…

– А не лучше было принять и жить спокойно, никуда не бегая?

– Но мы вольные люди, и у нас есть свои боги, чужих не надобно. Нас немного, пятьдесят с небольшим человек, но все рассеялись по округе, их искать теперь нужно – это мой народ. Я не хочу, чтобы они попали в беду, как попала одна из дочерей моих. И где она сейчас, не знаю. Может, ночью Ведея скажет. Сегодня ночью она не приходила к тебе, Димитрий? Она в сон твой войти должна, мне ночью говорила. А война будет, если люди нас не примут…

– Приходила… И сегодня, и раньше.

– Она укажет тебе путь, она его ведает…

– Но ты же старейшина! Она что, больше тебя знает?

– У каждого свой путь. У меня воина и старейшины, у неё другой – ей небесное дано откровение.

Невзор опустил голову, вспоминая прошлые схватки. Там, в его времени, было проще: там всё было знакомо, и враг знаком, он видел его в лицо. А здесь не знаешь, кто враг, а кто друг. И какая тут война? Против кого? Против чьих родов? Ведь его род никогда не поднимал меч на соплеменников. Ведь только из-за этого они сейчас здесь, не подняли оружия против братьев своих, пусть даже принявших другую веру. Они взяли и ушли, чтобы не проливать кровь таких же, как они сами. Им завешали это из поколения в поколение. И каждый воин его рода знает об этом. А здесь всё другое…

– Чувствую, мы не такие, как вы, другие.

– Да уж какие есть. Не тёмные. Это у вас волхвы, жрецы, боги! Да нет на земле и на небе ничего! Там пустота! – Леший ткнул сначала пальцем в небо, потом в землю. – Там просто земля, ну, полезные ещё ископаемые.

Невзор посмотрел на него с печалью:

– Вот и беды у вас от этого, – и замолчал. Потом огнём загорелись глаза, его голос стал крепким и жёстким. – Святынь у вас нет, богов, вижу, тоже нет. Вы ничему не верите, и от этого люд, как заразе, пьянству подвержен. Ты вот тоже пьёшь – видно, тоже ни во что не веришь. Дни считаете, месяцы в года складываете, словно к погребальному огню все спешите. Потеряли связь с природой и небесами… Откуда я это знаю? Мне солнце это говорит, вода в реке, дождь с небес, звёзды – да много чего! Каждая травинка тайну хранит, только вы её понять не можете, так как оторвались от всего и потеряли, не заметив то, что в вас от рождения небесами заложено. Мучаетесь, теперь ищете, только найдёте ли когда – никому не известно. Болеете и умираете в расцвете лет, так как ваша пища и питьё уже заблаговременно отравлены. Может, от этой вот безысходности ещё и травите себя странным мёдом без цвета, получая от пития веселье и безмятежность…

Когда проходил Невзор по деревне, видел, как бабы набирали воду из какой-то железной трубы. И в доме Дмитрия была такая труба, откуда тоже шла вода… Родники в железо люди заковали, воли лишили. Выше природы себя поставили, но она им никогда не простит этого. Потому что люди есть часть этой природы и всегда должны жить с ней в согласии…

И почему дочь его выбрала? А может, и не дочь? А дед небесный? Наверное, потому что внутри у этого человека ещё остались крохи памяти и он живёт не по чьему-то подобию, а так, как его собственный разум подсказывает, – может, оттого… Неизвестно, понимает ли он сейчас его, Невзора, только в голове у Лешего сомнения, по глазам видно. Но это пройдёт, когда узнает всё, увидит многих из рода Невзора. Только нужно вывести народ в безлюдное место. А есть ли такое?

– Не молчи, Леший! Мне надо найти своих людей, надо найти то место, где когда-то было наше селение. Но вы и прошедшие столетия до того изменили местность, что неузнаваема стала… А храм чёрных людей, что на краю села, почему разрушен? Не прижилось, что ли, христианство на Руси? Оно так и должно было быть: силой можно заставить дрова рубить да землю пахать. Вот только верить силой не заставишь…

– Да сначала верили, потом не верили, теперь вроде опять верят и храмы восстанавливают. Кто и правда стал верить, а кто моде дань отдаёт – по-разному…

Дмитрий сидел и переваривал сказанное Невзором. Водка разлилась теплом по телу, но не затуманила голову. Вертелась мысль: не бывает так! Как можно пройти сквозь время? Брешет старый, не иначе. Начитался старых книг и слетел с катушек. Надо бы в город завтра съездить, да и его свозить в больницу. Вот только поедет ли Невзор? Силой же не потащишь. Можно, конечно, и силой, но ведь сам его к себе привёл, гость ведь. А увезти – это равносильно предательству: вдруг в клинику запрут? Нет, пусть он один здесь побудет. А Колесникова попросить, чтобы никуда не отлучался из деревни, проследил. Больной человек, да ещё с мечом, точно может войну устроить. Ну, «полководец»! Задал ты мне задачу.

– Димитрий, я вижу, ты мне не веришь… Знаю, я бы сам, наверное, не верил, вы ведь в другом мире живёте. Если бы ты пришёл в наш мир вот так, как я пришёл, тебя бы сочли за колдуна и тоже бы не поверили, что ты из другого времени…

– И сожгли бы на костре – так ведь, Невзор? Или на кол посадили, а череп сварили в кипятке и тоже на кол в заборе повесили. Страшное время там у вас было, если верить истории. Но ведь историю и поменять могут… Даже за мою жизнь её успели поменять: учили верить одному – сменилась власть, и оказалось, что всё нам врали. И теперь, где правда и где ложь – попробуй отличи…

– Страшное время сейчас у вас… Я многого не знаю о вашем мире, не знаю вашего уклада, только в глаза-то мне сразу бросилось: живёте вы каждый по себе, не общиной, а поодиночке.

– Да пробовали у нас в своё время общиной жить, только не получилось ни хрена. Да и не получится никогда. Своя рубаха, она всегда ближе к телу.

– А как жить, как ворога отбивать при набегах? Ведь так и землю свою, что вам небом дана, потерять можно, в полон пойти да рабство. А мы не признаём рабства, за то и здесь оказались.

Невзор погрустнел.

– Да, у нас сжигают на костре. Только в ладьях да стругах, когда человека Бог призвал в лоно своё, чтобы освободить душу из дряхлого тела. Огонь помогает этому. И только огонь уничтожает ненужное уже в этом мире тело, чтобы, когда человек вновь ступит на землю при другом рождении, тело его было новым, не обремененным старыми болезнями и шрамами.

Скоро и ему это предстоит. И поплывёт его последняя огненная ладья по реке, и пепел вместе с дымом поднимется в небо, а следом поплывут зелёные венки памяти. Ни слёз, ни радости – скорбят молча. И когда последний венок уплывает из глаз, уплывает и скорбь. Люди думают о живом…

– Это твоё посвящение, Димитрий, в наш мир, в котором мы жили доселе. Ты поверишь и поймёшь нас, пройдёт только время. Но оно сейчас очень дорого, так как мне нужно отыскать моих людей.

– Давно ли вы здесь?

– В небытии давно, тысяча лет. А в яви – с того времени, как ты привёл к себе. Тебе дано вернуть нас в свой мир, снова открыть врата нашего времени.

– Ты бредишь! Я ничего не знаю об этом!

– А тебе и знать не надо, Ведея знает.

Леший сидел обескураженный. Если на то пошло, пусть они из другого времени. Но почему они растерялись, не объявились всей толпой? Почему он попал в наше село один? Объяснение пришло в голову такое: это всё больной разум Невзора. Он живёт в этом выдуманном мире и всех других, кто его окружает, причисляет к новому времени, в которое он якобы попал.

– Нужно, наверное, подлечиться, Невзор, и всё пройдёт. На дворе третье тысячелетие, а ты с мечом и в кожаных доспехах…

– Вижу, не веришь мне… Но откуда я могу знать, что тебя в детском возрасте вывела дева из леса, когда ты заблудился, а сама на краю деревни исчезла… Ты-то помнишь это? Или память в вашем мире слабая?

Дмитрий, услышав об этом, оторопел. Эту историю знал только его отец да он сам, но он никому не рассказывал. Говорил, что блудил, а вот что вывела его девушка – никому и никогда… Может, он экстрасенс – сейчас это модно. Но навряд ли. Тут что-то другое… А участкового он точно просчитал, что воин.

Объяснения Дмитрий не находил, наоборот, только больше всё запутывалось, переплеталось, как моток рыболовной лески: тянешь вроде за конец, а она ещё больше в узел затягивается…

Сон не шёл к Лешему. Копался в своей памяти, старался как-то связать все события: и из раннего детства, и уже из взрослой жизни, и теперь свалившиеся ему на голову с приходом Невзора. Линия не выстраивалась, много было несуразных концов, которые никаким боком не связывались воедино. Нужно было что-то делать с этим или хотя бы попытаться распутать, иначе будет давить изнутри. Да, что-то надо делать и с Невзором…

Долго заставлял себя задремать, прикрыл глаза. Вот уже и дрёма начала потихоньку сворачивать мысли, как бы туманом потянуло. Звон в ушах какой-то вдруг появился. И снова почти забытый образ перед ним, сначала девочки, потом девушки.

– Берегиня… – прошептал Дмитрий. – Ты пришла! Я так ждал тебя…

– Да, это я, и сейчас буду говорить с тобой. Ты можешь задавать мне вопросы. Но я думаю, они не потребуются, потому как вскоре ты меня не во сне увидишь, а воочию: я уже пришла в твой мир, я рядом. Ты всё-таки вынудил Невзора сказать тебе правду. Я запрещала ему, так как ты не готов ещё к этому, но раз случилось, так случилось… Это отец мой. Что нам делать и как – я ищу сейчас ответы на все эти вопросы. Я не думала, что мир ваш так жесток и так отличается от нашего времени. Нам надо собрать наших людей, нужно искать выход, Дмитрий. Иначе все, кто пришёл в ваше время, погибнут, не смогут выжить. Вы совершенно другие. Вы потеряли то, что дала вам природа, например, способность находиться здесь и теперь, когда вам это надо, а значит, стали уязвимыми для сил зла и, сами не понимая, подражаете этим силам, тем самым укрепляете могущество их. И у наших людей это есть, потому что не могут быть все идеальными. Вот они первыми и погибнут. Их просто сломает ваше время, превратив в ничтожество, в рабов. Хотя все они в нашем времени не признавали ни рабства, ни какого-либо ущемления их воли. По воле Даждьбога мы вернулись из небытия в ваше время. В этом есть урок наш и ваш. Каким он будет, пока неведомо, но не зря мы здесь.

– Но послушай, ведь это всего-навсего сон, который я большей частью забуду утром при пробуждении. Мне приятно общаться с тобой, Берегиня, и я искренно верю, что ты спасла меня тогда, на пожаре. Но это лишь сон, от которого, если я не забуду его, утром останется одно щемящее чувство, что ты только плод моих сновидений.

– А это не сон – это видение, Леший.

– Но я так хочу, чтобы ты была настоящая, а никакая не эфирная, воздушная женщина…

– А я не женщина – я дева!

– Но утром опять тебя не будет, так как тебя просто нет. Ты мой вымысел, от которого, если верить всему этому, можно сойти с ума…

Она молча слушала его и, наверное, улыбалась, так как лица её Дмитрий не видел, но чувствовал. Она сидела в ногах его постели, повернувшись к нему спиной, он видел, как вздрагивала её спина. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что он не спит и это происходит с ним наяву. Ведь он свободно отвечал ей, не как во сне. Во сне оно всё по-другому. Если хочешь что-то сказать, то часто не можешь, потому как язык твой становится чужим, и получается от усилий твоих одно непонятное мычание, словно ты немтырь.

А здесь речь его течёт плавно, словно мысли. Может, это и есть мысли…

– И с Невзором, Берегиня, я разберусь, кто он и как… Только вот почему именно мне нужно во всём этом разбираться, если даже допустить, что и ты и Невзор правы? Почему выбор пал именно на меня? Или я не такой, как другие? Чем я лучше или хуже всех? Что во мне есть такое, что привело вас ко мне? Я уже думал о том, что Невзор появился не случайно именно здесь, хотя я сам привёл его в свой дом. Потому как во сне ты это мне сказала. Ты, наверное, причастна к этому, если верить всему, что ты говоришь.

– Ты прав, Дмитрий, я сделала так, чтобы ты отца увёл к себе. Он плохо перенёс переход.

– А разве такой есть?

– Много чего есть на свете, чего даже ты со своими знаниями не можешь предположить. Вы всё забыли за тысячу лет. Нет, вы не поглупели – вы разучились понимать мир, который вас окружает. У вас осталась память от рождения только искать материнскую грудь, и то это в первый свой час рождения. А потом вас уже начинают приучать к другому образу жизни, к бутылочке молока, к резиновой пустышке, чтобы вы сопели и не плакали, в то время как вам нужна грудь матери с молоком, с которого вы начали бы познавать мир, мир человека! Ведь вместе с материнским молоком вы познаёте нежность, добро, любовь и сострадание. А это главная, коренная основа человека. Потому как молоко матери даёт силы взрасти не только вашему телу, но и вашей душе, стать ей более чувствительной и тонкой. И чувствовать не только свою беду и радость, но и боль окружающих. Но вам вместо молока матери кладут бутылку с коровьим молоком. И вы начинаете познавать мир скота – вот откуда в вас жестокость и вседозволенность размножения. И от этого же неприятие небесных сил, дающих вам знания, которыми обладают многие наши люди. А все искусственные заменители молока убивают в вас волю с раннего детства, с колыбели. И потом, уже взрослыми, вы тоже едите пищу рабов. Вы этого не замечаете, такой у вас уклад жизни, и вы считаете его нормальным. И от этого уже никуда не деться. Всё уже потеряно…

– Ну, если у нас так плохо, зачем вы пришли в наше время? Почему не остались, где жили? Почему не боролись с теми, кто хотел привести вас в рабство? У нас нет рабства! Это я тебе точно говорю! Мы – свободный народ! У нас своя Родина, мы не маемся по чужбинам. Веру мы выбираем ту, в которую хотим верить… Чем же у нас плохо? Люди стали другими? Но это уже от вас пошло, отчего вы тут и оказались.

– Пока не знаю, что привело меня в ваше время, только мы вышли из небытия. Мы должны были, по настоянию волхва, уйти на закат, я же упросила отца вести люд на зарю. Что меня подтолкнуло на это, я пока не знаю, но думаю, что скоро получу эти знания… Знаю, что только ты сможешь отправить нас назад.

– Слышал уже! Но кому это надо? И почему именно я?

– Этим Дед Небесный управляет, и нужно это вам. Мы лишь посланы сюда из небытия, чтобы соединиться, чтобы Русь осталась вольная. Мы ведь были тысячу лет назад вольным родом последние… Да и ты, охотник, звал меня сюда – я знаю… Вина перед тобой за то, что вошла в твои сны ещё тогда, в детстве. Просто я часто ловила твои лучи.

– Какие ещё лучи?

– Те, которые несёт каждый человек. И ты в том числе.

– Но вы-то откуда о них знаете?

– Знаем… Но мне кажется, всё это здесь ни при чём – другое уготовано нам. Ты потерпи, Леший, я скоро буду всё знать.

– Когда я смогу увидеть тебя, Ведея? Ты предстаёшь всегда передо мной ненастоящей…

– Скоро, Леший, может, завтра – не знаю. Со мной беда приключилась при переходе… Но это потом, при встрече…

– Почему ты никогда не показываешь своё лицо?

– Я не хочу, чтобы ты тосковал сильно после этих снов и искал среди толпы моё лицо. Хочу, чтобы просто я была в твоей памяти…

– В последний раз ты оставила мне свой начельник. Ты хотела, чтобы я знал, что ты есть? Я ведь помню его из каждого своего сна, когда ты приходила. У тебя всегда были распущены волосы…

– Сейчас плат на мне… Коса у князя осталась.

– Как?!

– Он вырвал её, когда мы уходили… Он любит меня…

– Но разве это любовь?

– В человеке всегда всего поровну, Леший: и любви, и ненависти, и добра, и зла.

Проснулся Леший с тяжёлой головой. Сон не исчез из его сознания. Он лежал и как бы повторял слова Ведеи, чтобы ничего не забыть. Надо же такому присниться!.. За окнами уже было солнце, кричал во всё горло петух на соседнем заборе, видно, он и разбудил. Невзора в избе не было, но Дмитрий уже знал, где он – на яру встречает зарю. Вечером уходит, чтобы поговорить с предками, утром – ото сна да тьмы очиститься. Странно, но Леший почувствовал, что Невзор – счастливый человек. Проснулся – не стал думать, как бы набить желудок, а пошёл встречать своего бога, потому что истинно верил в него. А он вот, Дмитрий, лежит и прислушивается к себе. Верить или не верить ему в то, что происходит вокруг него? Может, правда, мы всё позабыли, утратили безвозвратно…

 

Глава 11

К Сохатому Леший пришёл к обеду. Тот, обнажившись по пояс, разбросав по всему двору сети, солил рыбу. Увидев Лешего, он легко поставил почти полный бочонок с солёными карасями на верстак и махнул ему рукой.

– Заходи! Сейчас чайку сварганим, посидим, а то я всю ночь на рыбалке был, поговорить охота, а не с кем.

– Тебе с этим повезло, у меня вот от разговоров голова пухнет. Говоруны, наоборот, приходить стали и во сне, и наяву… Только неведомо, откуда. Странностей много. Вчера уж думал, крыша съезжает, но тут дело не во мне. Человека того помнишь? Ну, что я от магазина к себе увёл?

– Да помню, не пьяный был. А что с ним? Ушёл куда?

– Да нет, у меня. Только он такое мне рассказывает…

– Что он может рассказать? Он вроде как того…

– Да он умнее нас…

– Тогда чего?

– Ну, а разговор передавать тебе страшно – ещё самого за дурака сочтёшь…

– Да брось ты! Рассказывай!

Выслушав Лешего, Сохатый долго курил на чурбаке, глотая холодный чай.

– Ты ничего не пил такого эти дни?

– Ты что, не веришь?

– Тебе верю, в голове только не укладывается. А впрочем, ты будто рассказал мой далёкий детский сон. Ещё в детдоме я его видел… А может, и не видел… Тоже блажь какая-то в голове была. Только её-то потом выбили. Может, и правильно.

– Да не блажь это, что-то другое, особенное. Надо к Колесникову сходить…

– Нашёл психиатра! Они же блажь дубинкой выбивают. Хотя он и не такой.

– Может, посоветует чего?

– А что к нему идти, вон он сам идёт. В сельсовет, видно, пошёл.

Сохатый поднялся и махнул рукой участковому. Тот вошёл во двор, окинул взглядом сети и направился к ним.

– Пьёте опять! Делать вам нечего, в жару такую.

Колесников бросил свою папку на траву и опустился в тени сарайчика.

– Во, видишь, Леший, и посоветовал… Хорошо хоть без протокола, советчик…

Сохатый сел рядом с Колесниковым.

– В фуражке не жарко, Анискин?

– Достал ты меня! Что звал? – И к Дмитрию: – А к тебе, Леший, я сейчас заходил. Хотел с гостем твоим поговорить, так без тебя не стал.

– Опять русалку ищешь?

– Да баба с ножиком – это полбеды.

– А что случилось? – Леший поднялся на ноги.

– Много чего! Теперь не с ножиком, теперь с мечами бегают.

– Ну, а я-то с какого боку?

– Да не ты, гость твой связан со всем этим, и допросить мне его надо. В городе четверо мужиков объявились, одеты так же, как твой знакомый. На окраине города их милиция забрать хотела. Вооружены были мечами и несли всякую околесицу то про князей, то про чёрных людей Христовых. Сначала их понять было трудно: словно не по-нашему говорили – видно, хотели ментов в заблуждение ввести. Потом только поняли, что они психи, – медслужбу вызвали, а они уже говорят нормальным языком. Похоже на шизофрению. Но почему четверо сразу? Может, секта какая? Только врач с психушки их пригласил в гости, и они, на удивление, пошли за ним. Вот тут он их и прикрыл, а потом газ сонный пустили, разоружили. Мечи отправили на экспертизу.

– А ты сам-то видел их?

Леший внимательно посмотрел на Колю. Промелькнула мысль – не следит ли он за домом его? Может, хочет через Невзора на русалку выйти? Только зачем это ему?

– Видел.

В стационаре, где находилась палата-изолятор, молодой врач Сева Коротин открыл решётчатую дверь и пропустил участкового в комнату. Колесников узнал их сразу. Они все походили на гостя Лешего. Четверо крепких мужиков, одетых в кожаные доспехи, сидели на полу у зарешёченного окна. Длинные светлые волосы до плеч, курчавые русые бороды, взгляды прямые, не бегающие. Видимо, эти люди знали себе цену и силу свою.

Сева обернулся к сотруднику милиции и внимательно взглянул в его прищуреные глаза:

– А у тебя что за интерес к ним? Так просто на погляделки ко мне не ходят.

– Да веду расследование, по поножовщине. А дело запутанное и странное.

– Ну что же, посмотри, за просмотр денег не берём. Может, они где и проходят по каким-то делам. Но что они не буйные, это точно.

– Давно они у тебя?

– Неделю уже как привезли их. Только лечить их невозможно. Сначала я решил их проколоть, так они смену медбратьев раскидали. Двоим сразу рёбра сломали, когда на них смирительные рубахи хотели надеть. Руки у них как железные. Хоть ОМОН вызывай. А так вроде смирные, и пьют, и едят. Только пищу, в которую лекарство добавляем, не трогают, словно чувствуют, хотя нет ни запаха, ни цвета.

– А за что их сюда привезли? Что они сделали?

– С мечами по улице ходили.

– Что же они, больные?

– Да как сказать? Внешне нет, исследовать будем.

– Не напоминают они тебе кого-нибудь? – Сева почувствовал по лицу Колесникова, что он нашёл кого искал. – Я вижу, что не впервой ты их видишь.

– Да нет, этих не видел. – И к Севе: – А ты что, мысли читаешь?

– Нет, лицо твоё от мыслей разгладилось, словно ты задачу решил.

– Твоя правда, может, и решил. В деревне один такой уже есть…

Колесников подошёл к одному, который по возрасту был чуть постарше, протянул ему руку.

– Я принёс вам поклон от Невзора.

Все четверо поднялись на ноги.

– Хвала солнцу! Жив отец! Низкий поклон тебе за добрые вести, воин!

Сева увидел, как лица их осветила радость, словно солнечный луч проник сквозь зарешеченное окно. Понятно стало, что они не больны. Видел, как у всех четверых засветился огонёк в глазах от одних только слов участкового. Он молча взял под руку Колесникова и повёл в сторону выхода.

– Пойдём, поговорить нужно, при них не стоит.

С лязгом захлопнулась дверь. Опять гулкий коридор стационара. Шли молча. У каждого были вопросы друг к другу, только не было на эти вопросы ответов.

– Пойдём ко мне в кабинет, расскажешь.

– Что я тебе скажу?

– Но ведь ты им что-то сказал, и они поняли это. Кто такой Невзор? Их ведь здесь сломают, сомнут их волю. Какими бы они ни были. Я знаю…

– Ты не спеши! Мне кое-что проверить надо. Я ещё приду. А мечи где?

– Да в музей отвезли – там спецы есть.

– Ну и?…

– Они сами звонили. Предварительное заключение: им тысяча лет! И очень хорошо сохранились, как будто им лет тридцать-сорок. Но чтобы знать доподлинно, должны произвести экспертизу. А это процесс долгий.

– Вот ты мне и расскажи, как они тут. Может, что-то и выплывет, что мне нужно.

После того как доставили вооружённую четвёрку в больницу и, закрыв их в изоляторе, разоружили, Сева сначала потерял интерес к ним. Мало ли кто под дураков косит? У всех свои выверты: кто от армии, кто от суда. Интерес стал появляться, когда не тронули пищу с лекарствами. Распознать без лабораторных проб наличие лекарства было невозможно. Тогда он стал экспериментировать, но все эксперименты окончились плачевно. Они знали, где, в какой чашке лекарство. Во время беседы с ним они не лукавили, а говорили открыто: «Пища загажена». Во время первой прогулки медбратья были начеку, чтобы отбить новеньких от старожилов психушки, но… Всегда были драки и стычки – нигде не любили новеньких – а тут обратное. Они восстановили мир в тенистой роще за высоким забором. Новенькие не держались уже вместе. Вокруг каждого образовались кучки людей. Больные с интересом слушали пришлых, их лица стали одухотворёнными. Никто уже не уединялся сам с собой, не качался на скамье, разговаривая со своей тенью. Не плевался и не царапал бетонное кольцо пожарного водоёма.

Для многих из них это кольцо с тяжёлой закрытой на замок крышкой являлось ракетной шахтой, откуда по ночам улетали ракеты с ядерными боеголовками. И почти все верили, что из-за этих бомбардировок они здесь теперь находятся, так как нет больше их домов и семей, и остались в живых они одни благодаря вот этому дому, в котором они живут.

Может, из-за этого или потому, что забор был высокий, только в бега никто не пускался. Они все вынашивали план уничтожения этой страшной ракетной шахты. Одно время даже пытались перепилить дужку замка невесть откуда взявшейся колючей проволокой. И чтобы избежать несчастных случаев, администрация больницы огородила колодец решёткой из арматуры. Теперь они только ходили и плевали через прутья в это высокое бетонное кольцо, этим самым высказывая свою непокорность и непокорённость. При приближении медбратьев кучки людей переставали разговаривать и только шёпот долетел: «Это враги! Лазутчики!» Чем покорили больных новички, пришлось разбираться самому Севе. На следующей прогулке он сам наблюдал за поведением больных, и все рассказы медбратьев подтвердились. Уже в изоляторе получился первый разговор с новичками.

– Зачем вы бродили по городу с оружием средь белого дня?

Поднялся один из четверых, бородатый, выглядевший самым крепким и сильным. Шрамы украшали его лицо! Не портили, а именно украшали. Они делали его мужественным, жёстким. По одному лицу можно было понять, что этот человек – камень. Не лжив, не корыстен и не чванлив. Он может быть груб, безжалостен и непреклонен. У Севы холодок пробежал между лопаток. Такие не только рёбра поломать могут, а и голову оторвать одними руками.

– Мы не бродили – бродят волки. Мы пришли.

– А кто вас звал? – стал подыгрывать Сева. – Кому вы нужны в своём маскараде?

– Небесам виднее, где обрести земную твердь. Наш путь всегда заря встречает.

– Но ничего, у нас прекрасно отдохнёте… Я вижу, вы нашли общий язык с больными. Только не знал, что так скоро.

– Вы тоже их, как нас всех, в гости пригласили? Но вы нарушили завет гостеприимства. Пленили нас во сне, зловоньем насильно окурили. Мы, воины старейшего рода руссов, в небытие возврата ожидали. Чего же вы хотите от нас? Хотите уничтожить?

– Да никто не хочет вас уничтожить! Вам хотят помочь!

– Нам помощь не нужна, мы в здравии и силе!

– Да, здесь вы правы… Никто не скажет о себе «дурак». Но вы больны, хотите слышать или нет. И вас будут лечить насильно, если не хотите сами. А вот скажите, почему больные перестали ходить вокруг колодца, после того как вы вышли в первый раз на прогулку? Вы что же, подбиваете их на побег? Не получится. Здесь были Жуковы, Наполеоны, но ум у тех людей, я видел, недалёк. А вы вот воины… Что теперь вы принесёте в этот мир?

– Ты недалёк умом, не прозорлив, зерно не можешь отличить от плевел… Здесь много странных, – бородатый с усмешкой взглянул вдруг на доктора, – но мысли их не тянутся к закату, они хотят лишь землю защитить от супостата. Для них земля осталась только тут. За крепостной стеной она отравлена, сказали. И может, правы…

– Так, значит, за стеной нет жизни? Вот не знал… – засмеялся Сева. – А здесь, ты считаешь, жизнь? В неволе?

– Нет, это остров в вашем мире, где каждый думает, как хочет, и этим волен быть собой. А чтобы лучше меня понял: небытие, где думать не мешают, не понукают. Они здесь – вольная трава.

– Вот то-то, лишь трава…

– А ты вот здесь, хоть в белом одеянье, а быть собой неволен, раб. Но зельем погасить желаешь волю тех, кто думает иначе. За это тебе платит твой хозяин? Кто он?

– Минздрав, – уже со злобой в голосе ответил Сева бородатому. Да задачка… – И откуда вы только вынырнули? А почему один ты говоришь? Почему остальные молчат?

– Потому что старший! И даже враг у нас седины уважает. Перечить могут лишь волхвы, но это потому, что путь наш знают и связаны с богами… А там вот за стеной таких, как ты… Их много, и они опасны.

– Опасны? Для кого?

– Для рода! Для земель исконных! И знаешь, больше не мешай нам зелье, мы и без пищи можем жить подолгу. Опасны вы, что сорняки стараетесь посеять в разум.

– Да ты, я вижу, в психологию ударился! Начитан, вижу! Про путь, судьбу заговорил. Может, по звёздам читать умеешь?

– Нет, сей урок подвластен лишь волхвам иль избранным богами, а их немного. Но вот в глазах твоих сейчас прочёл смятенье и даже страх, а это взгляд раба… И проиграешь ты, ещё борьбы не начав, всё потому, что страх скуёт железом волю…

Сева, ничего больше не говоря, круто развернулся и захлопнул за собой железную дверь. Защёлкнулся автоматически замок, перед глазами поплыла зелёная стена коридора.

– Да… Это первый симптом. Пора менять работу. Ненадолго же меня хватило.

– Док, случилось что? – медбрат тряс его за плечо. – Помочь чем?

– Нет, не надо. Без меня в изолятор никого не пускайте, а у меня голова закружилась – не выспался, видно.

Уже в своём кабинете налил Сева спирта в чайную чашку, плеснул воды и, выпив, уткнулся в кулак с зажатой чашкой. Кто же они? Но только уж не сумасшедшие, скорее, это он сходит с ума… Секта, какая-то община? Ну, если бы это была секта, то они уже требовали бы адвокатов или прессу. А эти молчат. Их привезли, а они ничего не требуют, как будто ждут чего-то. И глаза… В них нет страха ни за будущее, ни за настоящее. А вот у него бородатый прочитал… И он был прав. Действительно, он почувствовал страх и смятение перед ними. Небытие… Что это такое? Разве можно жить в небытии? Это же смерть, могила или забвение, наконец. Как можно прийти оттуда, чего нет? Как распознают пищу? У кого спросить совета? Уже ведь пробовали ввести в гипноз, перед тем как пустили сонный газ и разоружили, – не поддаются они гипнозу. У них сильная воля, даже газа понадобилась двойная доза. Хватило бы на роту солдат, а эти спали всего десять минут. И после него стали недоверчивы и скрытны. С обслугой даже словом не обмолвятся. Они ложь почувствовали, сами-то, видно, только правдой живут.

Сохатый сидел, не проронив ни слова. То, что рассказывал Леший, почти полностью подтвердил участковый.

– Ну, Леший, так что за человек у тебя живёт?

– Он из другого времени, Коля. Как и люди те в психушке… Как сказали, из небытия. Всё это с моим гостем сходится. Только зачем тебе эта головная боль? Ты по заявлению это расследуешь или как?

– Нет, Леший, сам разобраться хочу. Понять, кто есть кто. И кто за кем и за чем стоит. Только непросто всё это, а надо. Допросить мне твоего гостя придётся.

– Если захочет, сам всё расскажет, а не захочет – ничего ты не узнаешь. Пытать ведь его не будешь. Да и пытать я гостя не дам. Я ведь не док твой из лечебницы. Вечером приходи. Может, тебе он тоже откроется.

– А ты что-то знаешь, но молчишь. Не по дружбе это.

– Это право Невзора, посвящать тебя в это или нет. И ты не проси о том, в чём не могу тебе помочь.

– Да понял, понятливый…

Участковый вытер пот со лба и пошёл к калитке, похлопывая папкой по ноге. Сохатый взглянул на Лешего:

– Что он-то усердствует? Ему это надо?

– Наверное, раз ищет…

 

Глава 12

Круглый блестящий шар, медленно вращаясь на блестящей серебряной цепочке, набирал обороты. И вот уже почти не видно его вращения, и на глазах Невзора он стал разделяться. Как будто уже не шар, а две полусферы вращались в противоположные стороны. Он хотел отвести взгляд, но не мог. Неведомая сила движения заставляла смотреть на это вращение. И вот уже из полусфер возникли два шара, потом они стали делиться в геометрической прогрессии. Он почувствовал лёгкое головокружение, в ушах появился звон, как от тысячи, миллиона луговых сверчков. Звуки слились воедино, и этот звон достиг апогея. Комната Лешего, в которой лежал Невзор, вся наполнилась блестящими шарами, и сквозь этот звон слышался усыпляющий голос Ведеи:

– Отец…

– Ты пришла, Ведея?

– Нет, я снова в твоём сне… Ты должен знать, где наши люди.

И растаяла комната. Запахло травами и дымом костров. Огромное солнце в зените. А у костров люди. Плачут голодные дети. Мужчины с угрюмыми лицами. Женщины что-то растирают на плоских камнях, кажется, зерно. Нет смеха, нет песен. Трещат костры, пожирая сушняк, да шумит протекающая рядом река. Невзор силится узнать это место, так, как он узнал свой люд. Он видел всех своих жён, видел нескольких дочерей. Не видел только сынов своих, нет среди них и Ведеи… Он хотел сказать им что-то, но в горле только забулькало. Будто у него отнялся язык или вырвали его раскосые чёрные люди, которые часто совершали набеги на их селения.

Местность вдруг показалась ему знакомой. Когда-то он уже был в тех местах, давно, ещё в отрочестве, но помнит эти излучины, и холмы, покрытые чёрным лесом, и эту огромную поляну с дурманящей травой.

– Теперь я знаю, где вы, – подумал, теряя сознание, Невзор. – Я найду вас…

Наступила ночь. Исчезли костры и люди, исчез день. Прожужжав, остановился в воздухе блестящий шар, потом со стеклянным звоном рассыпался на полу, превратившись в блестящие осколки, и из полутьмы зазвучал снова родной голос:

– Я скоро буду с тобой, отец!

– Не уходи, мне с тобой покойно…

Голос Ведеи затих. Он ощутил на своей щеке ладонь жены. Она гладила его и шептала ему нежные слова, одному ему только известные. Он улыбнулся во сне, силясь коснуться её рукой, но руки были тяжелы, он не мог их оторвать от постели. Видения исчезли. Невзор очнулся.

– Ты донесла до меня, где мой род, теперь найду их, пока в их души не вошло сомненье, что они брошены и мною, и богами…

Невзор надел свой пояс с мечом, взглянул на погасшую вечернюю зарю. Спешить пора, вот только дождётся Ведею. Нужно узнать, ради чего они здесь. Ничто случайным не бывает…

По тропинке от дома шёл Невзор. Леший увидел радостное лицо, на кожаном поясе его висел меч.

– Я нашёл их, князь! Ведея – хвала солнцу! – помогла мне со своим волшебным шаром, отправила меня в места, где сейчас находится мой люд! Я видел их почти всех, сынов только там нет да дочери. Жёны мои там. Небо не разлучило их – хвала силе его! Дети только голодают, запасов нет. Я вспомнил это место, Димитрий, это урочище Двух Братьев, что у холмов. Ты не знаешь про него? Может, вы называете его теперь иначе. Это вниз по реке, вёрст сто. Там есть холм с двумя головами.

– Я знаю это место, Невзор. Это у старых скитов. Я был там когда-то, давно, правда, но холм тот знаю с двумя каменными вершинами.

– Да это и есть два каменных брата! По старым преданиям, они были людьми, только подняли вопреки заветам мечи друг против друга, и превратил их Дед Небесный в камень. На том холме устроили поединок.

– А что они, Невзор, не поделили? Братья ведь?

– Деву…

– Всё, как у нас!.. Частенько тоже делим… Но это всё легенды. Там ещё озеро есть с голубой водой – не чёрной, как в тайге, а голубой.

– А это есть та дева! Она слезою изошла от горя…

– Вот даже как?! Что, они договориться не могли?

– Она обоих полюбила…

– Да, не всё у вас тоже было просто.

– Любовь, она всегда одна, на все времена.

– Ну, это, может, и выдумки. А о деле… Километров на семьдесят вокруг нет ни одного жилья – глухое место. И дорог неезженых туда тоже нет – так, старый волок. Я там с группой парашютистов сидел. Пожары там были от грозы. В скитах там людей нет: то ли ушли, то ли умерли. Скорее, ушли: ни икон, ни книг – пусто. Или кто-то всё успел вынести. Но название осталось прежним. Часа три-четыре на моторке, не так уж и далёко.

Сумерки прятали её на краю леса. Она продвигалась тихо, как бы сливаясь с шумом травы, и скрывала свои шаги за скрипом старой осины, которая, неведомо почему, выросла на краю бора. Ведея подняла взгляд на вершину осины и увидела темневшее воронье гнездо. Оно давно было пустым, так как незаметно по земле подбиралась осень и стали уже большими горластые птенцы: кто вывалился из гнезда и пошёл в новую жизнь пешком, стараясь подняться на крыло, кувыркаясь и падая, а кто сразу слетел, почувствовав под раскинутыми крыльями упругие струи воздуха. Все: кто выпал и кто взлетел – встретились на ближайшей помойке, где ждала их такая же горластая мать. Ворона – птица оседлая. Ей некуда торопиться. На юга лететь не надо – где родилась, там и живёт. Правда, не любят её люди за её вороний характер. Да накаркать ей на любовь, коль изначально в её воронью жизнь природой заложено – чужие яйца воровать да птенцов, чтобы прокормить своё неугомонное потомство.

Село успокоилось с наступлением темноты, лишь иногда вздрагивало во сне оглушительным лаем собак в разных концах, и так же резко снова засыпало, натянув на себя тишину, словно одеяло. На берегу, где стоял дом Лешего, в кедровом огороде горел свет в беседке. Ведея уже два раза приходила сюда ночью, проходила мимо окон, стараясь увидеть отца или Дмитрия. Но приходила поздно, все уже спали, и она снова уходила в спасительный лес. Осторожно прикрыв калитку, прошла по тропинке к беседке и остановилась, притаившись в темноте на краю полянки. За столом вместе с отцом и Лешим сидел незнакомый ей человек, который вдруг через минуту после прихода Ведеи встал, схватился руками за седеющие виски и стал ходить взад и вперёд. Потом, повернувшись к столу, произнёс:

– Кто-то рядом. Я чувствую…

– Это Ведея, дочь, пришла. Встречай, Леший…

Невзор наклонился к столу и положил свою тяжёлую руку на руку Дмитрия.

– Не бойся, ты ведь разговаривал с ней во сне, она много объяснила тебе. Страх перед непонятным слабее любопытства. Вставай и иди. Она выйдет к тебе навстречу, раз сама пришла…

Леший поднялся и пошёл к тропинке. И только вступил за освещённый круг, почувствовал ладонь на своём плече. Она была позади него. Он обернулся и впервые увидел в темноте её глаза, тёмные и глубокие. Хотел что-то сказать, только слова застряли у него в горле, Леший провёл ладонью по лицу, словно стараясь освободиться от скованности мышц, от которой его губы вдруг стали неподвижными. Она коснулась ладонью его лба, и Леший почувствовал, что скованность пропала.

– Вот и пришла наяву! Хотя я всё же думаю, что это сон, как один из многих. И когда встанет солнце, ты вновь исчезнешь, чтобы опять приходить иногда ночью и терзать меня моим же сновидением. Я даже боюсь вести тебя на свет, потому что ты можешь исчезнуть, ведь с приходом света ты пропадаешь.

Она тихо засмеялась и отняла ладонь. Дмитрий увидел, как засветились её тёмные глаза. Лицо её было совсем рядом, и он чувствовал дыхание её.

– Пойдём, душа моя заблудшая, пойдём, князь мой лесной, я пока не исчезну и при свете.

Они вошли в освещённый круг беседки. Она была в длинном сарафане, почти скрывающем её ступни. На голове был низко повязан платок, как у женщин-староверок. Сохатый медленно опустился на лавку. Не моргая, глядел на Ведею, пытаясь что-то сказать, но слова были неуклюжими, словно он только пытался научиться разговаривать. Ведея прошла к столу и склонила голову перед отцом.

– Прости, отец, что заставила тебя долго ждать, – не могла раньше. Откуда мы пришли и где сейчас находимся – это целая бездна. И я ходила по лесам, слушала, получала те знания, что накопило время на земле и на небесах. Одно могу сказать тебе, отец: этот мир не для нас, мы уже не сможем здесь прижиться. Надо уводить наш народ обратно, к себе, в своё время. Я была не права, когда сказала идти на восход. Я не знала, что люди здесь давно идут на закат. Они разучились смотреть на восход, они его не видят. Потому что после заката они продолжают жить и веселиться, сливаясь с тьмой. И сон тьмы их пеленает перед зарёй, и они видят солнце только в зените… Каждый человек должен жить в своём времени, в котором он родился. Нужно ждать волхва, он найдёт нас.

Сохатый молча наблюдал за встречей. Леший готовил свежий чай – нужно было угощать гостью, – принёс из дома какие-то конфеты, печенье. Сохатый уже пришёл в себя. Не утерпел и прямо, без всякого перехода от встречи, задал вопрос гостье:

– Ты зачем у меня в голове копалась? Как ты это сделала?

– Ты это понял? Я узнала, враг ты или нет, можно мне выходить к вам или уйти. Это не принесло тебе вреда.

– Но как ты это сделала?

– По твоим лучам, по твоему дыханию, которые несёшь в небесный мир, где всё сохраняется. Я просто узнаю, что ты несёшь в мир и кто ты.

– Ну кто я, это знаю. А что несу, поведай!

– Здесь как раз наоборот! Ты не знаешь, кто ты. Но я не могу тебе этого сказать. Ты сам должен разворошить свою память. Скажу только, что ты ратник и что несёшь в мир добрые дела. Но ты не напрягал свою память, не заставлял её работать.

– Интересно, но я не слышал, что можно вот так просто войти в человеческий разум.

Сохатый замолчал, вспоминая, что его когда-то учили в военном училище, вернее, знакомили с психологией и прочей, как он считал, дребеденью.

Ну, есть гадалки, ясновидцы, которым он, правда, совсем не верил. Чепуха! Один и тот же набор слов каждому человеку и внимательное слежение за человеческим лицом и глазами. И когда при каком-то слове или предложении человеческое состояние меняется, это не ускользает от внимания гадалки или ясновидца. От этого и начинают плясать, задавая такие вопросы, что человек, сам не чувствуя, рассказывает о себе всё. Но ему в это же время задаются второстепенные, ничего не значащие вопросы, которые он старается как-то объяснить себе. Отвлекаясь от настоящей темы, он забывает, о чем только что говорил, на какие вопросы отвечал.

– Да не можешь ты знать обо мне, чего я сам не знаю!

– Могу, Светояр…

– Меня зовут Евгений.

– Твоё имя Светояр! Отцом твоим дадено.

– А кто отец?

– Узнаешь сам…

От калитки послышались шаги, и в круг света влетел Коля Колесников. Он оглядел всех и с улыбкой было направился к Ведее, но ему преградил путь Леший.

– Садись, гостем будешь, сейчас чай вскипит. Поговорим, дела обсудим.

– Да, что-то много гостей у тебя в последнее время, Леший. И гости, скажу я тебе, странные. Вот, вижу, и русалка тоже к тебе пожаловала, а на неё уже розыск по области.

– Розыск, говоришь? Неужто Блин в милицию обратился?

– Да нет… Кто-то в городе двоих мужиков вчера подрезал, и раны точно такие, как у Блина с компанией. Ты не находишь, что это странно? А у тебя, гражданочка, паспорта, как я понимаю, тоже нет?…

– Мне не нужен паспорт, потому как вольная – не рабыня, никому не приписана.

– Да, дела… Ты вот что, Леший… Когда ты на секту подсел? Не замечал я этого… Кончай темнить. Расскажи, как есть. Я, может, пойму, вроде не дурак…

– А ты садись за стол. Чай попьём и поговорим – отчего не поговорить? Только странностей здесь много. Может, чего и не поймёшь, так не обессудь. И с чего ты взял, что это русалка, что это секта? И если даже русалка, так и я Леший… А про Блина и слушать не хочу! Был бы я там, я бы их за такие дела и утопил. А в городе кого подрезали и за что, не скажешь?

– Да два отморозка девку хотели снять на трассе, пешком она шла. Так она обоих разукрасила. Парни эти не из шпаны, вот розыск и объявили, а та как в воду канула… Даже лес заставили прочесать. Завтра сюда должен наряд приехать по моему рапорту, который я на Блина писал. Да им Блин до фени – в городе сына начальника налоговой службы подрезали да ещё чей-то отпрыск пострадал. Они сейчас нас наизнанку вывернут, искать заставят.

– Ну, так сдай, чего сидишь! Может, медаль дадут за то, что козлам помог. Без вины не режут, – проворчал Леший, усаживаясь напротив участкового.

– Сдать просто, человеком остаться непросто. А порой бывает почти невозможно: ни за что дерьмом вымажут и в твоих же протоколах выкатают, хрен отмоешься… Ничего уже понять не могу ни у вас, ни на работе. Блин вообще со своими свалил из села. Но может, это и к лучшему.

– А ты не бойся, воин, ты ведь не из пугливых, – сказала Ведея. – Во все времена были и есть люди, торгующие совестью, богами и Родиной. И во все времена есть гонения на честной люд, дерьмом ли вымажут, смолой. Только совесть… Если она есть у людей, её не вымажешь. Всегда в чистоте будут и душою те люди светлы, а знать, и помыслы их не корыстны. Я сейчас, когда опушкой леса шла, на осине гнездо пустое воронье видела. Разлетелись в мир, поспешили и сейчас рыщут где-нибудь по сараям да по чужим гнёздам в поисках добычи, потому как кормиться им тоже надобно, а каким способом – им без разницы. Так и люди есть и были, стае вороньей подобные… Брать деву силой – не велика удаль. Только в нашем мире это не принято, да и у вас тоже. И хорошо, что вы хоть это сохранили, и тут похожи наши нравы… Но не всегда над теми вершится правосудие… За десять веков почти не изменился княжий люд, всегда и всё им дозволено. А беды эти далеко своими корнями уходят в наше время, когда рабство привели христианское. Когда люд на колени поставили да крестили насильно в раба божьего, заставляя жить по писанию да выполнять заветы его. Разум постиг страхи ада, никем не виданные, и остался этот страх в душах. Да ещё помыслы красивые о райском житие, тоже никем не познанные… Только к тебе это не относится, потому что тебе воином на роду быть прописано. И тебе уже уготована жизнь другая, и опять воина, только в дружине Даждьбога, потому как ты не раб, а внук его и воин.

Ведея, сняв нож с шеи, подошла к Колесникову:

– На, если хочешь, сдавай меня своему князю, я безоружна. Ещё в пророчествах, передаваемых из уст в уста поколениями, сказано: «И вы будете народом великим, и победите вы весь свет, и растопчете роды иные, которые извлекают свои силы из камня, и творят чудеса – повозки без коней, и делают разные чудеса без кудесников. И тогда всякий из вас будет ходить словно кудесник, и пропитание для воинов будет создаваться с помощью заклятий. Но воины станут рабами многословия. И от многих тех словес вы лишитесь мужеств, и станете рабами дани и золотых монет, и за монеты захотите продаться врагам. И тогда боги скажут вам: «Любите Завет отца Ария! Он для вас – Свет Зелёный и жизнь! И любите друзей своих, и будьте мирными между родами». Ну, а теперь бери нож! Что онемел? Тем троим я меты поставила. Отца только не трогай… Он в неведенье.

Участковый покрутил клинок в кожаных ножнах, вытянул его, попробовал отточенную сталь пальцем, и в глазах бывшего спецназовца вспыхнуло восхищение. Потом резко опустил нож в ножны.

– Да ну вас, ей-богу! Вы за кого меня принимаете? Они у меня тоже в печёнках сидят. А поучила – знать, за дело, неповадно будет впредь. Только кто вы? Неспокойно как-то стало…

Коля Колесников ушёл от Лешего, когда уже восток порозовел и птичье пенье несмело неслось из прибрежных кустов. Верилось и не верилось, но помочь он обещал, так как этими людьми руководили истинно человеческие чувства, которые не чужды любому честному человеку. Невзора нужно было переправить сегодня же утром на лодке к старым скитам. Милицейский «Прогресс» с двумя «Вихрями» за три часа домчит его туда. Леший муку и сахар приготовит к утру на лодочной станции. Только бы Сохатый не загулял. После разговора с Ведеей сумрачный стал. Почти не разговаривал, только слушал да всё голову зажимал своими ручищами, словно она у него болела. А может, вспоминал что? Самому-то ему сегодня нужно быть в райотделе. Сейчас ещё с Ольгой объясняться придётся: считай, уже утро, а он только идёт домой. На службу не свалишь, но и объяснять всё ей нельзя. Опять придётся терпеть сцены ревности и слёзы, которые он не мог переносить. Но дело есть дело… Да и отступать нельзя – он же воин… А как всё же хороша русалочка! Если её переодеть, то мисс Европе до неё как до Китая пешком.

Колесников задумчиво толкнул калитку собственной усадьбы. На крыльце, не спавшая ночь, сидела Ольга, укрывшись байковым детским одеялом.

– Где же тебя черти носят? Всю ночь не сомкнула глаз! Опять, наверное, с Лешим просидел?

– Догадливая ты у меня, тебе бы в розыске работать, – проворчал Коля. – Ты-то что не спишь?

– Да уснула с вечера, потом сон плохой увидела. Дева какая-то приснилась, как будто наяву.

– Почему «дева»? – вспомнил снова Ведею – Баба. Где ты сейчас дев-то видела? Они раньше были, а сейчас бабы.

– Всегда ты поперёк. А я говорю, дева! Потому как одета была сказочно… Всё просила беречь тебя, так как ты воин и за людей слабых заступник. Я так полежала, подумала: а ведь и правда… Да и кто тебя, кроме меня, пожалеет. Люди-то, когда трудно, о тебе вспоминают, а когда пройдёт всё, и не нужен никому ты. Да ещё норовят иные позубоскалить, что ты у власти и тебе многое доступно и позволено, что сын в милицейскую школу пошёл. Других-то бы и не приняли, а этот, когда окончит, и работу, и оклад приличный получит. А где сейчас найдёшь работу?

– Нашли чему завидовать! При нашей работе иногда и кожу дырявят. Дураки!.. Ладно, пойдём вздремнём хоть немного. Через пару часов Сохатого надо увидеть, да и в район надо ехать, а дел выше крыши… Что это так вороны с утра раскричались? К дождю, должно быть. И не спится им…

Утром, загрузив продукты и простившись с Лешим, Сохатый и Невзор отправились к заброшенным скитам. Гружёная лодка с «Вихрями» быстро вышла на глиссер и через несколько минут пропала за поворотом. И только вода раскатистой волной лениво ворчала на людей, нарушивших её покой, но и она, побившись о берег, затихла. Вернувшись в дом, Леший не обнаружил Ведею: она ушла, ничего не сказав, словно её и не было. Он сел на ступеньки крыльца и задумался:

– Неужели всё это сон…

Вечером Леший с Колесниковым топили баню. В беседке за столом пили крепкий чай и почти не разговаривали.

– Тебе проще, Леший. Ты лесной человек, можешь поверить во всё, что рассказал нам здесь Невзор и что ещё расскажет Ведея, когда вернётся. Мне вот как, когда вдруг всё встало с ног на голову? Слушай, а не мы ли здесь с тобой с ума сходим? Опять же… Это только гриппом можно вместе болеть, а с ума сходить – это всегда поодиночке…

– Можно, наверное, и скопом. Я сейчас ничему не удивлюсь.

– Понимаешь, учился столько лет, и всё, оказывается, брехня… Есть что-то другое, не подвластное нашему разуму… Может, правда, надо прислушиваться к тому, что нас окружает. Только теперь навряд ли что получится. Отошли мы от всего, а компьютер скоро вообще думать нас разучит. Нас-то ещё как-то пронесёт от этого, а вот детей наших – навряд ли.

Коля встал и заходил от костра к беседке. Сейчас Дмитрий и Невзор принесли новое в его жизнь, размеренную и устоявшуюся, а порой скучную кабинетную, они как дуновение чистого ветра. И он глотнул этого воздуха, и совершенно другие мысли заполнили его голову. Пусть даже это шарлатанство или бред больного человека. И то, что ему рассказал Дмитрий, и то, что увидел он сам, вносило сомнения. Как все-таки далека наука от настоящей истины! И она может проявляться во всём, но мы же все упёртые и верим только прописным истинам, которые так далеки от совершенства. Он сейчас только задумался над тем, что будет, если вдруг исчезнет электричество. Вообще возьмёт и исчезнет… В деревне люди ещё как-нибудь проживут, а в городах погибнут, от голода погибнут. По мегаполисам мор пройдёт, как от чумы. Одели землю в асфальтовый саркофаг и берега рек в гранитные мавзолеи, а под асфальтом – мёртвая земля, и вода бежит меж гранита тоже мёртвая: ни попить, ни похлёбку из неё сварить нельзя. Деревья на газонах, как и трава, будто из пластика, не пахнут. В рот возьмёшь листок или травинку – одна горечь и жжение на губах, как после бензина…

Люди стали жить в каменных склепах, и всё выше их строят, будто ближе к солнцу, к чистому воздуху, а сами в это время всё больше отрываются от земли. А камень сосёт жизненные силы – они сами это чувствуют, стараются, у кого средства позволяют, покрыть каменные стены изнутри деревом. Верят, что воздух становится чище и приятнее, и будто дышится легко, и будто деревянная вагонка тоже дышит и отдаёт им своё целебное дыхание. А чем может дышать вагонка, покрытая на три слоя химическим лаком?… Они внушают себе это и живут этим внушением. Это помогает от неврастении, но здоровья не даёт…

Участковый вскинул голову, уставившись вдруг на Лешего.

– Ты знаешь, Митька! Я долго не мог привыкнуть к ванной, когда переехал в город после армии. И к душу тоже. Понимаешь, лёжу в ванной, а у самого ассоциация возникает: я, как покойник, обмываю своё тело, потому что вода из крана тоже мёртвая, отдаёт хлоркой, как в морге. И когда она попадала мне в рот, вызывала у меня брезгливость, до тошноты… А у нас здесь хорошо, дымом банным тянет, хвоей разогретой пахнет. Мы живём в раю!

– Ну, только от рая осталось меньше половины деревни, а если школу закроют, то и вовсе никого не останется. А кто уж уехал в город, не взворачиваются – там ведь проще жить. Сюда приезжают погостить да набраться сил после каменного склепа. А здесь ни работы, ни прочих городских шалостей – пьянство только. Может, от безысходности или от скуки – не знаю…

– Что это, Леший? Конец света…

– Да нет. Скорее только начало… Не зря эти люди пришли и путь нам указывают. Мы заблудились… И мечемся… Только путь нам не открывается. Потому что мы постигли страхи и увеселения рабов. Это политика. Управлять таким народом легко и не страшно, что взбунтуется. А у политиков тем временем капитал накапливается. Чем больше денег, тем выше власть.

– Так мы же все так вымрем!

– Вот почему Невзор и сказал, что мы дети заката…

– А что же делать, Леший?

– У меня нет пока ответов на все вопросы, которые мучают меня. Да и тебя тоже… Может, они и придут – ответы, но на всё нужно время. А сейчас иначе и не скажешь – период сумасшествия.

Уже натягивал с реки вечер. У дома ещё было светло, а у бани в кедровнике наступали сумерки. Колесников крутил в руках пустую кружку из-под чая. Растревожил его Леший. Прокручивал в уме всё, что случилось с ним за эти сутки, а тут ещё этот разговор. А ведь прав Леший! Сумасшествие над страной. Куда катимся и как всё это остановить – одному богу известно. Где же он, ангел-хранитель наш? Почему позволяет делать то, что не дозволено никому? Неужели насмотревшись на святотатство, что творим мы с землёй своей, он улетел в облака к богу, чтобы не видеть изуверства людского? Защипало вдруг глаза, словно дыма банного хватил.

Господи, что же мы делаем… У нас не будет будущего… Мы всё растратим по мелочам, только потом вернуть то, что потеряем, будет невозможно. Вот по рассказам Невзора, они от рабства ушли. Мы же сами стараемся загнать себя туда… Что же с нами? Где мы потеряли это чувство воли?

– Леший! Ты что молчишь?

– Так о чём больше говорить? Разговорами не поможешь. Нужно мужиков из клетки психушной вытащить.

– Да кто же их теперь отдаст? Не штурмовать ведь дурдом…

– Ты врача знаешь, а с тобой Ведея поедет.

– Уж тогда лучше ты, в таких делах баба помеха.

Леший дёрнулся:

– Да не баба она! Богиня!.. Тебе нужно только подвести её к братьям да врача на секунду отвлечь.

 

Глава 13

– Я сегодня прошу не благ для люда своего. Я сегодня прошу, чтобы ты остудил силу огня великого в теле моём, так как не пришло ещё время… До конца мне неведом путь небесного откровения. Ослепил и жаром зажёг огонь. Свет от пламени его стал мне радужным. Сей огонь мне ещё не ко времени. Потому как неведомо главное – для чего в этот мир была послана? Ведь не только виной чёрный князь, род свой продавший. Как же в мире другом мне познать твою истину? И с какою травой мне напиток любовный осуривать? Но давно ты ведёшь меня тропами к человеку из нового времени. Так открой, опусти мне прозрение! Для чего-то ж была сюда послана?

Ведея пошла по тропке, разминая в руке зелёную траву. Солнце зашло. Тёмной стала вода в реке, без отблесков красноватой волны, набегающей на тёмный песок. От крайней кедры отделился Дмитрий и пошёл навстречу Ведее. Она заметила его, и опять по телу пробежала волна жара, как на молитве: «Дед Небесный! Мне с собою не справиться, я пылаю, как веточка в огнище…»

– А я думал, уже и не встретимся… Ты ушла, словно тебя и не было.

– Я искала сестру, с ней встречалась.

– А почему не привела её сюда? Ещё какая беда приключится…

– Она всегда постоит за себя, у неё свой урок на этой земле. А сейчас мне нужна одежда вашего времени, чтобы не привлекать внимания. Я на время, сколько нам здесь отпущено, должна стать такою, как все.

– Но подойдёт ли тебе моя одежда? Надевают ли у вас женщины мужское?

– Надевают, когда детей защищать становится некому, если воины падут на поле брани. Тогда в одежды мужчин облачаемся и мечи в руки берём и луки. И на поле том останемся вместе с мужьями и братьями. А в небеса унесёт всех кровь солнца закатного. Погибая, мы знаем, что жить будут отроки…

– Страшно, Ведея…

– Страх неведом вольному роду.

Дмитрий, переодев Ведею в синий с красными вставками спортивный костюм, чуть не в открытую любовался ею. Она это замечала и, краснея, опускала глаза. Они остались одни… И Дмитрий, понимая всё и боясь напугать её, старался не касаться её руки, когда передавал ей за столом то сахар, то конфеты. Но трудно было от неё что-либо утаить. Она просто знала его мысли.

– Дмитрий, будь таким, каков ты есть. Не надо что-то менять и приспосабливаться. Я знаю, что ты чувствуешь, и не бойся, что этим ты навредишь мне. Перед нами нет пока любви, есть страсть и пыл. За этим всегда стоит огонь. И этот пыл будет с каждым часом расти, пока мы рядом. Но нам ещё рано думать о близости, так как я не знаю, что может случиться: я потеряла свою косу и не могу теперь вернуться назад, но и здесь я временно. А чтобы разделить с тобой одно ложе, должно прийти откровение…

Дмитрий слушал её и молчал. С ней можно было и не говорить: она сама, без ведома его, знала, о чём он думает. Потом, улыбнувшись, тихо произнёс:

– Вообще, сейчас я чувствую себя голым перед тобой, и мне, понимаешь… – договорить он не успел.

– А ты не стыдись своих мыслей. Ты же мужчина и всегда думал и думаешь о продолжении своего рода при встречах с женщинами. В этом нет ничего плохого. Ты просто не можешь не думать об этом, потому что, чем наделён от рождения и что заложено в нас небом, – этого не изменить, у вас это называется инстинктом. Думаешь, у меня или у других женщин нет мыслей, подобных твоим? Они были и всегда будут. У всего живого на земле под солнцем эти инстинкты самые сильные. И если бы они были второстепенными, давно бы уже не было жизни на земле. Ты не бойся, я теперь не сон и не исчезну. Это я раньше приходила к тебе в снах, для того чтобы ты помнил меня, чтобы моё появление не было тебе новостью. Ваш мир так далёк от естественного. Тому, что вас окружает, вы придаёте совершенно другое значение, потому как вы не слышите голоса того, что вокруг вас. Вы разучились слышать, разучились понимать и совсем не умеете выстраивать свою судьбу. Вы ушли на закат.

– Так как же нам тогда жить, Ведея, если мы ничего не можем и ничего не умеем? Но наши ракеты летают на Луну, и у нас сейчас век компьютеров. Как ты это объяснишь?

– Многое из того, что вы умеете и можете, упрощает вашу жизнь, делает её лёгкой и порою беззаботной. Оттого, наверное, в вашем мире скопилось много зла, вольного или невольного. И это от убеждения, что всё вам позволено. Вы считаете, что вы само совершенство. Но у вас наплодилось столько князей, сколько на Руси отродясь не было. У вас деньги правят, а не общество. Вы перестали прислушиваться к голосу вселенной и разума – и это уничтожает вас и может совсем уничтожить. Я многое поняла, пока находилась в вашем времени. Срок небольшой вам отмерен. Земля и море клокочут от человеческого вмешательства. А небо вскоре покроется дырами, потому как его вы не слышите… Вас отринет природа, взбунтуется. Или сами себя уничтожите, отдавая в полон земли русские, за которые гибли пращуры. Не перебивай меня своими мыслями, когда небо даёт мне знания!

Ведея вдруг опустилась к земле, припала лицом к зелёной траве. Вытянутые руки её подрагивали, Дмитрий хотел её поднять, но остановился, видя, что она вдруг ладонью сделала запрещающий жест. Через несколько минут, показавшихся Дмитрию часом, она села здесь же, на земле, смахивая прилипшие травинки с лица.

– Для чего я здесь, теперь ведаю! Только доля моя незавидная… Но такое мне было знамение…

Она протянула руку Дмитрию, легко поднялась с травы:

– Ты не бойся меня. Я сейчас почувствовала твой страх, потому как, что я делаю, тебе неведомо. Оттого и страх в душе твоей, но это пройдёт, так как ты пылаешь ко мне чувствами. Доверься мне, свет мой Димитрий, нет здесь колдовства, просто небом мне многое дадено. Да и судьба моя теперь предопределена… Веди в дом, у нас не так уже много времени…

Дмитрий опешил от такого откровения. Несколько минут назад не могла с ним делить ложе, как она выразилась, – а тут на тебе!

– Что-то случилось, Ведея? Откуда такие перемены?

Она улыбнулась, показывая в небо:

– Или ты против?

Дмитрий покрылся краской смущения, он сжал руку Ведеи и повёл её в дом. Сердце его колотилось, руки подрагивали, а голову словно заволокло горячим туманом.

– Ты мне скажи: разве можно вам без благословения? Ведь вы всё же верующие люди, и для вас почитание вот этих законов свято. А как же ты? Я иногда думаю, что ты дуришь меня… Прости, Ведея, за мою грубость.

Она улыбнулась, погладила его по волосам.

– Как ты далёк всё же от нашего времени – действительно, бездна. Во все времена была на свете любовь, такая же, как и у вас, в которую бросаешься, не думая ни о чём, теряешь голову. Люди во многом изменились, изменился мир. Изменилось добро – оно стало корыстным, изменилось зло – оно стало более изощрённым и кровавым. Без изменений осталась только любовь, настоящая, пылкая и страстная, которая… Хоть в омут головой – лишь бы быть рядом!

Ведея положила свои руки ему на плечи и, не отводя глаз от глаз Дмитрия, шептала ему ласково и нежно. Но голос вдруг окреп и стал сильным:

– Да, есть родительское благословенье. Но ещё благословляет небо, а это высший знак… Меня только сейчас оно благословило. Но это тебе ни о чём не говорит. У вас сейчас в мире другое: брачные союзы на бумаге подписываете, перед бумагами преклоняетесь, бумажными законами захотели жить. Не по любви это, не по совести… Как будто не жену за себя берёте, а лошадь, а жена берёт жеребца. И не вскормивши детей, вы расходитесь да добро, словно вороги, делите.

И снова её голос поменял интонацию, снова был шёпот, и её губы почти касались лица Лешего.

– Слово, оно ведь имеет огромную силу, и никогда не бывает пустословия. За каждое слово есть своя цена, которую потом вы вынуждены будете платить. Но и плата бывает разной: от лёгкого шлепка судьбы до огненной ладьи на воде… Но нам с тобой не нужны ни союзы, ни венчания, которые творят люди от имени Бога под куполами с крестами. Нам нужна только наша любовь.

Небо качнулось над Лешим, холодная роса обожгла спину и плечи, а в закатном небе он увидел огромные яркие звёзды…

Утро её разбудило первым лучом. Его не было видно сквозь зашторенные окна – Ведея просто его почувствовала, стала одеваться на утреннюю молитву. Дмитрий старался удержать её, не выпуская руку.

– Пора! Пора! А то заря погаснет!

Солнце вырвалось из плена тумана и тьмы и радовалось своему воскрешению. Яркие лучи его резали глаза Дмитрию, и он жмурился и улыбался. И вдруг как кто толкнул его. Он набрал полную грудь свежего утреннего воздуха и закричал:

– Господи! Хорошо-то как! Доброе утро, земля моя!

– Ну, вот ты и совершил свою первую молитву, Дмитрий… Душа твоя сделала это.

Дмитрий посмотрел на Ведею и засмеялся:

– Разве это молитва? Да и кому мне в одиночестве молиться?

– Отцу Даждьбогу!

– Но я твоих богов не знаю…

– Тогда молись воде, костру и лесу, молись лучам, зарницам и закату! Их видел ты, они вокруг тебя. Всё это те, кому я поклоняюсь. А как зовут – не надобно тебе. Они тебя всегда услышат, хоть словом ты молитву сотворишь, хоть делом, иль мыслями твоя душа произнесёт. Она взлетит… Взлетит твоя молитва к небу! Поверь, она тебя спасёт и путь тебе твой истинный укажет.

Дмитрий вдруг увидел, что глаза Ведеи наполнились слезами. Нет, она не плакала, но одинокая слезинка скатились по её щеке.

– Когда же я уйду и между нами ляжет тоскующая жель, саднящая в душе, напиток приготовь на сон-траве… Горячий мёд вливай в дурманящие травы, водою родниковой раствори и дай под солнцем настояться в меру, вкушай, и этим жертву приноси своим богам, которые повсюду. Меня в душе держи, и, засыпая, ты в сон мой сладостный войдёшь, и мы с тобою вместе будем… И время потеряет власть над нами.

– Как странно говоришь, Ведея… Ты будто бы стихи читаешь.

– Теперь ты посвящён! Тебе я открываю тайну родного языка, которым говорила там, в своем времени, томясь… И жель моя для встреч искала травы. Волхвам поклон, что указали путь. Ведь я тебя ещё из детства знала…

– Я помню это, белка завела…

– Ты был тогда беспомощный и слабый и всё просил не уходить, когда тебя к селенью повела… То первый сон, в который я вошла. Ты сонный шёл, потом тебя несла… Прощаясь у села, лицо твоё облобызала, искусанное жгучим комарьём.

– Так это был не сон? Но мне отец тогда, наверное, не поверил…

– Отец был прав: к тебе спустилась Навь, в которой я приложила все силы. Но я свою черту переступила, закон нарушив Прави. За это наказанье понесу, своё дитя пожертвую я Яви твоих времён, когда его взращу…

– Дитя? О чём ты?

– Твоё дитя, которое ношу… Но может, в наказанье том спасенье земель и веры истинной у руссов? Как знать… На всё есть воля неба!

– Ну, что он сможет сделать один, Ведея?

– Он вам укажет путь! Он оживит в вас дух непокорённого народа. Он будет на земле связующим звеном меж нашими мирами, через него мы будем говорить. Иначе Русь сорвётся в бездну.

– Очнись, Ведея! Тебя я никуда не отпущу!

– Ты будешь мне во сне воистину желанным. Вот только в яви мы не встретимся, не сможем. Теченье времени осталось беспристрастным. У нас оно течёт, у вас же – водопад, летящий в бездну. Он всё смывает на своём пути, все чувства, мысли и желанья, меняя молодость на старость, вращая колесо на жизненной оси… В твоих руках сейчас живая нить, которая с моей переплелась. И мир вокруг небесной благодатью наполнен до краёв, как глиняный сосуд. Мы как бы воспарили к небу, забыв о главном: жизненном и цельном, ради чего нам выпал этот путь… Сейчас мы два крыла одной небесной птицы! Но сколько времени отпущено парить? Когда же огненной десницей взмахнут мечом, перерубая нить? Тебе неведомо, но я-то знаю, – скоро… Как жёлтый лист с берёз, посыплются дожди, и без тебя земля покажется мне голой. Но не зову тебя: приди… Когда огонь возьмёт тела и поиграет пеплом, он от земных оков наш дух освободит. И может быть, тогда не в времени прошедшем он нас с тобой соединит, изменит временнóю бездну… На всё есть Божья воля. Но только помни: мы друг у друга вечны в подсознанье! И в новой жизни вновь искать будем друг друга. И так, покуда не разрушится Земная твердь! Покуда греет нас с тобой светило и воды рек журчат и поят землю, мы будем умирать, рождаться, жить и жизнь давать другим, хотя о прошлой жизни не дано нам вспомнить… Но это будем мы с тобой, ведь дух наш вечен! Лишь иногда сверкнёт в уме зарница, что уже жил, любил и помнишь вроде, но всё не связано, расплывчато, как бред иль сон короткий перед утром.

– Но разве нельзя тебе остаться?

– Нет! Теперь пойдём. Роса уже упала и солнечной водою напоила землю, чтоб всё на ней росло, благоухало, чтоб радовало взор и жизнь другим несло. Ты многое узнал, но то ли ещё будет, когда ты сам вникать начнёшь, познать захочешь жизни смысл, блуждать начнёшь во временнîм пространстве, тогда и знания падут к тебе сами собой. Но это всё потом, после того, как я исчезну…

– А может быть, тебя и нет?…

– Так за руку возьми, коли глазам не веришь. Но мой тебе совет: поменьше говори о нас с тобой на людях. Живи, как жил, и памятью живи… Пойдём, охотник…

 

Глава 14

Лесопатрульный самолёт шёл по малому кругу осматриваемой территории. Видимость была плохая. Дымка от зноя и большого пожара на юго-востоке затягивала горизонт, небо было безоблачным, но с полутора тысяч метров дымка застилала землю. Самолёт шёл, как всегда, над рекой, так как в основном пожары начинались с неё. То рыбаки по неосторожности запалят тайгу, а то по пьяни. Вырвутся из городских квартир, сбегут из-под бабьего контроля, иные даже сети не замочат, да и гуляют суток по двое-трое, потом по бутылкам стреляют. А то и баб чужих прихватят и веселятся. Природа от них отдыхает, только потом – пожары.

Лётнаб в кресле второго пилота большим пальцем руки показал командиру спуститься пониже. Шёл уже третий час полёта, и глаза устали. С большой высоты при таком мареве дымточку не увидишь. А прошляпишь при такой сухой погоде – завтра с трех авиаотделений людей не хватит, чтобы потушить. И полетит тогда премия, и месячная, и квартальная.

На подлёте к скитам на Соболёвке увидел небольшое задымление над борами, не тронутыми леспромхозами. Уже по переговорному передал командиру опуститься до пятисот метров. Проходя над каменными вершинами холма, увидел на чистой луговине костры и людей в светлых одеждах.

– Что за хрень? Откуда здесь люди? Да ещё столько! А ну давай-ка ещё ниже пройди над поляной, покрутись. Надо узнать, что за народ и что они тут делают.

Командиру не надо было повторять дважды. Он резко отдал штурвал от себя, и старенький Ан-2, трепеща крыльями, пошёл вниз и стал делать правый разворот над поляной, дав возможность лётнабу осматривать её в боковое остекление кабины.

Стояли шалаши, горели костры. Люди были и у реки, и на поляне. Бегали, глядя в небо, дети. Кто-то пытался спрятаться в траве и небольшом кустарнике по-над речкой. Стояла всего одна моторная лодка и больше никакого транспорта.

– Слышь, командир, не ваши ли вертолётчики постарались, привезли сюда этих туристов? Хотя сколько вертолётов надо! Нет, тут что-то не так. Поднимись теперь повыше, только не уходи в сторону, кружи… «Орех», «орех», я борт 1747. Наблюдаю большое скопление людей в нежилом скиту, человек пятьдесят, а может, и больше. Передаю координаты и удаление… Может, высадить группу?… Нет, пожары не обнаружены… Вас понял, ложимся на курс, идём с осмотром территории… Всё, поехали дальше: сказали рапорт написать на базе.

Потемну у ворот заурчала машина, по звуку Леший узнал своего «Жигулёнка». Коля въехал во двор, освещая сарай и рубленый гараж, и остановился, потушив фары. «Ну, вот наконец и приехали», – подумал Дмитрий, закрывая ворота на крепкий засов.

– Проходите в дом, уже заждался. Да и стол уже давно накрыт, так что всех прошу к столу.

– Подожди, Леший… Я опять ничего не понял – а как же мужики?

– Придут, наверное, на рассвете, – обронила Ведея. – Я указала путь. – Обернулась к Колесникову: – Душа болит, что воина узнают…

– Но как придут, там охрана и решётки?

– Для нас решёток нет, мы в рабстве никогда не жили. Заря их принесёт сюда… Тебя начнут искать, за интерес, что проявил…

– Ну это ерунда! – Колесников хохотнул. – Там в чудеса не верят. Правда, мечи, наверное, уже не вернуть… Не музей же брать, да и сигнализация там везде. Да ладно, мы их сами вооружим!

– Сам-то понял, что сказал? Против кого вооружим, против своих? Эх, Николай, это тебе не Чечня. Тебя же первого отправят – на твоём же всё участке. И не дай бог, стрелять заставят.

Леший видел, как после слов его поменялось лицо участкового. Оно стало серьёзным и мрачным. Глаза перестали смеяться при одном только упоминании о войне. Нет, не память о ранении, просто много он грязи повидал и крови, и своей, и чужой.

После срочной ему всё чудилась на руках кровь его друга, которого вытаскивал из-под обстрела. Помнил, как тот хрипел, вцепившись в него окровавленными холодеющими пальцами, чтобы не бросал его живым. Не хотел в плен попадать, не хотел, чтобы глумились над раненым, потому как постоять за себя не сможет – силы уходят, не видит ничего. Только Николай и мёртвого им его не отдал, тащил да огрызался последними патронами, оставив два в пустом запасном магазине, для себя и для друга.

Когда же десант с «восьмёрки» высадился, понял, что друга-то больше нет: мешком на нём обвис, только пальцы зажали камуфляж, еле мужики разжали. Был ли страх на лице друга? Нет, не было, так как и лица-то почти не было – кровавое месиво. Когда глаза, залитые кровью, закрывал, кровь ещё не остыла и будто впиталась в ладони Николая, проникла через кожу и смешалась с его кровью. Но не грела его она, а жгла, вызывала злобу и желание отомстить. Дико орал он тогда и молотил каменную землю кулаками, порывался уже не уходить, а догонять эту банду… После реабилитации понемногу пришёл в себя. Только привычка осталась на ладони смотреть, будто кровь друга так и осталась. Вину почему-то чувствовал, что не смог вытащить живого…

А послать его, конечно, пошлют. Вон ориентировку дали женщину искать, даже фоторобот составили. А за что её искать, коли вины на ней нет? Времена…

– Ты что, Николай, стоишь? Пошли в дом, нас же ждут.

– Нет, я домой пойду. Жена подозревать начнёт, что не просто мы с тобой здесь чаи гоняем. Про Невзора-то уже известно, что ты его приютил. Не хочу, чтобы про Ведею знала – ревнивая она у меня…

Закрыв калитку за участковым, Леший подошёл к дому. Ведея сидела на крыльце и грустно смотрела на него.

– Наделали мы вам забот…

– Разве это заботы? Тяжелее другое – это ждать тебя. Не вошла бы ты в мою жизнь, я был бы просто Лешим, пропадал бы в лесу и ничего бы не знал. Было бы проще. Только теперь я понимаю, что изменила ты мою жизнь! Другая она теперь будет… Чувствую! Словно глаза открыл! До тебя-то, как вслепую ходил. Натыкался на всё, синяки да шишки себе садил. По-другому всё стало.

Ведея провела ладонью по его волосам:

– Утром братья придут. Только знаю, не нужно ждать Сохатого – пока он приедет! Нужно отправить братьев к отцу, они там сейчас нужнее. А здесь они другой ночи ждать не будут, своё оружие пойдут выручать. А там их перебьют, так как они не остановятся ни перед чем. Для них закон – только слово Невзора, а его нет здесь. Дорога есть туда, чтобы без лодки обойтись?

– Есть, правда, по ней только пешком пройти можно.

– Расстояние не беда, они в лесу, как и ты, – дома. А то и так уже порядком нашумели в селе… Я должна остаться с тобой до той поры, пока волхв не придёт с князем.

– Как с князем?

– С ним. Он встал на путь искупления…

– Давно ли? И что же он хочет искупить?

– Давно, уже тысячу лет он носит косу, чтобы вернуть.

– Но…

– Но прежде должен вернуть своего брата в род. Он в вашем мире, с замерзшей памятью о прошлом.

– Но как же он здесь жил? И жив ли он?

– Он жив. Он в вашем мире стал ребёнком по воле чёрных колдунов. Но он рождён был у нас воином, и здесь он тоже воином стал. А кто – сказать тебе не смею, узнаешь сам…

– Зачем же нужен он вам? Пусть живёт, где ему хочется, раз он предал вас.

– Он выбран был родами, и путь ему был дан Даждьбогом!

– Как всё запутано, Ведея! Наверное, я не смогу понять…

– Ты разведи костёр… Он всё расскажет. И я хочу сидеть с тобою у огня…

У реки куковала одинокая поздняя кукушка. Уже Ильин день прошёл, а она знай себе кукует, всё, видно, лето да вёсну вспоминает. Знать, осень будет сухая да долгая, не скоро ветра подуют холодные, с дождями да слякотью. Спит дом Дмитрия – Лешего. Только у беседки горит небольшой костёр, освещая зелёный кедровник и две склонившиеся друг к другу фигуры. Тишина. Никто ни о чём не говорит. Смотрят в огонь мужчина и женщина, заворожённые игрой пламени. И будто время остановилось для них. Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего. Они слились с природой, слились с её дыханием и сами стали частью этой природы.

Утро для лётнаба Соколова не удалось. Мечтал попить с мужиками пива после совещания, так как полётов в плане не было. Но оно мечтать не вредно. Только вошёл – вызвал его к себе командир авиазвена:

– По твою душу пришли, точнее, по твоему рапорту. Иди в спецчасть, там тебя дожидается человек из ФСБ. Заварил ты кашу своим рапортом, как прошлый год с посевами мака на старых выселках. Ты, случайно, на них не работаешь? Да ладно, шучу. Иди, ждут тебя. Теперь опять самолёт им подай да катай их…

В спецчасти Соколова ждал седоватый мужчина, одетый в серый, ничем не привлекающий внимания костюм. Но лицо его притягивало. Даже не лицо, а глаза, умные и усталые. И в мыслях у Соколова промелькнуло: им врать невозможно. Тихий голос, задающий вопросы, втягивал в непринуждённую беседу. Мужчина умел слушать, не перебивал, но как только наступала пауза в разговоре, он вопросом загонял Соколова в нужное ему русло.

– Ну, вот ты как думаешь? Кто они? И как туда попали? По твоим словам я определил, что это какая-то секта.

– Не знаю, это вам надо думать, кто они. У меня от них одна головная боль – не запалили бы тайгу. Там боры, сушь, беломошники. Если вспыхнет где, то не поймаешь пожар, а в сопки уйдёт – до снега гореть будет. Я-то знаю…

– А у меня о другом голова болит, чтобы другой пожар не устроили… Что за базу открыли? И кто за этим всем стоит?

– Да нет там никакой базы – костры да шалаши, дети там и женщины.

– Вот то-то и странно… Вылет в двенадцать местного, со мной полетишь. На месте всё надо посмотреть, а потом уже и решать…

– А я-то зачем? У меня вообще-то сегодня выходной, да и пивка хотел попить. И так неделю уже в воздухе болтаюсь, скоро ходить разучусь.

– Ну, это к своему начальству. А здесь интересы безопасности родины, наконец, или что от неё осталось на данный момент. Если надо будет, и пешком поведёшь, а не только на самолёте… Сажин, подготовь спецов и видео на борт.

Соколов оглянулся: позади него, прикрывая дверь своей широкой спиной, сидел крупный детина. Когда он вошёл, не слышал лётнаб, хоть и сидел в шаге от него, не слышал ни дыхания, ни того, как он садился на стул.

– Ну, вы, ребята, даёте! Будто призраки! Меня аж в дрожь кинуло. Ведь не было в комнате никого? И что, все у вас такие бесшумные?

– Не все, но есть.

Глаза фээсбэшника впервые залучились весёлыми искорками.

– Собирайся давай, вечером пивко своё попьёшь.

Ан-2 тихо тарахтел над тайгой, приближаясь к скитам. В пропахшем бензином салоне, кроме двух неразговорчивых людей с кофрами, сидел и командир звена авиабазы. Соколов, проложив путь для пилотов на карте, задумчиво смотрел на блестящий винт, который чертил круг… И покуда он крутится, он обережный… «Чёрт, мысли какие-то левые!» – чертыхнулся Соколов и снова взглянул на проплывающую внизу землю. Дымка, как и вчера, не рассеялась – наоборот, стала более плотной. Не было вчерашних разрывов, и лишь кое-где проглядывался отчётливо лес. «Обратно пойдём – нужно девятый пожар осмотреть: не проспали ли лесники. Что-то дыма больше стало…»

В проходе между пилотскими креслами стоял допрашивающий его человек, с интересом изучая широкие излучины реки, серебром горевшие на солнце.

– Через три минуты будем! Мы уже на подлёте! – перекрикивая гул самолёта, проорал лётнаб на ухо человеку в проёме дверей.

Впереди по курсу простиралась широкая луговина. Огромный костёр горел у реки, и чёрный дым поднимался в небо широким шлейфом. Костёр на небольшом расстоянии окружали люди в светлых одеяниях, стоящие в несколько рядов. Они уже не обращали внимания на приближающийся самолёт. Круг не рассыпался, не побежали люди, как вчера, прятаться – все стояли и смотрели в огонь.

– Сколько же их здесь? Видно, какой-то ритуал у них или ещё что… Высоту минимально допустимую! Камеры, снимать! Микрофоны включить, чтобы до последнего слова всё отследили! Командир, левый вираж и пошёл по кругу! Крутись, пока всё не снимут! – прокричал фээсбэшник и выскочил в салон.

А там уже кипела работа. Одетый в подвесную систему выпускающего, в открытую дверь снимал оператор. Второй лежал на подрагивающем полу, держа блестящий, с прорезями, предмет за дверью самолёта, свободной рукой ухватившись за контровочный тросик двери. Командир звена схватил его за ноги, матерясь, и проклинал себя за то, что вызвался сам лететь с ними. Нарушение всех правил техники безопасности не возместит никакой налёт часов, если вылетит кто за двери. Несмотря на описывающий круги самолёт, люди на земле не шевелились. Они так и стояли кругом возле огня, как будто не было никакого самолёта над ними. Они даже не обращали свой взгляд в небо. Попав в шлейф дыма, салон заполнился не смолистым запахом пожара или костра, он напоминал дым подгоревшего мяса – Соколов это сразу определил. Уж что-что, а пожары и костры в него въелись, наверное, до конца его жизни…

В «конторе» смотрели несколько раз снятый видеофильм. Спецы обработали записи, убрали гул двигателя, только с земли не было ни одного звука, кроме треска горевшего костра. Люди не произнесли ни одного слова. Оперативники что-то записывали, заставляя по нескольку раз крутить небольшие отрывки. Потом Сажин, махнув рукой, приказал выключить кассету.

– Это не секта Эдика Пошляева, что была в девяностых годах. Но направление то же, то есть ведического культа. Здесь не присутствует современный быт, нет атрибутов нашего времени, за исключением одной моторной лодки. Нужно сейчас же проверить её бортовые номера и выяснить, кому она принадлежит. Это уже кое-что даст. Эдик до сих пор в розыске, возможно, он причастен каким-то образом к этим событиям.

В девяностых годах Эдуард провозгласил себя жрецом старой ведической веры, собрав вокруг себя ожиревших от безделья, но ищущих новых ощущений людей из Москвы. Воздействуя на их сознание запрещёнными методами, от гипнотических сеансов до маковой водки, он заставил, вынудил продать их дорогие квартиры в Москве. Увёз их в Кировскую область, где купил в заброшенной таёжной деревне землю за бесценок, устроил там праздник на Ивана Купалу с дымными кострами и бесплатным борделем, опоив всех. А сам наутро смылся, прихватив все деньги и золотые украшения, которые люди сами же поменяли на ритуальные знаки, отлитые из меди каким-то кустарём. Из семидесяти новых поселенцев человек двадцать остались там, в Кировской области, – не захотели вернуться в Москву. Может, чтобы не быть посмешищем среди знакомых и близких. А может, истинно верили в возрождение славянской культуры и религии.

– И ещё… Среди этих людей камера захватила человека, одетого не как все. Может, это и есть руководитель. Смущает меня одно, что это не секта, а что-то другое. Здесь нет разномастности. Одеяние, луки и мечи, женщины и дети… И как они оказались тут все? Если только пешком пришли… И путь туда один – из Буранова, по сводке это ближайший населённый пункт. Но поискать Эдика среди них надо… Хотя ни мы, ни криминальные структуры его не нашли, а вдруг повезёт?

Он посмотрел на своего начальника по оперативной работе.

– Я надеюсь, Валентин Михайлович, меня включат в группу. Мне интересно разобраться на месте.

Договорить он не успел: принесли ориентировку на засветившуюся лодку. Она принадлежала областному УВД, числилась за участковым из Буранова.

– Вот тебе и карты в руки. Поезжай на место, потрепи участкового, хоть что-то будем знать до начала операции. А теперь всё, подготовьте свои размышления по данному делу на бумаге. И завтра утром мне на стол. Все свободны. Капитана Сажина попрошу остаться…

Валентин Михайлович, тот самый фээсбэшник, который допрашивал лётнаба Соколова, устало поднялся из-за стола, достал из магнитофона видеокассету и запер её в сейф. Включил чайник на маленьком столике у окна и долго смотрел в тёмное стекло.

– Подготовь группу на конец недели. И пусть этот Соколов каждый день осматривает скиты и обо всём, обо всех изменениях там, докладывает: не мудрено, что они могут исчезнуть так же, как появились. А нам это надо? Давай, капитан, машина закрутилась – работай. Только аккуратно, мы ведь почти ничего не знаем.

– Оно-то, конечно, аккуратно, – думая свои думы, ответил Сажин. – Только дуболомы, они везде есть: и у нас, и у них. Могут шуму наделать.

– Ну, так под твоим командованием и полетят. А за шум тогда с тебя спрошу. Понял?

Солнце ещё не поднялось, но рассвет уже близился. Тьма стала скатываться в овраги и оседать в лесу, небо же светлело, освобождаясь от ночи. С наспех сделанными вещмешками группа из четырёх человек тронулась в путь и за околицей Буранова растворилась у стены темнохвойного леса. Провожавшие их Леший с Ведеей шли обратно по просыпающемуся селу молча. Мысли их были об ушедших, говорить не хотелось. У старого покосившегося столба с обрывками местных объявлений лежал пьяный, не дошедший до дома мужик. Грязная рука его сжимала пластиковую бутылку из-под колы с остатками разведённого спирта. Он ещё что-то мычал во сне и скрипел зубами, но проснуться, по-видимому, не мог или не хотел, так как во сне ему было лучше. Ведь при пробуждении опять будет жестокая реальность его жизни, которую он заливает этим техническим пойлом. И может, только в своём болезненном сне он чувствует себя человеком, а не подзаборной собакой. И ещё долго слышали позади Дмитрий с Ведеей проклятия кому-то и плач.

– Замёрзнет, бедолага, зимой…

Леший отвёл глаза от Ведеи.

– Только ему, может, там будет лучше. Такая вот у нас жизнь теперь…

 

Глава 15

Словно гудящий шмель, из-за деревьев вынырнул вертолёт в пятнистой окраске, ощетинившийся небольшими подвесными ракетами, и тут же плюхнулся на краю перед лесом. Из открытых дверей прыгали вооружённые люди, одетые в бронежилеты и камуфляж. Лязгали металлические затворы, шлёпали о воздух несущие винты, свистели турбины, засасывая воздух, и выплёвывали его уже горячим с запахом горелого керосина.

Выгрузив людей, вертолёт поднялся над поляной и, заложив крутой вираж, ушёл из поля зрения. Растянувшись в цепочку, прилетевшие, не опуская оружия, пошли к реке, где вновь пылал огромный костёр, изрыгая из себя чёрный дым и смрад.

Невзор, обернувшись, увидел вооружённых людей со скрытыми лицами в чёрных масках. В тишине прозвучал, как выстрел, его боевой клич. Круг у костра рассыпался, образуя новый, боевой, оставив небольшой проход к лесу. В середине круга остались женщины и дети. Мужчины же, вооружённые копьями, луками и мечами, стояли, выжидая, что же будет дальше. Сохатый, увидев спецназ, понял, чего они хотят, поднял здоровую смолёвую дубину и, раздвинув плечом круг, встал рядом с Невзором.

– По нашу душу прилетели. То есть по вашу. Я говорил тебе, что самолёт не зря летает: интерес проявили. Ну, брать они нас не будут, потому как их мало. Если только перебьют, как цыплят, но на это основания веские надо. Трясти начнут, допрашивать – это точно.

Шеренга подошла метров на пятьдесят, остановилась. Невзор в узких прорезях чёрных масок видел глаза странных воинов. Глаза были разные. Были смелые глаза настоящих воинов, но были и бегающие, уже почуявшие страх боя. Ещё не успевшие оценить ситуацию, они оглядывались, просматривая путь отступления. Такие глаза ненавидел Невзор. Уж лучше дерзкие, волевые, которые подавили в себе страх и которые пойдут до конца – пусть это и глаза врага. Прилетевшие стояли молча, не предпринимая никаких действий, будто чего-то ждали.

– А ты зачем с нами, Сохатый? Они ведь нас воевать пришли – не тебя. Можешь выйти из круга, мы не будем в обиде на тебя. Ты сделал своё дело на которое тебя послал Леший, а теперь свободен…

– Я тоже воин, Невзор! Я всегда был воином, только сейчас стал в этой жизни никому не нужен. Но сейчас точно знаю: вам нужен. И не уйду, не проси. Вы перед ними голые, ваши мечи против автоматов – смех. Сейчас тут политика нужна, переговоры, в конфликт вступать нам не резон.

От шеренги отделился крепкий боец и направился к Невзору и Сохатому. Он шёл свободно и без страха, в шаге остановился от них:

– Ну и что тут у вас за маскарад? Кто будет старший?

Он протянул руку к мечу Невзора. Но Невзор, легко вскинув меч, положил острие его на капитанский погон. Тут же автоматная очередь разрезала тишину, предупреждая о дальнейших действиях. Капитан поднял руку вверх, предупреждая тех, кто был позади него, что всё нормально и ничего страшного не происходит.

– Я, Невзор! Я свой народ привёл на эту землю! А ты, воин, видно, не знаешь обычаев, коли хочешь взять мой меч. Его можно взять только у поверженного наземь воина. Да и то, если хватит сил у тебя вырвать его… Вы воины или палачи? Зачем спрятали лики свои? Вы боитесь своего народа? Вы боитесь идти на битву, открыв лица?

– Ты много говоришь, как в театре, и войско твоё театральное. Сейчас махну рукой, вас всех положат на землю и руки за голову!

– Нас ни положить, ни поставить на колени невозможно, так как рабство нам неведомо, а знать, неведом и страх. Если богам нашим надобно, чтобы мы здесь умерли, то и умрём, не покаемся.

– Нам нужен всего один человек, тот, кто собрал вас в эту секту. Мы с ним говорить хотим, а вы нам и не нужны. Документы, правда, проверим.

– У них нет документов и отродясь не было. Да им и не нужны документы: они вольные люди, не то что мы с тобой, капитан… – Сохатый опустил свою дубину к ногам. – Нет здесь никого, кто бы интересовал тебя, командир. Это другой народ, тебе не подвластный, да и никому, наверное.

– А ты кто будешь? Одежда на тебе другая, да и оружия нет. А дубьё зачем в руки взял? Ты можешь мне объяснить, что тут происходит?

– Не могу, так как ничего не знаю. А сам из села Бураново. Лодку видел на реке? Я на ней приехал, муки привёз да соли. Голодают они, а тут ещё помирать стали старики. Ты прилетел – они как раз хоронят. Видишь, костёр ещё догорает. А вы тут с автоматами, а здесь женщины и дети. Напугать не напугаете, потому как они ничего не боятся, только крови глупой не хочется…

– Мне тоже не хочется…

Капитан Сажин снял маску, устало вытер пот с лица. Он ничего не понимал. Люди не расходились, только опустили мечи к земле, давая понять прилетевшим воинам в странной пятнистой одежде, что они не склонны воевать и тоже хотят мира.

По радиостанции Сажин дал временный отбой и опустился на траву рядом со стоящими Сохатым и Невзором. Бойцы спецназа образовали свой круг, сошлись в кучу, кто сел на траву, кто лёг. И только снайперов не касалась эта команда: они затаились на разлапистых соснах, держа Невзора и Сохатого в прицелах.

– Ну вот теперь хоть лицо человеческое вижу, – проговорил Невзор, вкладывая меч в ножны на поясе. – Зачем ты пришёл? Это твоя земля? Ты ищешь войны?

– Зачем мне война? Я уже навоевался. Я порядка хочу и мира, только вот не получается всё никак. Вот и вы зачем-то пришли…

– Нас Дед Небесный здесь собрал! Да мы и на своей земле.

– Всем сейчас стала нужна наша земля… И нашим, и не нашим, только бы кусок пожирнее. Вот потому-то я здесь.

– Да и мы здесь поэтому. И мы тоже храним свою землю. Из небытия пришли, в котором находился непокорённый род много столетий.

– Кино из детства! Только кинозал – поле… Верю и не верю. Какое небытие! О чём ты, дед?! Ты и остальным всем мозги заморочил. Детям вон в школу пора, а вы их по своим шабашам таскаете!

– А дети здесь науку постигают. Кто может дать им больше, чем отец? А ты же, воин, уважай седины! Пришёл – так слушай! Не перечь! И может быть, тебе откроется…

– Что откроется?

– Истина, сынок…

– Истина? Истина сейчас – это чтобы вы сложили оружие: не дай бог кто из вас стрелу выпустит или копьё метнёт – греха потом не оберёшься…

– Так и ты своим воинам скажи, чтобы сложили, и своим охотникам, что на деревьях сидят, тоже.

– А ты, я вижу, зоркий…

– Чтобы в лесу схорониться, надо с ним слиться, стать частью его – тогда и в шаг не заметят. А они, наверное, давно в лесу не были. Всё среди людей, поди, да в крепостях каменных.

Невзор сделал знак своим людям, и они отошли. Рассыпался круг, каждый занялся своим делом. И сразу поляна ожила: послышался детский плач и смех, разговор женщин и мужчин. От леса, где был выстроен живой коридор, шли четверо мужчин. Сажин указал рукой на них:

– А это ещё кто явился?

– Это сыновья мои вернулись, ушли из плена. Их взяли ваши люди, но они вернулись…

Невзор улыбался, глаза выдавали, что он рад появлению сынов. Но чем ближе они подходили, радость на лице таяла, оно стало строгим, глаза сузились, и в них замелькали маленькие молнии.

– А я вижу, ты не рад их появлению, – заметил Сажин. – Что-то случилось?

– Они опозорили мою седую голову! Они вернулись без оружия, а это страшный позор для самого воина и для отца их. Уж лучше бы они пали там, на поле брани, где их воевали, – мне было бы намного легче…

– Круто тут у него! Полководец!..

Невзор вызвал у Сажина, как у боевого офицера, уважение. Этого старого седого мужика заботила честь воина больше, чем судьба сынов, – сейчас это такая большая редкость.

– Против кого же ты воюешь, Невзор? И где? Мир ведь в России…

– Да никогда у нас мира полного не было. Мы охраняем земли наши и народ наш от набегов черноволосых кочевников, от раскосых племён, что рыщут в поисках новых невольников по нашей земле, бережём наши стада и посевы. Но мы не воюем против братьев своих – вот потому-то и оказались в вашем мире, в вашем времени. Измена, как чёрная болезнь, поплыла по нашей земле.

– Измена, говоришь? Знакома. А вас-то кто подставил?

– Наши князья изменили своему народу. Изменили своим богам, захотели вечно править на земле русской и чтобы их потомки после смерти правили. Погасили наши жертвенники, против своего народа мечи подняли. И отвернулись наши боги от нас, и на земле не осталось для нас места.

– Но для чего вы живёте в небытии? Если поверить, что есть такое?…

– А чтобы Русь хранить… А как, – Невзор задумался, – Ведея знает. С ней боги говорят… И потому мы здесь!

Капитан, слушая речь старого воина, молчал. Ему чудилось, что он говорит о его времени. Ведь всё один в один сходится. Горячие точки с черноволосыми боевиками, теракты с русскими заложниками – один «Норд-ост» чего стоит. И сами друг друга истребляем, тоже власти хотим полной. Рожать перестали, Бога забыли. Да мы его и не помнили! Только когда прижмёт по-настоящему, когда шаг и секунда от смерти, тогда только к небу обращаемся… А ведь и правда, мы постоянно воюем. А когда нет чужих врагов, мы начинаем бить своих.

– А это кто, Ведея?

– Дочь. Её увидишь, ещё не время. Пока в безверье ты…

– В безверье… Да кто сейчас во что верит? Жена не верит мужу, муж – жене, дети не верят родителям, на улицах себе кумиров ищут. Люди не верят правительству, да, наверное, и сами себе не верят. Потому как очень много обмана свалилось на нашу голову. Торопимся, спешим куда-то, словно на тот свет. Что вокруг происходит, не замечаем. Глаза от обыденности замаслились, и порой не различаем, где добро, где зло. А есть ли оно, добро? Дурные приказы выполняем, не противимся, будто так и надо. Зла много на земле стало. Иногда через трупы люди шагают, чтобы только получить то, что никогда им не принадлежало… Но я солдат и выполняю приказы. Плохие ли, хорошие, но выполняю…

– На то и воин! На поле бранном твоя нива. Не будь бы вас, и Русь была б в забвенье. В укор себе не ставь, от нас всё началось. Наши князья виновны. Но как бы ни было, есть люди, коим неведом страх перед врагом. И, несмотря на распри, хранят свои края. И если бы Русь их не рожала, поверь, уж не было бы вас…

Здесь и сейчас Невзор стал находить ответы, что им делать в их мире, куда снова вернутся. Не надо бежать от своего времени. Нужно оставаться там, и жить, и из уст в уста передавать своим детям и внукам, кто мы и для чего живём на этой земле. И передать им то, что мы знаем, и кому верим, и жертву каким богам приносим… Но раз уж случилось уйти в небытие, значит, мы нужны своей земле и своим богам, чтобы хранить знания, даденные божьим внукам, а не рабам.

– Здесь и сейчас нашёл ответы, ради чего пришли мы в этот мир, – повторил Невзор вслух. – Из небытия вам знанья донести о воле истинной непокорённого народа. Призвал для этого нас Дед Небесный!

– А что же делать нам? И мне?

Сажин почувствовал вдруг, что нуждается в совете этого человека, пришедшего из ниоткуда. Потому как мысли в голове уже были давно. Нужны ли они кому-нибудь?… Нужны ли отечеству? А если нужны, то почему от них открещиваются или попросту сдают врагам? Становятся не угодны кому-то? Мало ли было случаев…

– Так путь начертан твой, ты в воинстве Даждьбога. Какой бы ни был князь, ты охраняешь Русь… Неси и своим воинам сей урок. И отроков готовь к тому, что знаешь сам.

«А он ведь прав! Нужно передавать своим детям и внукам, кто мы и для чего живём. А мы этого не делаем. Учим в школах и университетах чужой иностранной мудрости и этим самым как бы намеренно обрываем нити, связующие нас с прошлым, связующие нас с нашими предками».

Сажин, отвлёкшись от мыслей, доложил по радиостанции об окончании операции, вызвал транспорт для вывоза спецназа и пригласил начальника отдела прибыть самому с мечами из музея и гуманитарной помощью МЧС. Немного помолчав, Валентин Михайлович дал добро.

Заходило солнце. Все люди Невзора молча молились на берегу реки, провожая умирать светило. Темнеющий закат окрасил лица людей в красноватую медь, и издалека они напоминали идолов, восставших из травы. Небольшой низовой ветерок шевелил волосы и бороды их, как бы ласкал и сопереживал им за последний, погребальный костёр. Сейчас душа умершего с последним лучом уходит туда, где живёт их великое солнце. Не было плача по умершему, потому как он умер своей смертью, не пал на поле брани, и его жизнь оборвалась по воле неба. Его сыновья, крепкие воины, не раз отражающие набеги, скорбели молча, зная теперь, что на их плечи легло святое бремя оберегать род свой. Учить своих детей воинскому искусству, хлебопашеству и скотоводству. Быть частью того мира, в котором они живут. Учить добру и быть всегда вольными. И делить последнее зерно между родами…

Прилетевший Валентин Михайлович долго беседовал с Сажиным и с Невзором. Они сидели у небольшого костра на краю поляны, смотрели на молящихся и порой не верили, что это с ними происходит. Вот она трава, вот костёр, огонь жжёт руки, но стоят в закатных лучах люди, которые не принадлежат их миру. Вот где-то у реки кричит уже ночная птица, и ветер начинает дремать… Но не укладывается в голове, что на самом деле эти люди у реки – из прошлого… Эти люди – праотцы их и праматери… После некоторого молчания Валентин Михайлович, ни к кому ни обращаясь, тихо проронил:

– Мы, что могли, здесь сделали. Завтра улетим. А ты, Светояров, отведёшь нас к Ведее и Лешему. По рассказам, они знают, как люди здесь очутились… Да, я верю Невзору, верю тебе, но из их уст хочу услышать.

Сам же подумал про себя: «Надо закрыть эту зону для полётов и на реке пост поставить. Если узнают – любопытных-то море! – рванут сюда, своими глазами всем посмотреть да пощупать захочется. А нам это надо? Нет. И вообще, ничего не надо об этом никому знать, а тем более давать какую-то информацию».

Валентин Михайлович ещё раз взглянул на уходящее солнце и людей, провожающих его. Они верят истинно, как дети…

– А ты, капитан, возьми людей и собери бомжей по вокзалам и у рынка, кто без документов, и задержи их в нашем учреждении. И чем больше, тем лучше: если пресса пронюхает, будет кого им показать.

У него сейчас о другом голова болела. Если всё, что происходит здесь, правда, то найдутся охотники, которым нужны будут эти самые люди, этот напиток, чтобы пройти эту самую временнóю грань. Если есть действительно такая… Вот тут-то и начнётся настоящая война. Ради этого никого не пожалеют: ни детей, ни женщин. Соколова, лётнаба, нужно убедить, что это действительно секта. Да и всех, у кого был доступ к этой информации.

– Ну вот вроде и всё. Остальное – потом, после встречи в Буранове… Мой совет всем – забыть об этом. Не было ничего! Бред, галлюцинации. Проще жить будет. Да нам никто и никогда не поверит, с чем мы столкнулись. Это за пределами понимания, и одна дорога после этого – в дурдом!

Дмитрий с Ведеей проснулись до солнца. Лежали молча, не шевелясь и не открывая глаз, освобождаясь от сна. Ждали рассвета, первых лучей. По дыханию Ведеи Дмитрий понял, что она уже давно не спит.

– Ты что-то видела во сне? Молчание какое-то нехорошее.

– Волхв пришёл сегодня с князем. Пока он ищет брата, Леший… Сегодня я увидела: он здесь. Он терем для меня отстроил и грезит видеть в нём женою.

– Тебя? Но как же я?

– А нас связали не земные нити, поэтому мы памятью живём.

– Чудно ты говоришь и непонятно…

– Придёт прозрение потом. Сейчас вернуть мне косу должен князь, абы не заплутать во времени твоём… Только сегодня и твои гости будут, много гостей будет сегодня. А вот сестра моя первая придёт, та, что блуждает ещё по дорогам да лесам вашим. Но не просто она ходит – мир ваш понять хочет, травы для тебя ищет, я попросила её. Она найдёт и принесёт, сколько тебе будет надобно… Вставай, Дмитрий! Солнце сейчас всходить начнёт, нам на берег надо. Мы не должны пропускать рождения его, так как с ним мы оживаем и теплом его живительным напитываемся, чтобы тело наше за ночь не остывало.

Дмитрий сел, переваривая услышанное.

– Я понял так, что скоро ты уйдёшь… А как же ребёнок, о котором ты говорила?

– Я знаю, время ваше скоротечно. Вот потому-то и уходить мне надобно сейчас. Я ведь говорила тебе, что у вас время летит, как водопад, а я из другого. И всему племени уходить надо, иначе в одночасье состарятся и уйдут в мир иной… Волхв вовремя пришёл. Он нашёл нас, так как, видно, всё он знает, а иначе не был бы волхвом.

– Так… Когда ты уйдёшь?

– Я уйду самая последняя, поверь мне. И ты меня проводишь в этот путь. Я не хочу, чтобы ещё кто-то был при нашем расставании. Тайна наша не должна быть никем раскрыта. Это нужно для будущего нашего сына, чтобы он мог спокойно жить с тобою в вашем мире.

– Но многие знают о нас – с ними-то как?

– Ну, об этом и печалиться не надо. Они всё забудут здесь же, у тебя, как только захочу… Попьют медов, которые поспели, – в твоих же погребах их настояла. Но ты не пей! Иначе память потеряет всё, что нам дорого с тобой. Всё, что я тебе шептала, хмельная пена унесёт в мир темноты и страха. И ты начнёшь плутать, как в детстве у села, ища тропинку. Кричать и звать на помощь будешь с осознаньем, что где-то я была. Потом почти придёт к тебе успокоенье. Поверишь: что привиделось – мираж… Но только ночью не найдёшь покоя. Мои глаза мерещиться повсюду будут, слова мои и жар дыханья. Но так недолго потерять рассудок. Поэтому не пей! Не приноси и мне страданья! Я в мыслях жить буду тобой, меня ты только помни… Сейчас пойдём, лучи уже ласкают землю, и нам пора в лазори окунуться, почувствовать тепло и выдохнуть луны сиянье, сковавшее дремотой тело.

На берегу кто-то уже был. В тумане, что поднимался над рекой, изваянием стояла молодая женщина. На низкую ветку кустарника она вязала зелёную ленточку. Дмитрий за руку задержал Ведею:

– Это твоя сестра?

– Да, это она, Снежа. Мне жаль её: она ещё не знает, что скоро путь обратный предстоит.

Ведея подошла к сестре, приобняла за плечи, и они молча опустились на росистую траву. А солнце уже играло на ветвях. Из-под розового покрывала тумана тихо вздыхала река. И только у крутых берегов, где туман разрывался, серебряной рыбой блестела вода.

Дмитрий отошёл в сторону, чтобы не мешать женщинам творить свои молитвы, но искоса ловил оценивающие взгляды новой женщины, появившейся на его берегу. Он ухмыльнулся весело: оказывается, во все времена женщины остаются женщинами. И вот даже здесь, на молитве, сестра Ведеи оценивала выбор своей сестры. Он прошёл по берегу до одинокой берёзы, стоящей на самом краю обрыва, сел на землю, прислонившись к ней спиной.

– А она тёплая… – прошептал он, – действительно живая… Только скоро её не будет: уйдёт со следующим половодьем.

Берёза наклонилась уже в сторону обрыва, и лишь часть корней связывала её с живым миром. Половина же корней уже просто висела с высокого берега, и в них запутались комья земли с жёлтой травой. Она тоже цеплялась за жизнь, как человек, не хотела выпускать из корней то, что у неё осталось. Но она ещё жила, шумела листвой на лёгком ветру. Может, жаловалась Дмитрию на свою судьбу, рассказывала, что последнее лето зеленеет и что весной, когда у неё набухнут почки, она вместе с куском обрыва уйдёт в мутную весеннюю воду, где её закрутит половодье и с поломанными сучьями выкинет на отмель уже мёртвую. И на ней никогда уже не будут распевать птицы, и уже никто не сломает веток на венок или просто на банный веник. Только вот помочь ей было некому. Дмитрий погладил ладонью шершавую кору берёзы. Ему показалось, что с теплом дерева он поймал мысли её.

– Всё когда-то кончается, на каждого отпущено своё время, вот и тебе тоже…

И то ли налетевший ветерок, а то ли сама погибающая берёза в ответ тихо зашумела листвой. И вылетевший земляной ком из корней полетел вниз по яру, рассыпаясь на мелкие кусочки. И тихо захлюпали о воду земляные комочки.

С низовья реки был далеко-далеко слышен лодочный мотор. Он то пропадал, то выплывал тонким звуком, вырвавшись из-за очередного поворота реки, а то, попав на мель, фыркал, как недовольный конь. Дмитрий долго прислушивался, вглядываясь в речную даль, пока не заболели глаза от ряби на воде.

– Это Сохатый! Вчера никто не спускался вниз.

Уже через полчаса, пройдя последний поворот и выйдя на прямое плёсо, вылетел милицейский «Прогресс». А вечером чёрный джип с синей отключенной мигалкой остановился у ворот дома Лешего.

Ведея будто замерла на середине комнаты:

– Встречай гостей, а я на стол накрою. Всё близится к концу. Или к началу…

– Я что-то не пойму… О чём ты?

– Потом, я ночью объясню. Веди гостей, а мне поможет здесь сестра.

Приехавшие двое незнакомых мужчин с Колей Колесниковым прошли в беседку в кедровнике. Познакомившись с Лешим, они сели на широкие лавки, и Валентин Михайлович, старший из приезжих, попросил истопить баньку. Леший не удивился просьбе, так как все приезжающие, особенно городские, всегда рады настоящей бане, занёс дров и растопил каменку. Тут же у беседки, где было старое кострище, развёл костёр.

Огонь быстро побежал по смолёвым дровам и разгорелся жарким пламенем. Живой огонь, он располагает к беседе. Да и чай на костре, настоящий, живительный, язык развязывает. Леший посмотрел на старшего:

– Не знаешь, с чего начать?

– Уж не допрашивать ли ты нас здесь решил? – улыбнулся Валентин Михайлович.

– Да нет, это не по моей части. Я ведь Леший, моё дело – лес. Скорее, я и мои гостьи вас интересуют. Только нового-то ничего нет. Я так понял, вы в скитах были? Сохатый мне сказал… Он сейчас тоже подойдёт, пошёл переодеться после леса.

– Ну, это хорошо, все будут в сборе… А о скитах, Леший, надо всем забыть. Зачем помнить то, чего нет?

– Как это нет? Вы что же, ничего не видели?

– Надо забыть всё! Нас тоже нет… И никогда к тебе не приезжали.

– Понял, не дурак…

На тропинке показалась Ведея со Снежей, они несли приготовленный ужин. Снежа уже была в джинсах и рубашке Лешего и ничем не отличалась от городских девушек, только на кожаном шнурке вместо сотового телефона болтался хороший охотничий нож. Поставив на стол снедь, Ведея повернулась к Лешему:

– Ты помоги мне принести кувшины с пьяным мёдом, его я по преданьям настояла.

Сидевшие за столом гости в восхищении наблюдали за стройными женщинами, похожими друг на друга. Сажин даже привстал со скамьи, забыв вытащить сигарету изо рта. Сигаретный дым попал ему в глаза, и они наполнились непроизвольной слезой. Они молча кивнули им головой, и Сажин отвернулся, вытирая глаза от набежавшей слезы. Дмитрий с Ведей принесли бутыль с напитком и поставили на стол.

– Ну нет! Сначала баня! А после неё и принять не грех! – Валентин Михайлович вопросительно посмотрел на Лешего.

– Как скажешь, командир…

Парились долго. Почти совсем стемнело, уже пришёл Сохатый, который молча сидел за столом и не отводил глаз от Снежи. Леший заметил, что Снежа волнуется. Она то и дело опускала глаза, стараясь не встречаться с взглядом Сохатого. А им и не нужны были слова, словами всего не скажешь. Ведея заметила это и грустно улыбнулась:

– Любовь, она не смотрит на время и место, и раз ей суждено случиться, её не остановишь. Она, как мёд, в любую щелку просочится, и её примет благодатная земля. И ей без разницы, что над землёй творится: стоит ли мир, иль кровь на бранном поле льётся. И вопреки слезам она смеётся, соединяет души на века… Вот только ей не суждено купаться в яви, лишь только помнить неземную нить. Но этот её путь начертан изначально, он даден ей богами…

Она попросила всех гостей сесть за стол. Сначала выпили за лёгкий пар, потом за хозяина и хозяйку дома. Она разливала свой пьяный мёд по бокалам гостей, лилась непринуждённая беседа. Всем, кроме Сохатого, было весело – он сидел с нахмурившимся лицом, пил небольшими глотками и шептал:

– Так будет лучше, так будет лучше для всех… И для меня тоже.

Никто не обращал на него внимания. Колесников с Сажиным вспоминали Чечню, чертили вилками по клеёнке свои ущелья и точки, где сидели когда-то, обороняясь. Валентин Михайлович улыбался, как малое дитя, глядя на Сохатого и Снежу. Леший с Ведеей говорили о том, что так тяготило их обоих, – о будущем расставании. Уже к полуночи все отправились спать в дом, Снежа пошла провожать Сохатого. В беседке остались вдвоём Леший с Ведеей.

– Да, это не конец… Сейчас я поняла: в наш мир уйдёт с сестрой Сохатый.

И как бы в подтверждение её слов на реке взревели лодочные моторы. Они бросились на берег реки. При лунном свете на середину реки выходила на глиссер лодка. Сохатый сидел, крепко вцепившись в руль, словно боясь, что его кто-то отнимет или он сам раздумает и вернётся назад. Успевшая переодеться в свой сарафан Снежа сидела рядом. Её длинные волосы развевались по ветру и на резких поворотах ложились на плечи Сохатого и как бы обнимали его…

Только к полудню поднялись гости и засобирались на рыбалку. Их обещал вчера свозить Коля Колесников на окуней в Заломную курью, что впадала в реку немного выше Буранова. Коля Колесников прибежал уже поздно, притащил удочки и блёсна, но все уже снова сидели за столом, похмелялись пивом, закусывая солёной рыбой.

– Что-то Сохатый не пришёл, – проговорил участковый, присаживаясь к столу. – Проспал, видно. Нам больше достанется, – веселился он. – Ох, хорошо-то как, мужики! Я сейчас, только к лодке схожу, бензин унесу, и – на окуней!

Только на рыбалку никто не поехал: оказалось, вчера кто-то отвязал лодку, как сообщил Колесников. Но вместе со своим печальным известием он притащил ещё пива, и все снова уселись за стол.

– Вот с этого надо было и начинать, – проворчал Валентин Михайлович. – А то лодка, лодка. Да найдёшь ты свою лодку! Хорошо же сидим! Зачем бедную рыбку ловить? Она закон не нарушала, так и пусть плавает… Правильно я говорю, Сажин?

– Так точно, товарищ майор! Хоть раз вырвались из своих стен! Надоел город до чёртиков. А тут воздух, баня, пиво. Ну, давай ещё за хозяев дома!

Звонко прогремели бокалы.

– Спасибо вам за приют!

 

Глава 16

Утром князь, облачившись в дорогие одежды, шёл со жрецом на восходящее солнце. И когда первый луч золотом покрыл росистую землю и трава засверкала мокрыми самоцветами, они сделали по глотку зелья, и шагнули навстречу неизведанному, и канули в начинающем розоветь свете. Их поглотил утренний туман, покидающий землю…

А по землям князя и Невзора летят чёрными птицами конники, поднимая клубы пыли и зелёный дождь луговых сверчков. Солнце тяжёлое, в мареве, пыль над землёй, дым. Скачут, ищут последних отступников. Только нет уж никого, и вернутся ли – никому неведомо…

Ступил князь с волхвом снова на землю после долгих странствий. Только земля под ногами дымилась, как тогда в деревне Невзора. Не жгла ноги, но жгла душу. Страшно вдруг стало князю! Закрыл глаза рукой, стараясь стереть, что перед взором предстало. Только голос внутри себя услышал: «Смотри! На то и путь искупления. Дыши этим воздухом! В этом и твоя вина – что видишь перед собой. Дыши этой виной, откладывай её в памяти». Рука посох сжала, пальцы онемели, словно в воде ледяной руки. Холодный пот по спине скатился градинами. «Дыши, князь, есть в этом и твоя доля», – прокатился над дымящимися кучами смех.

Как много зла скопилось за тысячу лет! Злом пропитан воздух, злом насыщена вода в ручьях и реках. Зловонием дымят мусорные свалки больших городов и копошатся в них опустившиеся, озлобленные люди, которые уже не верят в добро. Да и в зло тоже! Эти люди пострадали от добра и зла, оставшись без ничего. Они нашли здесь последнее пристанище. Но они не стали, находясь здесь, носителями зла, подобно крысам, разносящим болезни. Но стали вопреки всем бедам носителями добра, потому что не было на свете более нежного и заботливого отношения друг к другу. Морозными ночами, когда и собаки забираются в тёплые места, они ходят и поднимают друг друга, потому как сон на таком морозе равносилен смерти. Но смерти они не боятся – для них смерть избавление. Опасаются остаться калеками, поморозив руки и ноги, потому как будут в тягость своим товарищам. И даже серые вороны боятся этих людей: они стали отбирать их исконное пропитание. И вороны сидят теперь вдалеке от пищевых отбросов и только недовольно горланят. Может, возмущаются. А может, просто по-птичьи, по-вороньи, высказывают сострадание к потерявшим свой облик людям.

Но князь видит и других людей, не похожих на этих. Они похожи скорее на него. Сидят пьют и едят из красивой посуды в элитных кварталах городов, в высотных административных зданиях. Также много вокруг их челяди, на которую смотрят они свысока. У них нет мусорных свалок, вокруг них сады с розариями, но только с запахами роз часто плывёт запах горького миндаля. У них тоже есть своя боль, своё горе: то сын подвержен гибельным привычкам, то дочь потеряла свою женскую сущность. Но только вот от них больше исходит зла, чем от людей со свалки. Потому как они уже не могут довольствоваться тем, что бог послал. Аппетит, как всегда, приходит во время еды. И здесь уже никого не пожалеют, ради достижения своих целей сметут с дороги, не становись на пути. И разве они будут помогать своим товарищам, попавшим вдруг в беду, бескорыстно? Да нет, конечно, потому что видят сначала не человека – конкурента. А всех обездоленных они считают лентяями и неудачниками. И кто страшнее и опаснее – люди свалки или эти, холёные, с самодовольными лицами? Они считают себя вольными и свободными, только не так всё это. Свободные, скорее, люди свалки, они не зависят от денег, положения и своего места в обществе. У них своё общество, своя отдельная страна в стране, где нет никого, кто бы мог ущемлять их права, которые у них остались. Они избавились здесь от страха смерти и обрели с этим свободу, обрели своё бессмертие. Да, кипит здесь зло, словно большой котёл, крутым кипятком. И пар от котла, ядовитый, заволакивает близлежащую землю и отравляет всех, кто дышит им… А потому, что подкладывают дрова под этот большой котёл со злом сами люди. Они уже отравлены этим паром. Ведь как только человек перестаёт верить в добро и справедливость, он сам становится носителем этой чёрной болезни, а она, как чума, никого не щадит. Вот потому-то и плывёт чёрный дым над землёй, дым чумного пожарища.

– Русь ли это, волхв?

– Русь… Вот потому ты и здесь. Тяжёл путь искупления.

А ты смотри! Боль земли да людей в себя впитывай… Зло поменяло свой внешний облик со временем. Это уже не то зло, с которым завоёвывались новые земли, когда люди шли войной друг на друга, пуская реки крови. Оно переоделась в смокинги, в белые халаты учёных, которые в своих лабораториях выводят новое зелье, убивающее человеческий разум. И всё ради золота и власти – ради того, к чему ты всегда стремился. Мало что здесь во благо людей, скорее, против них: обманом забирают последнее… И крови меньше не стало – её стало больше. И когда придёт конец этому, одному небу известно.

* * *

Князь стоял на траве, смотрел на дым, поднимающийся к небу от горевшего городского полигона, и его ноздри забивала вонь, летающая по воздуху жирной сажей. Он здесь уже был, давно, но был. Правда, запах тогда был другой, да и свалка была маленькой. И вспомнил это сейчас. Он тогда только стал князем после смерти отца и первый раз по велению человека, который жил на княжеском дворе, отправился сюда.

– Я вижу, сии места тебе знакомы. Как только ты глотнул напитка, чтобы сделать переход, я понял, что ты когда-то пробовал его. Ты вкус его запомнил и в ожидании волшебства глаза закрыл руками от предстоящей боли плавленого солнца. Не от колдуна ли, что жил на княжеском дворе, в избе без окон? От него…

Судислав зло глянул на волхва, но ничего не ответил.

– Ты много знаешь, князь! Ты страшный человек! А может, и не человек – ты сын, похоже, Нави. Ты первым сделал шаг в лучах ещё туманных, а я лишь следовал твоим шагам. И вот мы здесь, а мы должны увидеться с Невзором… Что делал здесь? Когда? И что теперь ты ищешь? Уж только ли Ведею? Ведь ей не место здесь, ей, избранной богами!

– Молчи! Молчи… Я хочу вспомнить! Я уже был однажды здесь… Вот только для чего? И что показывал мне человек, с которым я пришёл сюда?

– Ты был здесь с колдуном?

– Да, перед тем как принять веру христианства. Сейчас я вспомнил, он показал мне здесь остатки вольного народа. Но это же скоты, копающиеся в мусорных отбросах! И очень странно, но тогда я стал здесь снова отроком, мне велики были одежды…

– Из мира в мир ты перешёл – всё оттого. Сейчас же ты из небытия явился.

– Но разве это люди?!

Судислав брезгливо прикрыл лицо от дыма горящего мусора.

– Вернувшись, я принял крещенье. Я не хотел уподобляться им, пусть даже вольным и свободным… Я князь!

Волхв почувствовал вдруг в Судиславе ненависть к людям, особенно вот к этим бездомным, ненависть к тем, кто ниже его по роду. И там, в тереме, который он отстроил для Ведеи, люд, прислуживающий ему, боялся и прятался, старался не попадаться на глаза. В нём видели что-то нечеловеческое, звериное, с чем нельзя жить на земле…

– Да, это тоже люди! Сюда их загнала безвыходность и слабость человеческая. Но они люди! И если сам я к ним приду, они поделятся и пищей, и теплом костра. Пусть грязный, но ночлег дадут. Не станут крысами травить, коль нет вины на мне. Пойдём же к ним! У нас есть время до восхода, да и тебе на пользу память освежить. Быть может, воедино сможешь обрывки памяти свои соединить, которые на время успокоят… Или, напротив, петлёй на горле мысли захлестнут. Пойдём! Ты же не трус, тем более средь них кого-то ищешь… А путь же искупленья долог.

Люди почти не обратили на них никакого внимания. Немолодая женщина с испитым лицом и разбитыми когда-то губами, превратившимися в бугристые шрамы, готовила в большой эмалированной кастрюле обед. На полированной доске, которая раньше принадлежала шифоньеру или ещё какой-то мебели, лежало свежее мясо, лук и крупа. Она задержала взгляд на князе, потом мельком глянула на волхва:

– Он что, привёл тебя сюда, а квартирку, поди, себе оттяпал? Тут таких, как ты, много. Кто пропил свой угол, а у кого и совсем не было. А ты кто? – обратилась она к князю. – По одёжке так вроде в достатке живёшь. На клоуна похож или на швейцара из отеля. Жила однажды я в апартаментах. Такие там мне двери открывали. А что молчите? Немые, что ли? Жрать пока не приглашаю: у нас здесь старший есть…

От небольшого скопления людей, которые разбирали кучу металла, отделился невысокий крепкий мужик с грязной в ржавчине бородой и направился к костру. Лицо его, как и лицо кухарки, было испито, в крупных каплях пота, а руки с рыжими волосами тряслись мелкой похмельной дрожью.

– Севастьяныч, тут пополнение новое прибыло! Только со мной не разговаривают – немые, видно, – протараторила кухарка, закидывая в кастрюлю лук и мешая варево большим половником.

– Вы кто? Что-то не припомню, в городе вас не видел… Так, ну ладно, говорить не хотите – не надо. Только ты свой наряд-то сними – мне он приглянулся. Ты где его нашёл?

Севастьяныч ухватился своей рыжей грязной рукой за княжеский кафтан. Судислав ударом кулака свалил старшего на землю и наступил ему на горло. Борода Севастьяныча задралась в небо, изо рта пузырями полезла пена.

– Убивают!!! – заорала кухарка, кинувшись на князя, и половником засветила ему прямо в переносицу.

К костру уже бежали люди, мужики и бабы, но, подбежав к незнакомцам, остановились. Вырвавшись от князя, Севастьяныч, скуля, отползал к своим людям. Те обступили их кольцом и стали сближаться. Хорошего это не сулило. Волхв вышел в середину круга и поднял руку:

– Остановитесь! Ваш человек нарушил сам закон гостеприимства. За это поплатился, словно раб… Мы странники… Пути нас привели на вашу землю, и нам лишь нужно время до восхода, и мы уйдём, не причинив вреда. А вы, как племя дикое хазаров, решили дань с нас брать.

– Какую дань… – кухарка вновь взяла половник на изготовку. – Больные!

– Пусть будет нам свидетелем светило, мы с миром к вам пришли… О люди, люди, что же с вами стало?… Кто бог ваш? Неужто вам отцы не передали, как жить среди людей, как честь хранить, как защищать отчизну и как гостей встречать и провожать?

– Заговорил! – держа своё кухонное оружие наперевес, не унималась кухарка. – И не немые вовсе – так что представляться-то было? Понаехали тут, житья от вас и здесь скоро не станет. Поотделялись – живите у себя!

– Остынь ты, дай сказать. – От толпы отделился худой старик, одетый в рваную поповскую рясу. Волхв увидел его умные, когда-то красивые глаза. В них не было злобы, в них был нескрываемый интерес к пришлым людям. – Прошу вас, успокойтесь, братья, – обратился он к разношёрстной толпе обитателей свалки. Но толпа уже не жаждала мщения за своего Севастьяныча. Тот сидел на земле, ухватившись за горло, и тоже слушал волхва, достав из кармана чекушку с водкой и маленькими глотками пропуская её содержимое.

Старик в рясе подошел чуть не вплотную к незнакомцам:

– Откуда вы? Уж так никто не говорит. Откуда помнишь эту речь, старик? Её давно забыли. И с ней лишь в семинарии знакомят, и то поверхностно. Откуда же ты её знаешь? Ты тоже бывший иерей, как я, расстрига?

– Я – волхв, своим богам я поклоняюсь, которые издревле на Руси. А речь моя – родимый ваш язык, который вы забыли, но всё же память вам её хранит… Дождётся небо, что вы очнётесь, – не зря же на Руси сказителей так много, – почти вы все. Стихами ваша речь, забытая веками, из уст течёт в полночной тишине… А ты, я вижу, из крестителей из золочёных замков, что Русь предали, как мой князь? И ты им здесь грехи, наверно, отпускаешь?

– Да нет… Я бывший поп! Мошенник… Да кем я только не был! От этого, наверное, и запил. Потом приход мой забрали, да и от Бога отлучили… Теперь живу бомжом на свалке, молю всевышнего о смерти. Тут тоже можно жить, только иметь терпенье. Народ-то, впрочем, неплохой. У каждого своя беда и своя доля. Словами помогаю, как могу. Но кто же вы?

– Тебе уже ответил, на большее ответить не могу. Мы на заре уйдём, мы снова канем в бездну. Но кто-то явится сюда, так как народ без веры жить не сможет, – перегрызёте глотки, словно псы, почуяв сучью свадьбу.

– Ты говоришь про нового Мессию? Или про новое пришествие Христа?

– Нет, он принесёт лишь зёрна полновесных знаний, не искажённых, праведных, и связь с природой, которую отторгнули и, как язык, забыли. То будет человек, явившийся из бездны, в которую уйдём мы на заре.

На большой поляне перед костром царило молчание. Ни одно слово, сказанное волхвом, не улетело в пустоту.

И странно: расстрига заметил, что вся эта публика, с которой он живёт несколько месяцев, завороженно слушает его – не кричат, как всегда, одурманенные водкой, а сидят и слушают. Забыли о еде, о водке, даже о куреве. Никто не хохочет, не тычет грязным пальцем. Что это с ними? Они же никому и ни во что не верят! Как этот человек повлиял на них? Да он и сам, разуверившись во всём, верит человеку, которого и видит-то всего полчаса. Как он, этот неказистый человек с белой бородой, нашёл путь в их души? Да и есть ли она у них?

Волхв глянул возмущенно:

– Да, есть у них душа, креститель!

– Ты читаешь мысли, старец? – Расстрига почувствовал страх перед пришлым.

– Нет, я их вижу… А души есть у них. И каждый держит в ней на глубине ту истинную веру, к которой возвращается после пустых исканий. Ведь ты же тоже веришь, что над нами есть силы и могущество извне. Но все мы от рожденья поклоняемся светилу, воде, огню и полю – ведь они кормят, греют, жажду утоляют – и радуемся, что это у нас есть. Не ведая того, мы ИМ хвалу возносим. Засеяв поле, урожая просим, светило просим выйти из-за туч. Огонь вздуваем в очагах, творим водою омовенье. Мы к этому привыкли изначально… Вот только созерцать мне вас печально. За вас буду просить богов своих…

– Ты, стало быть, сектант? И что за веру ты несёшь народу? И много ли сторонников? Но как ты говоришь, наверное, много…

– Опять ты за своё, убогий! Мне жаль тебя – не уразумел. Подумай на досуге над словами, со временем приходит пониманье…

Князь Судислав половину речи не слышал. Он шёл между вонючими горящими кучами, пинал банки из-под пива и консервов и думал: «Где же теперь Светояр? И если волхв прав, то Светояр здесь очутился снова дитём? И выжил ли?»

И впервые в глубине его души ворохнулось сожаление о содеянном. Ведь Светояр – брат и тоже князь, а он лишил его всего, отправив в тартарары. Но тут же эту жалость поборол страх потери власти, власти неделимой, где только он является господином своего народа, который когда-то выбрал его отца. Не отец, а он сменил свою веру, и вот уже двадцать лет как он правит. Но два года назад принял Судислав крещение, много родов привёл к Христу. Последний род только не смог поставить перед новым своим Богом. Вышел он из-под его подчинения, но время придёт – он их скрутит со своей дружиной, поставит на колени на голую землю и будет держать до самых морозов. Покорятся! А кто не захочет, как Невзор с сынами, в подвалы засадит, отдаст крысам на съедение. Вот только бы Ведею поскорее отыскать, боль на душе своей успокоить.

Только прав ли он? Попы говорят, прав. А сами золото старинное по себе растаскивают. Для храма, говорят… А для храма ли? Почему дался им этот Невзоров род? Нет ведь от них никакой угрозы монахам. Боятся… Но что их бояться? В лесах живут, не грабят и не убивают. Может, оттого, что истину знают. И это несёт страх монахам, потому как вера у них исконная, не чужестранная.

Отец его не принял чужой веры. И он бы не принял, если бы не колдун, показавший, что стало с вольным народом. Только теперь Судиславу сдаётся, что не просто так его водили в другой мир, а для того, чтобы он все силы положил: Невзора или казнил, или привёл к крещению. Прав был волхв, что на пути искупления открываются глаза. Только не видать ему никогда Ведею, пока прощения не попросит у брата. Но найдёт ли его? Сколько они уже идут с волхвом? Рука – сплошная рана от посоха. Это плоть за злодейство его расплачивается. Только жив бы был, на колено пред ним падёт, а вернёт домой.

Усталым шагом подошёл к толпе, опёрся на посох.

– Я бы хотел знать, народ, не встречали ли вы когда-либо здесь человека по имени Светояр? Только это давно было, его привёли и оставили здесь. Жив ли он?

Толпа ничего о таком человеке не знала. Она молча выслушала и качала головами. После разговора с волхвом люди ели и пили. Кухарка подливала еду в тарелку седому волхву и просила и его, князя, чтобы он тоже шёл к столу. Князь посмотрел на людей, занятых своими разговорами, отошёл в сторону и лёг на траву. К нему, спотыкаясь и развесив пьяные слёзы и сопли, подошёл Севастьяныч:

– Ты, мил человек, не обижайся, давай мировую, – и протянул уже пол-литровую бутылку с водкой. – Ну, с кем не бывает? Оплошал… Чёрт вас знает, крутых, в какой вы одёжке.

Судислав вытер ладонью горлышко бутылки и отпил половину содержимого:

– Я простил тебя, холоп… А теперь иди, я отдыхать буду.

Он закрыл лицо руками, и перед глазами предстало княжеское поместье. В силах ещё отец… Расторопная челядь… И тёмное лицо ключника, изрезанное глубокими морщинами. В жизнь князя этот ключник внёс страх, какой-то животный, непонятный страх. Он с раннего детства завладел его волей. Стоило только ему махнуть рукой – и Судислав шёл к нему, как бычок на верёвочке, в его избу без окон, в которой всегда горели свечи, висела пучками трава по стенам, а солнечный свет проникал, только когда была открыта дверь. Судислав боялся этого дома, там всегда происходило что-то страшное, непонятное. То дым или пар валил из дверей, то слышны были оттуда завывания и плач. Ключник готовил снадобья для лечения дворовой челяди и самого старого князя – его под старость очень мучили застарелые раны, тут же на голом топчане мазал их собачьим жиром с кровью, прижигал чёрной свечой и шептал одному ему ведомые заклинания.

Младший брат Судислава Светояр никогда не ходил сюда. А когда однажды ключник хотел силой завести его в дом без окон, огрел его маленькой плетью. И отстал от него ключник, только посмотрел зло, как бы говоря: «Придёт и моё время».

Отец после смерти матери Судислава женился на девушке из рода, который выбрал когда-то отца его князем. Когда родился Светояр да подрос, отец увидел словно копию свою, стал готовить себе преемника. Только заметил это Судислав и однажды заявил отцу, что князем после смерти будет он.

– Может, и ты, – ответил тогда отец. – Только кто силу да удаль свою покажет, победителем в поединке выйдет, тот и будет править.

Запомнил слова отца Судислав. А тут ключник его к себе привёл да стал мёд на душу лить, что князем должен – непременно должен! – стать он. И если надо, ему ключник поможет. И налил ему в плошку жидкости да заставил выпить. И с тех пор почувствовал Судислав, что правит им ключник, так как сам стал к нему ходить да слушать его хриплый скрипучий голос. И казалось Судиславу, что ключник не разговаривает, а замки подклетние открывает.

Шестнадцать ему исполнилось, когда отец умер. Тут же, у погребального костра, объявил себя князем Судислав. Народ даже опешил – не дождался конца ритуала! Только ключник знал своё дело – заставил новоявленного князя мать Светояра обратно в её род отправить. Так и сделал Судислав. Только при выходе из терема обернулась она к молодому князю и молвила, что это они с ключником от неё избавились. Мать у Светояра хоть и молодая, а умная была – подметила, что пасынок всё с этим колдуном дружбу водит. Ушла она и в роду у Невзора жила. Вот здесь впервые и открыл ему ключник тайну перехода в другой мир. И вместе с ним первый раз в этот мир отправился.

Не давали мысли уснуть Судиславу. А уже ночь наступила. У костра, куда вновь подошёл, спят уже многие. Лишь волхв с расстригой сидят, в огонь смотрят, изредка говорят, но разговор не понятен князю. Сел рядом и тоже в огонь уставился, пока волхв допрос не начал.

– Что, князь, в раздумьях, вижу? Тоже истину ищешь?

– Светояра ищу… Жив ли? Вину вдруг сейчас почувствовал.

– Жив… И он ищет тебя. Один раз уж с тобой чуть не встретился…

– Когда же? Почему не ведаю? Почему не сказал?!

– Не готов ты был, мало прошёл, да стрелою был ранен невидимой. Сколько дней и ночей тебя выхаживал…

– Но почему не бросил меня умирать? Я же и сейчас – ярмо у тебя на шее.

– В небытии, где с тобою ходим, капля крови сотрёт нашу память. Мы забудем, для чего нам такой путь дан, и урок свой никогда уж не выполним. Мы вернулись с тобою в терем, откуда путь свой начали. Там тебя выходил… А ты нужен роду! Потому и не бросил. Да и ты на пути искупления, снова с тобою ушли. Сам просил вернуться, как силу свою почувствовал.

– Но я не помню… Почему?

– Потому как не изведал истины.

– А есть ли она, волхв?

– Есть! Для того род Невзора в небытии. Чтобы когда-то донести её людям, когда Русь вдруг станет в опасности.

– Ты лучше мне Ведею разыщи. Домой пора, а без неё я не уйду.

– А что её искать? Здесь она. Сначала отправишь Светояра. Только вот ты сам вернёшься ли домой в полном здравии? Тёмное пятно будто у тебя над головой – нехороший знак, но я его воочию вижу.

– Смотри, чтобы глаза твои не лопнули от твоего прорицания.

И снова в памяти у князя всплыл ключник. Решил тогда князь сам научиться делать зелье переходное. Только цену за это запросил большую ключник: чтобы казна в его ведоме была, у ключника, а не то всему люду расскажет, что чародействовать князь вздумал. Вот тогда и пришёл князь со своими людьми ночью. Стали требовать, чтобы научил, как напиток делать. Только и ключник свою выгоду знал, не хотел выдавать секрета. Тогда подпёрли двери оглоблей да запалили дом без окон. Долго волком выл ключник, пока потолки не обрушились. Утром по пепелищу ходили, только и костей не осталось. Ощутил тогда в груди страх Судислав: вдруг у него ещё какое зелье было, испарился и жить остался? А ключник отомстит… Князь в этом был уверен.

Рано утром князь с волхвом поднялись на взгорок и с первыми лучами ушли туда, где уже ждал волхва Невзор. Когда проснулись обитатели свалки, не обнаружили пришлых людей. Как будто их и не было. Сначала вроде поискали, думали, заползли на ночь в их норы, потом бросили да сели опохмеляться опять у костра. Севастьяныч, выпив полный стакан, громко крякнул:

– Ну, допились вчера, однако! Надо же было привидеться: князь, потом этот, как его, не выговоришь с похмела, волх или волхв. Только царя-батюшки и не хватало. Семёновна! – крикнул он кухарку. – А тебя волх это, случайно, не того? Что-то ты около него всё крутилась…

– В башке у тебя вчера крутилось! Ополоумел, что ли? Какой волх? Какой князь? Напились, как свиньи! Вот половник мне загнули. Опять из-за похлёбки дрались, ненасытные… Весь запас водки за цветмет выпили.

– Будто сама не пила? – гоготнул Севастьяныч, хватаясь за болевшую голову.

– Пила, а как не пить…

Расстрига не стал опохмеляться, подошёл к Севастьянычу:

– Ухожу я от вас. Спасибо за хлеб и за соль! Спасибо, что приютили на долгое время, – низкий вам поклон.

Он кланялся людям, что сидели у костра, почти каждому.

– Не знаю, как бы я прожил это время, наверное, уже где-нибудь и загнулся. Но вы кормили, и поили, и платы с меня не спрашивали. Теперь только знаю: по-другому буду жить…

– Как по-другому? – икнул Севастьяныч. – Тебе тоже вчера, как и мне, привиделось? Так это от выпитого, не иначе.

– Есть деньги у меня большие, часть вам отдам, а остальные в банке. Мне они не надобны.

Он, поковырявшись в тощем заплечном мешке, достал тугую пачку долларов.

– Здесь много, надолго хватит…

Севастьяныч покрутил деньги, понюхал зачем-то.

– И это деньги? Они же не наши, зачем они нам? От них один раздор…

Он снял с пачки бечёвку и рассыпал их в костёр.

– Смотри, Семёновна! Ихний президент цвет лица поменял, это от злобы, что против мы, – захохотал. – От них одна морока!

– На них бы дома купили где-нибудь в деревне, а ты в костёр. Это деньги!

– Знаем! Не захватил ты одного парня. Тот всё хотел уехать домой в Воронеж. Приехали какие-то люди, тоже дали денег и будто на вокзал повезли. Мы ему ещё всем миром одёжку собрали. Жениться он ещё думал. А что, молодой был, после тюрьмы к нам сюда попал. Только через месяц мы его нашли здесь же, на свалке…

– Что, пропил деньги? – Расстрига даже не удивился. – Так это сплошь и рядом.

– Да нет, его какие-то хирурги искромсали, всё из него вынули… – Севастьяныч снова жадно припал к бутылке. – А ты говоришь «деньги»! Зло это, батюшка. А дома в деревне… Кому мы там нужны? А здесь мы сообща друг друга похороним.

– Наверное, прав ты, я сам над этим думал…

– А вот кто же, батюшка, нас теперь от грехов-то оградит, кто их отпустит? – пьяно упершись руками в землю, старался подняться Севастьяныч.

– А в аду какие уж грехи?… Здесь вы за них и расплачиваетесь, не понимая сами этого. Оставайтесь с миром! Да пребудет с вами Христос…

Он, не оглядываясь, пошёл по направлению к оживлённой трассе, где фыркали и урчали тяжёлые машины. Его рваная прожжённая ряса била по стоптанным кирзовым сапогам, вещмешок свалился с худого плеча набок, торчали спутанные грязные волосы цвета запорошенной соломы. Никто не окликнул его. Сам решил, сам уходит. Здесь люди свободные. Нельзя ему мешать.

Провожавшие стояли молча, пока расстрига не скрылся из глаз. И вся эта разношёрстная братия как бы присмирела, как будто проводили попа в последний путь. А может, и правда, в последний, потому как он ушёл с твёрдой решимостью больше не вернуться сюда, не вернуться в этот ад. Кухарка даже всплакнула, вытирая грязной цыганской шалью глаза.

– Жаль его! Человек-то был неплохой, обходительный, «спасибо» всегда говорил, когда поест… Ну, может, там ему где-нибудь будет хорошо… Дай бы бог, дай бы бог…

День разгорался, разгорались и горевшие кучи мусора. Потянуло сладковатым зловонием, которое впитывалось в одежду и тело и, наверное, навсегда оставалось в груди живших здесь людей, оставалось напоминанием ада…

 

Глава 17

Невзор встретил Сохатого со Снежей на берегу.

– А я уж думал, никогда не увижу тебя. Но ты пришёл и дочь мою привёз. Благодарствую тебе, воин! Услышал Дед мои молитвы.

Сохатый мял в руках выгоревшую на солнце бейсболку.

– Да не молитвы тут… А как сказать… – Он то поднимал глаза к небу, то опускал их. Наконец, решившись, выдавил: – Жениться хочу…

Снежа, обнявшись с матерью и сёстрами, подошла к отцу.

– Он уйти с нами решил, отец.

Невзор сменился с лица:

– О чём ты говоришь, воин? Тебе же известно, откуда и кто мы и не сегодня-завтра уйдём…

– Да знаю я… А как же мы?

– Кто мы?

Он вдруг понял, что сказать хотел Сохатый.

– Да ты в своём уме?… А как же Снежа? Ей нельзя здесь оставаться, а тебе нельзя идти с нами. Я бы рад иметь такого воина у себя в роду, но это невозможно.

– Я сам хочу уйти с вами. Может быть, когда-нибудь я ещё вернусь в этот мир, но сейчас я уйду. Так решил! А не возьмёшь с собой, я Снежу уведу. Да не боюсь я никого. Я здесь не нужен стал. Для чего-то судьба свела нас всех, Невзор!

– Но как ты будешь жить? Там всё другое…

– Я не умею читать мысли, как вы, я солдат, то есть воин, но только уверен, что должен уйти. На всё есть какое-то объяснение. Откуда это и зачем – не знаю и понимать не хочу. Пусть всё будет, как идёт, не надо изменять мою судьбу ни мне, ни вам.

– А Снежа согласна ли? – посмотрел Невзор на дочь.

– Да, отец…

– Вижу, рассуждать ты не намерен. Бери её, она твоя. Рожайте воинов и хлебопашцев, рожайте будущих матерей. Живите под небом и сохраняйте землю нашу.

Невзор подозвал одну из своих жён, мать Снежи, кивнул ей головой. Та ушла, вернулась со свёртком из белого холста и подала Невзору.

– Ты воин здесь и воином ступишь в наш мир при помощи волхва. А этот меч есть честь и доблесть! Из рук моих прими!

Развернув холстину, Невзор протянул меч, отливающий синеватой сталью Снежа, в свою очередь, подала Сохатому кожаный пояс с вырезанным орнаментом.

– Я для тебя его шила, орнамент набивала. – Она провела ладонью по волосам Сохатого. – Я знала, что ты когда-нибудь придёшь и возьмёшь меня за себя. А вечером мы уйдём в наш мир. Я буду шить тебе одежды, рожать детей. Ты будешь их учить военному искусству, а главное – добру, которым сам наполнен. Сейчас медов мы принесём и, чем богаты, прямо на поляне накроем общий стол. Пусть веселятся ратники, их жёны и пусть немного, но завидуют без злобы. Сегодня ночью новая звезда взойдёт на небосклоне, которую ещё никто не видел. Она дополнит Млечный Путь, наш Млечный Путь тернистый.

Столы накрывали быстро. Несли лепёшки, глиняные кувшины с пенистым мёдом, жареную сохатину, ягоду и грибы. Сидели прямо на траве. Все поздравляли молодых, девушки устроили хоровод, пели песни. Сохатый не выпускал руку Снежи. Он всё боялся, что она упорхнёт, как птица, и у него опять ничего не останется.

Уже близился вечер, зажгли костры, как все услышали крик Невзора:

– Волхва встречайте! Он пришёл! Но что здесь делает изменник, из-за которого мы бросили весь скот и землю?

– Ищу Ведею, чтобы отдать ей косу, но здесь её, похоже, нет. Ищу я Светояра, брата, чтобы вернуть домой… Путём иду я искупленья много лет, с тех пор как вы ушли. Ответь, Невзор, ты знаешь, где они?

Сохатый, увидев незнакомого мужика, который вёл себя, подобно Невзору, будто здесь он старейшина, поднялся, отпустив руку Снежы.

– Так это ты, паршивый пёс? Из-за тебя тут беды?

– Светояр! Ты жив! Хвала же небу! Прости и не держи обиды! Ты – князь, иди домой. Там ждёт тебя дружина, её тебе передаю. А я искать начну Ведею…

Но Сохатый, не обращая внимания на раскаяние князя, ухватил его рукой, потом, резко толкнув, бросил его к костру. Князь не удержался, потеряв опору, свалился мешком в огонь. Подскочив, он кинулся к Светояру, но длинные руки приподняли его, снова бросили на землю. Сохатый придавил коленом ему грудь, и князь, тяжело дыша, увидел глаза победителя.

– Прости же, брат! Переборов в себе величье, каюсь…

И всё вдруг поплыло перед глазами князя. Загудела голова, наполнилась звоном, словно тысячи комаров бились. Он закрыл глаза. Земля поплыла под ним большой качающейся ладьёй, а звон впивался в её борта и раскачивал на высокой волне. «Неужели конец? – промелькнуло у него в мыслях. – Неужели мне никто не поможет?» Сохатый выпустил его и снова подошёл к Снеже.

– Пусть отлежится. Уж очень что-то рожа мне его знакома… Я знаю, оставлять его нельзя! У нас здесь и своих таких хватает.

– Но его кровь пролить тебе я не позволю, не чужеземец он… Такой, как мы…

– Он может помешать Ведее.

– Здесь каждый волен путь свой выбирать!

– Он всюду ищет Светояра. – Волхв наклонился над князем. – Мы ночь на свалке провели – впервые совесть в нём заговорила, любовь на искупление толкнула.

– Ведея, дочь… – Невзор поворотился к волхву: – Лишь только ей решать… А ты останься с ним – вы встретите Ведею.

– Но он здесь раньше был. – Сохатый задумчиво подошёл к костру. – Знаком он… Я же говорю, что видел.

– Да, видно, видел. – Волхв приподнял голову князя. Давно тебя он ищет, вернуть назад давно желает. И было жизнь не положил однажды – вот это помнишь ты. Сейчас он долго будет спать, а вы уже уйдёте. Вот-вот закат вершины обольёт. Кончайте пир, поклажу собирайте, а я потом приду с Ведеей.

– А как же князь? – спросил в раздумье Невзор.

– А князю выпала судьба другая – за все деяния придётся заплатить. На то и путь такой он выбрал. Какой ценой – сейчас не знаю. Ценою смерти, может быть…

– Ты загрустил… Ещё есть время отказаться… Я всё пойму… – Снежа печально смотрела в глаза Сохатому.

– Я не об этом, Снежа. Слова волхва на мысль меня наводят, как будто помню что-то.

– Но что тебя волнует?

– Вдруг детство вспомнилось и имя Светояр – ведь от него моя фамилия пошла. Меня же записали в детском доме Светояровым… Отца совсем не помню… А мать… Её во сне увидел, запомнил только скорбь в глазах… Но это только сны. А кто была на самом деле, я не знаю…

– А ты её искал?

– Искал, когда уж вырос, но нет её следов нигде, как будто не было совсем. Вот только эти сны…

– А я уж испугалась, что ты уйти не хочешь, тогда бы я осталась здесь… А это брат твой, Судислав. Ты тоже князь, волхв знает.

– А кто вот эта женщина напротив? Печальная она какая-то…

– Она немая. Быть может, мёд сейчас по жилам её бродит – вот и глядит на нас. И знаю: рада, что рядом ты со мной. А кто она?… Была красавицей, всегда её я помню. Жила при княжеском дворе. Но Судислав сюда её отправил. За что, не ведаю, лишилась языка. Теперь она нема, и не понять, о чём бормочет.

– Пора нам уходить, пойдём к народу! Теперь ты не один, ты принят в род! Уйдёшь, когда вдруг сам захочешь. И может быть, с тобой уйду и я.

Снежа взяла из рук волхва кубок с напитком, сделала глоток и протянула его Сохатому:

– Испей, чтоб вместе быть нам.

Сохатый, пригубив из кубка, удивлённо посмотрел на людей:

– Странно, но почему-то вкус я знаю…

Договорить он не успел, луч солнца лёг дорогою на землю.

Князь пролежал всю ночь. Волхв сидел у костра и наблюдал за игрой пламени. Опустела поляна, приняла прежний вид, не слыхать стало песен и смеха детей. Пели просыпающиеся птицы, журчала вода в реке, гудели комары. Снова всё встало на свои места, но не давал покоя вопрос: а для чего всё это было? И шелест пламени ответа не давал. Но это не конец ещё скитаниям… Волхв подошёл к лежащему князю.

– Вставай, князь, пора нам в путь, теперь пойдём к Ведее. Закончить должен я, что начал.

– Ты почему один? И где все люди? И где же Светояр? Простил ли он меня?

– Не знаю, князь, на это нужно время.

– Он нужен мне! Сейчас же приведи!

– Я не слуга тебе и никогда им не был. А люд ушёл, растаял на закате, и вместе с ними канул и Сохатый.

– Он не Сохатый – Светояр! Мой брат, которого оставил я на свалке. Но как он выжил среди бешеных собак? Они б его на части разорвали. Тогда же челядь лишь едва ушла…

– Его хранило небо. А злобу, князь, все чувствуют, и твари. Вот потому они твоих людей гоняли до заката, но жаль, не разорвали… Пойдём, ведь путь у нас не близкий… И что там уготовано тебе?…

– Моя Ведея, ради которой я опять сюда идти решился! Сейчас всё в её власти…

* * *

Ночь струилась в окна голубоватым светом, освещая небольшую комнату. Леший и Ведея сидели за столом при свете восковой свечи. Ему казалось, что он так давно её знает, почти всю жизнь. И жил только ею, даже когда её не было. Но вот судьба преподнесла ему подарок. Или сам он у судьбы её выпросил. Из снов своих притащил. И вот она рядом. Знал, что уйдёт, но это всё равно его счастье, что она была в его жизни. Пусть недолго, но была. Сегодня полнолуние. Она пришла в полнолуние и в полнолуние уйдёт…

– Ты сегодня грустный… Чувствуешь расставание… Ты научился чувствовать – значит, ничего не прошло даром. Завтра, возможно, я уйду на закате. Возможно, это последняя ночь с тобой. Но ты не одинок будешь в своём мире – к тебе придёт твой сын… Я знаю, ты уже хочешь уйти со мной… Не надо, Дмитрий, ты должен быть здесь… В прошлое не ходят, только если за памятью. Ты нужен здесь, ты должен встретить сына.

Она подошла, встала позади него, обняла за плечи, уткнулась в шею и тихо в первый раз заплакала. Дмитрий чувствовал её тёплые горестные слёзы, и у него тоже подкатил комок к горлу.

– Ты как будто меня хоронишь… Чувство такое…

– Скорее я себя сейчас заживо сжигаю на погребальном огне. Но мы с тобой знаем, для чего это всё: для чего ты у меня в жизни и для чего я… Мы уже говорили с тобой об этом. Но с волхвом мне надобно уйти…

– Послушай, Ведея! Я уйду с тобой…

– Нет, я уже тебе сказала. Закат не для тебя… Закат оставь потомкам, тебе при этом солнце надо жить и здесь любовь мою хранить. Здесь, а не там… А там она огнём меня согреет…

Луна скатилась, и серый свет стал пробиваться в окна. Пожелтевшая акация скребла по стеклу под ветром, дующим с реки. Дмитрий смотрел на неё и думал: почти не заметил, как пролетело пол-лета. Вот и осень подобралась, а на душе даже не лето – весна. Только время этого не понимает: тикают часы природы. Вот уже натикали осень, вот и акация постарела, желтизной, как сединой, покрылась, а ещё недавно цвела медовым духом. Ведея права – всё так скоротечно. Да и вся жизнь как вода весной в ручьях. Снега, как года, стают, и ручьи умрут.

Они пришли во время утренней молитвы. Волхв молча встал рядом с Ведеей и долго смотрел на окружающую его местность. Шептал что-то еле слышно – видно, благодарил богов за то, что путь в этом мире для него закончился, и солнце не успеет погаснуть, как он вернётся домой. Князь молча наблюдал за Ведеей и за стоящим рядом с ней крепким седоватым мужчиной.

В последние дни Леший каждый раз встречал и провожал светило вместе с ней. Ещё не видя князя, Дмитрий почувствовал взгляд его, он словно буравил его спину. Он не стал оборачиваться, а продолжал молитву. Леший просил сейчас богов Ведеи, чтобы она взяла его с собой или осталась сама. Они стояли втроём на берегу, смотрели, как поднималось солнце. И Дмитрию казалось, что оно встаёт из воды, а туман – это пар от разогревшегося светила.

– Красиво-то как, Ведея! В первый раз я такое вижу!

– Ты прозрел, воин, мудрым стал. Теперь сам будешь учить людей видеть прекрасное. Оно везде и всегда рядом, не надо ходить за моря-океаны. А когда видишь прекрасное и чувствуешь, это значит, душа твоя жива и может любить и нести добро в мир, в котором ты живёшь. Но ты воин, как и все мужчины на земле, эту участь дали нам наши боги. И хвала им, что тебе ещё, помимо ратного дела, дали видеть красоту земли нашей.

А солнце поднялось, расправило свои лучи, плавленым золотом скользнуло по глазам. И будто враз зашумел лес, зашелестела трава, послышался гомон птиц и шум реки.

– Теперь же, князь, верни косу Ведее…

Князь достал тугой жгут волос из-за пазухи и протянул его Ведее.

– Возьми… Сними же плат… Я, может, вымолю прощенье, но от себя ты не гони. Сейчас со мною посох искупленья, и я давно уже в пути…

Волхв, взяв за плечи Лешего, отвернул его от Ведеи:

– Тебе не след смотреть, как это происходит. Начельник девы при тебе?

– Да он всегда при мне!

– Теперь надень его Ведее. Ребёнок должен чувствовать отца и знать обратный путь в сей мир, который мы на время отнимаем. Любовь твою почувствует во чреве, пусть всколыхнётся в трепете душа, как будто на руки его ты взял впервые.

Дмитрий бережно надел начельник на распущенные волосы Ведеи.

– Нет! Не позволю! Она моя! Я ради неё шёл, я убивал и жёг, и никому её на свете не оставлю!

На Дмитрия бежал князь с перекошенным лицом. Глаза его были белыми от злобы. Казалось, что у него нет зрачков, а одни выкатившиеся белки. Он кинулся на Лешего, стараясь повалить его на землю, но от удара он поскользнулся на росистой траве, и Леший придавил его своим телом.

– Не позволю, холоп! – хрипел прижатый к земле Судислав.

Леший увидел его налившееся кровью лицо. Всё та же седоватая бородка, те же глаза, как в прицеле армейского СВД, только в руках вместо гранатомёта кинжал.

– Ты – привидение! Я уже убивал тебя однажды в джунглях! Я не мог промахнуться! Сейчас мы посмотрим…

Дмитрий оголил ему грудь и на теле под левым коричневым соском увидел зарубцевавшуюся рану. Он вырвал у князя кинжал и, отпустив его, поднялся на ноги.

– И это тот самый ваш чёрный князь, о котором ты мне рассказывала?

– Да, это он, – ответила Ведея. – Это из-за него нам пришлось покинуть наше время. Он много бед принёс нашему роду.

– Но что он делал там, в Африке? Зачем он ещё приходил в наше время?

– Искал он Светояра, брата, которого оставил в вашем времени. Вчера нашёл его, когда Невзор на солнце уходил. Это ваш Сохатый. Он же Светояр. Он теперь, возможно, будет князем! Это его место! Вчера они сошлись с ним в кулачном бою, и Светояр поверг его наземь: от одного удара он ночь пролежал, не поднимаясь. Судислав искал его, чтобы домой отправить, чтоб вместе править. Вот только ли простил ему измену Светояр?

– Как жаль, что я тебе язык не вырвал и крысам не отдал в своих подвалах… Но к Светояру с миром шёл, хотел просить прощенья…

Князь поднялся и направился к Ведее. Дмитрий оттолкнул его, потом снова повалил на землю.

– Остынь, не вечно же мне тебя держать.

– А я твой род искореню!

Он вдруг с пеной на губах уже кричал не Ведее, а Лешему:

– И твоё семя в её утробе пусть никогда не даст побегов!

Дмитрий сдавил князю горло и видел, как мутнеют у него глаза. И снова, как тогда в армии, когда сквозь прицел смотрел на него, услышал женский крик:

– Не убивай его!

Леший повернулся к Ведее и отпустил горло князя.

– Как?…

– Оставь его, он будет жить. На то есть воля неба!

Леший поднялся, не понимая:

– Но почему?

– Чтоб встретить тебе сына в своём мире! Ему заслоном станет кровь собратьев, которая омоет твои руки. Вот почему уходит князь со мной…

– Но как же ты? Он не оставит тебя в покое!

– Тебе я говорила, доля…

Тем временем князь встал, шатаясь, прошёл до кедровника и сел на землю, привалившись к дереву спиной. Горло болело, но – может, впервые в его жизни – злобы не было. В груди была какая-то опустошённость, в голове отрешение от всего, что сейчас с ним произошло. Впервые пришли мысли, что он слаб и беззащитен в новом мире. И всё из-за неё, Ведеи. Но он её боготворит, как никого на свете. Вот опять сегодня увидел её, и все ценности, которым поклонялся, потеряли для него интерес. Всё перед ней меркнет, становится ненужным. И только одна мечта остаётся – быть с ней рядом. Для себя он знал, что примет её такой, какая она есть. Или сам за ней пойдёт туда, куда она поведёт, и никогда не упрекнёт её ни в чём.

– Ведея…

– Слышу, князь!

– Я жизнь к твоим ногам бросаю!

– Она мне не нужна… Готовься к переходу! Там твой народ, которым правишь. У них прощения проси! Теперь оставь нас до заката.

Ведея подошла к Лешему и положила руку на его лоб, не дала сказать ему ни слова.

– Нам слов не надо – словами чувств не передать…

Целый день они были вместе, бродили по песку у воды, бродили по лугу и молчали. Леший знал, что она читает его мысли, и в мыслях нёс ей, как она дорога ему. Волхв ушёл в лес за травами, которые хотел унести с собой. Дмитрий понял, что он не хотел им мешать, хотел, чтобы побыли они последний день вместе. Но в этот день солнце так быстро бежало по небу, словно не висело, как всегда, над головой, а катилось, всё ниже и ниже опускаясь к горизонту. Перед закатом пришёл волхв. Смотрел на них со стороны, потом подошёл, позвал:

– Пора, Ведея! Дорога по реке лазурью пролегла. Прощайтесь! Это ваша горе – в разлуке жить… Но помните всегда друг друга! Когда уже совсем тоскливо станет, глаза прикройте, вызовите лик, и это вас на время успокоит, пускай на день, на час, на миг. Прощайтесь…

Леший провёл ладонями по её волосам и опустил лицо в ладони, последний раз вдыхая её запах.

Но вот луч достиг их. Волхв достал серебряную сулейку и поднёс сначала к губам князя, потом к своим и передал Ведее. Она глотнула из сулейки, потом коснулась ладонью губ Лешего:

– Прости меня! И жди… И не теряй надежды…

Они шагнули в красное зарево, чтобы больше не возвращаться в этот мир. Дмитрий ещё чувствовал тепло её руки, её запах на своих губах, но их уже не было. Тогда он тихо опустился на колени и, зажав голову руками, заплакал, качаясь из стороны в сторону. И он услышал, как по реке разносится ещё чей-то плач, женский, жалостный и скорбный. И наплакавшись, он так и уснул на берегу, как в детстве в лесу заблудившимся ребёнком, только вывести его никто больше не пришёл…

Вернее, пришли, только не Ведея, а трое мужчин. Профессионально сделали внутривенную инъекцию, запеленали тело ремнями в мягком ремённом кресле. Потом тело Дмитрия стали поднимать в винтокрылую машину. Но они поднимали только тело – Дмитрий это наблюдал со стороны, но не радовался. Потому что Ведеи больше нет, она не вернётся, и ему было смертельно грустно в этом одиночестве. Зря он послушал её и не ушёл с ней. Но она сказала, что он нужен здесь…

 

Глава 18

Валентина ждала его на берегу. Он издалека увидел её одинокую фигуру в лучах заходящего солнца. В душе Дмитрия прокатилась тёплая волна. Ждёт! Это очень хорошо, когда ждут, ради одного этого стоит жить. Лодка мягко вошла носом в песок, и волна от мотора слизала все следы, натоптанные за время ожидания Валентиной, и намочила ей ноги в лёгких домашних тапочках.

– Давно ждёшь?

– Да каждый день, Митя… Как уехал, так и жду. Всё реку слушаю, звук мотора. Я теперь всего бояться стала после твоей болезни… Ты не оставляй больше меня одну… Не могу, когда тебя нет, вся работа из рук валится, сна нет.

Дмитрий примкнул лодку и поднялся к Валентине.

– Наскучалась! Давай посидим здесь, у реки. Смотри, вечер-то какой ласковый… Словно гладит и шепчет. Садись вот на бревно. Хорошо ведь! Жить хорошо! И что бы ни случилось – всё одно хорошо! Берега эти, вода, солнце вот закатное… А домой ещё успеем. Начало лета ведь. Давай посидим…

Вода, успокоившись от волн, стала снова зеркальной. Тихое течение несло небольшие кусочки желтоватой пены, сбитой в затопленных ещё тальниках, они были похожи на поплавки, сорванные с рыболовных сетей. На мелководье уже хозяйка реки – щука гоняла подросшую за зиму молодь, и она, спасаясь от прожорливой хищницы, выскакивала из воды серебряными монетами и рассыпалась по зеркалу воды. С противоположной стороны уже тянулся по воде вечерний туман, словно лёгкая газовая косынка накрывала воду, чтобы всем обитателям реки было покойно и уютно. Уже в сумерках на далёком повороте реки запылал рыбацкий костер. Он то выкидывал яркое пламя в небо, то затухал, становясь красным маяком. Оттуда слышался смех, а потом полилась душевная песня подвыпивших рыбаков.

Кедровник в огороде вроде прижился. По крайней мере, не пожелтели саженцы к осени, не осыпалась длинная нежная хвоя. Дмитрий всё сделал, как видел тогда в беспамятстве: баньку за лето перекатил, беседку возле баньки построил – всё, как хотел его покойный отец. И даже дорожку к баньке отсыпал мелким щебнем. У беседки выложил из камня кострище, чтобы не вспыхивала пробивающаяся трава.

Приходил Коля Колесников. Посидели в беседке, поговорили за жизнь, потом попарились в бане, пиво попили. Вроде и разойтись надо, только что-то удерживало их обоих за столом. Леший-то знал, что удерживает память, – это она уйти не даёт. Только к полуночи и поднялись из-за стола, направились к дому.

– Мить, со мной тоже какие-то странности, как у тебя после комы. Вот сидел у тебя в беседке, и будто это было когда-то, только не помню. Ты ведь её только построил, а ощущение, что она давно стоит.

– Много странного происходит с нами, непонятного. Но об этом лучше не думать, иначе худо потом бывает – по себе знаю.

– Да я и не думаю. Живу да живу…

– Я вот память потерял и долго её искал, старался найти. Только потом понял – не надо. Не зря она, видимо, вылетела из головы, чтобы её искать.

– Она сама, Леший, придёт, видно, испытание это твоё.

– Я вот себя совершенно другим человеком почувствовал. Зачем мне нужна была вторая избушка в лесу? Когда и одной скоро делать будет нечего. Наверное, корысть в ней моя была. Вот, видно, небо меня по голове и стукнуло, чтобы не переусердствовал. Вот так-то, Николай.

– Да не грузись ты! Жив, и ладно!

– Ты прав! Больше ничего и не надо – надо просто жить. И не в прошлом, как я этого хотел, а в настоящем… Только прошлое меня не отпускает… Не всё так просто…

Николай попрощался и, хлопнув калиткой, ушёл. Валентина не спала, сидела у телевизора и вязала внучке шерстяные носки. Вроде всё улеглось на душе Дмитрия, всё стало на свои места. Только память хранит лицо и голос Ведеи. И с этим свыкся Дмитрий, но каждую ночь, ложась спать, мысленно просил Ведею присниться ему. Но она не приходила… И всегда, проснувшись под утро, он долго лежал с закрытыми глазами, мысленно вызывая образ, и ждал её прикосновений. Но их тоже не было. А с рассветом шёл к реке, чтобы встретить солнце, чтобы через него передать поклон Ведее и всем тем людям, которых узнал в другой жизни, которые когда-то были рядом с ним и, как ему кажется, научили его жить по-новому. Может, они принесли ему правду о том, что такое человек и для чего он рождён на свет. А та, воздушная Ведея исчезла, растворилась во времени, осталась только память о ней, щемящая душу его. Жизнь, сложившаяся из снов, видений и мечты, кончилась, и те приятные куски жизни, вытащенные болезнью или им самим из скрытого подсознания, тоже кончились. При пробуждении всегда наступала реальность, от которой не закрыться навсегда памятью. Можно от неё как-то отстраниться на время, только вот уйти невозможно никогда.

Осенью хотел съездить в скит к расстриге, узнать, как он там, но раздумал. Слишком мало прошло времени, чтобы разобраться в себе, перетрясти все мысли и деяния свои. Пусть побудет с природой, почувствует себя частью её, тогда, может, и найдёт то, что потерял и что приобрёл. На всё нужно время, на всё нужно время… А у расстриги его теперь много.

Весной нужно обязательно съездить туда вместе с Валентиной и дочерьми, показать место последнего приюта отца и матери. И поставить какой-то поминальный знак. Это не только ему надо – это надо дочерям и внукам – знать, где лежат их предки, от которых они произошли.

И ему, как и расстриге, надо тоже побыть в одиночестве, наедине остаться со своей душой и мыслями, разобраться, чтобы снова жить.

Он уже подготовился к поездке в избушку на Каменной речке. Валентина молча наблюдала за его сборами, просила, чтобы он взял хоть её брата Фёдора – всё веселее вместе. Но не для веселья шёл туда Дмитрий – для покоя в своей душе, чтобы понять и оценить всё то, что свалилось на него за год. Понять… Но это можно сделать только в одиночестве, как поп-расстрига, мошенник и искатель себя и бога.

Скрепя сердце, натолкав в рюкзак Дмитрию множества лекарств, купив ему портативную рацию и одну установив дома, Валентина отпустила своего Лешего на Каменную речку.

У избушки его встретила рябина, согнувшая свои ветви под тяжестью обильного урожая. Листья она уже растеряла и стояла голая и чёрная, с красными букетами ягод. Дмитрий сорвал несколько ягод и бросил их в рот, почувствовав сразу на языке горечь и терпкость осени.

Он сбросил рюкзак и подсел к столу, чтобы перевести дух. От последнего привала он шёл часов пять, спина его взмокла, промочив свитер и энцефалитку. Каждый раз, когда он приходил сюда, сразу же чувствовал себя дома. Вот она, изба, вот она, печь, и нары, покрытые медвежьей шкурой. Керосиновая лампа, заправленная соляркой, с протёртым стеклом, стояла на нешироком подоконнике единственного небольшого окна. Оглядел – вроде всё на месте. Сети в углу, лодка-резинка, подвешенная к матице от мышей, кастрюли, чашки – ничего не тронуто. Переодевшись в сухое, сняв сеть-ельцовку с гвоздя, пошёл к заводи – там, в прибрежной осоке, лежал старенький облас. Облас отяжелел от влаги в траве, и Дмитрий с усилием столкнул его в воду. Поставил всего одну-единственную сеть: он знал, что ельца к утру будет ведра два, хватит и посолить, и на жарёху, и на уху. Сколько лет он всегда делал одно и то же, и никогда «хозяин» этого места его не подводил. Может, оттого, что не жадничал? А куда её больше – домой много не унесёшь, а на пропитание и этого за глаза. Пока просматривал сеть в воде, чтобы не была спутанной, десятка три ельца уже навтыкалось. Ну вот, всё, как и прежде.

– Ну, спасибо тебе, «хозяин»! – крикнул он в молчаливую тайгу, затихшую в ожидании ночи.

Он и раньше замечал: лес и вода всегда перед ночью успокаивались, как будто перед сном, и птицы замолкали. В такое время очень хорошо думается у костра под дымок смолистый, когда уже закипает уха и напаривается смородиновый чай.

Развёл огонь и, почистив рыбу, бросил в котёлок три неразрезанные картофелины, поставил у края огня чайник, заправленный водой. Ну вот, можно и расслабиться. Спешить некуда. Антенну он завтра соорудит: сегодня уже темно, да и не очень-то к спеху. «Нагнала на себя страху», – подумал он о Валентине. А ведь с ним всё, как прежде: силу свою чувствует, с головой нормально, кружиться перестала. Разве когда с похмелья – так это не в счёт.

Кричала тоскливая осенняя птица. Всегда кричала эта птица, когда он приезжал сюда, словно плакала, жаловалась на судьбу свою, что так надолго Дмитрий её оставил. Он никогда не видел её. Но только наступала осень и он приезжал – она каждый вечер кричала и плакала…

– Что же ты хочешь рассказать мне? О чём тоскуешь, спрятавшись в чёрных ветвях пихт и елей? Лети к костру, живи здесь…

Она замолкала на некоторое время, будто слушала голос Лешего, потом снова начинала жаловаться. И так всегда…

Проводив солнце, Дмитрий поужинал и остался у костра чаёвничать. Тишина звенящая, только треск сушняка в огне иногда тревожил ночной покой. Дум не было – была только усталость в мышцах, ноги гудели от большого перехода. Пусть и далека его избушка от Буранова, зато никого нет, пришлых, чужих. Покойно здесь. Вода вон по камням журчит и перекатывается. Никто не нарушит тишины ни выстрелом, ни пьяной песней, как бывает на озёрах возле села, где стрельба да горланят пьяно. Одно, конечно, страшно бывает, что если случится несчастье какое – под зверя ли попадёшь или заболеешь, – то не выйдешь, навсегда здесь останешься. Если ещё в избушке, то полбеды – найдут да похоронят. А если в лесу болезного забуранит? Зверьё да вороны доведут своё дело до конца. По частям растаскают, и «никто не узнает, где могилка твоя».

Дмитрий вспомнил хорошего охотоведа Стёпу Рыжова. По тайге ходил всегда один, все угодья промысловые знал, да и не боялся ничего. А случилась вот беда с ним однажды. Уже в конце февраля пошёл по угодьям проверять, кто ещё капканы из нерадивых охотников не снял или захлопнуть поленился, в лето их беззаботно оставил на погибель молодых зверьков, от которых ни пушнины, ни мяса. А с участков все уже ушли, разбежались по домам.

Километров за шестьдесят ушёл, только сорвался в овраг, лыжи сломал. А снегу в распадках – по грудь, и силы на исходе. Страх появился, что уже не выйдет. Ночь у костра бессонную провёл, и что он этой ночью увидел, никогда никому не рассказывал. Только в лес больше ни ногой.

Сказал как-то Лешему подвыпивший Стёпа, что не одни мы в лесу и что если душой их не примешь, можешь и не вернуться, навсегда там останешься или умом тронешься. Добивался Леший у него объяснений, а тот за голову поймался, словно кто ему туда гвозди стал забивать, и пошёл. У порога только сказал, что надо было у отца спрашивать, тот много знал.

Кое-как тогда Стёпа до лесовозной дороги добрался. Видно, не смерть – на его счастье, лес поехали мужики воровать, подобрали его, в больницу доставили. На вид-то вроде здоровый был, только колотила его лихоманка, с неделю в больнице пробыл. Но с тех пор про тайгу забыл. До пенсии отсидел в охотобществе в конторе. Срок подошёл – вышел на пенсию, и ружьё продал, и сети. Стал дома кур разводить. Видно, много передумал человек и увидел, коль зарок себе дал в лес не ходить.

Костёр уже догорал. В сон стало клонить. Отодвинул котёл с ухой от костра, пошёл в избушку, лёг на медвежью шкуру и задремал. Даже не задремал – глаза только прикрыл, как голос вдруг:

– Заждался ты меня, милый… Я же не смогла прийти: снега кругом и холод жгучий, а солнце пряталось за тучи… Но ты так ждал! Была я рядом и от тебя на шаг не отходила, когда ты в каменных стенах, подобно угольку, тихонько угасал, там я рыдала. Я так тебя любила!!! Богов молила, чтоб ты встал! Сейчас окреп ты и свечою не угаснешь, и разум твой постиг по воле неба всё, что увидел ты, а многим не дано – юродивыми стали после Откровенья. На них нашло небесное затменье. Буровят что-то, люди не поймут. А ты же принял Божие знаменье! И выбрал ты не пряник и не кнут… Ты выбрал Слово! Доброту и нежность!

– Но почему ты так давно не приходила? Виною, видно, Валентина?

– Поверь, ты мне не изменял. Ведь в Валентине есть моя частица! Заботу о тебе я ей передала, как только в сон её вошла… Сейчас я тоже в твоём сне… Ты не ищи меня и не пытайся. И что со мною не пошёл – не кайся! Так нужно небу, родине и мне. Теперь мы только встретимся в огне. Тебе уже я говорила. Тогда навечно нас соединит не стылая, глубокая могила, а свет из солнечных лучей, и песню нам споёт наш свадебный ручей. Ты верь всегда, что я с тобой повсюду, где б ни был ты и где б ни жил, – травой вокруг, цветами буду! И ты ко мне, я вижу, не остыл! Я буду приходить, когда тебе невмоготу, когда и солнца свет покажется не мил, я буду приходить, чтоб ты меня простил. Я буду приходить.

– Отбрось же волос, покажи мне лик…

– Не надо, милый, пусть в памяти твоей останусь той же, когда постель с тобой делила. Так много времени прошло! Не стоит видеть увяданье… Сейчас тебя укрою на прощанье, и сквозняки из окон укрощу, и затеряюсь в сновиденьях. Я белой птицей улечу. Прощай же! Не тоскуй! Тоска подобна пауку, в тенётах её смерть. Опутает сильней цепей. Живи и радуйся светилу! Цветы люби – ведь это я. И запах их – любовь моя. Вдыхай его – животворящей силой твоя наполнится душа. Ко мне тогда ты будешь ближе, милый. Сейчас же спи. Пусть сон тебя в своей ладье качает! Пусть солнца луч всегда тебя венчает, при пробуждении несёт тебе тепло! А я уйду, чтоб снова возвратиться, когда почувствую, что жизнь твоя на грани. Так спи же, милый! Твой сон тебе приносит силы. А я твой сон оберегаю…

Дмитрий проснулся. Она снова пришла к нему после года отсутствия! Пришла, чтобы напомнить, что она есть и так же любит, как в той жизни, которая прокатилась, как одно мгновение. Сердце стучало гулко и как будто отдавалось от стен избушки. Он знал, что это только сон, как и тот, который был в беспамятстве. Но как хорошо с ней! Сердце выскакивает из груди… Но это ведь только сон, сон, и ничего больше! «Боже, это никогда не кончится, а не кончится потому, что я сам этого хочу, потому что думаю о ней постоянно… Нужно спросить Валентину, что она видела во сне?» Она ведь тоже изменила отношение к нему. Трясётся над ним, как над маленьким ребёнком. Раньше за ней он этого не наблюдал. Может, это всё из-за комы? Боится потерять, потому как любит? Опять время вопросов… Но ничего, всё станет глаже со временем, всё перемелется. И ответы, они сами придут, дай только время. Он задремал без снов, провалился, будто в яму, до самого утра.

Утро встретило Дмитрия дождём с мокрым снегом. Это был первый зазимок. Он хлестал по бревенчатым стенам и окну и наводил тоску, а хотелось в лес. Но куда пойдёшь в такую сырость? Мокрый снег лёг на траву, лёг на тропинку, ведущую к заводи.

Но вот скоро и зима опять ляжет, холодная, ветреная. Какая будет эта зима для него? Опять ли пройдёт в вопросах к самому себе и в переживаниях? Нужно накопить тепло в душе до первых холодов, тогда стужа нипочём. А без душевного тепла не вытянешь зиму, замёрзнешь: здесь ли дома – разницы никакой нет. Человек без внутреннего огня не жилец. Как только перестанет жечь тебя изнутри огонь – потухнут глаза, станут мёртвыми. А снова разжечь тот огонь трудно, бывает и невозможно. Много людей знал он, у которых погас этот огонь, и, чтобы как-то жить, они заливали в себя водку. Только ведь она не греет – она даёт только видимость тепла. А потом глядишь – замёрз где-нибудь бедолага, не дошёл до дома.

Дмитрий вышел под навес, набрал сухих дров и растопил глинобитную печь. Занёс котелок со вчерашней ухой и чайник. Потом забросил тонкую антенну на кедру, стоящую рядом с избушкой, и включил радиостанцию, которую купила ему Валентина. Среди шума и треска он услышал родной голос.

– Слава богу, живой, – донеслось издалека.

Двадцать один день прожил Дмитрий на Каменной речке, но не охотился. Капканы так и остались висеть в небольшой кладовой, даже не вытаскивал. Бродил по лесу с ружьём, рябков бил на обед и на ужин, и то уж тех, которые чуть на ствол не садились. Пропала охота ловить, стрелять, догонять и скрадывать. Охота было просто бродить по мягкому мху, слушать осенних птиц и шелест последних опадающих листьев. Наверное, это к каждому когда-то приходит. Поздно или рано, но приходит. Почувствовал, что не может больше заниматься охотой, как раньше. В душе азарт древний кончился, осталась только простая необходимость прокормить себя в лесу. И всё…

Странно как-то: ведь, бывало, дотемна по путику ходил, капканы поправлял, приваду раскладывал. И весёлость в этом была какая-то: зверька обмануть ли или тропить, догоняя.

Дмитрий сел на выворотень и закурил.

– Отохотился, видно… Кончилось всё, чем жил столько лет. Почему? Жалко зверя? Непонятно. Не моё это теперь, не моё.

А лес шумит, как будто с ним соглашается. И трава подмёрзшая, жёлтая, тоже шелестит мёрзло под сапогами и тоже соглашается. Развёл костерок, руки протянул к огню. Огонь ласковый греет, не обжигает. Ершистый дымок от затлевшего багульника запах смолья перебивает. Душа покойная, хорошо ей и ничего не надо – вот так вот посидеть, чайку с брусничником попить, ноги уставшие на белом ягеле вытянуть и даже задремать, пригревшись от пламени костра. Почему-то раньше этого не было? Неужели переродился после этой болезни? Почему стал видеть, как хорошо и покойно в лесу? Почему слышен шепот деревьев, и шепот этот в душе словами отдаётся? Он погладил кору старого кедра, у которого сидел, и среди осени почувствовал, что дерево тёплое, живое. Он глянул в могучую крону: ветви качались как бы в знак согласия с Дмитрием. И в голову закралось:

– А ведь они меня слушают и понимают! И странно и необычно, что я тоже их понимаю. Не об этом ли слиянии с природой говорила Ведея?

Пролетавшая птица запела: «Тея-тея-тея». Облака над лесом шапками, но белые, без дождя.

– Вот он, мир того давнего времени, о котором говорил Невзор! И я теперь понимаю его. Может, и отец под старость лет это понял и ходил в лес без ружья. И никто никогда не трогал его, ни один зверь. Да что отец! И дед Аридаков, и Гоша Таурин имели по три драные сети, а новые не хотели заводить. Говорили: «Нам и этого хватает, с голоду не пухнем». И ведь действительно хватало! Всегда в доме и рыба была, и дичь – на прокорм хватало. Вот почему они подшучивали тогда над Лешим, вот почему говорили: «Лишнего из тайги не вынесешь! Сколько она даст, столько и возьмёшь». Природа, она не мстит, но и хапуг не прощает. И действительно, во всём надо знать меру… Для чего нужна была ему вторая избушка? Богаче жить захотел… Вот одну сеть сейчас ставит и без рыбы не живёт… Странно как-то… А лес, он понимает, умереть с голоду не даст. Только его тоже понять надо. Жалко, это только с годами приходит. Раньше бы… Наверное, что-то должно в душе созреть, выстояться, тогда и лес, и небо своим откровением поделятся.

Дмитрий пошуровал палкой костёр, чтобы не чадили головешки. Искры ринулись огненным комарьём в небо и растаяли в дыму – унёс их ветер. Пламя с новой силой потянулось к Дмитрию, осветив небольшой обережный круг.

 

Глава 19

Два дня пути по сырой тайге не прошли для Дмитрия даром. На исходе второго дня почувствовал усталость и температуру. Но путь был на исходе. Уже пахло деревенским дымом, взлаивали бурановские собаки. И вот за редкой берёзовой рощей показались первые дома. Накренившаяся избушка бабки Евсеихи была первой. Неухоженный огород, поросший репьём и полынью, поломанный забор. «Ну вот я и дома, – подумал Дмитрий и пошёл не улицей, а тропинкой по берегу реки. С этой тропинки можно попасть прямо в огород своего дома. – Поди, ещё не ждёт».

Но печь топилась, и даже во дворе пахло свежеиспечёнными пирогами. Свет ещё не зажигала, и в окнах было темно, только отблеск огня русской печи бился на стекле. Пахло и банным дымом. «Ждёт!.. Только вот откуда знает, что приду? Видно, тоже чувствует… А может, Ведея ей это сказывает?

Бабы, ведь они больше мужиков предчувствуют. Зря говорят, что волос длинный, а ум короткий – не так это. Только мысли у мужика левые о другой бабе появятся в голове – так путная жена уже чует, что её кот на сторону намылился. Но это, что касается женщин. А в другом они как будто спят, не до этого им. Вот и пойми их характер. Против всякой логики идут, как будто черти их гонят. А ведь вычислят, кто и с кем, и когда.

Тут, конечно, ещё их бабий телефон срабатывает беспроводной. И как только умудряются? Иногда диву даёшься. Ночью, бывает, что случится: мужик ли бабу погоняет или где молодёжь передерётся, девку не поделят – к девяти утра все бабы знают. Фантастика!»

Дмитрий улыбнулся своим мыслям и вошел в сени. Дверь из дома распахнулась, вылетела Валентина:

– Ну, слава богу, пришёл! А я уже с обеда жду, а тебя всё нет.

– А кто тебе сказал, что я сегодня приду? Бабы?

– Какие бабы? Чувствовала, да и сон видала. Подумала над сном-то… Ну, думаю, сегодня явишься. Видела, как Трезорка, щенок, в дом зашёл и виляет так хвостом. Да так ему будто радостно в доме! Да, Колесников что-то приходил – сказал: тебя надо…

– Ну так позвони, пусть придёт! А вообще-то нет, не надо: температурю, приболел малость.

– Так давай в баню! Что мы стоим-то в сенцах? – Она засмеялась радостно, кинулась в дом, по пути скидывая полотенце со стула, и отодвинула обувь свою от порога. – А я тут пироги затеяла, знала, что придёшь. Твои любимые – и с нельмой, и с клубникой.

– С клубникой я люблю, – усмехнулся в глаза Валентине. – Ещё от Евсеихи дух пирогов несло. Кого, думаю, так встречают?

Та смутилась, опустив глаза.

– В баню иди, клубничник… А ты и правда другой стал, совершено изменился. А я боялась. Думала, может, злой будешь после болезни, психованный, руки распускать, как другие мужики, начнёшь. А ты, наоборот, добрее стал. Может, это нежность к Ведее, а не ко мне? Прости меня. Болтаю, что попало, только душу твою тревожу.

– Перестань, всё нормально. Она живёт только в моей памяти. Откуда и когда она пришла – никому не ведомо. А ты со своей ревностью. И ты знаешь, может, я ей жизнью обязан? Не говори больше о ней: это только моё, и ничьё больше, я просто прошу тебя. Давай в баню, спину мне попаришь. Жизнь, она идёт, и останавливать, а тем более что-то решать вопреки судьбе, не стоит, да и не дано нам это. Ты просто этого не понимаешь. Всё! Ничего больше слушать не хочу, ни от тебя, ни от кого более!

Выпив полстакана водки с чёрным перцем, чтобы пар его пронял до самых костей, а водка изнутри тоже помогла, он направился к бане. Сдав каменку и посидев в беседке, пока скатится угар, он дождался Валентину с бельём и, раздевшись здесь же, в беседке, до самых трусов, шагнул в бесцветную пелену горячего пара. Баня была на славу! Валентина раза два выскакивала охлонуть на улицу, Дмитрий же даже не спустился с полкà. Он лежал, кряхтел, исходя потом, но не вставал – ленился.

– Ты там не угорел? – просунулась в дверь Валентина.

– Ты пройдись-ка ещё веничком пихтовым. Да двери прикрой – холодом несёт!

Привстал, плеснул ещё ковшик на каменку и снова лёг, сильнее натянув меховую шапку на уши. От пихтового веника и водки слабо кружилась голова, и ему казалось, что он опять у костра в тайге на Каменной речке.

Утром спозаранку явился участковый: уже знал, что Дмитрий вернулся из тайги. Прошёл, сел к окну и долго смотрел на улицу. Там редко падал большими хлопьями снег, без ветра плавно кружился над замёрзшей землёй, словно показывая, что зима пришла и теперь спешить некуда, и он поспеет укрыть всю землю до каждого клочка. Солнце из-за снежных туч не могло пробиться, и утро было серым и оттого неприветливым и хмурым. Хмурым был и Коля Колесников, две глубокие морщины пролегли по его щекам.

– Ты чего такой задумчивый? Случилось чего?

– Да я всё про Светоярова, Дмитрий. Вчера опять в управление из ФСБ звонили. Им заинтересовались, да по-настоящему. Они уже и здесь были, полдеревни опросили: кто последний видел, и когда он ушёл, и с кем выпивал.

– А что за интерес у ФСБ такой?…

– Да есть причины…

– Да нет его! Понимаешь, нет! Не знаю, веришь ли ты мне или нет, но ушёл он, ушёл вместе со Снежей.

– Снежей тоже интересовались, только по ней ничего нет. Видели его с женщиной, а кто, откуда – никто не знает, говорили, что приезжая. По данным ФСБ, он нелегально перешёл все границы и засветился во французском легионе.

– Брехня это всё, Коля!

– Да скорее, что нет! Здесь не нужен стал никому – сами же они его с малых лет воином растили, а потом бросили на произвол судьбы – и что ему оставалось делать? Вот, поди, и ушёл. Не из-за денег ушёл. Он привык, когда рядом война – для него это жизнь. А его, здорового мужика, на пенсию по инвалидности. А он просто чувствовал, что не нужен стал. В бандиты он не пойдёт – не та натура. Может, и рискнул. Вот только что за кордон ушёл – не верится мне! Он ведь родину любил, ради неё он бы и жизни не пожалел – я его знаю. Ну, если даже и ушёл, как он там? Языка не знает…

– А от меня чего ты хочешь? Я-то тебе чем помогу? Я же в больнице лежал, когда он пропал?… Коля, мы же вместе с ним когда-то были, одну кровь видели. Неужели если бы я что-то знал, то сказал бы тебе? Если бы он мне что-то поведал, со мной бы и умерло. Не спрашивай больше о таких вещах. Ты же сам понимаешь: ответов на них не будет ни ФСБ, ни Интерполу. Одно тебе скажу: даже если он там, он родины не посрамит… Много теряется людей, некоторые находятся. Может, и Светояр когда-то найдётся, сам придёт. А может, и канет, как и мой отец.

– Так люди говорят…

– Много чего люди говорят! Только всегда ли правду?

Чай пили молча, никто больше не затрагивал темы о Светояре. Валентина радовалась, что Дмитрий дома, и даже отпросилась с работы. Участковый ушёл. Его занимала судьба Светояра, и Дмитрий знал, что он будет искать. Только вот где? Куда он ушёл, туда дороги нет. Но не мог объяснить ему Дмитрий, так как сам не знал, как туда можно попасть. Только памятью да в снах…

Теперь для Лешего наступила только явь, которая каждый день с ним. Хотя он обращался к своей памяти и снам, но старался меньше и меньше это делать. От этого только становится печально и плохо на душе. И ему иногда казалось: лучше бы он вообще ничего не помнил. Наверное, проще было бы жить на земле, веселее. Больше бы улыбался, больше бы шутил и смеялся, как в детстве. Но вот новая память не даёт ему это делать. Неужели так и придётся жить с этим грузом, грузом, который принесла ему болезнь? А только ли болезнь? Откуда-то ведь всплыли все эти люди, со своими обычаями, со своим ритуалом. Почему ещё до комы ему снилась иногда эта женщина, Ведея? И кома ли тут вообще виновата? А Сохатый-Светояр, может, ещё и явится. Оттуда ли или ещё откуда, но, возможно, придёт. Потому как жил в этом мире, и этот мир для него был родным и близким. У него здесь остались друзья, у него здесь остался дом. У него осталась память по этой жизни, по которой он тоже будет сожалеть. На всё нужно время, и Светояру тоже, чтобы разобраться, понять. Да, он воин, его сделали воином, чтобы защищать Отчизну. Может, и ушёл, поняв, что стал ненужным. Но он, может, поймёт, что он всё сделал, что требовалось от него. И на смену ему пришли другие, более молодые и сильные, такие же, как он, которые верны присяге и долгу.

Дмитрий поднялся с кресла, накинул полушубок, надел валенки, вышел во двор, Между молодых заснеженных кедров, по заметённой тропинке он пошёл на берег по чистому белому снегу, как по чистому листу своей новой памяти. И ему, Лешему, ещё много надо написать на этом чистом листе жизни, который потом станет его памятью. Лёд на реке встал, нагромоздив торосы на небольшом перекате, оставив незамёрзшее блюдце, как зеркало, в которое то ли смотрелись, то ли пили из него птицы.

Кончилась длинная метельная зима. Солнышко да ветер съели снег в течение недели. Трава не заставила себя ждать, полезла на свет божий на чуть отогревшейся земле. Дмитрий каждый день ходил на берег с восходом. Он не перестал встречать солнце, разговаривал с водой и лесом. Как и прежде, он ничего не просил – он только радовался, что они есть. Вскоре пошла река, и он стал подольше находиться на берегу. Смотрел на проплывающие льдины и, казалось, терял счёт времени.

Одним утром по реке вниз на большой скорости пролетел импортный катер, каких Дмитрий ещё не видел. Как из зарубежного кино, со столиком на палубе, с белым выступающим навесом. Музыка гремела в утреннюю рань и эхом оседала на вековых кедрах по берегу реки. Дмитрий видел на палубе несколько крупных мужиков, у одного даже заметил блеснувший на солнце синей сталью АКМ. «Это не охотники, – почему-то подумал Дмитрий, – не время. Да с «калашом» на уток и не ездят». Катер пролетел и скрылся, как белая летящая птица. «Хорош, зараза! – восхитился Леший. – Скорость, что на машине». Но вместе с этим какая-то тревога заползла ему под рубаху, непонятная, ни о чём, а тревога. День проходит, а не может забыть этого катера. Словно предчувствие беды неотвратимой. Вечером второго дня не смог больше терпеть, позвонил участковому Колесникову, попросил прийти. Уже стемнело, когда Николай пришёл с женой и с двухлитровой бутылкой пива.

– Ну, что сейчас у тебя случилось? Скажи, пообщаться захотел да расслабиться. Да я и сам не прочь! Бабы пусть языки почешут, а мы посидим как люди.

Но по лицу Лешего почувствовал, что всё-таки не ради гулянки он его позвал.

– Что-то тревожно мне, Коля. И сам не знаю, отчего, но поверь: зря у меня ничего не бывает. Предчувствие. Катер два дня назад прошёл вниз, заграничный, белый, как чайка. Пролетел, еле воды касаясь…

– Ну, так что из этого? Мало ли их ездят и плавают? Туристы какие-нибудь или просто на пикничок бандюганы выехали, водки, баб набрали и отрываются сейчас, поди.

– Не похоже, Коля… С «калашами» люди, и баб не видать было.

– С «калашами», говоришь? Ну, это другой расклад… Но внизу там ни одной деревни нет, кроме скита, да там и нет никого.

– Постой, Коля! Я, кажется, понял. Ты не в курсе, последнее время никто отцом Амвросием не интересовался?

– Расстригой, что ли? Да был разговор. В управлении какие-то родственники его искали. Они и у Севы в психушке были… Стоп! А не они ли Севастьяныча на свалке трактором переехали? То-то там все напуганные были! Слова ни от кого добиться опера не могли… Сказали, что кого-то искали. А ты знаешь, где он?

– Знаю, Коля, знаю. Я ему сам в скиту избушку срубил. Он в пустынники подался, грехи замаливать да веру искать.

– Ну, а кому он нужен? Может, правда родственники? Потерялся, вот и ищут. Может, он из богатеньких.

– Нет, он в розыске ещё с девяностых. Он богатеньких обирал, квартир многих столичных полишил, капитал скопил да прятался монахом в монастыре. А потом во всём разуверился: и в Боге, и в людях, и в деньгах тоже. Отшельником хотел пожить, вот я его в скит и увёз.

– Что же ты мне раньше про это ничего не сказал?! Он же в розыске, говоришь! Надо было брать его!

– Человек искренне раскаялся. Да и не привык я людей сдавать.

– Да, дела… Что делать будем?… Так, давай завтра с утра эту проблему решим, а сейчас… Пиво же киснет, Митя! А давай завтра туда и съездим, мотор мой казённый обкатаем, японский. Правда, он мне доверия не внушает – уж слишком лёгонький.

Когда уже провожал гостей Дмитрий, на реке с прожектором и с музыкой прошёл тот катер, о котором говорил он участковому.

– Вот, видишь, обратно пошёл катер. Да гуляли, поди, мужики. Ну, а съездить – съездим, посмотрим на твоего отшельника. Крови-то на нём нет? Он тебе рассказывал?

– Да нет, Николай, мошенником он был. И даже не мошенником: места под небом для души своей не мог найти, разуверился во всём и в себе тоже – вот и подался в одиночество.

– Не верится мне, натворил, поди, выше крыши… Это уж потом грехи замаливают, все они так.

* * *

Река ещё совсем не вышла из берегов, была полноводной и мутной, тащила вниз за собой кустарники и деревья, шумела и бурлила. Дмитрию вспомнилась берёза с его берега – тоже вот так несло. Теперь, поди, где-нибудь ободранная лежит в курье, илом да плавником затянутая. Мотор действительно работал почти беззвучно и заменял один двух «Вихрей». Лодка постоянно шла на глиссере, скользила по мутной воде и на резких поворотах шла боком, как камешек, пущенный блином. Во второй половине дня показался двуглавый холм. «Вот и урочище Двух Братьев», – вспомнил Дмитрий слова Невзора. Имена-то какие давали! Просто сказочные! А вот донёс он это название до наших времён, через него, Дмитрия, передал. А то «скит, скит». Скитов по России-матушке пруд пруди, а вот такое название и не встречал никогда.

Берега с зелёной травой. А вот и место, где подчаливал быстроходный катер, чуть не наполовину залетел на низкий пологий берег. Участковый увидел это место и рядом причалил лодку. Николай воткнул металлический штырь с лодочной цепью в мягкий берег и оглядел место.

– Ты пока поменьше топчи: мы ещё ничего не знаем. Может, тут и преступлением пахнет. Где избу-то ему рубил?

– Да в километре отсюда, на ручье, на опушке леса – он сам место выбрал.

Когда подходили к лесу, поднялась стая воронья. Заорали, напуганные, и расселись по ближайшим деревьям. Николай взглянул на Дмитрия.

– Нет, наверное, твоего расстриги – эта птица зря не собирается…

– Да знаю без тебя! Но идти надо, раз приехали.

Страшная картина открылась перед глазами. Многое повидали оба: и крови, и смертей, но такое увидели впервые. Что же за ироды здесь были? Чья же их мать носила? У избушки, посреди поляны, был вкопан огромный сосновый крест, очищенный от коры, и на нём распят расстрига. Седая голова с окровавленным волосом склонилась на такую же кровавую грудь. Голое тело его было всё синим и в кровоподтёках. Он был мёртв. Истрёпанная ряса его, которую помнил Дмитрий, была порвана на куски и развешана по деревьям. Издалека можно было подумать, что это не слетевшие при виде людей вороны. Под крестом разводили костёр и жгли ему пятки. Все его вещи были разбросаны по поляне. На столе среди бутылок и разной снеди лежала тетрадь в синей коленкоровой обложке, её помнил Дмитрий, и шариковая ручка. По-видимому, его долго пытали, заставляя что-то написать. А когда он ничего не написал им, они его распяли, но ещё живого. Дмитрий увидел, как ногтями он впился в крепкое дерево. Тут же под крестом валялась Библия с выдранными страницами: ими, видимо, разжигали костёр. Валялась икона, но на шею они надели ему его медный большой крест, который он носил поверх рясы.

– Выглядит, как ритуальное убийство… Или хотели, чтобы так выглядело… Нужно ехать в район.

– Я останусь с ним, Николай. Снимать его нельзя, пока опера не приедут, я так понимаю? Но не хочу, чтобы вороны пировали. А ты поезжай прямо сейчас! До темна ещё далеко, успеешь до Буранова засветло. Только Валентине моей ничего не говори, да и своей тоже.

– Я всё, Дмитрий, понимаю. Но кто же его сдал, что он здесь? Как его нашли?

– Ну, это уже по вашей части – разберёшься, если захочешь или позволят разобраться…

– Ты как тут останешься? Возьми хоть мой табельный.

– Оставь себе… Я всё равно, что дома. А расстрига, он хороший был, мы много с ним беседовали. Он ведь завещание мне давал, только я здесь вот на костре его сжёг. У него большое состояние после мошенничества осталось. Он хотел, чтобы я ночлежку для бездомных в городе построил. Ответил я ему тогда, что сам отстроит, а видишь, как вышло? Казнили бедолагу. И здесь нашли.

– Ты только ничего тут руками не трогай! Не маленький, понимаешь.

Загудел мотор на реке и на полных оборотах полетел вверх, в Бураново. Но скоро звук растаял, и Дмитрий остался один на один с распятым на кресте расстригой. Он у избушки разложил костёр, поставил чайник – просто, чтобы пить кипяток ночью. Никакая еда в глотку не полезет от увиденного здесь. А они подвесили его, ели, и пили, и истязали. И для них, видимо, это было обыденно. Ещё можно понять, что пили, чтобы притупился страх от содеянного. Но есть!.. Да здесь были нелюди! Человек не может так! Это новое поколение людей-монстров, которым всё, видно, до фени. Такие же работали в концлагерях, потерявшие человеческое начало, не сосавшие материнскую грудь, – с пелёнок пили молоко скота, скотами и становились. Как ещё можно объяснить это изуверство? Наверное, никак…

Дмитрий смотрел на изувеченное тело и думал. О чём просил Господа этот человек перед смертью? Чтобы быстрее закончились эти нечеловеческие муки? Но он оказался, видно, крепким человеком. Если бы они что-то добились от него, они бы просто его убили, не переламывали бы ему кости рук и ног. Это потом, когда всё же поняли, что ничего не добьются от него, распяли. Назвать его жадным, что не стал подписывать им завещание, жалея своё состояние? Навряд ли. Отдавал ведь он Дмитрию его, тот сам не взял. Что правило этим человеком? Теперь не узнаешь… А может, прожив здесь год, он действительно стал человеком и обрёл наконец веру, которую искал? И первую веру – поверил в себя. Для чего-то надо было ему остаться одному в этой глуши! Если бы он здесь прятался… Так он умный человек – спрятался бы в городе, получил бы деньги в банке и жил спокойно. Нет, расстрига хотел найти себя! Снова почувствовать себя настоящим человеком! Не тем мошенником и фарцовщиком, а таким, каким хотели видеть его родители когда-то. Может, и так.

Дмитрий курил до горечи на губах, но ответа не находил. И вдруг его осенило! Дело не только в этом случае с расстригой. Как только озлобленный на жизнь или ещё на что-то человек начинает терять свои волчьи повадки, становится на праведный путь, меняя злобу на доброту, как тут же может получить пинок под рёбра ни за что ни про что. А был волком – его боялись, уважали, обходили стороной. А спрятал клыки – и на тебе за то, что раньше рычал. «Может, и угробили тебя твои же подельники, потому что перестали бояться тебя, потому что встал на праведный путь. Как бы то ни было, но я знал тебя, расстрига, и ты был хорошим человеком. Нет, ты не хотел пройти дорогою Христа, но она тебе таковой выпала. Тебе даже венец терновый сплели из шиповника. Ты умер, не понимая, что, глумясь над тобой, они, сами того не зная, возвысили тебя за крепость духа твоего, за веру твою в себя. Ты поверил в себя! Ты выстоял, поправ даже смерть свою. Нашёл ли ты своего Бога, нашёл ли успокоение – я не знаю, расстрига. Но ты стал человеком, не рабом! Ты выдержал своё испытание. Так пусть же твой Господь простит тебя…»

Шумно хлопая крыльями, слетались вороны, прямо как на Голгофе. Расселись перед поляной в ожидания своего кровавого пира. Одни вороны, отпраздновав свой пир, отъехали, собрались другие, менее кровожадные. Они не рвут живую плоть: на это способны только люди да немногие хищники. Дмитрий знал: покуда он здесь, они будут сидеть ждать. Они чувствуют запах крови, запах мёртвой плоти. Но зато Лешему не так тоскливо и одиноко. Вороны сидели, нахохлившись, изредка каркая, как бы переругиваясь друг с другом. А может, разговаривали да материли Дмитрия…

Костёр потихоньку угасал, и Лешего одолевала дрёма. И вот вместе со сном у огня появился расстрига в своей рваной рясе, присел к огню, протянул руки.

– Видишь, Митя, вышло-то как, нашли меня… А как не найти?! Деньги и нажива – это тоже болезнь, как наркотик: и рад бы бросить, только болезнь, она-то не отпускает, искать заставляет. Вот и нашли…

– А ты нашёл, расстрига, что искал? Успокоение нашёл?

– Так, Митя, надо было в себе искать, а не бродить по свету да у людей спрашивать любовь и сострадание. Вот здесь и нашёл, в себе нашёл. Сам-то жил не по законам совести – вот от этого и тоска в груди моей была. Ведь всё с малого начинается. Когда ещё доллары за рубли скупал да перепродавал подороже, а вместе с ними и совесть свою – так не понимал… Только вот болезнью наживы не заболел. А бумаги им не подписал, за что меня и убили, – так это, Митя, не от жадности: я их этим спасти хотел от лёгких денег. Только ведь не спасёшь уже: они поняли вкус и тяжело больны, неизлечимо, раз на смертоубийство пошли…

– Но ты, наверное, там теперь святой: смерть мученическую принял…

– Эх, Митя… Это на земле в святые производят, а здесь мы все равны, перед Всевышним все равны… Ну, а теперь прощай, не волен я теперь собой…

Дмитрий очнулся, покрутил головой. Далеко в лесу отдавалось: «Щай!.. щай!.. щай!..» То ли птицы крик ночной, то ли правда душа расстриги полетела, прощаясь, – не понять…

Утром прилетела «восьмёрка» МЧС. На борту были опера, судмедэксперт и люди ФСБ. Снимали на цифровую камеру, описывали, брали отпечатки – делали свою работу. Когда труп расстриги сняли с креста и положили в длинный чёрный полиэтиленовый мешок, Дмитрий, уже давший свидетельские показания, подошёл к старшему следователю:

– Разрешите нам с участковым здесь его похоронить. Всё одно у него родственников нет, а он жил здесь, может, и умереть хотел здесь. Пусть за все глумления над ним он будет похоронен, где жил.

Долго переговаривались и ФСБ, и опера, потом говорили с городом и, наконец, дали добро. Засвистев винтами, вертолёт сделал прощальный круг над урочищем Двух Братьев, взял курс на областной центр.

– Ты что это задумал? – Колесников не понимал Дмитрия. – Нам-то это зачем? При соцзащите есть специальные люди, которые этим занимаются.

– Ничего, Николай, похороним мы его по древнему славянскому обычаю. Церковь его отринула, люди отринули и погубили. Предадим его огню, как в старые времена. Тогда душа освобождается от всего: от грехов и от добродетели. Она как бы заново рождается. У него тут лодка, сбитая из старых досок, – вот это и будет его ладья.

– Так как бы гроб надо делать… – не унимался Николай.

– А гроб – это та же лодка, Коля, только две лодки… Христианство нового ничего не придумало…

Натаскали смолёвых дров, сложили заготовленные расстригой дрова, принесли лодку от ручья. Завернув труп расстриги во все его вещи, положили, что было из его припасов, тоже в лодку. Сверху положили обрывки его рясы и большой медный крест.

– Но вот и всё! Готов ты в дальнюю дорогу, – подняли лодку на костёр. – Как начнёт солнце идти на закат, так и запалим – так по древнему обычаю положено, Николай. Солнце ведь тоже умирать идёт, вот и расстригу с собой заберёт…

Николай удивлённо посмотрел на Лешего, но ничего не сказал: раз так говорит – значит, знает. Вскоре яркий свет залил урочище Двух Братьев, чёрный дым уносился в вечернее весеннее небо, а на бревне перед избушкой сидели два цивилизованных человека, совершивших обряд своих предков.

– Ты, Дмитрий, давно этот обычай знаешь? Видно, не зря люди говорят про отца твоего и мать? – в упор, не отводя глаз, спросил Николай.

– Нет, недавно узнал, когда в коме был. До этого только догадывался. Я много тогда чего узнал. Много понял, что никогда бы не понял здесь на земле. Я скорее был между небом и землёй… Там всему учился, что на земле не постиг. В небытии был, как Невзор…

Вороны, наблюдавшие за огненным погребением, стали сниматься со своих мест, громко крича. Полетали над поляной и канули в глубине темнеющей тайги. Поднявшийся ветер разметал пепел расстриги над урочищем Двух Братьев, и последний закатный луч, скользнув по воде, растаял в ней, захватив с собою душу расстриги, который потерял и вновь обрёл здесь веру в себя.

– Мир праху твоему…

– Мир праху твоему…

Дмитрий с Николаем поднялись и направились к берегу. Переночевав у лодки, с первыми лучами направились в обратный путь.

Дома ждала заплаканная Валентина с покрасневшим от слёз хлюпающим носом. Увидев Колесникова с Дмитрием, сбежала с крутояра и встречала лодку, стоя в воде, намочив платье. Сарафанное радио уже разнесло новость по всей округе.

Банду изуверов взяли ещё в тот же день, на пристани Красноярска. Красноярские опера ждали их всего несколько часов. И вот, рассекая стремительно воды Енисея, подошёл и пришвартовался белый красавец – «Скиталец». К пристани подрулил старенький джип, но люди не выходили – ожидали. Когда же на борт поднялись фээсбэшники, джип хотел скрыться, но ему перегородили дорогу люди в милицейской форме. С борта «Скитальца» вывели пять человек, последний матерился на весь речной порт. Это был нотариус. Это у него составлял завещание расстрига. И это он продал информацию крутым ребятам за десять процентов от вклада. Во все времена были иуды, только такса повысилась со временем. Всех посадили в «Газель» и отправили по новому месту жительства. Вот только надолго ли?…

После поездки с Колесниковым в урочище Двух Братьев Леший продал свои «Жигули», а на вырученные деньги купил себе пасеку. И теперь всё лето строгал и пилил, готовил рамки и улья. Пчёл выставил по краю оставленной под мелочь земли и теперь целыми днями находился с ними. Лето выдалось на славу, он наблюдал за полётами пчёл, подставлял им вощину в магазины, налаживал леткè, вешал прилётные доски для роёв. И впервые за это время ощутил себя счастливым.

Часто приходил к нему участковый. Они подолгу разговаривали, но не касались той страшной темы распятья. Николай дослуживал последний год и тоже, как Дмитрий, решил заняться пчёлами. Он помог построить омшаник Дмитрию, помогал ему ловить рои и сажать в новые ульи, уже сделанные руками Лешего. И когда в первом роевом улье появился расплод, а пчёлы оттянули всю вощину и наполовину заполнили её мёдом, он подарил этот улей Николаю. И этим самым заразил участкового. Тот тоже стал пилить и строгать и ещё сам поймал в лесу один рой. После первой качки мёда Дмитрий поставил свою первую медовуху, пьяный мёд, как говорила Ведея. И тут ему на память пришли слова её:

– Ты сон-траву на мёде осури, и в сон мой сладостный войдёшь…

Он залез на чердак, только никакой травы там не было. Пахло пылью и нагретой кровлей.

– Но ведь Снежа принесла траву… Так мне казалось… Так неужели это только сон и вымышленная сказка?

Он побежал к бане. Он же помнил, что Снежа пришла с травой! Забравшись по венцам на чердак, увидел под стропилиной небольшой пучок травы. Он знал эту траву, она часто встречалась ему. Дмитрий взял в руки пучок, отделил несколько веточек, унёс и засунул в бочонок с медовухой. Поставил бочонок на солнцепёк и сел, задумавшись: «Я, наверное, схожу с ума, но ведь я помню всё, я слова не забыл…» Но Ведея не пришла в его сон, хотя медовуха выстоялась и получилась на славу. Они с Колей Колесниковым пили у него в беседке после бани. Оба так и уснули за столом. Валентина постелила Николаю тут же на лавке, накрыв его тёплым одеялом, а Дмитрия насилу увела в дом. Утром, когда Колесников ещё спал, Дмитрий проснулся, поглядел на сонную Валентину. Она открыла глаза, улыбнулась ему и, перевернувшись на бок, снова уснула.

«Ну вот и конец сказке, – подумал Дмитрий печально. – Конец красивой сказке…» Он долго жил в ней, но всё когда-то кончается, кончилась и она. Принесла только в душу странное чувство безвозвратной потерянности. Жаль, что всего этого не было… Но он многое приобрёл – не материальное богатство, а богатство души. Скорее, это было в нём самом, но нераскрытое, в стадии эмбриона, спало до поры до времени. И на счастье или несчастье крутануло тогда на подпиленном пеньке сосну? А он, как ребёнок, с пилой в руках на белку загляделся. Только вот откуда она взялась? А потом удар, и женский крик по тайге. И он в болезненной памяти прожил очень интересную жизнь, которая принадлежала только ему, ему одному. Но там было хорошо, в этой жизни, в этой сказке… Только всё это кончилось.

Стук в ворота оторвал его от печальных мыслей. Валентина встала, оделась и вышла. Дмитрий не вставал – знал, что пришла Колесникова Ольга. Но в дом вошла одна Валентина.

– Дмитрий, вставай… – голос её был взволнован, и лицо вызывало беспокойство.

– Да что там случилось? Кто пришёл? – второпях натягивая спортивные брюки, проговорил Дмитрий.

– Не знаю… – Валентина тяжело опустилась на стул. – Какой-то парень. Он сказал: твой сын…