Глава 1

По спустившимся наземь сумеркам печальными плачущими аккордами плыла музыка. Она, подобно туману, обволакивала землю, ложилась на темное ночное зеркало воды, а потом, коснувшись земли и реки, снова улетала в небо. Музыка не баюкала, а наоборот – поднимала в душе какую-то неустроенность и безысходность, от которой почему-то хотелось плакать или взять в руки топор и крушить все, что перед глазами.

А под темным небом все замерло, остановилось. Река, всегда бурлившая на камнях, затихла, словно слушала плач гитары, не смея прервать шумом своим и всплесками страдания струн. А звуки, собравшись в мелодию, уносились в безлунную ночь, к первым загоревшимся звездам, и, наверное, навсегда оставались там, замерзая в тёмном холодном небе осени.

Наконец последний, режущий ножом звук, словно прощальный крик, не дозвучал в ночи до конца, не допел, оборвался. Лопнула поющая болью струна, тенькнула испуганной синицей, а в уши ударила выстрелом тишина и контузией осталась в голове. И заплясало небо в реке, и закачались звёзды, пьяно мигая, а в камнях то ли засмеялась, то ли заплакала вода.

С треском напомнил о себе костер. Выхватило пламя одинокую сгорбленную фигуру человека и черный гитарный гриф, торчащий из огня. Он, словно оторванная рука с порванными жилами, с растопыренными от боли колкàми, в последней агонии просил помощи. От жара огня струны еще пели, тихо-тихо, надо было только прислушаться. Этот звук, печальный и нежный, услышать мог не каждый, как не каждый может оценить старое вино. Но звук был. Было слышно последнее пение струн, только играл сейчас не человек – печальные октавы выводил огонь. И казалось, что в пламени костра склонились к партитурам огненные музыканты, исполняя реквием.

Человек у костра качался из стороны в сторону, зажав ладонями голову, чтобы не слышать музыки огня. Но звуки проникали в него, как проникает жар костра в озябшее тело. Он ловил эту музыку всей своей кожей, дышал ею. Когда она вытеснила из головы все мысли, заполнила его всего, человек закричал, стараясь заглушить звуки срывающимся голосом, но мелодия только усиливалась… И только тогда он понял, что эта музыка в нем живет, что она часть его организма, как сердце и легкие. Человек опустился на горячую траву у костра и закрыл глаза: он понял, что болен. И скорее всего, это новая, никому еще неведомая болезнь.

Посыпались в огонь выгоревшие колкè, задрожали и разжались раздавленные струнами пальцы. Музыка смолкла в нем. Только вот надолго ли? Уже год он старается исполнить звучащую в нем мелодию, но не может – сам чувствует фальшь. И тогда открывается внутренняя боль от понимания: не готов он выразить то, что внутри сидит занозой.

А всего-то один и тот же мотив, но звучит он в нем каждый день по-другому, обретая новые оттенки и звуки, пронизанные глубиной и какой-то новой, неизведанной болью. Иногда он чувствовал, что если удастся сыграть эту мелодию, тогда ему откроются другие, такие же необыкновенные и непонятные ему. Но, видно, эти звуки не могут жить на земле. Он создает их, а они улетают птицами в ночное небо – там их дом, их пристань. А он только рождает мелодию… Может, она рождается только для неба? И только ли в нём звучит? Может, ее ещё кто-то тоже слышит…

– Ты хочешь исполнить «Плач земли»? – Человек у огня вздрогнул. – Его можно исполнить на любом инструменте, и не только на инструменте – можно и голосом. Но чтобы музыка зазвучала так, как ее ты слышишь, нужно душой и разумом быть готовым понять, о чем этот плач. Только тогда он зазвучит! И тогда поймут его те, для кого играешь…

– Кто ты? Встань к огню, я не вижу в темноте. Где ты? – Человек у огня вскочил, испуганно озираясь по сторонам. Он видел только круг света от костра, даже не круг, а шатер, потому как за погасшими искрами над костром тоже была для него непроглядная чернота. И вокруг тоже стена черная и, казалось, мохнатая, сквозь которую ему нельзя было пройти. – Сядь к костру!

– Я у огня…

– Но я не вижу тебя в темноте.

– Ты пока и днем слеп. Я – это ты… Сейчас ты говоришь с собой.

– Я сошел с ума? Слуховые галлюцинации?

– Нет, это то, что тебе неведомо, что в тебе спит пока до времени, но оно пробуждается этой мелодией, которую несешь в себе.

– Но в меня эта музыка пришла после ранения…

– Нет, она пришла в тебя сразу после твоей смерти, при новом рождении.

– Но я не умирал, я был только ранен…

– В тебе был убит прошлый ты, завоеватель, несущий горе и страх, не слышащий чужих стенаний и печали. Вот почему теперь в тебе звучит эта музыка. Она – наказание твое за прошлую жизнь.

– О какой жизни говоришь ты, голос из темноты? Ты – мой черный человек?

– Нет, я есть тот, что, наоборот, светлый! Что в тебе возрождается под действием «Плача земли».

– А почему это «плач»? Почему так называется? Нет, я просто сейчас не в реальности.

– Сейчас, наоборот, ты в жестокой реальности! Ты остался один на один с собой! И это благо твое. Может, сможешь спастись от безумия! Тебе дан последний шанс, от которого нельзя отказываться, иначе потеряешь разум навсегда. И дневной свет для тебя станет тоже мохнатой темнотой, которую ты боишься. Утром перед тобой появится луч рассвета. Сможешь ли ты по нему пройти – решишь только ты сам. Это не игра, где ты с завязанными глазами, а тебе подсказывают, где горячо, где холодно. У тебя не будет подсказок, путь этот пройдешь сам. И в темную ночь он тебя приведет или в белый день – зависит от твоего решения. Ты сейчас тоже пойдешь путем искупления, как пращур твой…

– Какой пращур? Какой путь? Я заболел попросту этой мелодией! Но я сыграю ее, чего бы это мне ни стоило! Куплю самую дорогую гитару!

– Я уже сказал, дело не в инструментах и цене! Все заключается в тебе самом и том пути, который пройдешь во искупление…

– Так скажи, что надо сделать?!! Ты ведь – тоже я…

– Не совсем!

– Как это не совсем?

– Твое второе «я» принадлежит не только тебе. Это все накопил род твой от самых истоков. Плохое и хорошее – все сейчас несешь в себе, в своей генетической памяти. Только ты не очень стараешься покопаться в ней, князь…

– Какой князь? О чем это ты?

– О тебе… Ты уже начал вспоминать… Отсюда в тебе сейчас живет «Плач земли». Он приходит не просто так и не всем. И только когда поймешь его, твоя память многое расскажет. И тогда постигнешь, для чего ты на земле. Перед тобой откроется путь предначертанный. Тебе помогут в этом.

– Кто поможет? Я просто сплю, и во сне звучит голос. Но даже если и не во сне, я никому не скажу о нем. Потому что так не бывает…

– Не тебе судить, что бывает, а чего нет! Я уже сказал, что и днем ты еще слеп…

С треском взлетел огонь над костром, осветил зеленоватым, режущим глаза светом большую поляну. И в свете человек увидел кружащийся белый лист, который притянул этот свет и померк. И снова в уши ударила тишина, но уже не звоном, как прежде, а будто лопались миллионы пузырьков газированной воды. Костер погас, словно пламя оторвалось и улетело вместе с зеленоватым светом. Черные головешки чадили, и сизый дым резал горечью горло, вызывая кашель, а глаза заставлял ничего не видеть, только жмуриться и плакать.

До самого утра не сомкнул глаз Ростислав, ждал утреннего луча, чтобы пойти к охотничьей базе. То, что померещилось ему, вызвало страх. Откуда это пришло и куда делось, он не мог объяснить себе. Много не думая и не ломая голову, он все это свалил на обычную усталость. По его мнению, и музыка в него приходит от усталости, и от усталости он не может ее исполнить. Да и опыт игры на гитаре у него небольшой: занимался когда-то в детской музыкальной школе, и то это была дань моде того времени – костры, гитара и голубой туман романтики. После института забросил всё и забыл – не до того было. И музыки в нем никогда не было! Если какой мотивчик просвистит иногда, и то когда в настроении. А тут на тебе! – скрутила его эта мелодия, да так, что голоса стал слышать. При свете утра страх отступил, а то в пору хоть иди и медикам сдавайся.

Впервые эту мелодию в себе почувствовал год назад, когда они с Винтом в столицу ездили, новые связи в бизнесе налаживали, большую партию игровых автоматов закупили. Решили расширить бизнес, чтобы не отстать от времени, не остаться в стороне. Действительно ли нужны были ему эти игровые автоматы? Не последний ведь кусок с чёрной икрой доедал. На самом деле причина была в другом – не хотели отдавать два родных города выходцам из ближнего зарубежья. А они уже дышали ему в затылок, кучерявые да черноволосые. Не раз, наверное, на своих сходках смерть ему пророчили, поглаживая ножи, да говорили «мамой клянусь».

Только партнеры тогда их кинули. И вместо недели, как думалось, пару месяцев пришлось прожить в столице, да еще ребят своих из Новосибирска вызвать, потому как без крови двоим денег обратно было бы не получить. Только когда вычислили их босса-кидалу да с местным «смотрящим» контакт установили – стрелку им забили. Но не появились беспредельщики. Тут уже местная братва за дело взялась, свой авторитет не уронила в глазах гостей. Через сутки кидал доставили да развели их по понятиям. Только этим не кончилось. Груз отправили, а сами уехать не успели. При входе в гостиницу невзрачный паренек три пули выпустил: две ему, Ростиславу, достались, одна – Винту. Спасло их то, что киллер трусоват оказался – не профи, руки у него ходуном ходили. Начитался, видно, книжек «про крутых» да кино насмотрелся. Только убивать – тяжелая профессия. Жажда легких денег была у паренька сильная, а нутро слабое – к таким большие люди не обращаются. Да и дали-то ему, наверное, какие-то копейки – он больше и не стоил. Но это была его первая и последняя работа. Винт, тогда уже раненный, лежа, первым выстрелом положил парня на асфальт, прострелив ему ногу. Потом уже, когда менты приехали да «скорая», «киллер» сопли распустил, все прощения у них просил. «Я, мол, не хотел, выхода не было: за учебу в институте платить надо, а тут работа и подвернулась».

Страшно как все теперь стало… «Мокруху» работой считают. Сами они, конечно, тоже не святые, крутые дела в свое время проворачивали. Так разве своих когда трогали? Много кто в страну понаехал за нашими же деньгами – так пусть делятся. На этом и бизнес они с Винтом построили. Да особо делать ничего и не надо было. Первоначальный капитал на китайцах с вещевого рынка сделали, они и сейчас платят. Своих не обирали: западло над своими изгаляться.

А тогда они с Винтом из больницы вышли, с ментами все утрясли да на поезд направились. На вокзал Ярославский по переходу идут… И вот тут-то первый раз мелодия в груди у него зазвучала…

В переходе, забитом лотками и киосками, у стены стояла толпа. Плыла мелодия неизвестного инструмента. Музыка словно обрела телесную оболочку, превратившись в стены, в потолок и пол перехода, Но вместе с тем она была не осязаема, смешалась с воздухом. И с каждым вздохом она вливалась в людей, поднимала их над землей. Переход как бы исчез, растворился в музыке, не было слышно ни шарканья ног, не птичьего гомона людей. Ростислав не видел, на чем играли. Впереди и сбоку спины и головы – кругом стояли люди, остановились, так как мимо этих звуков пройти было нельзя. Музыка вошла в Ростислава, как пуля незадачливого киллера. Она остановила, обездвижила. Хотел подойти – ноги не идут, будто деревянные. И Винт рядом на плечо обвис, глаза закрыты, только слезы по щекам бегут. Хотел привести его в чувство, а руки как плети. Закричал, но голоса своего не слышал. Не было голоса – словно рыба на берегу, рот только открывал. И толпа рядом молчит – ни единого слова! А глаза у людей полны то ли безумной тоски, то ли горя-горького – не понять. Сквозь толпу музыканта увидел лишь на мгновение – очелье на русой голове и глаза завораживающие… И показалось на миг, что музыка из его глаз струилась, подобно свету солнечному. Увиделось вдруг, что он и не играл вовсе, просто стоял и смотрел на людей…

Очнулся уже на площади. Винт рядом. Только что-то не так, будто и не Ростислав он, а другой, совершенно новый человек. Винта спросил тогда:

– Что это было?

Только тот глянул на него да глаза опустил:

– Где было?

– Да в переходе! Что за музыкант был? На чем он играл?

– Да не было никого… – А сам взгляд от него отводит, глаза прячет и тащит его к перрону. – Поехали отсюда, Ворон, чем дальше, тем лучше, пока совсем нас здесь не оставили. Дурдом в этой Москве творится.

После этого стал Ростислав замечать за Винтом небольшие странности. Вроде это так, мелочи, но может, за мелочами все и кроется? У самого-то тоже последнее время душа как на горячей сковороде: места себе не находит, музыка в голове звучит. А Винт веселость свою потерял, тоже другим стал, замкнутым. Больше всё думает, словно мысль какая-то неотложная засела.

По мокрой от росы траве кто-то шел и матюгался. «Ищут… Не меня ли? А может, кто другой, не наши?» – Сам же достал пистолет и, сняв предохранитель, притаился. Увидеть врага первым – это уже половина победы. Но над поляной пролетело:

– Босс!!!

Ростислав спрятал пистолет в карман, поднялся, отряхивая куртку.

– Что орете, как недорезанные? Проспали?

Матюги прекратились, и на поляну выскочили два крепыша с АКМами.

– Да всю ночь ищем вас, Ростислав Иваныч. Подмогу даже вызвали – охрану с лесозавода привлекли – скоро здесь будут.

– Спать самим нужно меньше. А что за переполох-то такой? Что случилось?

– Люди какие-то здесь были…

– Какие люди? А егерь где? Как сюда их пропустил?

– Так нет егеря, словно провалился.

– А откуда про людей знаешь? Ты их видел? – обратился к говорившему. – Задержали?

– Нет, их Винт видел. То есть не их, а ее…

– Ну и что?

– Винт повеситься хотел, из петли вытащили.

– Ну, значит допились… Пошли тогда на базу.

– Так ехать надо, босс, до базы далеко… А вы же вроде с гитарой уходили?

– Нет гитары больше, в огонь ушла.

– У богатых свои причуды, – проворчал охранник, закидывая АКМ за плечо. – В огонь, надо же! Она же деньжищ стоит… Коллекционная ведь!

Ростислав глянул на охранника исподлобья:

– Знаешь, почему ты никогда даже начальником охраны не станешь?

Бритый верзила вопросительно вскинул свои рыжие выгоревшие на солнце брови.

– Много говоришь.

Он вышел на край леса, глянул на солнце, ударившее светом в глаза.

– Ну, вот он, луч… Пойду, а что же будет дальше?

– Так там дальше машина, – охранник непонимающе уставился на босса. – Сюда было не проехать.

– Машина, – хмыкнул. – На велосипеды вас скоро пересажу, тупоголовые.

Ростислав нашел Винта у озера. Тот пил, не обращая внимания на суетившихся позади людей. На маленьком столике стояла полупустая бутылка водки и лежало нетронутое яблоко. Никто близко не подходил, зная его характер. А тем более напомнить о произошедшем… Ростислав подошел и налил себе в бокал.

– Что, Саша, крыша поехала? Чудишь?

Винт глянул на Ростислава и снова уставился на воду.

– Уже донесли? Ну, это к лучшему: объяснять меньше. Всё одно, наверное, каюк скоро придет, так лучше самому – не так обидно. Случилось со мной что-то, Ворон, только вот не знаю, что. Жить расхотелось. Тоска петлю мне надела… Сейчас думаю, что и правда крыша съехала.

– Мудрено говоришь, непонятно. Из-за бабы вешаться?

– И про это уже донесли опричники. Только баба ли это была?… Голос женский, а ее саму-то не видел. – Винт налил себе, выпил. – А голос молодой…

– Что она тебе сказала, что на такое решился? Или перебрал?

– Не знаю, Ворон. Она не говорила, плакала.

– Мало ли бабы плачут. Из-за каждой в петлю, по-твоему?

– Да не все просто… Этот плач меня на куски резать стал, по живому… Да ведь не улетел он в никуда, остался, теперь внутри где-то сидит. Сейчас его слышу. Словно отрава! Водкой не залить…

Винт потрогал забинтованное горло, снова потянулся к бутылке.

– Вот здесь я его услышал, у озера. Вода ночью голубым светом вдруг загорелась, и потом туман из озера поднялся, прямо из воды. Да не один я это видел, Васька-егерь не даст соврать.

– Так ищи теперь твоего егеря! Охрана говорит: слинял!

– Здесь он, в кладовой пьет… Вроде как заговариваться начал. А ты не веришь, что было?

– Что было? – закричал Ворон – Объясни!!!

– Как в Москве тогда в переходе.

– Вон оно как…

Ростислав не стал больше расспрашивать Винта. Знал он его еще с Афгана, где когда-то довелось послужить. Что произошло с ним сегодня ночью, ни в какие рамки не лезло. Боевой мужик, бывший офицер, закаленный боями, – и в петлю сам? Что-то здесь действительно произошло. Только вот что? А водка ни при чём. Знал он его и пьяного, и трезвого. Морду кому набить – это запросто, не заржавеет. Его и охрана всегда побаивалась, в струнку вытягивалась, словно в армии. А тут на тебе! – в петлю голову затолкал…

В кладовой базы, где стоял «Буран», закрытый чехлом, лыжи и всякий нужный и ненужный для охоты инвентарь, Ростислав не увидел сначала ничего. Со света и в темную кладовую – как из огня да в ледяную воду. Присмотрелся, увидел у стены ноги в кроссовках.

– А ну, Вася, выходи на божий свет! Рано ночевать, день только начинается.

– Страшно, Иваныч… – и с дрожью в голосе: – Это она за мной, видно, пришла.

– Кто «пришла»-то, Вася? Пить надо меньше!

– Если бы знал, что не придет больше, бросил!

– А ты, сдается, будто и раньше ее видел?

– Врать не стану, сейчас я ее не видел, но голос это ее. Я его на всю жизнь запомнил, как и отметину. Всю жизнь теперь на носу да губе носить. От нее ведь проклятия… Я-то ладно – виновен перед ней, так. А сынишку-то за что! С такой же отметиной родился, – заплакал, – будут в школе зайцем дразнить. Ну, а как? В деревне без прозвища не живут.

– А за что она тебя так?

– Дело прошлое, – замялся, зная, что Ростислав Иванович мужик правильный – по головке не погладит и за старый грех. – Силой хотели взять… Так она троих уделала.

– Силой, говоришь?… Ну, Вася, тогда за дело… А сейчас-то она где?

– Кто?

– Кто, кто? Да баба, что тебя порезала!

– Так она появилась, будто из ниоткуда, а потом исчезла в никуда.

– Ну, это только при белой горячке так бывает: из ниоткуда в никуда. Сам-то веришь?

– Порой не верю, а как рожи-то коснусь… – И опять егерь зашмыгал носом. – А теперь на сына посмотрю – верю.

– А вчера что было? Нажрались?

– Не пытай ты меня, Иваныч! Боюсь я… Место здесь гиблое.

– Сам придумал или научил кто?

– А мне врать нужды нет. Да вам и не соврешь, за вранье достанете…

– Правильно мыслишь! Давай выходи на свет – в обиду не дадим. Да и нет здесь никого. Выходи, Вася, чему быть, того… Сам знаешь.

Знал Вася! Как не знать – на своей шкуре все испытал. После того, как они исчезли из Буранова, много повидал он, чего и врагу бы не пожелал. Ну, так судьба сложилась. Не водился бы с Блином – может, все по-другому было. А теперь… Что винить кого-то, кроме себя? Некого.

Смотались они тогда из деревни: боялись суда да тюрьмы. Блин повез их в город на Оби. Новосибирск большой, затеряться есть где. А никто их и не искал, как выяснилось. Воровать да грабить прохожих Вася не умел, Петро тоже. Блин подбивал не раз на это. Только от одного срока убежали, второй зарабатывать ни Вася, ни Петро не хотели. Но без прописки и без знакомых где какую работу найдешь? Вот Блин и привел мужика-кавказца на хату – они тогда у дружка Блинова ночевали. Отвез их этот ара потемну, куда не знали, да в подвал под замок, к таким же, как они, без рода и племени. Сам же Блин с этим черным укатил. Когда замок защелкнулся, понял Васек, что в тюрьме, – не в государственной, а еще хуже. Посмотрел на Петра, тот только матюгнулся и слова будто сплюнул:

– Продал он нас, Васек! Но я его достану, суку! А ты не боись, двое не один…

И потянулись дни. Впервые Вася себя рабом почувствовал. Целый день работали: спирт с водой мешали да разливали по бутылкам – за стакан водки, им же разлитой, да за кашу, что привозил им ара. Спали на подстилке.

Сначала отказались они с Петром работать. Приехали четверо, таких же курчавых, гортанных, били долго, водой отливали и снова били. Ваську свалили сразу, начали пинать. Петро отбивался, как мог, вызывал этих кровожадных волков на себя, подставлял им свою дубленую кожу, отвлекая внимания от Васьки, а потом, уже когда в голове подвал стал кружиться и качаться, словно лодка, упал, намеренно закрыл телом своего щуплого друга. Сутки они с Петром пролежали – никто не подошел: запуганы хозяевами были. Ночью один, словно вор, воды принес, просил не зарываться, иначе убьют. Петро поймал его за горло, плюнул в пьяную харю:

– Черви вы! Вас бьют, словно скот, а вы чуркам в глаза заглядываете. Так вы и правда скотом стали! Они вас скоро на пастбище увезут, бараны.

– Поживешь с наше – тоже спокойным станешь. Сейчас ты смелый, а это тебе не зона, здесь ни бугров, ни прокурорских проверок. Они же ары. Недолго и на свалке очутиться в мусоре. Они умеют, у них свои законы.

– Напугал бабу мудями, глист.

– Непонятливый, вижу, недолго, знать, протянешь.

– А не пошел бы ты! Знахарь…

Оклемались они с горем пополам, ребра у обоих болели долго. Петро первый на ноги встал да Ваську начал поднимать, чтобы не залежался: если почки поотшибали, застой может быть, потом калекой станет. После этого избиения Васек понял, что такое друг, а до этого не знал. Товарищи были, с которыми бродил в поисках приключений, пил с ними, за мужскую дружбу говорили. А вот таких, кто своим телом прикрыл от тяжелых ботинок, подставил свои ребра, не было. Когда он это уразумел, видя, как Петро с трудом встаёт с подстилки, – слеза прошибла. Ведь ради него, Васьки, он себя подставил! А не то запинали бы, поотбили все потроха и сейчас вывезли вместе с пустыми коробками на свалку. Наверное, первый раз в душе у Васька нежность проснулась, доброта переполнила душу. Он понял, что это друг, – не товарищ, с которым можно только пить да разговоры разговаривать. И он, Васька, надо – и на нары за Петра теперь пойдет, и на смерть. Потому как науку он ему дал – жестокую науку, как вести себя, где бы ты ни был.

И запала Ваське в голову дума страшная, впервые пришедшая за двадцать пять лет жизни: увидит только Блина – завалит, как свинью в деревенском сарае. Несмотря ни на срок, какой ему потом отмерят, ни на то, что Блин и самого его может уложить. И как только понял душой, что он это сделает, страх отступил. Он уже не боялся, что ждет его впереди. Рядом было плечо его друга и была мечта, страшная, но справедливая, от которой он не отступит. Потому как предательство прощать нельзя. Где бы и с кем это ни происходило, правильно или неправильно жили – на это есть суд, не на земле, так на небе. Только Васек почему-то знал: предательство ни на земном суде не прощают, ни на небесном.

Петро, тот немногословный, послушал как-то Ваську, его откровения по поводу Блина, промолвил только:

– Мужиком, Васька, везде надо оставаться – вроде как понял ты суть. Только стержня своего не теряй! Раз поклонишься – так в поклонах и жизнь проведешь. Не страшись смерти – страшись позора: от позора каждый день придется умирать, каждый день, будь ты на воле или в тюрьме. И не слушай никого, что в тюрьме все по понятиям! Тюрьма, Вася, – это школа предателей. Там и «хозяин» их готовит, обещая самое желанное – свободу, и «бугор», обещая приблизить кого к себе, кого к кухне. Школа там жестокая, волчьи законы. Сдадут порой за пайку. Я прошёл ту академию, знаю, да и Блин тому пример… Но недолго ему осталось! Если уж такая измена покатила… Да ты теперь не простишь, чувствую.

Старые обитатели подвала держались особняком, работали молча. Как-то спросил Васька того, что воду украдкой принес, давно ли он здесь.

– Давно, – ответил молодой, – скоро, может, сдохну. Солнца год не видел. Ты не читал в детстве «Дети подземелья»? Вижу, что нет. Да где уж тебе, деревня! Там от сырости дети помирали, потому что солнца не было. Мы вот тоже здесь дети подземелья…

– А ты «Кавказского пленника» читал, грамотей? – Петро в возмущении поднялся с подстилки. – Ты уж точно из той книги, которого Костылиным звали. «Дети подземелья»!!! С таким настроем ты точно здесь останешься. Уходить надо!

– А куда мне идти? – молодой горестно вздохнул. – Где лучше теперь для меня? Ни дома, ни семьи. А здесь и выпить дают, и поесть. Правда, уже от обилия этой водки, что мы тут делаем, пить не хочется…

– Где лучше?! На воле, дурак! Вижу, вроде и образован, ученый. Слышал, какие ты словечки сыплешь, мне так и не выговорить. Только не те ты книги читал, не те песни слушал… Не стать и на воле тебе человеком, потому как ботва ты гнилая, одна вонь от тебя. Если бы на зоне был, у параши спал.

– А тут тебе не зона… Я так думаю, живыми отсюда никто не выходит: не забьют, так сам скопытишься…

Еще три месяца они горбатились на ару. Вынашивали план побега, только он пришел сам собой.

Во время погрузки водки в «Газель» ара с мобильником расхаживал по подвалу, с кем-то разговаривал на непонятном для обитателей подвала языке, считал ящики, а потом заставил Ваську налить спирт в десятилитровую канистру. Васька из полного ведра стал наливать и попал мимо воронки. Ара взвинтился от такого отношения к хозяйскому добру, залепил Ваське затрещину. Но тут и Васька не выдержал. Обернувшись, он вылил на ару полное ведро спирта. Тот заверещал, словно поросенок, стараясь протереть залитые глаза, но лучше бы он этого не делал, потому как последнее, что он увидел в жизни, это Петра с горящей спичкой. И когда огненный факел, орущий по-звериному, призывая на помощь Аллаха и Магомета, метался по подвалу, ища спасения от огня, Петро вытащил водилу из «Газели», припечатал его обрезком трубы к полу. Запрыгнули они с Васькой в машину и дали хода из подвала. Не видели, ушли ли за ними остальные пленники, – это им было решать, но, наверное, и не остались. Поди, хватило ума не дожидаться ментов у трупа.

Покрутившись по тихим улочкам, выехали к центру города, там и бросили машину с водкой, прихватив куртку ары с бумажником. Сначала хотели в этот же день покинуть город, но решили все же на старую квартиру съездить, Блина поискать, рассчитаться, да и документы у него оставались. Перед тем как он продал их аре, забрал Блин у них паспорта. Сказал, что должен показать их начальнику, тому, у кого работать будут. А они что? Поверили. С одного ведь села, да и корешились всегда. А вон как все обернулось.

Хозяин квартиры, пьяный и побитый, был дома. На вопросы, где Блин, молчал, но задерживаться здесь не советовал, а документы сам вынес, покопавшись в вещах Блина.

– Уезжайте, мужики, искать вас будут, да и ищут уже. Блина увезли и мне морду разбили.

– А ты знал, с-с-с-ука, куда нас Блин отправил!

– Знал. Только должен я ему, еще по зоне. Он говорил, что это сейчас самый прибыльный бизнес. После вас-то еще люди были… Много таких сейчас по стране болтается: ни угла, ни семьи – а так в тепле да сытые…

Договорить не успел – поймал его Васек за горло. Тот только хрюкнул подсвинком и глаза закатил. Еле отобрал Петро хозяина квартиры от рассвирепевшего не на шутку друга.

– Не марай руки, Вася, нам он без надобности. Прогнили они здесь, помойкой от них несет. Домой надо ехать.

– А как же Блин? Найти надо…

– Да, наверное, не стоит. Он сейчас, поди, сам в яме у черных. Думаешь, они простят ему ару? Как бы не так! Они его на ленты порежут.

– Его не ары увезли, – прохрипел сдавленным горлом хозяин. – Люди Винта…

– А это что еще за мудило, твой Винт?

– Большие люди, круче вроде в городе и нет, Ворон да Винт. Они рынок китайский держат. Людей у них много. Любого найдут.

– А Блин каким боком? Тоже насолил им?

– Не знаю, поди, встрял где-то не по делу. Два дня никуда не выходил, пили мы… Домой вроде собирался уехать – не успел. Приехали да увезли.

– А как найти Винта?

– На рынке, через людей его… Только зачем? Если вина на Блине серьезная, то и вам не поздоровится. У Ворона с Винтом беспредельщики не в почете…

– Винт что, в законе?

– Круче…

– А как узнать его, всезнающий?

– Шрам на щеке с Афгана в виде винта или шурупа.

На рынке, куда приехали Васек с Петром, буйно шла торговля. Они походили между рядами. Только как найдешь того, кого не знаешь? Искали крупных, коротко стриженных, крепких парней – такими им представлялись крутые ребята. Но коротко стриженных половина рынка: мода стала на короткий волос, а то и вообще налысо стричься. Подошли к шашлычнику, взяли по шампуру да пива по бутылке. Лихо на душе у обоих. Домой бы надо, а месть не отпускает, особенно Петра. Васек как бы уже и смирился – разве у крутых его достанешь? А дома ждала его баба. Ветреная, правда, но казалось Ваське, что любила она его, и он ей обещал, что женится. Только не выскочила ли замуж? Сколько можно ждать? Почитай, полгода его нет.

– Что, взгрустнулось, Вась? Ничего, Винта найдем – домой поедем, вот только оденемся здесь на рынке. Я, может, к матери поеду, не видел давно… Ты жениться собирался? Подарок ей тут купишь! А что? Дело…

– Да где его найдешь, Винта? Народу сколько…

Еще не дожевали шашлык, как подошли к мангалу трое парней. Васек сразу понял – по их душу, потому как шашлычник, не стесняясь, на них рукой показал.

– Они про Винта базар вели, ищут вроде, – прошепелявил шашлычник, опуская глаза.

– А у тебя, дятел, наверное, зубы жмут? – повернулся Петро к шашлычнику. – Враз в платочек сейчас соберу.

– Какие мы крутые! Вы чо, пацаны?

Парни стали перекрывать путь отхода.

– Дятлов не люблю…

– А кто их любит? – проворчал по виду старший из подошедшей группы. – Работа у них такая, стукачи. Но необходимы…

– А кому Винт понадобился, попугаи? – Молодой крепыш взял Васька за плечо. – Ну, я Винт, что хотели?

– Ты своей бабушке сказку рассказывай! Винт он… – Петро встал спиной к железной будке шашлычной. – Ты, может, гайка от винта, а Винта я по роже узнаю.

– Ну, рожа это у тебя, только ее сохранность я не гарантирую после встречи. А теперь поедем, меченые. Один такой уже есть, правда, мы его сами искали.

– Мы его тоже ищем. – Петро бросил шампур в железную урну. – Поехали, Вася! Дела нужно делать до конца, иначе потом свербить начнет внутри.

Везли их с Петром долго. За городом на какой-то проселок свернули, и в лесу у красного кирпичного забора остановились. Охрана ворота открыла, въехали, и снова ворота закрылись. «Опять, что ли, в рабы попали?» – промелькнула у Васьки мысль. Только думать уже да переживать было некогда. Под конвоем провели в беседку к Винту. Седой мужик поднялся и в упор глянул в глаза.

– Вам что нужно, славяне? Что за интерес ко мне?

Вася молчал, выручил Петро. Напрямую, без всяких объяснений, в упор спросил, даже не спросил, а потребовал:

– Блина нам отдай, наш он с Васей, а к вам мы без претензий.

– Во как! Прям возьми и отдай! Я его сам долго искал, а тебе вынь да положь! Ты вообще кто?

– Я Петро, а он Вася…

– Вот то-то, В-а-ся, – протянул, улыбаясь, потом уже серьезно: – Зачем он вам?

– Он нас чуркам продал. Мы сегодня только от них ушли…

– Так, интересно… Так это вы из Муллы цветомузыку сделали?

– Не знаем мы Муллу, но ару одного поджарили.

– Ну, мужики! И откуда вы такие крутые?

– Из Буранова, деревня такая есть в Красноярском крае. Вместе мы сначала с Блином были, так он, сука, нас продал, иуда.

– Не одних вас, за это он и поплатится. Только карать его они сами будут, черные. Нам свою кровь проливать не к лицу… Нет его здесь, наверное, вообще уже нет. Домой, мужики, подавайтесь. Что вам здесь делать? Ненароком опознает кто. Ворон вас увидеть желал, только нет его сейчас, в отъезде он. Братва вас до вокзала проводит и в поезд посадит. Если что – отобьют. Да они пока и не сунутся… А что носы у вас порезаны?

– Старые дела… За Блина впряглись.

Отправил их Винт домой, и вроде все забылось. Петро к матери уехал, да там и остался, Васек женился. Только через полгода нашел его Винт. Сам приехал. Они свой капитал с Вороном в лесозаготовки вложили в Красноярском крае. Не забыл, оказывается, Ваську, помнил. За что, понятно, – за то, что из плена ушли.

Да Васька после случая с Блином и арой сам себя человеком почувствовал и даже как бы гордился. Может, в армию бы взяли, так глядишь – героем бы когда-нибудь стал. Так по здоровью оставили. А что в деревне делать? Пить только…

Винт его егерем тогда пристроил на землю арендованную. Многие у него просились, а нет – его взял! И Ваську от этих мыслей опять гордость распирать начала. «Знамо, – говорил он себе вслух, – человек я проверенный, кого еще искать?» Только вот сегодня опять его страх обуял. Опозорился. А страшно ему, потому что неведомо…

* * *

Вылез Васька из кладовой, пошел с Вороном на озеро к Винту, размышляя. Ну, ладно он, Васька! Что с него взять? Дярёвня! А Винт? Боевой офицер в прошлом, смертей повидал и бог знает чего – в крутых ведь тоже, поди, не сладко. Постоянно с охраной… Знать, они тоже боятся чего-то, не говорят только. А и правильно, что говорить кому, сами-то знают. Вот и ему карабин привезли тоже для охраны, и он тоже теперь как бы к братве прилип. А вот надо же, сегодня смалодушничал.

– А поехали, Ворон, в кабак! Тяжело мне что-то! Может, место такое? Второй раз приезжаю сюда и второй раз не в своей тарелке. Грузит что-то здесь. Потом и в городе долго отойти не могу. А что грузит – ищу и не найду. Вот и Ваську с собой возьмем, а то одуреет в тайге. А здесь охрану оставим пока. Пусть мужики пескарей половят, если умеют, отвыкли, поди, от жизни естественной.

– Поехать-то поедем – не вопрос, но разобраться я во всем хочу. Не люблю втемную, Винт.

– А я так чувствую, оно само все раскроется, только время нужно. А спросить, Ростик, не у кого. Мы с Васькой тебе не объясним, так как сами ничего не поняли. Может, водка какая-то особенная с галлюциногенами?

– Да разве есть такая? А в Москве мы что? Пили, по-твоему? – посмотрел Ростислав на Винта. – Вот то-то и оно. Водка, как видно, ни при чём. Ладно, пойду только переоденусь.

Прозвище Ворон Ростислав получил за облик свой и одежду. Любил носить все черное: под черной рубашкой обязательно тонкая черная водолазка, темный пиджак. Худощав, лицо смуглое, черты тонкие, волос смоляной с проседью. Но скорее всего прозвище прилипло за его глаза. Что бы Ворон ни делал: сидел ли в офисе или уезжал на какие-то разборки – глаза оставались бесстрастными, не понять, не заглянуть через них в душу. Как будто отрешен от всего. Ни чувств, ни мыслей. Многие, взглянув в эти глаза, уходили от беды подальше: знали, что, если что не так, пощады не будет. Но уходя, и спиной ощущали озноб, ежились, втягивая головы в плечи.

Тревога, что поездка добром не кончится, у Винта появилась сразу, как только подъехали к ресторану. Почти всю дорогу молчавший Ворон при входе в ресторан стал задирать швейцара. Винт, взяв за руку, пытался увести его внутрь, но одного взгляда хватило, чтобы Винт прекратил свою попытку. Двое охранников Ворона шли позади и тоже не встревали, знали: не поздоровится, но тем не менее ситуацию держали под контролем. Васька шел позади охраны и уже начал переживать, что поехал. Не любил он драк, а тут, если начнется, могут и пули засвистеть. Но увидев, что вроде Ворон угомонился, двинулся следом.

Столик был на самом выгодном месте. Охрана хлеб с маслом не зря ела. Просматривался вход в зал и выход в подсобные помещения, и рядом была сцена. Посетителей было немного, и почти все еще были трезвые. Возле стойки, как всегда, находилась пара девушек, стреляющих глазками по залу в поисках потенциальных богатых лохов, ищущих приключений и острых ощущений. А они помогут и с ощущениями, и с приключениями, и со всем на свете, вплоть до чистки кошельков и карманов.

На сцене музыканты только еще готовились: кто-то подстраивал инструмент, кто-то проверял освещение. То и дело в зал летели отрывочные аккорды, и заблудившимся большим солнечным зайцем по столам пробегал свет прожектора, меняющийся, как хамелеон.

Ворон сидел отрешенный, потягивая коньяк, отвечал невпопад Винту. Видно было, что злится, только было не понять, на кого.

– Ты как будто не в кабаке. – Винт бросил салфетку на стол. – С такой рожей можно было и на базе сидеть.

– Так что, не сидел? Сюда потащил?

– Веселья хочу, Ростик!.. А на базе для меня его нет, словно что-то давит там…

– А для меня уже год как его нет. Все, чем жил, потеряло смысл, остались только привычки, что надо есть, пить и спать. Темно перед глазами… Видно, и правда я слеп: не вижу, что вокруг меня. Если бы видел, то интересовался бы чем-нибудь. А передо мной, Винт, пустота. Правильно он мне сегодня ночью говорил, что я и днем слеп…

– Кто говорил? Мог ли тебе это кто сказать? С трудом верю, – хмыкнул Винт. – Вот вроде и веселье начинается.

– И еще он сказал, что я князь.

– Во! А я, стало быть, при княжеском дворе, – засмеялся Винт. – А Васька – княжеский егерь, то есть холоп. Ну, ты даешь! Приснилось же такое… А впрочем, даже если ты это сам выдумал… По виду да по осанке чем ты не князь? Да и по положению.

– Ну, по положению мы с тобой равные, ты это знаешь.

– Да знаю, Ворон, это к слову… Ты сам замечаешь: происходит что-то с нами. Мы ведь не такие с тобой были! Не деньги ли тут виной, Ворон? Может, от них все.

– Деньги, говоришь?… Да не нужны мне деньги, Винт…

– Тогда власть – чем не стимул? С такими бабками можно и в Думу – да хоть куда, было бы желание. Ты-то чего хочешь? Мне, например, когда мы начинали, интереснее было, чем сейчас. Тогда было, как в Афгане, а теперь словно бухгалтер я… Скучно, не по мне это.

– Оттого и пьёшь?

– Может, и оттого…

Васек в разговор не встревал и старался вести себя культурно и благородно, а не получалось. Перекладывал вилку с ножом то в одну руку, то в другую, а есть с изяществом, как Ворон и Винт, не получалось. Коньяк выпил тоже, как самогонку, даже не поняв сначала ни вкуса, ни аромата. Когда самогонку пьешь, сначала стараешься не дышать и быстрее пропустить ее внутрь. А иначе может и обратно пойти. Это потом, когда уже разберет после первого стакана, тогда уже обратно не вырвешь.

Да и за свою недолгую жизнь Васька в ресторане всего второй раз. Первый раз был потому, что магазины были закрыты на обед, а горело внутри, сил не было ждать до конца перерыва. Вот и зашёл, взял бутылку водки по двойной цене, а сидеть не сидел… Только когда приехал домой в деревню, хвалился пьяный у магазина мужикам, что сидел там и всякие вина и виски пробовал. Потом, правда, Ваську понесло. Стал врать про девиц: и как они около него крутились, и как он им деньги в трусики запихивал. Видел, как загорелись глаза у подвыпивших мужиков от картин, которые рисовал им Васька, показывая, какие у них талии да бедра. Остановил его тогда глуховатый сторож:

– Так что, Васька, ты прямо их в рестаранте раздевал? – И с ехидцей: – А ты не бордель с рестарантом попутал, Васек?

– Да что ты, дед! Они там около столба крутятся!

– У коновязи, что ли, Вася?

Толпа заржала. Точно, как у коновязи жеребцы при виде новой прибывшей кобылы. И Васька, поняв, что переборщил, сам тоже заржал, подражая подпившим мужикам. Сейчас, вспомнив, он сначала было расплылся в улыбке, а потом погрустнел. А как не погрустнеешь, когда больше полтинника свободных денег в кармане не было. Какие уж там трусики… Это сейчас, когда Ростислав Иванович на работу взял, не обижают, на прокорм с семьей стало хватать, и телевизор новый купили. Вася снова взялся за вилку и нож.

– Вася, перестань мучить бифштекс! Ешь, как умеешь. – Ворон наливал снова. – Ешь и пей! Думаешь, есть кому-то дело до тебя? Нет, Вася. Сейчас ни до кого никому нет дела, если ты дорогу никому не перешел и если у тебя нет денег. Это когда деньги, Вася, есть, тогда ты многим становишься нужен, но опять не ты, а деньги.

– Бифштекс – слово-то какое! А я думал, это котлета, только грубая, словно из старого сохатого… А я, Ростислав Иванович, и правда, как холоп. Ничего не умею, поесть, как люди едят в таких местах, и то не могу. Разговор поддержать тоже не могу, потому как ничего и не знаю. А если что и знаю, то когда бы надо сказать, так язык в заднице. Одним словом, деревня-матушка.

– А ты, Вася, будь самим собой, не подстраивайся ни под кого. Тут много сидит и пьёт таких, которые тебе и в подметки не годятся. Один гонор да слова. И едят красиво, и пьют, а за стольник задавят в темном переулке.

Народ прибывал. Мест уже почти и не было. Официанты носились между столами, унося грязные тарелки и таская новые кушанья и вина. Худосочная певица с жидкими соломенными волосами пела про любовь и про кровь, про розы и морозы. Было видно, что она уже приняла грамм двести, потому как невпопад, вне проигрыша, кричала «ай лаф ю» рыжему мужику с такой же рыжей козлиной бородкой. Ваське сначала показалась, что она лает по-собачьи. «Во дура, напилась!» – подумал, потом только вспомнил, что по телевизору слышал, что это признание в любви по-американски, кажется.

Снова пили, пока Ворон вдруг не встал из-за стола и направился в сторону музыкантов. Охрана последовала за ним, поднявшись из-за своего столика. Васек глянул на Винта: тот сидел, зажав ладонями голову, словно она у него болела. Ворон что-то втолковывал гитаристу, но тот только непонимающе качал головой. Тогда, кинув под ноги ему несколько зеленых бумажек, Ворон взял у него гитару и поднялся на сцену. Васек увидел его лицо и не узнал. Это был другой Ворон. Пусть недолго он его знает, но это был другой человек. Глаза впервые не были бесстрастными – они несли нечеловеческую печаль. А первые аккорды принесли в зал звуки, от которых вдруг для Васьки стали рушиться стены и потолки. И он, кажется, оторвался от земли и впервые не почувствовал своего веса. Он видел рядом искажённые в истерических рыданиях лица посетителей, только плач тихий, без голоса, казалось, исходил не от людей, а лился откуда-то сверху, и чудилось, что со слезой очищались глаза людей. Из них исчезала безысходность и появлялись вдруг радость и надежда. Он видел гитариста, который отдал свой инструмент Ворону. Тот сидел на полу и смеялся, словно юродивый, рвал зеленые американские бумажки на мелкие части и, собрав их в ладонь, сдувал в зал на столики, словно конфетти. Лицо его было радостно-безумным, словно исполнилась его давняя несбыточная мечта. Когда же кончилась зелень в его руках, он достал из кармана свои кровные мятые рубли и тоже рвал и сдувал с ладони, и при этом не смолкал его смех. Васька понял, что теряет сознание, потому как все закрутилось вокруг, словно огромная карусель. Но в последний момент зрение выхватило человека у выхода с кожаным ремешком вокруг русой головы, который на одно лишь мгновение взглянул на Ваську и надел темные очки. Это было последнее, что видел он, но это осталось в его памяти… Как и голос Ворона из наступившей темноты:

– Здесь музыкант из перехода…

 

Глава 2

В невысоких, поросших пихтой и елью горах ударила гроза. Из темных, почти черных туч вылетела ломаная молния и огненным бичом хлестнула по сопкам. Треск долетел до реки после того, когда, ослепнув от молнии, человек разлепил веки, но ничего не увидел. В глазах от яркой вспышки кружили два расплавленных солнца. Они менялись в цвете: из ярко-красных становились то белыми с синеватым свечением, то белесо-желтыми, как первые одуванчики по краю леса. Наконец они погасли, подернулись коричневым, а затем черным, и вместе с ними потемнела вся земля. Лес за рекой стал темным, неприступным, и вода потеряла свою серебряную притягательность, превратилась в тяжелую и черную, как смола. А ударивший полосой дождь пузырил, и смола казалась кипящей. Небо еще источало свет, серый и какой-то призрачный. Сквозь него еще местами проглядывало солнце, но казалось – оно ненастоящее. Оно было белесое и слабое, словно головка спящего уставшего ребенка на покосе. Небосвод стал вдруг вогнутым, как будто перевернулся, упал на вершины сопок, и острые пихты и ели проткнули его. А налетевший ветер из урочища раздирал упавшее небо в рваные лоскутья, нес над землей и, позабавившись, бросал, словно серую вату, под ноги.

Не повезло и большой птице, попавшей в эту круговерть. Ее то уносило с большой скоростью вверх, где на сером пологе туч она становилось почти незаметной, то бросало вниз, и она, крича, падала почти до самой земли. Но, почуяв мимолетную слабость ветра, птица растягивала обессиленные крылья, чтобы спастись от неминуемой смерти. Коснуться спасительной земли ей не удавалось, ветер вновь, играючи, закидывал ее в облака, а потом сломал ей крылья, растрепав перо, потому как уже в последний раз она молча падала бесформенным комком, не сопротивляясь, безмолвно. И человек, наблюдавший за борьбой птицы, даже как будто слышал мягкий стук о землю. И в то же время за ближайшим лесом на лесном кордоне тонко и протяжно завыла собака. Раскалывающие раскаты грома глушили вой, но только затихало последнее, удаляющееся эхо, вой начинал крепнуть и заползать холодной змеей под рубаху Севы.

– На свою голову вой, дура!

Коротин поднимался по мокрому склону к заросшей скале, там и увидел расщелину с козырьком и темным углублением.

– Отсижусь, пока дождь. – И покрутил головой. – И откуда только принесло? Погода была – ни одного облачка! – чертыхался и материл себя. – Правильно не советовал мне идти Данила, так куда там! Синоптикам поверил, дурило. Теперь сколько вот тут сидеть? Да еще добраться до нее надо…

Перевалил через упавшее дерево, цепляясь за молодые елки и прутняк с чапыжником, заглянул в каменное отверстие. Оттуда потянуло тонким запахом перепревших листьев и каких-то незнакомых трав, словно кто-то сушил их здесь. Воздух был ими пропитан – это чувствовалось. Бывал он и раньше в пещерках небольших, да и совсем недалеко отсюда, только воздух там был другой. Пахло сыростью и камнем, иногда звериным пометом, а вот чтобы травами – в первый раз.

Лаз был сухим и почему-то посыпан песком, но следов никаких. Пролез, загораживая последний, серый свет, сел, спиной привалясь к стене. Долго ждал, пока зрение привыкнет, чтобы что-то различать, но, как ни пялился в темноту, ничего не увидел. Вытянутые ноги доставали противоположную стенку. Пошарил рукой – свод невысоко. А вот насколько простирается в глубину – разве без фонарика разберешь? Гром еще гремел, но здесь было сухо, а за день солнце все же прогрело вход, и было тепло. Кружил голову запах трав, он как бы даже усиливался.

– Не окочуриться бы от него… И чем же это так пахнет? Может, газ какой из глубины тянет? – И тут же себя остановил уже вслух: – Хватит дуру гнать! Тепло и сухо…

А за лазом буйствовала гроза. Дождь стоял стеной, скрывая внизу реку и лес. Отлетающие от камней брызги долетали в пещерку, и смешивались с царившим здесь запахом, и, словно дезодорантом, легкой пылью оседали на волосах Севы.

Из клиники он ушел сам. Почти сразу после того, как заполучил последнего строгача. Нет, Сева не встал в позу, не считал себя жертвой несправедливости. Только понял вдруг: выгонят все же когда-нибудь, потому как насели на него, следить стали негласно, о каждом пациенте, что он принимал, и о каждом рецепте, что выписывал, докладные утром у главврача на столе. Уши держал топориком, знал, что ещё один промах – и отстранят от врачебной практики. Может, и плохо он поступил, виноват, но ведь по справедливости!

Вынес Сева одному подследственному фиктивный диагноз, а за это по головке не гладят. Пожалел мужика. Бескорыстно. Поступок его, за что он сел, уважение вызвал. Сейчас большая редкость, чтобы кто за кого вступился, а тот вступился в пригородной электричке. Только переборщил немного, силу свою не рассчитал. Нападавший парень в больнице скончался от гематомы мозга, а товарищ его на инвалидности оказался. И бил-то не железякой какой – кулаком! Сначала и свидетели были, и потерпевшая была. Только потом все в отказ пошли, а та, к которой приставали, заявление даже забрала. То ли заплатили, то ли напугали её – Сева не знал. А из мужика, что в защиту полез, бандита сделали. И лет двенадцать ему бы отмерили, как пить дать. Пожалел его Сева. Нормальный ведь мужик, не отморозок какой! Ну, переборщил – хотел-то как лучше. И положил его Сева на лечение да стал колоть на процедурах, тормоза из него сделал на время. Знал, что наказание тот всё равно понесёт, от этого никуда не денешься, но всё хоть поменьше дадут. Только не понравилось это кому-то. Кому – Сева не знал, наверное, тем, что потерпевшей заплатили. В общем, крутили долго, и экспертизу потом назначали, только Сева знал, что делал, – не доказали. Но в чёрный список к главному попал. А тут еще припомнили четырех человек, пропавших не весть как из изолятора год назад…

Вроде тогда виновных нашли и наказали – охрану уволили. Но из-за последнего случая всех собак стали вешать на него, будто он во всем виноват.

Дома жена молчала, месяц не приставала. Сева книги читал, думал за кандидатскую взяться. Дневники свои разбирал, в Интернете материалы искал, занят был целый день, да и до полуночи засиживался. Потом жена одну подругу привела, другую – психолога на дому из него хотела сделать. Терпел Сева, терпел, только предел всегда бывает. Народу стало приходить больше, чем в клинику. Одно время даже показалось ему, что все подруги жены больные, да и не подруги тоже. Потом только понял, что модно теперь стало психолога иметь, и не где-нибудь в клинике, а частного, и ещё лучше – личного, тогда престижа оказывается больше. Надоели ему истерички жены, хотя и платили неплохо. Такую тоску почувствовал, что решил себе настоящий отпуск устроить. Собрался за один день. Жена на дыбы: «А как же клиенты?» Ответил он ей, что все болезни у них от жиру, на них можно копны возить в колхозе. Сказал и сам не рад был. Всё она ему припомнила! Его деревенскую тупость, неумение зарабатывать, неумение заработанное тратить. Вежливо попрощался, вышел на лестничную клетку, а позади дверь металлическая громыхнула так, что в ушах зазвенело.

Поехал Сева к деду Даниле в Верхнюю Каменку. Он не то что родственник, но дальней родней по покойной матери приходился. Встретились – обрадовался дед! Один уж сколько лет на кордоне жил по целому лету. На зиму в деревню перебирался, а весной, только снега начинали таять, брал собаку свою Лупаню и в путь. Но одиночество надоедало Даниле. Много ли с Лупаней поговоришь? Знает только хвостом вертеть, глазами своими лупастыми хлопать да повизгивать, будто разговаривает. А здесь живой человек пришел! И не просто какой-нибудь Ванька из близлежащей Провоторовки, а ученый! Академию кончал! Вот с кем поговорить-то можно и поспорить!

А спорить любил дед Данила. Бывало, даже простые вещи вывернет по-своему, с другого бока к ним зайдет, не как положено. И задумается споривший с ним человек – а вдруг дед прав? Никто не задумывался, по-иному не смотрел, под другим углом, на проблему. А дед смотрел! Поперек учения иногда шел, даже библейского. Много читал, да не со всем соглашался. На всё было у него своё мнение и своё умозаключение. Когда споривший уже начинал терять терпение и просил доказательств дедовой гипотезе, тот, ухмыляясь, отвечал, что это пусть спорщик сам доказывает, что дед не прав. А он, дед, грамоте-то мало учился. А если бы учился, как молодёжь нынешняя, то уж учёным бы стал! А у него всю жизнь в руках «ружьё да весло – хреновое ремесло»… – смеялся.

Как приехал к деду Сева, первое время долго лампу не задували, разговоры вели. Данила – на своей лежанке на печи, Сева – у окна на добротных нарах. Загонял его дед сначала на полати – мол, теплее. А куда теплее, если и у окна дышать нечем? Лето на дворе, а он печь каждый вечер топит. Мёрз под старость – думал, и другим холодно. Даже Лупаню в избу звал, но та только ушами стригла, припадая головой к порогу, да хвостом крутила так, что от ветра, поднимаемого хвостом, искры сыпались от дедовой цигарки, а в дом не шла.

– Спалишь ты мне избу ненароком, где жить тогда будем? – задавал ей вопрос и тут же поучал: – А зря, Лупанюшка, не идешь – с людьми не скучно. От одиночества ведь скулишь, по себе знаю, знакомо чувствие такое. Вон недавно тоже чуть скулить не начал, ладно, бог внучка послал. – Повернулся к Севе: – Не в обиду, что внуком зову?

– Ну, дед, ты даешь! Мне же в радость! Как-то по-домашнему, по-родственному. Приятно даже, будто в детстве себя снова чувствуешь и заботы вроде как детские – на рыбалку сходить или просто побродить по лесу.

– Ну, коли так, то хорошо. Я уж думал, испортился в городе. Тут по весне в деревню сын председателев приезжал… Да знаешь ты его! Дрыном звали. Сейчас в Красноярске живёт, при дороге не то магазин держит, не то столовую – не знаю, врать не буду. Идёт весь крахмаленный, руку с сигареткой на отлёт держит, сурьёзный такой. А я-то по стариковской памяти возьми и назови его Дрыном. Другой бы радовался, что не забыли его в деревне, помнят. А он, видно, обиделся, обозвал меня неприглядно. – Дед шмыгнул от обиды. – Я-то по-старому, как испокон веку было… А он пнём меня обозвал…

– Да ты не обижайся на людей, дед! Люди, они разные. – Сева приобнял Данилу за плечи. – Кто-то помнит свои прозвища и гордится, а кто-то избавиться от них хочет. Только если уж оно прилипло, то до могилы иногда. Ты бы, дед, его по отчеству назвал – здорово, мол, Дрын Иваныч, он, может быть, и не так бы оскорбился… Да это, деда, все преходящее и внимания не заслуживает, плюнь и размажь. Их много таких Дрынов, пол-России… Я вот тоже с работы ушёл из-за такого же Дрына. Стоит ли внимание на них обращать?

– Прав ты, видно, внучок. Дела и посерьезнее есть. Вот все разгадку ищу одному случаю, тока не нахожу уж, почитай, больше полвека. А хотелось бы знать, а то помру, неровен час, и не узнаю. А там ведь спросят…

– Где, дед, спросят? На том свете, что ли? А тоже не переживай – там тебе уже будет все по барабану.

– По какому барабану? – Данила был поглощён думой и говорил словно сам с собой. – Барабана у него не было, сидор только…

– Да так теперь говорят, дед!.. А ты о чём? Какой сидор? У кого?

– Да так, ни о чём, вспомнил вот войну. Тут у нас в войну в деревне чудеса твориться стали, вот сидор-то и припомнил.

– Да, странности, дед, и сейчас иногда происходят. Я даже кандидатскую по этому поводу написать хочу. Вот, наверное, у тебя и начну. Отдохну немного, силы наберусь в лесу да в горах – и вперед с песней!

– А напишешь ли?

– А почему нет? Тема интересная, никем не изученная – простор на этом поприще. Индивидуум тоже есть.

– А что это за зверь, индивидуум твой?

– Ну, отдельный человек, которого изучал.

– Совсем вы язык испоганили, чёрт-те что говорите, будто русского вам мало. А я про то, разрешат ли тебе писать…

– А кто запретит?

– Те, от кого эти чудеса исходят. Я вот в свое время тоже хотел рассказать, и сейчас есть о чем. Только меня предупредили, вот и молчу…

– Боишься, что ли?

– Да мне бояться уже нечего, жизнь-то прожил, одна Лупаня из близких осталась. Тут, Сева-Севастьян, другое, необычное…

Сева вдруг почувствовал, что старик знает что-то такое, что даже он со своим складом ума, пытливого и неординарного, не нашел ответы на свои вопросы.

– Ну, если нельзя о странностях, так расскажи хоть, кто предупредил?

– Кто – не знаю, не видел его. В лесу это было, ночью. Он за спиной стоял, а чтобы я его не застрелил с испуга, обездвижил меня.

– Как это «обездвижил»?

– Не знаю… Только я и шелохнуться не мог, пока его не выслушал.

– А потом чего?

– Так ушел, видно! Утром я только очнулся, солнце увидел и встать смог.

– Да ты, поди, задремал, вот и привиделось.

– Может, и задремал… Не знаю. Только речь у него была такая же, как у охотника с рогатиной…

– Так, может, голос попутал? С кем не бывает?

– Так я не о голосе, внучек! О речи! Он ведь говорил – пел будто. Складно и мудрёно… И с песней его вроде как темень над тобой расходится, но только мне вот страшно стало. Я ведь сначала не послушал, что мне сказали в лесу. Домой когда пришёл, трезвонить стал по простоте душевной. Так мне сразу наказание вышло, не залежалось – год немтырем проходил, голос пропал. И у врачей был, и у бабок. А те на простуду сваливали… Только сам-то знаю, что не так: не остужался я. Что бы ни кричал или говорил – люди меня не слышали, а вот собака слышала и понимала. Я когда это понял, проверять стал. Она, где если отстанет – забалуется с зайчишкой или еще с какой собачьей радостью, – крикну без голоса, а она бежит, торопится. Вот с тех пор с ними и зачал говорить. Это человек не слышит, а она всё понимает. Вот хоть возьми Лупаню! А ровно через год, день в день!.. На заре иду с озера – сети проверял, – на взгорок поднялся, вижу: баня моя в конце огорода горит! А нет никого! Забыл на секунду, что немтырь, да закричал, чтобы матушку разбудить. И не поверил ушам своим, внучок! Голос! Да такой сильный прорезался. Я когда свой голос услышал, лицо от радости руками закрыл, а после отнял ладони… А баня и не горела вовсе, стоит себе, в утреннем солнышке купается…

– Ну, как врач, я могу объяснить, что с тобой было. Сейчас это не проблема – стресс. Или что-то подобное у тебя, видно, было. От этого человек иногда и речь теряет, и память. Только я ведь объяснять не буду, не хочу. Потому что после того, как мы все по полочкам разложим, на каждую странность формулу выведем, скучно становится. Тайна исчезает, словно отнимают что-то. Грустно… Наверное, теперь оттого, что почти на все случаи ответы находим, и сказок новых не стало. Перестали писать их люди…

– Оно так, Сева-Севастьян, сказки писать перестали. Добрые сказки. А другие пишут, про вампиров да всяку нечисть. Их не то что детям – взрослым читать нельзя.

– Ну, это сказки, дед! Страшного в этом нет. Хорошо, что хоть вообще читают.

– Не скажи… От доброй сказки и доброе дитя растет. А сейчас в сказках одна кровушка. И что вырастет после таких сказочек? Вот то-то, не знаешь. А я знаю! Они после этого и котят топят, и ноги им отрывают. Вот отсюда все начинается – все беды наши. Кровопивцами растут… А со мной что произошло – не болезнь. Смикитил я, что это наказание было за язык мой! Вот с тех пор о чудесах и молчу. Вот и тебе говорю: если разрешат тебе написать твою… ди-сир-та-цию. Нашли же слово, мать твою! Язык сломаешь.

– Да в моем случае, дед, можно думать, как захочешь. Можно все списать на психов да на черепную травму. Только что произошло год назад – много объяснений требует. А ответы… Найду ли их? Может, как и у тебя, – так всё и останется чудесами. А чудеса – они были, дедушка Данила! Ладно Ковалёв – без сознания пролежал долго. Может, сны у него были болезненные… Хотя я верю ему! Не соврёт – мужик не из тех. А вот четверо из изолятора – кто они были? Расскажу я тебе, дед, про наши чудеса, может, что и подскажешь…

Старик слушал молча, курил и хмурился. Не перебивал. Лишь иногда с губ срывалось то удивлённое: «Ишь ты!», то восхищенное: «Ну, паря!..» Когда рассказ закончился, долго курили, и Данила, перед тем как уже лечь спать, спросил как бы ненароком:

– А Ковалёв этот твой – не сын ли Семёныча? Тоже фамилия Ковалёв была. Охотником был в Буранове. Его-то я давно знаю…

– Да, сын. А что заинтересовал он тебя? Говорят, жена у него была из Верхней Каменки?

– Да нет, я бы знал… Всю жизнь здесь живу, всех помню. А давай-ка спать ложись. Поздно ужо. Завтра ты ведь в лес собрался, вот и отдыхай.

Залез на свою лежанку Данила и замолчал. Не ворочался и не кряхтел по-стариковски, не расспрашивал больше ни о чём, да и сам не рассказывал. Молчал. Сева ждал, когда всё же говорить начнёт, да так и заснул не дождавшись.

Только Данила не спал. Много чего он почерпнул сегодня из внукова рассказа, для себя почерпнул. Столько лет ответы искал на чудеса прошлые, а они вот – рядом оказались! Надо только теперь поразмышлять да все сопоставить… Вона какая картина-то получается. А у него про то даже и дум не было. Знать, и ты, Сева-Севастьян, коснулся чудесены…

Семёныча он знал ещё с начала войны – тот жил на соседней улице. По тринадцать лет им было. Только война годы не спрашивала, баловаться некогда было. Отцы на фронт – ребятишки в лес. Да не грибы-ягоды собирать, а зверя промышлять. А кому еще? Ну, некоторые бабы, что без малых детей были, тоже как бы под ружье встали. Только таких-то мало было… В каждой семье по пять да семь детей – куда уж пойдешь? Не то чтобы дружили, но встречались они с Семёнычем иногда. Тогда по отчеству его никто и не звал – Ковалёнком кликали. От отцов охотугодья к сынам в войну перешли, для многих навсегда: похоронки часто в деревню приходили. Вот и у Данилы через год без вести пропал отец, а у Ковалёнка – убили под Курском… Зимовье Семёныча на Каменной речке было. Участки граничили по невысокому хребту. Иногда друг к другу захаживали. Вспомнил, как ночевали вместе, как белок варили да истории друг другу страшные рассказывали, про домовых да оборотней. Нагоняли на себя страх, а потом до полночи лежали на широких нарах да прислушивались.

Сорок второй год выдался голодным, картошка гнить начала ещё с осени. И что только люди не делали: и мыли, и в золе выкатывали – ничего не помогло. И в лесу неурожай случился: шишка не дошла ещё, а отгнила и осыпалась – дожди виноваты были. А неурожай в лесу – зверёк ушёл искать лучшей доли. А людям куда идти? Люди к месту привязаны. Вот и перебивались, кто как мог. Муку экономили: лиственичную кору протирали на камнях да подмешивали – всё подольше протянуть можно. По цвету хлеба можно было определить, у кого сколько муки осталось: от светло-красного до цвета кирпича…

Вот в тот голодный год и нашел Данила берлогу. Белковал он тогда у самой границы с участком Семёныча. Услышал вдруг, как его собака голос поменяла: от звонкого до злобного с хрипом, словно задыхается. Поспешил Данила на лай. Не доходя ещё до собаки, понял, по кому рвёт – не соболька под валежину загнала. На ходу патрон пулевой в ствол загнал, нож на опояске под правую руку приспособил. Собака в ту зиму молодая у Данилы была, по медведю не ходила. Старый кобель, тот-то не раз по медведю работал ещё с отцом Данилы, только тяжёл стал, да, видно, и старые его раны дали о себе знать. Зад вихляться стал, будто идёт и подтанцовывает, – оставил его Данила дома. Да и сам Данила разговоров много слышал, как медведя на берлоге брать, только впервые на деле это надо было сделать. Осторожно подошёл, обтоптав снег, скинул лыжи, пробовал оттащить собаку. Только куда там! – озлобла, своей слюной чуть не давится. Плюнул, ружье прикладом в снег поставил, выломал дрын. А самому сунуть в отдушину страшно. Медведь – это не поросёнок! Понял, что надо успокоиться. Сел на поваленную сосну, трясущимися руками самокрутку сочинил, закурил, глотая горький дым, а горечи не чувствовал. А уже смеркалось. И понял Данила: если сейчас не сунет дрын в чело берлоги, то уже никогда не сможет поднять медведя, ни сейчас, ни потом.

Шест, осыпав мелкую ледяную крошку, ушёл наполовину и уткнулся во что-то мягкое. Данила, приподняв его немного, с силой вогнал обратно. Но тут же шест вылетел из берлоги, чуть не зацепив собаку. Данила ждал медведя, держа на мушке чело берлоги. Мешала собака, тогда он отступил немного в сторону, на секунду выпустив из внимания берлогу. И в тот же миг увидел, как собака, описав кривую дугу, с выпушенными красными кишками упала почти рядом с ним, и буро-грязная туша не виданных ранее размеров будто заслонила от него небо. Выстрел на какое-то мгновение остановил медведя, только перезарядить ружье Данила не успел. От удара лапы он отлетел в снег, потеряв незаряженное ружье, но, падая, успел выхватить нож.

Вот в это самое мгновение он потерял страх! От смерти на волосок, а страха нет. Весёлость в него вошла и какая-то бесшабашность. Не было дум ни о прошлом, ни о настоящем и будущем. Перед ним остался только короткий отрезок жизни, выхваченный, как мгновение, длиною в локоть. И ничего его уже не тяготило… И когда медвежья пасть дохнула на него запахом неминуемой смерти, он воткнул нож в шею зверя. Пенистая струя крови ударила в лицо, а страшная боль словно разорвала его пополам. Перед глазами поплыла медвежья оскаленная морда, поплыл невесть откуда взявшийся человек с рогатиной, одетый в странную одежду, без шапки, с длинным русым волосом, стянутым на голове кожаным ремешком. Небо и солнце, скатившееся к горизонту, стали красными, а снег из белого стал чёрным и горячим. Данила понял, что умер, а всё, что он увидел перед самым концом, – это и есть смерть. Он еле разлепил похолодевшие вдруг губы и прошептал человеку с рогатиной:

– Ты за мной пришёл, святой Николай?

Очнулся Данила ночью. Он понял, что лежит совершенно голый на тёплой медвежьей шкуре. И – чудеса! – вокруг снег, а ему не холодно. Пахнут, дурманят травы, будто он на выкошенном вчера луге. Потому что запах на другой день на кошенине особый… Вокруг горят костры, ходят какие-то люди. Он помнит, что попал под медведя, а боли нет, словно и не было раны. Он хотел поднять голову, чтобы убедиться, что рана есть, но голова тяжёлая даже не приподнялась. И руки тоже недвижимы… Но глаза видят! Людей видят, мясо медведя, развешанное по деревьям. Мелькнула мысль: почему он раздет? Не хотят ли обрядить его в последнюю дорогу? И почему он не чувствует холода? И снова мысль: а во что они меня будут обряжать? Рубаха новая ведь дома осталась! И штаны мать сшила новые по осени. Надо бы им сказать! Что же идти-то туда в старом да порванном? И снова вспоминал, как в деревне хоронили. Даже для безродного мужика Авдея, когда его пьяного бык зашиб насмерть, и то по дворам одёжку новую собрали. Положили в гроб красавцем, как и при жизни-то он никогда не ходил. А его почему так?…

Видел, как подняли с костра котёл, от которого шел пар, и понесли к нему. Так это от котла пахнет травами!.. Ну, вот, сейчас они меня и обмоют!

Только опять же… У них в деревне обмывала всегда одна и та же старуха. Говорили, что она девственница, и только ей положено обмывать и собирать в последний путь. А тут мужики – чудно! Так они же меня сейчас ошпарят! Испугался Данила, но тут же подумал: а мертвому чего? Все одно уже ничего не страшно и не больно.

Достали мужики из котла травы, обложили его, стали поливать из котла дымящейся водой. А вода и не горячая вовсе, только вспенилась вдруг на нем, словно брага хмельная, невыбродившая. А от запаха закружилась голова да в ушах звон пошел, словно он на тройке с бубенцами.

Видел он такую один раз всего… Кататься-то не катался: да и кто посадит его в кошеву? Начальство тогда на огонь-конях в Верхнюю Каменку приезжало. А им разрешили только бежать за тройкой. А теперь будто он сам в той кошеве. Но не ямщиком на облучке! Лежит в покрытой медвежьей шкурой полости, а кони без кучера несут его будто и не по земле вовсе, так как нет скрипа снега. Оглянулся: а действительно, землю скрыла снежная пыль! Как в молоке земля! А тройка на огненную зарю летит! Кони в огне, и гривы солнечными лучами развеваются.

И вдруг весело ему стало и приятно! Во всем теле легкость! Нет ни людей, ни костров – всё, что окружало его, отодвинулось. Осталось только небо с гаснущими пред утром звёздами да огненные кони! И оттуда, куда стремилась тройка, полилась песня, длинная-длинная, печальная и осязаемая, словно она обрела форму. И от неё, как от русской печи, тянуло сухое тепло. От песни загорелось сначала в груди, будто от костра отлетел уголек, и пробил грудь, и остался в ней. Потом тепло пошло по рукам и ногам, словно бражки он выпил в первый раз. А голову заполняла песня! Когда же не осталось в нём свободного места, слова рассыпались вокруг него колокольцами. И завертелась земля вместе с Данилой…

Второй раз очнулся он от лая деревенских собак. Лежал у большой кедры на пихтовом лапнике. Костёр дышал смолевым дымом ему в лицо, заставляя прикрывать глаза и морщиться. Он пошевелился и с радостью понял, что тело принадлежит ему. Оно слушается! Не как в первый раз! А значит, он жив, и всё, что виделось ранее, было всего-навсего мороком, как и Николай Угодник с рогатиной, пришедший к нему на помощь. Данила приподнялся и увидел уже замороженное мясо медведя, которое тоже лежало на лапнике, и человека, идущего со стороны реки. Когда он уже подошёл настолько, что можно было видеть лицо, Данила узнал в нем Николая Угодника. Он прижался спиной к кедру. Опять блазнится? Но сейчас день… Человек снял лук с плеча, прислонил к дереву рогатину.

– Ты Николай Угодник? – Данила с интересом рассматривал необычного человека. – Почему ты мне вновь явился? Я ведь жив!

– А что за человек, твой Николай Угодник? – вопросом на вопрос спросил длинноволосый бородатый человек.

– Это святой! За охотников заступник.

– Заступник есть один для человека – Небесный Дед! Ему хвалу возносим за удачу. Он охраняет нас от темноты и мора. Он и тебе помог, чтоб выжил ты для сохраненья рода.

Данила не понимал, о ком говорит этот человек. Дед Небесный – он что, так Иисуса Христа зовет? А если Дед, то люди, выходит, – внуки? Может, он из тунгусов? Говорит только странно – певуче, те так не говорят. Да и не похож на них: те маленькие, глаза узкие, и бороды у них так себе, клочками, словно редкий ягель. Но всё же не стерпел:

– А ты не из тунгусов будешь?

– Это ты о людях, которые кочуют на оленях? Нет, я воин непокоренных руссов. – Человек сел к костру. – Как солнце ляжет на закат, домой уйдешь. На следующей заре веди свой род к реке, там освежёваны олени – помогут роду голод пережить. Между родами подели окрестных деревень…

– А где твоя земля? Ты странно говоришь… И как попал сюда?

Данила во все глаза смотрел на незнакомца. Где-то в глубине души он ещё считал, что морок продолжается. Верхняя одежда из шкур, нож на шее, лук и стрелы… Ну, ладно про рогатину отец и дед рассказывали. Но чтобы ходить на охоту с луком? Когда ему лет пять было, ходил с луком, но это было детство…

– Моя земля… – по лицу человека пробежала тень печали, – в небытии, охотник… В утренней заре пока наш дом. Но сколько на светило ни смотри – глаза опустишь долу, а дом мой не увидишь… А как попал? Ты нас призвал, как только страх забыл! Когда ты, смерть поправ, свободным стал! Из отрока в мужчину превратился, в воина.

– Но меня же порвал медведь, я помню! – Данила расстегнул свой кожушок, залез под рубаху. Рука нащупала три рубца от медвежьих когтей, они тянулись от подмышки до пояса. – Я же говорил, что помню…

– Волхв помог тебе, омыл водою раны, сурой поил… Он много таинств знает, он говорит с богами.

– Сура – это вино?

– Нет, это напиток солнца. Волхв сам его готовил… Сейчас прощай! Мой путь неблизкий.

– Скажи еще, как я попал сюда. Меня несли? Я путь сюда не помню…

– Ты шёл сюда по солнечной дороге. Она открыта лишь свободным. Но ты её забыл – мы этого хотели.

– А ты уже уходишь?

– Да, на зарю мой путь. И меньше говори про то, что видел. Тебя понять не смогут… Прощай, охотник.

Человек повернулся, вступил за кедру и словно исчез. Данила встал, прошёл до кедры – хотелось ещё раз взглянуть на него и поблагодарить. Но его не было – след протянулся на десяток метров и исчез в молодом ельнике. Сначала прошёл по ельнику, но след потерялся, спутался со звериным. Он прошёл к костру и сел в недоумении. Не сон же это был! И столько мяса ему бы не вынести из тайги даже за три дня. Стал собираться в деревню, и у изголовья, где стояло его ружье, нашел небольшой сидорок грубого холста. В нём оказалась глиняная посудина с узким горлом, заткнутая черной деревянной пробкой, и пучок сухих трав, перевязанных крепким сухожилием животного. Вытащить пробку не смог, потряс посудиной – внутри булькала жидкость. Сложил всё к себе в сидор, встал на лыжи и пошёл на собачий лай, прихватив немного медвежатины.

В ту зиму выжил народ, можно сказать, благодаря этому, невесть откуда свалившемуся мясу. На единственной оставшейся кобыле возили мерзлую оленину по деревням почти месяц. За подарок из ниоткуда благодарили не небо, а тунгусов – у них ведь только были олени. Но кое-кто задумывался, особенно старики. И не раз слышал Данила разговор от них, что не одни мы в лесу живём. А тунгусы здесь ни при чём. Старый охотник Викулов ходил туда, к реке, и видел всё. Долго шкуры рассматривал, потом подошёл к Даниле, грузившему мясо на волокушу.

– Ты, Данилка, тоже веришь, что люди балаболят? Чую, знаешь, только молчишь. Не велено, видно, говорить? Олени-то здесь все дикие лежат и побиты они стрелами, как в старину. А тунгусы с луками теперь не ходят…

– Это не тунгусы были, дед, но я не знаю, кто. Сказали только: из небытия они, и чтобы я никому не рассказывал.

– Значит, старые люди были.

– Да нет, они не старые, молодые да жилистые.

Улыбнулся Викулов:

– Не сказали, Данила, когда война кончится?

– Они-то откуда знают?

– Старые люди всё знают о нас и что будет с нами.

– Нет, не говорили… А разве есть эти старые люди?

– Есть, и ты их видел. Старики наши их тоже иногда видали, потому как не одни мы в лесу живём…

Дед Данила повернулся на лежанке и уставился в окно. Ночь прошла в воспоминаниях, старые думы не пустили к нему сегодня сон. На улице уже рассвело. И снова вспомнилось ему то далекое время. Вспомнил, как онемел он. А вышло всё просто: рассказал все Ковалёнку. От злополучной берлоги до места, где его оставил охотник с рогатиной. А после этого разговора онемел наутро. А Ковалёнок пропал по весне. Только реки вскрылись, и исчез. Года полтора его не было, люди думали, что медведь его съел. А нет – объявился после, только ничего не рассказывал. Говорил только, что на фронт бегал, но не добежал, изловили его да в детский дом отправили, а потом будто в ремесленное училище. Только не поверил тогда ему Данила. Совершенно другим стал Ковалёнок, скрытным и задумчивым. Всё в лесу пропадал, на посиделки к девкам не ходил, ни вина, ни бражки не пил. Словно старовер какой! А потом уже, когда война кончилась, девку незнакомую в дом привел и не говорил, из каких краев. А чтобы разговоров по деревне не было, сразу же уехал в Бураново.

Когда Ковалёнок потерялся, его искали, только нашли один облас на реке, недалеко от скитов. Но в скитах староверы о нём ничего не знали. Одно сказали, что в большую воду кто-то был здесь, потому как костер горел на горе, где две каменные вершины. А теперь вот Сева о нем рассказал… И тоже лодку, как в Данилиной далекой молодости, одну нашли, и тоже у скитов. Чудно, однако! На одном и том же месте пропадает человек, а никто его не находит и не встречает потом. Значит, прав был Данила, что не поверил тогда Ковалёнку. И как верить, коли словом знакомым обмолвился, что он – внук Деда Небесного.

Слез с лежанки Данила, вышел на улицу. Сонная Лупаня лизнула руку и снова улеглась под угол избы.

– Спишь всё! Ну-ну, чо тебе ещё делать-то? – Прошел по двору. Росы на траве нет. – Дождь будет, Лупаня, а наш горожанин в лес собрался.

Проснулся Сева уже под вечер. Ни туч, ни даже облаков. Посмотрел, высунувшись из лаза пещерки, – уже и земля подсохла. И запах трав исчез – пахнет камнем, землей. «Может, принюхался?» – подумал. Вот в лаз доносит ветерок разные запахи: и трав, и цветов, и реки. Зажигалкой посветил – ничего особенного, расщелина да и только. Но кто-то ночевал здесь когда-то: угли на песчаной поверхности. Да мало ли кого ночь застанет? Вот, видно, и приютился здесь, как он сегодня. Вылез, отряхнул песок со штанов, рюкзак на плечо – спасибо этому дому! Спустился к реке на тропинку: след на свежей глине не его! Словно женщина прошла или подросток – больно уж маленький. По направлению так вроде к кордону. «Проспал и ничего не видел!» – упрекнул себя. Только откуда здесь будет женщина? И тем более ребёнок? Путь-то сюда неблизкий! А дальше, по реке, там и сёл нет… Странно! И уже после дождя, по подсохшей глине проходил человек, скорым шагом пошёл. Вспомнил, как перед дождём Лупаня чего-то выла. Не случилось ли чего с дедом?

Уже на опушку вышел, откуда изба виднелась, успокоилось сердце: дым из трубы идёт. Вот только что-то Лупаня его не встречает. Спят, поди, старые. Поднялся на крыльцо. Вдруг опять запах трав, как в пещерке поначалу. То ли кажется уже, то ли до того им надышался, что этот запах в нём остался.

– Дед, ты дома? – крикнул, расшнуровывая ботинки. – Лупани что-то не видать.

За дверями царило молчание. Скинув второй ботинок, толкнул дверь. Дом был пуст. На столе лежала холщовая сума, стояла глиняная посудина и лежал пук сухой травы. Сева подошел к столу. Запах усилился. Он взял в руки пучок. Да, это был тот самый запах, его нельзя спутать, так как больше нигде он его не ощущал. Он наклонился над открытой посудиной – пробка валялась рядом на столе, – вдохнул запах из нее и потерял сознание. По крайней мере, так ему показалось.

Сева сидел на крыльце, когда увидел деда Данилу. Он шёл по траве босиком в длинной рубахе, подпоясанной цветным шнурком. Рядом бежала Лупаня. Дед изменился. Борода подстрижена, волосы причёсаны, а на лбу стянуты кожаным ремешком. И весь он помолодел, выглядел каким-то счастливым и непонятным.

– Ты, дед, где был? Я уж напугался и искать задумал.

– А ты не ищи меня, внучок, не найдешь. Нет меня на земле больше, в небытии я…

– В каком таком небытии? Ты что, дед? Такого не бывает! Ты что, умер?

– Много ты еще не знаешь, Сева-Севастьян! Бывает и есть, только мы не верим в это. Вот отсюда все наши беды. – Он подошел и сел на ступеньку рядом с Севой. – А я жив, и Лупаня моя жива. Пришел потому, что наказ тебе должен дать. Ты ведь то же, как и я, посвящён…

– Во что посвящён? О чем ты, деда. Ты что, масон?

– Это придумали недавно, рабы придумали. Ты посвящён в тайну перехода!

– А разве есть какой-то переход?

– Есть, из мира яви в мир небытия, где не стареют. Там род живет непокорённого народа. Он земли наши охраняет. Я знал давно об этом, но молчал. Ты тоже это знаешь, видел…

– Где я видел-то, дед?

– Ты говорил, в своей больнице.

– А, ты про тех… Но ты зачем ушёл? Нет, ты меня дурачишь! И что ты будешь делать там? Да нет никакого перехода! Это больное воображение, и только. Все давно уже изучено.

– Там, на столе, ты видел солнечную воду? – Данила указал на избяную дверь. – Видел, иначе бы со мной сейчас не говорил. Всего вдохнул лишь ты её – и встретился со мной. Ну, ладно, всё поймешь когда-то, будет время. Сейчас же слушай мой наказ. Храни сосуд, который на столе, и траву пуще глаза. В ней сила перехода – теперь она с тобой. Но только она не для того, чтоб ты повторил мой путь. У каждого он свой. И этот путь тебе укажет человек, который пришел в твой мир отсюда, где я сейчас. Но он тебя найдет лишь здесь. Он знает это место.

– Но я уеду в город! Там ведь семья…

– Не страшно! Но ты поймёшь, когда тот человек придёт сюда, и сюда вернёшься. Такой уж путь тебе начертан свыше. Теперь вставай – продрогнешь на полу.

– А чей же след я видел у реки?

– Про след не ведаю. Да мало ли следов кто оставляет? От человека всюду след, плохой или хороший…

Данила поднялся со ступеньки, крикнул Лупаню, шагнул и будто бы растворился.

Очнулся Сева глубокой ночью, сел на полу, непонимающе тряхнул головой. Странный сон какой-то. Поднялся, глянул на пустую дедову лежанку и присел на табурет у стола. Мешочек был собран и завязан.

– Так вот какой сидор ты взял, дедушка Данила…

Первая мысль у Севы была – бежать! И чем дальше, тем лучше! Лихорадочно зажёг керосиновую лампу, стал кидать свои вещи в большой рюкзак, торопясь, словно за ним гнались. Стал заталкивать бумаги будущей диссертации, которые, как путный, разложил на столе. Только и строчки не написал. «Правду, видно, сказал Данила, – вспомнилось вдруг. – Если разрешат написать!» Страх вдруг обуял Севу. Из тёмных углов он невидимыми лучами проникал в него, он чувствовал спиной, оборотиться только боялся. Нет, он не боялся чертей или какой-то нечисти – знал, что нет ничего этого. Боялся необъяснимого, неведомого ему. А сейчас оно, как вода, вливается в него, и мозг ищет ответы и не находит, и появляется страх, липкий и животный. Собрал рюкзак, хотел было идти, но сел вдруг на табурет. Он-то уйдет, а дед как же? Скажут, убил да закопал в тайге. Кто поверит ему, что дед в небытие ушел? Да никто! И сам бы не поверил, после такого объяснения кому-либо. Одна дорога туда, откуда уволился. Раза два подскакивал, хватался за рюкзак, только здравый смысл усаживал вновь на табурет. Холщовая сума на столе притягивала взгляд. Но развязать и посмотреть… Страх опять приходил. Надо деда искать, а не снам верить. Надышался чем-то, вот и упал в обморок. Закурил и вышел на крыльцо.

Начиналось утро. Рассвет, еще неясный, как застиранная простыня, окутывал землю. Не было яркости и контрастов – от этого земля казалась ровной, без холмов и впадин. Не было реки и не было берегов. Вместо реки лежал белый туман, он наполнил реку до самых краёв, и первые лучи прошлись по берегам, окрасили их в розовое. Так вот как выглядят молочные реки и кисельные берега! Сева был ошеломлён. Такое видел он в первый раз! И правда: «Кто рано встает, тому бог дает…» А так бы проспал такую красоту!

Мысли о красоте прервал собачий лай со стороны Верхней Каменки.

– Лупаня?!!

Сева подскочил с крыльца и стал звать. Через несколько минут на поляну выскочила Лупаня и бросилась к дому, а следом шел дед Данила с высоким посохом.

– Потерял, поди, меня, внучок? – Сел на ступеньку. – А я вчера еще под вечер ушел, заблудшую до села провожал, хотел тебя дождать, да смеркаться уже начало. Да, думаю, пойду, не маленький – поди не забоится один-то. А Лупаня вслед увязалась.

– Не забоишься тут! Я уж и рюкзак собрал, уйти хотел… Думал, и правда тебя больше нет на земле.

– Как это нет? Куда ж я денусь с земли-то? Чай, был бы птица, улетел бы куда на небо. Только и птицы, они тоже падают на землю…

– Во сне видел, дед, в небытие ты ушел.

– Слыхал про такое раз… Это где старые люди… Но там люди вольные живут, непокорённые. Нам туда не попасть, даже если бы и захотели.

– Почему, дед?

– Ты как маленький, ей-богу! Мышление у нас другое! Другие мы! По другим законам живем! Отвыкли своими мыслями жить, все чужие прихватываем. Хотим или нет, а только уже знаем, как лучше, а как хуже. На других смотрим, делаем, как они. Чужую истину за свою выдаем, а это неправильно. Сами до сути не докапываемся: а зачем? Сказали, что так, – значит, так. Верим всякой глупости, а проверить, что это глупость, не хотим. А зачем? Всё и так хорошо…

Сева опустил голову. А прав ведь дед! Недаром по деревне слух ходит, что не переспорить его. А кто по-настоящему пытался? Да никто!

– А для кого ты сумку на столе оставил? Что там за трава да баклажка? Во сне ты мне сказал, что это солнечная вода. А разве есть такая? Тяжёлую воду знаю – радиоактивная, страшная вода. Но про солнечную не слышал…

– Да я и сам не знаю, Сева-Севастьян! Вот, может, ты и разгадаешь, что за вода. Только не пей! Боюсь я: не знаю, что будет с человеком потом. Пятьдесят с лишним лет уже ей, может, и испортилась… Хотя и понять невозможно, какая она была тогда?

– Когда, дед?

– Давно, внук, давно…

– Загадками говоришь, тайны не открываешь.

– А знаю ли её? – посмотрел на Севу. – Вот то-то… Как и та заблудшая. Спрашиваю, откуда пришла, только головой крутит… Не помню, говорит, ничего, травы какой-то надышалась, забыла, откуда шла. Сама-то и с компасом, и с картой. Только компас, он на избушку не приводит…

– А что она здесь делала, дед?

– Учёная, как и ты, только по шелкопряду. Называла она по-научному, только ведь слово непонятное да длинное, не запомнил я.

– Лесопатология, дед, эта наука называется, а если просто сказать, болезни леса изучают.

– Во-во! Так и говорила! И сказала ещё, что лес тут пилить будут. Дескать, больной он здесь. Вокруг деревни уже выпилили, тоже больной оказался. Где дорога есть – там и больной. Чтобы подъехать было без хлопот. А потом санитары приезжают с бензопилами да топорами. Продали, внук, тайгу… – матюгнулся. – Хрен бы им в дышло, а не лес! Лес, он сам от всех болезней излечится, без человека. Больной – он падает, да только не просто падает, а жизнь дает другим, кормит землю для побегов, свет даёт сильным, а те дают тень неокрепшим.

– Да знаю я это всё, дед! Останется на твой век! Тайги – ходить не переходить.

– Мне-то хватит! Вот только детям твоим как?

– А что детям? Садить лес дети будут…

Посмотрел Данила на Севу, крякнул по-стариковски недовольно да в дом пошёл. Оттуда послышался смех.

– Ты что там, дед? – Сева пошёл следом за стариком. – Чего смешного увидел?

– Это куда же ты так спешил, внучок? – Данила указал на рюкзак, из которого торчали и штаны, и рубахи по разным сторонам. – Словно от пожара бежал.

– Напугался я, дед! Страх будто со всех углов…

– Страх, говоришь? Бывает. Только разве от страха, Сева-Севастьян, убежишь? Он ведь не в доме живет. Страх, он из твоих тёмных углов ползёт, и куда бы ты ни побежал, он с тобой. На плечах у тебя сидеть будет, да и подгонять тебя начнет, покуда не упадёшь.

– Хорошо тебе говорить, привык ты уже один. Ты жизнь здесь прожил. Вчера-то я в пещерке от дождя скрывался, вот там запах этих трав был, как у тебя, что пучок в котомке лежит.

– Не растет здесь такая трава, пятьдесят лет ищу, ни формой, ни запахом не встречал. Трава особая…

– Чем она особая? Что голова от нее болит?

– Это поначалу, потому как запах этот твоя организма впервые вдыхает и чудится только поначалу от нее.

– Значит, наркотическая трава, дед, если чудится. Так это от неё я упал? Ну, ты и удружил мне, дед! А еще «внучок, внучок»…

– Много ты понимаешь! Привыкли все на наркотики сваливать. А с другого-то бока подойти таланту не хватает? Мене этой травой раны старые люди за три дня залечили. – Видно было, что дед обиделся. – На вот, посмотри!

Он задрал сатиновую рубаху. Старые шрамы были синими и широкими. Сева дотронулся до ребер деда и ощутил под пальцами наросты на костях. Определил сразу: ребра были сломаны.

– Да тебе же, дед, медведь тогда грудную клетку вскрыл… Как ты выжил? У тебя же лёгкие на улице должны были висеть. Тут не за три дня, а три месяца не хватит, чтобы всё заросло!

– Но это у вас, у коновалов, загнулся бы. А мне вот уже седьмой десяток, а в больнице ни разу не был. А ты говоришь «наркотики»! Не хотите вы изучать, не интересуетесь ничем. Я хоть травку эту ищу! А найду – народу облегчение будет…

 

Глава 3

На пульт вневедомственной охраны поступил сигнал о взломе квартиры. Квартира числилась в особо охраняемых, так как человек находился в отъезде. Но не только в этом дело было. Она принадлежала полковнику ФСБ в отставке, и в отделении, заключившем договор на охрану, знали, чем занимался хозяин в былую молодость. И чтобы не проколоться и не иметь потом больших проблем, охраняли тщательно, как никакую другую. Наряд через пять минут был уже на месте. Только всё равно опоздали.

Они это поняли сразу: дверь была открыта нараспашку и ни одной души в квартире. Вызванная следственная группа определила: кто вскрыл квартиру, точно знал, зачем шёл. В комнатах – идеальный порядок, ничего не тронуто. Открыта лишь дверь одной антресольной секции на самом верху, под потолком. Там были старые журналы «Вокруг света» и «Приусадебное хозяйство». Поверх этих журналов лежал небольшой лоскут материи, по которому явно было видно, что в него заворачивали прямоугольный предмет: сгибы на ткани ещё не разгладились. Осторожно положив ткань в пакет, отправили на экспертизу криминалистам, закрыли двери и опечатали.

По почерку вора в квартире работал специалист. Ни одного свежего отпечатка, хотя дверки антресолей были в пыли. Но взломщик не коснулся их, открыл хитро. Это потом уже Саша Негодин догадался по небольшой царапине от ножа на торце дверки. Знал преступник и о сигнализации, и, видно, даже знал примерное время прибытия опергруппы. Завели пока дело о взломе квартиры. Хозяина нет, что пропало – не узнаешь. И вообще, пропало ли? Но кто был в квартире, шёл на риск. А значит, то, за чем человек шёл, представляло какую-то ценность.

Через два дня Негодину пришли данные экспертизы. Читая, понял, что воры приходили за какой-то информацией, потому как на ткани были обнаружены частицы видеопленки и даже определен формат кассеты. Ясно было одно: квартиру вскрыли не просто домушники, а может, даже какие-то спецслужбы. Знать бы Негодину, какая информация была на кассете, можно было начинать поиск.

Соблюдая инструкцию, разошлись опера по соседям да по лавочкам у подъезда расспрашивали. Только мало кто чего видел. Были люди незнакомые – мебель привозили, но совсем в другой подъезд. Нашли хозяина купленной мебели – подтвердил. Вроде нет никаких шансов, но зацепка все же нашлась. Водила с фирмы, что занимался развозом купленной мебели, указал на одного человека. Полоротый, мол, какой-то спешил из соседнего подъезда на стоянку за домом и чуть ему под колеса не попал. Он его ещё обложил трехэтажно в открытое стекло, а тот и головы не повернул – вот это ему и показалось странным. Другой бы сам обложил вслед, а если из интеллигентов, то извинялся бы полчаса.

Поехали на место проверить вместе с этим водилой. А тот даже место указал, где на бордюр наехал, чтобы ротозея не задавить. Показал, где машина стояла, видел в заднее зеркало, как он замок дверей открывал. Номера не видел: машина боком к нему стояла, а машина – простая серая «девятка». Портрет составить не мог, заметил только, что невысокий и волосы жидкие и тонкие, как прилизанные. Узнав, что ищут вора-домушника, рассмеялся водитель:

– Нет, это не вор! Скорее на дьякона похож, только без рясы.

Негодин удивился такому заявлению:

– Почему на дьякона?

– Так бородка была у него, как у дьякона, и весь такой какой-то скрюченный, худой…

– А ты сам-то дьякона видел? – засмеялся Саша. – По мне, так они все на одно лицо.

– Не скажи! Попы, они уже вальяжные – начальство! А как же? Грехи отпускают! А дьяконы, они смиренные: свечи зажигают да воду святую попу приносят. Я ведь до фирмы у одного крутого мена водилой был. Так каждую его машину в церкви освещали. Вот и повидал их. Только честно скажу тебе, начальник, большие бабки они гребут, е…! Так вот, тот, что я видел, точно уж не вор – не похож.

– А ты что, много ворья посмотрел?

– Да было по молодости, по хулиганке два года оттарабанил.

– Ну, от сумы да тюрьмы…

– Да понимаю я все, начальник! Мне-то обижаться не на кого, на себя разве. Да и давно это было…

Негодин дело приостановил. А что оставалось? Нужно было ждать хозяина. Может, вообще на этой кассете ничего не было, муть какая-нибудь? Только внутренний голос подсказывал, что не все просто. Что-то там было, наобум такие дела не делают. Только узнаешь ли правду? И даже, может, и от хозяина ничего не добьешься. Тем более, что полковник ФСБ – это не хрен на палочке. У них свои во всем заморочки, свои люди распутывать начнут. Ментов, как положено, отстранят, не раз уже было. Ну, так баба с воза – кобыле легче. Все же уже вечером другого дня набрал номер телефона их ведомства, сообщил о взломе квартиры. Оставил свои координаты и почти забыл. Только ненадолго.

Позвонил хозяин ночью. Спал уже Негодин – вытащил звонок его из теплой постели. Недовольно, даже с грубостью в голосе, ответил:

– Я слушаю.

– Капитан Негодин?

– Да, но кому я обязан за столь поздний звонок?

– Помолчи, сынок, и послушай, раз уж ты мою квартиру проворонил.

– Я так понял, это полковник Аридаков?

– Ты правильно понял. Что взяли, по твоему мнению, и что искали – можешь, как профессионал, объяснить?

– Догадываюсь… Видимо, украдена видеокассета, что находилась в верхней антресоли, где были журналы. Там найдена ткань тёмного цвета со следами частиц видеопленки. Работал профи – нет ни единого отпечатка, взлом продуман по секундам – и точно знал место нахождения интересующего его предмета. Мне нужно знать, о чём эта видеокассета, чтобы строить версии.

– Это нетелефонный разговор! Завтра я вылетаю первым рейсом. Найди в моём бывшем ведомстве майора Сажина, сейчас же по телефону через дежурного. Полностью введи его в курс, и сегодня, капитан! Сегодня! Это непростое дело.

На другом конце положили трубку. Негодин чертыхнулся: было два часа ночи! Поставив чайник на плиту, набрал номер дежурного ФСБ:

– Мне срочно нужен майор Сажин! По поручению полковника Аридакова…

– Кто вы? – На другом конце трубки ждали ответа.

– Капитан Негодин, уголовный розыск.

– Ждите… Вам перезвонят.

Звонок прозвучал вместе со свистом чайника, и низкий голос представился майором Сажиным.

– В чем дело, капитан? Ночь на дворе…

– Вскрыта квартира полковника Аридакова. Алло, вы слышите меня?

– Слышу. – Недолгое молчание, звонивший человек явно размышлял. – И сейчас приеду…

Утро выпало для Негодина таким же баламутным, как и прошедшая ночь. Считай, до утра просидели на кухне с майором. Только не Саша Негодин его расспрашивал – роли поменялись. Расспрашивал фээсбэшник и пока не услышал всё, о чем знал опер, не успокоился. Но у сыскаря сложилось впечатление, что о кассете Сажин мало что знал. На двенадцать дня договорились встретиться у подъезда дома полковника и еще раз, теперь уже с Сажиным, осмотреть квартиру, а в час дня уже прилетит сам полковник. Но это так, загадали.

Как только переступил порог своего кабинета, сообщили, что надо выезжать на «мокруху». Какой-то законопослушный гражданин нашёл труп на берегу Енисея, почти в городской черте. Прибыв на место, Негодин понял, что дело с кассетой становится интересным. Обнаруженный убитый был похож на того дьякона, которого описал водила. При нём не было документов, да и вообще ничего примечательного не было. Когда только взглянул в его лицо, стянутое болью и страхом, и узнал его по описанию, понял, что при нём ничего нет. Да кто что оставит?! Не для того убивали. Отпечатки пальцев ничего не дали: в картотеке не числились.

Только задумался Негодин. Что-то здесь не так! Больно уж складно все выходит. Ещё не было достоверно известно, он ли вскрыл квартиру полковника, а уже в органы попадает его труп. Если бы кто-то по-настоящему хотел, чтобы этого человека не нашла милиция, даже убив, они бы спрятали его надежно – ну утопили, наконец! А нет – бросили рядом с тропинкой, где сотни людей ходят. Кто-то хотел, чтобы его вскоре нашли да начали отрабатывать по полной программе… А что, если вообще не был этот человек на квартире у полковника? Уж больно жалким и убогим выглядел. Такие при слове «милиция» писают дальше, чем видят. Убит он был тяжелым предметом по голове. Затылочная кость была раздроблена.

– Чем его так? Кувалдой? – Негодин обошел вокруг трупа. – А смерти он не ждал! Знал, видно, палача…

Проводивший описание при поднятии трупа медик вскинул голову:

– Мне тоже так сначала показалось. Только убили его не здесь, и по крайней мере, три дня назад. Да и вообще, похоже, его сбила машина. А черепок об асфальт разлетелся.

– Откуда такая уверенность?

– У него живот синий – первый удар был туда. Но точно будем знать после вскрытия. Что раньше времени судить?

Встреча у дома полковника с Сажиным произошла вовремя, только он уже был не один. С ним прохаживался седоватый мужчина в светлых брюках и такой же рубашке. Негодин понял, что это и есть хозяин вскрытой квартиры. В дом не пошли, присели тут же на скамье под чахлыми молодыми деревьями.

– Ну, что, капитан… Мы тут с майорам посовещались… Прикрывать это дело нужно! Надо – я заявление напишу в твоем отделении. Ну, исчезла какая-то кассета – да она, может, с мультиками была. – Седоватый внимательно смотрел в глаза Негодину. – Решай, капитан! У тебя своих дел выше крыши.

– Вчера, может быть, и закрыли бы, а сегодня уже не могу. – Негодин понял, что они не желают, чтобы кто-то посторонний вникал в это дело.

– Так… В позу встал, что ли?

– Да нет, товарищ полковник! Какая уж тут поза? Труп уже по этому делу – наверное, из-за мультиков, как вы говорите. Сегодня с утра на подъем выезжали.

Сажин с полковником переглянулись.

– Твои мысли по этому делу. – Полковник и Сажин ждали. – Что думаешь?

– Что было на кассете, я не знаю, какие уж тут мысли. А как понял, делиться со мной информацией вы не будете. А раз уж вы берете дело в свои руки, то и труп берите. Мне-то он зачем? Совет могу дать на прощанье, точнее, зацепку. Человечка своего приставьте за водилой из мебельной фирмы – он нас навел на этого, что сейчас в морге показания дает патологоанатому.

– Ну, ты сразу и прощаться, капитан?… Если честно, и сами не знаем, что было на кассете. Обряд какой-то: мужики с мечами, бабы с ребятишками – ничего ценного. Вот только ума не приложу: кому она понадобилась и кто о ней пронюхал? Но этот кто-то в мой дом был вхож… А человека мы приставим. Только будет ли толк? Он сейчас, если рыльце в пушку, затаится, примерным станет. А то, может, и вслед за этим дьяконом – как ты его называешь – пойти. Только этого нам не подбросят.

– Так я поеду. – Сажин поднялся. – А то и впрямь к раздаче опоздаем.

– А ты, капитан, веди параллельно с нами дело. Может, на что и выскочишь. Да и вообще, «одна голова хорошо…».

– А две много. – Негодин тоже поднялся. – Пойду я, мне до пенсии далеко, работать надо.

Валентин Михайлович Аридаков, полковник ФСБ, ушёл на пенсию сам. Выслуги давно хватало, но ещё бы работал, если бы не эта злополучная кассета. После операции в урочище Двух Братьев понял, что нужно уходить самому, а не ждать, когда узнают сослуживцы и руководство и переведут на бумажную работу – в архив, подшивать старые дела. А то и вообще не оставят – сошлются на пенсионный возраст да отправят восвояси.

А всё началось после того, как приехали они с Сажиным из Буранова. В один прекрасный момент осознал, что не помнит ничего. Ради чего ездили? Ради чего вертолёт с группой захвата задействовали? Провал в памяти! Поговорил с Сажиным, а тот только и вспомнил, что пили, наутро на рыбалку собирались с участковым местным – и всё. Сели они тогда с ним вдвоем, после того как кассету просмотрели, думать, что же всё-таки было. Только так и не надумали ничего. Решили, что не случайно это с ними произошло, а кому-то надо было, чтобы они потом ничего не помнили. А тут рапорт снова поступил от лётнаба Соколова. Донесение было, что люди исчезли из скитов. Потом милицейская ориентировка пришла на Светоярова. Понимал полковник, что это звенья одной цепи, но с потерей памяти разорвалась эта цепь, и теперь вряд ли соединишь её.

Написал рапорт об увольнении да отправился на заслуженный отдых. А кассету домой забрал – думал разобраться в ней детально. Что-то ведь было! Люди откуда-то пришли и так же бесследно исчезли! Не испарились ведь? Не их ли рук дело – кассета? Исследовал, перед тем как уйти из конторы, первый рапорт Соколова, потом второй, собрал воедино всю картину. Только для чего появлялись эти люди, так и не объяснил себе. Не смог, как и не смог понять, что это были за люди? Кроме одного Светоярова – на того-то досье было будь здоров! Настоящий волкодав! Только пропал он, а с ним пропали и ответы на вопросы.

Год уже прошел, как в отставку вышел, да уже и забыл почти о том случае! А тут – звонок ночной. Где-то в глубине душе назревало беспокойство. Почему-то стало казаться, что дело, которое вели они год назад, более серьёзно, чем они отнеслись тогда к нему. И если уж их просчитали да выкрали кассету, а теперь и труп подбросили, – значит, дело нешуточное и кто-то намеренно с пути сбивает. Значит, в чём-то ценность той кассеты кроется. Хотят узнать, но что? Тогда это только начало. Тогда и на него они выйдут, и на Сажина – на всех, кто знал об этом деле. Нужен агент и в Буранове, и в Верхней Каменке – оттуда ведь началось. Знать следует о всех передвижениях незнакомых людей, кого-то ищущих, опрашивающих, – все поставить на контроль. Сам виноват – не доделал в прошлый раз, провалил, можно сказать, дело. Кто и зачем, а главное, как из их памяти те события вырезал? А оно вот! Раз – и всплыло!

Через две недели наружное наблюдение за водителем впервые зафиксировало кое-какие странности, которые он проявил. До этого работал, пил в ближайшем ларьке пиво и шёл домой. Ничего необычного – вполне нормальный мужик, каких тысячи. Но в один прекрасный момент внедренный грузчик заметил, что после телефонного звонка по мобильнику водитель занервничал. Стал суетливым, торопился работу закончить, стал даже помогать выгружать, чего за две недели работы грузчик не видел. Пока водила затаскивал кресло с его напарником, грузчик спустился к машине и успел позвонить, чтобы дальше водилу повели другие, потому как тот уезжать куда-то собрался без них. На пиво им денег дал, чтобы сами до дома добирались. А у него, как объяснил, калым горит первостатейный.

Повели его другие ребята. Сначала покрутил он их. Да нет: не то чтобы заметил – сам чего-то боялся. Останавливался часто, хвост проверял, по-видимому. Потом подъехал к дому на набережной, машину припарковал и, оглядываясь, в подъезд направился. Словно в шпионов играл – может, фильмов насмотрелся? Следом за ним опер направился, квартиру определил, где скрылся водитель, да стал ждать его. Тут же машину обследовали. И сразу удача: на этой машине наезд был на человека. Вскоре прибыла группа захвата.

Часа два ничего не слышали. А потом появился водила, да не один: подростка ведёт с собой лет пятнадцати. Когда брали, удивление в глазах было, непонимание. Как бы спрашивал: «Почему меня?»

В начале же допроса ничего не сказал, адвоката требовал. Вызвали Сашу Негодина. Тот из-за стекла наблюдал и видел, что совершенно другой человек перед ним. Не тот рубаха-парень, шоферюга и матерщинник, отсидевший срок по хулиганке.

– Да он не тот, за кого себя выдавал! – Негодин повернулся к Сажину. – Знает, как вести себя и с кем. С вами один – ясно: контора нешуточная, с нами другой…

– Да проверяли мы его! Ничего за ним не было, кроме хулиганки. Но сейчас уже есть. Эксперты подтвердили: на этой машине наезд совершили. Но это пока – «наезд», в чём я сильно сомневаюсь. Убийство это.

– А что за малец?

– Да разговариваем… Только пользы никакой, вроде как не в себе он. Буровит, сразу не понять про что. И видно, что боится кого-то. Говорит, что Братство Теней не простит его никогда. Секта это! У кого он был, его тоже привезли – академиком оккультных наук себя называет. Только ему пока предъявить нечего. Но найдем, что и ему предъявить… Люди работают.

Обыск в квартире водителя ничего не дал. Да на него и не надеялись, так как уже знали, что он пешка, которой двигает хозяин. Но вопрос: хозяин кто? Еще неделя прошла в сложнейшей работе. Выявили более двадцати человек, которые часто контактировали с задержанным «академиком», среди них больше было женщин. Все они сперва молчали, но позже, посидев часа четыре в специальной камере, где по стенам бежала канализационная вода, а каждые десять минут выпускались в отверстия под деревянными нарами две-три крысы, начинали биться в двери и орать, чтобы их выпустили. После этого они становились разговорчивыми.

Многие занимали должности в образовании, медицине, их имена были на слуху у людей. В новой общественной организации они все были «координаторами движения», как они себя называли. Они работали с педагогами школ, обрабатывая их умело, применяя психологическое воздействие. Зимой собирали научные семинары, в основном в небольших районных центрах, где поменьше любопытных глаз, где ничем не интересуются власти и не проверяют темы «семинаров» и уставы этой общественной организации. Летом же начиналась основная работа. Выезжали в живописные горные места Байкала и Алтая, Казахстана и Урала, куда свозились дети двух категорий: интеллектуально одарённые и развитые физически, крепкие, здоровые. Там они получали первые уроки в виде практических игр. Только суть всех тренингов и игр сводилась к тому, что играющий – это ОН! Гражданин мира! И что не нужны границы государств: человек вправе жить везде, где пожелает.

Полковник Аридаков присутствовал на многих допросах людей из этой организации. И у него стало складываться дурное предчувствие. Всю эту галиматью несут не просто тёмные, полуграмотные люди, а образованные, работающие с детьми, занимающие положение в обществе, которые по роду своей деятельности влияют на неокрепшие умы подрастающего поколения.

А позже при обыске одной из квартир подозреваемой был найден компьютерный диск с информацией с их «форумов». Точнее, шабашей, так как вместе с глобализацией они проповедовали ещё шаманизм и магию. И только взглянув на первые фотографии и раскрашенные карты, где чужими флажками были отмечены горные области нашей страны, он понял, кто заказывает музыку и кто под неё пляшет.

На фотографиях мелькал пожилой человек, худощавый и подтянутый, и одна из допрашиваемых показала, что это гражданин Швейцарии, который часто приезжает в эти лагеря, встречается с руководителями движения и с ними уходит в горы. Что они там делают – она не знала, да и никто из допрашиваемых не знал. Многие понимали, что их наставники что-то скрывают от своих соратников, но нельзя было спрашивать учителя: если он сочтёт нужным, сам посвятит их в таинства.

«Академика» несколько дней не допрашивали, выжидали. И он вёл себя вызывающе высокомерно, всё требовал адвоката. Но когда ему напомнили его настоящую фамилию и что он уже привлекался за мошенничество в городе Казани, слетела спесь с «академика»: видно было, что впал в депрессию.

Допрашивал его сам Сажин.

– Кто твой хозяин, Ненашев?

– Не понимаю, о чем вы? У нас общественная организация, у нас есть попечители, есть спонсоры, что содержат организацию.

– Ненашев, кто ваши спонсоры, мы знаем, и кто попечители – тоже. Меня интересует, кто твой хозяин в Братстве Теней?

Лицо «академика» приобрело землистый цвет, пальцы перестали стучать о табурет. Сидевший в сторонке Аридаков даже уловил его страх – резкий запах пота выдал, что он очень боится.

– Что вы замолчали, Ненашев? Боитесь, что он вас достанет?

– Его имя нельзя произносить вслух…

– Земля разверзнется, что ли? – Сажин прошёл по комнате. – Мой тебе совет, Ненашев, – сдай хозяина! Тебе это зачтут.

– Он магистр! Он основатель Братства! Говорят, ему тысяча лет… Я никогда не видел его, но его люди повсюду.

– Сам-то веришь? Что несёшь? Тысяча лет! Не живут столько!

– Он прожил, и сейчас в здравии…

– Ну, тогда людей его назови, кого знаешь. Убийство на тебе – помни об этом. Да, кстати, расскажи и об убитом. Это что за человек? Для чего нам его подложили? С толку сбить?

– Нет…

– Тогда для чего?

– На живца брали вас, чтобы узнать, кто ещё касался информации о переходе… А убиенный – он никто. Он по своей воле смерть принял, лишь бы только магистра приблизить к цели – узнать и завладеть тайной…

– О каком переходе говоришь, Ненашев? Который вы ищете в горах?

– Да, но о нем знают только посвященные.

– И есть такие?

– Есть, только многие теряют память после того, как узнают о переходе.

– Зачем вам нужна была видеокассета? Ведь там нет никакого перехода.

– Но вы смогли снять на камеру людей оттуда.

– Кто дал вам информацию о видеокассете?

– Самаритянин. Он в конторе у вас – я не знаю, кто он и в каком звании, только его псевдоним.

Сажин с Аридаковым переглянулись. У полковника лицо стало жестким, глаза злыми. Он подошел к столу и задал всего один вопрос:

– Давно он у нас?

– Давно. Лет десять, может, чуть меньше…

– А почему мы должны тебе верить? – Сажин вплотную придвинул свое лицо к лицу «академика», смотрел в его жёлтые странные глаза. – Что ты знаешь о нём? Мне нужна каждая мелочь. Кто получал от него информацию?

– Я. В тайнике на набережной… Он уже знает, что я здесь.

– Он с тобой связывался в камере?

– Нет, но свяжется.

Полковник задумчиво прошел по комнате, потом остановился напротив подследственного:

– Вызови охрану, майор, пусть уведут…

Как только дверь за конвоем закрылась, он устало глянул на Сажина:

– Докатились… Что делать будем?

– Самаритянина надо искать! Пока мы его не найдём, я что-то боюсь за жизнь этого «академика»…

Сообщение от агента из Верхней Каменки Сажин получил на второй день после допроса «академика». Интересующий объект был на лесном кордоне, только повидать его не пришлось: находился где-то в лесу. Но из скупых ответов хозяина кордона агент понял, что Коротин пробудет там еще долго, так как собирается работать над своей диссертацией. В поле зрения ФСБ он попал, как только начали собирать информацию о деревнях Бураново и Верхняя Каменка. Приезжал Коротин в Бураново, вел разговоры год-полтора назад с неким Ковалёвым. Когда же коснулись его работы в психиатрической клинике, стало ясно: не всё просто с этим парнем. Пропажа четырёх человек из изолятора напрямую не указывала на него, но косвенных улик хватало, чтобы доказать: пусть не виновен он в исчезновении людей, но знает что-то, что никому не известно.

Как связать все концы, пока в голову майора не приходило. Но и пустить на самотёк это дело уже не мог. Чего-то ведь хотят эти ползающие по горам люди? Ради чего-то пришли? Что ищут? Какой переход? И куда хотят уйти по нему?

Поехал он в Бураново, посмотреть на этого Ковалёва. На контакт не пошёл, ходил по деревне под видом покупателя дома под дачу, разговаривал с людьми. Только люди на откровение не шли, на вопрос о Ковалёве сказали, что тот стал «сдвинутым» после травмы. Но когда Сажин увидел огород, засаженный кедрами, ударило в голову, что уже был он здесь, сидел в этом кедровом лесу у баньки, только когда – не помнит. А увидев хозяина кедрового огорода, вдруг вспомнил, как его зовут. Леший! Но люди сказали, что кедры он недавно посадил, после того как сдвинулся.

Мистики стало много в народе в последнее время, да и в нём самом. Вот и эти, что ищут переход, – шаманы, ясновидящие. Не ищут то, что искали во все времена – золото, сокровища, – а найти стараются несуществующий переход. Не отсюда ли Сажин с Аридаковым получили амнезию?

Разговаривать с Ковалёвым не стал. Нужно было проследить его контакты, для этого и посадили человека у магазина торговать с машины китайским ширпотребом. Все новости деревни стекаются сюда, к магазину, а не как раньше – к колодцу. Размышлял: если все-таки здесь ищут что-то люди, знать, какая бы ни была разветвленная группа, верхушка обязательно появится. Пусть не самая главная, но та, которая знает, ради чего всё это здесь происходит.

Мальчишка, взятый вместе с водителем «Газели», находился на лечении в клинике. У пацана съехала крыша. Возомнил себя глашатаем подземного огня, который искоренит всё человечество, если оно не встанет на путь Братства Теней. И что конец этот близок, но это не будет Апокалипсисом – это будет новая вера на земле, с новыми богами, с новыми ценностями, и люди будут общаться с богами через ясновиденье. И учителя, что сейчас ходят по земле и несут эту веру, – пророки и мессии. Они, праведники, несут учение о ваянии собственного образа. И никому уже не будет подвластен тот человек, так как исчезнет догма о добре и любви к ближнему, а значит, человек станет свободным. И любить человек должен только себя – это и есть ваяние собственного Я, это и есть новая вера.

А сам не помнит ни родителей, ни дома. Или ему основательно запудрили мозги «академики», или врет красиво да складно. И вообще, для чего он им? Малой ведь ещё? А может, не он им нужен, а его родители? Тогда надо знать, кто они… А вдруг это нить! Но если он им так важен – а он важен! – захотят или выкрасть его из лечебницы, или убрать… И эта нить может вывести на Самаритянина: не просто так выкрасть из закрытого заведения человека – опыт нужен. Как раз работа для Самаритянина…

– Да знать бы прикуп…

– О чем это ты? – Аридаков глянул на Сажина. – Что-то проясняется?

– Наоборот, запутаннее становится. За юродивым мальчишкой нужен догляд…

– Только своих не привлекай – никто не должен знать. Тогда только выйдем на засланца, мать его… Я тоже в конторе появляться больше пока не буду, встречаться будем на моей даче. Да не на той, которую все знают…

Сажин недоуменно взглянул на бывшего начальника.

– А у вас что, их две?

– От тёщи домик остался на выселках. Я там редко бывал – сосед за ним смотрит. Берег для себя на всякий пожарный.

– Сейчас что, пожарный, коли открываетесь?

– Не знаю… Может, и хуже. Интуиция, майор… Слишком много непонятного, с таким мы не сталкивались никогда.

– Да мало ли трупов и взломов было? И таких вот «академиков» и умалишённых?

– Да я не о том! Я о кассете. Кое-что вспоминать начинаю – так, обрывками. А теперь вот связываю с теми, кто ищет тот самый переход. Вспоминаю, что даже говорил с теми людьми, что на кассете, только не помню, о чём…

– Знать, и вас коснулось. А я думал, меня одного странные воспоминания посещают. Значит, было что-то, о чём нас заставили забыть. Только всех ли причесали под эту гребёнку? Может, кто-то что-то и помнит, Валентин Михайлович?

– Может, и помнит, майор! Только он с нами говорить не будет, побоится – кому охота в психушку по собственной воле?… Ты смотри, мальца не проворонь. И наружку бы к лечебнице, только не из наших. – Валентин Михайлович увидел, как лицо Сажина стало угрюмым. – Ты не думай, что я всех подозреваю, не обижайся… Упустить нам его нельзя.

– Может, он и не придёт?

– Придёт! Или людей пришлёт. Вот только куда они хотели его увезти?

– Придёт время – спросим, и за мальца, и про переход…

После разговора с безумным мальчишкой Сажин задумался. Да, сейчас самое благодатное время. Нет идеалов, нет святынь, нет и запретов. Посеешь дурман в молодой голове – дурниной зацветёт. Потом ведь ни прополоть, ни перепахать. То, что сверху, над землёй цветёт, срубить можно, только от корня этим не избавишься. А корень, видно, долог. И неизвестно, чем «прополка» закончится. Это сначала вроде безобидная секта, но только у каждой есть свои скрытые цели, о которых даже не догадываются горе-сектанты, – знают лишь их проповедники.

На третий день оперативных разработок появился первый проблеск. В больнице, где лежал малец под наблюдением новоявленных медбратьев – оперативников из Новосибирска, появился работник МВД с папочкой, который якобы распутывал жалобу родственников одного выписанного больного. Ходил по клинике, допрашивал персонал, но в первую же свою беседу с медбратом совершил прокол. Из беседы оперативник понял, что никто не интересовал человека с папкой, кроме мальчишки. На большинство быстрых вопросов «дознаватель» даже не дожидался ответов, кроме вопросов о новом пациенте.

Взяли его по-тихому, в кабинете у главврача. Непонимающий хозяин кабинета схватился за телефон, пытаясь вызвать охрану, но ему не дал позвонить второй медбрат, сунув под нос удостоверение. Врач недоумённо крутил головой: он ведь действительно думал, что новые санитары, здоровые крепкие парни, проходят альтернативную службу. А тут на тебе! Работнику милиции руки крутить стали прямо у него в кабинете!

– Дурдом, иначе и не назовешь! – только и проговорил. – То люди сквозь решётки исчезают, то охотятся, кто за кем не поймёшь…

Но когда из кармана схваченного сотрудника достали ампулу и разовый шприц, понял, что дело куда более серьёзно.

– Что же ты удумал? – И заходил по кабинету. – Кого ты хотел убить? И для чего? Здесь же больные люди!

– Ну, вопросы ему зададут и без вас, а вам лучше молчать об этом. Зачем зря людей пугать? – Медбрат посмотрел в окно на больничный двор. – Вон ходят себе и ни о чём не думают, счастливые…

– Да разве в забытье счастье? – И почти согласившись, главврач закончил: – А может, вы и правы, для них – да.

Допрос сотрудника проводил на выселках Аридаков. Арестованный не понимал, почему его доставили не в контору, а куда-то к чёрту на кулички, не мог сообразить, что за всем этим кроется. Догадывался, что вляпался, несмотря на хорошо спланированную операцию. И всё-таки, почему его привезли сюда?

– Размышляешь, хорошо это или плохо – что ты здесь?

– Не знаю, полковник. Может, и хорошо.

– Ты даже знаешь моё звание! Хорошо тебя подготовили! И легенда у тебя тоже, как я понимаю, есть.

– Есть, только нужна ли она теперь?

– А это уже тебе решать… А что ты здесь – это плохо для тебя. Тут тебе ни адвоката, ни понятых не будет. Да тебя вообще нет, Самаритянин… Тебя и не было! Мать тебя не рожала.

– Может, это и лучше, что меня нет, полковник.

– Как это? Ты что, не понял, о чём я?

– Да всё я понял! Я даже ждал, когда меня возьмут.

– Ну, тогда, видно, и разговор у нас получится.

– Возможно, если поверите всей этой галиматье, с которой я столкнулся.

– На кого ты работаешь? И кто они?

– Я сам не знаю, но догадываюсь. Нити уходят за рубеж, оттуда за них дергают. Да и аппаратура вся оттуда.

– Чего они хотят?

– Установить новую религию, которую проповедуют, а значит, взять в руки всю власть.

– Что же им мешает?

– Непокорённый род, который в небытии остался и охраняет Русь от полного рабства. Ты, полковник, видел этот род на кассете.

– И ты в самом деле всему этому веришь?

– Верю, так как видел вашу кассету.

– А чем вам больной подросток помешал?

– Он сын профессора Векового, а тот, в свою очередь, очень много знает, он мог бы помочь в достижении цели.

– Какой, к чёрту, цели! Вы хотели убить его!

– Нет, он бы просто ничего не помнил после введения препарата.

– Вы ему уже его вводили?

– Да. И он забыл, кто он и откуда родом, и пройдёт мимо своей матери и не узнает её.

– Вы это сделали, чтобы склонить его отца к сотрудничеству?

– Не только, он нужен ещё для ритуала. Только я сейчас уже не верю, что он состоится. У нас много проколов. И, по последним сведениям, нас они опережают.

– Кто вас опережает?

– Люди из небытия.

– Но это же бред! Ты хочешь внушить нам, что ты болен! И хочешь отсидеться в психушке! На вас уже есть один труп!

– Неужели ты не понял, полковник, что я сам хочу уйти от них! Они ведь тоже существуют давно, более тысячи лет. И всё это время ведут борьбу за нового бога! Но я хочу уйти…

– Не зря говорят: предавши раз, предаст и потом.

– Я никого не предавал, а тем более не продавал.

– А как же «контора»? Или по понятиям нового времени, сливание информации – не измена. Ты же присягу принимал!

– Но до присяги я давал клятву в служении Братству… Это вы проморгали меня, когда брали на работу в органы. Ваша в том вина – не моя. А сейчас я хочу покинуть Братство, только выход у нас один… А я не хочу этого.

– Почему ты хочешь уйти? Что это вдруг?

– Они сильнее нас… А значит, и вера их праведна. Сейчас человек из небытия здесь. Он приносит знания людям. Он может свободно жить в нашем времени, потому как они поняли раньше нас истину, соединили родством прошлое и настоящее. И проводник их теперь на земле. В нем разум тысячелетия!

– Но у вас тоже есть координаторы, учителя, которые тащат в свои сети новых баранов. Они разве ничего не могут?

– Они могут привлечь только рабов – вольные люди им недоступны. А Братству нужны вольные люди, чтобы превратить их в рабов для своего бога. В последнее время я очень многое понял. Они перешли границы, где начинается разрушение человека и человечества. Об этом написано в «Авесте» пророка Заратуштры.

– И что же ведал сей пророк?

– Состояние обморока сознания начинается тогда, когда человек соблазнится призраком самости и захочет выделить своё «Я», противопоставить себя всему. Сознание его раздробится: на «Я» и «не Я», «Я» – «Ты», «МЫ» – Они» – появятся обломки разрушенного целого. Человек будет растерзан центробежной силой самости. А Братство идёт к своей цели ваянием собственного «Я». И это погубит человечество…

– И ты хочешь сказать, что тоже понял истину и поэтому решил порвать со своими заграничными господами? Ты сам-то веришь своей придуманной легенде? Вы просто секта. Кого одурачиваете, кого делаете психически больными, а они вам отписывают квартиры, машины, счета на вас открывают в банках. Прикрываетесь бог знает чем! Вам не чуждо ребенку мозги запудрить – пользуетесь запрещёнными методами воздействия на психику. И прикрываетесь то верой, то ясновидением.

– Ну, про методы не вам говорить, полковник. У нас… – замялся на мгновение арестованный, – у вас тоже методы свои…

– Нам они нужны для борьбы с врагами! И какие бы ни были методы: плохие или хорошие – так это по обстоятельствам. Тебе ли это объяснять?

Полковник Аридаков прохаживался по комнате, не обращая внимания на арестованного. Он так и не понимал, чего они всё же хотят: то ли свергнуть существующее христианство и мусульманство, то ли провозгласить новое учение. Но это еще больший бред, чем небытиё!

– Ты мне ответь, что за силы за этим стоят, если уж есть такие? Кто они? Антисемиты, сионисты, христиане или мусульмане? Ведь должно быть всему объяснение! И сдался бы им, коли на то пошло, какой-то единственный род, ушедший в никуда. Как-то уж не все правдоподобно – ты не замечаешь? Я бы и хотел, может, поверить тебе, только мне кажется, что сводится всё к мошенничеству.

– Это Братство Теней – колдунов, шаманов, алхимиков. Еще их звали в древности черными жрецами. Они поклоняются подземному огню. Им надо истребить вольный род, иначе никогда на земле они не станут первыми. Черные жрецы есть и у христиан, и у мусульман – они есть во всех религиях мира, как есть они и среди неверующих. А примеры ты найдёшь, полковник, во всём. Они среди нас. Они только ждут своего часа, ждут, когда последний человек в мире станет рабом. Вот тогда и произойдёт становление нового бога!

– Но почему только на Руси остановился ваш выбор? Ведь много же стран в мире, где демократия, свобода?

– Мне неизвестна истина… Я не соприкоснулся с ней, а может, меня и не допустили до неё. Я знаю только одно: запад – это не есть начало, это конец пути. А силам тьмы нет жизни в восходящем солнце, хотя они хотят всё изменить.

– Когда придут твои господа, Самаритянин?

– Они уже здесь, на Байкале, на острове Ольхон. Там собрались шаманы всего мира.

– Как мы можем найти тех, кто нас интересует?

– Не знаю, я никогда не видел их, скорее это люди-тени…

Полковник устало сел к окну, приказав увести Самаритянина в кирпичный гараж, где валялся ненужный хлам. Сажин за время допроса не проронил ни слова, сидел на стуле, загораживая проход к дверям, курил и пускал дым к потолку. Пепельница была полной.

– Ну что скажешь, майор?

Сажин посмотрел на полковника, затушил окурок.

– Хотел бы я, чтобы он оказался шизофреником. Только это не так – он вменяем, и мошенничество у них только как сопутствующая. Они действительно что-то хотят найти. И они глубоко пустили корни. – Сажин с надеждой снова посмотрел в глаза полковнику. – Может, это от них на Руси все беды? Что делать будем?

– Сначала надо спрятать Самаритянина, чтобы никто его не нашёл: ни свои, ни чужие. Он нужен будет. Посади его у себя в одиночку – там его не достанут… Хотя, если захотят, всё равно смогут убрать… Документы оформишь на него в Новосибирске – здесь нельзя. Нужно, чтобы он был под боком. Тем более, разочаровался он в прежних хозяевах, если не врёт. Пусть наблюдают за ним, чтобы информация от него больше никуда не ушла. Да что тебя учить, сам всё знаешь. А у меня другая задача – Лешего надо найти…

– Лешего? А вы откуда знаете про него?

– Не знаю, во сне женщина мне про него говорила, красивая… Глаза её, как сейчас, вижу. Сказала: «Как увидишь его, многое вспомнишь». Будто бы они дозволили мне вспомнить. А что вспомнить, майор?

– О чём мы по их воле забыли, Михалыч. А Леший в Буранове, там наш человек его уже негласно охраняет.

– Всё у тебя уже схвачено, вижу. Сам-то откуда про него знаешь?

– Двор его в Буранове увидел – имя хозяина вспомнил. Был там раньше, вот только не помню, когда. Может, во сне…

 

Глава 4

На голой вершине горы горел огонь. Он вырывался из расщелины и проходил сквозь хитро сложенную пирамиду камней. И со стороны казалось, что горят сами камни. Огонь, белый у основания, в камнях терял свою силу и менял цвет. Он становился красным, а у самой вершины почти багровым, и отрывался красно-чёрными лоскутьями, и улетал в дымное небо. В отсветах пламени бесновались и преломлялись тени от голых тел, вставших в большой круг. Они неслись в каком-то безумном танце под глухие звуки бубнов. Казалось, что их тела не имели костей, словно это были черви или змеи. Они порой разрывали круг и сплетались в один неистово дышащий клубок. А то, снова схватившись за руки, неслись по кругу, с шумом выдыхая воздух как будто из сдавленной груди. В запахе серы, пота и мочи неслись скрипучие гортанные звуки невидимого человека.

Это не была молитва – это были заклинания древнего, когда-то немого народа, что жил в давние времена в глубоких пещерах, никогда не выходя на солнце. Они выползали только ночью, одетые в звериные шкуры, охотились на людей, зверей и скот. Сжигали поселения, сжигали посевы. Они обладали знаниями чародейства и заклинания, во время которых издавали почти звериные звуки, перемешанные иногда с клёкотом орлов и вороньим гаем. Им всегда покровительствовала тьма и холодная безжизненно-жёлтая луна. Но потом они исчезли, а может, погибли – никто не знает. Но в разных народах живут старые предания, что они разошлись, рассеялись среди людей, следуя пути, который им указал их подземный бог. Они понесли зло разным народам в разные земли. Не исчезнув бесследно, они приспособились, чтобы нести в мир то, чем наделил их подземный бог, – черной и вязкой, как смола, наукой.

Хотя немой люд исчез давно, никто уже и не помнил когда, колдуны и черные жрецы остались. Мало кто из них мог понимать древний звериный язык, но всем он и не надобен. Если злое начало проявится у всех, друг друга убивать начнут, чтобы только быть главными. И его, слепца, тоже давно бы уже убили, только ведь боятся, знают силу его.

А народ собрать вокруг себя – самое простое. Вон и монахи собрали. И у него поводыри в разных землях, да почитай во всех монастырях и приходах. Изнутри, тайком веру ломают. А когда последнюю жертву, последнюю ветку княжеского рода, который хоть как-то с непокорёнными будет связан, найдут да изведут, вот тут-то род Невзора и выйдет из небытия. Пусть не скоро это будет, но это время придёт, и тогда подземный бог воскресит их из мёртвых, и они будут жить вечно. И тогда преисподняя станет раем.

В середине круга стояла плетённая из свежего прутняка корзина, в которой захлёбывался от плача небольшой – годовалый – ребёнок. Он цеплялся руками за края корзины, но не мог выбраться. Корзина качалась из стороны в сторону, а не опрокидывалась. Никто не подходил к ней. Но вот смолкли бубны, и живой круг пал на колени, а из темноты, перешагнув человеческие блестящие от пота тела, в круг света ступил человек, облачённый в чёрное рубище с капюшоном. Его лицо не имело ни бороды, ни усов. Оно было обожжено и стянуто тонкой синеватой кожей. Человек мог еле открывать стянутый рот. Со стороны он походил на рыбу, вытащенную на берег, а скрипучий голос, будто человек не говорил, а открывал ржавые железные двери подземелья, наводил страх. Вместо глаз, словно два очищенных яйца, торчали бельма. Он был слеп, но вошёл в круг без поводыря: он чувствовал огонь, чувствовал дыхание каждого человека. Ноздри его раздувались, как у загнанного коня, и он то и дело с шумом втягивал в себя воздух и булькал горлом. Потом человек, потянув носом, как зверь, ищущий добычу, направился к корзине. Наклонился над плетёнкой и за ножку, словно щенка, достал заплаканного ребёнка:

– Мы возрадовались, Властитель тьмы! Было мне видение! Жертву тебе приносить через каждые шестьдесят шесть лет, начиная младенцем и до седого старца. И сейчас впервые я, твой верный слуга, тебе жертву творю, плотью и кровью. Возьми сына Судислава! Изведи огнём! И пусть душа его останется навсегда во власти твоей! А нам укажи путь и дай нам таинства немого народа! Дай нам тайну превращения! Чтобы и нас, как и древний народ, боялись и несли дары в пещеры наши!

Завыла по-звериному павшая ниц толпа.

– Мои поводыри проведут меня, куда ты укажешь! И мы принесем тебе царство! Не только под землёй, но и над землёй!

Голые люди двинулись на четвереньках к огню. И взвыла толпа! Тянула к нему тени-руки, и сквозь тихий плач ребёнка хриплые сдавленные стоны неслись над голой вершиной:

– Нас! Выбери из нас! Мы хотим увидеть Всемогущего!

– Вы – дети тьмы и преисподнего огня! У вас великое назначение – нести учение. Вы все, поводыри, не зрячи в истине, но понесёте истину других! И с пеною у рта её восхвалите, юродствуя на паперти или на лобном месте. И вас послушают! Юродством жертву будете творить – так Ему потребно.

И пока слепец говорил, никто не смог произнести ни единого слова. Только шумел огонь, вырываясь из расщелины, да изредка щёлкали нагретые добела камни. И тогда, словно злые осы, летели, звеня и жаля обнажённых людей, маленькие раскалённые осколки.

– Вот и пришёл твой час. – Слепец сдавил ножку ребёнка и по-волчьи оскалился. – Всех изведу!

Взметнулся подземный огонь, получив маленькое тельце, затрещал, и полетели искры в чёрное небо. И снова ударили бубны. И опять заплясала, завертелась толпа, воя и лая, словно пьяный мёд вместо крови потёк по жилам. И опять вместо голых людей на вершине в свете пламени стали изгибаться и переламываться тени. Опять на земле катался живой потный клубок. Царапали себе лица, рвали немытые сальные волосы, хватали за черные полы балахона слепца, кричали неистово:

– Мы видим Его!!!

Слепой же оборотил лицо на огонь, произнес:

– Ищите непокорённый род Невзора и путь в тот мир, в котором он исчез. И как только у последнего из княжеского рода померкнет в глазах солнце, мы станем править на всей земле…

Тот страшный день для колдуна, творившего сегодня жертву, мог бы стать последним, если бы не его предки, давшие ему знания, как хорониться в случае, когда люди потеряют страх перед ним и решат, что он должен сгореть на костре. Когда зажгли люди Судислава избу без окон, скрылся он в небольшой яме под полом, только вот лица уберечь не смог.

При старом-то князе он остерегался читать свои подлинные заклинания, которые имеют настоящую силу над простыми смертными. Старался тихо жить, травами лечил, знахарем прослыл, да только украдкой нес то, чему его учили в пещерах черные жрецы. А княжьего сына Судислава сам притянул к колдовству и в тартарары с ним ходил – показал, на что обречен будет вольный человек в новом времени. Только князь непростой оказался: решил воспользоваться чужими знаниями, но без колдуна. Как стал править сам, страх перед ним потерял. Зелье ему переходное нужно было, только оно ведь никогда ему не принадлежало. О нем ведь только волхвы знали да чёрные жрецы. Только жрецы немого народа со звериными повадками не то зелье делали – от него старели быстро и умирали в новом мире, куда переходили, а то, наоборот, из крепких мужиков в младенцев безумных превращались. А у волхвов же по-другому: бессмертными становились. Видно, силен пока их Даждьбог. Но теперь видение колдуну было, а значит, всё поменяется. Да и первая жертва дьяволу – сын княжий. Поквитался колдун с ним. Только вот надолго ли? Не смирится князь, искать будет и всех его людей на кол посадит.

Колдун шёл по горной тропе с поводырём, положив свой посох ему на плечо. Под ногами хрустели, перекатывались мелкие камни осыпи, под этот шорох и хруст хорошо думалось.

– Отведи меня к монастырю, что за рекой и острожной стеной. Там в обители писца найдёшь, он мой слуга, поможет схорониться. Сам при монастыре тоже будешь. От моей руки ни на шаг, а не то прокляну!

– Не могу я там жить при попах! Я уж лучше при скотине буду, – промямлил жалобно молоденький поводырь. – Тягостно мне с попами…

– Обвыкнешься! Письму обучишься для блага Братства. Напишешь кровью чёрную скрижаль. Мы сохраним, что знаем и умеем, что предки наши нам оставили. И мы должны донести это потомкам, кто встанет на наш путь, чтобы продолжить то, что не успеем. А память человеческая слаба…

Поводырь повернулся что-то сказать, но посох колдуна уперся ему в глазницу.

– Кривым остаться хочешь? – Слышал колдун, как задрожал поводырь. – Никогда не перечь своему владыке! Ты теперь до конца дней своих слуга мне!

– Но я же молод, а ты стар, и ты скорее меня умрёшь!

– Я есть бессмертный, я есть зло…

– А я? Я тоже зло…

– Нет, ты не бессмертный – ты поводырь. Ты только по моему пути идёшь и следуешь моим указам. Мои ученья в люди понесёшь…

– Смогу ли я? Послушают ли люди?

– Не так уж трудно подчинить неизощрённый разум. Тем паче неокрепшие умы. Все люди жаждут волшебства да чуда! А сладострастия в утехах?… Хотя не говорят, но мысленно в грехе купаются, пуская слюни. Боятся, но ворожат! Судьбу познать хотят и отвратить плохое. Но это путь, ведущий к бесу! Их стоит только подтолкнуть: кому-то дать надежду, кому утехи, а кому богатство! А где раздор внести…

– А как же быть с душой, владыка?

– С душой? На всё своя цена и мера. Кто за алтын отдаст, кто за сундук с добром, а кто за лобызание с чужой женой простится.

– Но почему вдруг на меня сей выбор пал?

– На то было видение мне!

– Но ты слепой, владыкаа!!! Как же ты видение видел? – стал заикаться и крутить головой поводырь, словно хотел тоже увидеть видение колдуна.

– А ты глупец, вот потому и поводырь. У меня другое зрение. – Голос колдуна стал дружелюбным. – Я вижу грядущее… Через видения ко мне приходит бог подземный!

Колдун остановился и, сняв посох с плеча поводыря, опёрся, со свистом втянул в себя воздух.

– Его я вижу на закате солнца…

– Какой он, Владыка? Зверь? Или человек, как мы?

– Как разогретая смола, бестелесный… И настанет день, когда зальёт эта смола всю землю. Лишь только избранным дано увидеть! И говорить с ним будут тоже избранные. Но не узрев его, весь мир поклонится ему! Потому что в человеке всегда преобладала страсть, а ОН есть страсть, но она не станет греховной, как считается сейчас!

Колдун уже не обращался к поводырю, а размышлял про себя, устремив невидящий взгляд туда, откуда всходило солнце. Он верил, что вся земля станет Содомом и Гоморрой и человек станет делать то, что он хочет, не придерживаясь нынешних заповедей, тех, что нужно выполнять, чтобы жить на этой земле. Человек, захотевший стать богатым, будет богат, не утруждая себя обильным потом, всегда в услужение найдёт себе рабов из людей слабых и трусливых. А человек, принявший на себя хоть раз рабство, навсегда остаётся в нём. А с рабами, с ними никто и никогда не будет разговаривать, у них вырвут языки, чтобы никогда, кроме мычания, не произносили слово. И от рабов будут рождаться рабы, и через сто лет они забудут человеческое начало, уподобятся скоту, которым будут управлять только они!

Один лишь род Невзора отверг рабство, потому как этот род себя считает внуками, а не рабами своего бога. И поэтому дал им их Дед Небесный силу и тайну напитка да спрятал и от Братства, и от нового Бога Руси – Христа. И ему, избранному грозным ангелом, нужно отыскать и вернуть этот непокорённый род из небытия, сделать рабами нового бога или своими, а то и совсем извести.

– И тогда на земле наступит царство теней и тьмы, – вслух проскрипел колдун. – На земле должны все кому-то служить! А рабы и слуги безголосы…

– Как безголосы?

– Им вырвут языки, чтоб смуту не несли.

– А как же я? – подал голос поводырь. – Ведь ты сказал, что я твой слуга, а значит, раб? – дрожа, вставил слово поводырь. – Со мной-то как? Я не хочу лишиться языка.

– Ты служишь грозному ангелу, ты поводырь, а значит, тоже будешь когда-то бессмертным. Таких, как ты, много на Руси, – большинство… Только большинством всегда управляют избранные, потому как не может большинство жить своим умом, им нужен проповедник и пастух. Они думают, что идут сами, только всегда среди этого большинства находится голос, который их направляет. И это голос избранного…

– А кто он, избранный?

– Учитель, владеющий и словом, и умами. Тот, что без принужденья волю вложит любому из толпы.

– Так это ты, владыка! Хотя и слеп, а заставляешь делать, что сам захочешь, не обещая ничего, и без кнута…

– Не стой столбом! – выпрямился колдун и снова положил посох на плечо поводыря. – Веди же в монастырь, там можно быть неуязвимым под святым началом. И будут там не жалить, а жалеть убогих. Убогий с виду страха не несёт…

– А вдруг заставят крест надеть да в веру обратят? – не унимался поводырь, испытывая страх и перед колдуном, и перед монастырём. Он помнил, как совсем ещё недавно гонялись княжеские всадники за людьми в белых одеждах. И в дружине княжьей были монастырские люди с большими медными крестами на животе, и его тоже заставили целовать тот крест. А как целовать не будешь, коли руки подающего сей крест по локоть в засохшей крови? И кровь на мечах княжьих людей видел, и след от ускакавшей дружины дымом от пожаров затянуло. Далеко, насколько глаз хватало.

– Крест, говоришь? Так это древний знак огня. А нам чего бояться, коль наш владыка правит подземным огнём? Веди! Мне ведом путь, а также помыслы твои. Так что не смей лукавить! Иначе изведу: засохнешь, и смерть во избавленье не придёт.

– Ты видел смерть, владыка?

– Совокупился с ней по воле Судислава, но, вопреки же страху, испытал блаженство, которого и быть не может на земле. А чтобы в памяти черты её не затерялись, она печать мне наложила на чело. Вот с того времени и слеп.

– Повиниться хочу, владыка! Крест целовал…

– Мало ли кто крест целует да о греховном думает? Веди…

На третий день пути перед поводырём преградой встала широкая река. Ветер поднимал волну, крутил белые барашки. Проводник поискал лодку, не найдя ничего, опустился на камни рядом со слепым колдуном.

– Видишь ли башню? – проговорил колдун. – Там выход в три бойницы?

– Нет никакой башни, и монастыря там нет… Там лес и горы.

– Ты слеп, хотя и лицезришь просторы, но видеть запредельное не в силах.

– Да нет же там обители, владыка! Мы, может, не туда ушли?

– В сомнениях черту не переступишь. Закрой глаза и зри же тайну!

На противоположной стороне, за глухой острожной стеной, поводырь увидел монастырь. Словно из тумана выплыла угловая рубленая башня, глядела суровыми узкими бойницами на реку.

– Я вижу, владыка!

– Так разожги костёр – нам нужно перебраться.

Поводырь непонимающе, как и прежде, снова посмотрел на слепого и стал разводить огонь. Вспыхнул трут, и слабенькое красноватое пламя перебралось на смолёвые ветви. Вскоре огонь запылал, потянуло жаром и смолой. Поводырь увидел, как туман, перемешиваясь с дымом, поплыл над рекой, и, скрываясь в дымке, к берегу невидимой подчалила лодка. Он сначала услышал, как она заскребла днищем по каменистому дну, и только потом увидел нос лодки с вырезанной головой животного. Отшатнулся в испуге: в лодке сидел слепой гребец, такой же, как и его владыка.

– Кто этот перевозчик, владыка? Я понял… Ты привел меня к последней реке? Но я же жив!

– Не я, а ты привел… Теперь переступи черту, оставь на берегу сомнения. Там не судилище – там для тебя познанье тайны… Но только знай, – голос владыки стал вдруг тоскливым, – когда-то ты устанешь жить.

Поводырь шагнул в качающуюся лодку и ухватился за борта. Колдун сел впереди и махнул слепому гребцу:

– Пора!

– Пора, владыка… – взмахнул веслом перевозчик. – Садится солнце, надо бы успеть и к тризне… В обители лишь твои слуги. Святая братия же, испив вина, в скудельницах почила навсегда.

– Я вижу, ждал меня. Теперь обучишь поводыря письму.

– Нет, не смогу, владыка! Я так же слеп, как ты… Заметили подлог в святом писании и глаз лишили. Но есть в обители другой писец, он пишет кровью иеромонаха – его оставили в живых. Быть может, он обучит?

– Быть посему…

Поводырь снова увидел, как лодку обволокло туманом. Белые лохмотья плавали и в самой лодке, они скрыли гребца и колдуна. На какое-то мгновение ему показалось, что он плывёт по реке один, а сидевшие с ним слепые растворились, словно их никогда и не было. Не было слышно взмахов и всплесков вёсел, не скрипели уключины, только был туман, густой и липкий, словно молочный кисель.

Очнулся поводырь, когда посох владыки вновь лежал на его плече. Тумана не было, стена высокая пред ним предстала из толстых брёвен и деревянный настил через ров к главному входу. И уже чья-то рука перевернула распятие вниз головой на массивных окованных воротах. Поводырь покрутил головой, как бы стараясь запомнить дорогу назад, но реку и близлежащий холм затянуло вновь туманными сумерками, словно опустилась туча и покрыла землю. Тягостное молчание кругом, лишь в глубине монастырского двора изредка завывала собака, да были слышны глухие утробные крики павшей под ножами скотины и топот обезумевших от крови животных на скотном дворе.

– Сей монастырь теперь обитель Люцифера… – гребец поворотился к колдуну. – Ты этого желал?

– Да. Теперь нам предстоит перевоплотиться – нести учение Христа, чтоб не отринуть паству, но постепенно поменять каноны. Всё можно извратить, запутать – тебя ли мне учить! Коль от одного лишь слова закон другой вдруг смысл обретёт! Ввести раскол и смуту в их приходы. И в каждый новый век пророчить конец света. Ходить по миру в поисках волхвов, чтобы изведать тайну их напитка. Она известна им со времён пророка Заратуштры.

– Волхвы, владыка, нас не допускают… Им видима сокрытая печать. – Гребец, вздохнув, остановился. – Даждьбог пока сильнее…

– Пока… Но только род непокорённых изведём, померкнет день и силы тьмы восторжествуют! Наступит час теней, мы станем править на земле!

– Мы? А как же грозный ангел? – Бельма гребца стали кровавыми от полыхнувшего вдруг из-за тучи заката.

– Кто злобное начало зрит, он в каждом. Веди же, поводырь, нас тризна ждёт! Я чую запах мяса! А ты, гребец, вели меда разлить из погребов. Сей день – начало возрожденья Братства, кое с веками будет крепнуть и шириться по всей земле. И придёт время, тень покроет солнце! Земля разверзнется и выпустит великий дух из заточения на царство, приготовленное нами.

 

Глава 5

Крутой чёрный джип развернуло поперёк колеи недалеко от Буранова. Он ревел, чадя дизельным топливом, дергался взад и вперед, вращал широкими шинами, кидая жёлтую глинистую воду, но прилип к земле своим импортным, тяжёлым брюхом. Издали он напоминал огромного жука, перевернутого на спину, который силился подняться или перевернуться, но только жужжал крыльями да крутился на одном месте.

– Ты мне ещё движок запори… Недоношенный.

– Кажись, приехали, босс. – Водитель высунул ногу из дверей в узкой, похожей на щуку туфле. – И наступить-то некуда, утонешь.

– А ты гачи-то засучи, плыть легче будет. – Ворон выпрыгнул на доставшуюся ему сухую обочину. – Ну, давай побыстрее трактор гони или ещё чего – не ночевать же здесь. А мы с Винтом костерок разожжём да ждать вашу милость будем.

Из дверей показалась голова Винта. Он оглядел полянку перед лесом, потянул в себя знойный воздух, перемешанный с запахом смолёвой хвои и горькой осины. Обернувшись к водителю, прокричал:

– Бегом! Мать твою!!! – и опустил уже босые ноги в жёлтую воду. – Хорошо-то как!

Его лицо посетило блаженство, и даже шрам разгладился. Он переступал с ноги на ногу, словно гусь, чавкая на дне глиной.

– Как в детстве, Ростик, только вот цыпок не хватает…

– Баб, что ли? – недоумённо произнёс не решающийся спрыгнуть в воду водитель.

– Ты ещё здесь, маньяк? Пулей, бабник хренов, в деревню! Там и бабы, и трактора. А если босиком до деревни по лужам пробежишь, будут тебе и цыпки.

И обратился к Ростиславу:

– Молодёжь какая-то инкубаторская пошла: не на одно лицо – так понятия у всех одинаковы… Самого простого не знают или знать не хотят.

– Время другое, Винт. Слова поменялись, а со сменой и смысл утратился. Раньше отца звали тятей или, как царя, батюшкой! Потому как выше его в семье не было. В наше детство из батюшки батей стал – уважительно, но как бы уже на одной мы с ним плоскости, перечить в чём-то ему можем. Уже и не царь – мы понизили его в должности. А теперь и вовсе пахан или старый… Будто на зоне! Вроде и боятся, а всё одно не слушают и своё делают.

– Что это ты в философию ударился? – Винт кругами ходил по начинающей выгорать траве. – Новое время – что ты хочешь?

– Да страшно как-то…

– Тебя напугаешь!

– Да я о другом! Боюсь, растеряем всё, что в наследство нам осталось. Незаметно! Словно дырявый мешок с песком у нас за плечами. Идём – и с каждым часом он легче, а мы и рады! Вприпрыжку бежим! Только песок – он хоть след оставляет, а после нас – ничего…

– Совесть, что ли, заговорила? Не мы, так другие из нашей лужи напьются.

– Вот ты точно сказал, из лужи. Хотя в наследство родники нам были оставлены…

Развели дымокур от комаров, сели на огрубевшую траву. Вечер тихо давал о себе знать. Солнце стало мягким, тени от редко стоящих деревьев вытянулись и пролегли через заболоченную дорогу. Ранее блестевший на солнце чёрный «Хаммер» уже не выглядел агрессивно. Заляпавший свои американские бока российской грязью, он стал больше походить на усталую побитую собаку, выгнанную из дома своим хозяином. «То-то! Это тебе не по Канаде ездить, – подумал Ворон, – здесь многие свою спесь сбивали, не самый ты уж и крутой…»

Мысли потекли не о дороге, не о том, что они здесь делают, не о «Хаммере». На какое-то мгновение ему показалось, что всё это уже было с ним однажды, то ли в детстве, то ли во сне. Была эта дорога, была колея. Только вместо дорогого грязного железа с широкими шинами – упавшая на живот запряжённая и уже застывающая лошадь. И словно воочию увидел заплаканного небольшого возницу, не успевшего обрезать гужи. Ворон провёл по лицу, как бы стараясь снять наваждение, но перед глазами ещё стояли черные вздрагивающие веки лошади. Только он знал, что этого не было с ним, так как помнил всегда своё детство, да и рос в городе. Но откуда пришла эта картина, страшная по сути своей. Может, в этом наваждении есть предупреждение? Ведь в растерянном пареньке в старой, грубого сукна одежде он узнал себя. Но что это видение говорит ему? Над чем приподнимает занавес? Разве разгадаешь. Он потряс головой, словно хотел вытрясти мысли и картины, как показалось, посетившие из ниоткуда, но только звоном наполнилась голова. То музыка, теперь вот картины. Кто же что хочет сказать ему? Может, многие видят и слышат то же, только молчат? Боятся стать посмешищем, а ещё хуже – угодить в лечебницу? Или он один потихоньку сходит с ума… От мыслей отвлёк вскочивший Винт, по привычке уже держась за рукоять пистолета.

– Ты что, леший? – крикнул Винт седоватому мужику с бородой. – Подкрадываешься…

– Ну, Леший… А ты-то кто? – Мужик прислонил охотничий карабин к дереву. – Меня откуда знаешь? Тебя вот я раньше не встречал. А насчет того, что скрадываю тебя, так если бы скрадывал, ты бы и не услышал. Хотя, что таить, – чуткий ты…

Пришлый мужик внимательно посмотрел на молчавшего Ворона, потом провел ладонью по лицу, как совсем недавно Ростислав.

– С возвращением тебя, князь…

Ворон вздрогнул. Винт, не понимая, что происходит, крутил ещё в руке пистолет и даже давил им комаров на своём лице.

– Да спрячь ты пушку, воин! – Мужик подошёл к дымокуру. – А я уже думал, что больше не увижу никого из рода твоего, а нет… Присяду, отдохну, коли встретились.

– А за какие заслуги ты меня, Леший, таким сословием наградил? Может, за то, что твою тайгу пилю да продаю? Ведь нельзя лешему без леса, а, Винт? А может, ты, Леший, по-новому жить захотел? В городском лесопарке, например? А что, Винт, построим ему там избу старинную. Вот диковина будет!

– Да, князь, и годы твой характер не поломали! Тысяча лет прошла, а дух Судислава в тебе остался… Только уже год как колобродит тебя, покоя найти не можешь. Да и нет его, покоя, – не ищи. Зря только время потратишь. Твой род небытия коснулся, а сам ты плач земли услышал… Поэтому не ищи покоя.

– Откуда знаешь про плач земли?!

– Да я ведь не только про плач знаю. Мне всё о тебе ведомо, да и воин для меня не загадка.

И вдруг Ворон понял, что встреча не случайна. То, что он князь, уже слышал ночью в лесу, когда сжёг гитару. Но только как узнал про все его наваждения мужик?

– Нет, ты ошибся, Леший, или как там тебя по-настоящему! Не князь я…

Мужик усмехнулся и встал:

– Пора мне в деревню, князь…

– Ты что же, экстрасенс местный?

– Их не бывает, князь. Это юродивые, кликуши, возомнившие себя ясновидящими, а то и просто мошенники.

– Но как же тогда понятие о том, что юродивые – дети божьи?

– Ты не находишь странным, князь, что все люди – рабы божьи, а безумные дебилы – дети? Так кто же тогда сам Отец? Задумайся, может, сыщется причина.

– Не круто ли, Леший, так о Боге?

– Я не о Боге, князь, я о людях тьмы и тени. О тех, кто, путаясь в грехах под монастырским кровом, намеренно всё извратил, переписав каноны. И не сейчас… Давно.

– Но для чего?

– Чтобы быть сильнее и могущественнее. И зреть лишь павших ниц.

– А что это за люди тьмы и тени? Не слыхал…

– То слуги беса.

– Нет, Леший, ты мне гонишь! Какие бесы?!!

– Те, что живут в закатном солнце. На закате.

– Ты хочешь сказать – на западе?

– Нет, они повсюду, оттуда лишь умело управляют.

– Откуда знаешь всё? Ты что, профессор?

– Нет, я лишь коснулся истины в небытии…

– И оттуда ты узнал, что я князь?

Леший промолчал, вскинул на плечо карабин и, не торопясь, пошёл к лесу.

– Ты не ответил мне! – Ворон тоже поднялся. – Ну, если я князь, докажи!

Леший повернулся к опешившим мужикам и произнёс с твёрдой уверенностью:

– Отметина под левым соском величиною с ноготь – это печать твоего рода.

На небольшой полянке повисла тишина. Винт видел, что человек, пришедший из леса и вновь в нём растворившийся, загрузил Ворона. Видел глаза друга, сузившиеся и ставшие обескураженными, чего никогда не бывало.

– Да брось ты, Ростик! Не в себе мужик, наплёл с три короба… – Он так и не понял, о чём был разговор: плач, князь, Судислав какой-то. – Ты не бери в голову.

– В голову, говоришь! – Ворон рванул на себе рубаху. – На, смотри!

На левой стороне груди, внизу, под соском, чуть прикрытая редкими чёрными волосками, торчала небольшая коричневая родинка величиной с входное отверстие пули.

– Вижу, ваше высочество… – Винт полез в джип за водкой. – Сейчас и отметим, ваше величество!

– Не «величество», тем более «высочество», а «ваша светлость»…

– А ты-то откуда знаешь про их регалии?

– Не знаю, может, в книге прочитал, а может, вспомнил… Теперь уже ничему не удивлюсь – будто в стране сказок мы.

Ворон встал и стал ходить по поляне, напрягая память, чтобы вспомнить этого человека, Лешего. А может, он и впрямь леший? И тут же сплюнул в сердцах. Какой, к чёрту, леший? Может, он как-то пересекался с ним? Опять не то, ведь тогда в лесу, на охотничьей базе, он был один, даже Винта с собой не взял. Откуда он знает про плач? Откуда знает про родимое пятно? В бане одной с ним не мылись. Может, кто мозги хочет ему запудрить да развести на бабки? А кто-то из своих слил информацию… Вполне возможно, но есть одно но. Про разговор с самим собой там, в лесу у костра, не знает никто. А ведь там впервые прозвучало имя Судислава, и о том, что он тоже князь, как и предки его. Возможно, кто-то покопался в старых архивах и раскопал его генеалогическое древо – пусть даже так, допустимо. Если его миллионы кому-то не дают спать, много чего можно нарыть. Разные есть сейчас спецы, и не то могут раскопать. Но всё равно не вяжется: в мыслях его ведь никто никогда не копался.

– А может, все это привиделось, Винт? – спросил Ворон с надеждой, сейчас он даже хотел, чтобы привиделось. – И не было здесь никого?

– Привидения «Приму» не курят. – Он большим пальцем ноги подтолкнул свежий, аккуратно затоптанный окурок к дымящимся головешкам. – Что происходит с нами, Ворон? Где мы и что зацепили? Где перешли недозволенную черту, за которую нельзя заглядывать?

– А есть она, эта черта? Скорее всего, выдумки.

– Не скажи! Вспомни про подземный переход в Москве. Там была черта, о которой я тебе говорю. Только видели мы разное… Оттуда со мной странности стали происходить. До этого ведь ничего не чувствовал, жил да жил и жизни радовался, как ребёнок. А теперь у меня ощущение, будто в долгу я. И странно, и непонятно… Изнутри это прёт. Бывает, забудусь, вроде и прежний – так плач этой женщины возникает в голове. Только мне кажется, он с неба ко мне летит.

– А ты видел её, Винт? Какая она и о чём она в плаче просит? Раз ты на базе на такое решился…

– Мне теперь кажется, что видел, только не тогда, в московском переходе под площадью трёх вокзалов, и не на базе – раньше. Когда мне щёку разворотило и плечо, там, в Афганистане. Только тогда мне показалось, что от потери крови всё это, в бреду привиделось, потому как такого не бывает. Только ты не смейся, Ворон…

– Да уж какой смех? Рассказывай!

– Будто я на Куликовом поле лежу. И боя уже нет, кругом мёртвые тела и в воздухе запах свежей тёплой крови. И вижу, женщины ходят и плачут между погибшими. И чтобы вороны плоть не клевали, щитами лица закрывают. Дивно мне стало, будто я в кино. А потом подумал, что умираю. Боль такая, что и передать нельзя. Хотел из-под бронежилета аптечку достать да вколоть обезболивающее, только на мне не бронежилет оказался, а кольчуга, такая же, как у рядом лежащих… Потом вижу: женщина надо мною. Щитом меня не накрыла, а под голову положила. И как сейчас помню слова её и голос: «Слезой горючей я боль и кровь твою уйму, воин». И сама наклонилась надо мной. А волос русый, словно ветер по лицу. И запах, будто травами скошенными вокруг всё выстлано. «Кто ты?!» – кричу ей. А она мне ладонь на губы положила и говорит: «Разве ты не признал меня? Я – Забота, жена твоя». А сама меч мне выпавший в руки кладёт. Потом провела по лицу платком – пропитался кровью белый платок, – голос Винта задрожал, – и на груди у себя спрятала…

– А потом что? – Ворон сидел с побелевшими губами. – Что замолчал?

– А потом ничего. Очнулся в госпитале, даже не слышал, как и вертушка нас там собрала, – без сознания был. В себя пришёл только на третий день… Всегда думал, что это бред. Только когда в петлю-то полез там, на базе, понял, хоть и пьян был, что не бред тогда в Афгане был, что-то другое мне открылось… Я на базе тогда у озера сидел. Вдруг услышал плач её и вижу, словно наяву: какие-то всадники в чёрном ведут её, простоволосую, верёвками опутанную, а она к груди младенца прижимает. И будто это моё дитё. Поворотилась она ко мне, только волос с лица не откинула, да сказала, словно мечом меня надвое разрубила! От таких слов не только в петлю полезешь…

– Что она сказала тебе, Винт?!!

Ворон вдруг поймал за грудки друга и с белыми от ярости глазами тряс его:

– Говори! Что???

– Она сказала, что мы землю свою, жён и матерей продали… И кинула мне платок окровавленный. Тот, что на Куликовом поле на груди у себя спрятала.

Винт откинулся на траву и закрыл лицо ладонями.

– А что потом?

– Потом… Когда утром полностью очухался, думаю, перепил – привиделось да послышалось. А у самого что-то под рубашкой тянет кожу на груди – то ли, думаю, облил себя соком каким. Полез, а там вот это…

Винт сел, достал из-за пазухи окровавленный, кажущийся ржавым, из тонкого отбеленного холста платок и положил его в руку Ворона.

– Всегда теперь с собой ношу. Только вот не знаю – моя ли одна кровь на нём? Может, и её, Заботы? И до сей поры себя разрубленным надвое чувствую. Будто и не один я. И словно бьются теперь и спорят между собой они. Теперь это я – и не я. И какой настоящий «я» – не знаю теперь, Ворон.

– И я не знаю, Винт… Если бы не знал тебя, не поверил бы. Но прав ты: мы действительно переступили какую-то черту. А что делать нам – ума не приложу. Только и жить с этим тяжело, а тем более в неведенье, что с нами происходит.

Они сидели молча у погасшего давно дымокура и уже не замечали комаров. Они как бы отрешились от мира, который их окружал. Где-то за поворотом совсем уже недалёко ревел, преодолевая грязные болотистые участки, трактор. Он рявкал и фыркал, как испуганный медведь, въезжая в глубокую лужу, а потом весело урчал, выезжая на сухую дорогу. И наконец из-за пихтача, по-вечернему тёмного, выкатился синий потрёпанный «Беларус» без единого стекла, где в кабине сидел насквозь пропитавшийся соляркой и мазутом губастый тракторист.

Водитель джипа стоял на гидронавеске трактора, заляпанный, как и сам джип, болотной грязью и глиной, и выглядел точно так же, как «Хаммер». Исчезли агрессивность и крутизна, он выглядел жалким и потрёпанным. И толстой рожей, и весь сам, своим видом, он был похож на измученного деревенского тракториста. И только иногда проблёскивал на его шее атрибут нового русского – толстая дутая цепь из турецкого дешёвого золота. Ворон улыбнулся, глядя на водителя: «И тебе тоже здесь не Канада, и тебя обломали».

В Бураново людей на улице не было. Только у магазина торчал потрёпанный «Жигулёнок» с разложенным товаром на капоте. Почти уже проехали, но сидевший впереди Винт вдруг приказал водителю остановиться. Продавец, взглянув на машину и новых для него людей, понял, что эти ничего не купят, и рассматривал редкостную в этих местах машину.

– Ты местный? – задал вопрос без всякого подхода Ворон. – Знаешь кого из этой деревни?

– Да почти всех. Тут людей-то… – ответил продавец, почти не проявляя интереса к Ворону и Винту. – А кто интересует? Ищешь кого?

– Лешего ищу.

– Есть такой… А что хотели-то? Может, что передать? По утрам иногда заходит, сейчас вроде как в лесу.

– А ты любопытный… – Винт обошёл машину и продавца. – Сам-то откуда, любопытный?

Ворон по речи Винта понял: что-то не так. Если уж Винт за что-то зацепился, будет крутить до конца.

– Дак, с Верхней Каменки…

– Людей, говоришь, мало… А что ты тогда здесь продать можешь?

– А ты что, из налоговой, что ли, допросы мне устраивать?

– Кедами китайскими торгуешь, а спутниковый телефон на подзарядке и пушка под мышкой. Странный ты продавец! – не унимался Винт.

Продавец было дернулся к машине, но Винт блокировал дверь, вытащив пистолет. Уперев ствол в живот продавца, достал выпиравшее из-под его джемпера оружие.

– Гляди-ка, босс, не какая-нибудь «переточка» газовая, а «Стечкин». Серьёзная компания! И люди, я понял, за тобой серьёзные. Только что ты здесь нюхаешь, в этой дыре? Ты зачем номера машины фотографировал, чучело?

Продавец сменился в лице, потом вытащил удостоверение:

– На службе я, мужики… Верните оружие, проблемы у вас будут.

– Сейчас у тебя проблемы, сынок! Плохо службу несёшь, хотя из серьёзной конторы. Видно, расслабился. Не расскажешь, в чём любопытство твоё? По глазам вижу, что нет. Но и на том спасибо. Расскажи нам о Лешем, этим тайну никакую не выдашь.

– А что говорить? Люди сказали, что не в себе вроде он после травмы, память вроде как потерял. А так мужик вроде нормальный, пасеку держит. Что за интерес вот у вас к нему?

– Сдаётся мне, служивый, ты его пасёшь… Только вот зачем? Но ты этого и сам не знаешь.

– Откуда такая уверенность, что его? – Продавец, разговаривая, хотел переместиться.

– Без фокусов, нам ничего не нужно от тебя, а то друг другу дырок наделаем в горячке. На, воин, оружие твоё, только не дай боже… Ну ты меня понял.

Винт протянул пистолет продавцу, свой перед этим спрятав обратно за пояс. И не глядя больше на обескураженного своим проколом наблюдателя, пошел к машине, твёрдо зная, что теперь их поведут. Приставят кого-нибудь, возможно, даже из близкого окружения. И каждый метр их передвижения будет известен. Непонятно было только, ради чего всё это. Какие цели, кто преследует? ФСБ просто ради профилактики ничего делать не станет. Есть, значит, интерес…

По дороге к Верхней Каменке молчали. Винт изредка смотрел в зеркало заднего вида, повернув его на себя.

– Хвост ждёшь? – Ворон раскуривал новую сигарету. – Не будет хвоста. Машина такая одна в области. Они уже сейчас знают, кто интересовался Лешим, если они там по этой причине. А мне кажется, по этой. А завтра человечка уже к нам приставят. Но это, с одной стороны, и хорошо. Может, для себя что выясним. Бред вокруг! И во мне, Винт, бред или безумие – не знаю, что лучше. Но что-то было здесь, в этих местах, и, по-видимому, ничего ещё не кончилось. Лешего этого привезёшь! Не знаю как, но привезёшь. Пусть всё расскажет, что знает.

– Как теперь привезёшь? У него «контора» на хвосте, а он, поди, и не знает. Может, он агент какой?

– Да какой агент в этой дыре, Винт? Ни заводов тут тебе, ничего. Тут что-то такое, что ни с чем обыденным и знакомым не связано.

– Может, конкуренты ФСБ наняли?

– Людей из конторы за бабки не купишь, Винт, – это особая категория. Искать будем концы этой истории.

– А может, оставить, Ростик, всё как есть? Мы-то им не нужны. Были бы нужны, уже давно бы ласты завернули. Не здесь – так в городе.

– А мне теперь интересно… Не отступлю, пока всё знать не буду. Может, и легче на душе станет. Год уже в раздумьях живу, ничего не радует.

– Хорошо, если так, Ворон. Бывает и наоборот: не знаешь и крепко спишь.

* * *

Несмотря уже на вечер, Верхняя Каменка гуляла. Приехала вахта с лесоповала. Мужики, прожившие безвылазно в тайге месяц без спиртного и баб, не спешили расходиться по домам. Бабы, они размышляли, никуда не денутся, а вот выпивка может, потому как заначку у многих мужиков жёны отнимут. Потому и пили прямо в сосновом сквере местного лесоучастка, за длинным столом летней курилки. Выпавших из рядов крепкой бородатой компании лесорубов, не рассчитавших свои силы, товарищи отводили под навес, где когда-то хранилась сосновая шишка, и укладывали на порожние мешки. И оттуда после небольшого сна их уводили ожидавшие на крыльце жёны. Разбуженные ещё пытались сопротивляться. Рвались обратно к длинному столу, но злобный тихий шёпот и тычок маленького крепкого кулачка под рёбра делал своё дело. И кто, затянув песню, а кто, продолжая сволочить и себя, и жену, ещё оглядываясь на сосновый сквер в надежде вернуться после, – шли домой.

Ворон с Винтом подъехали к лесоучастку, когда за столом в сквере остались три человека. На крыльце конторы сидела невысокая женщина лет тридцати, одетая в полинявшую штормовку, тонкого брезента брюки и армейского образца ботинки. Рядом с ней валялась лётная планшетка, пачка сигарет и наполовину заполненная окурками банка из-под кильки в томатном соусе. Открывая калитку, Ворон определил, что она здесь давно, и её ожидание затянулось настолько, что она потеряла счёт времени. Раньше он здесь её никогда не видел, но в глаза она ему бросилась не тем, что была недурна собой и с очень выразительными глазами, а тем, что она была городская, не здешняя. И приехала совсем недавно в Каменку, потому как не успела привыкнуть к местной жизни: взгляд её говорил об этом, манера одеваться. В грубоватой штормовке она чувствовала себя неуютно, потому как привыкла носить другую одежду, а эта была для неё чужая, не её. И она, чувствуя это, старалась то поправить капюшон, то залазила в ненужные ей карманы. При виде незнакомых мужчин, Ворон заметил, лицо её на мгновение напряглось, и еле заметные морщинки у глаз разгладились. Она прямо взглянула на него, не отводя глаз, встретившись с глазами Ворона. Только не оценивала она, как мужика оценивает баба, взгляд был другой – изучающий. Со сквера неслась пьяная песня. Вернее, не песня, а две её строки. Пели двое, а третий только ухал, пытался даже свистеть, но не получалось. Ворон сел на нижнюю ступень крыльца, опёршись спиной о перила.

– Меня ждёшь? – без всякого приветствия и вступления начал Ворон. – Так вроде незнакомы.

– Может, тебя, может, друга твоего – разве сразу разберёшь, кто есть кто. А знакомы, незнакомы – разве в этом суть?

– Ты тоже ищешь истину и суть?

– Искала, долго искала. Было уж и отчаялась…

– И что, нашла?

– Нет, только лишь коснулась.

– Ну и день сегодня у меня! – Ворону вдруг стало весело. – Что ни деревня – то все чего-то ищут или кого-то. А не лучше ли нам всем жить проще, как вот они? – Он намекнул на пьяную песню лесорубов. – Утром только голова поболит – и всё! Никаких истин, никаких тайн – всё просто, отработал и погулял, погулял и забылся. А то «люди теней, тьмы» и прочая хрень. Есть ли вообще это? Больной ваш Леший. Даже ФСБ на поводу…

– Это мы больны и не сознаёмся в этом даже себе. Смотрим на мир, видим все изъяны, но делаем вид, что ничего не происходит. Может, мы слепы? Или уже настолько стали толстокожими, что на всё фиолетово? Ты вот крупный бизнесмен! Ты же знаешь, что не так мы всё делаем, не туда смотрим, не те слова говорим.

– А тебе зачем это надо?!! Лучше бы детей рожала! Как понял, тоже в сыщиков играешь. Не думал, что сегодня успеете меня здесь начать пасти.

– А что тебя пасти, когда надо вести! Ты ведь теперь, как слепой котёнок, тычешься, и по-старому жить не можешь, и по-новому не научился.

– Тебе-то откуда известно, что у меня внутри?

– Глаза твои говорят, Ростислав. Вижу, что плохо тебе…

– На цыганку вроде не похожа, а гадаешь? Объяснить мне можешь, что происходит и со мной, и с людьми. В тупике я.

– Я не смогу – дед Данила сможет. Езжай на кордон, он там с внуком. Поживи у него несколько дней, и ум прояснится.

– Он что, чудотворец, что ли?

– Да нет, чуда на земле не бывает – это люди для своей выгоды придумали, – а бывает истина…

– Он её знает?

– Старые люди ему поведали, он ждёт тебя. Скажешь, что я послала.

– Я – это кто? – впервые улыбнулся по-доброму Ворон. – Наружка ФСБ? Или всё же имя есть?

– Есть. Мария. Скоро там много гостей будет, и прошеных, и непрошеных, – непрошеные тенями проникнут. Помни: от них зло. Ты сам всё узнаешь, князь.

– Но откуда тебе известно про князя? Ты же нормальная женщина, умная и красивая… И служишь в такой конторе! Не на заправке! Неужели и ты веришь всему, что говорят эти люди?

– И ты поверишь, прикоснувшись. Сейчас в тебе смятение…

Ворон посмотрел молча на Марию, коснулся ладонью её русых волос и вдруг отдёрнул руку. По его телу словно пробежал ток, но не ударил, а встрепенул что-то в груди. Давно ему так хорошо не было. Наверное, с того времени, как ушла от него жена. По ней он долго тосковал, но потом свыкся. А вот теперь снова ощутил в себе то дрожащее чувство внутри. Кликнув подвыпившего Винта, направились к машине. Мария осталась стоять на высоком крыльце лесоучастка. Открыв дверцу машины, Ворон повернулся, взглянув ей в глаза:

– Ты не исчезай, как появилась.

Она улыбнулась, помахав ему рукой.

– Теперь не исчезну.

Утро застало их на подъезде к кордону. На широкой излучине реки Ворон заставил остановить машину. Он увидел огромное розовое зеркало воды, обрамлённое ещё тёмным хвойным лесом. Поднятая им с реки стайка уток понеслась на зарю. Из тёмных они стали розовыми и, как только полностью окрасились, исчезли из его зрения. Он слышал свист крыльев, слышал ещё недовольное кряканье, только птиц уже не было. Они перестали существовать как земные, – они стали птицами солнца, приняв свет его, и растворились в нём.

Он присел к большому валуну на высоком берегу и всматривался в зарю. Глаза стали непроизвольно закрываться, его окутывала дрёма. Что-то наподобие он уже видел, но так давно, что почти забыл, ещё в детстве, когда был жив его отец. Так же на реке они встречали зарю на рыбалке, и видел он, как первые лучи окрасили отца с удилишком на воде в болотных сапогах. Сначала исчезли сапоги, потом тело в коротком дождевике, а потом и голова. Он сначала засмеялся, увидев, что отец растворился, потом, подождав немного, закричал, испугавшись. Только никто не откликнулся, не отозвался. Словно его крик не мог пробиться сквозь зарю! И тогда он побежал в полыхающую розовым воду. Очнулся уже на берегу, где отец, мокрый, со слипшимися волосами, делал ему искусственное дыхание.

И сейчас, сидя у валуна, он старался сопротивляться сну, тянул эту детскую мысль – воспоминание. Что же всё-таки было тогда? Куда исчезал его отец? Может, тоже растворялся, как эти птицы? Налетевший, словно ветер, утренний сон переворошил думы о прошлом и загадочном, принёс ему его новое, настоящее, увиденное вечером: выразительные глаза и длинные пушистые ресницы. И будто её шёпот был рядом:

– Теперь не исчезну…

А заря от реки поднималась всё выше. И наконец достигла высоты крутого берега, прошла по поляне, окрашивая травянистую землю в золотисто-розовый, потом достигла валуна и уснувшего детским сном Ворона. И еще через несколько минут и берег, и валун, и сам Ворон растворились, канули в розовом ветре солнца. Ворон уже не слышал, как шлёпнулись снова в реку потревоженные утки, словно выпавшие из зари, закрякали на разные голоса, купаясь в прохладной воде. Не слышал, как кричал его Винт с водителем, бросившиеся на поиски. Он крепко спал, хмурясь во сне, оставшись наедине с огромным миром сновидений, исчезнув на несколько минут в утренней заре от глаз реальности.

 

Глава 6

Профессор этнографии Вековой после исчезновения сына забросил монографию, над которой сидел около двух лет, отменил свои лекции в университете. Сначала старался найти Вадика в одиночку, обошёл и обзвонил всех его друзей. Но с каждой встречей и звонком стал понимать больше и больше, что с друзьями сын в последний год почти не общался, вел замкнутый образ жизни, и друзей, а тем более родителей не посвящал в свои тайны. А тайны, по-видимому, были.

В комнате Вадика он обнаружил в столе много дешёвой литературы о магии, листы бумаги с каббалистическими знаками и колонками чисел, всевозможные амулеты и даже старый шаманский бубен, испещренный почти выцветшими рисунками. Кто и когда снабдил сына этим добром – к своему великому стыду, он не знал. Мать почти год уже находилась в научной командировке на раскопках древнего городища где-то под Херсоном. Чтобы не тревожить жену, не стал ей ничего сообщать, пока сам что-нибудь не выяснит. Все известные секты, которые были в городе, тайные и работающие легально, он обошёл, только никто не видел его сына. Версию похищения Вековой в расчёт не брал: похищают, чтобы потом требовать выкуп, а за две недели исчезновения Вадика не было ни звонков, ни писем. Тогда он обратился в местное РОВД, где его сначала пожурили за то, что потянул время, но заявление приняли. И через несколько дней фотографии уже украшали стенды «Их разыскивает милиция». Почти каждый день он ходил в милицию, но там никаких новостей не было.

И вот сегодня ночью, разбирая тетради и книги по чертовщине в комнате сына, впервые понял, что у него в руках есть маленькая ниточка, за которую следует потихоньку тянуть. В записях сына обнаружил, что тот вдруг заинтересовался материалом, над которым он работал одно время. Досадуя на себя – как он в первый раз не придал этому значения, ведь он же видел уже эти записи! – кинулся в свой кабинет.

В огромном шкафу из морёного дуба у него хранился архив, которым в последние годы он редко пользовался. Вспоминая, где может храниться интересующий материал, он перебирал тяжёлые папки. Здесь были собраны все документы его научных экспедиций. И вдруг он обнаружил, что некоторые папки развязаны, а документы лежат не в хронологическом порядке, как он всегда их раскладывал, а иногда даже вниз головой. Поняв, что или сын, или ещё кто покопался в его бумагах, Вековой не стал искать то, что пропало, если вообще пропало, а решил проследить по вскрытым папкам, что хотели найти.

На улице уже было светло, когда уставший профессор встал из-за стола и открыл балконную дверь. Картина стала проясняться. Рылся не сам сын: у него бы не хватило ума пройтись по разным папкам, выискивая те документы, что касались его находки в красноярской тайге много лет назад.

Картина стала ясной, только не простой. Теперь он знал, что люди, побывавшие в доме и у которых, видимо, его сын, выйдут на него. И тем более сын будет жив, пока они не найдут у него те документы, ту таёжную находку, о которой его Вадик вообще ничего не знал, тем более не знал, где она хранится. Чтобы удостовериться, что ничего не пропало, он закрыл балкон и задёрнул тяжёлые непроницаемые портьеры. Сбоку камина нашёл и нажал потайную кнопку, ведомую лишь ему. Отъехавшая каминная полка оголила металлическую дверь небольшого сейфа.

* * *

Десять лет назад, в одну из своих экспедиций по югу Красноярского края, будучи тогда еще кандидатом наук, попал Вековой в одну загадочную историю, которой объяснения не нашёл. Тогда он ходил по старинным сибирским сёлам, по бабушкам и древним старикам, выспрашивал про старые сказки да чудеса. Спрашивал про обряды да про старые способы лечения, какими пользовались они и деды их.

И вот в одном посёлке, что на речке Каменке, посоветовали к бабушке Добродее сходить. Живёт она одна в лесу уже давно, ещё как муж её в войну погиб, недалеко от деревни, километрах в десяти. Случается, люди сказали, и лечит, потому как бабы иногда ходят к ней. А что молодому? Рюкзак за плечо – и в путь. Так по тропинке и шёл вдоль речки, пока на краю бора в избу чуть носом не ткнулся. Несмотря на свой преклонный возраст, старушка выглядела лет на шестьдесят. Удивился Вековой сначала и не поверил, что говорили в посёлке, будто ей за восемьдесят. Промелькнула мысль: «А может, и правда, знает какое-нибудь средство от старения? А чём чёрт не шутит?» Представился вежливо, и даже документы ей показал, и с чем пожаловал тоже объяснил. Улыбнулась бабулька да в баню его отправила, дала рушник чистый, по краям старинным орнаментом вышитый. Много повидал в своих экспедициях Вековой вышивок старых, но такие, что были у него в руках, видел только в учебниках.

Прошёл в баню, напарился. Не стал сразу вопросы задавать про рушник – откуда да кто такие славянские орнаменты сейчас помнит да вышить может. Вышел из бани, охланулся на свежем воздухе, а бабулька уже в дом зовёт ужинать. Прошёл в дом, сел за стол, а она из печи ухватом чугунок с наваристыми щами достаёт. И запах такой поплыл по избе, что на мгновение Вековой забыл, зачем и приехал. Но только разлив щи по глиняным мискам, она сама завела разговор. Неторопливо, как бы сама спрашивала и сама же и отвечала. Голос тоже не старческий, напевный. О жизни в городе интересовалась, потом замолчала, словно забыла, о чём речь вела. И вдруг посмотрела на Векового странно, так, словно оценивала. В глаза ему вгляделась, как бы прочитать что-то в них захотела. Спохватилась:

– Что же я тебе чарку-то не поднесла? – Засуетилась, бутыль тёмную из-за печной занавески достала, в кружку солдатскую алюминиевую налила. – На-ко, отведай мёд! Давно настояла! Мужикам с поселка, что заходят, редко наливаю… Надоедят потом.

Вековой поднёс кружку к губам, но не выпил – запах голову вскружил.

– Чай, брезгуешь?

– Да что вы! Запах странный! Не только мёдом пахнет, а будто травами скошенными, бабушка.

– Распознал, сынок. Мёд на травах настоян. Без трав – это просто брага. А этот по-старинному, как раньше делали.

– А когда – раньше? – уцепился Вековой, радуясь, что хозяйка сама начала разговор. – Давно ли?

– Да кто его помнит, когда? Из рода в род это идёт, всегда об этом знали. Да и не только об этом – весь ведь уклад жизни передавался от отца к сыну, от матери к дочери. Вот и помним. Что можем, храним, – горестно вздохнула, – что не можем, забываем… А ты пей, сынок, таким не каждый день угощают.

– А что же в ней, бабушка, особенного?

– Может, вспомнишь чего, что с тобой и не было.

– Разве так бывает? – И медленно выпил полную кружку. – Посмотрим! Говорят, вы, бабушка, лечите людей? Тоже травами?

– Не лечу. Кто приходил, не хворы телом – хворы разумом. Иным помогаю, а иным не могу, так как наказаны.

– Как наказаны?

– Дедом Небесным…

– Вот оно что!.. То-то рушничок расшит древним орнаментом…

– А ты, учёный человек, не ответил мне, для чего по земле ходишь?

– Сохранить, бабушка, хочу то, что ещё люди не забыли, – вот и брожу по белу свету да старых людей спрашиваю. Жалко, если после себя ничего не оставим, так можно стать и родства не помнящими…

– Правда твоя, сынок. Только можно ли всё теперь собрать, что народ наш помнил? Вы вот, учёные, многому не верите. Старых людей, говоришь, спрашивал… А ведь не видел ты их… Старых людей увидеть может тот, кому они сами покажутся.

– Как это? В каждой деревне стариков да старух много.

– А старые люди не в деревне живут – в небытии…

– А что это «небытие»? Сказания, легенды?

– Не знаю, только они оттуда иногда могут прийти, когда помощь земле нашей потребуется. Много ты не знаешь, и поверить тебе трудно, потому как учёный.

– А вы, бабушка, откуда про них знаете?

– Знаю. Только вот, что знаю, передать мне теперь некому. Думала, дитя рожу от Иреслава, мужа моего, так убили его на войне.

– А мне не расскажете?

– Не знаю, какой сон увидишь…

Вековой задумался. Странная эта бабулька! Любит, видно, сказки сказывать. И сам перевёл разговор:

– А что же вы в посёлок не выехали? Жили бы с людьми рядом…

– Здесь храм близко.

– Да нет тут никакого храма, бабушка! Здесь вообще нет ни одной постройки.

Улыбнулась хозяйка, глядя на Векового:

– А храм, сынок, это не только церковь или дворец какой… Истинный храм – это родная для тебя земля под твоим родным небом. У каждого он свой. Мой вот здесь…

Вековой вдруг почувствовал, что не один он с хозяйкой за столом, словно ещё кто-то есть. Он стал озираться, но никого не видел. Где-то в глубине души холодом стал заползать страх. Он много знал о магическом зелье, и страх его был вполне оправдан.

– Да ты, сынок, уже спишь! Пойдём, я в горницу тебя проведу.

– А как же, бабушка, легенда о старых людях?

– Я сказала тебе! Сначала утром сны мне расскажешь.

Утром Вековой проснулся бодрым, но лежал не шелохнувшись, прокручивая в голове свой сон. Странно, но бабушка была права, когда дала выпить пьяного мёда. Сон приснился странный и необычный. Да сон ли это был? И если не сон – так что это было? И если бы это был не сон, можно было бы писать научную статью про увиденное.

Тихо вошла бабушка Добродея.

– Что видел, сынок, расскажи.

– Крещение Руси видел… Побоища… Воинов, не принявших иную веру, видел, и сам будто с ними был. А ещё видел древлян, бабушка…

– А это, сынок, кто такие? Иноземцы?

– Тоже славянская ветвь, но со звериным началом. И они вроде как с попами стали заодно или перевоплотились, стали как бы их послушниками. Но угрозу они несут для Руси: ищут переход. Только куда – не понятно мне. Я там простым воином был и тоже убивал, бабушка…

– Кого убивал, сынок? – у бабушки Добродеи был строгий взгляд. – Своих?

– Нет, бабушка, людей в халатах и лисьих малахаях. Они скот уводили и людей. Странный какой-то сон, Добродея.

– Не сон то был, сынок, – это память твоя о роде. И это тоже храм, – задумалась на какое-то мгновение. – А теперь возьми старые письмена и посудину и храни, пока не скажут, кому передать.

– Какие письмена? Кому передать? О чём ты, Добродея?

– Наш род долгое время хранил их, только час пришёл отдать их тебе.

– Ваш род многие века их хранил, а теперь мне, пришлому, отдашь? Почему же веришь мне? Чудно как-то…

– Люди стали приходить часто. Тоже чего-то ищут, но не сказания, как ты, и про старый уклад наш не расспрашивают. Только после мёда пьяного другие мне сны рассказывают – страшные… А с виду они такие, как и ты, но больше девы. Один вот тоже, как ты… Академиком представился, всё про легенды расспрашивал – как это старые люди в солнечную зарю уходили, знаю я про то или нет. Долго допытывался! Потом на древнее капище ходил, – Добродея махнула в сторону востока. – Там гора без леса. И по хозяйству мне силился помочь. Но вижу: что-то ищет. Слава, видно, про меня где-то прошла, что снадобьё могу лечебное готовить из трав, – вот люди и зачастили. Только не к добру это. А теперь виденье было… Тебе отдать всё надобно. Ты теперь ношу понесёшь…

– Но почему мне? А что академику не отдала свои свитки? Тоже ведь стариной интересуется.

– Может, и отдала бы, только во сне он с тенями разговаривал.

– Как это – с тенями?

– Разум его во сне был в мîроке…

– Мало ли кто во сне разговаривает, бабушка?

– Чем человек дальше от бога, тем сон души его глубже, а разум тогда во сне во власти теней и мîрока.

Добродея, покопавшись в сундуке, принесла тонкие берестяные свитки, залитые воском, и серебряную посудину, напоминающую небольшую квадратную бутылку. Вековой вспомнил из своего детства подобие такой посудины, только трёхгранную, из-под уксуса. Он бережно уложил бабкино достояние в рюкзак, замотав это богатство в шерстяной свитер.

После завтрака Вековой, попрощавшись с Добродеей и пообещав когда-нибудь навестить её, двинулся в обратный путь. У широкой излучины реки, где тропинка подходила почти к самой воде, сел на камень и достал с нетерпением старые свитки. Развязав тонкий кожаный ремешок, отогнул осторожно край, ломая восковую плёнку. Прочитать без специального оборудования было невозможно: чуть просвечивались затейливые буквы и знаки. Но они были! Смог только разобрать, а вернее, додумать: «Семо и Авемо» – «и туда, и сюда». Предательски задрожали руки. Понял вдруг, что у него сейчас в руках бесценные свитки волхвов, о которых никому не известно. Что было в бутылке, не знал, но понимал, что жидкость в ней как-то связана со свитками. Иначе бы не хранились они вместе. Обретённые свитки уже не давали ему продолжить экспедицию. Нужно было ехать домой. Разобрав пластмассовый термос и выкинув оттуда стеклянную колбу, вложил в освободившееся пространство свитки. Через день он уже из Красноярского аэропорта улетел домой, в Ленинград.

Через год он закончил работу над древними свитками и понял, что писать на эту тему диссертацию не будет. Не потому, что мало было материала или он недостаточно интересен. Они отвергали земные законы, по которым люди привыкли жить уже давно, может, целое тысячелетие. И напиши он основанную на этих источниках статью или книгу – его сразу обвинят в шарлатанстве и пропаганде лженауки. И во всех научных журналах, толстых и не очень, будут поносить, а в родном институте тыкать пальцем. И тогда прощай карьера учёного, прощай лекции и экспедиции. Всё накроется медным тазом.

Но всё же Вековой рискнул, выдвинул гипотезу о перемещении человека во времени под действием определенных обстоятельств, целеустремлённости и психического воздействия на человеческий организм энергетического напитка, тайну которого знали волхвы ещё со времён огнепоклонников – зороастрийцев.

Месяца два спустя после выхода статьи с ним захотел встретиться учёный из Швейцарии. Во время разговора Вековой понял, что за бугром, как и ему, известно о существовании когда-то такого напитка. Вопросы, которые задавал учёный, сводились к одному: откуда у него информация о напитке и о временнîм переходе. Вековой шутя отвечал, что ходит по земле и собирает сказки и легенды. Всё, что он написал в своей статье, – это гипотеза, не подтвержденная ни одним научным аргументом. Но по глазам худощавого седого иностранца прочитал, что не верит тот ему. В конце беседы гость вдруг пригласил его работать в свой заморский университет, обещая ему звание академика с огромным годовым окладом. Стало ясно, что он им нужен, потому как знают: написав эту статью, Вековой оттолкнулся от конкретного документа. Знал, подлец, что сейчас в России не лучшие времена, и такое заманчивое предложение даст соблазн, пред которым трудно устоять. А в начале девяностых науку совсем почти свернули. Кто-то уже уехал за бугор в поисках лучшей доли, кто в челноки подался. Выживать как-то надо, и с учёной степенью дворы станешь мести. Слушал Вековой швейцарца, понимал, что нужен он там только ради того, чтобы информацию получить. А как учёный-этнограф никому он там не нужен – это ведь не ядерщик. Вежливо отказался и поднялся, чтобы попрощаться. В ответ на своё «прощайте» услышал без переводчика, на хорошем русском:

– Не «прощай», а «до свидания», сказочник! Увидимся, когда время придёт.

– А зачем нам встречаться? – Вековой пристально посмотрел на гостя. – Что нужно, вы выяснили. Только много не узнали, хотя надеялись. Тайну хотите открыть? Но для чего она вам? Вам тем переходом не ходить, разве только в Тартарары. Этим переходом только вольный человек может пройти.

Недобро сузились глаза иностранца, и в какой-то миг они из карих превратились в жёлтые с чёрными, удлиненными книзу зрачками. Словно произошло перевоплощение, и в нём стал проявляться зверь! Хорошо выбритая кожа лица натянулась на острых скулах, приоткрыв тонкие полоски губ, обнажив белые зубы, похожие на зубы хищника. Вековой от такого превращения даже неосознанно отпрянул в сторону, почувствовал как бы даже звериное дыхание.

– Род твой, наверное, от древлян идёт: я вижу в тебе звериное начало.

– Вот ты и смотри, Вековой, пока зряч! Скоро тьма для тебя наступит. Поводыри своё дело сделают…

Резко повернулся иностранец и гулко пошёл по безлюдной университетской аудитории.

После этой встречи только подтвердились опасения о публикации найденных им находок. Но худа без добра не бывает. Иностранец показал своей несдержанностью, что в свитках описана не легенда и не древний ведический миф. И волхвы, и теперь вот этот заморский гость знали о существовании неких поводырей, несущих свои тёмные замыслы. Знали о слепых учителях и Братстве Теней. И вот этот человек, приехавший на встречу с Вековым, много знает о поводырях и Братстве, и, видимо, есть люди и в России, которые тоже завязаны с ним. Ладно, если это всё же простые секты, которые расплодились в последнее время в стране, – от известных давно иеговистов до экзотических, вплоть до африканских Тумба-юмба. У тех-то цель одна и простая: собрать вокруг себя податливых да легко внушаемых, сделать из них не носителей веры, а сборщиков материальных ценностей. А если эти – нет? Что, если это гораздо глубже и серьёзнее – не так, как кажется на первый взгляд?

Вековой видел, что в народе сейчас наблюдается что-то наподобие мистерии. Чуть не поголовно стали верить и в Бога, и в чертовщину. Как продуктовые ларьки, стали открываться салоны магии всех цветов и оттенков. Запестрели газеты объявлениями о колдунах и знахарях. Знал, конечно, что всё это мошенники, как бы они сейчас ни назывались, экстрасенсы или целители, – цель-то всегда у них одна: нажива. Но кто вот этот человек? Кто эти поводыри? Чего они хотят? Изменить мир?

Ответов несколько лет не было. Иногда, правда, там или сям задавали Вековому вопросы о временнîм переходе, но ненавязчиво, как бы стараясь поддержать разговор с человеком, написавшим об этой злополучной гипотезе. Подрастающий сын никогда не интересовался этой темой. У него, как и у большинства молодых, были виртуальные интересы в глобальной сети. Времена стали меняться к лучшему, Вековой вновь занимался научной работой. И как-то забылась встреча со швейцарцем. Но вот с исчезновением сына злополучная встреча всплыла. И не только тогда, когда понял, что кто-то копался в его бумагах. Навёл его на такие мысли компьютерный диск, найденный в столе сына.

Сначала просмотрел несколько дисков. То была музыка, игры, учебные пособия, и только один диск вдруг навёл его на размышления. Он был о Сибири. Он так и назывался: «Сибирь в третьем тысячелетии». Открывая файл за файлом, видел всевозможные форумы и презентации, туристические лагеря в горах и на крупных озёрах. И везде мелькали фразы о гражданах мира, об образовании ради жизни.

Первое впечатление после фраз и всевозможных диаграмм было: ясно, это диск глобалистов. Но потом стали появляться на снимках шаманы в своих ритуальных одеждах, отмеченные разноцветными флажками на карте России места, и особенно её горные области Байкал и Алтай, где уже закрепилось и живёт общественное движение «Гражданин мира». Подобие отчётов женщин – координаторов движения наводило Векового на мысль, что финансирование такого движения происходит, видимо, из-за границы. Опасения его подтвердились, когда на одной из фотографий увидел главного идеолога движения, восседающего с губернатором большого города Сибири. И это было для Векового как удар палкой по голове: в руководителе движения он узнал учёного, приезжавшего к нему из Швейцарии. Раздумывать, а тем более искать самому, не было смысла. А зная, что милиции эта задача не по силам, он направился за ответами на свои вопросы в ФСБ. А ещё через день, узнав о предполагаемом месте нахождения сына, летел с сотрудником федеральной службы в далёкий Красноярск.

Уже подлетая к аэропорту в Емельяново, он вдруг ни с того ни с сего вспомнил бабушку Добродею. «Жива ли добрая старушка?» – промелькнуло в мыслях. Но залетевший в иллюминатор солнечный луч заставил его зажмуриться и отвлечься. Самолёт, совершив небольшой разворот, заходил на посадку.

Питерский рейс в аэропорту встречал Сажин. Вековой, не ожидая, пока тот начнёт разговор о сыне, задал первый всего один вопрос:

– Мой сын жив?

– Жив. Только невменяем. И сегодня его уже перевезли из больницы… Поменялись планы.

Оперативник из Питера вскинул на Сажина взгляд:

– Что-то случилось?

– Случилось. Эти «тени» зашевелились. Совсем недавно была убита в тайге старая женщина Добродея. Над ней совершили какой-то странный ритуал, которому не было аналогов у нас в стране. Уже вечером мы забрали дело из прокуратуры к себе.

– Но почему думаете, что это как-то связано с мальчиком? – Оперативник ждал конкретного ответа. – Мало ли сейчас кого убивают…

Вековой сидел, зажав голову руками, потом отнял руки:

– Вы правы, майор! Они идут по моему следу. Я был у Добродеи десять лет назад. Они побывали у меня дома и по моим бумагам отследили последнюю экспедицию. И вот добрались до неё. Это Братство Теней, они меня вытягивают сюда… Сыном… Потому что здесь они хотят завладеть тайной.

– Какой тайной? Тайной непокорённого рода? Небытия?

– Вы тоже читали свитки? – Вековой пристально посмотрел на Сажина. – Что вы ещё знаете?

– Я не знаю о свитках. Здесь есть люди, которые с этим соприкоснулись. Да и эти, из Братства… Им многое известно.

– Но этого не может быть! Так не бывает…

– А уж теперь не знаешь, что бывает, что не бывает. Есть даже видеокассета их прихода сюда, в этот мир, но она похищена Братством.

– Кто приходил сюда и зачем? Я понимаю – свитки, это как летопись, но не может человек исчезнуть в никуда. Мы же не тёмный народ, майор! И моя старая статья – это всего лишь гипотеза, никем не проверенная, без всякого научного фундамента.

– Но гибнут люди!.. Я не обвиняю, что вы подтолкнули Братство на убийство – они существуют тысячу лет и убивали ещё до вас. Но этому нужно положить конец… Только вот как? Мы не знаем, кто есть кто. Эти люди – тени, и сколько их – никому не известно. И где они появятся вновь – тоже неизвестно. Но сына вашего они взяли действительно ради того, чтобы вытянуть вас сюда. Ты им нужен… Или знания твои. Сын ваш и врач находятся сейчас у деда Данилы, в Верхней Каменке, туда и наши люди уже подтянулись. Будем ждать… Если они на вас охоту открыли, то появятся. Только что вы знаете такого, чего они не знают, раз идут на убийство и похищение людей?

– Я читал свитки волхвов. Я знаю о тайне перехода и знаю о поводырях. А также знаю о человеке оттуда, который живёт сейчас здесь, если верить свиткам. Только сказочно всё это. И невозможно… А так бы хотелось верить в это! Но я учёный и должен рассуждать трезво. И ни одно сказание не может заставить меня слепо верить в то, чего нет.

Вековой замолчал, задумавшись на мгновение. Потом в волнении, с дрожью в голосе произнёс:

– Если только это не игры нашего разума, нашей памяти, по какой-то причине получившей мощный импульс. И спящие клетки нашего мозга стали открывать новые, неведомые нам самим вещи. Что же послужило этому – нужно искать. И может, тогда нам станет известна картина всего происходящего. После пьяного мёда Добродеи мне приснились такие странные сны, которые никогда в моей жизни не приходили. Не в этом ли загадочном питии ответы? Не оно ли заставляет наш мозг работать по-другому, вспомнить то, что находится в твоей генетической памяти?

– Или забыть то, что уже было с тобой. – В голове Сажина, как зарница, вспыхнула на короткое мгновение мысль, что он тоже прикоснулся вот к таким странностям, только объяснить в своё время не сумел, а может, просто не дали… А сейчас вот вспоминает, что встречался уже с пришедшими из ниоткуда людьми, только после пьяного мёда он всё забыл там, за столом в кедровом огороде Лешего. Проговорил как бы про себя, но получилось вслух: – Добродея, Ведея?

Смутился. Откуда он помнит это имя? В глазах встал тонкий, изящный стан неведомой девушки. Он провёл рукою по глазам, пытаясь смахнуть эту картину.

– Вполне возможно и забыть. – Вековой пристально вглядывался в лицо Сажина. – Вам пришлось что-то забыть, майор? Что? И кто такая Ведея?

– Не знаю. Возможно, есть люди, которые знают. А я не помню. Сейчас только имя её всплыло в памяти.

Сажин замолчал. Он уже давно стал задумываться над тем, что говорят учёные, занимающиеся странными случаями, можно сказать, аномальными явлениями, в службах органов безопасности, в розысках МВД. Мол, никто не исчезает в никуда, всему есть объяснение и причина. Только в последние годы по долгу службы Сажин узнал очень много о пропавших людях, и ни один учёный и оперативник не мог дать вразумительного ответа, куда всё же пропадают люди.

Почти ежегодно в стране стало теряться несколько тысяч человек. Они исчезали бесследно, не оставив после себя ни свидетелей, ни отпечатков, – просто растворялись, словно туман под солнцем. Некоторые потом объявлялись, но совершенно в другом месте, далеко от своего местожительства, и, как правило, ничего не помнили.

Сажин много беседовал с этими людьми. Обычно они не знали, что с ними происходило. Рассказывали, что вдруг осознавали себя где-то на какой-нибудь дороге, словно после долгого и глубокого сна. Они, как будто после пробуждения, вновь начинали ощущать вокруг себя мир, но чувствовали себя в этом мире странно, словно прилетели на землю с чужой планеты. Они не помнили, кто они, где живут и чем занимались в этом, вдруг ставшем новым для них мире. Но, несмотря на то, что они были незнамо где и неизвестно сколько времени, выглядели здоровыми и вменяемыми. Одна была беда, что ничего не помнили. Некоторых после долгого отсутствия родственники находили через службы розыска, когда они уже проходили курс реабилитации. Их заставляли вспомнить, кто они и откуда, только безрезультатно.

Но пропажа памяти на знакомые и родные лица, на местожительства не повлияла на их профессиональную деятельность. Они не знали, кем работали до потери памяти, но музыканты могли играть, компьютерщики работать со сложными программами. Словно руки их помнили, как и что они делали до потери памяти. Сажин разбирался с этим долго и пришёл к выводу, что исчезновение их было как бы не случайно и кто-то преднамеренно стер только часть их памяти, тот отрезок времени, в который они отсутствовали. А что, если все эти люди были в так называемом Братстве? А может, уходили в эти самые Тартарары, о которых говорил подследственный? Или в небытие? Скорее, по логике, в небытие, потому что какое-то определённое время их местонахождение на земле не прослеживалось. Не было ни одного свидетеля на время исчезновения.

Уфологи приписывали пленение людей инопланетянам, врачи – амнезии, у милиции были свои версии исчезновения: от сожительства и пьянства с кем-нибудь в другом городе до залегания на «дно» от долгов, афер и прочих милицейских диагнозов. Но Сажину такие версии и доводы ни о чём не говорили. В мысли закрадывались фантастические предположения. А что, если память всё-таки специально стёрли, но заложили свою программу и ждут только удобного случая, чтобы эту программу активизировать? И кто эти люди, копавшиеся в чужом разуме? Спецслужбы? Свои или чужие? А может, всё же с людьми, потерявшими память, тоже произошли странности, как сейчас происходит с ним, с полковником Аридаковым, – да уже много с кем. Может, здесь кроется ответ. Только сможет ли кто ответить? Ни он, ни Аридаков, ни даже Коротин – без пяти минут кандидат наук, которому сам бог велел, – не могут дать ответа даже себе. Всё так призрачно и неосязаемо – на уровне подсознания и интуиции.

С Братством более понятно: конкретные люди проводят в жизнь свои идеи почти легально, прячась за вывесками общественных организаций и фондов. А вот с людьми из небытия, или старыми людьми, как называет их дед Данила, – с ними-то как? Руками их не пощупаешь – это вроде как зуб, который давно удалили, но он иногда так начинает болеть, что появляется настоящее реальное ощущение, что он есть. Ты хочешь проверить, осторожно ведёшь языком, чтобы резко не затронуть больной зуб, не хочешь, чтобы вновь возникла резкая боль, но язык твой проваливается в пустующую дыру…

Фары автомобиля выхватили приземистое строение на поляне, огороженное сосновыми жердями, и несколько машин, припаркованных у самого забора. Стоявший чёрный «Хаммер» вызвал у Сажина беспокойство: знал, кому он принадлежит. Такая машина была одна в области, и он как-то уже проводил проверку хозяина на причастность к одному преступлению, связанному с заказным убийством. Но владелец машины оказался чист или умело спрятал концы. Лично с ним Сажин знаком не был. Он был в негласной разработке, и все его связи с преступным миром оказались просто домыслами. Если уж они были, то этот человек по кличке Ворон обладает недюжинными способностями настоящей конспирации. Но для себя Сажин вывел одно: боялись его, начиная с конца восьмидесятых.

Подмяв под себя крупнейший оптовый вещевой рынок Сибири, Ворон не дал там хозяйничать ни азиатам, ни горцам с Кавказа. В его сначала нелегальной организации была жёсткая военная дисциплина, и все вопросы, связанные со сферами влияния в сибирском регионе, он лично контролировал. Много было недовольных, но смирились, потому как знали: война с ним ничего хорошего не принесёт. Всем был известен случай, когда Ворон не согласную с его позицией группировку из Средней Азии, привыкшую на родине у себя к круглогодичному теплу, насильно, под автоматами, посадил в военный самолёт и отправил на запасной аэродром далеко за Полярный круг, к белым медведям. Это дело тогда было в ведомстве ФСБ. Пилоты вернулись обратно только с охраной. А улетевшие потомственные чабаны поменяли свою профессию и, чтобы выжить в суровых условиях в ожидании новой навигации, стали оленеводами. Лётчики, конечно, получили взыскание, но поднимать большого шума вокруг этого эпизода никто не стал. Силовые структуры в то время понимали, что справиться с растущими, как грибы, преступными группами тяжело и лучше контролировать одну, крупную и русскоязычную, а не гоняться за разрозненными беспредельщиками, которые даже в преступном мире жили не по понятиям.

Но это конец восьмидесятых, а в девяностых произошла легализация, и у Ворона по всей Сибири открылись десятки охранных предприятий и всевозможных АО. У него была финансовая стабильность, и налоги, отчисляемые в бюджет, составляли весомый вклад в развитие сибирских городов. Сейчас же Сажин не понимал, что заставило преуспевающего бизнесмена приехать сюда, в эту таёжную глухомань? Может, он тоже в Братстве Теней?

– А Ворон что здесь ищет? Бизнеса здесь нет. Что-то здесь не так…

Вековой вскинул брови на Сажина:

– Что не так?

– Сам не знаю! Птица большая залетела на кордон, тоже что-то хочет поклевать. Только вот что?…

Несмотря на позднее время, в доме никто не спал. Услышав шум подъехавшей машины, на крыльцо вышли дед Данила и полковник Аридаков. Лупаня, почуяв хозяина, выкатилась из-под сеней с заливистым лаем. Подскочила к приезжим на безопасное расстояние, обернулась на деда Данилу, как бы спрашивая, что делать с ночными гостями, но, услышав дедово «сядь!», тявкнула ещё раз для острастки и села в мокрую траву.

– Гости, я вижу, тут у вас. – Сажин опустился на влажную ступеньку крыльца и посмотрел на деда Данилу. – Дед, проводи учёного к сыну. А мы здесь побудем… Ворон что здесь делает?

– Сам не знаю! – Аридаков опустился рядом с Сажиным. – Сначала с дедом уединился, потом на реку ушли с Марией. Мне так кажется, любовь у него…

– Любовь, говоришь?… Они вычислили нашего человека в Буранове, – Сажин немного замешкался, – и даже разоружили. А в Каменке Марию как рентгеном просветил.

– Да, работнички… У тебя Ворон был когда-то в разработке? Кем он был до бизнеса?

– Военным – спецназ ВДВ. И помощник его, Винт, тоже. В одной бригаде они были в Афганистане. Я ещё когда сам там был, слышал про Винта. Лихой мужик! Только вот сейчас на какой они стороне? Не хотелось, чтобы на другой… Лешим они интересовались.

– Лешим? А вот это уже наводит на размышления. Как они про Данилу узнали? И что странно… Когда он появился, Данила его князем назвал и Мария тоже. Такое ощущение, майор, что дед его знает, а он его – нет.

– Придёт, спросим… Долго они говорили?

– Долго, и Ворон вышел другой.

– Как другой? – Сажин недоуменно посмотрел на бывшего своего начальника. – Что в нём изменилось? Не пластику же сделал ему дед…

– Обескураженный, словно потерял что-то. Разговор был, видно, серьёзный. Да вон идут уже они! – Аридаков показал на дедову Лупаню, та стригла ушами по направлению к реке. – А Винт в машине спит, перебрал.

От реки по направлению к дому в редеющей темноте были видны две фигуры. Они то шли, то останавливались, слушая начинающих петь утренних птиц. Горизонт на востоке, в излучине между холмами, начинал окрашиваться зарёй. Идущие люди замерли, вглядываясь в грядущий день в первые секунды его рождения. Они не знали, что он им принесёт, да и не хотели знать. Главное для них было, что он зарождался, он нёс солнечный свет и тепло, а значит, жизнь. И может, впервые для Ворона этот день принёс – после столь долгого отсутствия – интерес к самой жизни, который пропал как-то неожиданно, и он уже не помнит, когда. Он жил последние годы как бы по инерции или привычке, тянул гружёный воз, как та лошадь из его видения. И если бы не Мария и дед Данила, наверное, упал бы где-то в колее и бился в судорогах, пока кто-нибудь из сострадания – а может, от страха, что вдруг вновь поднимется и будет только мешать таким же, как он, – не перерезал ему горло.

Резкий телефонный звонок спутниковой связи прервал размышления Ворона. Он остановился, не выпуская из объятий Марию, выслушал, не сказав в ответ ни слова, и отключил телефон.

– Что-то случилось, Ростислав?

– Да. Какие-то люди появились на моей охотничьей базе в старых скитах. Егерь держит круговую оборону, но они пока не решаются сунуться на участок. Разожгли только костры под горой и один на вершине. Шаманские пляски устроили, а если проще – шабаш.

– Они начали действовать, Ворон. Пойдём, надо решать эту задачу, как раз все уже съехались, только Лешего ещё нет.

– Леший, может, уже и там…

Мария посмотрела на Ворона вопросительно и потянула его за руку к дому:

– Почему ты думаешь, что он там?

– Родинка моя засаднила, как при первой встрече. Никогда этого не было, а теперь чувствую…

 

Глава 7

Вечером, проходя по территории базы, Васёк не заметил ничего странного – всё как всегда: замки на месте, стёкла в домиках целы. Да людей ещё рано ждать в эти места! За голубикой в такую даль никто не поедет, а бруснику и клюкву брать рано. Он сготовил себе простенький ужин и завалился спать на улице недалеко от костра в марлевом пологе. В последнее время, привыкший к одиночеству на этой базе, он не ощущал никакого беспокойства. Но вот уже второй день, как внутри поселилось чувство, что он здесь не один. Может, виною тому стал поп-расстрига, которого здесь убили? Так он и не знал про него. Когда это случилось, в бегах был. Совсем недавно про него услышал. Приезжал сюда Леший на моторной лодке и поведал страшную историю.

У Лешего Васька ни в друзьях, ни в товарищах не ходил. Можно сказать, даже наоборот: недолюбливал его Леший. Особенно после того, как Васька шрам от незнакомой бабы получил. В общем-то, из-за этой истории и уехал Васька в Верхнюю Каменку, в примаки пошёл.

Сам же Леший всегда был странный, а уж после того, как его ударило лесиной… А здесь приехал, лодку чуть поддёрнул на песок, даже штырь с цепью не воткнул, и пошёл по берегу к лесу. Что он там делал, Васька не знал, только пришёл Леший смурной, долго сидел на берегу озера, смотрел в воду да вздыхал. Васька было хотел позвать его ужинать, но тот так глянул, что мороз по коже. Отошёл Васька в сторону. Сначала как бы обиделся, а потом вдруг понял: не для разговоров сюда человек приехал – побыть наедине с собой, может. А он тут с расспросами! Ушёл Васька, оставил его одного.

Смеркаться стало, когда подошёл Леший. Опустился у костра, чаю себе налил да про хозяев его спрашивать стал. Васька привык уже не болтать языком: Винт строго-настрого запретил. Сослался на то, что мало чего знает о них. Приезжают, отдыхают, ну, выпивают – а как без этого на природе? Но разве Лешего проведёшь? Насквозь видит! Усмехнулся только да про попа ему рассказал. Лучше бы и не рассказывал. Теперь ночами Ваське от этого, наверное, неспокойно. А тут вчера, уже вечером, опять увидел, как озеро зеленоватым светом ночью вспыхнуло. Убежал в дом от греха подальше – вдруг опять та женщина появится? Страшно!

И сегодня опять неспокойно, будто предчувствие какое. И сон опять никак не идёт, несмотря на то, что солнце давно закатилось. Хотя на улице хорошо спать! Вытянул ноги поверх спальника. Ветерок несильный сквозь марлю продувает – ни комаров, ни боже мой! – и даже повеселел. Закурил, расслабившись, пустил дым кверху. И вдруг услышал, как камни загремели по осыпи, далеко, правда, но услышал. Думал, медведь, может, ходит. Встревожился, карабин из-под спальника вытащил да под руку к себе положил. И опять вроде спокойно стало. Рядом с оружием сильным себя почувствовал.

А тут словно дымом потянуло. Носом покрутил, осмотрел себя и спальник: думал искру от сигареты обронил. Так нет – дымом другим несёт, от своего костра не может: дым от него в другую сторону тянет. Вылез из-под полога, видит: отблеск за озером, у холма с двумя каменными вершинами. Удивился Васька. Побежал в свою сторожку, бинокль взял, вгляделся. Люди у холма гуляют, видно, пляшут у костра, а что поют – не слышно: далеко. Сразу идти туда побоялся – ночь! А вдруг ещё люди незнакомые, и что у них на уме – одному богу известно. Но знал, что ночь бессонной будет: на базу вход строго-настрого запрещён. Пустишь кого – Винт выгонит к чёртовой матери, а работу такую больше не найти. Только вдруг мысль в голову пришла: а как они сюда попали? Дорога одна, река тоже одна, мимо базы не пройдёшь. Неужели, подумал, когда днём сети проверять ездил, прошли люди или проехали? И опять у Васьки на душе беспокойство встрепенулось, даже проговорил вслух:

– А ведь нечистое, видно, это место. Недаром такой мужик, как Винт, в петлю полез – не мне чета…

И отогнал сразу от себя эти мысли: на ночь о таком думать – до утра не дотянешь! Страх, он с ума сведёт… Ещё раз всмотрелся в огни у холма: как плясали, так и пляшут. И опять мысли нехорошие. А люди ли это? Вроде как люди, только почему-то все сплетаются, как тени от костров, словно от пламени отблески отрываются и пляшут человеческими фигурами. Странно и удивительно, но тем не менее страшно… Снова побежал в свою сторожку, четыре запасных магазина затолкал в карманы да по радиостанции передал в город в охранное предприятие. В ответ передали: на базу никого не пускать, утром с ним свяжутся. Ну, вроде и отлегло от сердца. Уже вроде как и не один. Может, он сам на себя страху напустил? Может, это просто рыбаки? А все в округе знают, чья это база, и на рожон никто не полезет. Вот и не подошли близко. Хорошо, если так, только опять предчувствие, как тошнота, подкатило, думать не даёт ни о чём другом. Впервые с ним такое! Забрался на открытый балкон сауны, положил карабин на перила. Вроде всё тихо! Отсюда хорошо наблюдать за всем, что происходит.

И тут опять Леший всплыл в памяти. Вернее, слова его: «Отсюда всё и начнётся! Вот только закончится ли?» Что он имел в виду – не знал Васька: Леший как бы и не с ним разговаривал, а сам с собой. Может, и ещё с кем – разное ведь про него говорят. Дошло до того, что чуть ли не инопланетяне его забирали да потом под лесину и подсунули, чтобы всё забыл. Только Васька этому не поверил. Что, инопланетянам делать нечего – под лесину его толкать? Камнем бы хлопнули по голове – и делов-то! А теперь вот слова его словно подстегнули Ваську! Знает, видно, Леший, что-то такое, что никому не ведомо, только не открывается. Может, и правильно делает. Люди говорят в Буранове, что человек к нему иногда ходит, только видеть того человека не каждому дано. Думал: сплетни! Мало ли чего наговорят? Только слушай! Но теперь как бы на свои места всё становится. И вот он… Не такой уж и пьяный был, когда с Блином бабу хотели прищучить, помнит, как всё было. А разве забудешь, когда харю всю развалила? Зубы можно было чистить, не открывая рот. Теперь вот и у сына… Вздохнул Васька скорбно: «Видно, за мои грехи расплачивается…»

От холма доносились глухие удары бубнов. Веселье там не утихало, а на одной из каменных вершин вспыхнул странный огонь. Он, словно огромная свеча, вонзился голубым жалом в ночное небо. Над ним не было ни дыма, ни искр. Издалека казалось, что огонь нарисован, так как пламя огня было неподвижно – казалось, застыло на каменной вершине. Васька протёр глаза и поднёс к глазам бинокль. Он ещё наводил резкость, как вершина вновь погрузилась в беспросветную ночь.

Перед утром, несмотря на то, что в нём жил ночной страх, Васька уснул, уткнувшись головой в перила. Солнце поднялось уже высоко, когда он во сне задел рукой карабин, и тот со стуком грохнулся на пол. Васька подскочил и в испуге глянул с балкона. Боялся: вдруг во время сна кто-то проник на территорию охотничьей базы. Но стояла тишина, одиноко куковала поздняя кукушка, гудели осы, свившие своё гнездо прямо над головой Васьки. Он вжал голову в плечи от мелькавших ос и направился к лестнице. Открыв входную дверь и задрав голову на раскрытую калитку ограды, чуть не споткнулся, увидев человека, сидящего на нижней невысокой ступеньке.

– Как ночевалось, Василий?

– Тьфу, напугал! Ты откуда здесь, Леший?

– Я? Да приехал утром… А ты что, такой боязливый стал? Случилось чего? Глаза у тебя красные – пил небось всю ночь или луну разглядывал? – Леший, смеясь, кивнул на висевший на Васькиной груди бинокль. – Вид у тебя, парень, и правда неважнецкий.

– С похмела… Как же! Попьёшь тут! Всю ночь не спал, страхов натерпелся – не приведи господи! Черти какие-то приехали, костры жгли у холма. А потом… Может, спросонья показалось – не знаю… только так не бывает! Мало ли я костров видел…

Леший насторожился, уже не шутил с Васькой, видел, что обеспокоен егерь не на шутку.

– А чего, Василий, не бывает?

– Да костёр потом кто-то на одной из вершин запалил…

– Ну, Васька! Мало ли кому в голову пришло огонь запалить на вершине? А ты струхнул? – Леший расхохотался. – Насмешил! На Эльбрус люди лезут, имена на скалах пишут – и что из этого? Ты, Вася, по железной дороге не ездил! От Иркутска до самой Читы все скалы расписаны. – И снова засмеялся. – В основном простые надписи, например: «Здесь был Вася».

– Не костёр это был, Леший! Зря смеёшься! Огонь от дров голубым не бывает!.. А вот ещё мне странно, почему ты здесь? Чего забыл в этой глухомани? Или позвал кто?

– О чём это ты, Василий?

– Ты знаешь, о чём… Не зря ты сказал, что отсюда всё начнётся. Так что начнётся, Леший? Мне здесь жить…

– Пойдём, посмотрим на твои костры.

Леший, взяв у егеря бинокль, двинулся на балкон по лестнице. Но сколько ни изучал местность перед холмом: ни костров, ни людей не обнаружил. Но, вскинув голову, увидел, что люди действительно были. На одной из двух вершин, на небольшой площадке, из камней была сложена пирамида полтора-два метра вышиной, которой раньше там не было.

– Прав ты, Васёк! Кто-то был на гольце! Только камни там ворочал зачем?

– Сегодня хозяин людей пришлёт, может, и сам приедет. Найдут, кто был и зачем!

– Приедет, Вася, приедет! Только не всесилен он, как и люди его. Да и не один он приедет сюда…

Леший снова спустился на крыльцо. Удивил его сегодня Васька: догадался вдруг, что неспроста Леший сегодня сюда приехал. А всё ночной сон! Да не сон это был – видение. Знал теперь Леший, чем сон от ночного предсказания отличается: явственностью и неразмытостью – словно воочию всё видишь, а потом – мгновенное пробуждение. Это сон при пробуждении можно забыть, а видение – никогда, постоянно оно о себе напоминает. Вот потому-то и сорвался ни свет ни заря. Жене только и сказал, чтобы скоро не ждала: дела у него в лесу. Восемьдесят вёрст по воде отмахал без остановок, даже баки с горючим менял на ходу, чтобы мотор не заглох, – спешил. И видимо, не зря, зашевелились тени…

Про Братство Теней Леший узнал год назад. Возвращаясь вечером с охоты в зимовье, что на Каменной речке, обнаружил двух незнакомых мужиков у себя на участке. Те сидели на берегу реки, обустроив палатку с кострищем, и изнемогали от безделья. Леший долго наблюдал за ними, не выходя из-за широкой разлапистой ели. Он старался уловить тему разговора, чтобы определить, что это за люди и какая нужда привела их в эту глухомань. Было ясно, что эти люди не охотники, хотя дорогие ружья стояли прислонёнными к небольшой берёзе. Да и вообще… Мало они находились в тайге, так как ни один из них не обратил внимания на кедровок, поднявших стрёкот на всю округу при приближении Лешего к незнакомцам.

Выждав ещё пару минут, после того как мужики повернулись к реке, шагнул за их спины, чем отделил их от быстрого доступа к оружию.

– Природой любуемся? Или как?

Леший видел, как вздрогнул высокий, но, обернувшись, не подал вида, что появление человека было для него неожиданностью.

– Природой – а чем ещё? Однако долго вы ходите.

– А вас кто-то сюда пригласил? – Леший в упор глянул в глаза высокого. – Что мне вас тут выжидать? Я своей дорогой хожу, по своему путику, чужие не переступаю. А вы что на чужом участке делаете? Да и охота любительская здесь запрещена – так что, мужики, не туда вы, кажется, попали…

– А ты не спеши. Никто в этом мире не знает, туда он или не туда попал, никто не ведает своей судьбы. Тебе ли этого не знать, Леший? По рассказам, ты даже был вне его…

Леший сначала оторопел:

– Вне чего?

– Вне мира, Леший, того, что нас окружает.

В уме стал прикидывать, кто же это может быть? Прозвище знают, о его странностях тоже наслышаны.

– Уже интересно. Знать, прямой дорогой ко мне шли, не заплутавшие… И что же от меня надо?

– Да пока ничего! Мы только приглядываемся – узнать хотим, тот ли ты человек, за которого выдаёшь себя… Нам ты не нужен, нам нужен твой сын!

Леший оторопел:

– Сын?!! Да вы, мужики, сплетен наслушались: девки у меня! Всегда ли можно россказням верить? Провели вас… Да и не вы первые…

Леший старался понять, кто они. На сотрудников ФСБ не похожи, да и не поехали бы те в такую даль, из Буранова бы вытащили. Да и не нужен он ФСБ: по документам отработали бы всё, что им интересно. По чьим же рассказам эти пришли сюда? Откуда знают про жизнь вне мира, то есть небытиё? Сын их интересует… Да про него никто не знает! Он уже и сам теперь не верит: а был ли сын вообще? Может, это был тогда очередной бред.

– Кто вы? – наконец произнёс Леший после небольшого молчания, как бы соглашаясь с пришлыми. – Зачем пришли?

– Чтобы найти дорогу туда!

– Но туда нет дороги для нас! Она ведь только в нашей памяти, как и люди те, которых довелось мне видеть… Это как генеалогическое древо. В нас живёт только память – прошлое наших предков. Зачем вам это? Небытие – может, это вообще бред.

– Мы тысячу лет ищем туда путь! И мы сделаем всё возможное и даже невозможное, чтобы попасть туда! Чтобы привести на царство нового бога!

– Вам что, старых богов не хватает? И если уж на то пошло, Бог – он один… Да вам и не справиться с теми, кто ушёл туда. Они никому не подвластны, разве что Богу…

– Ушедших в небытиё горстка, а нас по всей земле миллионы! И нам нужно всего-то знать тайну пути!

– Рабов миллионы… А в небытии вольные люди. Они ушли, чтобы беречь Русь от рабства. А вы кто? Какому богу вы поклоняетесь? Вам не нужны старые боги, вы хотите обожествить определённого человека, который над вами и которого вы боитесь. Но человек – это создание божье, а создание не может быть выше своего создателя или даже наравне с ним. Вы же из смертных создаёте себе богов. Но в создании божьем всё наполовину – добра и зла… И всем, кто правит людьми здесь, на земле, доступны корысть, жадность, хотя и есть в нём и добро, и состраданье. Но как бы вы его ни возносили, он человек – не бог, а рядом с ним и вы никто…

– Мы – поводыри теней! И тьма – наш покровитель. Мы неосязаемы, мы – тени! Но мы уже правим миром!

– Так вы поклоняетесь закату! Об этом говорил Невзор! Но на закате солнце умирает, и человек впадает в сон, в забвенье – почти что умирает. И оживёт он лишь с восходом!

– Но ночью тоже жизнь! Она другая, к ней нужно только приобщиться. Мы можем ночью повелевать умами сонных – как ты сказал, почти что мертвецов. Они, воскреснув, утром будут делать то, что мы хотим.

– Но если вы так могущественны, зачем вам небытие? Вы – секта фанатиков, возомнивших себя приближёнными к своему новому богу. Но выдуманное – это всегда фантом, а значит, призрак, которого нет. Дурачите честных людей, вымогая у них пользу для себя. Зря вы проделали долгий путь сюда! Помочь вам не могу, да и не хочу.

– Но с помощью нас ты можешь вновь обрести Ведею! Не в коме, как ранее, а останешься с ней там, в вечности. Подумай, Леший, и скажи, где сын.

– Вы больные! Нет никакого сына! И вне мира жизни тоже нет! И даже если и есть, то нам это не подвластно. А теперь… – Леший вскинул карабин. – Проваливайте, психи, пока стрелять не стал! Здесь, как знаете, медведь – прокурор.

Высокий было потянулся к ружью, но предупредительный выстрел Лешего посадил его снова на место. Не опуская карабина, он за ремни ухватил ружья пришлых и, размахнувшись, бросил их в реку.

– Так-то оно лучше будет! Покойней – мне. Вам нужно уходить, да и солнце вон в закате, и на дорогу тени пролегли. То путь ваш… Вот по нему бредите.

– Я знаю, Леший, ты из посвящённых, – второй человек, до этого молчавший, встал, отряхнул брюки, – и многое тебе известно. Но ты же видишь сам, что мир сейчас стремится на закат, а ты идёшь не в ногу.

– А я не в стаде. И ты мне не пастух. – Леший повернулся, чтобы уйти. – Прощайте, тёмные, или как вас там…

– Пути ещё пересекутся – не спеши совсем прощаться.

Леший не ответил и не остановился на последние слова. Он по тропинке подошёл к зимовью и, прислонив карабин к бревенчатой стене, сел на широкую лавку у стола. Глотал холодный чай, оставшийся в кружке ещё с утра, и смотрел, как пришлые скручивали молча палатку. На какое-то мгновение закружилась голова, и люди у реки стали двоиться и изгибаться, словно они были действительно тени, а не люди из плоти и крови. Он провёл по лицу, стараясь снять эту картину. А когда головокружение исчезло, Леший открыл глаза. Ярко светило красноватое солнце, вырвавшись из-под тёмной тучи на горизонте. Берег реки был пуст, торчали только колья приготовленного тагана. Он закурил и пошёл вновь на берег, чтобы удостовериться: а были ли люди вообще? Но на берегу не было никаких следов пребывания людей. Только два торчащих кола и валяющаяся в траве свежеструганная берёзовая перекладина. В голову пришла мысль: может, он сам их вбил, только забыл?

И сейчас, осмотрев в бинокль луговину у холма, он опять ничего не обнаружил. Не было кострищ, не было людей. Высокая непомятая трава стояла в солнечных лучах. А ведь егерь видел ночные костры, видел пляски у костров – значит, следы должны остаться. Неужели это действительно люди-тени, которые с появлением солнца исчезают? Живут днём среди нас, ничем не выделяясь, и, как настоящие тени, не оставляют на земле никаких следов. Может, поэтому они давно существуют, что их не так просто отыскать среди нормальных людей? Но они есть и несут своё зло в мир, который захотели изменить. И если их так много на земле, то почему их волнует какая-то кучка ушедших в мир небытия людей? Чем же они так опасны для них?

Васёк молча топтался поодаль от крыльца. Не стал, как в первый приезд Лешего, задавать ему вопросы: видел, что тот опять погрузился в себя. Он ковырял траву носком сапога и смолил дешёвой «Примой», ждал. Всё, что произошло за последние три года, не исчезло для Васьки бесследно. Раньше он бы плюнул на всё и умотал в деревню – какая-никакая, цивилизация. Но чем больше жил в одиночестве на охотничьей базе, тем меньше стало тянуть в посёлок. Скучал только по жене да сыну. А товарищей в Верхней Каменке так и не завёл. По привычке старой, бурановской, направился к магазину, среди мужиков потолкаться да принять немного, как положено в этих случаях, за знакомство, «за прописку». Взял бутылку водки, вышел на крыльцо, увидел пропитые рожи пары-тройки завсегдатаев – и что-то пить разом расхотелось. Не потому, что пожалел, – жадностью никогда не отличался, – а увидел вдруг, когда бутылку стал открывать, что мужики, старше его намного, в глаза заглядывать стали и улыбаться. И поймал себя на мысли, что ведь и он так в Буранове в глаза Блину и другим, у кого выпивка была, тоже заглядывал да потом, подпоив чужого, на поводу у них шёл. Так и в привычку вошло. А вот после того, как ушёл с Петром от рабства, больше не мог. Так и не выпил он с мужиками, только махнул рукой: пейте, мол. Сам же ещё бутылку взял и, уже не останавливаясь, ушёл. После этого ни разу у магазина не пил. За сигаретами иногда ходил и, как только на крыльцо поднимался, вспоминал, как иуде Блину в глаза смотрел, словно собачонок. И после каждого такого воспоминания потом полдня себя ненавидел и материл, даже отвращение к себе чувствовал. А как взял его Винт егерем, привык в лесу и теперь стал подумывать, не перевезти ли сюда на время жену с ребёнком. Всё одно в посёлке делать нечего стало, а здесь они будут ягоды с грибами собирать, рыбу солить – так на зиму и заготовят себе провиант. А на деньги, что он получает, можно и купить, что захотят. Василий стал даже подумывать, не съездить ли за ней, когда охрана приедет. Но мысли его перебил Леший.

– Васька, а не сходить ли нам к горе? Может, чего и найдём…

– А не лучше охрану дождаться? Не боюсь – чего их бояться? Только Ворон приказал базу не покидать, пока он сам не разберётся, что за люди… Странно, откуда они здесь появились, Леший? Не уходил я никуда, только сети и проверял там, на луговине, в Кривом озере. Так ни мотора не слышал, ни машины…

– А это не люди, Вася…

Васька сделал круглые глаза:

– А кто же?…

– Скорее мираж – приходит в ночь, а утром исчезает.

Осмотр подножия холма ничего не дал. Никаких следов пребывания людей – трава даже не была примята, не говоря уже о кострах. Васька ходил удручённый, стараясь найти хотя бы уголёк от ночных огней. Ходил, шевелил губами, словно шептал что-то про себя. Леший, когда пришёл сюда, уже знал, что они ничего не найдут. Для него была знакомая картина. Не в первый раз уже видит, а вот пощупать руками не может – исчезает всё. А может, вообще этого ничего нет – иллюзия. Подниматься на холм не стали: Леший и в бинокль разглядел, что кто-то сложил там пирамиду из камней. Может, костры у подножия были отвлекающим маневром? Когда приедут люди из охраны Ворона, надо будет подняться на вершину с пирамидой, на месте всё оглядеть – вдруг какие следы отыщутся.

– Вася, ты вспомни, костёр долго на вершине горел?

Василий повернулся к Лешему недоуменно:

– Да какая разница – долго, не долго? Чертовщина вокруг этого места… Костры у подножия почти всю ночь горели, но их здесь нет, а там, наверху, огонь на мгновение вспыхнул – того, наверное, и подавно нет. Я только с вечера слышал, как камни по осыпи загремели, думал, медведь. Но камни ведь только перед вершиной – я как-то поднимался один раз на эту гору: хотел посмотреть, далеко ли видать оттуда…

– Ну, и далеко ли, Вася?

– А не увидел ничего…

– Как это – не увидел? Что, совсем ничего?

– Как раз в полдень это было, – начал рассказывать Васька. – Забираться было тяжело: тропы нет, бурелома много по лесистому склону – пока через него переползёшь, семь потов с тебя. А когда до голого камня дойдёшь, крутизна начинается. Ну, и лез я вверх, назад не оглядывался. Вершина была уже рядом, каких-то двадцать метров, – и чувствую: сил больше нет, ноги от усталости задрожали. Ну, и присел на камень отдохнуть… Повернулся назад, чтобы поглядеть, высоко ли забрался, только ведь не увидел ничего. Будто ночь внизу, темно и земли не видать, словно туча чёрная на землю легла… А над головой солнце… И напугался я… Назад в эту ночь спускаться стал, а солнце вроде как за мной движется. Вот когда до леса дошёл и внизу сквозь вон ту плешину, – Васька показал рукой вверх на небольшую ложбину, поросшую невысоким кустарником, – тогда только землю увидел. А уже когда на луговину вышел – да вот тут почти, где стоим с тобой! – гляжу: вокруг ни туч, ни облаков. И день белый! А почему, Леший, оттуда, с вершины, земля как будто в туче была или в темноте?

– Не знаю, Вася… Может, только для тебя земля тёмной показалась? Иногда человек видит то, что другие не видят, хотя и рядом с тобой находятся. Хорошо ли это или плохо – не знаю, сказать ничего не могу… А про какую чертовщину ты говоришь? Я вот часто здесь бываю – ничего не замечал.

Васька осклабился, глядя на Лешего:

– Да ты, говорят, сам с этой чертовщиной связан или что-то знаешь про то. Зря ведь не скажут…

– Много чего говорят, да всегда ли правду?

– Не знаю, только я непонятного теперь боюсь…

Свист турбин вертолёта прервал беседующих. Они устремили взгляд на горизонт, и вскоре там появилась точка, которая стала расти, и через пару минут, заложив крутой вираж над урочищем Двух Братьев, на поляну приземлилась красная машина. Не останавливая винтов, вертолёт произвёл выгрузку прилетевших пассажиров. Последним, осторожно ступая и оглядывая землю, спустился дед Данила.

Вертолёт снова взмыл в небо, оставив на земле группу людей разных возрастов, разных характеров и разных воззрений на окружающий их мир. Но все они были связаны одной нитью, которую нельзя было разорвать. Эта нить неосязаема, но её чувствует каждый человек, объяснить только не может. Почему-то иногда совершенно чужих, незнакомых людей притягивает друг к другу или к одному месту. И это не только любовь и чувство симпатии. Есть другое, наверное, необъяснимое – как бы зов крови, набат, когда отечество в опасности. И люди это чувствуют интуитивно, по наитию. Не могут объяснить, что ими движет, но они идут, забывая обо всём, не задумываясь, так ли они делают! Они идут, так как их зовёт родная земля. Зовёт их та высшая сила, которая наделила их разум свободой, запрограммировала в тысячелетней русской вольности не преклоняться ни перед какой ордой – быть всегда вольным народом, и лучше принять смерть, чем рабство и пленение. И вот сейчас пути всех этих людей, не знавших друг о друге ничего, сошлись в одной точке – здесь, в урочище Двух Братьев.

Винтокрылая машина вновь слилась с горизонтом, утонула в его далёком мареве, а люди всё смотрели ей вслед, словно ожидая, что она сделает круг и вернётся к ним. И когда звенящая таёжная тишина ударила им в уши, они медленно побрели к охотничьей базе, а уходящее солнце светило из-за двух каменных вершин, заставляя опустить глаза.

Дед Данила, приложив козырьком ладонь, рассматривал холм – он не спешил уйти за высокий забор базы. Потом опустился в траву и сидел молча, осматривая цветущую луговину. На просьбу внука зайти во двор базы ответил отказом. Ему не хотелось за забор – ему хотелось понять это место.

Почему вот этот огромный луг с высоким холмом на краю, где уже начинался лес, стал притягивать сюда людей? Первыми на его памяти были староверы. Откуда они пришли и куда потом делись – было никому неведомо. Этот бородатый немногословный народ никого не подпускал к своему остановившемуся во времени миру. Потом, в войну, надолго пропал в этих местах товарищ его – Ковалёнок. А потом, сказали, и вовсе исчез в этих местах. Данила на какое-то мгновение погрустнел. Может, и им кому-то не суждено уже вернуться отсюда назад? Потом лицо его просветлело.

– А чем не место, чтобы здесь остаться навсегда? – проговорил вдруг вслух Данила.

– Ты о чём это, дед? – Сева так и не ушёл, ждал. – Что ты здесь делать будешь? Ты же тоже в таком лесу живёшь.

– Да я к слову, внук… Хорошо тут! Птицы поют, и гора вон – смотри! – горит огнём. Красиво!.. Вот она, вотчина нашего князя…

– Красиво жить не запретишь, дед.

– Да ведь не о том я – не о богатстве… Молод ты ещё, однако…

Задумался Данила, прищурив глаза, осматривал крепкий забор базы. Не знал Ворон своей родовой, а жил княжескими устоями. Почему? Кажется, судьба-то одна на весь род даётся. И знаешь ты о своих предках или нет, а линию в жизни такую же поведёшь, какую прадеды твои вели. Вот оно как!.. А говорят, человек судьбу выбирает… Не так всё это! Как род с кого пошёл, с какой судьбой, так она и продолжается – от человека к человеку этого рода, от поколения к поколению. Так и идёт род своей дорожкой, которая дадена ему свыше. Но у каждого человека она меняется. Может, от того, праведно ты живёшь или нет. И Ворон тому подтверждение. Иногда человек повторяет одни и те же ошибки. Только это не от человеческой глупости да короткой памяти – нет, не оттого. Видно, когда совершил человек свою ошибку, не заметил, не внял тому, что он ошибся, не исправил её вовремя, а может, просто не захотел, – вот тогда-то судьба его снова толкает по этому же кругу, и опять его носом в ту же колдобину. Судьба говорит ему: «Учись»! Но только цена этому уроку очень дорогая – зря прожитые годы. Потому как человек топчется на месте или ходит по своей судьбе в грязных сапогах, и новое в его жизни не открывается.

– Одна она, Сева-Севастьян, на весь род – судьба-то…

– Я знал, что ты философ, дед, но тебя уже сильно высоко закинуло. Как это – судьба одна на весь род? Судьба предначертана каждому своя, и другой по ней не пройдёт.

– А ты вот докажи мне обратное!

– Может, и нет никакой судьбы – придумали… Не везёт если человеку в жизни – опустил он плечи. «Судьба, – говорит, – у меня такая». А если кому везёт, все вокруг с завистью, что счастливый, – тоже на судьбу грешат, что вот она к кому-то благосклонна, а к кому-то нет, вроде как неравноправие. Ты разве это опровергнешь, дед?

– Ни доказывать, ни опровергать не буду, внучок, ни к чему. У каждого должно быть своё мнение. Человек волен выбирать, а может, и стоять на своём…

– И даже он? – Сева показал на Векового-младшего, которого вел отец под руку.

– А почему нет! Только в нём душа не окрепла, не расцвела, когда его выбор заставили сделать. И даже не выбор – они ему это навязали. Оттого и пошёл, как ягнёнок, за человеком, если можно их таковыми называть. Чудес ему пообещали, людьми, сказали, будет править… А всё оттого, что нужды ни в чём не знал. Сам-то ничего не добивался. Только вот судьба как раз у него другая – им стали править! Нельзя себя ставить выше кого-то, у каждого свой путь. А он вот изменить его захотел, только нельзя изменить то, что дано Всевышним. А теперь кто он? Юродивый! Они этого и хотели. – На мгновение Данила задумался. – Да ты вылечишь его… Только будет ли прок?

– Если только слушать будет.

– Этот будет. Для него ведь кто бы и что бы ни говорил – всё за истину принимает. Плохо это…

 

Глава 8

Ворон, отправив из Верхней Каменки арендованный его фирмой вертолёт с людьми, ехал по лесной дороге в урочище Двух Братьев. В сопровождение взял пятерых крепких ребят из охранного предприятия. Ночь, проведённая на кордоне у деда Данилы, не прошла для него даром. Много они говорили. Вернее, говорил Данила, а Ворон слушал. Но иногда начинал даже спорить с ним, потому что то, что говорил дед, казалось диким вымыслом, а если откровенно – старческим маразмом. В начале беседы было повернулся, чтобы уйти, не слушать всякий бред, но интерес стал превыше – остался. И вот теперь, сидя в машине, старался проанализировать ситуацию.

Вообще ничего не понятно! Разум был не готов принять столь сказочную историю мироздания, которую придумал дед и все, кто находился с ним тогда рядом. Они, учёные люди, рассказ деда не отрицали, хотя всё сказанное перечёркивали такие науки, как физика, химия, биология. И даже те, кому бы только спорить и спорить с дедом, молчали, иногда только кивали головами, соглашаясь.

Ну ладно! Пусть бы эту беседу вёл его внук – образован как раз по этой части. Мог затуманить голову, гипноз применить или ещё чего. Так нет – он даже ему поддакивал. Видел, мол, людей оттуда, только ушли, как – не знал. Испарились будто из изолятора психбольницы!

Ворон бы и сейчас не поехал на свою охотничью базу, но просил его об этом полковник Аридаков, да и Мария тоже. А разве ей откажешь? Ещё и охрану на всякий пожарный прихватил: где-то в голове проскакивало, что, может быть, всё это и правда. Не зря же с ним самим в последний год тоже всякие странности случаться стали. И понимал Ворон, что неспроста всё это, только объяснить не мог. Даже к врачу собирался! Но вот сейчас врач рядом был и как раз по данной специальности… Может, и у «шприца» тоже крыша съехала?

Ворон посмотрел на дремавшего на переднем сиденье Винта. Тот просчитал, видно, данную ситуацию и блокировал всю информацию излюбленным методом – выпивкой. Она, конечно, помогает при определённых условиях, когда вокруг тебя люди. А если нечто, окутанное тайной, тем более такой противоестественной, тогда выпивка делает обратное, и Винт тому пример – в петлю полез. У каждого своя зашита и от людей, и от противоестественного. Кто в церковь идёт, а кто в салон к экстрасенсам да колдунам.

А ведь разговор-то сводился как раз к последним. Ну, что они мошенники, Ворон и так знал, но что они что-то могут по-настоящему – не верил. Но, выслушав всех там, на кордоне, поймал себя на одной интересной мысли. Есть они в жизни – люди-тени, и никуда от этого не деться. Живут себе тихо, ничем не выделяются, только своё дело делают. И везде они: и во власти, и в бизнесе, и в науке. На свет редко выходят, не высовываются. Их даже сразу и не распознаешь – годы на это надо. И поэтому они долгожители. Это люди света всегда на виду: говорят, что видят, делают дела не прячась, оттого и на слуху у всех, и на виду. Может, поэтому и долго не живут? В них много света, они и сгорают, как свеча или костёр. А вот кто он сам? Тень или Свет?

Его немой вопрос к самому себе повис в воздухе. Странно, но ответа он не знал. Кто он сам? Знал, что живут сейчас так, как он, многие. Фортуну поймали за хвост, ни в чём себе не отказывают. А правильно ли? Тоже нет ответа. Деньги сначала влекли, риск и вольное, никому не подчиняющееся мужское братство. Это, наверное, ещё с Афгана осталось – не навоевались, потому и создали они с Винтом это братство. Только потом по-другому всё пошло – не так, как хотелось. Братство словно водой разбавилось, да уже и не военным братством стало, а так, стройбатовским батальоном, с которым уже не пойдёшь на Кандагарский перевал. Ворон не доверял теперь, кроме Винта, никому. Не потому, что мнительный стал последнее время, а пришли в его бизнес другие люди. Не такие, как раньше, с которыми начинал. Этим надо было всё и сразу! И жить не хотели по их понятиям. От многих Ворон с Винтом избавлялись: отправляли их на все четыре стороны. Другие же, которые начинали с ними, хорошие настоящие мужики, призадумались, с годами и отошли от дел по своим соображениям. Ну, вольному воля – всегда такой закон был у Ворона и Винта.

А однажды вдруг понял Ворон, что и деньги цену свою потеряли, – произошёл с ним «внутренний дефолт». А когда понял это, перерождаться стал – сам почувствовал. Какая-то злоба пришла на всё, что делал. Кидался и в увеселения, и в благотворительность, только для себя положительных результатов не достиг. От первого физическую неустроенность получал, от второго – душевную, потому как благотворительность почему-то до тех, кому она нужна, не доходила. Риск тоже стал другим – видно, чувство самосохранения в нём притупилось с годами. И риск казался чем-то обыденным и больше не волновал, словно адреналин кончился…

В этом мире всё когда-то кончается, жалко, конечно, но кончается. Ведь не много лет ему, а как бы уже и жить устал. Может, оттого, что многое в его жизни уже было, вот интерес и пропал? Но сам чувствовал, что не в этом дело. Стержень внутри него сломался – вот потому-то и не влечёт ничего. Давний друг его, Винт, видно, для себя тоже ищет какое-то решение, а устав от мыслей, просто напивается.

Другое дело – дед Данила. Век прожил – а какая жажда жизни! Не им с Винтом чета… Богатства не нажил – так оно ему вроде ни к чему. Родину разворовали, а он о ней печётся! И Ворон сначала о родине также думал, как дед Данила, только давно это было, до Афганистана.

Обида появилась сначала на штабников, которые вместе с «грузом-200» шмотки да бытовую аппаратуру в Союз ввозили. На поток дело поставили! И чем чаще «Чёрные тюльпаны» рейсы делали, тем толще мошна их становилась. Понять бы мог, если бы другими рейсами. А так, как они делали, – в голове не укладывалось! Ничего святого в этих людях не осталось!

Когда вернулись со службы, понять почему-то их на гражданке не могли. Может, за то, что «афганцы» вместе держались? Знакомых и незнакомых породнила та война, сплотила, а у боевого братства свои ценности. И на всех уровнях власти – будь то кабинет низшего чина пенсионного ведомства или кабинет участкового – не нравилось это братство. Кому от зависти, что многие на пенсию пошли в таком-то возрасте, а кому страх они внушали.

Страна по талонам жить начала, и они в мирное время, прошедшие чужую войну, должны были за пачку сигарет и бутылку водки стоять в одной очереди с алкоголиками и, как тогда их называли, тунеядцами. Вот и сбиваться стали, чтобы как-то выжить и честь и достоинство солдата и офицера не уронить. А тут и страну стали делить. Даже не делить, а рвать, будто это и не родина-мать, а злобная мачеха. Но куски эти, как и всегда, мимо пролетали. Опять наживались те, кто в «тюльпанах» шмотки возил да кто у власти стоял. Тогда, чтобы куски ловить, нужно было хоть какую-то должность иметь. Вот «кабинетники» пользовались да родственники их до седьмого колена. А Ворону с Винтом опять пришлось воевать, чтобы опять в ту очередь не угодить, где тебе, как собаке, за твои же деньги мятую «Приму» кинут на прилавок да дешёвой водки пол-литра.

Нет, не обелял он сейчас себя, но и вину не испытывал, потому как не было его вины. Не виноват ведь он в том, что рухнул старый привычный строй и уклад, а на смену пришёл новый, где сильный да богатый всегда прав. Знал, что так было и раньше, но это не проявляли – всё было за кулисами. Теперь же те самые люди, что находились в тени кулис, вдруг поняли, что их время пришло! Вытащили свои тёмные дела на сцену, к народу-зрителю. Нате, мол, любуйтесь! Так надо жить! Да прикрываются старыми словами, по-новому трактованными таким же, как они, языковедом. Мол, богач – человек от Бога. А если богатство заработано на крови или воровстве, говорили: «Бог – он знает, кому давать…»

И изменился он к людям-перевёртышам, оградился стеной от них. Только осознание родины у него осталось прежним, отношение к ней. Не перестроился Ворон, как многие. А когда в родном его Новосибирске китайцы «диаспоры» свои основывать начали да как рабынь русских девчонок за прилавки ставить с вонючим товаром, – не вынесла душа! Озлобился! Собрал братьев по оружию – показали, кто в доме хозяин…

Имея уже огромные деньги, не стал приобретать заморскую виллу, а построил себе базу в красноярской глубинке, подальше от людей – устал от людей, отдыхал здесь душой. Хотя многие не считали, что она у него есть. Нельзя её было разглядеть за непроницаемым взглядом. До последнего момента… Пока не появилась Мария.

С её появлением словно распахнулись в его глазах непроницаемые железные ворота его внутреннего замка, и впервые за много лет глаза стали излучать свет и тепло, ещё пока настороженно и неуверенно. Но в них появился интерес! Интерес к тому, что сейчас его окружает и кто окружает.

Мария смогла разглядеть то, что жило в нём давно, что он прятал от внешнего мира. Наверное, боялся, что если обнаружит – то, что в нём живёт, исчезнет, или люди нового времени просто растопчут. А это всего-навсего его душа – она, повидавшая кровь и несправедливость. Находясь за похожей на крепкую скорлупу грецкого ореха внешней оболочкой, не потемнела и не свернулась, словно недоразвитый мозг. Она была доброй по-своему, такой, какой была у мужчин тысячу лет назад, у воинов. Доброта была настоящей, не слюнявой, как в нынешние времена, порой жёсткой и даже жестокой и не выпячивалась на люди, не работала на публику, делая себе имидж добродетели.

Ворон смотрел на пыльную дорогу в солнечных бликах. Много времени уже прошло после службы, а осталась привычка осматривать дорожное полотно и прилегающие к дороге места, где может скрываться враг. Сколько раз ловил себя на мысли, что война-то для него не закончилась – навсегда, наверное, осталась в памяти. И самое интересное, она не казалась ему кошмаром. Она осталась в нём мужской работой, которую нужно выполнять хорошо, так как от этого зависит жизнь. И не только в самом себе видел это – видел и в остальных, кто побывал там.

И ещё пришло в голову, что мир вокруг постоянно в состоянии войны. Она проявляется во всём. Война за выживание, за благосостояние, за утверждение в этом мире… И даже во имя любви! Казалось бы, любовь – это мир высоких чувств, но и за это надо сражаться. В данной войне нет границ – она повсюду: она там, где есть люди. И мало того – сейчас идёт какая-то другая война, неведомая и непривычная для него: война духа, война мировоззрений, можно подумать, что даже война богов или для богов. Только войну эту ведут – как всегда – люди, а где люди – там всегда жертвы. И уже, как сказал майор из ФСБ, они есть. Так где же тогда мир? Наверное, только там, где собравшаяся группа людей опускает в землю гроб. И говорят: «Мир праху твоему…»

Ворон от такой мысли поёжился, словно в машине стало холодно. Стараясь отвлечься от дурных мыслей, переключился на предстоящую встречу с Марией и Лешим. К Лешему у него был особый интерес, даже не сравнимый с беседой у деда Данилы. Много за три дня вопросов накопилось, только вот ответит ли ему Леший? Почему-то Ворон с трудом поверил Даниле. И даже не поверил, а как бы в сомнениях был от всех его рассказов. Не отрицал: какая-то правда в этом есть. Бывает что-то необычное с людьми при разных обстоятельствах – это ни для кого не секрет, все с чем-то таким сталкивались в своей жизни. Да и он сам не исключение. Странно то, кто же собрал всех вместе? Вот главное, что хотел выяснить Ворон. Кто позвал? И как? И почему урочище Двух Братьев? Не Каменка, не Бураново, а урочище? Почему они говорят, что началось всё отсюда и закончится здесь… Что закончится? И для кого?

– Что тебя грузит, Ростик? – Винт обернулся к Ворону, глаза свежие, как будто и не спал. – Молчишь всю дорогу…

– Думаю.

– Тоже дело, чем просто ехать, – то ли смеясь, то ли серьёзно, заметил Винт. – И меня мысли достали. Ты видел человека, что фээсбэшники привезли вчера?

– Это учёного, что ли? Так сын его там повёрнутый, сектант, вот папаша и прилетел.

– Да нет! Того, что вечером доставили. Будто знаком он мне, Ворон… Только когда и где я с ним пересекался?

– Где ты его мог видеть? Это человек из ФСБ. Но Мария сказала, что он работал на Братство Теней.

– Предатель?

– Нет. Это наши из «конторы» проморгали. Тени хорошо перевоплощаются.

– А мне всё же кажется: ерунда это, Ворон. Где они, тени?

– Они вокруг нас! Ходят, как мы, живут как мы. Они живут двойной жизнью. И та, ночная, – их настоящая. Мы с тобой уже воевали с ними. Не в Афганистане – там мы были, наверное, для того, чтобы не дать западу переместиться на восток. Но когда нас вывели, на страну восхода опустился закат. А противоборство с тенями здесь… Да мы постоянно с ними воюем, не замечая этого!

– Ты хочешь сказать, что все они в организации?

– Нет. Но их легко склонить туда. Они внутренне готовы, не понимая, что за этим кроется. А порой и мы с тобой сами становимся тенями, стараясь подражать кому-то. И всё оттого, что всего в нас поровну: и добра, и зла. Меняем свои решения, стараемся быть похожими на кого-то. А каждый человек, Винт, должен быть самим собой.

– Это ты, пока ехал, надумал?

– Да уже давно думаю! Спасибо Даниле – словно глаза мне открыл. Правду тогда мне поведал мой «чёрный человек», что и днём я ещё слеп. А я думал, что ничему уже в этой жизни не удивлюсь. А Данила мне истину приоткрыл… Не сказал всё, но я считаю, каждый человек должен сам доходить до истины.

– И что же он тебе открыл?

– Мы каждый день прикасаемся к истине, живём рядом с ней. Иногда топчем, не ведая, а то и распнём не осмысленно. И всё оттого, что идём на поводу то зависти, то личных каких-то целей.

– Об этом, наверное, каждый знает, Ворон, только все молчат. И эта есть истина Данилы?

– Нет. А истина для тебя не новость – это сущность человеческая Мы не задумываемся над ней… Вот смотри! Мы можем многое менять. Жарко нам на солнце – мы идём в тень, в тени становится холодно – идём на солнышко. Меняемся в зависимости от погоды, настроения или времени. Мы не постоянны… Вот о чём поведал мне Данила. Просто! До безумия просто… Но страшна истина! Мы не постоянны!!! И от этого все беды.

– Ну, брат, так можно далеко зайти… А чтобы выжить?… Чувство самосохранения, наконец. Разве не будет человек меняться? Когда хочется жить, и не то сделаешь – в игольное ушко пролезешь…

– Я не о том, Винт! Постоянство цели – вот в чём дело. А «шаг влево, шаг вправо» – допустимо, но только если для достижения своей цели.

– Не понятно мне, Ворон… Не понятно. У теней тогда тоже есть своя истина, и они от неё тоже ни на шаг?

– Да. Это и есть две стороны одной медали. И может, оттого они уже существуют, как говорил профессор, тысячу лет. Это тьма и свет, рай и преисподняя, добро и зло. И всё это идёт с начала человеческого существования. Может, когда-то называлось по-другому, только суть оставалась и остаётся прежней. И противоборство, противостояние это всегда было равносильным, находилось и находится в равновесии. А иначе уже и не было бы человечества. А почему – нетрудно догадаться: должно же что-то двигать человеком, должна быть какая-то цель и смысл. А если бы не было противоборствующей стороны, у человека исчезло бы стремление, желание. У него не было бы никаких завоеваний, ни у сил добра и света, ни у сил тьмы. Люди бы перестали быть людьми.

Ворон как-то странно посмотрел на Винта. По глазам было видно, что к нему пришла интересная мысль. Не кем-то уже когда-то сказанная или где-то прочитанная – он сам пришёл к ней, или она спустилась к нему откуда-то свыше.

– Ну, говори, не томи! – опять усмешка проскользнула по лицу Винта, от чего раненная когда-то щека приобрела багровый цвет. Усмешка выглядела уже не усмешкой, а каким-то агрессивным ожиданием. Кто знал Винта, боялись этого выражения. – Что замолчал? Смотри, мысли разные – они до добра не доводят… По себе знаю.

– Понимаешь, если бы на земле царило только добро или только зло, жизнь бы прекратилась. Она стала бы однобокой и однополой. А при однополой жизни нет продолжения… И если бы все люди несли всегда добро, оно бы перестало быть добром. Так же и зло. И вот поэтому, Винт, ни рая, ни ада нет. Зачем боги выдумали рай? Только ли для того, чтобы удерживать и прививать человеку добрые намерения? Или для того, чтобы человечество подталкивать к своему концу? Но боги всех вероисповеданий не желают такого конца пастве своей. А если не боги – тогда кто? Тёмные силы? Или люди?… Сначала распяли, потом возлюбили и возвеличили… Увидели чудо воскрешения? А мало ли было чудес до этого? Но отказались от старого и приняли новое тоже люди. Через крестовые походы, инквизицию, кровь и огонь… Люди преследуют свои цели со дня рождения Христа… Светлые или тёмные… Только никто свыше не даст им перевалить через рубеж равновесия, потому что тогда наступит апокалипсис.

– Ну, ты, Ворон, загнул! Разве так бывает? Две тысячи лет прошло! И даже какие-то люди, затеявшие эту борьбу со всем человечеством, после двух тысячелетий забыли бы, ради чего всё начинали. Рай и ад – это же Библия! Святые писания… Не читал, но слышал.

– Вот и хорошо, что не бывает… Это мои мысли, Винт, не надо их к кому-то относить. Мои раздумья…

Ворон снова замолчал. То, что ему открылось вдруг, невзначай, не успокоило его, а наоборот, стало отягощать. Будто и не на машине он ехал, а шёл по бездорожью, взвалив на себя непосильную ношу. И каждая новая мысль становилась мрачнее, а ноша тяжелее.

Он вдруг почувствовал в себе настоящую физическую усталость. Откинулся на сиденье и закрыл глаза, стараясь вызвать образ Марии. Но как назло ему пришёл образ его бывшей жены, русоволосой красавицы с голубыми огромными глазами.

Много лет он старался забыть её, вытравить из своей памяти. Но как ни старался, у него это не получалось. Каждый день она приходила к нему в думах, реже в снах, но она оставалась с ним. С годами иногда приходила к нему мысль: правильно ли он сделал, что расстался с ней, что не смог простить ей измену? Вокруг столько людей прощают друг друга. Может, где-то в глубине души переживают это, мучаются. Но со временем всё проходит, и живут дальше, рожают детей, а самые ранимые меняют квартиры, обстановку в доме, города, чтобы ничего не напоминало о прошлом, – и живут!

А вот Ворон не смог. Хотел, но не смог. Но с появлением Марии он впервые поймал себя на мысли, что простил измену жены. Рана его в душе в одночасье зарубцевалась: понял, что отпустил жену. Отпустил, как птицу из клетки, из своей внутренней клетки, где она много лет билась, ожидая свободы. Он отпустил её из своей памяти, тем самым получил свободу для себя. И понял, что сам стал для себя тюрьмой! А тюрьма – это ведь не здание с решётками и железными воротами. Тюрьма – это когда в этом здании находится узник. А нет узника – незачем и решётки с засовами. И вместе с этим открытием впервые задумался: «А где она сейчас? Как она живёт? И есть ли у неё дети? Нужно найти её, узнать, как у неё всё сложилось». И с этой мыслью пришло какое-то чувство стыда, что за столько лет, как судьба развела их, он ни разу не поинтересовался, как она живёт… А ведь любил! Но почему обида застила разум так, что он не смог подумать о ней, как о человеке, как о жене, пусть даже бывшей?

Дорога поднималась в гору по опустившемуся солнечному закату. Последний подъём перед урочищем. И снова подумал о жене: «Что это? Раскаянье? Или осознание мира вокруг себя, с человеческими чувствами и слабостями? Или миг прощения?»

Додумать не успел. Увидел, как Винт потянулся к заплечной кобуре. Боковое зрение выхватило длинную тень в закатном солнце, которая метнулась среди вековых сосен, и длинная автоматная очередь брызнула крошевом стекла ему в лицо. Боли не почувствовал. В ушах появился звон, как после разрыва шумовой гранаты. И вот звоны стали сливаться в звуки, а звуки переплелись в мелодию, и в них растворилась крыша салона.

И с закрытыми глазами Ворон увидел солнечный свет. Только он был необычный, не такой, как ранее, – лучи были живые и осязаемые. Они переливались, сплетаясь, и он понял, что это и есть та мелодия. И звучит она необычно, потому что музыка и свет слились и стали одним целым. Как он раньше не понимал этого! Вот почему она зазвучала так! И земля и небо будто превратились в единый орган, и не было в мире больше ничего – только музыка и свет.

Его отпустили жизненные проблемы, отпустила тяжесть мыслей. И вообще всё, что он делал на земле и к чему стремился все годы, стало таким мизерным и никчёмным, что тоже потеряло свой вес, превратившись в лёгкую пушинку. И он даже не увидел, куда полетел его земной багаж, и даже не придал этому значения. В нём была эйфория лёгкости. Ворону казалось: взмахни он руками – и подобно птице оторвётся от земли и взлетит. Он уже не чувствовал своего тела, только солнечное тепло, которое разлилось в нём.

Иногда на какие-то доли секунды он возвращался к земному, и это было словно сон. В падающих осенних листьях, пронизанных жёлтыми лучами, возникали знакомые лица. Они смотрели на него и как бы спрашивали: «Почему ты улетаешь в небо без нас, а мы остаёмся на земле? Что нас разъединило?» Ворон засмеялся, не слыша своего голоса, – его заглушал орган грустным и от этого кажущимся холодным реквиемом.

А он знал, что разделило их. Его отпустила земля, она забрала его земное притяжение, оставив ему только детское чувство полёта, сновидения. И он поднимался в этом полёте всё выше и выше, туда, где тугие струи солнечных лучей сходились в одну нить. Он глянул вниз и увидел, что земля превратилась в маленькую светящуюся точку, окутанную светлой оболочкой тумана, одну среди чёрного неба. Солнечные лучи не доходили до неё, они светили только ему, поднимающемуся вверх. И вдруг горечь залила его душу. Горечь по утрате друзей, горечь по маленькой светящейся земле, которая осталась в одиночестве.

Вдруг Ворон почувствовал, что полёт закончился. Он замер, не долетев до основания ласкающих лучей. И снова его тело обрело вес, и он заскользил вниз до головокружения, до тошноты. Исчезла музыка, и он падал, оглушенный тишиной. Он понял, что не может даже пошевелить пальцами, а не то чтобы взмахнуть руками-крыльями. Потом его закружило, как те осенние листья, в которых он различал лица своих друзей и знакомых, и ещё через несколько мгновений земля вновь приняла его в свои объятия. И первый раз после автоматной очереди он стал различать звуки и голоса.

– Он жив, Леший! – послышался женский голос. – Я не хочу его терять! Помогите же мне!..

«Это Мария, – подумал Ворон. – Плачет…»

– Отнесите его на луг.

Старческий голос Данилы Ворон узнал сразу. Его подняла на руки охрана и положила на лужайку перед домом.

– Снимите медвежью шкуру со стены и положите его на шкуру. Да поставьте воду на костёр!

– Ты хочешь это сделать сам, дед?

– Да, внук. Так надо…

Сознание Ворона вновь стало путаться. Он опять увидел лица в осеннем листопаде, отрывками доносились голоса. Кто и что говорил – разобрать не мог. Ещё временами чувствовал запах костра, но потом к нему стал примешиваться запах незнакомых трав, от которого закружилась голова и отпустила боль в груди.

Он хотел посмотреть – может, в последний раз! – на людей, на уходящее солнце, но с трудом в приоткрытые веки ударило красное пламя костра, и сам он стал наполняться каким-то невиданным теплом. Он проникал в него сквозь спёкшиеся губы и разливался по телу, словно льющийся воск со свечи. И Ворон почувствовал умиротворённость и покой, даже пытался улыбнуться. С ним давно такого не было! Ему почудилось, что он в детстве с отцом на рыбалке спит в шалаше из травы и берёзовых веток, накрытый старым тулупом. А сквозь щели шалаша ему светят крупные звёзды августа, и запах свежих трав перемешался со вчерашней кошениной и заполнил его. И прилетевшая дрёма бесшумной птицей опустилась на шалаш из детства, закрыв мигающие звёзды.

После первой автоматной очереди Винт выкатился из распахнутой двери джипа на обочину, выискивая стрелявшего. Машина, не останавливаясь, с раненым Вороном проскочила дальше, стараясь уйти из зоны обстрела. Первого стрелявшего Винт увидел по тени, выступавшей из-за кедра. Выждал, пока нападавший успокоится и начнёт движение. Он долго не заставил себя ждать и двинулся к повороту дороги, где скрылась машина, но даже не успел добежать до следующего укрытия. Пуля Винта настигла его на бегу, и он ткнулся головой в зелёный мох. Винт привстал, опасаясь, чтобы охрана из подъезжающей второй машины в горячке не прошлась свинцом по нему. Но люди, уже предупреждённые по радиостанции из первой машины, знали своё дело – смыкали кольцо, стараясь никого не выпустить. Стрельбы больше не было, но и стреляющих тоже, кроме одного, которого свалил Винт. Отправив джип с раненым Вороном и тремя охранниками на базу в урочище, стал осматривать место. Довезти друга живым на машине до клиники в городе, понял сразу, не сможет. Рана серьёзная, и одной перевязкой Ворона не спасёшь. Там, в урочище, майор Сажин скорее вызовет вертолёт, там больше надежды на лучший исход.

Убитый, крепкого телосложения человек, был одет в пятнистый комбинезон и такую же маску, скрывающую лицо. Маленький, словно игрушечный, автомат УЗИ лежал под телом убитого. Винт носком ботинка откинул в сторону автомат, наклонившись к убитому, начал снимать с его лица пятнистую трикотажную маску.

– Посмотрим, что же тут за соловей-разбойник? – И вдруг остановился, словно онемел, и стал быстро надевать маску обратно. – Матерь Божья! Ему-то что тут надо было?…

Винт вытер руки о траву и опустился рядом с трупом. Нервно закурил, пуская дым себе в лицо, отпугивая вечернюю мошку. Охрана ещё бегала, прочёсывая лес, и только водитель топтался у машины, посматривая на Винта и на кусты, близко примыкающие к дороге. Винт проверил карманы убитого, но ничего интересного для себя не нашёл. Да и знал, что ничего не найдёт. Человек шёл на убийство – не в поликлинику. Зачем ему документы? Только вот чем ему Ворон-то помешал?…

А был ли он один? Ну, если не один, другие бы не успели уйти. Что-то здесь не так! Подошёл водитель и было сунулся к трупу, чтобы снять маску.

– Отойди! – Винт поднялся. – Интереса для тебя нет…

– А кто это? – Водитель недоуменно посмотрел на своего начальника.

– Дед Пихто! Не твои тут дела! Давайте грузите его в машину – ехать надо.

Всю оставшуюся дорогу Винт не проронил ни слова, пил водку из горлышка и курил. Зная начальника службы безопасности, его крутой нрав, в машине тоже все молчали, лишь исподтишка поглядывали на насупившегося Винта. У всех, кто находился в машине, было чувство вины, что не уберегли, не обезопасили Ворона. Да только кто мог знать, что случится такое? А вот случилось… Винт первый увидел не человека, а метнувшуюся тень на дороге, но определить, за каким он деревом, не успел – тот опередил его. И вот она – расплата, только расплатился не Винт, а Ворон. И, как показалось Винту, им и нужен был именно Ворон, потому как бил «соловей-разбойник» прицельно. Неужели стрелявший тоже из Братства Теней?

Въехали на территорию базы, и у Винта упало сердце. Люди стояли кольцом вокруг костра и человека, лежащего на медвежьей шкуре. Лихорадочно промелькнула мысль: «Нет больше Ворона!» – и ноги предательски задрожали. Он подошёл и заглянул в середину круга.

На шкуре лежал Ворон, раздетый догола, а рядом сидел дед Данила и накладывал на рану распаренную траву. Взглянув на Ворона, Винт понял: жив! И лицо уже не белое с почерневшими губами, а розовое, и поднимается грудь при дыхании.

– Почему вертолёт не вызвали? – спросил у стоящего рядом майора Сажина. – Я его отправил специально сюда, потому как сам бы до города не довёз, а вы… Понятно! Если было что-то в прошлом у человека, для вас он никто…

– Да брось ты, Винт, свои упрёки! И на «вертушке» бы не успели. Его сюда привезли – уже пульс не прощупывался… Спасибо вон Даниле, вроде ожил твой друг. – Задумался на мгновение. – Только чудно! После такой раны и в больнице делать нечего…

– Да разве мне спасибо? – поднял голову Данила. – Старым людям нужно сказать… От них ещё зелье это храню. Думал, испортилось за пятьдесят лет, а вроде ничего. Да случаю: две пули и навылет!.. Посвежел князь!

– Откуда тебе известна тайна волхования? – Вековой посмотрел на Данилу. – Кто научил?

– А кто этому научит? – вопросом на вопрос ответил Данила. – В книгах про то не пишут. Само пришло…

– Надо было отдать траву и жидкость на экспертизу – они имеют огромную силу, а ты пятьдесят лет держал всё в тайне. Этим никто не воспользовался! Почему? Это был бы прорыв в медицине!

– А как же князь?… Хранил я для него… С его смертью закончился бы род, а это невозможно… Ты сам хранишь богатство Добродеи! А что не передал?

Вековой молчал задумчиво. А действительно: почему не отдал дар старушки тем, кто этим занимается? Ответа не находил. И даже в мыслях не было унести в какой-нибудь институт и проверить, что же там за жидкость.

– Так я тебе скажу, учёный. Позволения на это тебе не было. Только с позволения старых людей ты сможешь отдать или применить сие богатство. Ты многого не знаешь и только постигать начнёшь, как с этим жить… Ты тоже посвящённый.

– Ты хочешь сказать, я буду знать, что с этим делать? – Учёный вопросительно взглянул на Данилу. – Но я привёз тот дар с собой. Вот только не знаю, для чего… По письменам напиток тот – дорога на зарю. Вот только кто по ней пойдёт?

– А раз привёз, узнаешь! Всему черёд и время. В тебе силён твой обережный круг, который сам и создал ты из знаний, почерпнутых в научных книгах. Он видим для тебя, но за него ты заглянуть не смеешь. В тебе есть интерес к наукам, но чтобы добиться результата, надо шагнуть за горизонт, а ты же бегаешь по кругу. Ты много знаешь сказаний и былин, но ум же твой не допускает, что в них есть правда, – пусть не во всём, но есть. Тебе достались письмена, но ценность для тебя в их древности, а смысл удивил и ввёл тебя в сомнения. Ты превратил его в легенду, в сказку и лишь во глубине души подспудно веришь.

Вековой прошёл по поляне, раздумывая над словами Данилы, и вдруг, повернувшись к нему, спросил:

– А моему сыну снадобье поможет?

– Зачем? Ведь он не умирает. Будь рядом с ним и наставляй на путь. Ты для него отец и жизненный учитель. А ты свой долг не выполнил. Зерно посеял, но взрастить не смог – вот неокрепший стебель и не увидел солнца в сорняках. Отсюда твои беды… Но род твой ему продолжать!

– Ты думаешь, не всё потеряно?

– Надежду разве можно потерять? Она с дыханьем исчезает.

Во всём старик был прав – Вековой прекрасно понимал. Он повернулся и направился в гостевой домик, где под охраной егеря находился сын. Сегодня он убедился на деле, о чём говорили последних два вечера с Данилой, с его внуком Севой Коротиным и даже с полковником ФСБ. У всех у них были разные мнения на этот счёт, даже у Ворона и Винта. Те вообще последние десять лет были вместе, вместе замечали странности, происходившие вокруг них. Только каждый понимал это по-своему.

«Почему ни у кого из них не было единого объяснения? – этот вопрос крутился у него в голове постоянно. – Что же это могло быть с ними? А может, и прав всё же Леший? Он один попробовал пояснить. Это всё наша память. Не та, что отложилась за нашу физическую жизнь, а гораздо глубже – та, что нам передаётся по наследству, накопленная за много веков».

А найдёт ли он, Вековой, когда-нибудь свой ответ? И будет ли искать? Сейчас самое главное – вытащить сына из сумасшествия, сделать из него человека. И прав старик: на его плечах лежит вина! Ради своих увлечений и изысканий пустил всё на самотёк. И винил кого угодно в том, что произошло с сыном: школу, друзей его, улицу, теперь вот теней из Братства, но только не себя! Сначала считал его маленьким, чтобы чему-то учить, кроме ночного горшка да говорить «спасибо» после приёма пищи. Потом чему-то учить было поздно: сын стал большим и на все нравоучения только криво улыбался ему и делал своё дело. Сейчас, старик говорит, надо быть ему с ним рядом. Только вот поможет ли теперь то, что он попытается ему дать? Всё, что он не дал ему в своё время, когда ещё сын был готов принять? Но его тогда рядом или не было, или было не до сына. И нашлись тогда другие учителя! Они повели его, раз некогда отцу. А сколько таких на улице, в тюрьме, и вот в таких вот Братствах! И даже не в тюрьме или Братстве, а в родительских квартирах – в пьяном или наркотическом дурмане… Разве можно всех посчитать и всех исправить? Конечно нет… И сможет ли он отстоять своего сына, направить на путь истинный? Как бы то ни было, но он будет это делать, потому что сын – продолжатель рода, и в этом опять прав Данила. Не может род Векового закончиться на нём! Потому что тогда произойдёт сбой на земле, ведь сын для чего-то родился и у него своя миссия на этом свете, как и у самого Векового. Потому что ничего не бывает просто так, ни для чего. Каждому предназначено своё место и свои дела, и каждому когда-то придётся отвечать за всё, что не так сделал: здесь ли, на земле, или в ином мире, если он существует. Но отвечать всё же придётся…

Убитого человека в маске осмотрели Аридаков и Сажин. Винт стоял немного поодаль и не принимал участия в страшных смотринах. Он видел его ещё до смерти и хорошо знал. Знали его и люди из ФСБ, потому что он был всегда на виду и на слуху у людей. А тем более занимал хороший пост в областной администрации и носил значок депутата городской думы. Считался богатым человеком в городе: имел свой бассейн, тренажёрный зал, несколько магазинов и ресторанов. Но это то, что было на виду у всех, как бы верхушка айсберга. Хозяином официально он считался, но владельцами была его многочисленная родня из ближнего зарубежья, а точнее из Азербайджана. А настоящий его бизнес уходил далеко вниз огромной глыбой и простирался по областям Сибири, заполнял имеющиеся пустоты, замораживал жизнь в глубинках, делая людей зависимыми от него, превращая их в рабов. Его КамАЗы с цистернами, с привычными мирными надписями «молоко» и «бензин», день и ночь шли с маленькой узловой станции – везли дешёвый суррогатный спирт. Но сам же хозяин всегда оставался в тени. И в силовых структурах, и во власти знали, кто за этим стоит, и не трогали. Проходил негласную проверку в ФСБ, но дальше никогда дело не шло. И увидеть его сегодня здесь для всех было шоком.

Первым подал голос Сажин, обратившись к Винту:

– Ты что, не мог его до смерти не убивать?

– Да не привык подранков отпускать – зверьё в подранках злое… А эти особенно: у них всегда всё куплено.

– Верно говоришь, только как отписываться?

– Закон – тайга…

– Да не всё так просто. – Сажин посмотрел на Аридакова. – За ним большие люди стоят, многих прикармливал.

– Попоститься тогда не грех! Да и не я эту стрельбу начал… А с кем он был – сами за ним придут, нам-то он ни к чему. Я вот только не понимаю… С такими бабками, что же он киллера не нанял, а сам пошёл?

– Должен каждый внести вклад, своими руками…

Сажин обернулся на заговорившего вдруг Самаритянина.

– Ты знаешь, кто он?

– Координатор от радикального ислама.

– И он тоже был в Братстве?

– Он там с комсомольских времён. Секретарём был когда-то райкома комсомола в одном из районов Новосибирска, но сам пришёл к теням.

– А чем им Ворон помешал? Бизнес?

– Да нет! При чём тут бизнес? Им тоже, видимо, известно, что Ворон – князь, как говорит Данила.

– Пусть даже так, пусть князь, пусть граф, но что может измениться с его смертью?

– Прервётся родовая нить судьбы, прервётся связь небытия и яви. И вот тогда во власть, качаясь тенью, вступит Навь и будет править Русью. Теперь я точно знаю, почему хранил Данила столько лет «живую воду». Чтоб не нарушить законы равновесия! Вы не задумались над тем, что привело вас всех сюда? Кто вас позвал и для чего? Я лишь склоняюсь к одному. Вас память позвала и вольный род Невзора. Вы все потомки его рода…

– А что же позвало тебя?

Самаритянин резко обернулся на голос. Перед ним стоял Леший, которого он никогда не видел, но знал о нём всё или почти всё.

– А ты, наверное, Леший? Зачем же спрашиваешь? Ответ ты знаешь – ты истину познал…

– Быть может, знаю. Виной тому, что здесь ты, прерванная нить.

– Какая нить? О чём ты?

– Та, что связывает человека с его родом через века.

С самого утра Леший ходил по урочищу, пытаясь отыскать хоть какие-то следы пребывания ночных гостей. И вот за два километра от охотничьей базы увидел на реке свежий след пристававшего к глинистому берегу катера. По следу на глаз определил, что катер был большой, а по отпечаткам обуви на песке и на наносной глине – на берег выходили где-то человек десять. Следить, куда они ходили, он не стал, потому как знал: на холм с двумя каменными вершинами. А вот вернулись ли они на катер, не узнал, так как не нашёл следов обратно к воде. Допускал, конечно, что выкинули большой трап и люди не оставили обратных следов, возвращаясь на катер. Но почему-то не верилось, что люди вернулись. Уже под вечер шёл по берегу реки к базе и окончательно понял, что люди остались, спрятались, растворились в тенистой прохладе леса и ждут ночи, чтобы сделать то, ради чего пришли сюда.

Перед самой поляной, где открывалось озеро, вдруг увидел, как тонкая девичья фигура в белом сарафане метнулась между стволов. В голове промелькнуло – это она, Ведея! Он побежал, запинаясь за открытые кедровые корни, и, поскользнувшись на гнилых грибах, ударился головой о дерево. Небо, мелькавшее среди зелёных крон, закрутилось, потом соединилось с землёй, и перед глазами появилась не убегавшая, а идущая к нему его Ведея. Он встал, покрутил головой, стараясь избавиться от наваждения и боли, – видение исчезло. А может, его и не было? А была усталость в глазах от напряжённого поиска следов и отпечатков.

Он привалился спиной к дереву и курил сигареты одну за другой. Сколько уже времени прошло после его комы, в которой он впервые увидел Ведею! И вот сегодня вновь мелькнула она перед его глазами. Она такая же, как прежде! Да разве может она измениться? Она же в памяти… И навсегда останется такой, какой была. Он, Леший, будет стариться, а её не берёт время – оно не властно над ней.

И разве могут сделать что-то приплывшие сюда люди? Конечно нет! Потому что они люди! И навсегда останутся ими – они не станут никогда богами, потому что боги рождаются и живут на небесах. А земля… Она существует для людей: плохих и хороших, вольных и рабов. Человек сам выбирает, каким ему быть, и может меняться в зависимости от условий и жизненных ситуаций. И ничто иное, а только его память, накопившая за тысячелетия опыт выживания, опыт жизнеустройства, опыт противостояния той или иной беде, подскажет и направит на правильный путь.

Вот почему важна родовая нить! И если она прерывалась до времени, то продолжатель рода на какой-то ступени жизни оставался без этих подсказок. Он больше не видит свой дальнейший путь, тот, что начертан ему, и начинает копировать, как живут другие, делать, как делают они, и считает это правильным… Но он повторяет чужую судьбу, идет не своей дорогой и только потом понимает это, потому что не ощущает радости на душе от своей жизни. Живёт потому, что жизнь продолжается, и он выстраивает свою судьбу сам по чьему-то подобию. Но так могут только сильные люди, сильные духом.

А у слабых другая дорога… Слабые же, почувствовав тупик и вакуум вокруг себя, перестают сопротивляться, перестают искать выход и, словно дохлая рыба, плывут по течению: куда вынесет, куда прибьёт. Одни от душевной неустроенности садятся на иглу, другие находят отдушину в вине. Некоторые же, не удовлетворённые ни тем ни другим, прибегают к петле.

Леший достал последнюю сигарету, скомкал пустую пачку и бросил её под ноги. Мысли о родовой нити, пришедшие ему в голову, холодком затронули плечи. Если всё это так, как он думает, значит, Братство Теней изначально, с давних времён, преследовало свои цели, шло тем путём, который показывала их память. Но много среди них тех, у кого эта родовая нить прервана, и они живут, как собратья, хотя могли бы жить по-другому…

А пример тому – Васька. Он вернулся на правильный путь, потому что попал к Ворону, а до этого старался быть похожим на Блина. Значит, не было у него своего пути – шёл чужим, жил чужим умом.

Только человек может сам определить и выбрать, какой дорогой ему идти. Этому невозможно научить. Можно заставить, но тогда человек становится рабом. Вот почему ушёл род Невзора в небытие – он был и остался вольным. На земле бы уничтожили его, а он стал недосягаем ни для кого, он несёт в нашу память мысль, что руссы были всегда вольными. И пока род в небытии, не отнять у русского народа понятие, что такое свобода и воля!

Леший поднялся и пошёл к вотчине князя – охотничьей базе. Для него всё стало на свои места. И когда услышал слова Самаритянина, ответ его не заставил никого ждать.

Ворон лежал посреди двора, накрытый волчьей дохой. Он уже был не в бессознательном состоянии, а просто крепко спал сном уставшего человека. На все просьбы Марии и Винта перенести Ворона в дом дед Данила ответил отказом. Также запретил его будить кому бы то ни было. Пояснил не отходящей от Ворона Марии, что проснуться он должен сам, без чьей-либо помощи. И чтобы лежал Ворон только на земле, точно так, как сам Данила лежал пятьдесят лет назад, когда лечили его старые люди.

Мария сидела рядом с ним на медвежьей шкуре и всматривалась в его лицо. Держала его руку в своих ладонях и что-то шептала ему тихо, одной ей только ведомое. Она разговаривала с ним, не получая ответа, но чувствовала, что он слышит её. Определила это по дрожанию век, по вздрагиванию пальцев. День уже окончился, но прохладу, тянувшую с реки, Мария не замечала. Не замечала, как разошлись люди, стоявшие рядом, и последний, покашливая, поднялся Данила.

– Ты, девка, если что не так, то зови – рядом буду. И не переживай! Хорошо всё с ним! А утром и боль помнить не будет – уж поверь мне, старику. Ещё и деток нарожаешь от него.

Мария вскинула голову, улыбнулась, хлюпнув вдруг носом, и прижала свою ладонь к губам:

– Спасибо тебе, дедушка… Я ведь, будто стебель весной, вдруг силу с ним в себе почувствовала, к свету потянулась! Земля и люди другими показались – добрыми…

– А любовь это в тебя пришла, девка. С ней и птицы по-другому поют – не так, как всегда. Так дело молодое – что ещё на это скажешь? Только ты храни это пение внутри, а то ведь оно за разными заботами забывается. Ты сиди тут: оно и хорошо, что ты сейчас рядом. Он ведь сейчас с другими людьми разговаривает, доселе неведомое познаёт. А как же? Князь!

На балконе сауны собрались все: кто с биноклем, кто просто вглядывался в каменные вершины. Все ждали костров, ведь вчера они были. Васька, стесняясь незнакомых людей, неуверенно рукой показывал в который раз, где и когда вспыхнули мерцающие огни. Леший смотрел на вершины сквозь снятый оптический прицел со своего карабина. Он вглядывался и в подножие холма, и в вершины Каменных Братьев. Не было ни одного движения, ни даже шевеления ветвей на деревьях. Сажин повернулся к Ваське и внимательно посмотрел ему в глаза:

– А ты не пьян был, егерь? – но понял, что не врёт, и продолжил, не обращаясь ни к кому, скорее к самому себе: – И следов Леший там не нашёл. Что же это могло быть?

– А мне кажется, не было костров у подножия. Была какая-то иллюминация, для того чтобы отвлечь внимание от настоящей цели – от самой вершины, где сложил кто-то пирамиду и поджёг там газовые горелки.

Все обернулись к Винту, который смотрел на вершину в мощный бинокль.

– А откуда тебе известно, что там газовые горелки? – встрепенулся Сажин.

– Я сегодня был там… После того как отступила беда от Ворона. Только мне кажется, больше никто не придёт туда. Мы спутали им карты. Баллоны газовые пусты – специально кто-то выпустил из них газ. По словам егеря, огонь вспыхнул на мгновение, а значит, баллоны должны быть полными. Что-то не срослось у них.

– Он прав. – Самаритянин задумался. – Ничего больше здесь не будет… Жертвенник готов, только вот жертвы нет. Им нужен был князь.

– Но они могут повторить попытку, – произнёс Аридаков.

– Нет. Ворон получил благословение Прави. Он больше не доступен им. Следующей жертвой может быть только наследник или наследница Ворона.

– Но у него никого нет, даже жены. – Винт заходил по балкону. – И правда ли всё это? Неужели они будут ждать?

– Они будут. Им нужен вход в небытие, но не войти им, покуда пепел князя не развеют. Вот только для чего им тот священный мёд, который ищут?…

– Я знаю, для чего. Он приведёт к Невзору. – Леший перебил Самаритянина, взглянув на Векового. – Ты знаешь, кому вернуть напиток. Он для него. Он многое тебе расскажет, и ты научно подведёшь черту под всем, что сам услышишь из его уст. Таков твой путь… Не нами даден – небом!

– Когда же придёт тот, кому следует вернуть напиток? Как я его узнаю? Вдруг это опять будет кто-то из Братства Теней?

– Узнаешь! Не сможешь не узнать! Тебя же узнала Добродея…

Первые солнечные лучи окрасили урочище Двух Братьев, и Мария увидела, как Ворон открыл глаза. Он сжал ей руку и прошептал:

– Какой прекрасный сон сейчас я видел… – Он приподнялся. – А где моя одежда?

Мария подала ему тренировочные брюки и тёмную водолазку:

– Так что за сон? Расскажешь?

– Потом, у нас есть время! Ты видишь, солнце расплескалось над рекой! Пойдём в заре купаться…