В столовой после утренних уроков я увидел одарёнышей в полном комплекте.

Все были в синей форменной одежде, кроме меня и Дениса Дмитриенки. Белобрысый красовался в немыслимом кремовом блузоне с черным шейным платом, брюки на нем были тоже кремовые, сильно расклешенные. Жених да и только.

За столом рядом с ним и Леночкой Кныш сидела толстенькая девчонка с невыразительным, как будто заспанным лицом. Маленькие глазки, крохотный носишко, толстые щеки — и никакого гребня на голове: жиденькие косы двумя петельками, справа и слева. Из-за этих петелек на затылке у толстушки был некрасивый вертикальный пробор.

Как я понял, это и была та самая невидимая Ритка по прозвищу Черепашка, которой, если верить Соне Москвиной, я чем-то понравился.

Внешность Риткина меня разочаровала: лучше бы она была похожа на Соню, пусть даже с хохолком. Но — увы.

А вот на Черепашку она и в самом деле была похожа.

Если только Черепашки заплетают косы и умеют краснеть.

Увидев меня, Рита вспыхнула, как маков цвет, и низко наклонилась над тарелкой.

Белобрысый с Леной переглянулись и стали смеяться.

Ну, еще бы: девочке понравился мальчик, это же смешно до икоты.

Бедная Черепашка, она не умела блокироваться! Для одаренышей она была прозрачна, как вот этот стеклянный кувшин с водой.

Ей не помогло бы, даже если бы в эту минуту она стала невидимой: мысли не спрячешь.

Но, в конце концов, это не моя печаль: пусть учится.

Подумав так, я сосредоточился на своем меню. Сегодня мне была желательна холодная гречневая каша с молоком. И молочный опять-таки кисель.

Всё это я обнаружил в глубинах никелированного прилавка — и почувствовал себя увереннее: ничего, потихоньку освоимся.

Соня Москвина сидела с двумя переростками, которых я тоже видел впервые.

Один из них, широкоплечий, с ярко-синими глазами и наголо остриженной головой, беззастенчиво меня разглядывал. Перед ним на столе было пусто: видимо, уже всё сожрал.

Другой, чернявый и бледнолицый, с заметным шрамом на щеке, усердно кушал. У него гребень был, да еще какой: полуметровой высоты, из шести перьев ярко-красного цвета.

Вот теперь вопрос насчет хайеров был окончательно закрыт: пусть тот, кто хочет, изображает из себя попугая, остальных это не касается.

Но вот рассадка… Три плюс три плюс один. Возможно, всех остальных такая формула игры устраивала, но не меня. Я не собирался быть вечным новичком и одиночкой.

Что ж, сделаем первый ход.

Я подошел к Сониному столику, поставил свой поднос на свободное место.

— Привет, ребята. Меня зовут Алексей. Алексей Гольцов.

Стриженый показался мне заводилой, поэтому я протянул руку сперва ему.

— Олег, — сказал стриженый.

Рукопожатие его было по-спортивному крепким.

А вот с бледнолицым номер не прошел: этот тип сделал вид, что не видит моей протянутой руки, и продолжал есть винегрет, уставившись в него с таким видом, как будто там попадаются гвозди.

Я понял, что это и есть тот самый Юрка Малинин, который врет, что умеет прослушивать даже учителей.

Да, но что я ему сделал, этому Малинину? Даже про его дикий хайер я не успел подумать ничего плохого.

Делать нечего, пришлось руку убрать.

Но бледнолицему было мало моего унижения: видимо, ему захотелось оттянуться за мой счет по полной программе.

Он взглянул на меня и блатной скороговорочкой произнес:

— Только с ветки — и уже корешиться. Борзой!

Я не сказал ни слова, только посмотрел бледнолицему в глаза и дал ему возможность прослушать всё, что я думаю о таких, как он, склочниках.

А потом как ни в чем не бывало обратился к черноглазой молнии:

— Что, Софья, попало?

Соня пожала плечами.

— Да нет, побрюзжали — и всё. А как твои волдыри?

Ответить я не успел: бледнолицый опередил меня новым наездом.

— Эй, как тебя, Гольцов, ты что, пластилиновый? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — А ты?

— Я тоже нет. И нечего лепиться в комок. Видишь, тесно у нас. А кругом полно свободных столиков.

— Да я и не собирался к вам подсаживаться, просто мимо проходил, — возразил я. — Вижу — красный какаду. Подошел посмотреть поближе.

Я был уверен, что со словами "Это кто здесь какаду?" Малинин начнет подниматься. А я стою над ним, и у меня в руках поднос с гречневой кашей и молочным киселем, это грозное оружие — в умелых, естественно, руках.

Но Юрка предпочел более спокойный вариант, что не удивительно: ведь ему были известны мои мысли.

— Ну и как, посмотрел?

— Посмотрел. Какаду — он и есть какаду, просто другая расцветка.

— Молодец, — сказал Юрка и радостно захохотал. — Языкастый мужик. Не пропадешь. На зоне таких уважают.

Комплимент был очень лестный, но только глупцы отвечают на комплименты.

Поэтому я ничего и не ответил: просто перенес свой поднос на соседний столик.

В столовой было тихо, все ели молча, время от времени вопросительно поглядывая друг на друга. Стриженый, судя по выражению его лица, вел мысленную беседу с Соней и что-то ей внушал, а она виновато оправдывалась.

Надо же, подумал я, такая бойкая девчонка — и позволяет себя отчитывать.

Вдруг белобрысый Дмитриенко громко сказал:

— Да, золотко, но ты-то ему совсем не нравишься, вот в чем беда.

Лена фыркнула, а Черепашка уронила ложку в тарелку.

Я решил вмешаться: что такое, наших обижают.

Поднялся, подошел к Черепашке и сказал:

— Знаешь что? Здесь слишком много про нас с тобой говорят. Садись лучше ко мне.

Не поднимая глаз, Черепашка помотала головой, щеки ее стали совсем пунцовые.

— Да пойдем, пойдем, чего там, — сказал я и, не дожидаясь ее согласия, поднял ее поднос и переставил на свой стол.

Все переростки внимательно наблюдали за этим перемещением.

Три плюс два плюс два: сложилась новая реальность. Привыкайте, ребятки.

— Меня зовут Алексей, — сказал я, когда мы сели. — А тебя?

Черепашка с укором взглянула на меня, как бы желая сказать: "Зачем притворяешься? Ты отлично знаешь".

Но я же не видел ее вчера вечером, всё это были только предположения.

— Рита, — помедлив, ответила она.

— Давно ты здесь?

— Давно.

— Нравится?

— Ничего.

Ох, какие мы разговорчивые.

Ну, что поделаешь? Будем работать с тем материалом, какой есть под рукой.

— Что-то у вас здесь ребята недружные, — заметил я.

— Почему? — тихо отозвалась Рита. — Мы дружим.

— На каникулы домой ездила?

— Нет.

Мы помолчали. Рита, потупясь, ковыряла вилкой в тарелке.

Я подумал, что она сейчас заплачет. Это было бы совсем ни к чему.

— Послушай, а что они все как в рот воды набрали?

— Это они так разговаривают.

— А ты?

— Я не умею, — призналась Рита.

— Ну и что? Зато ты другое умеешь, — утешил я ее.

Черепашка взглянула на меня, и голубые глаза ее стали наполняться слезами.

И дернуло же меня за язык! Сам того не желая, я ей напомнил, как она пряталась у меня в углу, а потом, попискивая, убежала.

— В смысле — у каждого свои способности, — поторопился я объяснить. — Я тоже не умею… пока. Вот мы и будем с тобой как люди. А они пускай разговаривают как им угодно. Хоть молча, хоть на пальцах ног. А почему ты себе этот… хайер не делаешь?

— Не хочу.

— Правильно, я тоже. Ты в какой комнате?

— В пятой, — почти неслышно проговорила Черепашка и сморгнула ненужные уже слёзы.

— А я в седьмой. Значит, почти соседи. Приходи ко мне после обеда, поговорим. Кстати, здесь это можно?

— Что "можно"?

— Ну, вместе собираться.

— Конечно, можно.

— Тогда приходи. А то скучно.

— Лучше ты ко мне, — сказала Рита. — Я к мальчикам ходить не люблю.

"Вот оно как, — подумал я. — А что же ты делала в моей комнате?"

— Почему? — спросил я вслух.

— Да они сразу руки распускать начинают.

Я посмотрел на Черепашку повнимательнее. Нет, не такая уж она была невзрачная, и охотники руки распускать ей вполне могли встречаться.

Черепашка разгадала смысл моего взгляда с точностью до наоборот (как проявление обидного сомнения: "Да кому ты нужна?") и, покраснев, с вызовом добавила:

— А из своей комнаты я и выставить могу.

"Это называется: заходите, будем рады," — подумал я.

А вслух, естественно, сказал:

— Ко мне это не относится.

И сам остался доволен своим ответом. Толкуй как знаешь: то ли руки распускать не люблю, то ли выставить меня будет трудно.

Пока Черепашка обдумывала мои слова, я разглядывал своих товарищей.

Денис и Леночка уже кончили трапезничать и теперь просто сидели, глядя друг на друга. В смысле разговаривали. При этом по выражениям их лиц можно было уверенно сказать, что беседа не доставляет им радости.

Во всяком случае, рыженькая просто кипела от негодования.

— Ты еще пожалеешь об этом! — сказала она вслух.

Тряхнула зеленым гребешком, поднялась и, отпихнув ногой стул, пошла к выходу.

Белобрысый посидел, глядя ей вслед, потом перехватил мой взгляд.

— Ну, и что уставился? — надменно спросил он. — Сегодня твоя очередь мыть посуду.

Я вопросительно посмотрел на Черепашку.

— Это правда?

Сказал — и сам сообразил, что это моя очередная глупость.

Но Черепашка не засмеялась.

— Нет, неправда, — серьезно сказала она. — Это Диня так шутит.