Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца.

Бедненькое такое крыльцо: несколько щербатых ступенек и ржавые железные перила.

Невзрачная дверь с белой табличкой "Прием".

Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.

— Вам туда, — сказал мне шофер. — Буду ждать.

И, достав из бардачка журнал «Работница», углубился в чтение.

Я совсем оробел. Так идешь к зубному врачу и думаешь: пока в очереди сижу — наберусь храбрости. А никакой очереди нет, кабинет открывается — и тебе говорят: "Заходите".

Пробормотав: «Спасибо», я вышел из машины и поднялся на крыльцо.

За дверью оказался небольшой темный тамбур, дальше — комнатушка без окон.

Вид помещения меня разочаровал, обставлено оно была очень скудно: канцелярский стол, два стула — и всё.

Под потолком на витом проводе болталась голая электрическая лампочка.

Странное дело: на абажур у них денег не нашлось, а развозить переростков по городу — всегда пожалуйста.

За столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке, очень похожий на моего строгого водителя. У него тоже было открытое плакатное лицо человека отдаленного будущего.

— Добрый вечер, — сказал я, подошел и сел на стул.

— Добрый вечер.

Парень очень серьезно, без тени улыбки, протянул мне через стол руку и назвался:

— Иванов.

— Очень приятно, — сказал я и вспотел от смущения.

— Фамилия, имя?

— Алексей Гольцов.

— Поздновато явились, Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?… Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.

Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги.

— По какой причине сидели?

Вопрос был совсем милицейский.

Я замялся. Сказать "неспособный к учению" — сам себе навредишь. "Учителя заедались" — тоже плохо. "Не хотел учиться" — хуже того.

Я подумал и ляпнул:

— Болел.

Иванов склонил голову к плечу и забавно, нижним веком, прищурился:

— Вот как? Чем?

Разговор принимал неприятный оборот.

В голове у меня замельтешило: "Энцефалитом? Эхинококком?"

— Гипертонией.

Лицо у парня стало совсем хитренькое.

— Ничего, — сказал он, — от гипертонии вылечим. В питании переборчивы?

Я не понял вопрос.

— Чем предпочитаете питаться? — пояснил Иванов. — Для нас это важно, школа на автономном снабжении.

— Картошку жареную люблю, кашу гречневую…

— А мясо, рыбу, птицу, дичь боровую? Фазанов, куропаток, куриную печенку в чесночном соусе?

Я засмеялся, думая, что он шутит.

Но парень не шутил: напротив, он даже обиделся.

— Гы-ы, — передразнил он. — А что, собственно, гы-ы? Что вы этим хотите сказать?

— Рыбу люблю, — несколько растерявшись, сказал я. — Селедку тихоокеанскую…

— С картошечкой? — серьезно уточнил Иванов.

Я кивнул.

— Так, с этим всё ясно, — проговорил парень и снова что-то черкнул на своей бумаге. — Деретесь часто? Вообще безобразия любите? Стёкла бить из рогатки, гнёзда разорять, по чужим садам шарить, почтовые ящики поджигать?

— Нет, это нет, — подумав, ответил я. — Дерусь иногда, если допекают.

— До первой крови или до победного конца? Лежачего ногами бить приходилось?

— Зачем ногами? — возразил я. — Кулаками бью, пока не отстанут.

— Это принцип у вас такой?

— Да, это принцип.

— Сформулируйте его еще раз — только покороче, пожалуйста.

— Бить, когда пристают и пока не отстанут.

— Но не дольше?

— Не дольше.

Парень посидел, помолчал.

— Как полагаете, Гольцов, вы одаренный человек?

Такого вопроса я, естественно, не ожидал.

— Нормальный, — ответил я и пожал плечами.

— Я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?

Я покачал головой:

— Нет.

Иванов удовлетворенно откинулся к спинке стула.

— А почему нет?

Во пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.

— Мне кажется, я способный, — промямлил я и покраснел.

— К чему? — вежливо поинтересовался Иванов.

— Ну… учиться способный.

— Этого маловато, — огорчился парень.

Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.

— У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, — участливо глядя на меня, сказал Иванов.

Я молчал.

— Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем основана ваша уверенность?

— В длину неплохо прыгаю, — брякнул я совершенно невпопад.

— Спорт нас не волнует, — нахмурившись, сказал Иванов. — Слабосильных — подтягиваем. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?

Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.

— Неужели ничего главного? — настаивал Иванов. — Не верю. По ночам хорошо спите?

— Когда как.

— А если не спите, что вам спать не дает?

— Маму жалко, — с запинкой сказал я. — Мама у меня…

Иванов не пожелал вдаваться в подробности.

— Понятно, — проговорил он. — Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?

— Чтобы она жизни радовалась, не плакала.

Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается.

Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.

— А как это сделать? — не унимался Иванов.

— Надо ей доказывать, что всё будет хорошо…

— Словами доказывать?…

— Нет, не словами.

— А как?

Я молчал.

— Ну, добро, — Иванов заметно повеселел. — И что же, получается?

— Не очень.

— А хотелось бы?

Я не ответил. Не люблю говорить лишние слова.

— Ну что ж, — сказал Иванов, — мы на верном пути, Алексей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одаренный человек…

Меня бросило в жар.

— …но природы своей одаренности не сознаёте. Мы вам в этом поможем. Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.

Должно быть, на моем лице было сомнение, потому что Иванов засмеялся.

— Между прочим, я директор школы, и мое слово — это уже решение. Вот образец: "Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одаренных переростков". Дата, подпись.

— А где это — Чулпан? — спросил я, взявшись за ручку.

— В Западной Сибири. Еще вопросы есть?

Я осмелел:

— Есть. Почему "Инкубатор"?

— Раньше на месте нашей школы была птицефабрика, местные жители называли ее инкубатором. Несколько лет назад там был лесной пожар, фабрика сгорела, а название осталось. Я думал, вы спросите, почему "Школа переростков". Вас это не задевает?

— Вообще-то неприятно, — признался я.

— А смотреть правде в глаза всегда неприятно. Вы же переросток? Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?

Я должен был признать, что это так.

— Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонен всех остальных считать недоростками. Столько в нем чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства. Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?