Глава XXI
Товарищи европейцы
Первым на новоселье к Золотарям заявился Белявский и привел с собой лохматого молодого человека. Перед этим у них состоялось бурное объяснение насчет квартиры и «Красного света». Но Белявский вывернулся, истолковав дело так: «Витюня, этот панельный дом записан, оказывается, за Союзом писателей! Так что я тебя прежде должен в союз протолкнуть… Как? Это уж мое дело».
Кытину донельзя хотелось в союз, и он поверил, тем более что Белявский вызвался немедленно отвести его к «человеку, который все решит». Этим человеком был Иван Сысоевич Золотарь.
— Прошу любить и жаловать, — сказал Гурий Михаилович, подталкивая незнакомца к хозяину. — Виктор Кытин… Молодой талант. Без пяти минут Кафка.
Талант таким словам нимало не смутился, не оробел и руку Золотарю подал замедленно, как это делают, ловя мух или передавая через весь стол полную рюмку водки.
— Ну как, будем оформлять в союз наше дарование? — продолжал Белявский, подмигивая Ивану Сысоевичу из-за спины Кытина.
— А как же! — весело поддержал драматург, вовсе не понимая, что Кытин принимает разговор всерьез.
Гости поздоровались с Анютой и проследовали в комнаты.
— Ну, что я тебе говорил! — шепнул по дороге Белявский. — Дело верное!
Кытин обхватил руку Гурия Михайловича выше локтя и пожал ее в благодарном порыве. Он понял, что не зря писал за Белявского книжку «На красный свет». Игра стоила свеч!
Следом за Белявским прибыли Карина и Герасим Федотович. Дядя Гера был взмылен и нагружен, как мул, покупками. Карина была в новом платье и белых туфлях с серебряными бантиками. Вторую пару в кремовой коробке «Фарро» она держала в руках и тут же убежала в ванную, чтобы примерить еще раз.
Она любила вещи как моль и никогда ими не насыщалась.
Заслышав в передней голоса гостей, Гурий Михайлович покосился на «Голубого козла» и выбежал навстречу, чтобы упредить нежелательные вопросы и недоуменные восклицания.
— С кооперативом полный порядок, — доложил он Герасиму Федотовичу секретным голосом. Он потоптался на месте и так же секретно добавил: — Только прошу вас: о картине ни слова. В интересах нашего с вами дела пусть повисит тут до утра. Не омрачайте, ради бога, новоселье. Поверьте слову, я завтра же вам ее верну. Ровно в одиннадцать.
— Но позвольте! — сказал Герасим Федотович. — Я гоняюсь за вами второй день.
— Вы «гонялись», — с горечью повторил Гурий Михайлович. — А как я мотался эти дни насчет Дома композиторов… Так вот и умрешь в чужой приемной по чужому делу.
— Здравствуйте, Гурий, — сказала Карина, появившись из ванной уже в кремовых туфельках. — От чего вы собираетесь умирать?
— О, какое платье! — закричал Белявский и отпрянул в сторону, как бы ослепленный фарами. — Глядя на вас, Кариночка, я всякий раз умираю.
Золотарь по-городскому, стараясь не обслюнявить, приложился к руке Карины и, показавши на комнаты, проговорил:
— Прошу в наш шалашик.
Гурий Михаилович забежал вперед хозяина и взял на себя роль экскурсовода.
— Мебель стиля Павловский ампир, — пояснил Гурий Михайлович. — Вы на ножки, на ножки гляньте!
Он присел на корточки, предлагая последовать его примеру.
— Это вам не Кузьмы-топорника работа, а настоящий «Чиппиндейл».
— Чиппиндейл — это вещь, — сказала Карина. — Ну просто замечательно.
— А этот каков красавец! — погладил он любовно буфет. — Одной меди на пушку хватит! А стекла…
Тут экскурсия была прервана диким сопением.
Белявский обернулся.
В дальнем углу вздымал грудью красный от возмущения Кытин. Впопыхах его не представили гостям. Русский Кафка совершенно окоченел от такого хамства, а теперь задышал, как прострелянный баян…
— Ах, да! — воскликнул Белявский. — Я не познакомил вас с нашим писателем.
Кытин нежно ощерился и заговорил, перемежая речь покровительственной ухмылкой.
В незнакомой компании его комплекс проявлялся однообразно и сводился к нечаянной демаскировке собственных достоинств.
— Как странно устроен мир, — излагал он, поглощая Карину взглядом. — Казалось бы, чего желать нашему Кириллу? Богат, знатен, а мучается хуже Кочубея… «Завидую, говорит, завидую тебе, Виктор, всеми фибрами». — «Глупо и напрасно, — это я уже говорю. — Чего с горы не дано, в аптеке не купишь».
В передней нетерпеливо заверещал звонок, Анюта пошла открывать двери, и в гостиную ворвалась Инга Драгунская. Нижняя губа у нее была недокрашена, а лицо пылало, как маяк.
— Товарищи! — закричала она с порога. — Вы даже не представляете, как вам повезло! Мне прислали стихи Максима Клавдина. Да, да, прямо из Янтарных Песков!
Инга порылась в сумочке, вытряхнула на стол бигуди, крем «Идеал» и достала со дна захватанный машинописный листочек.
— Вот послушайте!
Она сложила кулачок пистолетом и стала читать, грозя им в пространство на манер «похитителя балерин» поэта Моторина-Соловейчика:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей.
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный.
Взмахнет — и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины…
Инга перевела дыхание и, оглядев праздничными глазами слушателей, с тайной в голосе спросила:
— Ну, что вы на это скажете?..
— «Красивый и сильный»?! Вот это да!.. — воскликнул Белявский. — Это же прямой намек на директора издательства «Сила» Красовского… А как же! Он вам любой «разгон» замедлит. Я-то знаю: без бумаги к нему не подступишься…
— Вот оно что… Вот, оказывается, куда камушек, — сказала Инга, интригуя всех страстными интонациями голоса. — Если по совести, я подозревала нечто другое, но теперь вижу, что Гурий Михайлович прав… Ну, конечно же, прав! Не зря тут «трамваи и автомашины»: это про моего любимого поэта Моторина… «Красивый и сильный» его три года не печатает. Вы меня понимаете?
— Не совсем, — признался Золотарь. — При чем тут тогда «трамваи»?
— Что же, по-вашему, «трамваи» без моторов бегают? — сказала Инга снисходительно. — Аллегорию, друг мой, надо понимать.
— А я и без аллегорий догадался, откуда ноги растут! — самодовольно проговорил Кытин. — «Подтянутые и строгие» который год меня с рассказами тормозят… Им с «вершины» виднее, как мне разгоняться…
— Тоже мне «боги в шинелях»! — отозвалась Инга. — Метко их Максим Клавдии хлестнул.
— Да, да, хоть и туманно, но хлестко, — поддержал Золотарь, поднимаясь на звонок, чтобы встретить очередных гостей.
— Милости прошу! — сказал он, открывши дверь.
На пороге стоял Стасик Бурчалкин с незнакомым Золотарю молодым человеком.
— Извините за опоздание, — сказал Стасик. — Меня задержал брат. Вот он, виновник — перед вами.
— Очень, очень приятно, — склонился в рукопожатии драматург. — Надеюсь, вы тоже символист?
— Нет, нет, и даже не гладиатор. Вы уж извините меня.
— Ничего, бывает, — свеликодушничал непонятливый Золотарь. — Проходите, располагайтесь как дома.
Появление Стасика в гостиной было встречено восторженным гулом, а Белявский, сообразив, что хорошего ему ждать не приходится, даже повис у Бурчалкина на шее, пытаясь его по-родственному облобызать. Отлепив от себя Гурия Михайловича, Стасик жестом утихомирил восторги и предложил компании своего брата:
— Познакомьтесь — Бурчалкин-старший.
После Инги Драгунской Роману представили еле живого от смущения «Кафку».
— Мир тесен, — констатировал он с возмущением, после чего сжался, потух и старался больше не разговаривать.
Когда очередь дошла до Карины, она откинула голову назад и уставилась на Романа с той беззащитной истомой, от которой начинаешь говорить трубным голосом и чувствуешь, как на ногах прорастают шпоры.
Этот фортель был проделан не беспричинно, а с прямой целью уязвить Стасика, о котором ей стало кое-что известно такое… Но Бурчалкин-младший впился глазами в «Голубого козла» и, казалось, не замечал ничего другого.
— Ну, как вы находите? — сказал хозяин, перехватывая взгляд символиста и всхлипывая потухшей трубкой. — Какое ваше мнение?
Гости сгрудились за спиной Стасика, и лишь Карина с вызовом отошла к зеркалу, в котором, впрочем, просматривалось все, что происходило у противоположной стены.
«Никому нельзя верить! Никому! — думала она, поправляя для видимости прическу. — Герасим Федотович прав: наглый Бурчалкин картину не рисовал. Он променял меня — я-то дура вырядилась! — на эту бельмастую козлиную рожу».
«Как бы ее утащить? — размышлял Стасик. — Не хватать же ее со стены». Его пульс стучал, как минный механизм.
— Незрело, — процедил он, забывая, что рядом Карина и что он «автор». — Я, Иван Сысоевич, предложил бы вам кое-что другое… А это слишком реалистично. Убогая игра линий…
Золотарь подавился дымом и закашлялся, отыскивая взглядом Белявского.
— Но позвольте, маэстро! — заегозил тот. — Это, может, с вашей высокой позиции… Но для нас, простых… э… интеллектуалов — это вещь! Модерн! Украшение быта!.. И вообще нам пора к столу, — завершил он с наглой уверенностью. — Соловьев, Иван Сысоевич, баснями не кормят.
Первую выпили за квартиру. Второй тост предложили за хозяйку дома. Но Анюта все еще хлопотала на кухне с пирогом, и потому выпили за дам вообще.
Стасик успел сделать Карине хитрый знак фужером, как бы выделяя ее из «дам вообще», но ни ответного сигнала, ни молчаливой благодарности не получил.
К третьему тосту объявились новые гости.
В комнату вошла поклонница Хемингуэя, но уже без пледа, а за ней сияющий Лесипедов в умопомрачительном пиджаке, отливавшем натуральным селедочным серебром. Шеи у Лесипедова, как известно, не было, но галстук на нем был.
— Подвела, подвела меня «Волжонка»! — сообщил он, покручивая ключом на цепочке вокруг пальца.
— Штрафную ему! — диким голосом заорал Белявский. — Дайте-ка мне стакан из-под карандашей.
— Нет, нет, — запротестовал Лесипедов. — Я теперь и пива не пью. Машина!
Лесипедова стали уламывать. Он, видно, только этого и дожидался и забегал по комнате, приговаривая:
— Машина, товарищи. «Волга»!.. Совершенно новая…
Только разжевав каждому, что машина у него своя, новая, не казенная и не прокатная, он успокоился и облегченно выпил три рюмки подряд.
Гости отметили акробата аплодисментами.
Лесипедов поклонился и тут же попросил Романа поменяться с ним местами.
— Мне поближе к окну, — пояснил он. — А то во дворе мальчишки чиркнут, знаете, гвоздиком на крыле «словечко»!
Тосты возобновились. Лесипедов отлично прижился у окна и, хотя сидел к столу вполоборота и ел с тарелки на весу, нити разговора не терял. Быстро опьяневший Кытин смотрел на него недобро. И машина Лесипедова, и пиджак его, и белотелая подруга его вызывали в нем нехорошую, нетоварищескую зависть, совладать с которой он не мог.
В середине вечера обозначивший себя за тамаду Белявский зажегся на проникновенный спич.
— Товарищи! — сказал он, дожевывая для членораздельности что-то. — Пора выпить за простых людей. Все мы, конечно, ценим Герштинга, Баха и кого там еще, я не знаю. Но согласитесь, что прожить в наше время — это ведь тоже искусство! И какое! Ведь оно…
Однако в чем себя искусство заключает, гости не узнали.
— Мальчик! — закричал в окно Лесипедов. — Ты чего крутишься у машины? Может, написать чего хочешь, а? Ну погоди, я тебе!
Со двора донесся мстительный смех.
— Простите, — сказал Лесипедов и, прошаркав по коленям Кытина, выбрался к дверям.
— Так вот о чем я, — снова овладел вниманием Белявский.
— Есть жизнь, которая сплошное творчество, и есть, которая сплошная борьба белковых тел…
— Прошу прощения, — перебил Лесипедов. Он извиняющее развел руками и, тыкаясь об стол, проделал маршрут обратно.
— Это хорошо, что ты вернулся, — сказал Белявский. — Я как раз хочу выпить за людей, которые умеют жить. Лесипедик, будь другом, надень пиджак.
— Зачем?
— Так надо.
Лесипедов надел.
— Так. Подтяни галстук.
Лесипедов подтянул.
— Так вот, попробуйте определить его место на земле. По одежде, так сказать, внешности, благосостоянию…
Конферансье-акробату затея понравилась. Он вытянул голову, и повертел ею, как это делают, отыскивая в театре знакомых.
— Ни дать ни взять Иосиф Прекрасный, предлагающий себя не то в рабство, не то в музей мадам Тюссо, — шепнул Роман брату.
— Ну, кто он, а? — подзадорил Белявский, подавая одновременно знак «молчать» тем, кто про Лесипедова знал. — Ну кто? Лауреат, гомеопат, изобретатель?
— Он дурак! — выпалил окончательно обозленный и пьяный Кытин.
Лесипедов икнул и защелкнул рот капканом.
— Как нехорошо! Надо закусывать! — зашикали на Кытина гости.
— Нет, пусть, — мужественно заартачился Лесипедов. — Пусть он докажет!
— А-а-а! — отмахнулся Кытин вилкой с криво насаженным на нее балыком.
— Да хватит, хватит! — закричали гости.
— Нет, нет, — сказал Лесипедов. — Зачем же? Пусть молодой человек скажет, сколько он получает?
— А-а-а, — махнул балыком Кытин. — Ну, сто тридцать… Вам-то что?
— Вы слышали? — возликовал Лесипедов. — А у меня ставка десять с полтиной за вечер, и двадцать пять концертов, не считая «докторских»…
— А-а-а! — сморщился Кытин. — Главное самоанализ.
— Да перестаньте вы, оба… оба неправы, — вмешалась Инга.
— Разве для того мы сюда собрались?
— В гостях едят, а не разговаривают, — первый раз подала голос Анюта. — Если скучно, так я пирог принесу.
Драматург заскрежетал зубами. А Роман с улыбкой сказал:
— Несите, несите, а то тут скоро до людоедства дело дойдет — видите, какой костер распалился.
— Минуточку! — попросил Лесипедов. — Я сейчас вернусь.
Он метнул в окно зверский взгляд и устремился на улицу.
— Ну, хватит, товарищи! Мы отвлекаемся не по делу, — сказала Инга, вставая. — Хочу поднять свой бокал за хозяина. В одной хорьковой шубе пришел он в наш город. Он не знал Кафки, носил бурки и пил, простите, кофе «Здоровье».
Гости засмеялись сдержанно и необидно.
— Зато теперь он…
Инга выдержала для значительности паузу, но весь эффект был утоплен вернувшимся Лесипедовым.
— Написал! Написал, стервец! — произнес он лающим голосом.
— Э, позвольте, да по какому праву?! — не понял драматург.
— Написал… Написал, — как испорченная пластинка повторял Лесипедов и прихлопывал себя в такт по ребрам.
— Да кто написал? Что написал?
— Мальчик. Гвоздем, — горестно выдавил Лесипедов. Что было написано — он не сказал, а только окатил Кытина ненавидящим взглядом.
— Ну, Машенька, нам пора! — сказал он поклоннице Хемингуэя. — А то, пока тут сидишь, дверцы свинтят и колеса унесут… Спасибо всем за компанию.
Последние слова получились с двусмыслицей, и потому проводили квадратного быстро и холодно.
— Да, желудевое «Здоровье», — подтвердила Инга, когда хозяин вернулся из прихожей. — Но мир духовный, как сказал в частной беседе Рембо, должен соответствовать материальному. И гармония достигнута. Перед нами — европеец!
Белявский бешено зааплодировал.
— Стиль «ампир» — это не мещанская прихоть, а потребность души, — продолжала Инга. — «Все мы умрем одинаково, — говорил мой друг Соловейчик, — но в разных постелях».
Конец речи был не понят, но одобрен.
Наступила очередь сказать что-нибудь и хозяину. Ему было трудно. Трубка начисто сожгла язык. Из-за этого он ничего не ел, а пил наравне со всеми и размяк хуже Кытина.
— Просим, просим! — не отставали гости.
— Друзья, эвра… европейцы, — начал он с видимым усилием. — Я счастлив… Благодарю, что вы, вы все не оставили меня в трудную минуту. В самом деле, кем я был «до того»? А теперь я «личность»! Ты понимаешь, Анюта? Личность!..
Тут он забылся и хотел было раз и навсегда выяснить отношения с женой, но Белявский одернул его возгласом «ура!»
— Ведь что такое счастье? — пробился сквозь «ура» Золотарь. — Это когда гармония… А у меня она полная…
С этими словами Золотарь грузно осел в кресло и упал подбородком в салат.
Пока Иван Сысоевич говорил, Стасик безотрывно смотрел на «Голубого козла».
«Ну погоди, „Сетон-Томпсон“, испеку я тебе пирожок!» — вспыхнула долго крепившаяся Карина и, склонившись к Герасиму Федотовичу, прошептала ему какие-то слова.
Дядя Гера опрокинул на радостях фужер и сам не свой заерзал на стуле. Едва дождавшись слова «гармония», он тут же взвился над столом, будто хотел поддержать падавшую люстру.
— Товарищи, попрошу внимания! — закричал он. — У нас тоже будет гармония!
— У кого это «у вас»? — поднял голову из салатницы Золотарь.
— У нас с Кариной Зиновьевной, — с удовольствием уточнил Герасим.
— Как, вы уже?! — воскликнула Инга. — Вот это новость. Поздравляю!
— Поздравляем. Примите наши!.. — загудели за столом, повинуясь человеческой одержимости подстрекать любую женитьбу, даже если на свадьбу и не пригласят.
Стасик на мгновение окаменел. Под ребрами у него что-то поднялось, а в горле стало жарко и сухо.
— Стоп! — сказал он сиплым голосом. — Отбой! Поздравления отменяются.
Гости попритихли. Герасим Федотович подавал Стасику отчаянные знаки, но тот на это никак не реагировал.
— Это почему отменяются? — с мстительным вызовом проговорила Карина.
— Потому что этот «полярник», — Стасик почти уперся пальцем в Герасима Федотовича, — дрейфует в секте! Он поп! Его дело венчать, а не венчаться.
Бывший полярник ухватился за невесту, будто ее угоняли на чужбину.
Наступила церковная тишина.
— А-а-а! — нарушил тягостное молчание Кытин.
— Главное, самоанализ.
Слова Кытина были приняты с облегчением. Никто толком не знал, модна ли в Европе религия. Молодой талант внес ясность.
— А приход у вас большой? — как ни в чем не бывало осведомился практичный Белявский.
— Ой, какая прелесть! — заверещала Драгунская. — Служитель культа читает Герштинга?!
— Между прочим, я крещеный, — пьяно признался Золотарь.
— Не слушайте его! — перебил Герасим Федотович. — Не верьте ему, Кариночка. Он аферист, а я… я порвал с религией…
— Значит, вас по телевизору покажут, — убежденно сказала Анюта. — В Белужинске три дня показывали.
— Да что там покажут! Квартиру дадут, — предположила Драгунская. — Получше, чем в Доме композиторов.
Стасик потерялся. Он хватил полной грудью воздух, намереваясь выложить насчет Ванятки и Потапа, но вместо этого махнул рукой и, сказав вроде Кытина: «А-а-а!» — устремился на выход.
— Во-во, — забубнил ему вдогонку Кытин. — Главное постичь себя. Это надежно, выгодно и бескорыстно…
