I

ладелица дома Анна Петровна Шереметева, немолодая, ещё красивая, в полном соку женщина, потянулась в своей мягкой постели, разомкнула веки, улыбнулась — при этом обозначились ямочки на щеках — и взглянула в окно. Над кусковским лесом выкатилось солнце, острые лучи пронзили деревья, и, будто от лёгкого щекотания, всё живое задвигалось и проснулось. Звон, щёлканье, щебетание заполнили утренний воздух. Петухи на сельском дворе подтвердили приход нового дня.

Анна Петровна натянула сползшую с полного плеча рубашку голландского полотна и снова зажмурила глаза. И лежала так ещё с полчаса — не потому, что любила нежиться, а потому, что привыкла в этот утренний час обозревать мысленно день грядущий, намечая дела: какие наказы дать дворовым, какие письма написать, кого послать в Москву за покупками, кого в огород. К примеру, управляющему Дерптских мыз надобно повелеть купить дочерям объяри — жёлтой, лазоревой, зелёной, а сыновьям чтобы купил золотой и серебряной бахромы на камзолы.

Подобно тому как укладывала она бельё в сундуках, так же привела в порядок мысли свои графиня Шереметева, а потом резко поднялась и села. И в ту же минуту почувствовала резкую боль в левом боку: «Ох, батюшки, что это? Будто шилом пронзило!..» С лежанки вскочила девка Матрёша и принялась причитать и суетиться. Анна Петровна цыкнула на неё:

   — Молчи, суматошница!..

   — Ай лекаря позвать?

Барыня махнула рукой, не надо, мол, что за нежности, обойдётся.

   — Потри-ка лучше... со спины да сбоку.

Посидев немного, велела подавать платье:

   — Розовое с воланами...

Анна Петровна была урождённая Салтыкова, а мужем её первым был Лев Нарышкин, дядя Петра I, так что приходилось она великому царю родной тёткой и в молодости бывала в весёлой царской компании. Когда же овдовела в двадцать шесть лет, Пётр выдал её замуж за своего фельдмаршала Шереметева. Прожили они лет семь, Анна Петровна родила пятерых деток, прежде чем отнесли её дорогого супружника в Александро-Невскую лавру. Оставшись вдовой, вновь испытала на себе грубые ухаживания Петра I, однако она обладала столь недюжинным характером, что сумела и отстоять свою независимость, и сохранить лад с царём. Петру обязана она многим: он посылал её учиться за границу, приваживал к новым порядкам, а в конце жизни по справедливости рассудил духовную графа, простил долги и решил её тяжбу с приказчиком Кудриным, который чуть не обобрал её как липку.

Когда боль в левом боку успокоилась, а Матрёша угомонилась, графиня просунула ноги в загнутые кверху носками туфли, и Матрёша принялась за волосы. Действовала она уверенно — не зря училась у чужеземного куафёра. Вскорости Анна Петровна вышла из своей опочивальни в таком виде, что хоть в гости к самому князю Черкасскому, соседу их, отправляйся. Глянула в зеркало, осталась довольна, однако хвалить Матрёшу не стала — баловать прислугу не след.

А в это время в детской комнате дочь её Наталья, протерев со сна глаза, заулыбалась: на дощатом полу лежали спелые снопы света, на окне пламенели голландские цветы — тюльпаны, в воздухе стояла птичья звень. «Ах как хорошо! — подумала она. — В Петербурге славно, в Москве, и на Воздвиженке, и на Никольской славно, но сравнится ли что с Кусковом?»

В комнату вплыла матушка — в розовом с коричневой отделкой платье, с высоко взбитыми волосами и вплетённой в них тёмной лентой. А щёки-то у матушки! Что тюльпаны, которые привезла Репнина! Юная графиня радостно потянулась навстречу матери, но та лишь слегка дотронулась до её щёки, строго велев умываться. В углу стоял новый, подаренный дочерям яшмовый рукомойник.

Сама же барыня направилась в комнату, где жили её сыновья Пётр и Сергей. Сергей ещё спал, а Пётр, старший, уже сидел за секретером, и рука его с гусиным пером быстро двигалась по бумаге. Увидя мать, он живо обернулся:

   — Поглядите-ка, матушка, что есть у меня... — И он протянул книгу с картинками. — Эвон какие затейки!

   — Что за листы такие?

   — Версальский парк. Кусты, дорожки, деревья — всё по строгому ранжиру, и скульптуры тоже... Вот бы нам соорудить такое! Вырубить все деревья и насадить в новом порядке, и чтоб зеркальные воды были...

Анна Петровна залюбовалась сыном: волнистые пепельные волосы, белое лицо, высокий лоб, правда, стати, дородства шереметевских ещё нет, да ведь молод, и пятнадцати лет нету. Голубые глаза косят, но ей и это по душе.

   — Разумник ты мой, — мать погладила его по волосам. — Да откудова мы возьмём тут версальские галереи? Там сколько годов растили да постригали, причёски кустам делали, а мы...

   — А мы из Парижу садовников выпишем! Право слово.

Тут у Анны Петровны снова зажглось в груди, она схватилась за бок и села. Однако, не посидев и десяти минут, проговорила: «Пора фриштыкать», — и, опершись на Матрёшу, двинулась дальше.

В девять часов, как обычно, семья собралась в столовой. Перед едой, конечное дело, молитва. Будучи женщиной ума недюжинного, Анна Петровна близ иконы Казанской Божьей Матери повесила портрет мужа, и потому дети всякий раз, молясь Богу, отдавали дань и отцу — в поклонении его памяти и заветам она воспитывала своих детей.

Еду подавали простую — холодную говядину, пироги, чай. Лишь для графини принесли заморский напиток кофий — с тех пор как в Германии узнала она вкус этого напитка, жить без него не могла, чашек пять выпьет и спит хорошо.

   — Родитель ваш приказывал твёрдыми быть в вере, почитать старших, служить отечеству, — говорила она за столом. — А жить велел без излишку, скромно... Сам так жил и нам велел... — Помолчав, добавила: — Император Пётр тоже, бывало, в штопаных чулках на ассамблеях плясал.

Наталья внимала матери со всем почтением тринадцати лет, Пётр же разговаривал как равный:

   — Государь Пётр Алексеевич бережлив был, сказывают, за всю жизнь только один раз сшили ему кафтан серебряного шитья... Не было такого императора на Руси и не будет небось ещё сто лет. Какой пример подданным подаст государь — так они и будут поступать, правда, матушка? Ныне императрица Екатерина вплетает себе в волосы алмазы — и подданные её туда же... Глядят, чей бриллиант дороже, одна али две тысячи рублёв.

   — Не хули государыню, Петруша. Верной помощницей была она мужу своему, от прачки до государыни вознеслась — ну-ка?! А силу какую на Петра имела? В гневе остановит и в горе утешит... Помню, как-то Пётр поднял свой маршальский жезл — тяжёлый он был — и говорит: «Кто из вас на вытянутой руке удержит?» Никто не мог! Дал Екатерине, та взяла его через стол и несколько раз подняла... И сердцем она такая ж сильная.

   — Только ни бережливости, ни твёрдости нету... — упрямо заметил Пётр. — И немцев любит.

   — Не мели не дело! — возвысила голос Анна Петровна.

Пётр опустил глаза и уткнулся в тарелку.

   — А правда, что государь с библейским царём Моисеем схож? — подала голос Наталья. — Ежели Пётр Великий — Моисей, то несчастный царевич Алексей вроде как Исаак... Тогда, может быть, внук царя Петра славным Иосифом будет? Как мыслишь ты, Петруша?

   — Великий князь добр, покладист, должно, будет хорошим императором, — заметил Пётр. — Виват ему!

   — Ладно говоришь, братушка! — обрадовалась сестра. — И мне он люб.

   — Сын иностранного посланника сказывал мне. — Пётр понизил голос, — будто отец его удивляется, как худо управляется Российское государство при императрице... подобен он кораблю, в коем вся команда пьяна, и бури раздирают его, мол, сон есть сие в сравнении с тем, что делалось при Петре Великом.

   — К чему говорить, об чём не ведаете, — прервала рискованный разговор Анна Петровна. — Ваше дело — верно служить Отечеству, как отец ваш... И подале от трона...

   — Подальше будем, ежели станем богаче, — озорно подмигнул глазом Пётр.

   — Ах, Петруша, какой ты, право! — всплеснула руками Наталья. — Не перечь матушке!.. Мы ли не богаты? Всего у нас вдосталь.

   — То ли ещё будет, как я обдумаю всё! — похвастался Пётр. — Эти гущи, чащобы в Кускове разрушим и дворец настоящий возведём. Настоящий, как в Петербурге!

   — Что ты! Каменные только в столице приказано строить!

   — А мы его деревянным сделаем, а сверху... а сверху под каменный вид!

Анна Петровна со вниманием поглядела на старшего сына: неужто всего четырнадцать лет ему? Хоть в Европу пошли его, хоть посади с иностранными министрами — не уронит себя. И за столом ладно держится, и разговор со всяким поддержать умеет. И в конъюнктурах разбирается!.. Наталья и Сергей совсем другие, прямодушные, открытые...

Наталья взглянула в окно и обомлела: где ясное утро? Чёрная туча ползла со стороны Вешняков, нависая над лесом, и крупные редкие капли ударялись о сухую дорогу. Сразу потемнело, и комната наполнилась тёмным янтарным светом.

Впрочем, не успели дети закончить завтрак и отправиться в учебную комнату, как туча, будто спохватившись и раздумав нарушать ясное утро, лениво погромыхивая, удалилась.

В комнате для учения стояли книги — «Букварь» Бурдова, «Псалтырь», «Обед душевный» Симеона Полоцкого, «Четьи-Минеи» святого Димитрия Ростовского, книга об одном из первых путешественников петровского времени — «Гистория о российском матросе Василии Кориотском и прекрасной королевне Ираклии Флорентийской земли»... На стене висела таблица: «Предзнаменование действ на каждый день по течению Луны в Зодиаке».

Сергей открыл «Букварь»: возле буквы «Альфа» нарисованы картинки, изображающие Адама, Агасфера, Аспида, возле буквы «Зело» забрало (забор), звенец (колокольчик), златица (золотая монета)...

Младшие дети остались заниматься с учителями, а Пётр Шереметев удалился по своим делам. Он чувствовал себя вполне самостоятельным: в шесть лет стал наследником Кускова, в одиннадцать определён в Преображенский полк и получил звание подпоручика, нынче зимой учился вместе с наследником великим князем Петром Алексеевичем, а летом более всего озабочен потомственной шереметевской усадьбой.

При дяде его, Петре Васильевиче Большом, тут было всего лишь несколько хорошо подметённых дворов да барский дом под соломенной крышей, вокруг — густые леса, полные дичи. Дед не раз приезжал сюда охотиться с царём Алексеем Михайловичем. Но потом за независимый и решительный нрав сослан был воеводой в Тобольский край, и Кусково пришло в упадок, одичало, всё заросло бурьяном. Зато у отца, Бориса Петровича, в конце жизни выдалось время для личных хозяйственных дел; он перестроил дом, подновил церковь. Однако обставлен был дом просто, без красы, вокруг никакого «плизиру»: ни прудов, ни парковых затей. Юный же Пётр Шереметев возымел твёрдое мечтание: переделать всё! Пусть не так, как у Меншикова в Ораниенбауме, пусть не как в Версале, но чтоб ни у кого такого не было: и раздолье московское, и уют. И чтоб соседи их, богатый князь Черкасский и дочь его Варвара, почаще хаживали в их дом.

Оттого-то в те майские дни 1727 года сидел он за книгами и чертежами, изучая архитектурное и парковое дело.

Сестра его Наталья в это время переписывала слова из «Лексикона трёхъязычного» — на латинском, славянском и греческом языках. Буквы у неё получались красивые, затейливые, как дворцовые канделябры, и в то же время стройные, подобранные.

Мадам Штрауден, гувернантка, задавала ей вопросы на немецком языке.

   — Какая сегодня погода?

   — Утро было, что райский день — отвечала Наталья, — летать бы по небу ангелам... А потом туча чёрная набежала! — да Недолго закрывала солнышко, и опять славно так...

   — Какое ваше самое сильное желание?

   — Чтобы люди все такие счастливые были, как я!

Гувернантка одобрительно кивала...

 

II

День, как волшебный колобок, катится дальше, и вот уже на смену занятиям, обеденному времени пришли сельские забавы. Играли в прятки. Наталья спряталась за деревьями, замерла при виде бело-розового цветения яблони на фоне голубого неба, к тому же с каплями дождя.

   — Ау! Ау! — донеслось из дома. — Натальюшка-а! Выходи! Просо будем сеять.

Неохотно покинула она своё убежище; через короткое время вместе с дворовыми девушками уже водила хоровод и пела: «А мы просо сеяли, сеяли...» Встречные устремлялись со словами: «А мы просо вытопчем, вытопчем!..»

А потом — горелки, бег наперегонки по зелёному лугу, по золотым цветущим одуванчикам: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло...»

Наталья крепко держала за руку Дуняшу и думала: «Какая ты хорошая, я непременно подарю тебе на Петров день платок вышитый... Ай, что это я? В Петров-то день братцу подарок надобно делать. Ах, братушка, кабы ты не был грозен, как бы я тебя любила!»

День кусковский высокий, длинный, но и он клонится к ночи — малиновый колобок навис под синим лесом: пора по домам... Перед сном можно посидеть с бабушкой, послушать сказки, а потом и в комнатку с Дуняшей. То ли служанка она, то ли подруга, и всегда с вопросами: «Что-то вы, графинюшка, нонеча вроде плохо спали? Ладное али худое снилось?» Наговорятся перед сном вдосталь!

   — Хочешь, расскажу про сегодняшнего дня приключение?

   — Расскажите, барышня, — встрепенулась Дуня.

   — Зашла я за еловый лес... Тот тёмный, знаешь? Стою у дуба, никого нет, дивуюсь на веточки... И вдруг старуха с палкой идёт, лопочет что-то... Слышу я: «Кыш! Кыш, нечистая!» Смотрю — никого нет!.. А она ближе, ближе, и вокруг дуба, где я стою, кружит да приговаривает: «Не тронь красавицу-девицу! Чёрный ворон, улетай! Кыш!» Я гляжу — никакого чёрного ворона, никого... Страшно мне стало, будто околдовали меня, пошевелиться не могу. А она опять: «Кыш, чёрный ворон!» Не к добру это, Дуняша, да?

   — Небось! И-и, будет вам, графинюшка!.. Отчего вы братцу-то про то не сказали? Он бы приказал словить да наказать её. В Перове, сказывают, есть одна старуха... не ведьма она, а так... дочь у ей утонула, вот и водит её нечистая сила.

   — Дочь утонула? Ой, страсть какая! Как же она, бедненькая?

 

III

Дом затих, всё погрузилось во тьму, не слышно ни единого звука — ни в лесу, ни в селе... Маленькая графиня уже уносилась в мягкую полудрёму, когда вдруг, словно от удара, встрепенулась. Что за странные звуки? Стон? Скрип?.. Или птица?..

Охваченная непонятной тревогой, подошла к окну. Села на подоконник. Подуло холодом — ночной заморозок?..

За окном виднелся купол кусковской церкви, а над ним — полная луна, круглая, как то венецианское зеркало, что подарила ей императрица тогда, на ёлке для детей придворных, — они подходили к мягкой, в ямочках руке царицы, целовали её, а она раздавала подарки... Отчего, однако, такой страх охватил Наталью? Чего испугалась? Может, это круглая луна разбудила её?.. Или всё же кто-то кричал? Уж не матушка ли? Тяжёлая походка её сегодня была, задыхалась... Наталья не зашла к ней перед сном, не поцеловала...

Серебристо-белый неживой свет лился от луны на землю, на чёрный лес, а на фоне леса белела прозрачно отцветающая черёмуха.

Вот белое облако надвинулось на луну, что-то зловещее проглянуло в ней, и лик луны стал похож на человеческое лицо. Оно будто осклабилось в ухмылке... Облако опустилось и как бы зацепилось1 за крест, венчавший маковку Спасской церкви, причудливо изогнулось и приняло странную форму... Парящий ангел! Мерещится это ей или вспомнился Петрушин план — соорудить на церкви белого ангела? Братец сказывал, что мечтание такое имеет. Однако дунул ветер — и «ангел» исчез...

Неизвестно, сколько просидела так на подоконнике Наталья... И опять раздался этот странный звук! Стон? Скрип, крик?.. Или в лесу неведомая птица? Но прошло ещё несколько минут — и дом вдруг задвигался, всколыхнулся, зашумел... Наталья вскочила и бросилась в матушкину опочивальню.

Анна Петровна лежала на кровати, опрокинутое лицо её было белее полотна, а изо рта вырывались хрипы...

   — Лекаря, лекаря зовите!

Видимо-невидимо людей набралось в комнате, но явился старший брат и прогнал всех, кроме лекаря, Натальи да бабушки Марьи Ивановны.

Они сидели возле, больной всю ночь.

К утру приступ кончился: Анна Петровна уснула, а мать её ещё долго не шевелилась...

Над лесом нехотя поднимался рассвет.

Бабушка и внучка, обнявшись, поднялись, чтобы идти к себе, но тут послышался один, второй удары колокола. Были они не ко времени, и звучала в них проникающая в душу тревога... Звонили в Вешняках, Пётр велел слуге бежать к Черкасским:

   — Узнай, что стряслось!

Вернувшись, слуга сообщил:

   — Ваше сиятельство, беда! Государыня императрица Екатерина Алексеевна скончалась...

И с того самого часа во всех домах на Руси, в хоромах дворянских, особняках, в избах под соломой, в крепких пятистенках, поднялся великий переполох. Не только дворяне — все сословия лишились покоя. Что-то будет? Кого теперь ждать? Согреет ли новый царь-государь существование ихнее, или по-прежнему корабль будет терзаем бурями?..

А спустя полтораста лет один из потомков фельдмаршала (историк Сергей Дмитриевич) напишет в своих записках: «6 мая 1727 года около 9 часов пополудни Екатерины не стало. На другой день поутру согласно завещанию, публично прочитанному Остерманом, великий князь провозглашён императором всероссийским Петром II». И далее:

«Между страшным розыском 1718 года и воцарением Петра II всего 9 лет. Ещё живо всё в памяти, и даже не сняты с Красной площади орудия казни. Современники переживали перелом, чреватый неисчислимыми последствиями... Можно себе представить, что произошло, когда на престол вступил сын царевича Алексея. С Екатериною отходило прошлое, для многих смутительное, и прекратился соблазн, небывалый после великого князя Василия Ивановича: наличность двух жён! Как тогда — Сабурова Соломония в Покровском монастыре Суздальском, а на престоле Елена Глинская, так и теперь Евдокия Лопухина в том же Покровском монастыре, когда на престоле её соперница; с Запада пришли как Елена (Глинская), так и теперь Екатерина. Пётр II являлся примирительным звеном между двух течений, прочно уже установившихся. С одной стороны, как последний Романов по мужской линии, он примыкал по крови Лопухиных к древней Руси и преданиям её. С другой, как внук герцога Брауншвейг-Люнебургского, он не был чужим князьям имперским Германии и тем олицетворял то, к чему стремился Пётр I, всегда искавший брачных сближений с царственными домами Европы».

Другой историк — Василий Ключевский так охарактеризовал царствование Екатерины:

«Во всё короткое царствование Екатерины правительство заботливо ласкало гвардию... Императрица из собственных рук в своей палатке угощала вином гвардейских офицеров. Под таким прикрытием она царствовала с лишком два года благополучно и даже весело, мало занимаясь делами, которые плохо понимала... Между тем недовольные за кулисами на тайных сборищах пили здоровье обойдённого великого князя, а тайная полиция каждый день вешала неосторожных болтунов».

 

I

  голицынском доме (это было ещё в весёлые дни Екатерины I) набралось столь много гостей, что хозяин попросил их перейти в другую, более обширную залу с высоким потолком, обтянутым тканью, и стенами, закрытыми гобеленами. В зале было холодно, но генерал Ягужинский, распоряжавшийся балом и одушевлявший общество, затеял такой танец, что даже дамы с оголёнными плечами скоро согрелись. Танец этот представлял забавную смесь англеза, польского и штирийского танцев. Красуясь с Головкиной в первой паре, Ягужинский выдумывал разные фигуры, а все повторяли за ними.

При дворе в последнее время появилась новая мода: перемежать танцы всякими выдумками-выкрутасами. К примеру, кавалеры становились на одно колено и целовали подол платья своей дамы, те делали глубокие реверансы, а вместе они щёлкали в воздухе пальцами. На этот раз распорядитель бала объявил «табачную паузу», и все потянулись за табакерками с нюхательным табаком.

Головкиной пришло в голову стянуть с кавалера парик — и мужчины вынуждены были обнаружить дурные причёски или, хуже того, голые лысины... Когда же Ягужинский поднял тост за танцующих дам — всё общество с особой охотой устремилось к столикам, уставленным серебряными чарками.

Во всех затеях особенно отличались два молодых человека: дородный, светловолосый, с тонким голосом князь Трубецкой Никита Юрьевич и товарищ его — рослый, черноволосый, с пылающими, как уголь, глазами, князь Иван Алексеевич Долгорукий, оба состоявшие в охране наследника престола Петра. Лихо выделывали они разные фигуры в польке, менуэте, контрдансе, щеголевато позвякивали шпорами и, как истинные шляхтичи, целовали ручки дамам.

Что за красочное, необычайное зрелище представляла голицынская зала с танцующими парами! Длинные и пышные наряды делали дам высокими, крупными, мужчины же в коротких камзолах казались мелковаты, но зато сколь ярки их одежды! Не было и не будет, должно, столетия, в которое бы мужчины ходили в костюмах, столь щедро расшитых диковинными узорами, цветами, колосьями, в белых и розовых чулках, в туфлях, украшенных драгоценными пряжками, в завитых, надушенных париках. Ещё не вышли из употребления чёрные голландские парики, но уже многие красовались с белыми локонами. У Толстого, к примеру, парик был чёрный, в тон его маленьким чёрным усикам, а у Ягужинского — разделённый надвое и уходящий на спину пышный белый парик.

Какая изысканность в подборе цветов! — нежные, пастельные, серебристо-сиреневые, серо-голубые чередовались с тёплыми жёлтыми и бледно-розовыми, и всё это отливало бриллиантами, жемчугами, сапфирами...

Дамские юбки были подобны великолепным распустившимся цветам, а талии, затянутые в корсеты, — стеблям. Тонкие кружева обрамляли шею и руки; платья натянуты на каркас, или корзину из китового уса, носившую название «панье». А какие затейливые сооружения на головах! Подобные этаким архитектурным мезонинчикам из кружев, лент, стрекоз и бабочек, и они носили французское название — фонтанж.

Ах как ценили люди того времени удовольствия! Они словно вырывались из узких теснин прошлых веков, из законов «Домостроя», впервые вкусив новые прелести, потянулись к европейскому изяществу. Научились одеваться со смыслом, ладно двигаться, на особый манер снимать шляпу, доставать табакерку.

А музыка? Что за дивное смешение тонких звуков скрипки, хрипловато-низких — альта и дребезжащих — клавикордов! Под такую музыку можно двигаться только неспешно, изящно, в полном благорасположении.

Петербург полюбил тайные вести, беседы наедине, разговоры за закрытыми дверьми, отдельные будуары и кабинеты. Сколько новостей можно в них разузнать, как удачно позлословить о сопернице, проучить неловкого кавалера, устроить хитрую интригу!.. И всё это благодаря плотно закрытым дверям.

Миновала пора неумеренного питья и обжорства, когда ежели чин мужской — так и живот большой, теперь думали о фигуре. В застолье, беря бокал, даже мужчины оттопыривали мизинец, а дамы вино лишь пригубливали.

Однако... однако в тот вечер в голицынском доме два друга-товарища — Трубецкой и Долгорукий — к концу вечера изрядно «перелишили», опьянели. В это время в зале как раз появился их общий знакомый Юрий Сапега с хорошенькой полькой, и молодые князья наперебой стали приглашать её на танцы. Когда же красивая полька, обещавшая контрданс Трубецкому, подала руку Долгорукому, Никита Юрьевич готов был испепелить друга. Пошатываясь и громко бранясь, они направились к выходу и уединились. О чём шёл у них разговор — неведомо, но многие слышали рассерженный рокот Долгорукого и высокий тенор Трубецкого.

 

II

Примерно в те же дни в корчму, что стояла на пути в Петербург, ввалилась гурьба работных людей. Не снимая одежды, не здороваясь, не вытирая ног, они с шумом расселись вокруг деревянного, добела выскобленного стола. Тут же появилась хозяйка, жбан с квасом, штофы с водкой, пироги и брюква, и начались шумные разговоры.

   — Сам стоял на карауле, сам видал... идёт это она, еле ноги переставляет... то ль пьянёхонькая, то ль лихоманка её схватила... Баба она и есть баба, хоть и царица...

   — У, с-сатана заморская, жёнка антихристова!.. Какой сам был, такую и нам оставил.

   — Лукавой бабы чёрт в ступе не утолчёт... Да ещё и немка.

   — На столбе бумагу повесили про болезнь её, может, приберёт Бог... Ляксандра Данилыча — вот кого надоть...

   — Э-э-э, на ча нам Меншиков? Пусть царевич Пётр правит, сынок блаженного царевича Алексеюшки-и, и-э-х! Нам старые порядки надобны, православные!

   — А верховники тайные — их-то к чему выдумали? Дело это тоже нечистое, антихристово!

Гудела шумная компания, горячилась, воздух стал сизым от табачного дыма, несло сивухой и рыбным варевом.

Хозяйка ловко носила тарелки, кружки, проворно бегала на кухню и обратно и при этом успевала прислушиваться к разговорам, которые вели гости, а за дверью шепталась о чём-то со своим мужем. Никому не приходило в голову, что то, о чём говорили гости, записывал корчмарь, а потом передавал в тайную канцелярию.

На прощание хозяйка весело улыбалась, открывала дверь и напутствовала: «Гость — госта, а пошёл — прости!» А через день-два схватят кого из случайных путников, и невдогад им, кто донёс, останется сие тайной закрытых дверей.

 

III

..Александр Данилович Меншиков отослал камердинера, плотно прикрыл дверь, задвинул тяжёлую гардину и зажёг свечи в шандале — теперь он был прочно отгорожен от внешнего мира, так ему лучше думалось.

В длинном бархатном кафтане, в мягких сапогах скорым шагом пересёк кабинет, резко повернулся и — назад. Заложив руки за спину, хмуро глядя на роскошный восточный ковёр, прохаживался по кабинету.

Лицо Меншикова в последние годы обрюзгло, ожесточилось, появилась язвительная ухмылка и две глубокие морщины возле рта — не осталось и следа от того весельчака, который покорил когда-то Петра Великого. Ямка на подбородке длинного лица углубилась, волосы топорщились, и всем своим обликом напоминал он старого льва.

Было о чём подумать всемогущему властелину! То возвращался мыслью он к Петру Великому — как тяжко тот умирал, как мучила его мысль о напрасно прожитой жизни, о том, что все начинания его придут в забвение, то горевал о скончавшейся Екатерине, то более всего терзался собственной судьбой. Царь завещал продлевать его дело, и Меншиков старался, руководствовал императрицу Екатерину, а теперь не стало её — и зашаталась под ногами у светлейшего земля... Он ли не воспитывал Петрова внука, он ли не держал его в строгости, как приказывал Пётр? Денег лишних — ни-ни, играми тешиться много не давал, об здоровье его заботился более, чем об собственном сыне, в ненастье на прогулку не выпустит, а чтоб под надзором был — в собственном дворце поселил...

Но что стряслось в последнее время с царевичем? Опустит глаза и молчит-помалкивает, упрямствует... Видать, не по нутру ему Меншиков, не угодил чем-то? Но чем? Не иначе кто худое нашёптывает ему про опекуна-воспитателя. Хорошо, что уговорил императрицу, благословила она царевича с его Марьей, теперь, как ни крути, Марья Меншикова — царская невеста. Да вот незадача: он-то, Меншиков, будущий ли зять? Не оплошать бы!.. Долгорукого Ивана отчего-то наследник приблизил, к чему сие?.. Ох, худо Данилычу, худо, не хватает «минхерца», умной головы его, а эти, высокородные, дородные... не по нраву им Меншиков, выскочка, мол, нельзя такому власть давать, зазнается...

Долгорукие точат зубы, тянут долгие руки. Да поглядим ещё, чья возьмёт. Не отдам я власть! Пусть лишь под моим ведомством дипломатические переговоры ведутся, пусть испрашивают у меня совета... Сиятельный князь! Ко мне, адъютанты, камергеры, всякие послы иностранные, гости именитые! Жужжат они, будто пчёлы, и звук сей Меншикову лучше всякой музыки.

Екатерина таких же простых кровей, как и он, — прачка мариенбургская, на все руки мастерица, нраву весёлого, ясного. Царя в буйстве в чувство приводила и его, Алексашку, укрощала. А ныне с умом надо действовать, глядеть в оба... Главная беда: Иван Долгорукий любимым товарищем Петру сделался — и чем только приворожил? Отвадить надобно, пусть наследник лучше с Шереметевым Петром водится. А как?..

"Так, шагая по кабинету, размышлял Меншиков, заложив за спину сильные, цепкие руки. Хмурил брови, мягко вышагивал длинными ногами в татарских сапогах. Не было слышно шагов его за закрытой дверью, а походка напоминала поступь зверя, почуявшего опасность...

Остановился возле шандала, загадал: ежели одним дыхом погасит все свечи — быть добру, выдаст дочь за императора, станет властелином, ежели нет, то... Остановился поодаль, набрал воздуху, дунул, но... то ли слишком велико расстояние, то ли волнение овладело — только две свечи погасли.

Меншиков обернулся вкруг себя, словно ища виновника этакого казуса и стыдясь за себя. Затем рванул колокольчик, дёрнул штору, она неожиданно оборвалась, обрушилась — и вельможный князь выругался...

Примета оправдалась: на другой день наследник-царевич сбежал из меншиковского дворца.

 

IV

Пётр II, прихрамывая, подошёл к окну, глянул на дорогу, и нетерпение отразилось на его лице: где он, отчего нейдёт верный его товарищ?..

Царевич Пётр строен, высок, здоровый румянец на щеках, лицо продолговатое, обликом отца напоминает, несчастного царевича Алексея, а голубыми глазами — мать, принцессу Шарлотту Вюртембургскую. Его можно бы назвать красивым, кабы не хмурое, насупленное выражение.

Всё в его жизни определялось тяжким крестом его рождения. Постоянно слышал он назойливые голоса — высокие и низкие, хриплые и певучие, требовательные и укоризненные, голоса мачехи Екатерины, опекуна Меншикова, воспитателя Остермана и Ягужинского, Черкасского и Голицына... Но откуда знать, кто из них истинно думает о его благе? И ещё! постоянно слыша похвалы деду — Великому Петру, император-мальчик казался себе рядом с ним ничтожным... Пока жива была мачеха, императрица Екатерина, видел он и ласку и шутки, а как она скончалась — сжал свой кулак Меншиков. Кроме парика немецкого на голове юного Петра оказалась шапка Мономаха, но держал-то её в руках бывший пирожник. Было отчего наследнику иметь лицо хмурое и озабоченное.

Но с некоторой поры появился близ него человек, от которого исходили истинная верность, жизнелюбие, в его присутствии наследник делался улыбчивым и мягким. Звали его князь Иван Долгорукий. С ним можно беспричинно веселиться и играть, скакать по полям на охоте, спорить о том, что надобно России. Была у него ещё удивительная способность появляться в тот именно момент, когда очень нужен. Впервые явился ещё при жизни императрицы, бросился в ноги великому князю и поклялся служить ему верой и правдой...

Отчего, однако, нейдёт он теперь? Есть нужда, поговорить надобно про Меншикова, а его всё нет и нет. Пётр снова подошёл к окну, опираясь на палочку и хромая — днями понёс его на охоте конь, и опять же спас верный Долгорукий! Пётр увидел подъехавшую к крыльцу знакомую карету.

Наконец-то! Вбегая в комнату, Долгорукий на ходу уже спрашивал про здоровье, про ногу. Не поднимая глаз, но светлея лицом, Пётр упрекнул его:

   — Что долго столь не являлся?

   — Не виноватый я, Ваше Величество! Принцесса Елизавета просила одного неслуха наказать.

   — Принцесса? — Пётр сощурил большие, навыкате глаза.

Красавица Елизавета, дочь Великого Петра, была предметом их общих воздыханий. Императору приходилась она тёткой, была старше его годами и надежд никаких не подавала, Ивану по возрасту была впору, но весёлая и умная Елизавета ни тому, ни другому не выказывала внимания.

   — Ну и... как Елизавета? — не скрывая ревнивого чувства, спросил Пётр.

   — Со всеми играет и никого не любит. Как всегда! — беспечно отвечал князь Иван.

   — А я ждал тебя, оттого что... сказать надобно...

   — Про что, Ваше Величество? — Долгорукий живо сверкнул чёрными глазами.

   — Про Меншикова. Я от него сбежал, а вчерась он сызнова... За своё... Сестре Наталье подарил я червонцы, а он забрал.

   — Хм?.. Экий самоуправец!

   — Могу ли я с сими делами его мириться? Знает ведь, как люблю я Наталью, заместо матери мне она, отрада и жалостливость её мне дороги, а он запретил — как такое стерпеть?

   — Ваше Величество, дерзость сие великая есть! Виданное ли дело — царю перечить? — беззаботно поигрывая шпагой, отвечал Долгорукий. — Он хочет овладеть вашей волей.

   — Я докажу ему, чья тут воля главная, кто есть самодержец! — вскинул голову Пётр.

   — Конечно, докажете, — уверенно отвечал фаворит и перевёл разговор на другое: — Батюшка мой и дядья сказывали, будто Александр Данилыч к роскоши склонен. Одних ковров у него тысяч на сто.

   — Не хочу я во власти его пребывать! — упрямо повторил император и осторожнее добавил: — Что ежели в денежных делах его покопаться?.. Дед мой завещал в скромности пребывать, а Данилыч живёт яко царь заморский.

   — Но, государь... — в замешательстве пробормотал Долгорукий. — Ведь государыня Екатерина благословила вас на брак с Меншиковой Марией.

   — Ах, эта Мария! — с досадой проговорил Пётр. — Не по душе мне она, Иван!

   — А коли не по душе, так можно... того!

   — Эх, кабы расторгнуть ту помолвку... — мечтательно прищурился император.

   — Вы — государь, Ваше Величество, и, значит, воля ваша главная! — поставил точку фаворит.

 

V

...Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город.

Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки — каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад — тоже окутаны влажной холодной сыростью.

В один из таких хмурых зимних Дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда — разбила скляницу его в чулане! — так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.

В какой день вздумал серчать на неё! — ведь ныне годовщина смерти батюшки. Встав с кровати, юная графиня подошла к окну, и памяти её предстала давняя картина: толпы великие людей, государь Пётр Алексеевич во главе траурного шествия, лошадей множество в чёрных епанчах... Ах, горе, нет теперь у неё ни батюшки, ни матушки! Как счастливы были они в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь более года как уж нет её... В последний день призвала к себе детей, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки мадам Штрауден. Явственно стояло перед глазами строгое и суровое, но такое милое, с ямочками лицо матери... И было так жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на неё из-за той безделицы...

Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что, ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять и уйти из дому! Не раздумывая, подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок — и к двери. Навстречу Дуняша:

   — Далеко ли оболокаетесь?

   — Вздумала погулять...

   — Ваша милость, никак одни? — удивилась Дуня.

   — Тоскливо мне, Дунюшка... Да и дело у меня есть... важное.

   — Так я с вами! Бабушка ругаться станут.

   — Нет, нет, я сама, сама... Мне в аптеку надобно, — придумала оправдание Наталья. Да ведь и вправду на Невской першпективе аптека есть, в которой можно разные травы купить, чтобы брат не серчал — Только, голубушка, Дунюшка, ты смотри никому про то не сказывай! — И заспешила на чёрный ход.

Скоро оказалась на Невской першпективе, среди множества магазинов; заглянула в одну, в другую галантерейные лавки, купила позументы, нитки, а потом уж направилась к дому с вывеской «Щеголеватая аптека»... Отобрала там множество лекарственных и благоуханных трав и возвращалась довольная.

Ветер тем временем разогнал облака, и яркая синева явилась на небе. Высокая и тонкая графиня загляделась на небо, неловко ступила на заледеневшую мостовую, да и поскользнулась. У пала так, что муфта отлетела в сторону.

В ноге — острая боль, а над головой синее, как фарфор, небо. И в тот же почти миг на фарфоровой синеве возникла голова в зелёной треуголке, встревоженное лицо, чёрные глаза и брови, офицер Преображенского полка в зелёном мундире. Бросился к проезжавшему извозчику, мигом вышвырнул из санок человека в заячьей шапке — и назад, к Наталье.

   — Больно? — спросил, но, не дожидаясь ответа, взял её на руки и поднёс к санкам. — Где дом ваш?

   — На Фонтанной... — морщась от боли и краснея, отвечала она. — Возле моста.

   — Уж не хоромы ли шереметевские?

Она кивнула.

   — Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! — Он сел рядом, прикрыл её ноги, наклонил голову: — К вашим услугам — князь Иван Алексеевич Долгорукий. — И крикнул извозчику: — Гони к Фонтанной!..

В доме между тем поднялась изрядная хлопотня — искали беглянку. Увидав подъезжающие санки, слуги высыпали на крыльцо, а бабушка замерла у окна второго этажа.

У ворот князь осадил лошадей, взял пострадавшую на руки и понёс к крыльцу. Глаза его, весёлые, чёрные, неотступно смотрели на неё, но и она, отчего-то забыв о боли, не могла отвести от него взгляда, будто заворожённая. Вот он ласково улыбнулся, явно любуясь её нежным румянцем, серьёзными серыми глазами, лицом, окаймлённым серебристым платком с чёрной полосой, слегка прижал к себе и коснулся губами её пальцев. От рук его исходил некий жар, и впервые почувствовала Наталья истинно мужскую силу. Она смутилась, заалела и, смущённая его смелостью, вспыхнула, вскинув густые тёмные, словно бабочки, ресницы...

А в доме продолжалась хлопотня, слуги голосили, толклись в сенях; сверху по лестнице, шурша юбками и ворча, спускалась Марья Ивановна, Дуняша охала про себя.

По-хозяйски ощупав ногу, Марья Ивановна послала за лекарем, однако особого сочувствия не выказала, а вместо этого принялась распекать внучку:

   — Виданное ли дело? Эко! — убежала не спросясь, укатила неведомо куда... Вот тебя и наказал Господь!

Потом обратила внимание на офицера, спросила: кто таков?

Князь представился, выражение лица бабушки изменилось.

   — Неужто Долгорукий князь? Так вот ты каков, батюшка? Хорош! — Она оглядела его: — Знавала я одного Долгорукого, да и прочих тоже... А молодого князя в первый раз вижу... Мерси тебе за Натальюшку... А князю Василию кланяйся от меня.

   — Благодарствую! — поклонился он. Щёлкнув каблуками и бросив ещё раз взгляд на юную графиню, удалился.

Вместе с креслом, в котором она сидела, Наталью подняли наверх, в бабушкину комнату. Явившийся туда лекарь осмотрел ногу и объявил, что сие есть растяг, надобны покой и холод. После тех процедур беглянку покормили, и бабушка велела всем выйти.

   — Оставьте меня с внукой одну... — сказала.

В доме стало тихо, лишь позвякивали старинные, с петухом часы.

Любила Наталья бабушкину комнату, тут было уютно, всё дышало стариной — сундучки, рундуки боярские, шкатулки, пяльцы, вышиванье на резном столике, парчовые нити... Руки её всегда чем-нибудь были заняты. Вот и теперь вынула тонкий шёлк, пяльцы, иглу и принялась вышивать «воздух» — пелену, вклад свой в Богородицкий монастырь. Монастырь этот с давних пор опекали Шереметевы. Внучка лежала на диване кожаного покрытия, а бабушка восседала в кресле с львиными головами. Прежде чем взяться за иголку, достала табакерку, взяла щепотку табаку, нюхнула, с чувством чихнула и, высоко откинув голову, произнесла:

   — Отменный молодой князь Иван Долгорукий... Глаза крупные, огненные, только рот мал — как у девицы... А всё же таки есть в нём что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.

Наталья, которая всё ещё была под впечатлением случившегося, ждала, что бабушка скажет что-то ещё о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные. Она продолжала:

   — Знатный был человек дядя его!.. Ходил статно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, ещё до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести! — это пожалте... Ежели кто говорит, никогда не перебьёт... Истинный талант!.. — Лицо Марьи Ивановны посветлело. — А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему .Льву Кирилловичу Нарышкину, — в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю поцеловал...

Наталья слушала бабушку, а виделись ей чёрные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала жар, исходящий от них.

   — Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Фёдоровича, сродника своего! — вздохнула Марья Ивановна. — Боярд был Яков Фёдорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, ежели интересам государевым резон... Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Фёдорович, своё: не можно, мол, такой указ подписывать, да и всё тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали — он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками... Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве... — «Воздух» и пяльцы лежали недвижимо на коленях.

Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:

   — Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?

Марья Ивановна, отчего-то рассердилась.

   — Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? — Она помолчала. — Только никто, ни муж, ни дочь моя, о том не ведали, а я... — Она взглянула на киот, перекрестилась. — Прости меня, Господи!

   — Простит, простит тебя Господь! — воскликнула Наталья. — В любви разве кто виноват?.. — Понизив голос, решилась: — А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?

За окном опустились ранние петербургские сумерки, прокрались в комнату.

   — Иван-то Алексеевич? — вздохнула бабушка. — Ох, далеко, должно, ему до Якова Фёдоровича.

   — Отчего?

   — Одно слово — фаворит. Всё ему дозволено, а сам ещё молод, без понятия... Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит, да и драться горазд...

Неужто? — ахнула Наташа. — Да как же так? Ведь добр он, бросился на помощь... Охальник? А что же она-то? Сразу прильнула к нему?.. Ой, как неладно!

— Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? — Марья Ивановна зажгла свечу, подвинула её ближе к внучке. — Одно говорят, а иное — в деле... От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся... Про Якова-то Фёдоровича смотри никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай... — закончила Марья Ивановна, прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.

Грезила и Наталья — зелёный мундир, горящие на морозе щёки, брови-полумесяцы, губы на её руке... И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному, оттого лишь, что он талант... А ну как слух пойдёт, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках её таскал, балясы с ним разводила, а коли до братца сие дойдёт? Ведь Петруша — всему дому господин, дома хозяин...

В волнении оглянулась она вокруг, бросила взор в окно: в небе висела прозрачная луна, окружённая фиолетово-синим сиянием, и было оно подобно пышной фате...

 

VI

В петербургском доме Долгоруких на Васильевском острове собралось чуть не всё семейство: три родных брата, двоюродный, племянники. Семейство это всегда держалось дружно. Собрались нынче тайно, выставили даже слуг.

Хозяин, Алексей Григорьевич, уже немолод, он в дядьках у юного царя и весьма гордится тем, что сын его Иван ныне в фаворе. Когда-то юн был губернатором в Смоленске, потом стал обер-гофмейстером при дворе, но мечтал ещё более приблизиться к трону. Родной его брат Сергей Григорьевич ранее служил по дипломатической части в Париже, в Вене, в Лондоне, член Верховного тайного совета, так же как и третий брат — Иван Григорьевич, сенатор.

Двоюродный брат их Василий Лукич, человек степенный и дельный, как бы выполнял роль пружины в семейном механизме Долгоруких. Его называли умным, но злым, как обезьяна, хотя странно: держался он тихо, даже будто чего-то стесняясь. Именно он да ещё Василий Владимирович Долгорукий озабочены были соблюдением родовых долгоруковских начал и старинных обычаев. Как и все истинные представители древних родов, они следовали законам Киевской Руси, плотно связанной с Европой, и разделяли петровскую тягу к иностранному. Только считали, что ежели догонять Европу (а как не догонять, ежели Русь и есть Европа?), то не галопом, а постепенно, с достоинством.

Алексей Григорьевич Долгорукий более озабочен был днём сегодняшним, в тщеславной его голове вызревали авантюрные планы: сбросить власть Меншикова (тут ему помощник Андрей Иванович Остерман), расторгнуть помолвку с Марией Меншиковой и женить царя на своей дочери...

   — Куда глядим-поглядываем? — распалял себя старый князь. — Сколь терпеть станем?..

Ему вторили братья:

   — Ещё не тесть Меншиков, а уж чуть ли не царь негласный... Надобно думать, как разделаться с сим выскочкой...

Молчал лишь Василий Лукич, наиболее дальновидный из всех. Братья то и дело взглядывали на него, но он словно не замечал.

Явился Иван Долгорукий, с опозданием. Отец заворчал:

   — Чего припозднился? Где тебя носит?.. — Впрочем, скоро сменил тон, речь повёл издали: — Не в тягость ли государю власть Меншикова?..

   — Кому она не в тягость, власть-то? — усмехнулся князь Иван, откусывая от рыбного пирога. Стол по случаю поста был скоромный: пили квас, ели капусту, кундяпки с рыбой, грибы.

   — Люба ли Мария Петру? — спросил отец.

Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:

   — Вот и я про то сказываю! Наша Катерина — вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.

Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.

   — Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!

   — Ай! — передёрнулся Алексей Долгорукий. — Что ты понимаешь в своей сестре? Не ёрничай! Да она, ежели хочешь знать... ежели ей корона увидится, всё откинет и забудет про своего австрияшку.

   — Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? — усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который всё ещё не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:

   — Государь Пётр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых... И что же? Миновало время, Пётр опомнился, ах, где моё золото-серебро, зачем велел я его перелить? Тут-то и признался во всём Прозоровский... Что, окромя благодарности, мог высказать ему Пётр?

   — Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, — усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подёргивая ногой.

Василий Лукич уклончиво заговорил о молодости, неопытности царя, мол, нужны ему дельные советники, а потом вернулся и к Меншикову:

   — Есть у него слабое место — денежные дела его. Так же и Остерман мыслит. Без лихоимства светлейший не может... И за то легко его прищучить... — Василий Лукич не поднимал глаз, говорил тихо и тем вынуждал всех внимать ему. — Есть ещё новый грех у Меншикова. Можно сказать — не грех, а преступление. Повелел он внести себя и всё своё семейство в царский календарь — не дожидаясь, пока повенчают царя с дочерью!

Тут за столом возмущённо загалдели. Князь Василий приподнял брови, опять стало тихо, и он закончил:

— Ежели молодой государь узнает про календарь да ещё про то, что тот взял у иностранного государства немалую сумму денег, — не простит его. У малого Петра закваска Петра Великого... Надобно лишь в том помочь ему. — И князь Василий выразительно взглянул на Ивана, и тот понял: власти Меншикова приходит конец.

Плотно были закрыты двери в доме Долгоруких, как и во многих домах Петербурга. Тайные беседы велись многими и многими жителями города...

 

VII

А Меншиков ещё пребывал в осознании всех великих титулов, коими был одарён Великим Петром: губернатор Петербурга, господин Ораниенбаума, первый действительный тайный советник, герцог Ижорский, кавалер ордена Андрея Первозванного, а также Белого и Чёрного Орла...

Однако покоя в душе не было.

Нервно прохаживался он по своему ореховому кабинету. Грузно ступал по фигурному, в звёздах паркету и бросал взгляды то на изразцовые стены, то на потолок, где среди затейливых орнаментов царила разрисованная яркими красками могучая фигура Великого Петра в шлеме и латах.

Тревога, страх за будущее, ярость раздирали безродного властелина, и он не мог с собой справиться. Одолевали дурные предчувствия, болело сердце... Молодой наследник сперва ушёл в себя, замкнулся, а потом убежал из меншиковского дворца. Расторгнута помолвка с Марией! Царь ускользает из его власти! Чего ещё ждать? Фискалы, сыщики — он чувствует их за своей спиной, слухи, подобно осам, жалят и жалят...

Послышался стук в дверь, князь вздрогнул. Вошёл лакей и сообщил о посыльном от государя.

Увидев гербовую печать на конверте, Меншиков схватил письмо и выпроводил посыльного. Читать он почти не умел, но и звать секретаря не собирался — гордость не позволяла. Взял лупу, свечу, сел за стол и стал разбирать написанное:

«Понеже Мы, Всемилостивейший... намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном Совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной нашей руки и Верховного тайного Совета... того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншиков а... не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева... О сём публиковать всенародно во всём государстве и в войсках...

Пётр II».

Это был конец!

Схватившись за голову, Меншиков бросился в одну, в другую сторону. Голову пронзала острая игла, сердце заколотилось с бешеной силой...

Он болен, болен! — вот где выход! Надобно немедля написать бумагу в Верховный совет и просить уволить его по старости и болезни!.. Выход, казалось, был найден. Седьмого сентября Меншиков написал бумагу, но...

 

VIII

Через два дня, девятого сентября жители Санкт-Петербурга увидели на Невской першпективе кавалькаду, возглавляемую четверней белых коней, богато запряжённую карету и в ней — светлейшего. Он отправлялся в изгнание, однако вид имел такой, словно ничего не случилось: горделиво поглядывая кругом и улыбаясь, он кланялся прощаясь... На нём был дорогой кафтан, меховая шапка с красным околышем, парик... В следующих за ним каретах сидели сын Александр, жена Дарья Михайловна и дочери Мария и Александра.

Так, с шиком отправлялся Александр Данилович в своё рязанское имение Раненбург, не зная ещё, что столь простой ссылкой не кончится задуманное против него дело...

В тот же час на Невском в доме Голицына у окна стояли Василий Лукич и Иван Долгорукие, которые пришли к князю, чтобы познакомиться с новыми книгами его, а теперь захвачены были зрелищем, открывавшимся им на дороге. Меншиков ехал, красуясь как на параде, Василий Лукич улыбался краешком губ. Иван Алексеевич охвачен был двойственным чувством, в котором смешались жалость к светлейшему и смятение перед бренностью власти. Не случится ли так, что завтра на смену Меншикову вот так же кто-то ещё покинет город?.. Он и осуждал властолюбца, и сожалел о том, что Верховный совет не внял его просьбе, — ведь князь истинно захворал, просил об отставке, хотел повиниться. И ещё смутное чувство собственной вины шевелилось в Долгоруком — Василий Лукич и Остерман пугали государя чрезмерной властью Меншикова и его, фаворита, подбивали на те же действия...

Из состояния задумчивого смущения князя вывел Голицын, предложив ему бокал:

   — Виват! Выпьем за дело наше... — Они чокнулись. Дмитрий Михайлович спросил: — Вернули ли государю кольцо, подаренное Марии Меншиковой?

Василий Лукич, допивая бокал, отвечал, что кольцо, цена которому более двадцати тысяч, возвращено. Они помолчали, потом Дмитрий Михайлович смягчился, сказал:

   — Неумеренная власть сгубила светлейшего, однако не отнимешь у него ума... Когда пришли в дом его, то протянул он коробку со словами: «Вот мои ордена и отличия, я ожидал, что пришлют, и приготовил...» Да и наша вина есть: суда-то не было...

Все замолчали, глядя на движущуюся кавалькаду за окном.

   — Зависть его чрезмерно велика была... Ежели бы зависть его обратилась в горячку, так мы все бы померли от неё, — засмеялся Василий Лукич.

Но всё же и он тайно омрачён был мыслью о собственной судьбе: кто близок к трону, тот ходит по канату... Неведомо ещё, чем кончится дело Меншикова: ссылкой ли в собственное имение? Или вышлют в самый дальний край, в Сибирь?..

Увы! Так и случилось: дело меншиковское раскрутилось, и через три месяца, потеряв всех слуг, ценности и кавалерию, будет он выслан в край вечной мерзлоты, городок Берёзов... Минует ещё три года, и князь Иван Долгорукий — по иронии судьбы и истории — тоже окажется в Берёзове... мало того: спустя ещё несколько лет туда же попадёт Остерман, самый умный и деятельный противник Меншикова. А князь Иван будет слушать рассказы берёзовских старожилов про Александра Даниловича и удивляться.

Но до той поры ещё целых три года...

 

I

нуку Петра I — Петру II передались родовые черты деда. О развитии его, очень раннем, говорил генерал Брюс, который учил наследника артиллерийскому и фортификационному делу. Он вспомнил, как однажды дед дал своему внуку сложнейшие чертежи по строительному делу, велев объяснить их, и мальчик с усердием «о всём правильно ответствовал». Не забавляясь никакою игрою, он говорил, что должен «давать лучшее употребление своему времени».

Всякий день по утрам наследник командовал гвардейцами, маршировал, а затем шёл в учебный класс. Впрочем, в самом начале февраля 1728 года занятия были отменены, так как двор отправлялся в Москву. Предстояла торжественная коронация молодого императора.

...Завтра — в путь, а сегодня в одной из комнат художник-гравёр писал царский портрет для изготовления новой монеты по случаю коронации. Встречу с тщедушным человеком в длинном сюртуке устроил князь Долгорукий, и теперь государь играл с фаворитом в нарды, а художник суетился возле картона.

   — Ваше Величество, соблаговолите не двигаться... — умоляет он государя. Августейшее лицо продолговато, нос невелик, глаза миндалевидные, красивые, рот маленький, и во всём что-то ускользающее... На кого похож? Выпуклые глаза — от деда, длинное лицо — от отца, царевича Алексея, а скрытое, ускользающее выражение, должно, от бабушки Лопухиной... И выглядит много старше своих лет.

Время шло, художник спешил, а портрет никак не удавался. Пётр постоянно вставал, ходил, отворачивался. Художник наконец понял: писать надобно в профиль — и уже взял новый картон, но тут партия в нарды кончилась, и царь в нетерпении вскочил:

   — Довольно, старик!

Что оставалось? Убрать карандаши, картоны, уйти, но что он скажет вице-канцлеру? Монета царская надобна к коронации... Князь Долгорукий, однако, провожая гравёра к дверям, шепнул: «Не тужи, старик. Лови нас теперь в Москве, я устрою тебе ещё одну встречу».

 

II

И вот уже курьерские тройки мчатся к Тверской заставе.

Сверкает златоглавая Москва. Видны шлем Ивана Великого, Успенский собор, герб на Спасской башне, широкие, как ладони, кресты Благовещенского собора... А вокруг — сверкающая белизна, бриллиантовые россыпи мартовского снега. В небе особые знаки, признак вещего дня: солнечные лучи образуют серебристые кресты — солнце играет.

Толпы людей на обочинах дорог следуют за царской колесницей и не спускают глаз со стоящего в санях императора, любуются его драгоценными одеждами.

Тверская — Пречистенка — Девичье поле...

В Новодевичьем монастыре пребывает вдовствующая императрица, бабушка молодого государя — Евдокия Лопухина. Отсидев много лет в Суздале, потом в Шлиссельбурге, она наконец помилована, и теперь дни её влекутся за этими стенами. Царственный внук получил немало заверений от бабушки в том, что «от печали по нём она истинно умирает». «Неужто вправду?» — сомневался и любопытствовал он, и первый визит решил нанести именно ей. Увидать ту, которая спорила с самим Петром Великим, у которой в Суздале был, сказывали, полюбовник майор Глебов, за то посаженный Петром на кол, и будто кол тот прошёл его насквозь, до самой головы. Пётр содрогнулся, представив это... Нет, он, Пётр II, не станет столь жестоко обращаться со своими подданными...

Девичье поле — в пышных снегах. Разбиты шатры, палатки. Стоят лошади, запряжённые и в простые кошевы, небогатые, и в сани с меховыми, плюшевыми покрытиями.

Толпится народ во главе с высшей знатью, и среди них — Наталья Шереметева. В беличьей шубке, в серебристо-сером платке, с алым румянцем на щеках, она с замиранием глядит туда, откуда должен явиться государь. Ожидание затягивается, и вид Новодевичьего монастыря постепенно вызывает в ней память об иных, печальных временах, здесь жила Елена Ивановна Шереметева — жена сына Ивана IV. Грозный царь за то, что явилась она не в том наряде, ударил её, а сын его, муж Елены, вступился; тогда царь бросил в него жезл и убил. Была молва, что Елена Ивановна родила недоношенного ребёнка, и стал он потом одним из самозванцев в Смутное время, сама же она заточена в этот монастырь.

Новодевичий монастырь — место заточения и царевны Софьи, о которой ходили злые слухи. Будто подмешивала она юному Петру яды, и оттого у него стали припадки. Сколько знатных семейств предано монастырскому наказанию! Отчего так? — в подлости рождённые люди живут без забот, достигают высоких степеней, а благородным — то ссылка, то каторга, то монастырь? Верно говорят: близко к царю — близко к смерти... Оболенский, князь Хованский... И теперь ещё душа Хованского бродит меж монастырских стен, плачет и жалуется по ночам...

Священник Вешняковской церкви рассказывал про дьячка, который служил тут, на Девичьем. Морозной декабрьской ночью дьячок спал в своей сторожке, и вдруг почудилось ему, что кто-то стучит в окно, велит благовестить, будто кто толкнул его в бок: вставай! Вскочил он и увидел, как люди въезжают в монастырь на лошадях. «Недобро сие», — понял старик и давай бить в колокол. Царь Пётр пировал тогда на Пречистенке. Услыхав колокол, догадался он про стрелецкий заговор и поскакал к монастырю. Стучит в ворота — не открывают. «Ломай!» — кричит. Открыли, а там всё порушено, образа, ризы собраны в вороха. Услыхали воры-разбойники набат и, не успев покласть добро на лошадей, умчались. Пётр, осмотрев всё, заметил, что на полу, на снегу накапано много воску, приказал: схватить всех, кто попадётся в кафтане, залитом воском! Привели множество людей, и среди них зоркий глаз Петра отличал виноватых от невинных... Умён, велик Пётр Алексеевич, да только ведь и он не Бог — обошлось ли тогда без оплошек?..

Между тем молодой император, помолившись в Смоленском соборе, встретился с бабушкой. Евдокия Фёдоровна Лопухина, в чёрном платье, одутловатая, спускалась с крыльца...

Издали разглядела принцессу Елизавету, дочь ненавистной Екатерины, поганой иноземки, зорко отметила: хороша! Да как независима, на бывшую императрицу и не глядит... Лопухина медленно отвернулась и тут увидела внука. Настороженно, внимательно, напряжённо было его лицо. Приобнял, целуя, — она перекрестила его и робко, заискивающе улыбнулась.

Сгорбленная Лопухина и царствующий внук, сопровождаемые свитой, появились в воротах.

По Девичьему полю разносится ликование, и взгляды всех устремляются к ладной, высокой фигуре государя, к его румяному и строгому лицу, несущему высокую печать. Мало кому заметно, что в нём сквозит и скрытая печаль, но Наталья Шереметева замечает это. Юный, почти мальчик — и на голову его обрушилась такая власть! Бедный! Каково держать скипетр сей великой державы?.. К тому же сирота, ни отца, ни матушки, как и у неё, — ни пожалуешься, ни возьмёшь совета... Нынче радость вокруг него, опьянение, а что будет завтра?..

В свите государя знакомые лица: Черкасский, Остерман, Юсупов, Толстой, Долгоруков... А это? Ах, да это же Иван Алексеевич!.. В парадном мундире... Лицо и пылкое, и озабоченное... Ах, не заметил бы, что глядит на него во все глаза! Наталья спряталась за чью-то спину, но, похоже, он заметил, кивнул ей, улыбнулся, и сердце её затрепетало...

Видя ликующие толпы, император всё более преисполнялся благоволения, и постепенно на смену важно-серьёзному выражению пришли открытость, радость, и ясная улыбка, так красившая лицо, замерла на губах. Ему хотелось добра и мира, и вот уже он шепчет Остерману про то, чтобы бабушке выдать полный пансион, дать штат служанок, дабы ни в чём она не нуждалась... Вот уже помышляет о том, чтобы скостить недоимки народа, а ещё — уничтожить следы пыток и казней, кои устраивал в Москве дед...

Новодевичий монастырь — лишь начало коронационных торжеств, после того государь говел в Троице-Сергиевой лавре. Долгий пост и страстная молитва перед великим возложением короны, перед высшим таинством, и лишь после того — коронация в главном Успенском соборе.

Патриарх, архиепископы, митрополиты, сановники, генералитет... Торжественный колокольный звон... Таинство в алтаре... Возложение короны, речь Феофана Прокоповича... Шесть камергеров, в том числе Иван Долгорукий, подают царскую мантию. Золотые дуги короны усыпаны драгоценными каменьями, державный крест лучится в море свечей... И не оторвать глаз от этой торжественной церемонии...

Рядом с Натальей у стены притулился старый тщедушный человечек с карандашами и картоном, который что-то зарисовывал. Она не обратила на него внимания, ибо вся поглощена лицезрением таинства и горячей молитвой. «Господи! — шептала. — Ты можешь всё! Сделай так, чтобы многие твои силы наполнили государя, чтобы сердце его не очерствело с годами... Добрым деяниям пусть не будет предела, а умным его советникам извода». Владимирская Богоматерь, казалось, глядит с особой милостивостью. Дионисиевы праведники голубые, прозрачные... Чтение Евангелия... Пение, уносящее в небеса...

И тут... словно сбросили её с высот, на которых пребывала Наталья. До неё донёсся громкий, беззастенчивый шёпот:

   — Глянь на серьги у Собакиной... больно дёшевы...

   — Зато у Строгановой в каждом ухе тысяч по десять... такие были у Меншиковой Марии...

   — Кого вспомнила, мерзавку! Небось у неё и перекупила...

Наталья обомлела, резко обернулась, хотела что-то сказать, но тут так кольнуло в бок, что чуть не вскрикнула. Ох, этот корсет! Первый раз надела, откуда знать, что железные планки так коварны?..

 

III

После коронации Пётр II поселился в Коломенском, в старом романовском дворце. Это были затейливые деревянные хоромы с островерхими крышами и башенками, крылечками и гульбищами, с царскими фелюгами. Здесь родился его дед, ещё цела колыбель, в которой его качали... Здесь стояли петровские солдаты... Отсюда открывались родные просторы: река, луга, плодовые сады, огороды, птичник — и всё исполнено истинно московского духа. Дворец стар, давно обветшал, иные половицы не только скрипели, но и проваливались, и всё же тут — живая память предков, всё полно воспоминаний...

Сюда, в Коломенское, явился немец-гравёр, которому Иван Долгорукий обещал встречу с государем. Пётр в порыве великодушия не только не гнал старика, но даже напялил на голову ненавистный парик, спускавшийся на три стороны. Государь сидел верхом на стуле, и художник быстро нарисовал его в профиль для монеты.

А через несколько дней вновь явился к Долгорукому и вручил что-то завёрнутое в тряпицу. Это была картина, изображающая коронацию государя в Успенском соборе, где рядом с царём стоял его фаворит (картине этой — скажем сразу — предстоит сыграть немалую роль в будущей судьбе князя Долгорукого).

Иван Алексеевич, довольный подарком, вынул серебряный рубль, только что отлитый на монетном дворе, подбросил его в воздухе — белое солнце сверкнуло в нём, — и немец подхватил дорогую монету...

* * *

...А теперь перенесёмся на 200 лет вперёд, в 20-е годы XX века. Случилось так, что одному моему родственнику удалось собрать полную коллекцию царских монет. За спиной у него было революционное похмелье 1905 года, партия эсеров, конспирация, война, он даже встречал Ленина в 1917 году. А после революции резко изменился и в годы нэпа взялся за крестьянское дело, построил мельницу, стал торговать мукой, возвёл дом-булочную. Доходы росли, старик был энергичный, предприимчивый, любознательный. Иногда он открывал свой сундучок и показывал нам пятиалтынный Алексея Михайловича, деньгу из Новгорода, серебряный рубль с большую ладонь — Петра I, монеты Екатерины, Анны Иоанновны... Показывая, говорил: «Вот вам, от меня останется. А эта, Петра II, самая редкая, потому что короткое время выпало ему царствовать...»

Однако скоро наступил конец нэпу — и любознательного старика сослали в Казахстан. А что его коллекция, которая осталась у родственников? Изучали мы по ней историю? Берегли, дорожили? Увы, нет! Держали в небрежении, и вскоре все монеты были потеряны, растащены...

Надо добавить, что родом тот старик, оттрубивший пятнадцать лет в Казахстане, был из села Иванова — дальней шереметевской вотчины...

 

I

анкт-Петербург. Нева. Весна. Ледоход... Тёмные короткие дни сменились белыми ночами.

Левый берег Невы застроен от Смольного двора до Новой Голландии. Видны ветряные мельницы. Зимний дворец ещё деревянный. Васильевский остров почти сплошь покрыт лесами. Среди деревень — частные дома-мазанки с пристроенными наверху мезонинами. У многих на домах нарисованы цветы, деревья, диковинные птицы, а кое у кого — вырезанные из дерева фигуры, всё больше амуры, покрашенные в красный цвет. Морская слобода, Канатный двор, Адмиралтейство, домик Петра I...

Земля от Мойки до Фонтанки осушена ещё не вся, грязно, болотисто, зато набережная вдоль Зимнего дворца аккуратно вымощена. По ней тем апрельским днём прогуливались знатные жители столицы.

Солнце и ветер. Город залит ярким светом. Вода кажется чёрной, а льдины — необычайно белыми. На набережной множество зевак, наблюдающих бурный ледоход...

Наталью Шереметеву сопровождают два кавалера — Апраксин и Головин. У Варвары Черкасской — «петиметр» Антиох Кантемир. Красавица и озорница Варвара чинно идёт со степенным и важным Кантемиром, коего язвительные стихотворения знают в столице уже многие.

   — Ой, гляньте, какая льдина!.. Подобна вепрю али иной какой животине... Ладно я говорю? — Она взглядывает на Кантемира.

Ей в ответ усмешливое замечание:

   — Особливо ежели великая льдина наползает на малую, подобна она тому, как одна животина пожирает другую. Так же и человек.

   — Фи! — прыснула Варя. — Человек?

   — А во-он та подобна лягухе... — Это уже Наталья. — Ох и любила я их, когда малая совсем была!.. Славные твари, вправду?

Увлечённые разглядыванием льдин, они чуть не налетели на великана в зелёном мундире. Князь Долгорукий остановился, звякнул шпорами и приблизился к Шереметевой. Постарался немедленно оттеснить её кавалеров, те смешались. Кантемир увлёк Черкасскую, и князь с графиней остались одни.

   — Отчего вас нигде не видно? Ни на балах, ни на ассамблеях... — Он не спускал глаз с её заалевшего лица, светлой французской мантильи, с шляпки лазоревого цвета.

У неё тоже часто забилось сердце, но она одёрнула себя: к чему остановилась? Позволила оттеснить кавалеров? В последнее время столько худых слов наслышалась о князе! Одно слово — царский фаворит, окружён ласкателями, падок на лесть, к тому же чрезмерно дерзок... И стала сухо отвечать на его вопросы. Отчего не бывает на балах? Оттого что батюшка и матушка учили её к скуке себя приучать...

   — Как? — удивился князь. — Можно, по-вашему разумению, веселье не почитать?

   — Да! — с вызовом отвечала она, — веселье завсегда явится, а к скуке надобно себя приучать!.. Ежели читать да думать, так и скука не страшна.

   — Будто вы склонность имеете к чтению?

   — Да, изрядную.

   — А чего более всего читаете?.. Небось Феофана Прокоповича?.. Как нещадно возопил он на меня... Может, оттого и немилостивы нынче?

   — По делам и слова... — отвернулась графиня.

Брови его огорчённо нахмурились, сомкнулись; плечо, которым осторожно касался её, отодвинулось. Уже жалела она о таком своём поведении, но поделать с собой ничего не могла. Более того: будто назло завела разговор о роли монархов и фаворитов при дворе, мол, монарх подобен Богу на земле, солнцу на небе, однако как много худого делают его приближённые, а ведь и от них зависит благосостояние государства. И закончила неуместным нравоучительством:

   — Вы тоже, Иван Алексеевич, много можете способствовать лучшему делу в государстве...

С удивлением воззрился на неё Долгорукий — ни от кого не слыхал таких рассуждений. С императором не раз вели они подобные беседы, но одно дело — ихние разговоры, иное — девичьи советы. Уж не хочет ли графиня унизить его таким способом? Он смерил её высокомерным взглядом и резко отвернулся, проговорив:

   — Благодарствую, графиня! Об том Его Величество сами разумеют и нас к тому побуждают.

Тёмные, с поволокой глаза её повлажнели — ну прямо два топаза, оправленных в перламутр! — Князь спохватился: обидел её? Порывисто взял руку и с чувством поцеловал:

   — Простите!..

Она отвернулась.

   — В субботу бал в Петергофе, вы будете? — Вновь в его голосе звучал напор.

   — Не знаю. Время близится летнее... Скоро в Кусково ехать, надобно собираться.

   — Уезжаете? — почему-то обрадовался Долгорукий. — И я про Москву мечтаю... Вам тоже не по сердцу Петербург? Тут и поохотиться негде, разве только птицу пострелять. А в Москве... — Он мечтательно закинул голову.

   — Славны бубны за горами? — улыбнулась Наталья.

Князь весело зарокотал:

   — Славны бубны за горами да лукошки без грибов!.. Да ведь с грибами будем! Кусково-то недалеко от Горенок. Коли уговорим Его Величество охотиться под Москвой — не обойтись без наших Горенок. Вот и повидаемся... Ежели, конечно, братец ваш примет меня, не очень-то он меня жалует.

...А через две недели жители Фонтанки наблюдали, как из шереметевских мазанок выносили сундуки, коробы, корзинки, мешки и укладывали на телеги: семейство отправлялось на лето в Москву, в кусковскую усадьбу.

Незадолго до отъезда прибежал посыльный из царского дворца и передал для графини записку. Торопливыми буквами в ней было нацарапано, что в скором времени двор едет в Москву и он, князь Долгорукий, найдёт её непременно в Кускове.

 

II

Однако слово — ещё не дело; царский обоз двинулся из новой столицы в старую только в конце лета. И вот уже толпы людей высыпали на улицы поглазеть, как едут верховники и сановники, писцы и лекаря, канцелярия и монетный двор, кареты и колымаги, дормезы и шлафвагоны, телеги и экипажи...

В Москве дивовались на то великое зрелище и гадали: уж не старые ли времена наступают, не станет ли опять Москва столицей? Радовались и приезду Долгоруких: они древнейшие, Рюриковичи, князь Юрий Москву основал, да и всей Северной Руси владетели, испокон веку на берегах Днепра, Клязьмы, Дона лелеяли русскую славу, царей подкрепляли, да и на Европу свой взгляд имели: учёных, мол, там поболе, зато умных и у нас хватает.

По приезде в Москву царь поселился в лефортовском дворце. За время, прошедшее после коронации, он возмужал, поумнел, уже не мальчиком тихим слушал заседания верховников, а сам, внимая мужам умным, многоопытным, высказывался веско. Принимал иностранных посланников, вёл переговоры, и в деле том первым помощником был ему Иван Долгорукий, который отменно знал и польский, и немецкий, и даже италийский языки...

Политика в те дни делалась не только в Верховном совете, в Лефортове, но и в частных домах: у Остермана, Черкасского, у Долгоруких на Знаменке. Четверо Долгоруких теперь были членами Верховного совета. Василий Лукич усиленно плёл дипломатические кружева, уповая на их семейное большинство среди верховников. Иван Алексеевич получил звание обер-камергера и носил у пояса золотой ключ. Однако отцу его того было мало; мол, княжий аппетит никому не вредит. Его воспалённому тщеславию мерещились такие картины: золочёный трон на возвышении, слева — фрейлины, справа — сановники, по ковру идут иностранные гости, а государь оборачивается к Алексею Григорьевичу за советом...

Ожидая сродников своих, старый Долгорукий потирал руки, предвкушая, как обрадует их своими делами-мечтаниями.

   — Фриштыкать будем? — рассеянно спрашивал он, разливая кофий: слугам велел удалиться. И выкладывал план свой:

   — Главное — задержать государя в Москве на некороткое время, да ещё не допустить оплошки... Чтоб подольше в Горенках у нас пожил, чтобы Катерина государю приглянулась...

На сей раз в семейном совете принимал участие Василий Владимирович Долгорукий, прибывший с Кавказского театра действий. Со времён Петра I его отличали прямота и благородство. По царевичеву розыску сосланный в Соликамск, он затем был помилован и отправлен на Кавказ. Ни к чему ему теперь было ввязываться в новые драки, и князь Василий без восторга отнёсся к плану двоюродного брата.

Сергей Григорьевич тоже не проявил большого рвения — он женил своего сына на дочери Шафирова, гроза над тем миновала, и князь Сергей имел теперь высокого покровителя, пребывая в спокойствии за свою персону. Однако узы родства обязывали, и братья со вниманием слушали хозяина.

Василий Лукич, по обыкновению, до поры до времени не высказывал своих мыслей, пил кофий. Ежели князь Алексей обуреваем более всего тщеславием, то два Василия — Владимирович и Лукич — играли роль хранителей древнего рода, а в возвышении своего семейства видели историческую справедливость.

И всё же Василий Владимирович не сдержал удивления, когда Алексей выложил ещё один пункт своего мечтания: женить Ивана на царской сестре Наталии.

Тут как раз с обычным опозданием явился Иван Алексеевич и, услыхав сию новость, не сразу взял в толк, о какой Наталье говорит отец, ибо помышлял лишь о Шереметевой. Когда всё понял, то он, не боявшийся, казалось, никого, растерялся и оробел перед своими сродниками. Забыв уроки немецких учтивств, полез пальцем в ухо, стал сморкаться, заколотил ногой по полу. Потом огрызнулся:

   — Мало вам Катерины, ещё и меня втравить хочется?..

   — Не перечь! — возвысил голос отец. — Молиться должон, ежели мы в силу войдём.

   — Чего это должон я молиться?..

Князь вытащил из кармана серебряный рубль и стал что было силы сгибать его.

Тут поднялся такой шум в голосистом семействе, какого и у Ромодановских не бывало. Прервал сей базар Василий Лукич, миролюбиво заметив Ивану:

   — Ну будет, не ерепенься. Налей-ка лучше вина, чем этот кофий глотать. Фряжского! Да и выпьем за удачу, а какую — Бог даст. Что касаемо Натальи, — продолжал он, — то кто ж тебя неволит? Не люба этакая невеста — не надобно... Беда, что силы своей ты не ведаешь, умом распорядиться не можешь... Гляди, как силён. — Он усмехнулся, хитро прищурился: — Эвон, монету с царским ликом согнул. Самого царя! — согнул...

Иван Алексеевич с досадой пробормотал, что ему пора во дворец, хлопнул дверью — и был таков...

 

III

А спустя некоторое время раздосадованный сродниками фаворит уже стучал в дом, где остановился старинный его знакомец Сапега, и вскоре оба они, опорожнив не одну и не две бутылки вина, брели по Тверской...

Обнявшись, громко восклицая и шатаясь, впрочем, ничуть не теряя ориентиров и не ступая в грязь и лужи, шли они по Тверской.

Долгорукий жаловался, что нет у него никакой свободы, что заели сродники, опутали сплетнями, слухами, женить желают по своей воле, а у него имеется «коханка», «лазоревый цветок», да, видно, недоступна ему... Сапега же, зная, что царь в Москве и будут великие охоты, всё больше напирал на то, чтобы фаворит взял его с собой на те охоты.

Свернув на Моховой, молодцы забрели в переулок, где стоял храм Воскресения Славущего, и Долгорукий вдруг загорелся:

   — Зайдём! Примета у нас имеется: ежели выстрелить в церкви, так на охоте будет удача.

   — Разумею — холостым? — уточнил, мотая головой, Сапега.

   — Ясно! — открывая неверной рукой железную дверь, отвечал Иван.

В тот неурочный час в церкви было темно и пусто, лишь несколько старушек жались по углам. С испугом обернулись они на топот. Впрочем, вошедшие перекрестились, чинно сняли головные уборы, но... вместе с ними стянули парики. Тени заметались по стенам, свечки задрожали в руках прихожанок, на лицах — испуг... Когда же князья достали пистолеты и стали целиться в окна, старушки зашептали «Свят, свят...» и шарахнулись в боковые приделы.

Священник, узнав всемогущего фаворита, тоже поспешил скрыться в алтаре. И только пономарь по-прежнему монотонно читал псалтырь. Читал он даже тогда, когда раздался выстрел. Глухо ухнуло, будто ударило палкой, и от того звука подгулявшие Молодцы пришли в чувство и бросились вон из церкви.

Однако долго ещё той ночью то в одном, то в другом дворе раздавались шумливые их голоса, долго ещё своевольничали они и ерошничали.

 

IV

..Лето кусковское догорало. Давно отцвели яблони и вишни, созрели ягоды, и было наварено видимо-невидимо всяких варений, а глиняные корчаги и деревянные кадушки полны разносолов — от рыжиков до нежинских огурцов.

Москва и, конечно, кусковские обитатели ждали государя с царским двором, но их не было до самого августа. Наталья бродила по аллеям парка, читала книги, мечтала, перебирая петербургские встречи. Наконец в конце августа появился Пётр Шереметев — значит, скоро должен быть и двор.

В один из августовских дней. Шереметев назначил приём, пригласив соседа своего князя Черкасского. Выбрал самый уютный уголок парка, повелев там расставить столы. Музыкантам приказал схорониться в кустах, за липами и быть готовыми по первому знаку музицировать, Стол сервирован с полным блеском — чего только там не было! — синие и розовые затейливые вазочки с земляничным и малиновым вареньем, белые фарфоровые корзиночки, рыбнички, салатницы, глазурные чашечки, фаянсовый петух. Пироги с абрикосами отливали шафрановыми боками, а заграничные конфетки в виде рогатых чертенят были доставлены прямо из Амстердама, даже ананасы раздобыл по такому случаю Пётр Борисович.

Именитый сосед был высок, дороден, двигался медлительно, степенно, говорил веско, однако видом несколько смешон: огромный живот, длинная шея, выпяченная нижняя губа при отсутствии верхней и тонкие ноги. За то имел прозвище Черепаха. Выдвинулся он ещё при Петре I, был членом Верховного тайного Совета и слыл за человека хитрого, осторожного и изворотливого.

Прибыли супруги Лопухины — приятели Марьи Ивановны. Княгиня Лопухина подвержена была старым модам и одета на русский манер: вместо робронда — сарафан, вместо мантильи — душегрейка, а закрытое платье вышито русским жемчугом.

Шереметев красовался в красной фризовой куртке с серебряным шитьём, кружевами цвета оливков и в чёрных туфлях.

Черкасский сразу почувствовал на себе общее внимание и завёл речь о петровском времени, о себе. Как, будучи комиссаром в Петербурге, заведуя строительными работами, написал царю челобитную: так и так, мол, брать на работу выгоднее вольных людей, подрядчиков, а не государственных работных людей, которых сгоняли со всей России. Подсчитал: сколько людей привозят, сколько их болеет, сколько умирает за год и отчего выгоднее брать вольных...

   — За то я и отличия и вотчины получал. Да-а, великий был человек Пётр Алексеевич! Неведомо, когда ещё такой на Руси явится... Какую речь в день погребения его сказал Прокопович!.. «Не мечтание ль то, не сон ли?.. Велика печаль наша, истинна!..» — Сложив руки на животе, он покрутил большими пальцами. — А Екатерина оплошку дала: хоть и не зла была, а на другой день по смерти его в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, Петром учинённый день обманов. Говорил я про то ей — не слушала меня...

   — А помните, Алексей Михайлович, — слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, — вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актёр на киятре, яко щёголь неистовый.

   — Отчего ныне всё не так идёт, как надобно? — откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. — Оттого что не тех молодой царь слушает. У Петра I советники были умные, дельные, а кто теперешние? Долгорукие!..

«Ах, Алексей Михайлович, — пронеслось в Наташиной голове, — истинно ли сие?» Молодая графиня в те дни читала французскую книгу «Об истинном и мнимом» и ею поверяла окружающее. «Оттого что вы в силу при Петре I вошли, надобно ли других отвергать? За что Долгоруких не любите?»

Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и самовластная, любила иногда удивить гостей неожиданными высказываниями. Взяв щепотку табаку, она разразилась целой речью:

   — Да что, по-вашему, царь-то Пётр Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нём своих крепостных. Жестокости какие! И все города ему надобно строить... А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи — она и грудь напоказ! Голышей наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь — грудные штуки, как живые, стоят... Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Ни одного, ни всех человеков не боялся! Токмо он — закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад — мол, хватит, согрелся.

Пётр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен бабушкой, и горячо заговорил:

   — Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Пётр стал свидетелем убийства дядьёв своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрёл нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна великая, а жизнь короткая. И не можно было иначе! В Европах давно огонь просвещения горел, а у нас тьма кромешная... Торопил своих учёных, заводчиков, художников, купцов!..

«Петруша, — думала Наташа, — от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твоё мечтание — Варенька и желаешь ты угодить отцу её?»

Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:

   — Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом так же!.. И посмеяться любил! Князя Юрия заставлял лимонное желе кушать, а тот не терпел его! Царь кладёт ему в рот желе, а я в это время давай дядю щекотать, он мычит, терпит, а мы с Его Величеством хохочем!.. Бедный дядя Юрий!..

По выражению отцовского лица Варя заметила, что сказала лишку, и осеклась.

«А что Петруша, он-то что скажет? Нет, не хочет встревать, куда-то отправился, сделал вид, что надобно распорядиться по хозяйству», — поняла Наталья.

   — Государь Пётр Алексеевич не токмо умных советников своих слушал — побуждал спорить, не соглашаться. Ежели я спорил, доволен он был.

И опять Марья Ивановна, на этот раз вкрадчиво, тихо, заметила:

   — Я старуха и правду скажу тебе, Алексей Михайлович, кто умел перечить государю, кто истинную правду ему говорил — это Яков Фёдорович Долгорукий. Запальчивого нрава, но смелого ума человек, и государь не сетовал на него за правду.

«Ах, бабушка, крепко ты, должно, любила Якова Фёдоровича! — мелькнуло в Натальиной голове. — А Черкасского ты не боишься».

   — Куда ни глянь — всюду Долгорукие... — в раздражении пробормотал князь и, заметив возвращающегося хозяина, добавил: — Умеренность — истинная суть государства, и дороги те советники, кои побуждают государя к мудрости и благоразумию. Отец твой, Пётр Борисович, умел укрощать царя. Пётр-то соколом, орлом в небе. А Борис Петрович ему: мы, мол, за Европу, да только у нас свой норов, попридержи коней ретивых, а то, глядишь, и развалится колымага российская... Так же и в деле царевича — не запятнал себя.

   — Так ведь и Яков Фёдорович говаривал царю, что розыск тот в тупике и надобно его похерить! — гнула своё неугомонная бабушка. — А я так думаю: что было делать государю, коли сын супротив отца пошёл? Нету и не надо ему пощады!

«Нет, бабушка, неправда твоя, всё одно виноват государь. Такой грех на душу взял! — сына пытать», — вела монолог Наталья.

Князь Черкасский покраснел, надулся, вытянул шею — бабушка всё же допекла его — и встал:

   — Довольно спорить. Не в том ныне суть. В том она, что у молодого царя забирают власть Долгорукие. Особливо Иван. Дерзок, груб...

«Что вы говорите, Алексей Михайлович? Не дерзок Иван Алексеевич, а горяч, не груб, а вспыльчив, и сердце у него доброе, и на царя худого влияния не окажет. — Она сверкнула потемневшими глазами. — Ах, отмойтесь от таких своих речей, князь!»

Но тут, как нарочно, подлил масла в огонь Лопухин:

   — Уж как дружен был Иван Алексеевич с Никитой Юрьевичем, а нынче ссора промеж них. Запальчивости много в Долгоруком... А оттого что в фаворитах, боятся про то сказывать. — Лопухин знал: Черкасский недолюбливал царского любимца, а главное — Трубецкой ему родня. И добавил: — Князь Иван то к ногам принцессы Елизаветы припадёт, то... жене Трубецкого амуры строит...

«Что?.. Строит амуры Трубецкой? — вспыхнула Наталья в замешательстве, не зная, куда поставить чашку. — Не оттого ли и с Никитой Юрьевичем поссорился?.. Впрочем, про Елизавету то пустая болтовня, но Трубецкая?..»

   — А третьего дня, — прошамкал Лопухин, — князь Иван в церкви, что Успенья во Вражке, из пистолета палил.

   — Полно, батюшка! — не удержалась его жена. — Да виданное ли это дело — в церкви из пистолета?.. Не можно сие, болтают злые языки...

   — Не хвалю и я Долгорукого, — веско проговорил Шереметев, — экую певунью знатную у меня выманил! Пристал: отдай да отдай! Уступил, а без неё нет уж у меня в капелле той звончатости, что была... Я назад к Ивану Алексеевичу, так, мол, и так, отдай, а он — ни в какую, дескать, нет уж её у меня.

   — Не жди добра от Долгоруких, — мрачно подытожил Черкасский. — Вот женят ещё молодого царя на своей Катерине... али сестру царскую с Иваном сосватают — тогда все заплачем.

«Ах, Боже мой, что они говорят? — совсем смешалась Наташа. — Да неужто его собираются женить на царской сестре?»

   — И-и-и! — воскликнула бабушка. — Кто в молодости не гулял. Только одни лодыри! Слухи всё это! А что касаемо Елизаветы, так ведь только у кого заместо сердца лапоть, тот не глянет на прелести её... Все не без греха. Понеже стукнет человеку двадцать лет — так он и войдёт в ум. Вот какой мой сказ!

Чтобы оборвать опасный разговор, Пётр Борисович подозвал слугу, дал знак — и из-за кустов послышалась музыка: нежные звуки альта, виолончели и скрипки.

   — Князь Алексей Михайлович. — Шереметев наклонился к Черкасскому, — привезли мне из Франции некие новизны, так хочу я вам показать... Не желаете? Есть такая новизна французская, что музыкантов в ней не имеется, а слух ваш услаждаем будет... А ещё птица заморская, механическая — настоящий соловей!

   — В самом деле соловей? — сверкнула глазами-вишенками Варя.

   — С превеликим любопытством! — поднимаясь во весь рост, добродушно проговорил Черкасский. — Промежду прочим: днями заманят небось Долгорукие государя к себе в Горенки. Вот будет потеха!..

«Прибывают! — вспыхнула Наталья. — Ах, Иван Алексеевич! Только не верю я более вам! Охальничаете в церкви, амуры строите... Не станет Петруша вас приглашать к себе — и слава Богу! Не хочу более видеть вас!»

Она резко отодвинула стул и направилась к бабушке, чтобы помочь ей подняться на крыльцо.

 

IV

Вёрст на тридцать вокруг Москвы простирались густые заповедные леса. Исстари устраивались в них царские охоты. Царь Алексей Михайлович любил охоту соколиную, с ловчими птицами, Борис Годунов чаще ходил с борзыми, а Грозный тешил себя боями молодцов-удальцов на медвежьих полях. Страсть охотничья была столь велика, что некоторые отправлялись на охоту чуть не со смертного одра, а иные умирали на ней, как, например, один из Долгоруких. Лишь Великий Пётр не признавал звероубийства. Сын же его, Алексей, а ещё более внук, император-мальчик, оба страстно любили охоту. Пётр II в свои 14 лет обладал недюжинной силой, и в поле с ружьём он чувствовал себя гораздо лучше, чем в Сенате.

Прибыв в Москву, царь вскоре отправился на охоту. Поезд его занимал не одну версту, а готовились к охоте, как к великому путешествию: брали канцелярию, кухню, туалеты, десятки егерей, сотни собак...

Сперва охотились на Сетуни, потом в Ховрине, а там и сбылась вожделенная мечта старшего Долгорукого: царь прибывал в Горенки...

Алексей Григорьевич потирал руки: император будет жить в его имении! Всё своё усердие употребил старый, князь, чтобы в лучшем виде обустроить усадьбу в Горенках. У Рюминых выпросил знатного повара, велел доставить отборных продуктов, наказал всякий день готовить диковинные блюда. Много ломал голову над тем, как, в каких комнатах расселить гостей — чтобы Катеринина опочивальня была близ царской, а Иван чтобы жил поблизости от царской сестры.

Велел привести в порядок конюшню, псарню. С особым тщанием обставил охотничью залу, развесил там семейные портреты, серебряные щиты, доспехи, древние шлемы, оленью и кабанью головы...

В охотничьей зале на диване была расстелена волчья шкура, а на полу — медвежья. На столиках валялись трубки, перья, не переводились тут напитки, вина и меды.

Уезжали охотники ранним утром, возвращались к обеду, а то и к ужину. Потные, румяные, довольные, бросались они на шкуры: царь на диван, на волчью, фаворит — у его ног, на медвежью, а рядом любимые собаки. И — беседы, песни, чтение вслух, питьё и опять беседы...

Свечи догорали, бронзовые шары отбрасывали длинные тени. А разговор всё не иссякал. Иногда входил князь Алексей, выразительно глядел на сына — мол, пора, уходи! — но тот будто не понимал. А то Алексей Григорьевич появлялся с Катериной, садился рядом, подливал вино и, умильно улыбаясь, просил:

— Ваше Величество, отпустили бы вы ко мне Ивана, распоряжения кое-какие на завтрева надобно сделать...

Молодой князь удалялся, искоса поглядывая на свою сестрицу, — он чувствовал её сугубый расчёт и не скрывал своего неудовольствия. Катерина тонка, длиннонога, губы и брови игриво изогнуты, но сколько манерности в её поведении, какое капризное лицо! «Девица с замочком, да ключ потерян. Не то что моя Шереметева», — думал князь Иван, вспоминая свой «лазоревый цветок» и сокрушаясь, что до сей поры нет возможности побывать в Кускове.

Что касается отцовских планов относительно царской сестры, то на сей счёт он был спокоен. Медлительная, грустно-задумчивая, полная, она не выказывала к князю особых чувств, так что нередко без всяких церемоний сиживали они втроём. При том Наталия с отрешённым лицом не сводила грустных глаз с брата, будто жила каким-то тяжёлым предчувствием...

Наконец случай помог Долгорукому: во время охоты на зайца повредил он руку, не мог более участвовать в охотах с государем; оставшись дома, кликнул свою собаку Полетку, вскочил на коня и помчался в Кусково, которое располагалось вёрстах в десяти от Горенок. Привязал в парке коня и двинулся по аллее.

«Наталья, люба моя, что тебе стоит выйти в сей же час на прогулку, — заклинал он, — не хочу я к брату твоему являться, услышь меня, выйди!» И был уверен, что сделается так, как он желает, выйдет она!

Услыхала ли она его сердечный призыв иль повиновалась неясной грусти, только и она отправилась тем часом в парк. Впервые жила здесь осенью и находила в том особенную прелесть. Много читала, много молилась и всякий день любовалась осенними красками... Всё чище делались синие небеса, всё золотистее листья берёз и клёнов, всё громче стучали сухие дубовые ветки. Завораживали сочетания золотых листьев и выпадавшего по ночам снега. А какие пушистые веточки у лиственницы! Кто её привёз и насадил здесь? Должно, дед, служивший когда-то воеводой в Тобольске...

Медленно брела она по аллее, пребывая во власти противоречивых чувств. То вспоминала Невскую першпективу, встречу с князем, то, сердясь на себя, возвращалась к разговору Лопухина: не нужен, ненавистен ей Долгорукий!.. Вспоминала последнюю молвку Вари Черкасской — как Долгорукий явился к Трубецкому с собакой, та облаяла хозяина, не дав ему встать с места, а тем временем князь удалился с княгиней Трубецкой в дальние комнаты. «Так отомстил он дяде Никите за клевету!» — горячилась Варя. «Да за что же? Что он сказал про князя?» — вопрошала Наталья. «Да, видно, уж точно злые «ехи» распускал, язык у дяди Никиты злющий, мёдом не мазан!» — уверяла Варвара... И снова Наталья жалела князя: «Ах, Иван Алексеевич, зачем вы так неосторожны? Свет болтлив, злоязычен, наговорят много более того, что было... Петруша как велит? Мол, не спорь с царём и с веком — и будешь цел, здоров, а вы?.. Петруше ссора ваша — поперёк горла, ведь Трубецкой родня Черкасским. Это Варя — добрая душа, а отец её не простит, и братец мой взъярится на вас...» И тут же, спохватившись, графиня одёргивала себя: ведь дерзок, амуры строит, в церкви стрелял, в тщеславии пребывает... — к чему об нём думать?

От берёз и клёнов шло золотистое сияние — и солнца не надо! Пятна снега на земле слепили... Белое и золотое — красиво! Кленовые листья на белом снегу. Лист — как широкая открытая ладонь... На шубейку её синего бархата упал дубовый лист. Наталья взяла его и долго разглядывала — на что похож, с чем сходен?.. Скрипка! Или альт... Ах, музыка, любимое занятие Шереметевых и Черкасских! Инструмент лишь умелым рукам подвластен — не́слух коснётся скрипичных струн, один скрып получится, а ежели приезжий итальянец тронет смычком, запоёт она человеческим голосом. Слушаешь, и каждый человек тебе будто друг сердешный... Не так же и любовь? Гневливого укротит, плачущего успокоит, робкого ободрит... К примеру, как у них с Долгоруким. Ой, да что это она, опять об ненавистном думает?..

В этот момент в конце аллеи показался всадник. Вот он спрыгнул с коня, направляется в её сторону.

Ой, батюшки, да никак?.. Подбежала собака, ткнулась мордой ей в руку. Машинально гладя её, графиня не отводила глаз от фигуры в зелёном кафтане, которая скорым шагом приближалась к ней.

Через минуту он стоял рядом. Она потупила взор, но чувствовала его сумасшедшую радость...

Молча двинулись они по аллее.

А потом то ли от смущения, то ли от неуверенности князь пустился в немыслимые рассказы, невероятные истории. Слова лились из него, как перебродившее пиво из жбана. Поведал историю про то, как подсунул своему денщику горсть монет, а тот решил, что открылся клад... Историю о том, как на масленицу прикрепил к голове своей оленьи рога и зашёл в девичью — вот перепужались деревенские девки!

Она гладила собаку, лишь изредка взглядывая на князя, и скупо улыбалась. И всё же не удержалась:

   — Братец мой гневаются на вас, Иван Алексеевич...

   — Чем я не угодил Петру Борисовичу? — вспыхнул князь.

   — Будто выманили у него наилучшую певунью, а вернуть не желаете.

   — Певунья? — переспросил, припоминая — Вернуть? A-а! Так я ж её выкупил и отпустил на волю, а человек мой взял её в жёны.

«Выкупил и отпустил на волю?» — удивилась она. И всё же, потупясь, продолжала:

   — Отчего невзлюбили князя Трубецкого? А жену его, напротив, амурами угощаете?

   — И сие вам известно? — помрачнел князь. С горячностью добавил: — Непотребные слова сказывал он, и прощать его не собираюсь! Отплатил той же монетой — и весь сказ!

   — Можно ли так гневаться, Иван Алексеевич? Может, он без злого умысла сказывал те слова?

Князь вскинул голову:

   — Мужское сие дело, Наталья Борисовна!

Некоторое время они опять шли молча. Поравнялись с прудом. За ночь вода по краям замёрзла, белые кружева окаймляли чёрную воду. Высоко в небе пролетела стая птиц — осень! Из-за пруда поднялись гуси с таким шумом, будто хлопали гобелены...

Наталья не была бы сама собой, если бы не спросила про выстрелы в церкви.

   — Вам и про то известно?.. — понурил голову князь. — Знаю, серчаете вы на меня... Много говорят про меня худого, да и сам я в недовольстве собою. Однако разве уж совсем худой человек? И вы совсем не верите мне?.. С вами-то будто другой делаюсь...

Он взял её руку. Она попыталась высвободить, но...

   — Зачем удерживаете молодость свою, желания? — осевшим голосом спросил князь.

Чтобы не поддаться наваждению, Наталья упрямо склонила голову и проговорила:

   — Разумом хочу крепить я молодость свою...

   — Все бегут меня, дурные «ехи» разносят, неужто и ты, графинюшка, оттолкнёшь меня?

«Оттолкнуть? Не я ли мыслила, что любовь — как скрипка, музыка, что лечит человека? Зачем же хочу оттолкнуть его?»

   — Верный буду тебе, яко мой пёс... Дай только местечко в сердце твоём... А ты-то — уж так люба моему сердцу, так люба... А я совсем тебе не люб? — Он склонил свою буйную голову к её груди.

Кудри его коснулись её лица, и она увидела совсем рядом чёрные брови, маленький рот, пухлый, как у купидона...

В глубине парка князь спросил:

   — Когда сватов засылать, к Петру Борисовичу на поклон идти?

Так решилось всё будущее Натальи, одно слово — и вся она в его власти, навеки...

Как случилось, что не отпрянула, не уклонилась, когда поцеловал он её сперва в висок, а потом в губы?..

Умница-разумница, дочь великого фельдмаршала — и фаворит, избалованный лестью, князь, прослывший буйством и дерзкими выходками...

Ведь жизнь его подобна полёту бабочки в порыве ветра. Сегодня он чуть не царь, все перед ним заискивают, раболепствуют, льстивые слова говорят, домогаются дружбы его, а завтра?.. С тем же тщанием предадут, бросят камень... Свежа ещё память о Меншикове: давно ли правил за молодого государя, жил в богатейшем дворце? А ныне — сидит на острове и кормит сибирскую мошкару... Помнят все и Шафирова, обвинённого во всех смертных грехах, приговорённого к смерти. Взошёл уже на эшафот, встал на колени, и тут остановили казнь, но всё едино с жизнью-то уж он простился!.. Великая смертная игра идёт возле трона, лучше подале от него, и неведомо, какая участь ждёт Долгорукого...

Но... ни о чём таком не думала Наталья Борисовна. Ни о богатстве, ни о положении, единственно об чём думала: о нраве его горячем да сердце жарком, а ещё — нравилась в нём этакая виноватинка, перед ней он — будто школьник нашаливший али малый ребёнок. И ещё знала: надобна она ему, очень надобна...

* * *

С неё, с Натальи Борисовны, так повелось у Шереметевых или ранее? Если уж люб человек, то навеки. Об отце её говорили: в субботу влюбился — в воскресенье женился, а когда пришёл смертный час любимой жене, то решил уйти в монастырь, да только царь Пётр не позволил...

Спустя несколько десятилетий сын её брата Петра, Николай Петрович, полюбит крепостную актрису Жемчугову, презираем будет дворцовым окружением, родственниками и всё-таки добьётся разрешения на невиданный брак, сделает жену графиней Шереметевой...

Ещё одна Шереметева — жена декабриста Якушкина Анастасия Васильевна, узнав о ссылке мужа, готова поехать за ним в Сибирь, она умоляет царя разрешить ей свидание: «Удручённая скорбью и болезнью, с грудным пятимесячным ребёнком и двухлетним сыном проехала семьсот вёрст в надежде на благость Вашего Императорского Величества...»

Итак, навеки. При этом никакого высокомерия или гордости. Напротив, служение любимому человеку до конца, даже до самоуничижения. Невольно возникают в памяти герои Достоевского. Один из Шереметевых — Николай Борисович — так влюбился в актрису Найдёнову, что бросил всё, женился на ней и радовался, если она позволяла ему убрать в её гримёрной, поработав веником и щёткой.

В самый разгар революции, летом 1917 года, сын Сергея Дмитриевича (уже знакомого нам) так влюбился, что потерял не только всякий интерес к общественным проблемам (а он у него был), но даже почувствовал надлом в психике.

И ещё: у Шереметевых была родовая черта — желать того, чего в данный момент нет: зимой жаждать лета, леса, уток, а летом — мечтать о театре (страсть к музыке и театру оставалась всегда).

Многие испытания, о которых не могла даже предположить наша героиня Наталья Борисовна, выпали на долю её потомков в XX веке. Это ещё раз доказало, как безжалостна к человеку история и как сильны человеческие чувства, но об этом вы прочитаете в третьей части книги.

 

I

ад Москвой, на семи холмах — хмурая зимняя темень. Лишь жёлтые огоньки в окнах деревянных домиков да купола и маковки церквей светлеют. Ни фонарей, ни звёзд, ни луны... Только белый снег, да чёрное небо, да вылетающие из труб красные искры. На редких площадях горят костры, разрывая смертную черноту ночи.

Часов с восьми зимой ворота в Кремль запираются, часовые, чтоб не спать не дремать, до самой заутрени поют-бормочут молитвы. Перед заутреней раздаётся голос: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Второй часовой от Успенского собора кричит: «Святые московские чудотворцы, спасите нас!» Третий откликается: «Святой Николай Чудотворец, моли Бога о нас!»

С началом сумерек закрывают домовые ворота, амбары, сараи, прикрывают ставни на окнах: известны беспорядки московские — то тут, то там бои кулачные, вой девичий, а то и грабёж с убийством. Одна надежда — «рогаточные караулы», в которые съединяются сами жители, да ещё пожарные. Зоркие караульщики озираются на каланчах, внизу стоят казаки, готовые всякий час мчаться в любой конец города. А лошадей для пожарного дела поставляют хозяева, замеченные в неосторожной езде по улицам.

Дома знатных господ в центре города — будто целые селения: главная хоромина господская, за ней сараи, пчельники, бани, огороды, рощицы, сады. Напротив Кремля — Садовники с вишнями и яблонями, там — Полянка с цветущими луговинами и озёрами, за Сухаревой башней — огороды Черкасского князя.

Куда ни глянь, всюду сельский вид, летом пейзаж деревенский, куры кудахчут, петухи поют, а то и ягоды люди собирают. За что любят старожилы древнюю столицу, так за этот налаженный, устоявшийся быт, за домашний, деревенский уклад. Оттого многие особы покидают Петербург с радостью и не желают возвращаться обратно...

Вот и молодой государь Пётр Алексеевич: скоро Рождество, а он всё в Москве сидит. Охоты кончились, и теперь наводит он порядок в московском хозяйстве. А приближённые рады! — хозяйствуют в своих усадьбах.

Пётр Борисович Шереметев с раннего утра возле стола своего, на котором гусиные перья, листы желтоватой бумаги, песочница, чернильница со щитом на передней стенке и гербом Шереметевых. Истоки рода затерялись в неведомых временах: с одной стороны, слово «Шеремет» по-тюркски означает «проворный», значит с Востока, с другой стороны — герб восходит к немецкому городу Данцигу; на нём два льва, стоящих на задних лапах.

Из шкапчика с множеством выдвижных ящичков граф вынул письма от управляющих, позвонил в колокольчик, тотчас явился секретарь — и Пётр Борисович стал диктовать:

«Прислать указанного мяса всем нашим дворовым на Рождество и великоденские мясоеды — 50 пудов...»

«...выслать дюжину рукавиц мужских да чулков чёрных по три пары пунцовых да чёрных, а смотреть, чтоб не малой те были руки...»

«...купить бочку конарского сахару ценою по 6 руб.

пуд...»

Петру Борисовичу всего семнадцать лет, но он уже владелец немалого хозяйства, которое требует крепкого смотрения. Высокий, стройный, с чуть косящими глазами, диктует ответы он без запинки и голосом настоящего вельможи:

— «В Ярославскую губернию, Григорию Вроблевскому... Повелеваем смотреть крепко за землями, чтоб те отмежованы были против песцовых и межевых книг... Ежели с оплошкою упустить, то взыщется с тебя».

От управляющего из Дерпта потребовал, чтобы нашёл тот хорошего архитектора и обещал ему немалые деньги, — граф озабочен переустройством кусковской усадьбы.

Как ни уверен в себе Пётр Борисович, опыт, однако, у него небольшой, и порой обращается он за хозяйственными и семейными советами к дяде своему Владимиру Петровичу, отцову брату. Вот и сегодня, прочтя письмо из села Вощажникова про Феодосия Коровина, которому за неуплату оброка грозят каторжные работы, Пётр Борисович постоял у окна, разрисованного нарядными узорами, и решил: вечером завернёт к дяде и обсоветует сие!

А теперь утро уже в самой силе — пора к государю. Надев парадный мундир, заглянул в зеркало: лицо свежее, чистое, румяное, волосы мягкие (даром что характер жёсткий), нос крупный, — остался собою доволен и велел подавать шубу...

В это время юный император (впрочем, он так возмужал за последнее время, что уже и не казался юным, — куда подевалась детская свежесть?) под музыку барабанщиков занимался маршировкой со своими гвардейцами. Означенное время кончилось, государь распустил их и готов к приёму.

Шереметев сегодня докладывал о московских беспорядках:

   — В Замоскворечье на прошлом месяце сделаны убийства числом шесть... В Немецкой слободе больно много грабежей...

Лицо Петра II постепенно скучнело, от румянца и маршировки не осталось и следа: такие сообщения он слышал каждый день.

   — Сколько лиха, сколько разбоев... — вздохнул, обращая взгляд к Долгорукому. — Что делать?

Тот мог бы высказать предложение, что делать — о том говаривали они с Шереметевым, однако князю в том нет резона: пусть граф сам делает предложение к указу, ведь нынче вечером Иван Алексеевич идёт в шереметевский дом — просить руки Натальи Борисовны.

Воспользовавшись предоставленной возможностью, Шереметев бодро ответил:

   — Ваше Величество! Надобно учредить полицейский эскадрон драгун! Разделить на двенадцать команд, и в каждой округе учредить съезжий двор, при нём два офицера, два урядника и по шести солдат — Пётр Борисович перевёл взгляд на фаворита. Тот одобрительно кивнул, пророкотав:

   — Разумею, так ладно будет.

   — Может, ещё барабанщика? — сказал царь — Звончее будет.

— Верно, Ваше Величество! И барабанщика, как без него?

Когда аудиенция была окончена и Шереметев, откланявшись, выходил, в дверях столкнулся с Катериной Долгорукой. Шла она без доклада, держалась царственно. Неужто свершилось дело в Горенках? — не токмо в одной комнате, но в одной постели оказалась она с государем? Впрочем, не в характере Петра Борисовича предаваться неясным вопросам, и, сойдя с крыльца, он уже забыл о встрече и велел гнать лошадей в Гнездниковский переулок, к дяде.

Владимир Петрович Шереметев сидел возле камина в белых валенках и овчинной душегрейке, на крупном мясистом лице блуждала простодушная улыбка, а тёмно-карие глаза блистали отнюдь не старческим блеском.

Как всякий дом имеет лицо хозяина, так и комната, в которой пребывал старый барин, несла на себе его печать: ни затканных стен, ни зеркал венецианских, ни гобеленов — чистые деревянные стены со старыми порсунами и иконами, дубовый шкаф, такие же кресла, лишь секретер богатый, с инкрустациями.

Владимир Петрович был не просто братом фельдмаршала, но верным сподвижником его во всех делах и походах. Когда-то отправился с ним в составе великого посольства за границу, вместе воевали они со шведом, вместе покоряли астраханский бунт и несли тяготы Прутского похода. В царевичевом розыске, когда судили Алексея, Владимир Петрович, как и брат его, не замарал себя, не подписал смертного приговора. И во всякое дело вносил он энергию и весёлость. Даже в корабельное, когда с отцом своим строил для Великого Петра флот. Но ежели отец давал своим кораблям названия «Лев», «Единорог», то Владимир Петрович придумывал имена позабавнее — «После слез приходит радость», «Заячий бег».

Дядя и племянник, по обычаю, расцеловались и расположились возле камина на кожаном диване. Слуга принёс столик, жбан с пивом, кружки. Прежде чем поведать историю о Феодосии Коровине, обсудили светские новости, про Катерину Долгорукую тоже.

   — Ого, братец, да ты проснись! — расхохотался дядя — Всей Москве ведомо, а ты не знаешь! — давно уж всё решено, в зазнобах она у царя!.. И-и-их! Люди — они что облака, куда несёт их ветер, туда и летят...

Выпили пива, Пётр Борисович похвалил:

   — Ладное пиво, каково сделано?

   — Более семи фунтов хмелю не велю я класть на бочку...

Перешли к главному делу, и дядя поинтересовался:

   — Какова сумма долгу-то у твоего Коровина?

   — Шестьдесят девять рублёв десять копеек.

   — Сколько годов ему грозит каторга?

   — Не меньше чем пять лет и девять месяцев, — отвечал молодой Шереметев.

Дядя крякнул, задумчиво помолчал, прежде чем ответил:

   — Вот тебе мой совет: выкупить того Коровина и взять себе в дом — будет тебе верный слуга.

На том и порешили.

Выходил молодой граф на улицу, когда уже опустилась чёрная ночь — ни луны, ни фонарей, ни звёзд. А мороз стоял на дворе такой, что перехватывало дыхание...

 

II

Девятый час, а в шереметевском доме уже погасили свечи, закрыли ворота, двери-калитки. Небо на этот раз вызвездилось, а луна подобна большому серебряному рублю — так казалось Дуняше, которая стояла тем часом у ворот, ожидаючи условного знака. Наконец раздался стук, она быстро открыла щеколду, и в ворота проскользнула женская фигура. Обе они шмыгнули в дверь, неслышно прокрались в девичью опочивальню — и молодая графиня уже скидывала бархатную шубейку, фланелевое платье, валенки...

   — Ах, Дуня! Свершилось! — воскликнула она.

   — Да что хоть, барышня?

   — Иван Алексеевич у братушки просил моей руки!

   — Да как всё было-то? Что Пётр Борисович сказывали? — во все глаза глядела на барышню Дуня.

Переставив свечу, Наталья охолодила лицо руками и стала рассказывать:

   — Петруша знал, что придёт Иван Алексеевич... Явился он в пять часов пополудни. А мы-то сговорились с князем, что я за ширму спрячусь и буду глядеть оттуда. И ещё: Петя такой важный, а князь на себя не похож, робеет... Говорит: так и так, мол, я старшой против тебя, однако сирота она, не у кого более просить руки сестры твоей... Пётр в ответ сказывает, что Долгорукие знатные люди, не прочь, мол, он с такими породниться, однако как сама Наталья? Согласна ли? А я тут возьми да и выскочи из-за ширмы!..

   — Ой, батюшки, и не испужались?

   — Что ты, Дуня! Сердце-то у меня скачет, будто вылетит сейчас, а голос спокойный. Петруша спрашивает меня, а я строго, по полной чести отвечаю, мол, жалко мне из родного дома уходить, да, видно, ничего не поделаешь, пора... А Иван Алексеевич тут возьми да и скажи: «Руку я её у тебя, Пётр Борисович, прошу, а сердце своё она уж мне отдала».

   — Так и сказанули? — ахнула Дуня.

   — Ага. Петя нахмурился и говорит: коли у вас уж всё слажено, так нечего и говорить. Остаётся помолвку объявить... Иван Алексеевич просит: мол, хорошо бы на Рождество. А Петруша: какое Рождество, ежели ей ещё нет шестнадцати лет?.. «Семнадцатого января рождение графини, а восемнадцатого и свадьбу можно, — отвечает князь, — а помолвку — на Рождество!»

   — Вот славно-то! — обрадовалась Дуняша.

   — Да не всё ещё это, Дуня. Как сговорились брат с женихом, так Иван Алексеевич просят: разрешите, мол, с Натальей Борисовной на тройке коней моих прокатиться! У Петруши недовольное лицо, однако не противился. И покатили мы!.. А ночь-то какая, Дуня! Звёзды светят, луна горит, кони мчатся по Москве-реке... А как на Якиманку выехали, кони-то как дёрнут, да и перевернули наши саночки — и вылетели мы прямо на снег! И покатились по земле белёшенькой... Лежим — за плечом его лунища агромадная, щёки полыхают, пар изо рта валит, а больше ничего и не помню... Вот он каков, сокол мой ясный!

— Да и вы, барышня-боярышня, как птица! Любуюсь я вашей милостью, — вздохнула Дуня, лицо её засветилось такой радостью, будто это ей сделали предложение и будто это она каталась ночью на тройке.

 

III

Славные бубны за горами! Хороша Москва на Рождество!

Дни стоят ясные, морозные, солнце играет, как на масленицу! Земля укутана сверкающими снегами, пышными, как взбитые сливки. Шереметевский дом на Воздвиженке залит огнями — тысячи свечей освещают его. Мало того — сам переулок освещён смоляными бочками, факелами. Ещё бы! — нынче здесь знатная помолвка графини Шереметевой и князя Долгорукого. Подъезжают десятки, сотни карет, в переулке близ Кремля тесно...

А в дальней комнате девушки наряжают невесту. По старинному обычаю, полагалось ей рвать волосы, плакать, но Наталья весела, и не потому, что Пётр I наложил запрет на сей обычай, а потому что в радость ей эта помолвка.

И вот уже встречают в зале гостей. Невеста в белом платье с голубыми отсветами, с жемчугом на шее, в маленьком парике с висячими жемчужинами надо лбом. Жених — в мундире серебряного шитья, в парике, выписанном из Парижа; он бледен, она — как маков цвет...

В кресле с резными орлами на спинке восседает Марья Ивановна, рядом с ней сундучок, в который она складывает подарки. Чего там только нет! Кольца и жемчуга, серьги и бисерные вещицы, футляры для духов, часы, табакерки и даже готовальня — европейское новшество!

Дядя Владимир Петрович по нездоровью своему не присутствует, и за старшего от Шереметевых — Пётр Борисович. Никто не сравнится с ним в любезности и обходительности. «Истинный граф, истинный сын своего отца!» — говорят о нём. Рядом второй брат — Сергей, который старается брать пример со старшего, но это ему плохо удаётся, ибо не может он скрыть грусть от расставания с любимой сестрицей.

В залу вошёл император — ладный, стройный, в мундире золотого шитья, рядом с невестой княжной Долгорукой. Она одаривает всех небрежными кивками, холодными улыбками извилистых губ, не может скрыть удовольствия от подобострастных поклонов и общего внимания. Государь же словно на что-то досадует...

Цесаревна Елизавета в сверкающем вечерним небом платье — воплощение доброжелательства, весёлости, русской красоты. Анна Леопольдовна, напротив, держится чрезмерно просто, одета небрежно...

Долгорукие, как всегда, вместе, стоят трудно. Алексей Григорьевич горделиво оглядывается, более внимания обращая на царскую невесту, свою дочь, чем на новобрачных. Впрочем, он доволен и Иваном — Шереметева умна, хороша собой, с характером, а Ивану, как коню, нужны железные шенкеля и плёточка.

Марья Ивановна еле держится на ногах, однако переходит из комнаты в комнату, не спуская умилённых глаз с жениха и невесты, всё примечает, во всём находит особые знаки, худые или добрые приметы. Архиерей широко перекрестил молодых — это славно. Жених подарил кольцо с жемчугами и гранатами — напрасно, жемчуг к слезам; ещё хуже — что уронил кольцо. И какое кольцо! Подарил его Пётр Великий на свадьбу дочери её, а когда умирал фельдмаршал, вручил Наталье — мол, пусть жениху подарит, когда вырастет, камень тот заморский, смарагд называется, и счастье приносит...

Вдобавок, когда выходили на улицу, кошка дорогу перебежала, — ох не к добру это!..

До глубокой ночи продолжается торжественная церемония на Воздвиженке. В полночь отъезжающие кареты, экипажи, сани, коляски запрудили переулок — ни пройти, ни проехать. В чёрном воздухе вспыхивают фейерверки, горят смоляные бочки, рассыпаются красные брызги — светло как днём!

А с неба льётся слабый свет звёзд, сияние Млечного Пути, столь же таинственное и неведомое, как будущее жениха и невесты...

 

IV

Император отпустил от себя Долгорукого на три дня, и все три дня князь почти не покидал шереметевский дом. Со дня помолвки его как подменили — стал сдержан, молчалив, бокалы с вином лишь пригубливал, беседы вёл умные, толковые, даже пробовал играть на скрипке. С невестой держался на расстоянии. В мыслях-то, в сердце своём в объятиях её стискивал, ласкал, а в жизни только пальчиков холодных иногда касался. Боялся коснуться, к примеру, коленом её ноги — как костёр она его обжигала. Уходя же, шептал: «Лазоревый цветик мой, дождусь ли? Скорее бы свадьба!»

Свадьбу решили играть 18 января. И не только потому, что за день до того Наталье исполнялось шестнадцать лет, но оттого, что на тот же день назначена государева свадьба, а двойные свадьбы, известно, к счастью.

Три отпущенных для помолвки дня пролетели быстро, и Долгорукий вновь вернулся в лефортовский дворец. А Наталье пришло время навещать своих сродников. В первую очередь Владимира Петровича, который по нездоровью своему отсутствовал в день помолвки. Отправилась она туда с младшим братом Сергеем.

Дядя был уже на своих ногах — сердечная боль отпустила, — и он бурно выражал радость. На столе лежала простая еда: холодная говядина, капуста, квас, любимое дядино желе из клюквы. Владимир Петрович потребовал подробного отчёта о том, как прошёл сговор, и Наташа охотно о нём поведала:

— Ах, дядя, вправду сказать: редко кому случалось видеть такое знатное собрание! Вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, все знатные господа, весь генералитет. Столько было гостей, сколько дом наш мог вместить... Ни одной комнаты не было пустой... А подарков сколько!.. Петруша поднёс Ивану Алексеевичу серебра пудов шесть! — старинные великие кубки, фляги золочёные... Когда мы выходили — простой народ запрудил улицу, и крики стояли, и славили меня: «Слава Богу! Господина нашего дочь идёт за великого человека! Восславит род свой и возведёт братьев на степень отцову!»

   — Вот и славно... — раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвёл племянницу к шкафу. — Вот, — взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками — родословное древо Шереметевых. — Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! — торжественно возгласил он и добавил: — А это ещё одна штуковина, подарок тебе — флорентийская мозаика, которая подарена была самим папой римским! В наши с отцом твоим молодые годы!

Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлёживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания.

   — Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России... Борис Петрович, батька ваш, в Прутском походе, будучи окружён турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: «Аль прорвёмся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!» И солдаты бросились вслед, готовые в огонь и в воду... С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч был... Вы, молодёжь, учитесь с младых ногтей уму-разуму... А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь — крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему — загрызут. Ты им с первого дня достоинство своё покажи. Свёкор твой мёдом не мазан, иглы так и топорщатся... однако Иван добрый молодец и собой пригожий... Ежели не ссорно жить — так всё ладно будет...

Сергей, мечтавший о военной службе, более интересовался прошлым и попросил:

   — А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.

   — Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его... Да-а... Что самое замечательное в походной жизни его было? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них — семьдесят пять тысяч — поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкезов да калмыков, — как они за русского царя воевали! — удержу не было! Наш Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!

Владимир Петрович сплюнул в сердцах, помолчал и продолжил:

   — С поляками у него была точная договорённость, что пропустят его с войском, дадут проход за немалый выкуп, всеконечное дело, а они взяли да и выдали его татарам! Окружили те шатёр его, он выскочил с саблей, а их — туча!.. Так обманным путём и пленили храброго Шеремета. И в крепость Бахчисарайскую посадили... — Слёзы навернулись на стариковские глаза, не сразу он с собой справился, вздохнул. — Как Михаила Черниговского в плену принуждали к вере басурманской, так и нашего родича... Михаила Черниговского заставляли кланяться ихнему султану, ползти к трону. В Евангелие приказывали плюнуть... «Поклонись, говорят, аллаху!» — он не поклонился, и били его за то нещадно, до смерти... — Владимир Петрович выпил кружку пива, поставил её и, взглянув на племянницу, добавил: — Михаил-то Черниговский сродником твоему Долгорукому вроде приходится, так, значится... — вздохнул опять. — Василий Борисович жив остался, однако целых двадцать лет в крепости в Бахчисарае сидел! Всё ему там омерзело... Спросил хан про последнее его желание, и вот что предок ваш, Сергей, ответил, мол, желание у меня одно: посадите в такую тюрьму, чтобы окно на север, к родине моей выходило...

   — Как почитаешь, как послушаешь, — с наивностью заметил Сергей, — так диву даёшься: история вся — только войны да походы...

   — А ещё, — подхватил дядя, — доносы да вероломства... Простой человек, правда, и без вероломства проживёт, а кто близко к трону — тот только того и жди... Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, а поди ж ты, тоже стал неугоден... Нашёлся человек лядащий, написал на него донос — и всё, гневу царскому края не было... Скрылся тот в Белозерском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да ещё и письма писал поносные. Не приведи Господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый — только того и жди!

Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:

   — Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам... Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклончивый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти — готовы... А дела у нас, как молодая брага, играют.

В камине догорало. Вылетали искры, и слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их, племянники притихли. Сергей думал о воинах, Наташа — о спутницах их.

   — А скажите, дядя, — глядя на огонь, спросила она, — отчего батюшка наш столь рано женился? В шестнадцать лет... Должно, изрядно полюбил?

   — Евдокию-то? Первую жену свою? О-о! Оба они сызмальства полюбились друг другу. Она большой чувствительности женщина была, и смех и слёзы — всё рядышком у неё... Здоровьишком слабовата, однако куда ни пошлют Бориса Петровича — всюду с ним... У него, сами знаете, какая жизнь — двадцать лет походы да бивуаки. Переживала, конечно, и за Михаила, за сына, — больно горяч был... Оттого и рано померла... Чуть не десять лет Борис Петрович вдовцом оставался, уже в монастырь собрался, а тут... Да вам-то ведомо ли, ежели б не царь Пётр, вас и на свете не было бы? Спасибо великое надобно вам Петру-царю сказать.

   — Отчего?

Владимир Петрович захохотал.

   — Олухи царя небесного! Да женил царь фельдмаршала на тётке своей, на Анне Петровне! Не женись он — вас бы на свете не было... Ну-ка, Сергей!

Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся с шумом, так что заскрипели диванные пружины, и подвёл гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то завёрнутое в холстину, развернул.

   — Хочу передать вам... отцу вашему принадлежавшее... — Приподнял подсвечник, и предстала картина в чёрной раме с тёмным, еле различимым изображением: — Читайте, что тут надписано: «Кортын... Страстотерпец Георгий...» А вот ещё одна. — Он скинул покров со второй картины: «Кортын... Филист, персона крыласта...» Картины сии старого малевания... Пусть хранятся у вас! — И вручил каждому по «кортыне»...

* * *

…А теперь переведём стрелку часов на два столетия вперёд — перенесёмся прямо в 1991 год, в Кусковскую усадьбу. Да, да...

Выставка первых владельцев имения. Вот он — Владимир Петрович Шереметев, владелец усадьбы в молодости! Крупное, широкое лицо, короткая стрижка, открытое, наивно-простодушное выражение. Из XVIII века глядит на нас как живой. Боярин, дворянин! А похож на плотника, ушкуйника, ремесленника. И сколько жизни в блеске тёмно-карих глаз!..

Случилось так, что сразу после той выставки встретилась я с Ольгой Борисовной Шереметевой, которая является прямым потомком этого самого Владимира Петровича. Встреча та меня поразила: совершив загадочное круговращение, семейные гены в точности повторились в этой женщине. Тот же высокий рост, большая голова, дышащее здоровьем лицо, открытость, бесстрашие и горячий блеск глаз. Как и предок её, Ольга Борисовна деятельна — работает в свои почти 80 лет!..

Вот она порода, итог векового отбора!.. Когда-то наиболее активные, деятельные люди получали титул дворянина, боярина, детям, потомкам своим передавали родовые устои — и вот результат.

Даже в самые мрачные, сатанинские годы, когда слово «дворянин» и произнести-то нельзя было, сохраняли они достоинство, честность, терпение, порядочность. Со многими из них приходилось мне встречаться — Головнины, Голицыны, Оболенские, Шереметевы, Гудович... У каждого свой характер, они не ангелы, но в чём-то главном, основном неизменные: ничего из завещанного предками не растеряли. Кто знает, что тут на первом месте: воспитание, родовая память, гены? Вероятно, всё.

Живая память... У Ольги Борисовны квартира — слепок с прошлых веков. На той кровати спала бабушка, за тем столом писал её отец... Родные лица в течение всей жизни глядели на неё из старинных рам, что-то говорили, о чём-то спрашивали... Чуть не двести лет жило их семейство в доме на углу Воздвиженки. Даже когда дом этот стал местом жительства людей новой формации, созданной из утопической мечты, даже тогда их не выселили отсюда. Конечно, отец был арестован в 1918 году, — в числе двадцати человек его поместили в десятиметровую камеру, и он скончался от сердечного приступа. А в 30-е годы была арестована сестра Ольги — Елизавета Борисовна, она десять лет провела в лагерях. Мать их Ольга Геннадиевна дожила в доме на Воздвиженке до 1942 года и — вот удивительная судьба! — погибла на пороге родного дома от разорвавшейся фашистской бомбы.

Все они — не призраки, а живые, родные лица для Ольги Борисовны.

 

I

слепительно ярким светом залита Москва. В Рождество ударил ядрёный мороз, а на Новый год оттаяло, и ёлки на воротах, возле домов стояли закуржавленные, в инее... Москва празднует, ликует, веселится, готовится к Богоявлению.

А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века — смерть... А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваньями, на столах красуются запечённые утки, гуси, у тех, кто побогаче, — студни, а в знатных хоромах — фазаны и куропатки с белыми крыльями.

По причине великих морозов печи топили два-три раза на день и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» — отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.

Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две — и он государев есть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия, мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры.

Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. Если в помолвку с Марией Меншиковой его втянули государственные дела, то с Долгорукими была задета женская честь: он жил в Горенках, спал с княжной и ввиду усвоенного сызмальства рыцарства не видел дороги назад.

В самый разгар связи его с Катериной всерьёз захворала сестра Наталия и в несколько дней умерла. Он же, не дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких вынужден был объявить о своей помолвке. Петра II мучило раскаяние — уж не оттого ли и заболела она, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его с княжной?

Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа — приказной избы. Сразу после коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там... Остановили лошадей, он вышел... Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного отечества... А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору...

Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощения у Бога...

Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нём видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниёт, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны...

Пятого января 1730 года днём, вернувшись из Нескучного сада, где он катался с принцессой Елизаветой, Пётр лёг отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.

Что ему снилось? Будто дворец его — зверинец... Всюду клетки и звери, а у зверей — человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У чёрного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич — вылитая обезьяна... Пётр проснулся, но туг же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем — он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там — никого, только туман... И вдруг — усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеялся, а ты... Россия без отца сирота...»

Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться... Так и застал его Долгорукий — сел Пётр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.

   — Просыпайтесь, Ваше Величество! — бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от своей невесты.

Тот закачался на кровати, застонал:

   — Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон... — И стал пересказывать.

Долгорукий, не дослушав, рассудил:

   — Наталья приснилась? — Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой — значит, и ладно, простила...

   — Виноват, виноват я перед ней, Ваня... Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что Натальюшка моя в лихорадке, нипочём... А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?

   — Ваше Величество, всё пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Пётр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь водосвятие...

Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем после водосвятия.

   — Завтра? — переспросил царь рассеянно. — Скоро Крещение... Помнишь, в Библии как про то написано? «И открылось небо, и Святой дух в виде голубя сошёл на Христа, и послышался голос Бога-Отца: «Сё сын мой возлюбленный, в нём моё благоволение»... К чему спрашиваешь? Не ведаешь разве, на водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело — где народ, на реке, когда будут воду святить...

   — А после, к вечеру куда путь держим? — не отстаёт Долгорукий, очень ему хочется зазвать государя к Шереметевым.

Но юный царь всё ещё во власти сновидения:

   — Ваня, а ведь кота-то я видел... Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты...» Ваня, ведь это Он! — Пётр поднял вверх палец. — Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учёности направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живём мы, Ваня...

Мысль о Петре Великом для Петра Чиалого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец — потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых, мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть — к свадьбе, вот какой сон, в руку!..

   — Одно только и хорошо в этой свадьбе, — вздохнул царь, — что двойная она, вместе поженимся...

   — Так едем ли мы завтра к Шереметевым? — нетерпеливо переступил с ноги на ногу Иван Алексеевич.

   — Запряжём сани да и поедем! — наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.

 

II

В утро водосвятия Наталья встала чуть свет, накинула пуховый платок, сунула ноги в белые валеночки и кинулась во двор, к амбарам и погребицам. Сам государь будет у них нынче в гости! Надобно отобрать съестные запасы, наготовить угощений, проследить за всем. Сопровождали её три служанки.

Клетей и подклетей, сараев и амбаров в шереметевском дворе множество, и чего только там нет! В сараях — сёдла и узды, вожжи и оглобли, епанчи и попоны для лошадей. В амбарах крупы, отруби, мука разных сортов, перины, мешки меховые, холщовые пологи, обмотки, войлок. В клетях и подклетях — бочки, корчаги, фляги великие, горшки с молоком, сыром, сметаной, чаны с квасами да медами, ведёрки с лимонами, со сливами, вишни в патоке, красная рыба в рогоже... И везде чистота, и нигде худого воздуха, всякую неделю тут проверяют, не завелась ли плесень; ежели завелась — верх сливают, добавляют свежего рассолу, пускают в дело — ничто не пропадало в шереметевском хозяйстве. Пётр Борисович сам требует отчёта.

Нынче молодая хозяйка впервые сама отбирала продукты и передавала их дворовым девушкам.

   — Держи, — она протянула Дуняше бутыль, доверху набитую крохотными рыжиками, — глянь, какие — бисерные!.. А вот клюква — государь жалуют клюкву в мёду.

Спустившись в ледник, отобрала самых жирных гусей — что за ужин без гуся, запечённого в тесте? Иван Алексеевич не так гуся, как зажаренную корочку уважает.

   — Берите, девушки, — распоряжалась молодая хозяйка. — Да несите на кухню, ступайте... А вино я одной Дуняше могу доверить. Идём!

Через некоторое время на кухне кипела работа — топились печи, бурлило варево, потрошилась птица. А Натальино место теперь в гостиной — надо было проследить, как накрывают стол. Оглядев, хороши ли скатерти, какова посуда, побежала она на второй этаж, к бабушке. Вчерашний день нездоровилось ей, а как нынче? Захватив клюквенного морсу, с улыбкой влетела к Марье Ивановне.

В бабушкиной комнате время словно бы останавливалось. Эти старинные сундучки, воздуха, домотканые изделия.

Поставив морс, Наташа приобняла бабушку, спросила:

   — Каково сердце-то?

   — Ай, ничего, внучка, с моим сердцем ничего не станется до самой смерти, — отмахнулась Марья Ивановна. — Сядь-ко да погляди, чего я нашла. Эвон какое полотенце, матушка моя ещё вышивала... — Она развернула чуть тронутое желтизной полотенце с чёрно-красными петухами, вышитое крестом. — Рукодельница она была — страсть какая! В прежние-то годы всякая девка, царских ли кровей али подлого рождения, чуть не с детства приданое себе готовила, ткала, вышивала, шила. А это, матушка моя сказывала, вышивала она, когда невест для Алексея Михайловича выбирали... Знамо ли тебе, каково это делалось?

И хоть недосуг было молодой хозяйке, села она на маленькую скамейку возле кровати бабушкиной и выслушала её до конца.

   — По весне и по осени привозили их, невест-то, со всех краёв российских. В разных покоях рассаживали, они там одевались, готовились, а то и вышивали... Царь то к одной, то к другой заглянет, ходил он неспешно, оглядывал всех зорко. Но пуще, чем он, глядели лекари да спальники, обсматривали, ощупывали: ладно ли плечо скатывается, нет ли худобы, хороша ли, бела ли кожа, блестит ли волос — все глядели... А ещё — довольно ли в груди, обильна ли в заде невеста... Ну и, ясное дело, богомольная ли. Наталья Кирилловна много книг священных читала, смирная, ладная да ласковая была, в Воскресенском монастыре в Смоленске воспитывалась, оттого и взял её Алексей Михайлович... А когда тяжёлая стала, так всё на небушко глядела, к простору влеклась, чтоб ребёночек к солнышку тянулся... Оттого и вышел на славу Пётр Алексеевич. Так-то и ты, моя ладушка, делай, как час твой придёт.

Наталья заалелась.

   — Ой, да что это разболталась-то я? — остановила себя бабушка, вспоминая, что день сегодня особенный — Да и ты, голубушка, сидишь-рассиживаешь. Ну-ка марш в гостиную, да гляди, чтоб ладно всё там было. Знаю я, эти Глашки да Палашки салфетки забудут, ножи не к месту покладут... Дай-ка им от меня по грошику, — она порылась в широкой своей юбке и высыпала мелочь, — знаю я, как не доглядишь за ними, так и осрамишься. Иди!

   — Накапать в чашку камфары? — спросила Наташа.

   — Делай, что говорю! — прикрикнула Марья Ивановна. — Ретираду — и марш!

В столовой уже сверкали зажжённые свечи — и в шандалах, и в канделябрах. Жёсткая новая скатерть топорщилась на углах, а середина её была заставлена: мерцала серебряная и золочёная посуда, в высоких штофах переливались вишнёвые, малиновые, лимонные настойки, огурчики пупырились иголочками, красная рыба горела яхонтом, мясные закуски, буженина подернуты влагой...

Дворовые девушки бегали, спрашивая: «Когда носить пироги, куропаток, гусей?» — «Не время ещё!» — отвечала Наталья. Высокая, тонкая, стремительная, она прохаживалась вдоль столов, наводя блеск.

Время шло. Мороз изрисовал все окна, а гостей не было...

Не звенят ли колокольцы?

Не хлопнули ли ворота? Но было тихо.

Небо стало темно-васильковым, свечи на окнах — будто жёлтые цветки. Серебряные подсвечники синими огнями отражались и меркли в высоких зеркалах в простенках... Часы бьют уже девять раз: «Бом-м, бом-м...» Но и в этот час никто не возвестил о приезде гостей.

Стало совсем темно. Зазвонили в последний раз колокола...

Настала ночь, тревожная и тягостная...

Но так и не стукнул никто в ворота.

 

III

А на Москве-реке между тем собралось великое множество людей.

Во льду была проделана большая прорубь, пар от неё поднимался в морозный воздух, а вокруг ходили толпы вслед за священником. Начиналось освящение воды...

Поодаль стояли иностранные гости, наблюдая невиданное зрелище, — все эти дни дивились они московским обычаям. Глядели, как на Рождество плясали ряженые, как с наговорами да приговорами гадали на Святках, как теперь на водосвятие торжественно носили хоругви, мальчики славили Христа, и не умолкало «Во Иордане».

Ликование народа на реке достигло предела, когда подъехала шестёрка белых коней. Кони с красными попонами встали, и вышел император в шубе нараспашку, в красном шарфе и собольей шапке с синим околышем. Подняв руки, приветствовал народ, а получив благословение архиерея, присоединился к шествию вокруг проруби...

Хор, сперва нестройный, всё набирал и набирал силу. Зазвонили в колокола, на небе ярко вспыхнуло закатное малиновое солнце и осветило чудное зрелище. На берегу командовал своими гвардейцами Василий Долгорукий. Звучало:

   — «Во Иордане крещающуся тебе, Господи... явися поклонение... Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя... Являйся, Христу Боже, и мир просвещей, слава Тебе!..»

Не одни священники, но весь люд возносил голоса к небу в искреннем и страстном молении.

И вдруг из толпы в каком-то угаре выскочил молодой парень. Чужеземцы не поверили своим глазам, когда он скинул с себя полушубок, кафтан, порты, бросил шапку на снег, перекрестился: «Крещаюся в Москве-реке заради царя нашего батюшки!» — и бросился в прорубь. В воде плавали белые, как сало, льдинки, дул ветер, от мороза сохло горло, трудно дышалось. Выскочил из проруби мужик красный, точно ошпаренный, с выпученными глазами, крикнул: «А ну, кто ещё разболокаться могет?»

«Дикая и дивная страна», — качали головами иноземцы. Ещё более удивились они, когда царь с одобрением оглядел смельчака, обнял его и расцеловал. А потом снял с себя шарф и кинул тому на шею.

Народ восторженно шумел, неистовствовал, но...

Но уже ударил роковой час для русского престола: здесь ли, ранее ли последний представитель Романовых по мужской линии заразился чёрной оспой... Пришла та зараза через его объятие с мужиком или ветер принёс её из Замоскворечья? Или пролетела комета хвостатая, в которой, доказывают, и обитают те микробы, — неведомо...

Ещё не кончилось гулянье, ещё идут в церквах службы, но царю уже неможется... Долгорукий с тревогой глядит на него:

   — Каково, государь, чувствуешь себя? Едем ли к Шереметевым?

Ослабевшим голосом Пётр ответствует:

   — Гони, Ваня, к дому.

...А на Воздвиженке мечется, носится по дому молодая графиня Шереметева. Чуть не в полночь явился посыльный с цидулькой от Ивана Алексеевича: так и так, мол, государю нездоровится, не ждите...

   — Наталья, еду прикажи, какая портится, раздать дворовым, — сурово говорит Марья Ивановна, — а прочую назад в ледники...

   — Да Бог с ней, с едой-то!.. А ежели что худое с государем приключилось?

Бабушка не утешила, не разуверила, сухо заметив:

   — Ежели мор — за грехи он в наказание нам даётся... А ты береги себя да молись. Вот и весь мой сказ!

Утром Наталья бросилась в домовую церковь Знамения. Там, в любимом местечке, упала на колени перед иконой Казанской Божьей Матери.

   — Господи, Ты можешь всё! Убереги государя нашего от напасти!.. Не пожил ещё, не порадовался милостивец наш!.. Сколько раз наставлял Ты нас, Господи, на путь истинный, давал силы, когда сникал подавленный разум, просвети ж и теперь, пошли отблеск лучей Твоих...

Миновал один день, второй — от Ивана Алексеевича не было вестей. Вся Москва уже знает о болезни царя, из разных концов города приходят многие сведения о больных моровой оспой.

Дома помечают чёрной краской: сюда не суйся! Вокруг носят горящие поленья, держат зажжёнными смоляные бочки. Окуривают горящей серой...

И поползли слухи разные, какие рождаются в чёрное время, один слух парализовал всех: будто ночью водили по Москве чёрного слона из Персии, от него-то и пошла та чёрная оспа.

В сильном жару лежал император, лекаря не отходили от него. Не отходил и князь Долгорукий, и отчаяние его было безгранично. Лекаря говорили: «Уйди, не играй с огнём, заразишься...», но он не слушал, забыл обо всём и не спускал глаз с государя. Сам прикладывал холод, поил морсом, протирал тело его уксусом... Рядом неотступно находился Остерман.

Больной покрылся красными пятнами. Они мучительно чесались, не давали спать, потом стали темнеть и превращаться в язвы. Даже язык его был изъязвлён, и вид царя мог бы отпугнуть любого, кто взглянет, но только не Долгорукого.

Через десять дней ждали кризиса. Кризис наступил, и государю как будто стало лучше. Москва и высокие её гости, прибывшие уже на свадьбу, вздохнули...

В домах гадали, задумывая на царя, Наталья с Дуняшей тоже. Налили в тарелку воду, поставили свечку, и капающий воск образовал в воде странную фигуру: большая голова, лоб — как колокол, а на ней — корона!.. А рядом — телега, похожая на катафалк... Ой, как страшно-то!

Известно, беда одна не приходит, лепятся к ней другие беды, и в шереметевском доме бед уже не перечесть: болезнь государя, сломал ногу дядя Владимир Петрович, у бабушки участились приступы удушья (она теперь даже спала сидя). Но и этого мало: проснувшись как-то поутру, Наташа направилась в комнату брата, а на пороге её остановила мадам Штрауден: «Нельзя!.. Оспа! Не пускать!» В доме воцарилась пугающая тишина...

А через девять дней из лефортовского дворца пришло известие: государь в агонии. Фаворит его в нервной горячке. Да, было такое свойство у князя Долгорукого: в тяжёлую минуту лишаться ума-памяти, отчаиваться и плакать, теряя последние капли бодрости. И ещё: не понимать в такую минуту того, что происходит вокруг.

А происходили вокруг события необычайные...

 

IV

Тут автор обязан капитулировать перед вымыслом, ибо не поднимается рука дорисовывать сцены, разыгравшиеся в царском дворце в момент смерти императора. Да и вправе ли он заставлять говорить и действовать своих героев по своему разумению в столь ответственный момент? К тому же история не сохранила добросовестных свидетелей, а действующие лица не были заинтересованы в правдивых показаниях.

Ясно только одно: в одной из комнат собрались Долгорукие, и у них шёл спор о помолвленной, но не обручённой невесте: имеет ли она право на престол? Как сделать её законной царицей? Такой мыслью был одержим Алексей Григорьевич. И он бросил на кон последнюю карту: составить завещание от имени умирающего царя в её пользу. Царь в агонии, подписать не может? Но ведь он ещё жив! Иван не раз подписывал бумаги «под руку государеву», царь доверял ему!.. Ещё и принцесса Елизавета подписала завещание вместо больной своей матери...

Князь Иван сидел возле государя, лишь изредка отлучался из царской опочивальни, он смотрел на сродников помутневшим взором, в полубеспамятстве слушал их увещевания о том, что должен поставить пять букв на одном экземпляре завещания «П-е-т-р-ъ», а второй дать государю...

* * *

Историки по-разному описывают это событие. К примеру, Ключевский так:

«Когда в январе 1730 года простудился и опасно заболел Пётр II, временщики князь Алексей Долгорукий и его сын Иван, любимец императора-мальчика, решили удержать власть в своих руках посредством обмана. Они собрали фамильный совет, на котором князь Алексей предложил принять подложное завещание умиравшего царя, передававшее власть его невестке княжне Екатерине. Другой Долгорукий, поумнее, фельдмаршал Василий Владимирович, усомнился в удаче этой нелепой затеи. Князь Алексей возражал, что он, напротив, вполне уверен в успехе дела и в оправдание своей уверенности сказал: «Ведь ты, князь Василий, в Преображенском полку подполковник, а князь Иван — майор, да и в Семёновском против того спорить некому».

Ключевский называет дочь Алексея Григорьевича невесткой, а князя Ивана обвиняет в умышленном злодействе. Историки Словаря Брокгауза и Эфрона по-иному трактуют события тех дней: «Когда Пётр II находился в предсмертной агонии, князь Алексей Григорьевич собрал всех своих родичей и предложил составить подложное завещание от имени государя о назначении преемницей престола государыни-невесты. После долгих споров решено было составить два экземпляра духовной, Иван Алексеевич должен был попытаться поднести один из них к подписи императора, а другой подписать теперь под руку Петра... Оба экземпляра духовной были составлены, и Иван Алексеевич очень сходно подписался под руку Петра. Этим и ограничилось его участие в замысле родичей. Находясь неотлучно у одра умиравшего государя, он не присутствовал на дальнейших совещаниях. Так как Пётр не приходил в сознание, то князю Долгорукому не удалось поднести к его подписи заготовленное завещание. После кончины императора он передал оба экземпляра духовной своему отцу, который впоследствии их сжёг».

По этой версии князь Иван Алексеевич не придавал значения своей подписи, ибо знал, что при печальном исходе оба экземпляра будут уничтожены. Тут не могло быть речи о его злодействе, скорее, он сам стал жертвой собственной доброты и горячности...

Он ходил сам не свой и всё повторял слова, которые государь в полубеспамятстве выкрикивал, умирая: «Запрягай же, Ваня, сани! Я еду к Наталье!..» — при этом улыбался, словно взор его уже проник туда, к ушедшей сестре.

...И снова — в который раз! — поднялся переполох в Российской земле: кто сядет на трон?.. Из колена Петра Великого — младшая дочь Елизавета? Или из колена брата его Ивана — Анна Иоанновна? А может, вдовствующая императрица Лопухина Евдокия?.. Как будет двигаться далее сквозь штормы и бури великий корабль, лишившийся пусть юного, но законного наследника, одним своим существованием означавшего покой и порядок?..

 

I

мператор лежал на возвышении в гробу, обитом золотой парчой. Шёл четырнадцатый день после его смерти, а похороны всё откладывались — из-за приезда новой императрицы. Возле гроба поочерёдно дежурили приближённые, временами звучали скорбные песнопения, священнослужители читали псалтырь.

Отлетело короткое его царствование, отшумело, как весенний дождь, не успевший смыть грязь с прошлогодней листвы. И вот уже вместо румяного великана-богатыря — иссохшее подобие его с белым восковым лицом и будто резиновыми руками.

Побелел лицом государь — почернел его фаворит, сидящий возле гроба. Нашло на него отчаяние, род столбняка, а мысли теснились в голове столь смутной чередой, что и не отделить одну от другой...

Ах, Пётр Алексеевич, думал он, за какие грехи наказание сие нам послано? Зачем отпустил я тебя в лютый мороз? Или на всё воля Божья?.. Звездочёты приезжие сказывали: мол, родился ты под знаком Весов, имел склонность к устойчивости, награждён стремлениями к благородным действиям... В младенчестве бывал игрив, капризен, однако уже в отрочестве поселилась забота постоянная, мысль упорная. Не наградила природа дедовской твёрдостью — что делать? — однако сумел удалить всесильного Меншикова!

Каково было с детства видеть интриги, хитрости, борьбу вокруг трона? Толстой старается в одну сторону, Голицын — в другую, Черкасский князь — в третью. Вот они стоят рядом с гробом, да только чем более опечалены? Твоей ли смертью или пребывают в растерянности по поводу собственной участи? Вчера прочно было их положение, а нынче? — кто вознесётся, кто будет сброшен, кто прилепится к новому царю?.. Для него-то, Долгорукого, ясно: умирает государь — умирает и фаворит его... Сродники мои, отец и дядья... Господи, прости их!.. Остерман отчего-то всё с подозрением заглядывает — больной, бальной, а стоит в этакую холодину...

Лицо у тебя, Пётр Алексеевич, в покое, будто и впрямь ты со своей сестрицей Наталией свиделся. Сколько пятен на лице было, а тут — стёрлись, исчезли. И какая-то тайная печать на нём...

Пять лет всего как скончался Великий Пётр, менее трёх лет как почила Екатерина Алексеевна, и вот — Пётр II. Что за горести-напасти на державу Петрову? Ежели бы всё шло по разумению людскому, как задумано, ежели бы начатое одним царём продолжено было другим... Пётр I чуял: начинания его будут похоронены, замрут в неподвижности, и оттого торопился, спешил, Россию перестраивал, как пожар тушил, действовал жестоко. А как иначе, ежели мысль вечна, Россия огромна, а человек смертен?.. И то сказать: злосчастные обстоятельства преследовали великого государя. Заключив Ништадский мир, как хотел радость свою с народом разделить! — устроил празднество на Неве, а тут на город обрушилось невиданное наводнение, люди гибли, и царь спасал их, не жалея жизни... Когда закончил войну со шведами, решил дать народу послабление, о благе их подумать — и что же? — засуха опустошила всё за несколько лет... Торопился русскую жизнь упорядочить, дать всему направление, чтоб после него скорее развитие шло, однако вмешалась ненавистная старуха с косою — смерть, и конец мечтаниям... А может, кто ещё внёс свою лепту в сию безвременную его трагическую кончину? Или опять злой рок выбирал для чёрного дела Россию?..

Так, сидя возле гроба императора и мрачно глядя перед собой, размышлял князь Иван Долгорукий...

 

II

А в это время быстрые лошади мчались по дороге на запад от Смоленска. В чёрной карете сидели князь Дмитрий Михайлович Голицын и князь Василий Лукич Долгорукий.

На вопрос: «Кого посадить на русский престол?» — верховники ответили: «Анну Иоанновну». И, ни дня не медля, отправились по зимней дороге в Митаву. Василий Лукич разумел: вторая наследница, Елизавета, слишком любит жизнь, даже более власти, Анна же несчастна и будет покорна Верховному совету, а в совете большинство — Долгорукие. Дмитрий Михайлович Голицын брал в расчёт другие соображения, — в том виделась ему возможность ограничения самодержавной власти; пора и в России вводить демократические порядки. И в Анне Иоанновне видел самую подходящую для того фигуру. Конечно, ежели подпишет требования ихние, кондиции, по которым государь должен был:

1. Управлять государством только с согласия Верховного тайного совета. 2. Объявлять войну, заключать мир, налагать подати и назначать к важным государственным должностям не иначе как с согласия Верховного совета. 3. Не казнить дворян, не изобличив их в преступлении по суду, не конфисковать их вещей. 4. Не раздавать казённых имений частным лицам. 5. Не вступать в супружество и не назначать себе преемника без согласия Совета.

Москва полна была слухами об этих кондициях. Всюду шептались, веря и не веря, что Анна их подпишет, — неужто возможно сие?

Однако во многих домах — у Трубецкого, Толстого, Барятинского, Черкасского — втайне собирались те, кто не хотел ни кондиций, ни власти верховников: дворяне, шляхтичи.

В домах тех собирались дворяне средней руки. Они играли в карты, раскладывали пасьянсы, но думали лишь о будущем правлении.

Княгиня Марья Юрьевна Черкасская и дочь её Варвара становились иной раз свидетелями тех тайных переговоров. К примеру, до них доходили такие слова:

   — Умом нас никто не обидел, мы не хуже родовитых фамилий и для блага вотчины нашей способны потрудиться... А из верховников половина — Долгорукие, попадём под ихнюю власть — что тогда?.. Дали бы нам самим пораздумывать — авось дело бы и сладилось.

   — Пётр Великий, нет слов, велик: из хаоса систему создал, да прочим-то государям до него далеко, так, может, мы продлим его мечтания?..

   — Много говорено, да мало сделано, — ворчали молодые. — Делать подобно...

Как-то до Варвары дошёл слух, что у князя Ивана Алексеевича видали драгоценный кинжал да и другие предметы, принадлежавшие государю. По сему случаю учинили следствие. Варя, девушка самовольная, возмутилась: «Батюшка, да виданное ли сие дело — обвинять Ивана Алексеевича?! Он жених Наталье Шереметевой!»

   — Жених? — сердито оборвал её отец. — Видали мы таких женихов! Не допустит той свадьбы Пётр Борисович! Довольно, повластвовали Долгорукие! И — молчок о том.

Но Варвара — не будь ленива — побежала к соседям, в дом не входила, так как у Петра ещё не прошла оспа. Получив записку, Наталья, которая в те дни неотлучно сидела возле хворавшей бабушки, выбежала к подруге.

   — Натальюшка! — горячо шептала та. — Не знаю я многого, да и сказать не могу, однако ведаю: затевается что-то супротив князя Ивана!

   — Что стряслось?

Варвара отчего-то стала уговаривать подругу не принимать ничего близко к сердцу, мол, мало ли что бывает; бывает, что объявляют о помолвке, а Бог по-иному рассудит — значит, такова воля его.

   — Что ты говоришь, Варя? Как можно отказаться?.. — побледнела Наталья. — Иван Алексеевич и так, должно, страдает... Его одно время излечит...

   — Лечит-то лечит, да только... — вздохнула Варя, — знаешь ведь, как при дворе: кто вражду имеет, тому и время не указ, тот только и ждёт, как отомстить кому за старое...

   — Не надобно тебе, Варя, сказывать сего мне... Всё одно — люб мне жених мой...

   — А... ежели тюрьма?.. Ссылка?..

   — Что ты говоришь? Побойся Бога, за что?.. Кончина государя — вот истинное горе, а прочее — пустое, образуется... Батюшка мой не бросал человеков, когда они в беду попадали.

Варя искоса посмотрела на подругу и вздохнула, то ли удивляясь её характеру и завидуя, то ли думая о своём будущем: как отец посмотрит на отношения её с Петром Шереметевым? Ведь жених и невеста они, отец сватает Кантемира, а ей чуть косящие глазки Петра дороже холодных взглядов Кантемира...

 

III

Старый князь Алексей Григорьевич не знал ни сна, ни отдыха — хлопотал, интриговал, вёл переговоры: он ещё надеялся, что дочь наследует трон, и даже требовал к ней царских почестей. Отчего не обращаются к ней: «Ваше Величество»? Отчего не зовут в Верховный совет?.. Катерина с тоской глядела на улицу, вспоминала австрийца Миллюзимо, отвергнутого ею ради трона, и билась в истерике.

Когда пришёл её черёд стоять у гроба государя, сделалась как каменная — ни слезинки, ни жалости. Оказались они там вдвоём с цесаревной Елизаветой и чувствовали сходно: обе не выносили покойников. Княжна, видя по себе косые взгляды Остермана, Головкина, ещё выше поднимала голову. Знали бы все они то, что ведомо ей! Ведь Катерина беременна и ждёт от государя наследника. Оттого-то и старался так отец над завещанием...

Между тем из немецкой земли уже приближалось к Москве великое множество санок, карет, экипажей, а также слуги и скарб на простых санях. В одной из карет дремала Анна Иоанновна.

При въезде в Москву путники обычно останавливались в селе Всехсвятском: ещё не столица, но уже у цели. Здесь проводили одну-две ночи, молились в местной церкви и после того ступали на древнюю землю.

...Проснувшись ранним утром, Анна Иоанновна одна поднялась наверх. Ей хотелось поглядеть на град Москву при восходе славы своей.

Солнце как раз в тот момент вырвалось из-за туч. Анна усмехнулась: не так же ли и она вырвалась из немецкого заточения?

Вдали слабо розовел Кремль, еле видимый, но манящий. Таинственно блистал шлем Ивана Великого... Неужто отныне станет она, Анна, властительницей сей великой державы? Неужто кончились её горести, в которых пребывала она целых двадцать лет?.. В шестнадцать лет выдали её замуж за курляндского герцога Франца-Вильгельма, а он чуть не сразу возьми да умри, и осталась Анна в чужой стороне одна... Так бы и кончилась жизнь её бесславно, кабы спасительная смерть не прибрала к рукам молодого государя. Явились к ней верховники — мол, езжай, матушка, трон свободен, подпишешь кондиции — корона твоя... Дмитрий Михайлович, старый знакомец Василий Лукич — мудрые ласкатели, да только и она не глупа — можно ли не подписать те кондиции? И повелела немедля сложить сундуки, мешки, взяла любимых слуг, карлицу, обезьянку — и в путь...

Морозный рассвет бело-розов, не то что в Митаве, воздух будто сирень свежая, золотые дали, а от колокольного звона дух захватывает... Вон он, Кремль, там предстоит ей короноваться.

Сердце её часто билось, она была взволнована, однако по лицу её — серому, будто ржаная квашня, — никто не догадался бы о её чувствах... В Митаве научилась она владеть собой, ещё научилась упорству, твёрдости да и хорошему немецкому вкусу тоже... Они, русские, увидят, как изящен её вкус, — сама толста, зато вкус тонок. К примеру, закажет себе такую корону, что все будут дивоваться, не ведро какое-нибудь, а крохотную, словно яблоко, корону — пусть думают, как скромна она в своих притязаниях. Голицын и Долгорукий мыслят, что облагодетельствовали её, однако поглядим, ведь и она не проста...

Анна ещё раз оглядела сиреневую морозную даль и медленно, задыхаясь и переводя дух, стала спускаться...

 

IV

Более двадцати дней несчастный император лежал в холодной комнате, прежде чем предали его земле. Наконец траурная процессия двинулась из Лефортова к Кремлю. Лошади, покрытые чёрными епанчами, везли катафалк, на нём — гроб, богато украшенный... Офицеры Преображенского, Семёновского полков... Сановники, вельможи, генералы, иностранные посланники... За именитыми гостями, приехавшими со всех концов, — простой люд московский, полный искренней печали и недоумения...

Траурная процессия приближается к Никольской. В шереметевском доме все прильнули к окнам. Пётр Борисович хворает, но и он подсел к окну. Наталья в комнате у бабушки замерла на подоконнике: увидит ли Ивана Алексеевича? Как он?

Идут! Едут!.. Черкасский, Остерман, Юсупов, Голицыны... Елизавета... Иван Алексеевич... — плечи опущены, лицо чёрное. «Взгляни сюда, друг сердешный!» — молит Наталья. И словно услыхав её зов, Долгорукий поднял голову — глаза их встретились всего на миг, но как много они прочитали!

Процессия шествует далее, в Кремль.

Там, в Архангельском соборе, с правой стороны в третьем ряду приготовлено место для императора Петра II.

 

V

...Новая императрица устраивает большой приём. В дворцовых комнатах холодно, неуютно, ветер выдувает тепло, которое дают кафельные печи. Тем не менее, трепещущие перед встречей с Анной дамы сбрасывают в вестибюле шубы и остаются в лёгких накидках.

Наталья Шереметева, сняв беличью шубку, остановилась возле узкого высокого зеркала. Наклонившись, минуту рассматривала своё похудевшее лицо, ставшие огромными глаза; коснулась кольца на руке (гранат с жемчугом, подарок жениха), на секунду замерла, поднесла его к губам, прошептала: «Где-то ты, друг мой сердешный?»

Как и все, она робела. Чем можно угодить новой государыне, чем разгневать? Кто она — скромная изгнанница или грозная повелительница? Чувство страха, умноженное на дворцовый холод, вызывало нервный озноб.

Странно: первое, на что обратила внимание Наталья, — собачки, обезьянка, карлица с попугаем; раньше такого не бывало. К тому же карлица то и дело повторяла попугаю: «Загт ду, Мак-си! Мак-си!»

..Анна подписала кондиции, и верховники не могли скрыть торжества. Держались вместе, переглядывались. Голицын в благородстве своём уже помышлял, как Россия, подобно Европе, станет голосованием решать свои дела. Помягчело злое лицо князя Василия Лукича, с ним перемигивался Ягужинский.

— Коли умы наиглавнейшие, наимудрейшие желают сего — я подписуюсь... — сказала Анна и вывела четыре буквы своего имени... Свершилось!

Императрица в лиловом платье с белыми кружевами, из-под юбки видны носки больших серебристых туфель. Чёрные, распущенные волосы широким потоком стекают по спине и плечам. На лице нельзя ничего прочесть, будто завешено шторкой...

Несмотря на полноту и высокий рост, Анна постоянно в движении, то входит, то выходит в соседние комнаты, то исчезает на длительное время.

В одной из комнат заседают Черкасский, Трубецкой, Барятинский, Татищев, Кантемир... Они в немалом волнении. Только что подали челобитную государыне, в которой настаивали на том, чтобы она не отдавала самодержавную власть верховникам.

Анна вернулась в залу, улыбнулась краешком губ. Встав возле родственницы своей Анны Леопольдовны, неожиданно проговорила:

   — Господа, не угодно ли музыкальный пауз?

Недоумение воцарилось в зале: как, сейчас, в этот день? Музыка — и танцы? Гости переглядывались. Кто-то льстиво заметил, что государыня большая музыкантша и любительница зрелищ.

   — Желаю глядеть я, как наши знатные дамы танцуют! — Анна хлопнула в ладоши, и музыканты, которых она привезла с собой, заиграли: — Танцен! Руссише танцен!..

Карлица начала приплясывать, держа на пальце попугая.

Анна обернулась к дамам-аристократкам. Те смешались. Шереметева даже вспыхнула — в последнее время она чувствовала вокруг себя некую недоброжелательность. Репнина обещалась прийти, но не явилась, княжна Гагарина не поклонилась — уж не оттого ли, что она невеста бывшего фаворита?

Катерина под пристальным взглядом государыни покрылась красными пятнами.

А ну как донесут, что она ждёт наследника? Ищейки Остермана уже являлись к её служанкам...

   — Ну, шнель! — повысила голос Анна, не сводя тяжёлого взгляда с бывшей государевой невесты. — Умеют ли подданные мои плясать русский танец?

Сколько раз танцевали княжны, графини со своими дворовыми девушками, а тут — как окаменели... На лице Катерины боролись смирение и отчаянная гордыня, нежелание следовать приказу. Надо было что-то делать! Наталья заметила подбадривающий жест Анны Леопольдовны, которая всегда к ней благоволила, и сделала шаг, второй, вынула платочек...

   — Нох айн маль! — дала знак музыкантам Анна, они заиграли сначала.

Взмахнув платочком и согнув тонкий стан, гибкая, словно ива, Наталья поплыла по кругу. За ней последовали Головкина, Головина... Сама Анна была весьма искусна в танцах, и оттого придирчиво оглядывала княжон и фрейлин. Но Катерина так и не двинулась с места.

Выждав ещё несколько минут, императрица подошла к ней — ударила по щеке! Зала замерла. Попугай у карлицы истошно закричал: «Мак-си, Мак-си!» Танцующие остановились, но Анна крикнула: «Вайтер! Дальше!» — и музыканты с новой силой заиграли. Всё смешалось, танцующие, потеряв ритм, нелепо топтались на месте...

Неведомо что могло бы ещё прийти в голову Анне, но тут кто-то заглянул в залу, сделал знак, и она, шествуя важно, пересекла залу и скрылась за дверью.

Гости ещё пребывали в шоке, а музыканты заиграли весёлый немецкий мотивчик.

Анна долго не появлялась. Вот уже Долгорукие и Голицыны не могут скрыть тревогу: что случилось, неужто всё рушится? Кто виновник сего злого произволения? Тянулись мучительные минуты...

Вошла она в сопровождении Черкасского, Головкина, Кантемира с загадочной улыбкой на лице. Улыбка эта не могла означать ничего, кроме перемены в решении. Заговорила Анна смиренным тоном:

   — Видит Бог, послушалась я верховников, подписала ихние кондиции... согласная была... однако неведомо было .мне, что есть и иные силы возле российского престола... Просьбы свои изложили они в челобитной... Читай, Василий Никитич! — кивнула Татищеву.

Верховники замерли. Лицо Василия Лукича передёрнулось. До него с трудом доходил смысл слов, которые читал Татищев:

«Величие и незыблемость монархии... сие есть лучшее устройство общества... Дворяне просят государыню разорвать мерзкие кондиции, составленные верховниками... править единовластно...»

Наслаждаясь произведённым эффектом, Анна взяла бумагу с кондициями, мстительно взглянула в сторону Долгоруких и разорвала бумагу на части, спокойно заметив:

   — Могу ли перечить я дворянству российскому?.. Посему — распускаю Верховный совет и править стану самодержавно!

День для русской истории выдался исключительный: Россия могла стать, но не стала парламентской республикой. Увы! Мечта Д. М. Голицына о европейском правлении лопнула. Он говорил потом: «Много было званых, да мало избранных... Пир был готов, но званые не захотели прийти. Знаю, что головой отвечу, но я стар, жить мне недолго. Те, кто переживут меня, натерпятся вволю».

С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты... В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный её зов — и помчалась. Так же и Павел I, и Анна Леопольдовна...

Но одно дело самодержавная власть, иное — власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Шереметевы шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. Тут и неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внука о культуре, и радение Сергея Дмитриевича в XIX веке о сельском хозяйстве — к концу жизни у него были десятки имений в 30 вотчинах (кстати, управляющие чаще немцы), и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие...

Впрочем, чтобы понять хотя бы отчасти особенность русской аристократии, надо вникнуть в судьбы всех Шереметевых и их родственников, пересказанные в этой книге. Их правилом было — не смешивать политику и мораль, не красить одной краской инакомыслящих.

Т. А. Аксакова-Сиверс рассказывает такой характерный эпизод. В 1905 году либеральная волна так широко охватила Россию, что граф Нессельроде отправился в Париж уговаривать французов не давать денег русскому правительству. За это он был лишён придворного сана. Кто-то удивился этому в присутствии Сергея Дмитриевича, и того охватил приступ неукротимого гнева, ибо для него это был новый пример деградации русского дворянства. Произошла ссора, после которой задавшие неуместный вопрос ожидали, что Сергей Дмитриевич не станет им более материально помогать. Но опасения оказались напрасны: переводить политическое недовольство в область денежных отношений было совершенно не в стиле Шереметевых.

Широта натуры, щедрость, демократизм общения, благородство — вот качества, которыми были они сильны. Сергей Дмитриевич со всеми людьми общался так, словно между ними не было никакой разницы ни в общественном, ни в материальном отношении.

 

I

разу после похорон императора Долгорукий удалился в Горенки и сидел там неотлучно, избегая людей. Запирался в комнате, перелистывая книги, старые бумаги, а то брал коня и скакал по полям, не разбирая дороги, то в полной расслабленности валялся на диване или на полатях. Был он вёрстах в 20 от Москвы, но слухи, словно летучие мыши, долетали до него и, пучеглазые, повисали под потолком, а ночами грызли и грызли его, не давая спать. Знал он, что Анна разогнала Верховный совет, и виделась в том рука иноземцев — Бирона, Левенвольде. Знал, что ведётся розыск о подложном завещании, что разносятся грязные слухи, мол, из спальни императора пропали какие-то предметы, в том числе золочёный кинжал. Брат его Николай, приехав и увидав кинжал, спросил осторожно:

   — Не государев ли сей кинжал?

Князь Иван закричал:

   — Да, государев! Да только не брал я его, сам подарил!..

Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?

Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.

Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.

А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:

   — Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе — я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой — расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.

Наталья была в трауре: мало того — император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! — брат её против замужества.

   — Братушка, да что хоть ты говоришь? — встрепенулась она... — Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал — так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..

Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: — Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, — и отдал ей письмо.

 

II

Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Выбирают ли такие женщины сами себе судьбу или так велит их звезда? — неизвестно, но — не сворачивают они с дороги. Она рано приучала себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить хотела так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет...

После того разговора с братом её охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак — ясно: Долгорукие и Черкасские враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт...

Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.

...Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы, ночью заморозок, днём оттепель. Много дней не показывалось солнце, будто навсегда ушло из Москвы. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.

Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:

   — Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал... Лихо мне, не знаю, как и быть... Не хочешь — не вяжи свою жизнь с моею, а ежели... — и он замолк.

Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени — неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.

Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!

Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.

В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка — лазоревый цветок глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался:

   — Пётр Борисович велел написать мне ту цидульку... А я-то, я-то... да ежели ты согласная венчаться со мною — счастлив буду!..

Она уткнулась головой ему в грудь. И снова поклялись они друг другу в любви и решили немедля венчаться. Как только минует сороковой день кончины Марьи Ивановны.

 

III

С того дня юную графиню как подменили. С непонятной, лёгкой улыбкой бродила по дому, всем помогала, всех поддерживала, а по ночам и утрам спала так крепко, что не могли добудиться, — долгие недели, пока ухаживала за бабушкой, почти не отдыхала.

В один из первых дней апреля 1730 года она проснулась, когда янтарные солнечные ковры уже легли на пол и стены, почувствовав на лице свет. Поднялась, помолилась, принарядилась и, довольная, спустилась вниз, к завтраку. Каково же было её удивление, когда увидала она в столовой всех братьев и сестёр, дядю Владимира Петровича и мадам Штрауден...

Откусила кусочек пирожка. Но отчего отвернулся Пётр? И отчего смотрят все выжидающе? Сёстры потупились.

   — Отчего не фриштыкаете? — спросила она.

   — Дуня, разливайте чай, — приказала гувернантка.

Та дрожащими руками взяла чашку, чашка задребезжала на блюдце.

   — Что стряслось-случилось? — удивилась Наталья.

И тут все, кроме мрачно молчавшего дяди Владимира, разом заговорили. Не без труда поняла юная графиня, что речь идёт об императрице, что Долгоруким назначен розыск, что следствие ведут Трубецкой, Юсупов, а главный самый — Бирон, и не иначе как князя Ивана ждёт ссылка в дальнее имение...

   — Натальюшка, сердечушко моё! Невенчанные ведь вы! — заплакала Вера. — Не ходи под венец! Как мы без тебя-то?

Сергей, для которого Наташа была как мать, тоже плакал. Пётр пристально смотрел на всех и молчал.

Мадам Штрауден, строгая и прямая, пододвигала всем чашки. Взгляды обращались к Петру, и он наконец проговорил:

   — Герцог и герцогиня курляндские нынче решают всё, от них зависит наша жизнь... Вчерашний день подписала она указ.

   — Отчего именно вчерашний, что вчерась сделалось? — в отчаянии металась Наталья.

   — Не ведаю, однако первого апреля что-то стряслось, тайна сие есть... Имения княжеские конфискуют... Государевы предметы, что у Ивана, забрали... И отправят их вон из Москвы. Что станешь делать? Не поедешь же за ним!

   — Братушка! Сестрицы!.. Да как же это? Не можно бросать человека в беде!.. Да и свадьба уже решена у нас.

   — Что-о? Какая свадьба? — нахмурился Пётр. — Пойдёшь, не считаясь с нами?.. Ноги моей не будет на той свадьбе!

   — Помилосердствуй, братушка!

   — Так и знай: ни в церкви, ни на свадьбе!

   — Как же я одна-то? Ни батюшки, ни матушки... Ведь ты заместо отца мне, Петруша...

   — Отца дочерям слушаться надобно, — отрезал Пётр и вышел из комнаты.

 

IV

Ранняя, ранняя весна. Под ногами шуршат прошлогодние листья, в распадках лежит ещё снег... Апрельское солнце осторожно пронизывает оголённый, будто хворый лес.

Графиня с Дуняшей спешат в дальний угол парка. Там назначена встреча с женихом.

Остановились возле красного дуба. Наталья провела рукой по стволу — вид шершавой красноватой коры рождает тревогу... Не послушалась она братьев, сестёр — решилась. Больно ей это, но поступить иначе нельзя.

Огляделись кругом. Лес слабо оживал, звенел птичий гомон. «Вон как хлопочут о птенчиках своих», — говорит Дуня.

Но что это? Будто сами шевелятся в земле ржавые листья, шуршит трава.

Шлёп!.. Шлёп!.. Да это лягуха! Серая лягуха на серых листьях, тяжёлая... С трудом перепрыгнула через ветку и замерла. Ой, ещё одна!.. Ещё!.. А эта плюхнулась в углубление с залежавшимся снегом и села там. Пьёт ледяную воду, отдыхает... Громко вздохнула, вытянулась, приподнялась на задних лапках и сделала ещё прыжок... Господи, да их тут множество: целое войско! И все движутся в одном направлении, ни вправо, ни влево не сворачивают... Плюх, плюх... восемь... десять...

   — Дуняша, что это? — Наташа с ужасом глядела на лягушачье шествие.

   — Это они пошли икру метать, барышня, — объяснила Дуня. — После зимы ослабели... а кровь-то, всё едино, играет — весна: вот они и идут к пруду, так-то вот каждый год.

   — Какая у них кровь, что ты говоришь? Это ж лягухи, они голодные, сонные... Гляди, гляди, перепрыгнула через сучок, посидела — и опять.

   — Так Богом устроено. Жизнь, — пояснила Дуня.

«Да, жизнь», — подумала Наташа, вздыхая и оглядываясь вокруг.

В воздухе пахло снегом и свежестью, и лес звенел всё громче, в гнёздах скворчало.

Берёза — старая, каменистая, черноствольная, а за ней — молодые белые деревца, шелестящие сухими тонкими ветвями, похожими на бусы. С треском пролетели сороки...

Земля вокруг дуба усыпана сухими листьями, а вверху сухие, скрюченные ветки — будто заломленные в отчаянии руки... Он стоял, должно, здесь не только при отце её, фельдмаршале, но и при деде, прадеде... И всё так же крепок, могуч. Листья пока мертвы, но пройдёт немного дней, солнце даст им силу — и они оживут, заполыхают зелёным пламенем — снова жизнь!.. Не так же ли у неё? Минует горе, вернётся радость... Простят её братья и сёстры.

Послышался топот копыт. Вот и он! Стоит во весь рост в коляске, выскакивает к ней, с отчаянной решимостью глядит.

   — Друг мой сердешный, ладушка моя! Не раздумала ли? В последний раз сказываю: откажись, не вяжи судьбу свою с моею, ежели не любишь!

   — Люблю...

   — Не покаешься?

   — Не покаюсь! Ни в жизнь не покаюсь!

   — Ну тогда — с Богом! — Посадив её рядом, свистнул, и кони помчали к церкви в Горенки.

 

V

У кого свадьбы многолюдные, шумные, с великими застольями, с песнями-плясками, шутами-тарагуями, скоморохами, у кого на венчании — толпа сродников, ждущих молодых из-под аналоя, а тут от невестиной стороны только две старушки, дальние родственницы, ни братьев, ни сестёр... Радость, настоянная на горечи, вино, перемешанное со слезами, вместо мёда полынь — вот что было венчание Шереметевой и князя Долгорукого.

Истинно — «Горенки» от слова «горе». Здесь прощались перед дальней дорогой в ссылку. А в этот день 8 апреля 1730 года, лишь ступила невеста на крыльцо, выйдя из церкви, старушки, сродницы её, откланялись, и отправилась она одна-одинёшенька к новым родичам в дом. Каково-то встретят? Полюбится ли им, полюбятся ли ей они?..

Встретили, как полагается, хлебом-солью. Рюмки поднесли на пуховых подушках, выпили — и оземь! Усадили за стол, полный яств. Улыбались сёстры, шумно угощались младшие братья — Александр, Николай, Алексей. Но отчего-то над Натальей Борисовной как бы витало невидимое тёмное облако.

Свёкор был рассеянный, о чём-то тихо переговаривался со своей Прасковьей Юрьевной. И отчего-то не было за столом Катерины — она сказалась больной, не желала никого видеть. Что приключилось, Наталье не сказывали, а спросить нельзя, не положено. Свекровь глядела на невестку ласково, но угощала за столом всё больше сына. «Ешь, Купита, любимое яство твоё...» Имя это его домашнее покоробило Наталью, но виду она не подала.

Единый ей был свет в окошке теперь — муж Иван Алексеевич. Он сидел в задумчивости, не выпуская её руки из своей. А потом вдруг вскинул голову, живым огнём сверкнули глаза, и проговорил:

— Знайте: спасительница моя единственная — Натальюшка! Прошу любить и жаловать... Дороже её нет никого. — И опять опустил голову. А затем взял гусли и запел-запричитал грустно-весёлое:

Опустилась ночь. Окна занавешены. Перины приготовлены. Молодые вступили в опочивальню. И никто, кроме месяца молодого, народившегося, туда не заглядывал, лишь ему ведомо, как отчаянно ласкал князь жену, как настойчивы были умелые его руки, а поцелуи маленького пухлого рта — как следы лепестков на её теле... Чуть не! три дня не выпускал робкую жену из опочивальни...

А с третьего дня молодым положено навещать родственников своих, близких и дальних. В первую очередь к дяде Сергею Григорьевичу отправились. Надев бледно-зелёное в полоску шёлковое платье, вплетя в волосы жемчужную нитку, накинув мантилью на беличьем меху, вышла Наталья Борисовна в гостиную. Слуга князя едва успел застегнуть все пуговицы на немецком кафтане — было их множество, целых двадцать две.

Заложили коляску, сели. Братья и сёстры вышли на крыльцо проводить, даже Катерина появилась — изменившаяся, похудевшая, с тёмными кругами под глазами.

Вдруг на дороге затарахтело — кто и к кому? Не иначе к ним... Старый князь, который был в постоянной тревоге, сразу узнал чиновника из Сената. Пробормотал что-то насчёт ищеек Остермана и обмяк. Прасковья Юрьевна где стояла, там и села.

Чиновник протянул князю пакет, тот расписался, и карета повернула назад. Алексей Григорьевич с ненавистью поглядел вслед чёрному посланнику и разорвал конверт.

Его обступили. Но князь читал молча. Все ждали — он лишь повторил побледневшими губами: «...отправляться в дальние деревни... в ссылку до особого распоряжения...»

Взявшись за балясину крыльца, Прасковья Юрьевна закачала головой, глядя без всякого смысла в пространство.

Наталья не понимала происходящего, однако с молодой горячностью заговорила:

   — Батюшка, матушка! Да как же это? Да можно ли ни в чём не повинных людей ссылать? — Она потёрла лоб, не веря в происходящее и стремясь найти выход. Удивляясь собственной смелости, предложила: — Надобно ехать к государыне! Рассказать ей всё как на духу — и смилостивится она!

   — Молода ещё, не мыслишь всего, — осадил невестку старый князь. — Милости её нам не дождаться, верховники ей теперь не указ, всех готова извести.

   — А что у дяди Сергея? Надобно ехать к нему! — всполошился Иван Алексеевич.

   — Не можно сие так оставлять, надобно с ним совет держать... — подхватила Наталья и первая двинулась к коляске.

Дорога была сухая, и лошади быстро домчали их до Знаменки. Сергей Григорьевич вышел навстречу без парика, всклокоченный. По одному его виду можно было понять, что и тут дела худы. Сразу спросил:

   — Был ли у вас секретарь из Сената?

   — Был... — бледнея, отвечал Иван.

   — И у меня был. Указ — ехать в ссылку...

   — Да как же это? Неужто правда?.. — Наталья схватила мужа за рукав. — Сергей Григорьевич, Иван, дозвольте мне, я поеду к государыне!

   — Видала ты, какова эта государыня, милости от неё не жди... — поник князь Иван.

Вошёл слуга с вопросом:

   — Чего изволите?

   — Пошёл вон, дурак! — рассердился князь Сергей. Попыхивая трубкой и сильно дымя, он подбавил поленьев в камин.

   — В три дня велено собраться и ехать.

   — Как?.. В три дня? — слабея, переспросил Иван.

   — Да вот так!

   — Какое злодейство! Дак это же как у турков: пришлют для особого знака верёвку — и удавись... — возмутилась Наталья, полная благородного негодования. Не знала она того, что первого апреля у Катерины случился выкидыш, ищейки выведали сие, нового наследника можно было более не опасаться, и оттого решили в спешном порядке выслать Долгоруких.

Когда молодые вернулись в Горенки, домашних они застали в полном смятении. Крики, слёзы, беготня! Всё ходило ходуном... Уже собирались в дорогу, перетряхивали сундуки, рундуки, вынимали шубы, хлопали залежавшиеся одеяла, складывали в мешки, мерили сапоги, валенки...

Сёстры и братья суетились, Алексей Григорьевич командовал, жена его следила, как укладывают. Лишь Катерина не принимала ни в чём участия, равнодушно поглядывая вокруг.

«Отчего они тёплые-то вещи берут? Разве до зимы там быть? — удивлялась Наталья — Драгоценности прячут, бусы, ожерелья, иконы в золотых окладах — к чему?»

   — А мы-то что возьмём? — спросила мужа. Он лишь потерянно пожал плечами, и ей пришлось собираться самой.

Ни знания жизни, ни опыта не было, и брала девочка-графиня лишь самую необходимую одежду, да ещё пяльцы, да нитки (как без вышивания жить в отдалении?), да ещё дорогую ей книгу — «Четьи-Минеи», ну и золотую табакерку, подаренную государем на помолвку, да гусли Ивановы...

А через два дня в Горенках появились солдаты. В грязных сапогах ввалились в дом, а командовавший сержант бесцеремонно заглядывал в комнаты, покрикивал:

   — Скорее! Ждать недосуг!

Князь Иван осадил грубияна:

   — Куда прёшь, дубина!

   — Но-но!.. Велено нам, и не хочем мы оплошки!

   — Как разговариваешь с князем? — Долгорукий чуть не с кулаками бросился на сержанта.

Тот промолчал, но взгляд его явственно говорил: мол, был князь, фаворит, а нынче ты не князь мне.

Наталья повисла на руке у мужа: «Тише, тишенько, Ванюша...»

Утихли крики, плач, беготня... Телеги нагружены, лошади запряжены, кареты налажены — долгоруковский обоз двинулся.

Было это на пятый день после венчания молодых в Горенках. В первой карете сидели Алексей Григорьевич с Прасковьей Юрьевной, во второй — сёстры Катерина и Елена, в третьей — братья Алексей, Николай, Александр, а в последней — новобрачные. Ещё отдельно ехали слуги и... мадам Штрауден с Дуняшей. Да, узнав о предстоящей печальной участи своей воспитанницы, гувернантка не раздумывая отправилась вслед за нею. Отпустил Пётр Борисович и девку Дуняшу, к великой её радости.

Мужественно, с какой-то отчаянной решимостью даже, встретила весть о ссылке юная княгиня Долгорукая. Ни слёз, ни жалоб — на лице подбадривающая улыбка. Ради мужа бросалась она в пучину бедствий, теряя богатство, родных, Москву. Если и грустно ей было, то лишь оттого, что братья и сёстры не пришли проводить. Но она и это прощала — ведь рядом Черкасские, а ему, вице-канцлеру, нет ничего страшнее великосветских сплетен.

Дорогой её братец всё же прислал сестре любезное письмо и деньги. Целую тысячу рублей. Но Наталья рассудила, что ни к чему ей столь большие деньги, и вернула половину назад. Почему она это сделала? По неопытности? Из гордости? От лёгкого шереметевского сердца.

* * *

Многое объединяло в столетиях представителей древних аристократических родов, и в том числе равнодушие к земным благам, милосердие. Когда-то Иван Грозный обвинил Ивана Шереметева Большого в растрате серебра, на что тот отвечал: серебро то через его подаяния бедным давно на небесах.

Рассказывали, что сын Николая Петровича и Прасковьи Ивановны Дмитрий каждое утро вынимал пачку денег, и к вечеру там ничего не оставалось — благотворительность его была столь безгранична, что он чуть не разорился.

Возможно, что эта щедрость, широта, «непрактичность» стали причиной разорения многих аристократических семей: ведь конец XIX века — печальный закат тех, кто не сумел вписаться в новые экономические отношения. Рубили вишнёвые сады, заколачивали старинные имения, вместо того чтобы сдавать в аренду, просто дарили хорошим людям, дальним родственникам, аристократы оставались мечтателями… Вместе с тем понятие чести не позволяло быть бедным. Один из Оболенских, разорившись при Павле I, подал прошение императору, чтоб с него сняли княжеский титул; Павел начертал: «Быть по сему», и тот получил фамилию «Амблевский».

От аристократизма неотделима простота общения — ни капли высокомерия, тем паче гордости! Дети в княжеских домах дружны были с дворовыми детьми, вместе учились (в доме фельдмаршала всегда жило до 10—15 деревенских ребятишек), вместе обедали. Товарищ детских игр Сергея Дмитриевича раскрыл ему, какое чёрное дело против него замышляет его мачеха.

И он же не раз заклинал: «Берегите наше дорогое крестьянство». Разделял мысли Столыпина (тот был его родственник) о том, что независимое демократическое государство может быть лишь при независимом гражданине — крестьянине. Вместе с тем огромное хозяйство тяготило С. Д. Шереметева, он чувствовал приближение смутного времени. И когда пробил последний час частной собственности (о чём мечтали не самые худшие представители человечества и что осуществить взялась Россия), граф бестрепетной рукой подписал уведомления о национализации его собственности, лишившись в одночасье сотен миллионов!

И всё-таки жаль... Гоголь называл русское дворянство цветом нации, сосудом, в котором заключено нравственное благородство — неужели оно не возродится? Впрочем, оно и не умирало, оно просто ушло под лёд. Придёт пора — проявится.

А что касается Натальи Борисовны и её «непрактичности», то именно от лёгкого шереметевского сердца отдала она назад брату часть денег, они всегда легко умели прощаться с благами, готовы были нести свой крест без жалоб и сетований.

 

  счастью для нас, изучающих историю, Наталья Борисовна в конце жизни написала «Своеручные записки», в которых живо поведала всё о пути в ссылку. Благодаря этим запискам мы можем не только вникнуть в её мысли и чувства, но и прикоснуться к языку того времени. Кстати, судя по её «Запискам», петровская эпоха отнюдь не убила красоту и поэтичность русского языка (о чём пишут исследователи), язык её полон живого чувства, яркой образности, простоты, внутреннего ритма. Пожалуй, её можно назвать первой женщиной-писательницей XVIII века.

Отправились они в горькое своё «свадебное путешествие» через пять дней после венчания. Последуем же и мы за ними.

 

ОТ МОСКВЫ ДО КАСИМОВА

В долгоруковском обозе ехало десять человек опальных, множество слуг и лошадей, собак и скарба, уложенного на телеги. Двинулись по Владимирской дороге в самую распутицу, в дождь, когда развезло дороги, а ветер рвался во все стороны, лошади увязали в глине, колёса проваливались; слугам и княжатам то и дело приходилось вытаскивать кареты.

Ни песен ямщиков, ни ровного звона колокольчиков — всё замирало на колдобинах, дрожало на спусках, ямщикам не до песен, только успевай поворачивать!

В тоскливом молчании проделали первые вёрсты. Привыкшее к почитанию, семейство впало в уныние. И только молодые словно не замечали тягот пути.

Муж проверял, не капает ли на его избранницу, не намок ли кожаный верх кареты, не омрачилось ли лицо «лазоревого цветка». Удостоверившись, что ей удобно на его плече, князь заводил разговор. О чём? Конечно, о прошедших днях, об ушедшем государе императоре.

   — Уже лучше делалось Петру Алексеевичу, а он взял да и открыл форточку, душно, мол... Ох, дурень я! Вышел из комнаты... — сокрушался князь. — А тут новая простуда! Веришь ли, друг мой, иной раз кажется, будто нарочно ту оплошку он допустил. Веришь?

   — Верю, — шептала она.

   — Дивуюсь я на печальную участь Романовых, — князь ещё больше понизил голос — Великий Пётр здоров был — а в пятьдесят два года преставился. Сыновья его в младенчестве скончались, а дочь Анна умерла, а внуки? И Пётр II, и Наталья... будто проклятие кто послал. Ах, кабы не открывал он фортку!..

   — Не тужи, Иван Алексеевич, — утешала молодая жена. — На всё воля Божья.

   — Воля-то воля, да без дьявольской силы тоже, видно, дело не обходится. Угнетён был дух его, а при угнетённом духе дьявол силу обретает... А какой был бы царь молодой Пётр Алексеевич!

В «Записках» своих Наталья Борисовна потом напишет о Петре II: «Какое сокровище земля принимала! Кажется, и солнце со удивлением сияло! Ум сопряжён был с мужественною красотою, природное милосердие, любовь к подданным нелицемерная... О Боже мой, дай великодушно понести сию напасть, лишение сего милостивого монарха!»

Под ропот дождя и завывание ветра молодые муж и жена с горечью вспоминали тех, кто месяц-два назад почитали за честь сидеть за столом с ними, а при новой государыне перестали даже узнавать. Не было числа льстецам, раболепствующим перед Иваном Долгоруким, а после 19 января все отвернулись. Что говорить о князе, ежели к Наталье Шереметевой даже Варвара Черкасская перестала заходить — то ли отец запретил, то ли сама испужалась.

«Куда девались искатели, друзья? — писала Наталья Борисовна, полная страстного недоумения. — Все спрятались, и ближние отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтоб я встречу с кем не попалась, всем подозрительна. Лучше б тому человеку не родиться, кому на свете быть велику, а после прийти в несчастье: все станут презирать, никто говорить не хочет!»

Однако истоки всех бед муж и жена видели в разном: Иван Алексеевич считал виновницей бедствий Анну Иоанновну, а Наталья Борисовна — Бирона.

   — Помнишь ли, как шёл я со своими гвардейцами в день её коронации? В последний раз командовал... В один миг встретился с нею глазами, и никогда не забыть мне её взора. А меж тем уже подписан был указ об моём розыске, она готовила уже свои противности.

   — Как же не помнить, Ванюша? — не выпуская своих рук из его и не поднимая головы, отвечала Наталья. — Как возвращалась я с той коронации к дому, шла мимо твоих гвардейцев, так не знала, куда и глаза девать... Одни солдаты кричат: «Это отца нашего невеста!» А другие: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» Еле доехала до двора своего... Да только разве в том государыня виновата? Главный — Бирон. Собой он красив, люб, видно, и государыне... А человеки почуяли нового фаворита и давай ему угождать!..

Об Анне Иоанновне в «Записках» у неё есть такой отзыв: «Престрашного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идёт, всех головою выше, и чрезвычайно толста».

О Бироне же оставлена ею более пространная запись: «...он старался наш род истребить, чтоб его на свете не было... когда её выбирали на престол, то между прочими пунктами было написано, чтоб оного фаворита, который был при ней камергером, в наше государство не ввозить... многие пункты переменили и дали ей во всём волю... Как он взошёл на великую ступень, он не мог уже на нас спокойно глазами глядеть. Он нас боялся и стыдился. Наш род любили за верную службу отечеству, живота своего не щадили; сколько на войнах головы свои положили!.. А он был самый подлый человек, а дошёл до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало! Уже все его в руку целовали, а он что хотел, то и делал; уже титуловали его «Ваше Высочество», а он не что иное, как башмачник: на дядю моего сапоги шил».

   — В стране нашей не можно женщине на троне быть... — страстно шептал князь. — Это Елизавета Английская могла казнить возлюбленного своего лорда Эссека, а русская королева... всегда в услужении у своего фаворита.

   — Злодейская его воля на государыню давит... Да и не одних Долгоруких хочет он извести, Голицыных тоже.

Многоликий царедворец, Бирон был стройный и ловкий в движениях, обладал чарующим голосом и постоянно меняющимися глазами. Он мог обворожить всех, а мог нахмуриться и замолчать так, что весь двор замирал, и государыня согласна была на всё, лишь бы вновь чаровал тот голос. Хитрость его была безгранична. Например, чтобы ослабить знатные российские роды, порешил сперва уничтожить Долгоруких и возвысить Голицыных; лишь спустя какое-то время Дмитрий Голицын будет посажен в Шлиссельбургскую крепость, брат его умрёт в опале, а один из Голицыных подвергнется наиболее изощрённому издевательству — его насильно женят на придворной шутихе Бужениновой.

Так ехали молодые супруги Долгорукие, сидя в своей карете и разговаривая, отрешаясь от дождя, тряской дороги и косых взглядов родственников.

Впрочем, выпадали часы, когда горизонт очищался от облаков и на небе господствовало солнце, мягкое, апрельское солнце, взывавшее к терпению. Тогда князь Иван и братья его садились на верховых лошадей и скакали по полям. Непременно потом князь подъезжал к карете, где пребывала жена, и она выглядывала из окошка, любуясь его конём:

   — Этакой красавец! То аргамак по кличке Ветер?

Славная лошадка... А глаза какие... и весь трепещет... Была бы я живописец, непременно написала бы портрет его...

Князь снисходительно улыбался:

   — Да разве с лошадей портреты пишут?

Лошади — особая страсть Долгорукого. Но именно по этому самому больному месту и нанесён был первый удар, когда приблизился обоз к городу Касимову. Здесь отобрали у них верховых лошадей, в том числе и любимого аргамака. В «Своеручных записках» Шереметева-Долгорукая повествовала об этом так:

«Девяносто вёрст от города как отъехали, в первый провинциальный город приехали; тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: велено-де с вас кавалерию снять... В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали. Боже мой, какое это правосудие?»

Простившись с «кавалерией», молодая княгиня заметила:

   — Небось Бирон теперь будет хозяин нашим коням. В Москве сказывали, что с лошадьми он разговаривает по-человечески, а с людьми — как с бессловесными животными.

Впрочем, Наталья тут же пожалела о своих словах: зачем слышать сие Ивану Алексеевичу? И пустила в ход всю свою ласку и женскую хитрость, чтобы отвлечь его от грустных дум.

 

ОТ КАСИМОВА ДО СЕЛА СЕЛИЩЕ

   — Господи, как надоели мне сии тесные обстоятельства! — воскликнула княжна Катерина Долгорукая, когда обедали они в каком-то трактире гречневой кашей. — Хочу чего-нибудь сладкого! — И отодвинула от себя тарелки.

Прасковья Юрьевна виновато глянула на дочь:

   — Недостанет у нас денег на дорогу, ежели мы сладкое будем есть... Питаемся-то общим коштом, а нас — экая орава!..

При этом свекровь с Катериной многозначительно переглянулись и обратили взгляды на Ивана и его жену. Лицо Натальи стало пунцовым: как перед отъездом договаривались питаться общим коштом, сообща, а теперь, значит, они с мужем в тягость?..

С того дня молодые решили отдельно покупать продукты, отдельно кормить своих лошадей, собак.

В первом же селе Иван Алексеевич отправился на базар, но оказалось, что ежели так тратить деньги, как он, то им и на неделю не хватит. К тому же князь раздосадован тем, как грубо отвечали на базаре. Что было делать? Молодая княгиня стала вместе с ним ходить за покупками, а потом и одна, она научилась даже «торговаться».

   — Сколько ещё вёрст до села нашего? — нетерпеливо покусывая губы, спросила Катерина. — Там-то накормят нас как надобно?

Отец стал живописать село Селище, красоты его и богатство. Катерина всё ещё держала себя как порушенная государева невеста, и родители старались во всём ей угождать. Братьев и сестёр это раздражало, и оттого в семье то и дело возникали споры-раздоры. Долгорукие были вспыльчивы, горячи, склочливы. Прямоты и открытости, которые царили в шереметевском доме, тут не было и в помине. Иван Алексеевич всячески старался уберегать жену от пререканий сродников, да и сама она держалась осторожно. Однако замечала, что от этого ничуть не умягчались их сердца. Уж не завидуют ли они её счастью? Ведь ей и впрямь с милым рай в шалаше. Свои обиды Наталья умела забывать и более всего переживала за мужа: сколько несправедливостей свалилось на его голову!..

А весеннее половодье всё не утихало, пойма Оки превратилась в море, ручьи — в реки, а реки — в озёра. Да и что это была за дорога! То и дело возникала на пути вода, приходилось объезжать, а спросишь у кого? — во всей «русской» Европе населения было меньше, чем в сегодняшней Москве.

Ехали — пока светло, а как темнело — останавливались на ночлег, иной раз — где придётся, прямо в лесу, в поле. Ставили палатки, расстилали постели, причём молодым — в самую последнюю очередь. Наталья Борисовна так и написала в своих «Записках»: «Настигла нас ночь, принуждены стать в поле, а где — не знаем, на дороге ли или свернули, — никто не знает, потому что все воду объезжают. Стали тут, палатки поставили. Это надобно знать, что наша палатка будет всех далее поставлена, потому что лучшее место выберут свёкру, подле поблизости золовкам, а там деверям холостым, а мы будто иной партии: последнее место нам будет. Случалось и в болоте; как постель сымут — мокра, иногда и башмаки полны воды».

Однажды, увидав мокрые башмаки мужа и зная, что переменить нечего, несчастная жена разрыдалась. Князь рассердился:

— Из такого пустяка слёзы лить? Говорил я тебе, оставайся дома! Плакальщица!..

И зареклась с того дня Наталья показывать своё горе, а ежели невтерпёж — так при Дуне или при гувернантке отревётся. Ах, как благодарить ей Бога за то, что последовали они за нею в горький сей путь! Что бы она без них делала?..

Откроем ещё «Своеручные записки»: «Маленькая была у нас утеха — псовая охота. Свёкор превеликий был охотник; где случится какой перелесочек, место для них покажется хорошо, верхами сядут и поедут, пустят гончих; а я останусь одна, утешу себя, дав глазам своим волю, и плачу, сколько хочу».

Как-то братья Иван и Николай отправились вперёд проведать дорогу. Час, другой нет их, уж третий пошёл...

Молодая княгиня наплакалась вволю, глядит — на дворе тьма-тьмущая! Где они, куда запропастились? Вдруг заблудились и никогда не найдутся али провалились в воду, потонули?..

Наконец в сумерках показались две фигуры: они! От того, что поведали братья, впору было снова разреветься. Подъехали к реке — хотели узнать, глубока ли вода. Иван пришпорил коня, ступил, но Николай остановил его — мол, шуба у тебя долгополая, ежели глыбко — утонешь. Сам же он был в коротком кафтане и двинулся вперёд. Но только сунулся в воду, как лошадь тут же провалилась. Еле вытащил его старший брат, и с немалым трудом выбрались они на дорогу...

Увидя заплаканные глаза жены, князь на сей раз не осердился. «Не тужись, друг мой сердешный, — утешал её. — Не простужусь, тело у меня крепкое, была бы душа такая... А как скоро будем в доме своём, в Селище, там отогреемся».

Село это их родовое было как земля обетованная для иудеев. Когда увидали путники пышную кущу лип на возвышении, жёлто-белый дом — радости не было конца. Здесь они будут жить в тепле и довольстве, дворня со всеми её угождениями небось ждёт уж их...

И в самом деле, едва показались кареты на дороге, как всё село высыпало им навстречу. Вскорости затопили баню, накрыли стол. Золовки перестали пререкаться, девери ссориться, старый князь впервые улыбнулся. Душа Натальи возрадовалась: хоть и не дома, но в достатке, да и места тут славные, не хуже Кускова, и лето во всей своей пахучей свежести, сад — в полном цветении. Вышли из коляски, сорвал Иван Алексеевич три ветки сирени, она уткнулась в упругие прохладные гроздья и замерла от счастья...

Однако не знала ещё чистая её душа всей глубины вероломства тех, кто возлютовал на Долгоруких, старые властители своё получили, а у новых аппетиты сильнее. Люди, возвысившиеся после них, вели усиленный розыск и желали завладеть немалыми их богатствами. И не знала Наталья Борисовна, что уже приготовлен указ о замене ближней ссылки — дальней. 13 июня 1730 года Анна Иоанновна подписала указ, по которому предстояло препроводить знатное семейство подале, а куда — о том никому не сообщать. День, когда с тем указом прибыли стражники в Селище, подробно описала в своих «Записках» Наталья Борисовна:

«Только что мы отобедали — в этом селе был дом господский, и окна были на большую дорогу, — взглянула я в окно, вижу пыль великую по дороге; видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут. Как стали подъезжать, видно, что все телеги парами, позади коляска покоева. Все наши бросились смотреть; увидели, что прямо к нашему дому едут; в коляске — офицер гвардии, а по телегам солдаты, двадцать четыре человека. Тотчас узнали мы свою беду, что их злоба на нас не умаляется, а больше умножается. Подумайте, что я тогда была, упала на стул, а как опомнилась, увидела полны хоромы солдат. Я ничего не знаю, что они объявили свёкру, а только помню, что я ухватилась за своего мужа и не отпускаю от себя; боялась, чтоб меня с ним не разлучили.

Великий плач сделался в доме нашем; можно ли ту беду описать? Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас. Великая сделалась тревога: дом был большой, людей премножество, бегут все с квартир, плачут, припадают к господам своим, все хотят быть с ними неразлучно; женщины как есть слабые сердца, те кричат, плачут. Боже мой, какой это ужас! Кажется бы и варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился... Поставили у всех дверей часовых, примкнули штыки. Боже мой, какой это страх! Я отроду ничего подобного этому не видала и не слыхала. Велели наши командиры закладывать; видно, что хотят нас везти, да не знаем куда...

Вот уже к вечеру велят нам в кареты садиться и ехать. Я опомнилась и стала просить, чтоб меня отпустили на квартиру собраться; офицер дозволил. Как я пошла, и два солдата за мною; я не помню, как меня мой муж довёл до сарая того, где мы стояли. Хотела я с ним поговорить и сведать, что с нами делается; а солдат тут, ни пяди от нас не отстаёт; подумайте, какое жалостное состояние!..

Тут уже он мне сказал: офицер объявил, что велено нас под жестоким караулом везти в дальний город, а куда — не велено сказывать. Однако свёкор мой умилостивил офицера и привёл его на жалость; сказал, что нас везут на остров, который отстоит от столицы на четыре тысячи вёрст и больше, и там нас под жестоким караулом содержать будут, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви; переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. Подумайте, каковы мне эти вести; первое — лишилась дому своего и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня; брат меньший мне был, который меня очень любил; сёстры маленькие остались. О боже мой, какая это тоска пришла! Жалость, сродство, кровь вся закипела от несносности... Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и ведать обо мне, где я; когда я ни с кем не буду корреспонденции иметь или переписки; хотя я какую нужду не буду терпеть, руку помощи никто мне не подаст; а может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: «Лучше ей умереть, а не целый век мучиться!» С этими мыслями ослабели все мои чувства, онемели, а после полились слёзы».

Долго не могла прийти в себя юная княгиня, пребывая в глубоком обмороке. А потом, узнав, что с мужем её не разлучат, стала спешно собираться. Князь же её опять впал в отчаяние и делать ничего не мог. Отец его, воспылав ненавистью к Бирону, со злостью проговорил:

— Будто кошка с мышами, играет нами Бирон... Медленную казнь, знать, задумал. Сперва забрал всё, что в столицах имели, потом верховых лошадей, теперь — честь княжескую, надежду на покой.

Не знал ещё старый князь, что велено отобрать у них ордена и драгоценности, ежели стоимость превышает определённую сумму. Наталья немало пролила слёз, когда лишили её золотой табакерки, подаренной в день помолвки императором. Зато кольцо, знак верности драгоценного её мужа, оставили, и она незаметно прижала его к губам. Прасковья Юрьевна с дочерьми много старались в Горенках, чтобы запрятать подальше драгоценности, они и тут их прятали, однако многого пришлось лишиться...

Когда, однако, у Катерины потребовали вернуть кольцо с бриллиантами, подаренное Петром II, то Катерина высоко вскинула голову и с гневом ответствовала:

— Никогда! Никогда вы не получите это кольцо! Это моя святыня. А ежели хотите отнять его, так отрезайте палец либо всю руку!

 

ЧЕРЕЗ УРАЛ К ТОБОЛЬСКУ

Так в селе своём Селище Долгорукие превратились из опальных князей в арестантов. Двадцать четыре стражника сопровождали их в дальнейшем пути, а путь теперь шёл по рекам Оке — Волге — Каме. Где двигались на вёслах, а где струги тянули бурлаки.

26 июня прибыли в Муром, затем — в Нижний, в Казань, а 1 августа пристали к берегу Камы возле Соли Камской...

Речной путь был не так опасен, как дорога в Мещёрском крае, однако чересчур медлителен. Полтора месяца — как полгода. Часы тащились за часами, дни за днями, недели за неделями, а впереди — полная неизвестность. Одна утеха — красоты природы. Плыли струги — плыли зелёные берега, а на небесах поднимались розовые, синие, сиреневые рассветы, полыхали величественные закаты. Но всё это окрашено было в печальные тона, закатные облака казались похожими на багровые кровоподтёки, громоздящиеся фиолетовые тучи — тяжелы, как приговоры...

В Соликамске арестантов пересадили на телеги, и они двинулись по тряским горным дорогам, по глухим и мрачным местам. Снова — ночёвки в палатках, на голой земле или в избах, на поставах. Угнетали дурные запахи, жара, пугали клопы, тараканы, мыши. Молодая княгиня содрогалась, слыша подозрительное шуршание, видя ненавистных тварей. Избы были низкие, тёмные, а ей, при высоком её росте, приходилось сутулиться. Она так и пишет: «Была у меня повадка или привычка прямо ходить, — меня за то смолоду били: ходи прямо; притом же и росту я немалого была... только в хижину вошла, где нам ночевать, только через порог ступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка... думала, что с меня голова спала...»

Глушь проезжих мест была поразительна. Только садилось солнце, наступала кромешная тьма, и вползал в душу страх. Ямщицкие избы освещались лучиной, прокопчённые потолки давили своей тяжестью, а тени нависали чудищами.

Увидя обоз, деревенские жители выстраивались рядами и надолго замирали, дивясь одеждам, повадке, разговорам путников. Дети мигом разбегались и выглядывали из-за углов; если же кто приближался к ним — пускались наутёк.

Многие тут ещё пребывали в убеждении, что землёй правит Пётр I, но не настоящий, а подменённый; настоящий же убит при царевне Софье, а вместо него на трон пробрался чужеземец, который есть истинный антихрист. Другие верили в немыслимые чудеса, например в то, что время от времени с неба спускается большая чёрная собака, которая напускает на мир мор, глад и болезни.

Женщины из долгоруковского обоза боялись ступить шаг в сторону от дороги — всюду мерещились разбойники. Молодым же князьям ненавистно было однообразие долгой дороги, окружавшая их стража, и оттого они готовы были к любой встрече. Однажды в Мещере было так: местные жители попросили защитить их от грабителей, и братья с радостью принялись отливать пули, заряжать ружья, делать засады. «Не бойся, радость моя, — утешал князь жену. — Ружьё при мне, а трусом я никогда не был...»

Наконец добрались до Верхотурья, а это — отвесные скалы, крутые тропы, обрывы. Лошади могли идти только по одной, люди — гуськом. «Триста вёрст должно было переехать горами, — пишет в своих «Записках» Н. Б. Долгорукая, — вёрст по пяти на гору и с горы также; они же все усыпаны камнями дикими, а дорожка такая узкая...

по обе стороны рвы. Ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнёт; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый верх горы, посмотришь по сторонам, — неизмеримая глубина, только видны одни вершины леса, всё сосна да дуб, отроду такого высокого да толстого лесу не видала. Эта каменная дорога, думала, что сердце у меня оторвёт. Сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости, спешат... наши командиры, чтоб домой возвратиться... Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем... да и обсушиться негде».

И в эти-то самые дни, когда одолевали путники Уральский хребет, заметила Наталья Борисовна, что стало твориться с ней что-то неладное: голова кружится, тошнит, есть не хочется. Кому пожаловаться? Кто объяснит, поможет? Рассказала мадам Штрауден. Та сразу догадалась: беременна! Ох, только этого не хватало по такой-то дороге! Да как же перенесёт всё это ребёночек в животе её? По этаким-то камням, по тряской дороге? Будет ли жив? Сперва ничего не говорила мужу, удручённая новостью, однако не выдержала, призналась.

   — Люба моя! — вскричал он. — Да разве ж то беда? Лишь бы мы с тобой на языке одном всё друг дружке сказывали!.. Сердечушко моё, будет у нас сынок — страданиям нашим отрада, грехам оправдание.

С того дня князь стал внимательнее к жене. Ежели кто из сродников обижал её, защищал открыто. Ежели ей хотелось поплакать — шутил:

   — Полей слёзки-то на стылую землю! Обогрей её, слёзы твои горячие, как любовь наша...

 

ОТ ТОБОЛЬСКА ДО БЕРЁЗОВА

Удивительно: Наталья Борисовна в «Своеручных записках» (называются они так потому, что писала она сама, своими руками, многие же в те времена надиктовывали записки с помощью секретарей) нигде не называет ни одного имени, фамилии, ни города, ни селения; ни единого раза не назвала она по имени даже своего мужа — только «друг мой» или «товарищ мой». Было это способом шифровки, шло от страха перед тайными следователями? Вот и про город Тобольск ни слова, лишь сказано, что жили они на берегу большой реки неделю, пока готовили судно. Не знать же про сей город она не могла, ибо там на воеводстве был её дед, затем князь Черкасский и ещё один из родственников Долгоруких.

Тобольск — самый краешек русской земли и начало Сибирской губернии. Лишь казаки — любопытствующий и храбрый народ да торговцы, согласные на риск ради прибытку, перекочёвывали через Камень-Урал и осваивали новые земли. Чужеземцы по своей воле туда не заглядывали, и пришлось в сём месте расставаться с гувернанткой.

Наталье сообщили об этом, когда она сидела возле постели Прасковьи Юрьевны, — свекровь за дорогу совсем расхворалась: ноги подкашивались, внутренности содрогались, а глаза от слёз ослепли.

В комнату вошёл охранник и сообщил, что дальнейший проезд иностранки нежелателен и даже опасен. Юная княгиня лишь воскликнула про себя: «Ах, как же отныне будет! От матери своей была я препоручена мадаме, а что теперь станется?»

Мадам Штрауден тоже ничем себя не выдала. Сухопарая сорокалетняя дева была истинная шведка: вынослива, как солдаты её вчерашнего короля Карла XII. Она лишь попросила разрешения собрать в дорогу воспитанницу. Принесла своё одеяло, и вместе с Иваном Алексеевичем они принялись обустраивать каюту, вернее чулан, в котором предстояло ехать молодым. Законопатив щели и оглядев всё, она удовлетворилась и спросила:

   — Сколько денег имеете вы на дорогу?

   — Ни полушки, — опустила голову Наталья.

Мария вытащила большой кожаный кошель и почти всё, что у неё было, отдала. (Потом Наталья напишет брату письмо, прося вернуть ей эти деньги). Лишь когда всё было сделано, настороженные синие глаза гувернантки поблекли, как выцвели, и наполнились слезами. А когда пришло время прощаться, их не могли разлучить: «Вошла я в свой кают, увидала, как он прибран... Пришло мне вдруг её благодарить за её ко мне любовь и воспитание; тут же и прощаться, что я её здесь уже в последний раз вижу; ухватили мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, что я и не помню, как меня с нею растащили».

Но разлука та была не последняя — пришлось проститься и с любимой служанкой Дуняшей. Непонятно как получилось, но золовки обошли её, хитростью взяли себе лишнюю слугу, а ей пришлось отказаться от Дуняши; дали местную девку, о которой в «Записках» написано: «...мне дали девку, которая была помощницей у прачки, ничего делать не умела, как только платье мыть; принуждена я была в том согласиться. Девка моя плачет, не хочет от меня отстать: я уж её просила, чтоб она не скучала, пускай так будет, как судьба определила».

Вот уж погрузились, ударил колокол, и судно двинулось по реке. Мадам Штрауден и Дуня стоят на берегу, а Наталья Борисовна в глубоком обмороке лежит в каюте. Князь даёт ей нюхать спирт. Придя в себя, вскочила, бежит на корму ещё раз проститься, но... пристань уже позади. Князь успокаивает её, гладит руку; опомнившись, взглядывает она на руку: где браслет? Должно, в воду упал... Ах, до него ли теперь, его ли жалеть, когда «жизнь тратится»!..

Судно идёт с попутным ветром, уже скрылась колокольня тобольского собора...

Недалеко отъехали, как вдруг усилился ветер; сгрудились чёрные облака, и полил страшный дождь, загремели громы: «...гром, молния гораздо звончее на воде, нежели на земле; а я от природы грому боюсь. Судно вертит с боку на бок; как гром грянет, то и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась — та плачет и кричит. Я думала, свету преставление! Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна препроводили. Как скоро рассвело, погода утихла...»

Должно быть, тогда, 250 лет назад, природа всё же была более необузданной и дикой — такое впечатление возникает, когда читаешь «Своеручные записки». В одном месте, к примеру, путникам пришлось быть свидетелями двух лун на небе. В другом — на Оби — случилось невероятное происшествие, и не удержаться, чтобы не процитировать это место:

«Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив. Я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы — никто сказать не умеет, сами не знают. На одном берегу всё березник, так, как надобно роще, не очень густой. Стала эта земля оседать и с лесом несколько сажен опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго. Думали всё, что мы пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвало, что видна стала за оставшей малою самою частию земли вода; надобно думать, что озеро. Когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был: думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божия поспешила. Ветер стал утихать, землю перестало рвать, и мы избавились от той беды, выехали на свету на свой путь, из одного заливу в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унёс».

Что это было? Сель, оползень? Так или иначе, путники неким чудом «вышли сухими» из воды, судно не потонуло, все остались невредимы. Зато дальнейшее путешествие проходило без происшествий, спокойно. Обь уверенно и властно несла их на своих могучих водах, а с берегов смотрели начинавшие рыжеть лиственницы.

Когда дули ветры, гремели громы или были какие неудобства у его жены, Иван Алексеевич, чтобы отвлечь её, был деятелен, разговорчив, пел песни под шум ветра. Покой же и медлительное движение судна, напротив, приводили его в мрачность, он опять возвращался к мыслям о злополучной своей судьбе, каялся, что принёс ей такое горе. Зато Наталья Борисовна, угадывая его состояние, становилась ровно-спокойной, даже весёлой. Она более обращала внимание на красоты природы, любовалась закатами, а то находила в поведении окружающих что-нибудь забавное. Князь как-то поймал осётра, она привязала рыбину на верёвочку и всё шутила: «Вот и не одни мы в неволе, вот и осетрок разделяет её с нами!»

Князь, глядя на жену, думал: сколько жизней отделяют их от счастливого дня помолвки на Воздвиженке? Не одна, не две — целая вечность. Ждал ли он, какой станет она в испытании?

Княгиня чувствовала на себе его взгляды, догадывалась про его мысли и иной раз спрашивала:

   — Любишь ли ты меня, Иван Алексеевич, как прежде?

   — Прежде? — задумчиво отвечал он. — Пуще прежнего!.. Скорблю только, что горе со мной терпишь.

   — Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! — весело отвечала она. — В радости так не узнать человека, как в горести.

Ответы её были беззаботны, но сердцем своим знала: лишь неустанной заботой, вниманием, шуткой может укрепить его дух, — и откровенно об этом потом написала:

«Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать; и должна была его ещё подкреплять, чтоб он себя не сокрушал: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Всё оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина — всё непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он в сердце моём был. Мне казалось, что он Для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».

...Чем дальше на север, тем всё шире и полноводнее становилась река. Оставалась одна ночь пути, когда путешественникам предстало опять необычайное зрелище: по небу заполыхали синие, зелёные, жёлтые полосы. Будто гигантская люстра свисала с небес, и яркие светы то возникали, то меркли, внушая страх и трепет.

Наталья залюбовалась, золовки схватились за руки, а с Катериной стало твориться что-то невообразимое. Она колотила рукой по деревяшке, рыдала в голос, рвала на себе платье. Охватило ли её воспоминание о возлюбленном Миллюзимо или каялась в согрешении с государем? Никому ничего не сказала — и вдруг выпрямилась, отёрла слёзы и замкнулась в молчании...

Утром среди необозримого водного пространства предстал возвышающийся вдали остров...

Множество деревянных домиков разбросано на берегу. Крыши их, обвеянные ветрами, промытые дождём, серебрились на солнце.

Это и был городок Берёзов...

   — Становись! — крикнул офицер арестантам. — Мешки, корзины готовь! — И стал подталкивать Долгоруких, при этом коснулся плеча Катерины.

И опять что-то сталось с княжной Катериной. Она пригвоздила офицера огненным взглядом и с ненавистью проговорила:

   — Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!

До Тобольска арестантов сопровождал вежливый офицер, благодаря галантерейным подаркам с ним быстро нашли общий язык. В Тобольске же им дали солдат, которые были не просто грубы, нет: они находили особое удовольствие во власти над именитыми князьями. Наталья и золовки её то и дело отворачивались, чтобы скрыть слёзы обиды и оскорблённого достоинства...

В молчании глядели они на острые столбы, возвышающиеся на высоком берегу, — острог.

* * *

«Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!» — те же слова скажет Екатерина Долгорукая и потом, когда окажется в монастыре, в заточении. Сколько высокомерия, гордости в этих словах!.. Они вызывают в памяти некоторые образы из XX века.

К примеру, генерала, командовавшего полком в годы первой мировой войны, носившего фамилию Долгорукий. Он считал позорным ходить в атаку, пригибаясь, — только в полный рост, глядя в лицо неприятелю. Под его началом служил знаменитый Серж Оболенский, которого пытались завербовать органы НКВД и который оказался крепким орешком.

Иногда кажется, что аристократы, представители древних фамилий, жили, ощущая себя как бы на сцене грандиозной Истории, а в зале сидели в числе зрителей их предки.

В памяти возникает и ещё один, иной образ — Ларисы Михайловны Рейснер. Горделивая красавица революции, она видела себя на сцене Истории. Сама старинного дворянского рода, она, однако, поверила в идею социального равенства и была сторонницей уничтожения сословий. Даже принесла свою самую большую любовь, любовь к Николаю Гумилёву, в жертву идее. Подобно Екатерине Долгорукой, она полагала, что жить следует не по велению сердца, а по воле разума, расчёта.

Судьба Ларисы Михайловны тоже оказалась некоторым образом связанной с Шереметевыми. В 20-е годы она поселилась в Шереметевском переулке, рядом с домом, в котором совершалась помолвка Натальи Борисовны. В расцвете молодости и красоты заболела и лежала в «кремлёвской больнице» — бывшем шереметевском дворце.

Н. Я. Мандельштам вспоминает, что Рейснер «примеряла к себе наряды истории». Однако прощает ей этот грех, так как она помогала многим гонимым, осуждала ЧК (говорила, что краснеет, когда думает о Петроградском ЧК). И помогла, видимо, «некоему искусствоведу, бывшему графу» — по всей вероятности, это был Павел Сергеевич Шереметев.

Как и Екатерина Долгорукая, Лариса Рейснер заболела в расцвете молодости и красоты (смерть её в таком возрасте кажется весьма подозрительной, но это уже другая тема). И в обеих их было что-то от «роковой женщины», ведь Катерине ещё предстоит сыграть немалую роль в судьбах наших героев, она будет заточена в монастырь, она выйдет замуж за одного из умнейших людей — Брюса, но...

С жестоким равнодушием История перетасовывает человеческие судьбы, как карты, и это не так удивительно, как то, что люди сами подыгрывают Истории.

 

I

орькое зрелище открылось путникам, когда поднялись они на высокий берег реки и вошли в ворота острога.

Городьба из длинных, заострённых вверху брёвен, острые колы, будто копья, отделяли острог от городка Берёзова...

Посредине площади высилось когда-то крепко, но без всякой красы построенное здание бывшего Воскресенского монастыря. Боковые пристройки, купола сгорели, и остался лишь остов — кубического вида домина, разделённая на комнаты-кельи. Оттуда пахнуло нежилым мрачным духом...

Ступив за порог трапезной, старый князь Алексей Григорьевич еле удержался на ногах. Братья тоже остолбенели, а сёстры завыли в голос. Когда же комендант указал каждому на его помещение — келью, то оказалось, что для молодой семьи — Ивана и Натальи — места не хватает. Что было делать? Охранники показали сарай, стоявший во дворе, который можно перестроить в избу.

   — Что делать? У горькой беды нет сладкой еды, — заметил, видимо, посочувствовавший им комендант — Помогаем!

На другой день после прибытия Иван Алексеевич отправился поутру во двор, чтобы оглядеть всё, и вышел на берег реки. Здесь предстала ему церквушка, от которой открывался вид на заречные дали. Но столь широко разлились тут воды, что не рекой, а морем-озером можно было назвать их. Стоял сентябрь, ещё не опустилась долгая зимняя ночь, солнце посылало слабые свои лучи на затерявшуюся в водах землю.

Князь так поражён был открывшимся видом, что не сразу услышал за собою шаги, а повернувшись, увидел священника. Тот назвал себя: «Матвей Баженов». Оказался он словоохотлив и, как и бывает в отдалённых местах, сразу разговорился с новым человеком.

   — Дивно тут вашей милости? — спросил.

   — Да-а, природа красивая...

   — Это пока сентябрь.

   — А давно ли церковь сия возведена?

   — Как же, как же, совсем молодка наша церковка! А духовитая! Теперь ещё свежим деревом пахнет. — Он любовным взглядом оглядел церковь и добавил: — Александр Данилыч строили её...

   — Меншиков? — встрепенулся Долгорукий.

   — Они, они! И дом — во-он он! — построил, и церковку возвёл, а имя ей дал — Спас. Знать, спасала она его в горестях его... Да только разве спасёшься от горя лютого на сем свете?.. Горе поболе ссылки надвинулось тут на него... — Отец Матвей сделал несколько шагов, и они оказались на погосте. — Покоится здесь раба Божия Мария.

Князь дрогнул: Мария, та самая?

   — Сам, своими руками Александр Данилыч землю мёрзлую ковырял, постелю холодную стелил ей... А уж как пригожа была, да и нравом-то ласкова... И отца горячо почитала... Да, видно, Богу была угодна, и вознёс он её к себе...

Долгорукий стоял, вперив неподвижный взор в землю. Воображению его предстал бал в Петергофе — и счастливая, танцующая с государем императором, порхающая как бабочка Мария. И она — в этой мёрзлой земле? Злую шутку сыграла с нею судьба! Ещё одна порушенная невеста...

   — Отчего померла она? — тихо спросил князь.

   — Послал Господь наказание за грехи наши! — вздохнул священник. — Оспу принесло к нам, вот и... малятки, детки её, тоже с нею ушли! Слава Богу. — Он взглянул на небо, перекрестился и показал на два малых холмика рядом.

«Как? Она родила?.. И они похоронены под сими холмиками?.. Но кто их отец?» — спрашивал молчаливый взгляд Долгорукого.

Отец Матвей отвечал на его немой вопрос:

   — Этакое-то доброе сердце да этакая-то красота одни не пребывают. К княжне Марии вскорости приехал знатный человек. Тайно прибыл, а был из себя видный.

   — Кто же он? — спросил князь.

   — Так имя-то у него такое же, как у вашей милости: Долгорукий, Фёдор. Не слыхали разве в столицах-го?

Сын дяди Василия? Неужто? Князь смутно вспомнил мовку, которая кочевала в Москве о Фёдоре Васильевиче (толмаче), который под чужим именем отправился в Индию. Значит, не доехал до Индии, сюда устремился?! И позвала его любовь...

   — А что Меншиков? — посуровевшим голосом спросил он.

В памяти встала продолговатая, худая физиономия с ямочкой на подбородке, с двумя крупными морщинами-скобами вокруг тонких губ, которые способны складываться в язвительную улыбку, кудлатая, похожая на львиную голова. Как горделиво восседал он в своей карете, отправляясь в ссылку, как кланялся простому люду — умел светлейший проигрывать!..

Однако из рассказа священника совсем в ином свете предстал старый недруг Долгорукого.

   — Великий был человек! — вздохнул, перекрестившись, батюшка и указал на церковь. — Эвон какие сделал загогулины с боков, а колоколенка!.. Деятельный человек! Он и службу справлял, и на клыросе пел, и в колокола звонил... А дома, бывало, ляжет на полати и оттуда мемуар свой читает про баталии славные, про кумпанства, виктории громкие, про ретирады стыдные, а сын его писал мемуар тот... Когда прибыл в Тобольск, стали неразумные люди бросать в детей его грязью — в него-то самого стыдились кидать. А он говорил им: в меня бросайте, невиновные дети мои, в меня!.. Сюда прибыл, промолвил: слава Богу, в первобытное состояние вернулся, откуда вышел я, туда и пришёл! Там, у трона, узнал я суету мира, а тут наслаждаюсь свободою духа. Не я, но они достойны сожаления... Чем более отняли у меня, тем менее у меня забот станет... И ни мести, ни злобы не держал ни на кого...

Долгорукий с недоверием внимал священнику, но можно ли усомниться в правде его слов? Так же, как теперь Долгорукий, стоял тут, должно, Меншиков на берегу Сосвы и глядел на этот простор. Словно угадывая его мысли, отец Матвей продолжил:

   — Бывало, выйдет вот так на берег и глядит, глядит вдаль, словно с Богом разговаривает... А как уложил любимую дочь в холодную постелю, как закопали деток её, так и сам свалился. От печали и помер... А детям своим говорил: легче бы, дескать, мне было, кабы не смущала меня мысль, что отправят вас обратно, туда, где порок торжествует над добродетелью, где в сердцах уж нет первобытной невинности... Мол, посередь сует того мира станете вы ещё сожалеть о здешнем заточении...

«В неволе моей наслаждаюсь свободою духа? — повторил про себя князь. — Посередь сует мира станете вспоминать о здешнем заточении... Неужто такие мысли обитали в голове державного властелина?»

   — Где похоронен Меншиков? — сухо спросил Долгорукий.

Отец Матвей повёл его в церковь, к алтарю. Так вот где покоится тот, с кем враждовали Долгорукие!

Сняв шапку и склонив кудрявую чёрную голову, князь перекрестился и встал на одно колено. Забыв о своём провожатом, он размышлял о том, какую роль они, Долгорукие, сыграли в жизни Меншикова, о дяде, с воем Василии Лукиче, который и ненавидел и ласкал Меншикова, учил племянника разным пронырствам, а юному царю нашёптывал о чрезмерной его роли, мол, одно слово — и рухнет его власть. А сын его, вот поди ж, приехал к Марии. Как всё перемешалось! Охватило князя какое-то смятение и смутное чувство вины — зачем он разжёг гнев государя, когда Меншиков не передал царской сестре 10 тысяч червонцев...

— Кто уповает на Бога, тому открывается Царствие небесное, — проговорил батюшка и ласково тронул арестанта. Они двинулись к воротам острога...

К этой встрече враждовавших когда-то фамилий следует добавить лишь, как встретились другие представители семейств. Современники вспоминают, что дочь Меншикова — Александра, узнав в ссутулившемся, постаревшем человеке Алексея Григорьевича Долгорукого, сразу забыла прежние обиды, сердце её исполнилось к нему жалостью, и она с открытостью и сочувствием заговорила с ним. Иное дело сын Меншикова. Услыхав о прибытии Ивана Долгорукого, он воспылал негодованием и воскликнул: «Увижу — плюну ему в лицо!» Однако обратился мыслью к отцу: как бы поступил он? Что завещал отец? — и охолодил себя, исполнился даже сочувствием: их ссылка кончилась, а у Долгоруких лишь начинается. Рассказывали также, что сын Меншикова спустя какое-то время вернулся в Берёзов, и подарил князю Ивану дом, построенный отцом...

 

II

Миновал год...

В поношенном платье и в меховой безрукавке Наталья Борисовна сидела возле слюдяного оконца и покачивала висевшую на лиственничной жёрдочке люльку, в которой спал её сын. За окном колыхались под ветром кусты, шевелились берёзовые листья, и в памяти княгини проносилось пережитое за этот год.

Как старый князь велел Ивану искать другое место, как горько тот усмехнулся и промолчал — сын отцу не перечил, но и скрыть обиду не умел; с того дня, как разжалован из фаворитов, отец стал будто не родной. Во дворе обнаружили сарай без окон, без печей, который стали перестраивать, и с каким старанием трудился муж! Уконопатил щели, сделал слюдяные оконца, сложил две печки. Как торопился — уж приближалось зимнее время, жена тяжёлая, в положении. Пришлось ей тогда ютиться вместе с золовками, вот уж наслушалась ссор ихних, споров! Зато сколько радости было, когда с нехитрым скарбом переселились в свою избу. Дали им комод, стол, шкап, две лежанки, из посуды — только глиняные плошки да медный самовар и кастрюлю. Перетащили два сундука с одеждой, иконами, книгами да неведомыми Наталье свёртками княжескими и начали жить. А тут и зима засвистела-завыла. Ладно бы холод, а то темнота наступила, чёрный полог опустился — под ним и живи без тепла, без солнышка. Окна заледенели, вода замерзает, из валенок не вылезаешь. Служанка глупа и ленива, сколько раз до времени задвижку закрывала, чуть не задохлись раз в угарном дыму... Пришлось княгине самой учиться и печи топить, и стирать, и меха шить. А князюшка её только успевал колоть да таскать дрова — топили по три раза на день. И не узнаешь, где день, где ночь: чернота, хорошо часы большие, ясные, цифры и стрелки чёрные, а поле белое...

Счастьем-то грех называть такую жизнь, однако... радость была: шли последние месяцы ожидания дитяти, губы её невольно расплывались в улыбке, когда слышала нежные и мягкие ударчики внизу живота!.. Но судьба её горемычная не дала даже малость порадоваться — заболела грудь. К рождению ребёнка надеялась получить кормилицу; писала челобитную в Петербург государыне, а как родила — пришёл ответ: нет, мол, не давать Долгорукой кормилицу. Муж только «злыдарихой» и называл в те дни императрицу — она умоляла его утишить речи свои, а он всё бушевал.

Назвали сына Михаилом — в память о предке долгоруковском Михаиле Черниговском, принявшем смерть за православную веру, а также в память о брате Натальи — Михаиле, который воевал вместе с фельдмаршалом и муки терпел в турецком плену. Тени сих предков должны были укрепить дух младенца, получившего жизнь в суровом крае.

Месяцам к пяти мальчик окреп, оправился, стал улыбчив, как все Шереметевы, и она, Наталья, вылечилась, и все трое были почти счастливы в своей избушке, затерянной в далёком краю. Об остальных же Долгоруких этого нельзя сказать. Они жили маятной жизнью, терзались однообразием. Ни писем, ни вестей с воли, две-три дорожки по крепости и редкие выходы в городок Берёзов — лишь по большим церковным праздникам.

В конце зимы задул ветер-колыхань. Тягучий, монотонный, он вызывал у неё страшную головную боль. Когда стало светлее — день и ночь светло, — перестал спать Иван Алексеевич. Солнце, бледное, немощное, висело над самым горизонтом, а небо покрывал белый дымчатый тюль — и днём и ночью. Наталья, утомлённая за день, засыпала, а Ивана Алексеевича беспрерывной канителью опутывали мысли. Она слышала сквозь сон, как муж ходил, вставал, отправлялся на берег.

Берег, белая вода, закаты успокаивали его, и он подолгу в одиночестве проводил так время.

Да вот и сегодня, осенним днём поутру отправился туда. «А не пойти ли и мне?» — подумала Наталья. Постояла над сыном, поправила меховое одеяльце и вышла, наказав служанке приглядывать.

Медленно подошла к лавке, которую сколотил и поставил тут муж, остановилась поодаль. Князь стоял, скрестив на груди руки, глядя вдаль, и не заметил её. Ни шапки на голове, ни парика, впрочем, тут сразу забыли о париках (а ведь когда-то у него их было штук 20). Сбоку, возле лба белела прядь седых волос — будто гусиное перо вставлено в густые чёрные волосы. Теперь кудри полегли, обессилели, а вокруг лица выросла тёмная бородка...

Водная гладь лежала — будто огромное серебряное блюдо. А птицы, которых тут было великое множество, — будто зёрна, рассыпанные на блюде. Но вот все они разом поднялись и, подчиняясь каким-то неведомым законам, устремились в одну, потом в другую сторону, рассыпались и снова с громким криком помчались.

Беспорядочные движения их подобны были потоку мыслей князя Ивана.

Он заметил жену, когда новая стая птиц опустилась на воду как раз против солнца, и каждая отбросила тень — будто разбитый черепок.

   — Вот и жизнь наша — что черепки разбитые, — сказал он.

Она вздохнула легко, прислонилась головой к его плечу и ответила:

   — Сердечко моё, не надобно горюниться.

   — Каково наш Михайло?

   — Почивает крепко. Здоров.

Солнце, только что сиявшее, подёрнулось пеленой, и быстро-быстро поплыл белый туман. Он стал густеть, и вот уже рыжие деревья на той стороне реки тают. Туман — всегдашняя беда этих мест. Зимой от него хрустящим инеем куржавятся деревья, летом над водой делается жемчужная дымка, а осенью он необычайно густ. Вверх поднимается пар.

А земля тут дышит... Будто баба из бани вышла, пар от неё валит. Долгорукий сел на лавку и усадил рядом жену.

   — Что-то теперь в Кускове делается, в Москве? Я бы всё туда глядела, только где она, Москва? В какой стороне? — тихо спросила Наталья Борисовна.

Князь показал на запад, помолчал и заговорил о своём:

   — Всё на круги своя вертается. Меншиков здесь стоял — теперь мы стоим. В неволе сей человек наслаждается свободой духа, тут простятся грехи ему. Тут более он свободен, нежели возле трона... Так Меншиков говорил.

   — Истинно так. Отец Матвей тебе про то сказывал?

   — Он. Отчего устроен так человек, что, пока не стукнется лбом, не поумнеет?.. Помнишь, каким я был в Петербурге? Ерошничал, лиховал...

   — Запальчив, необуздан, — улыбаясь добавила она, а про себя подумала: да ведь за то тебя и полюбила.

   — Цветок мой лазоревый, ты всегда была про меня хороших мыслей. Да ведь я-то не таков, ведь ферлакур я был отменный. — Он скосил глаза на жену, боясь, что слова эти ей не по нраву. Лицо её оставалось спокойным, и он продолжил: — Намерения имел я разные, всё думал, на ком жениться, то на Елизавете, то на Ягужинской...

«Что за страсть неуместная к покаянию? — пронзило её — Ещё и Ягужинская?» В Петербурге, в Москве кое о чём догадывалась, она, однако не задумывалась, просто полюбила, а теперь — к чему говорить?

Впрочем, князь тут же раскаялся в словах своих, крепко обнял её и быстро заговорил:

   — Не тревожься, друг мой, не серчай на меня! Прости великодушно. Давно сие было, тогда не уразумел я ещё всей доброты твоей и мудрости. Только тут всё открылось.

 

III

А вечером того дня, уложив сына спать, князь Иван и Наталья затопили печку, достали из сундука книги и сели у огня. Иван читал Библию, она — «Четьи-Минеи». Жития святых, составленные Димитрием Ростовским, были ей дороги: Димитрий Ростовский (Туптало) когда-то учился вместе с отцом её в Киеве, а потом постригся в монахи, обрёл уединение в Ростове и там работал над житиями. Единственную эту книгу и взяла с собой Наталья Борисовна и знала уже многие заповеди ростовского праведника, стараясь следовать им в трудные минуты: «Покорное слово гнев укрощает», «Будь тих, нетщеславен, кроток и явишься истинным учеником Христа».

Впрочем, в тот сентябрьский вечер книгу она отложила и взяла вышиванье. К Рождеству она дала обет закончить икону Божьей Матери Предстоящей.

Муж открыл страницы Библии, где были псалмы Давида. Когда-то в Петербурге пришлось ему видеть невеликую, менее двух аршин, деревянную скульптуру, изображавшую царя Давида — псалмопевца, и здесь отчего-то в памяти всё время возникал он: чуть склонённая голова, закрытые глаза (будто прислушивается к музыке), руки на струнах цитры и вдохновенное выражение. Что-то сходное появлялось и на лице князя, когда он читал звучные и ясные строки.

—«Услышь меня, Господи! Услышь слова мои! Уразумей помышления мои! Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой, ибо я Тебе молюсь... Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь. А я, по множеству милости Твоей, войду в Дом Твой, поклонюсь святому храму Твоему... Господи, путеводи меня в правде Твоей, рази врагов моих, уровняй предо мной путь Твой. Ибо нет в устах их истины: сердце их пагуба, гортань — открытый гроб, языком своим льстят...»

Нитки у вышивальщицы путались, перекручивались, часто образуя узелки, и Наталья терпеливо распутывала их, подцепляя иголкой. С её тонкими и длинными пальцами обычно это легко удавалось, но сегодня бело-серебристая нить, взятая для фона Богоматери, никак не поддавалась. Лик Богоматери в песчаных и коричневых тонах был хорош, но окружение никак не давалось. Ей хотелось сделать его светлым, как здешняя белая ночь или как белый разлив Сосвы, туманные берега. Уж не оттого ли происходила эта нескладица, что до сих пор помнились слова мужа про Ягужинскую, хоть и не показала она виду?

Князь, отложив книгу, взглянул на жену. Тёмные волосы на прямой пробор, сзади пучок, юный облик: девочка, не мать — тёплый платок на плечах, милое, доброе лицо, но отчего так строга? Где её ребячливость? Неужто осердилась за Ягужинскую? Ведь не скажет, никогда не выскажет обиды, он уж изучил её, промолчит. Князь подошёл, обнял её за плечи: мол, поздно, пора спать-почивать, и она, отложив пяльцы, поднялась.

Погашен огонь. Закрыты печи. Сопит в колыбельке сын. За окном воет ветер.

Долго ещё, чуть не до самого утра, проговорили в ту ночь, что-то выясняя, в чём-то каясь и прощая друг друга...

 

I

епроходимые леса да болота, хлеб привозят за тысячу вёрст... Избы кедровые, окончины ледяные вместо стекла, зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничего не родится, ни хлеба, ни какого фрукта, ни капусты...» «До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечего. Ничего не продают, ни же калача. Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили или не залили! Не можно жить в таком дурном месте... Кругом вода, жители в нём самый подлый народ, едят сырую рыбу, ездят на собаках, носят оленьи кожи: как сдерут не разрезавши брюха, так и наденут, передние ноги вместо рукавов» — так писала Долгорукая в «Своеручных записках» о первых своих впечатлениях.

Морозы, сырые туманы, ветер-колыхань, полгода — тёмный небосклон и тусклые коптилки с рыбьим или оленьим жиром, полная оторванность от мира, одиночество — было от чего впасть в отчаяние. Тем более княжеским отпрыскам, привыкшим к почитанию в столицах. Однако оказалось, что и аристократы могут смиряться перед любыми зимами и неволей. Время лечит, терпение вознаграждается спасением, а молодые переимчивы к переменам.

Иное дело — старые. Прасковья Юрьевна Долгорукая еле живая доехала до Берёзова, а не прошло и нескольких месяцев, как скончалась. Алексей Григорьевич после неё сразу состарился лет на десять, стал невыносимо бранчлив, мучил всех руганью и придирками, а потом потерял память, перестал узнавать дочерей. А в одну из ночей отправился куда-то, и утром нашли его возле церкви мёртвым. Сыновья и дочери, невестка справили и девятый, и сороковой день, как полагается. Но — «крута гора, да забывчива, лиха беда, да сбивчива»...

Обстановка в крепости изменилась. Как писали современники: «Суровый режим, назначенный Бироном для Долгоруких, в действительности благодаря характеру самого Долгорукого и обаятельным душевным качествам его жены Натальи Борисовны перестал соблюдаться местными властями». Ссыльные перезнакомились с охранниками, которые были весьма падки на приятельство с князьями. Отмечаясь у караула, Долгорукие стали бывать в городке, разговаривали с местными жителями; особенно близкие отношения сложились со священниками соборной церкви. Княжны вышили уже не одну «пелену», сделали немало вкладов в храм Одигитрии. Наталья Борисовна подарила «Богоматерь Предстоящую» — тёмных цветов поздней осени лик на белом туманном поле.

Во дворе острога был вырыт пруд, сделана небольшая «сажалка» для птиц, и в светлое время маленький Миша не отходил от белых неповоротливых гусей.

Между тем в Берёзов поступил новый указ: «Письма в домы свои писать, из домов приходящие допускать только те, в которых будет писано о присылке запасов и протчих нуждах... Но допрежь читать будущим при них офицерам... Записаться, когда, куды и откуда писано...» Так что ссыльные получали право переписки, однако писал ли им кто, писали ли они — неизвестно: в шереметевском архиве писем не обнаружено.

Теперь Долгорукие имели некоторое улучшение в пище, а также в одёже, однако ходили они по-крестьянски, в овчинных тулупах и валенках. Иной раз кто-нибудь из офицеров привозил с ярмарки необходимое. У Ивана Алексеевича завёлся приятель — поручик Овцын, весьма пригожий лицом и речами человек, в нём было что-то рыцарское, и это сближало их с князем. Нередко говаривали они о столичных делах, об Остермане, Минихе, Левенвольде, и поручик не скрывал своей нелюбви к иноземцам. Долгорукий согласно кивал головой.

Благодаря Овцыну Иван Алексеевич получил доступ к редким книгам. С немалым интересом стал изучать жизнь и историю Сибирского края, развитие его. Скорым оно стало при Петре I, который поддерживал купцов Демидова и Строганова, от них распространялись на восток энергия и сметливость. По указу Петра по Сибири разосланы были учителя арифметики и геометрии «для обучения детей известного состояния»; верный железным правилам, Пётр запрещал неграмотным даже жениться.

Много интересного наслышался Долгорукий от воеводы Бобровского. Петра I он называл не иначе как «Китоврас» — мол, как и этот сказочный герой, ходил царь только напрямик, не сворачивая и круша всё на своём пути. К примеру, повелел в глухом Тобольске устроить театр. И что же? — поставили «рапсодию киевского сложения», однако горожане тамошние — тоже вроде того Китовраса; во время представления «взошла, сказывают, туча с бурею», сорвала маковку с церкви, и в том углядели гнев Господень. Так же и с раскольниками: услыхав, что новый митрополит поёт «Смертию смерть поправ» вместо «Смертию наступи на смерть», они бросали в митрополита камни, ругали его и называли «латинцем».

Вдоль реки Обь и выше, к Обской губе, жили остяки, самоеды, вогулы. Были они простые, доверчивые, но диковатые люди. Поклонялись идолам, а в зверях, птицах, рыбах видели своих братьев. Однако с большим любопытством слушали и рассказы приезжих миссионеров, проповедников христианства, охотно соглашались принимать крещение, не изменяя, однако, своей вере. Воевода рассказывал Ивану Алексеевичу, как епископ Филофей, оставив епархию и облачившись в схиму, поплыл по реке и, остановившись в остяцком селении, где поклонялись идолу в виде гуся, стал проповедовать о Христе. Выслушав епископа, жители согласились креститься, даже сожгли истукана в виде гуся, однако долго потом судачили про то, как гусь вылетал из огня.

Никто из Долгоруких не пришёлся столь по душе воеводе, как Наталья Борисовна и Иван Алексеевич. Большой хлебосол, бахарь и добряк, он и его жена не раз зазывали их к себе в гости, а те испрошали разрешение у начальника караула. Любили воеводу за шутки, байки, прибаутки, которыми тот так и сыпал. Себя он называл «отставным капитаном Преображенского полка» по службе, а по призванию — «таратуем». Встретив отца с сынишкой, вынимал какую-нибудь забавку и напутствовал:

   — Ум твой, Михайлушка, в младенчестве яко воск, всяко к нему легче лепится, учись!.. Большой человек делайся, не то будешь как я — северный медведь, — и переваливался с одной ноги на другую.

Так же, то шуткой, то всерьёз, говаривал он о том, о чём другие помалкивали. Например:

   — Чуть не тридцать годиков выбивал Пётр I из наших голов старые порядки, учил трудиться, не сидеть на печи — и будто в ум ко всем вошли его сии слова, однако... не стало его, и опять пошло по-старому: кто чинится титулами, должностями, кто ворует, взятки берёт. Китоврас, Китоврас нам нужон!

Иной раз спросят у него: не боится ли, мол, фискалов? Бобровский горделиво отвечал: мол, нету у нас их в Сибири, не слыхать про ихние подвиги. Его вразумляли, но, как говорится, каков характер — таковы и его поступки, и носит человек характер свой, яко улита раковинку.

 

II

Князь с женой и сыном жили теперь в доме, построенном Меншиковым. В углу горницы стоял сундук, ключ от которого Иван Алексеевич носил с собой. Однажды, открыв сундук, он вынул что-то завёрнутое в тряпицу и расправил на столе. Наталья Борисовна склонилась рядом.

Это была тёмная, плохо различимая картина в красноватых и коричневых тонах, она рассмотрела несколько фигур. Уж не та ли это порсуна, где изображена помолвка Катерины, о которой сказывала она? — что, мол, ежели бы не первое апреля, роковой день, так была бы она теперь государыней, а картина — истинное доказательство. Что за первое апреля? Что произошло в тот день? Даже князь Иван не открывал ей того...

Вглядевшись, Наталья Борисовна не увидела там женской фигуры, напротив, несколько мужчин, и один из них — Иван Алексеевич. Внутренность церкви, иконы, красноватый отблеск на всём... Князь молвил:

   — Порсуну сию делал немец, гравёр... Писал он портрет государя для монеты, допущен был на коронацию, я помог ему, вот и подарил мне...

Наталье Борисовне представились те морозные дни. Новодевичий монастырь, Успенский собор... Служба торжественная и звучная. Грустное пение «Со славою»... Вход в алтарь государя, слова митрополита про величие царского звания, про то, что над ним — только Бог, но Бог помогает лишь царю-праведнику, коему печься о пастве своей — завещанный долг... Государь просит благословения у митрополита, выходит из алтаря, и тут шесть камергеров, впереди Иван Долгорукий держит царскую горностаевую мантию. В центре Успенского собора государь возлагает корону...

   — Слыхала я про книгу, в коей про Катеринин сговор с государем писано... А что... навеки ты с Петром Алексеевичем запечатлён... — Она задумчиво посмотрела на князя, на картину, добавила: — Дорога она тебе?

   — Самое дорогое, что есть! — пылко воскликнул он.

   — Не сослужит ли сие худой службы, ежели прознают?.. И ведомо ли тебе про другую картину, где Катерина с императором?

   — Неведомо, — беспечно отвечал Долгорукий, — оплошка сие! — С этими словами он взял гвоздь, приколотил его и повесил картину.

Они ещё вглядывались в полотно, когда в сенях послышались шаги, и в комнате шумно возник Александр, младший Долгорукий.

   — Здорово живете! — хмуро приветствовал он супругов. Не далее как вчера братья повздорили, и Александр теперь пришёл мириться. Однако сразу заметил раздосадованное лицо Ивана и то, как Наталья быстро ступила к стенке, закрывая что-то.

   — Знал я, всегда знал, что не доверяешь мне! — в сердцах вскричал младший. — Как был, так и остался «Ваше величество»! — Резко повернувшись, он выбежал из комнаты.

 

III

Назавтра выдался такой тёплый и светлый день, что грех было не пойти в лес: тропинка вниз из острога, мост через Вогулку, царство берёз и лиственниц и что-то напоминающее Кусково. Накинув меховую телогрейку без рукавов (которую в Петербурге называли «шельмовка» и которая была там теперь в моде), Наталья скорым шагом проследовала через речку и очутилась в глухом лесу.

Под ногами шевелились сохлые прошлогодние листья, никлые травы, но поверху уже зеленело, а на кустах образовались светло-зелёные дымки. Берёзы — в мелких, копеечных листиках, лиственницы — в нежном пуху. Воздух благоухал пронзительно и чисто, опьяняя и будоража... Строго, по-монашески глядели тёмно-зелёные ели, но вот поворот, и за ним — цветущая черёмуха! Ствола её не видно, вокруг густой подлесок, и оттого бурно цветущая крона похожа на облако, белое облако, спустившееся на землю... С трепетом отозвалось оно в Натальиной груди, вызвав острое воспоминание о Кускове...

Ещё один поворот, и впереди крохотная (откуда она тут?) избушка, похожая на омшанник. Ветхая, дощечки покрыты мхом, засыпаны хвоей, листьями. Но что там, наверху? Тоненький стебелёк, и на нём — крохотный, с ноготок, бледно-синий цветок. Откуда он взялся тут, среди мха и иголок, без земли? Наталья не удержалась, сорвала цветок. Стебель был сильно изогнут, будто рос прямо, потом что-то надломило его, согнулся, но — снова выпрямился, зацвёл... Не так ли и они с любезным Иваном Алексеевичем?..

Поднеся цветок к губам, она задумчиво глядела на него, думала о муже, о том, как переродился он в сих северных широтах, как много читает Библию, молится, стал спокойнее, рассудительнее. Какие приступы ярости бывали у него в Москве! — шутка ли, чуть не выбросил из окна князя Трубецкого, — а теперь горячо сожалеет о грехах своих, и даже самых малых... И только когда выпьет в гостях или повздорит с братьями — может наговорить что-нибудь лишнее. Братья, особенно Александр, тоже горячие — вон с какой злостью назвал Ивана «Вашим величеством». Какие тут «величества», «высочества»? Тут одно-единственное «величество» — Жизнь, вот эти ели, побеги нежной лиственницы, а ещё этот чудный воздух в редкий тёплый день... Небо здесь великое, и Бог будто ближе, а коли задует ветер, то вся земля дрожит, вся вселенная воет...

Подержав ещё немного цветок возле губ, Наталья Борисовна отправилась в обратный путь.

Миновала мостик. У самого входа в острог навстречу ей попалась Катерина, и в шаге от неё — Овцын. Не раз уже замечала она, что, несмотря на непомерную гордость и знатное происхождение, княжна оказывает особые знаки внимания тому поручику. Он и в самом деле хорош: статный, видный, с большими серыми глазами, и грамоте хорошо обучен. (Заметим здесь, что ему и храбрости не занимать: позднее Овцын станет участником экспедиции Витуса Беринга, потом будет командовать судном на Балтийском море).

Они кивнули друг другу, Овцын поклонился, сообщив, что Иван Алексеевич спрашивал про княгиню. Она поспешила в крепость и возле «сажалки» с гусями увидела мужа и сына. Миша крошил хлеб гусятам, а Иван Алексеевич, завидев её, как-то лукаво улыбнулся и молча показал глазами в сторону холмика, возвышавшегося рядом. Она не увидела там ничего, кроме трёх гусей, вытянувших шеи. Продолжая лукаво улыбаться, Долгорукий проговорил:

— Погляди на них... Будто скульптуры в Летнем саду... Три грации.

Гуси были тяжёлые, по-московски неповоротливые, но, стоя дружно и глядя на солнце, и впрямь напоминали «Три грации». Наталью поразило добродушие в лице мужа.

Но тут кто-то громко хлопнул дверью, это спугнуло гусей, они враз загоготали и, переваливаясь, заспешили к своему выводку. Миша испугался, бросился к матери. Она обняла его и присела на корточки.

— Помнишь, батюшка сказывал тебе, как гуси Рим спасли?.. Зело чувствительны они к шуму. Неприятель уже к городу подошёл, но гуси, услыхав шум, подняли гвалт и разбудили римлян, и те как надобно встретили врага...

Она рассказывала, при этом вставляла французские слова, ибо уже не первый месяц учила сына иностранным языкам. Потом, не поднимаясь с корточек, повернула голову: откуда раздался грохот? — и увидела Александра, тот пристально и недобро глядел на старшего брата. Сердце её сжалось: уж не настраивает ли Катерина младшего против старшего?..

 

IV

...Пролетело быстротечное лето, короткое, как воспоминание о петербургском бале. Множество птиц — серых журавлей, белобоких гусей, лебедей собрались в огромные стаи и тем же путём, что в прошлом и позапрошлом году, направились к югу. Медленное, завораживающее движение журавлей с их курлыканьем казалось нездешним, и ссыльные надолго замирали, уносясь вслед за ними...

Леса окрасились — постепенно — в лимонные, жёлтые, золотые, медные цвета: будто Творец небесный касался их своей волшебной кистью. На двух плакучих берёзах, что стояли у окна, развесил янтарные бусы, рябину украсил красными гроздьями. Но следом уже бежали гонцы зимы, чёрно-белая зазимка, и скоро чёрная чугунная ночь опустилась на землю.

Зима берёзовская — темна, холодна, вечера тягостные, долгие. И были бы они нестерпимы, кабы не посиделки у огня, не беседы, не карточные и прочие игры. Собирались то у братьев Долгоруких, то у кого-нибудь из священников, то прямо в караульной части у Семёна Петрова. Мужчины играли в шахматы и тавлей (шашки), курили табак. Как ни остерегал отец Матвей от «бесовского и богоненавистного зелья, коего смердящая вонь пребывает не токмо в голове, но и во всех костях», князья и офицеры уверяли, что табак очищает мозги.

Пели песни про тоску-кручину, про Алексея — божьего человека, про времена Ивана Грозного... Возле горящей лучины, вставленной в светец, или у свечи-коптилки с рыбьим жиром рассказывали сказки, байки, были, придумывали и загадывали загадки. Про лучину горящую и про тараканов запечных, про матицу и божницу, про кота-мурлыку и про рыбу-барыбу...

Местные на Долгоруких засматривались — князья не грубили, не сморкались на пол, не плевались, к тому же — невиданное дело — целовали дамам ручки. А сколько интереса проявлялось к разговорам их! О временах Рюрика, об Иване Грозном, о самозванцах... Получалось, что беглый монах Гришка Отрепьев вроде бы настоящий царевич и хотел он дать послабление мелкому служилому люду, да бояре невзлюбили его за то, что иноземные порядки вводил да на католичке женился, и убили.

Хвалили долгоруковский род, дескать, ни одно дело без них на Руси не творилось, за то и прозвали Долгорукими. Исстари относились к русской, боярской партии, однако и за границей живали, и помышляли многое у ней для пользы отечества употребить. Женщину русскую, считали, надобно вывести из терема, но драгоценных песен, сказок, обычаев народных забывать не след. Русским мужикам, как сибирским медведям, жить-спать не к лицу, но и прыгать, как заморские обезьяны, позорно. Чужеземцам — мир и благоволение, однако — лишь с согласия русского князя, боярина, графа.

Ругали иноземную, чужую партию, готовую искоренить всё народное, мол, мужик у нас — что вол, нет такого гнёта, который бы он не вынес, а посему — поспешай, налегай, перетряхивай!..

— Пошто Бирон взъелся на вас? — спрашивали местные у старшего Долгорукого.

Иван Алексеевич, всегда готовый обличать Бирона, уже хочет разразиться речью, но тут находчивая жена делает знаки — мол, не говори лишнего, и князь замолкает.

Катерина же, если была при том, не забывала о благоприятности своей особы и потчевала гостей:

   — Не выкушаете ли чарочку?

Комендант хмелел, поручик Овцын пускался в галантерейные и охотничьи разговоры, а она подзуживала:

   — Ведомо ли вам, как ловят горностаев?.. Что, ежели бы поймали вы их для меня, чтобы... к примеру, сшить шубу али мантию? — И заливалась грудным смехом.

Не понимая, шутит она или говорит всерьёз, поручик обещался:

   — Горностай — зверёк зимний, стрелять в него нельзя, шкурку попортишь, ловят его в ловушки, слопцы... ставят множество... Ежели вашей милости угодно — будет вам горностаевая шуба!

Оставаясь одни, Долгорукие вели более откровенные разговоры и непременно возвращались к тому злополучному дню, 19 января, к кончине государя, к завещанию. И опять Иван Алексеевич кипятился, а Катерина почему-то поминала день первого апреля. Что произошло в тот день, отчего они держали сие в тайне?

Вспоминали, как Остерман прикидывался больным, когда подписывала Анна кондиции верховников, и как он выздоровел немедленно, стоило ей разорвать те кондиции. Иван Алексеевич иногда поминал дядю Василия Лукича:

   — Изъел свою душу! Перехитрил сам себя! Написать завещание от имени государя — то была его мысль, да только своей рукой не стал, велел дяде Сергею... Хитрость его велика.

   — Да то же ведь политика, — вразумляла сестра.

   — Так что же, что политика? Душу не должон терять! — не уступал князь. — А как не выгорело с завещанием, так первый кинулся в Митаву приглашать Анну на трон! Оттого что об себе много мнил, чтоб самому остаться возле трона!.. В Митаве не пустил в кабинет Бирона — и правильно сделал! — однако зачем за Анну выступал?

   — Не злобься на него, Иван Алексеевич, — урезонивал Николай. — Кто, как не Анна? Елизавете, что ли, на престоле быть?

   — Елизавета? Пусть бы лучше она!

   — Да ведь ты грозился в монастырь её задвинуть? — усмехалась Катерина. — Сперва талантом возле её увивался, а потом... в монастырь.

   — Елизавета рассеянный нрав имела, оттого я при государе моём выступал супротив неё, — огрызался Долгорукий. — Однако она — дщерь Петрова! Истинно русская душа, и как остепенилась бы, так и стала бы государыней... Не то что эта... злыдариха... — Он ерошил волосы и нервно крутил головой.

Дошёл в те дни до Берёзова слух, что Черкасского, Александра Андреевича, сослали в Сибирь — и за что! Сидя на воеводстве в Смоленске, обмолвился ненароком, что, мол, царское окружение худо влияет на государыню, что жестковаты налоги — и тут же обвинили его в заговоре, били кнутом и упрятали в Сибирь. Вот что вытворяют со знатными фамилиями! И это в то время, как сродник его Алексей Черкасский — правая рука императрицы! В Польше знатные магнаты независимы, деятельны, руки у них не связаны, души свободны, а на Руси что творится? Одни пьют из кубка власти, отдав самодержавство Анне, другие, которые задумали истинно пойти по пути Европы, пребывают в холодных снегах.

   — Европа! Где уж нам! — вяло возражал Николай. — Россия-то вон какая, её ни обойти, ни объехать, и в рабстве погрязла.

Освещённый красным пламенем, князь Иван ворошил угли в печи, а тут резко обернулся и горячо заговорил о том, что это в простолюдинах надо долгое время растить достоинство, честь, а родовитые семьи — свободны, и, кабы дали им волю, много пользы принесли бы они России.

   — Иван Алексеевич, — робко заметила жена, — да ведь и мы не без греха... Клянёмся, а клятвы нарушаем... Хотим жить в мире, а фамилия с фамилией то и дело ссорятся... Возьми тех же чужеземцев — сколько зла в них видим! Может, и правда, не место им возле русского трона, однако... где взять лучших воспитателей? Та же моя мадама, она заместо матери была мне...

Собиралось семейство долгими зимними вечерами, услаждая сердца свои бесконечными волнующими разговорами...

И не знали они, что обрывки тех разговоров попадают совсем не в те уши, коим предназначены. Что имеются в городке «большие уши, маленькие глаза», нацеленные на государеву крамолу, и недалёк уж час, когда до Петербурга донесутся обрывки тех слов и будет из них сделано небывалое по жестокости дело.

 

V

...Остатки тепла за ночь истаяли, к утру избу охватил лютый холод. Иван Алексеевич, ёжась, соскочил с кровати и побежал во двор, чтобы принести охапку дров, и мигом — назад. Когда же очутился на улице и взглянул на небо, то так и застыл: поверху дул бешеный ветер, разгоняя облака, из чёрных бездонных просветов-колодцев глядели огромные живые низкие звёзды. Они словно опустились ближе к земле. Среди бегущих туч тонкий, рожками вниз, как конь скакал месяц... Ветер выл с такой силой, что казалось, ещё немного, и зашатается и упадёт небо... Охваченный восторгом и отдаваясь какой-то неведомой силе, князь ахнул и бросился на колени.

   — Благодарю Тебя, Господи, яко сподобил еси познати Тебя, Владыко! — Он перекрестился истово, а потом поник головой и тихо молвил: — Прости меня, Господи...

Была масленица, прощёный день. Но не по обычаю просил прощения князь Долгорукий, а потому, что почувствовал вдруг всю ничтожность своего существа и всё величие вселенной...

Утром, когда все в доме встали и, помолясь, принялись за завтрак, состоявший, как обычно, из рыбы и хлеба, Иван Алексеевич осторожно обнял жену, прошептав:

   — Цветик мой лазоревый, люба ненаглядная, прости меня, пожалуй. Буде страждешь ты по моей вине...

   — Прости и ты меня, Иван Алексеевич, ежели в чём провинилась перед тобой, — отвечала она.

В тот день они были приглашены к воеводе, а также к отцу Матвею на блины. Отправились с утра. В чистом, успокоенном небе стоял неподвижный месяц — будто стреноженный конь.

Всю дорогу по пути к воеводе князь играл с сыном.

У того никак не получался снежок, отец помял снег в своих горячих пальцах и слепил, пошутив при этом:

   — Не тёрт, не мят — не будет калач.

Рядом бежала серая лайка по имени Девиер. Назвали её так в память о псе, который был в шереметевской усадьбе, а тому имя это тоже дали неспроста: Анна Петровна когда-то сильно невзлюбила португальского посланника Девиера, причинившего немало зла царице Екатерине. Иван Долгорукий рассказывал о другом Девиере — Михаиле, который славился разбойным нравом: увидав у соседа красивую серебряную посуду, подговорил дворецкого отобрать её, обещав за это вольную; когда же тот выкрал посуду, велел кучеру убить его. О Девиере рассказывали чудеса: приговорённый к Сибири, он распространил слух о своей смерти, устроил похороны, а после того ещё спокойно прожил несколько лет.

Михайло прыгал с лайкой, гонялся за ней, съезжал с горки, собака отчаянно лаяла, а мальчик кричал: «Не лавкай! Не лавкай, серый!» Отец догонял их, они падали, барахтались в снегу. Под конец разгорячённый, уставший мальчик схватил руки отца и матери и прокричал: «Оба мои!»

Вдали послышались удары колокола: сперва медленный, раздумчивый, затем — благовест, потом скорые, ритмичные удары — перезвон, и зазвонили все хором! — стоял масленичный трезвон.

Подходя к дому воеводы, князь посмеялся, что хозяйка непременно начнёт сейчас жаловаться на что-нибудь, особливо на здоровье, — такой нрав у капризной барыни, и надобно непременно её слушать. «Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз», — добавил Иван Алексеевич. Однако опасения его оказались напрасными, хозяйка была — сама лучезарность, щёки её маслено блестели, глаза сияли.

   — Гостеньки дорогие, пожалуйте в до-ом!.. — запела она. — Прошу великодушно! Наталья Борисовна, ежели в чём я, матушка, виноватая, прости пожалуй!.. — И тут же закричала: — Марфутка! Неси блинки, чо тамотка валандаешься? — И опять запела: — Мучка-то у нас ныне аж грешневая! — воевода с ярманки из Обдорска привёз...

Обдорск — единственное на тысячи вёрст место, где широко торговали, откуда по санному пути привозили муку. Вот и воевода Бобровский, явившийся к столу, первым делом заговорил об Обдорске. Угостил князя табаком и спросил:

   — Каковы табачки?.. О, славное зелье!..

И принялся выкладывать новости с ярмарки. Что местного воеводу ревизовали, обнаружили недостачу, и грозит ему, должно, кнут. Перешли на казнокрадов, которые не переводятся и на Руси, и в Сибири, вспомнили князя Гагарина, казнённого Петром I, иркутского губернатора Желобова, также жестоко казнённого... Долгорукий поведал историю, слышанную от дяди Сергея. Пётр I велел Ягужинскому доложить в Сенате о взяточничестве и воровстве, творимых в его империи. Выслушав генерал-прокурора, Пётр I пришёл в ярость и немедля приказал подготовить строжайший указ: «Ежели кто украдёт настолько, что можно купить верёвку, то того без дальнейшего следствия повесить...» Ягужинский помолчал, а потом заметил: «Ваше Величество, подумайте, неужто желаете вы императором остаться один, без подданных?.. Все мы воруем, только с тем различием, что кто меньше, кто больше». Государь охолонул и отменил указ...

   — Велика, чересчур велика Россия, не уследишь за далями её... — заметил Бобровский и добавил: — Маленькая рыбка лучше большого таракана... — Имел ли он в виду себя? — ведь сам был маленького роста.

Сын воеводы, четырнадцатилетний недоросль, не спускал глаз с Натальи Борисовны. Выглядела она как девушка, была хороша собой, а соболиный мех лежал на её плечах, как ни у кого из местных барышень. С покрасневшими ушами, большими руками, которые он не знал, куда деть, парень не прикасался к блинам. Зато Мишутка Долгорукий сидел ровно, прямо, с платком, заткнутым за ворот, и уплетал за обе щеки.

   — О чём печалуешься, Стёпушка? — сладким голосом пропела над сыном воеводша. — Отчего не вкушаеши?.. А вот с рыбкой, с балычком, вот с медком липовым, сладким, привозным...

В тот год в Берёзове широко отмечали масленицу. Скоро гости и хозяева отправились на Соборную площадь. Там уже собрался весь городок, и было в нём человек триста. Одетые в меховые шубы, валенки, малахаи, люди, походили на запечатанные кубышки. С ядрёно-красными лицами, они смотрели туда, откуда уже появились два оленя. На одном стояло чучело масленицы — еловый столб, облитый водою, заледенелый, в красном платке, следом за вторым тянулись санки, и на них установлено деревянное судно — знак сибирского флота.

   — Душа ль моя масленица!.. Приезжай в гости на широк двор!.. На горах кататься, в блинах валяться, сердцем тешиться!.. Широкая барыня, иди во широк двор, во тесовый дом, за дубовый стол, к зелену вину!..

А в это время уже готовилось взятие снежного городка, достраивали ледяную стенку, и толпа устремилась ближе к площади.

Здесь воеводе и его гостям встретились остальные Долгорукие, начальник караула Семён Петров, батюшка, а также приехавший недавно из Тобольска таможенный чиновник Тишин — коренастый, крепенький человечек с плотоядными глазками. Начался обряд прощения: «Прости, ежели в чём я виноват... прости!» — и кланялись.

С радостью глядела Наталья Борисовна на приветливых, любезных сегодня Долгоруких. Все приглашали к себе в гости — и Катерина, и отец Матвей, и Петров.

Появился раскрасневшийся Овцын. Остановился перед Катериной, с шиком распахнул шубу, поклонился ей и вытащил из-за пазухи целый ворох белого меха.

   — Обещался я горностаев наловить — дак вот! — И он кинул ей на плечо всю связку.

У Катерины загорелись глаза.

   — Экие ладные! — сдержанно одобрила поручика, расправила меха и сделала несколько шагов в одну, в другую сторону — Чем не государева невеста?.. — и засмеялась.

Чтобы отблагодарить Овцына, протянула руку для поцелуя; он приложился как истинный шляхтич. Тишин, приезжий таможенник, не спускал с них маленьких подозрительных глаз, а уши его, кажется, стали ещё больше...

Компания отправилась к Семёну Петрову, где хозяйка давно уж накрыла стол. Вместо блинов здесь лежал «хворост» — мелко нарезанное тесто, обжаренное в масле, красовался штоф с водкой... Через пару часов, познакомившись с «Ивашкой Хмельницким», все двинулись к отцу Матвею. Там ещё изрядно «перелишили» по части Хмельницкого, так что, когда во время карточной игры кто-то смошенничал, собрались его бить, однако — одумались...

А как развязались языки, какие непотребные речи потекли! Князья и охранники их, местные и приезжие!.. Сколько ни делала знаков Наталья Борисовна мужу — не замечал, потому что «наступили на любимую мозоль»: зашла речь о Бироне, о немцах.

   — Немецкие штаны — от деда сатаны-ы... — бубнил отец Матвей.

Князь Иван Алексеевич, раззадоренный, ляпнул такое, что сразу прикрыл рот рукой, но было поздно; слово вылетело, а оно, как известно, не воробей...

«Бирон её штанами крестил» — вот что сказанул!

«Маленькие глаза, большие уши» давно был настороже, а тут обрадовался: доказательство! И дома записывал на бумажке: «Долгорукий Иван про государыню вредительные слова говорил, Бирон-де её штанами крестил...»

И всё же, всё же... возможно, и не отправил бы он тот донос, если бы не вмешалась в дело женщина, роковая женщина, конечно, Катерина Долгорукая (в XVIII веке всё решали Смерть и Женщина).

Оказывая всяческие знаки внимания Овцыну, она позволяла ему целовать не только кончики пальцев, но и руки и даже удалялась с ним в сени. «Отчего Овцыну можно, а мне нельзя?» — подумал тобольский подьячий и, шатаясь, приблизился к Катерине.

   — Желаю я, княжна, чтобы вышла ты со мной в сени...

Катерина вспыхнула, устремила на него изничтожающий взгляд и повернулась к брату:

   — Что мелет сей тёмный дурень? И кто защитит мою честь? Неужто брат мой слушать сие будет молча?..

Иван Алексеевич пробормотал что-то под нос, но тут вскочил Овцын и бросился на Тишина. Князю ничего не оставалось, как тоже присоединиться, и они вдвоём принялись угощать Тишина тумаками.

Той же ночью «маленькие глаза, большие уши» выводил на бумаге слова, которые решали потом судьбу ссыльных:

«Имел я неослабное надзирание... возымел подозрение... даю неложное показание... учинить обязуюся... легко уличены быть могут...»

Доносные те слова попали в Тобольск, затем в Петербург — и пошла писать Тайная канцелярия. Когда-то уничтожил её Пётр II в бытность Ивана Долгорукого, Анна же, по восшествии на престол, не мешкая воссоздала, а во главе поставила умного, хитрого, вкрадчивого человека Ушакова Андрея Ивановича.

Далее мы предоставим слово потомку ссыльных князей П. В. Долгорукову (в XIX веке фамилия эта писалась с окончанием «ов»), который не только по документам, но по семейным легендам знал ту печальную историю. Он писал:

«...Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана Сибирского гарнизона, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях, 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование императора Петра II, 3) что у князя Николая есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором, 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей, 5) что князь Иван бывал у жителей городка, кутил, роскошничал и хулил государыню, 6) что духовенство Берёзова бывало постоянно в гостях: обедало и ужинало в ссыльной семье».

«В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Берёзов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положении сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу... Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».

Ушаков (тот, что послан был в Берёзов) находился там не одну, не две недели, обладал он даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали». Он выведал и ещё про одну ссору Долгорукого. Подьячий будто заявил, «какие вы тута князья: вы все арестанты, можно сказать, такие же дурни, как все». Князь потребовал извинения, а тот: «Вот ещё!» — и снова вышла рукопашная. Тишин устроил «повытье», а молодечество князя кончилось одиночной камерой.

 

I

х, какие чёрные дни наступили для Натальи Борисовны! Кажется, и солнце тогда не светило, и весь белый свет померк, и трава полегла-пожухла, а от слёз на глазах пелена повисла...

Встанет утром — одна-одинёшенька, никто не поможет, с сыном не поиграет, печь не растопит, слово ласковое не скажет. Только молитвой и спасалась... А глазами всё в тюремный дом упиралась, куда ни пойдёт — на него глядит: где-то там, за закрытой дверью, за ставнями Иван Алексеевич?

Приготовит еду, завяжет в узелок — и к охраннику: «Передай, пожалуйста...» Но тот напуган строгостями, ни за что не соглашается. День проходит, другой — она опять на поклон. «Любезный, будь такой добрый, возьми вот это себе, а сие — мужу отдай». Но и то не помогает. Наконец начальник караула исполнился к ней сочувствия, разрешил в темноте, вечером передавать еду. Обрадовалась княгиня Наталья, к вечеру принесла строганой оленины, хлеба, кваса. И утешала мужа:

   — Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче... Поешь вот... Не горюй, авось сладится как-нибудь, отпустят тебя... Золото, говорят, огнём искушается, а человек — напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя.

   — И я молюсь, — отвечал князь, жадно поедая принесённую пищу.

Стал он худ, волосы взлохмачены, глаза горят, и нет в них и в помине того смирения, которое удивляло всех в Меншикове. Опять возвращался к тому, что было восемь лет назад, поминал Бирона и первое апреля. Наконец поведал жене о том, что случилось в этот день. Оказывается, у Катерины был ребёнок, он мог быть царским наследником, но ребёнок родился мёртв, и после первого числа притязания её на трон отпали, вот и решил Бирон извести их род.

   — Чую я, — вздыхал князь, — что-то стряслось опять в столице. Вот и повелели Тайной канцелярии...

Сердце его было до крайности уязвлено оттого, что посланца чёрного ведомства принимали они с открытою душой, не таясь, и оказались преданы. Наталья Борисовна, сама потрясённая всем случившимся, старалась развеять мужа и речь всё больше клонила к дому, к сыну. Рассказывала о проказах маленького горностая, которого подарил, Овцын, как он прячется в меховые унты, в корзины, а то встанет на задние лапки столбиком и глядит...

Свидания бывали не часто, пролетали быстро, но с каждым разом, с каждой неделей и месяцем замечала она, что муж становился молчаливее, задумчивее. На бородатом лице уже не сверкали огнём чёрные глаза, в них появилось что-то отрешённое. Много, истово молился, шепча: «Язык мой — враг мой. Увы мне, окаянному!» Таяло его неистребимое жизнелюбие, за которое так любил его Пётр II, да и Наталья тоже. Одолевали дурные предчувствия.

   — Они не оставят нас так, расправятся. Сон я видел, крест деревянный великий и отец на нём...

   — Что ты говоришь? Батюшка на том свете, и не распят, — откликалась жена.

А он лишь усмехался. Чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, Наталья стала жаловаться на своё здоровье: известно, чужая боль свою глушит. Мол, беременна, и неладное что-то.

   — От тягости душевной, болезнуя о судьбе твоей, и дитя наше покоя не имеет...

Но лишь на короткий миг исчезали с лица его тёмные думы...

Шёл четвёртый месяц заключения, миновало короткое лето, опять надвинулась тьма, задули осенние ветры, наводящие на душу тоску... И всё же любовь, полная жалости и всепрощающего сочувствия, поддерживала. Слёзы, перемешанные с радостью, свет, прерывающий тьму сибирской ночи, вот что была их любовь. «Кажется, и солнце в те дни не светило, когда не было его рядом», — говорила Наталья. Немало слов посвятила она дорогому мужу в своих «Записках», хотя и ни разу не называла его по имени. Вот некоторые отрывки:

«Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама сему, как я эти все печали снесла, как я все беды пересилила, не умерла, ни ума не лишилась. Всё-то милосердием Божиим и Его руководством подкреплялась...» «Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно...»

И далее вспоминала: «Радость моя была с горестью смешана всегда: был он болен от несносных бед, источники его слёз не пересыхали. Жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред Богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные; милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих, и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневаюсь.

Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог, что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие, всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила».

Однажды, уже в сентябре, покормила она, как обычно, мужа, посидели обнявшись, и он сказал ей:

— Хочу на прощание прочитать тебе молитву... святого Иоанна. — И, скрестив на груди руки, страстно зашептал: — «Господи, не лиши мене небесных Твоих благ... избави вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя... избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия и окаменённого нечувствия... просвети моё сердце, избави от мучения... Помилуй немощь мою, пошли благодать... Господи, окропи в сердце моём росу благодати Твоея... Господи, даждь ми мысль благу... помысл исповедания, великодушие и кротость... Да будет воля Твоя и во мне, грешнем, яко благословен ели во веки. Аминь».

Завершив молитву, перекрестил жену. Взгляд её упал на кольцо на его руке, которое когда-то при помолвке подарила она ему.

   — Береги кольцо, дар Великого Петра. Батюшка сказывал, будто камень тот, смарагд, — любимый камень царя Соломона и даёт он силу и крепость душе.

   — Да и ты береги кольцо моё, — отвечал он. — Храни тебя Господь!

Во дворе сильно задуло, ветер рванул так, что распахнулась дверь. Напуганные внезапной бурей, они торопливо и крепко обнялись, так, словно прощались навек.

На крыльце её чуть не сбило с ног.

Всё ревело, выло, смешались земля и небо, дождь и снег; ветер, будто раненый зверь, метался по земле. Наталья сделала несколько шагов, и юбка прилипла к ногам, а лицо захлестнули потоки воды. С трудом дошла до своего крыльца. А войдя, задохнулась, и вдруг охватило её такое отчаяние! Слёзы потоком хлынули из глаз. Всегда сдержанная, терпеливая, не умеющая, кажется, и жаловаться — она ли это? Куда подевалась её стойкость?..

Лишь переодевшись, посидев на табуретке возле спящего сына, при свете лампады наглядевшись на ангельское его личико, постепенно успокоилась. Печка была хорошо натоплена, часы показывали полночь — ясные римские цифры выделялись на белом фоне. Ровное тиканье часов, дыхание ребёнка, молитва настроили её по-иному, и, сморённая переживаниями, она крепко уснула...

Долго ли спала — и сама не знала, а проснувшись, глянула на часы и удивилась: стрелка на цифре три. День, ночь? Или она забыла их завести? Подошла — часы не тикали. За окном слабо брезжило, Михайлушко играл с горностаем. С колотящимся сердцем оделась и выглянула в окно. Ночная буря утихла, но всюду следы разбоя: перевёрнутая лавка, разбросанная поленница, что-то валяется на земле — и ни единого человека, ни охранника.

Она бросилась к тюрьме, рванула дверь — та открылась: пустота!.. Подгоняемая страхом, побежала к отцу Матвею:

   — Батюшка, что сделалось сей ночью?

   — Народу понаехало — страсть!

   — Да кто хоть, откуда? — вскричала она с ужасом.

   — Такая хлопотня была, прости Господи!

   — Да кто и откуда понаехали, говори! И куда дели их?

   — Проснулся я ночью — отчего-то возымел подозрение. Отправился, кроясь, сюда. — Отец Матвей не спешил, а она вся горела. — А тут светопреставление: тащат, волокут, ружьями толкают... И коменданта, и воеводу, и ваших. На пристань погнали, да и погрузили, а там уж и судно, и баржа готовы, и казаки на вёслах. С великим поспешанием творили чёрное своё дело, с великим... И увезли посередь ночи, тайно. Должно, в Тобольск.

...Тут уж совсем чёрные дни начались для княгини Долгорукой.

А судьба дорогого её Ивана Алексеевича надолго затерялась в неведомых сибирских глубинах. Лишь вспоминались дурные его предчувствия о вершителях судеб в столице.

 

II

Те предчувствия не обманули Ивана Алексеевича: судьбы берёзовских отшельников решались в Петербурге.

Что происходило там, кто плёл теперь нити в гигантском «самовязе», именуемой Россией? Запутались, переплелись его нити, образовали совершенно неожиданные узоры, нелепые рисунки, прорехи петлями...

Иностранные посланники писали, что старинные русские фамилии «в сравнении с простым народом не имели никаких преимуществ, ничто не ограждало их от кнута и лишения всех чинов и должностей». И оттого ожидали, что они воспользуются создавшейся конъюнктурой 1730 года, чтобы избавиться от того ужасного порабощения, в котором находились, поставят пределы безграничной власти, из-за которой русские государи могли по своей доброй воле располагать жизнью и именем своих подданных.

Но — увы! — мечтательность русская сыграла и на этот раз свою роль: старинные русские фамилии не соединили свои усилия с мелким дворянством, две группировки опять перессорились и — потерпели поражение. Среднее и мелкое дворянство поступило хитрее: они не только умолили Анну взять бразды правления, но и убедили её, что таково желание всего народа, чтобы «дом её величества царствовал до скончания веков».

И узор, намеченный верховниками для царского «самовяза», был спутан, петли сорвались со спиц... Кто же теперь держал в руках главные нити? После Меншикова и Долгоруких? Имена их известны были Ивану Алексеевичу.

Это Остерман, который мог часами говорить и ничего не сказать по существу. Он доводил собеседников до головной боли, до отчаяния и был изворотлив, как Сатир. Именно он сыграл главную роль в падении Меншикова, однако вина пала на Долгоруких. А когда решалось дело с кондициями, ловко «заболел».

Это Миних. Хотя и соотечественник Остермана, но совсем другой. Отличался прямотой, храбростью, был любитель эффектных, театральных сцен. Дослужившись до звания фельдмаршала при Бироне и Анне, он в скором времени станет инициатором заговора в пользу Анны Леопольдовны и ночью арестует полуголого Бирона.

И главный, конечно, Бирон. Умный и злой гений, неизменно находившийся при Анне. О них образно и живо написала жена английского посланника: «Герцог и герцогиня курляндские... используются таким фавором, что от их сумрачного взгляда или улыбки зависит как счастье, так и бедствие целой империи, т. е. настолько, насколько первое от благосклонности, а второе от немилости. Здесь, впрочем, так мало людей, которые могли бы подвергнуться милости, что весь народ находится в их, т. е. Биронов, власти. Герцог очень тщеславен и вспыльчив... часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, какое чувствовал расположение, он не умеет скрывать этого чувства и выказывает его самым оскорбительным образом... Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиною его гибели».

Удивительны судьбы иноземцев, прежде всего немцев, в России. Сколько их верой и правдой послужили новому отечеству, пленённые его силой и возможностями! Сколько их, попадая на русскую почву, делались истовее самих русских; страна эта как бы перемалывала их на свой лад. В XVII веке самыми рьяными юродивыми были именно немцы. И если Бирон стал злым гением, то его родной брат и сын отвергли своего властолюбивого родственника, а в «самовязе» образовался ещё один неожиданный узор: Александра Меншикова стала женой одного из членов семейства Биронов...

В водовороте падений и взлётов и ранее, и в тот год неизменно играл свою роль знаменитый князь Черкасский. Он пережил шестерых государей и никогда не был «отлучён». Услужливый, хитрый, умный, медлительный, как черепаха, он был скор в мыслях и истинный служака. Не замешан в казнокрадстве, не запускал лапу в кладовые России, но постоянно получал повышения по службе, награды, имения, крепостных, став в результате самым богатым человеком. Цена тому была немалая, он умертвил в себе все родственные чувства, всё живое и сердечное: ничего не сделал для того, чтобы помочь брату, когда тот обвинён был в нелепом заговоре, не сделал и шага навстречу Наталье Шереметевой, более того, не дал согласия на брак своей дочери с Петром Шереметевым. Варваре шёл уже тридцатый год, а она была всё ещё в девицах, фрейлина императрицы...

Казалось бы, далеко Анна с её прислужниками от ссыльных Долгоруких, тысячи вёрст отделяют, но — причудливы извивы нитей, неожиданны связи, а помыслы придворных интриганов быстрее птиц одолевают расстояния.

Началось с того, что Анне понадобился посланник в Англию, и она вспомнила про Сергея Долгорукого, служившего в Варшаве, в Лондоне. Как только узнали об этом при дворе, встрепенулись: как, опять эти Долгорукие? Нельзя их подпускать близко к трону, других ототрут! Надобно придумать что-нибудь и не вызволять их из дальних краёв! И придумали: послать своего человека в Берёзов, чтобы выведал он тайные их мысли, учинить такой розыск, с такими пристрастиями, чтобы «долгие руки» не потянулись к столице. Сумели они пробудить недремлющую подозрительность Ушакова, начальника Тайной канцелярии, и не заставили себя ждать дела тобольские, закипело дело! К тому же Ушаков поручил сие тонкое дело своему родственнику, тот явился в Берёзов, прожил там не одну неделю, всё выведал и — донёс...

А та дождливая и ветреная сентябрьская ночь будто самим сатаной была выбрана для чёрного дела: к берегу Сосвы причалила баржа, вышли солдаты и взяли всех, кого велено. Пятеро священников, братья Долгорукие, Семён Петров, Овцын, воевода Бобровский, три брата Васильевы, дьякон Кокоурин... Баржу ночью той прицепили к судну, казаки налегли на вёсла — и повезли всех в сторону Тобольска...

 

III

И вот уже полна Тобольская тюрьма...

Цепи впивались в тело Ивана Долгорукого. Кандалы врезались в щиколотки, в кисти рук. В глазах темнело, носились чёрные птицы. Несколько ночей уже не давали ему спать.

Даже оставаясь один, он слышал надорванный в криках голос повытчика: «Признаешь, что сказывал поносные речи на государыню? Чо молчишь?.. Говори! Я тебя в стенку задвину, завоешь! Соплями да кровью умоешься!.. Сказывай!»

Красный туман, как волчья пасть, стоял перед глазами. Бред мешался с явью, а хриплый голос не умолкал:

   — Про Бирона сказывал, будто он знатно штанами крестил государыню?

   — Сказывал... — слабо откликался князь.

   — Заговор супротив государыни чинил?

   — Нет...

   — Врёшь, собака! Изблевал речи против трона!.. Брат твой уже признался, «Слово и дело» показал на тебя!

«Брат? Александр? — с ужасом взглянул князь на повытчика — Брат? Ежели так — то и жить незачем». Не знал доверчивый князь, что напоили Александра допьяна, чтобы развязать ему язык, и в таковом состоянии он крикнул «Слово и дело». И так были получены показания, которые губили всю семью. Не знал Иван Алексеевич и того, что, когда Александр пришёл в себя, ужаснулся словам своим, схватил нож и вспорол себе живот...

«Увы мне, окаянному! Увы всем Долгоруким!..» Память его мутилась, тело мертвело, а мысли, как птицы над Соевой, беспорядочно бились и бились. Чайки, лебеди, гагары... Шум хлопающих крыльев, визгливые голоса, кошачье мяуканье разрывали голову. Он слышал их днём и ночью...

А то вдруг выплывало что-то из иной, неземной жизни: Невская першпектива, Наталья на руках его, серебристый платок, испуганный взгляд. И ещё: комнатка в Берёзове, свеча, склонённая головка над шитьём. А потом белый туман над рекой, белые призраки, чёрные стволы елей, и вода белая, как расплавленное олово. И слабая улыбка возникала на его лице. Повытчик удивлялся, глядя на окровавленные улыбающиеся губы.

Многое можно вынести, если коротка боль, но ежели продолжается она месяц, и два, и четыре... Ежели унижена душа и вся княжеская гордость растоптана, ежели кожа висит клочьями и вывернуты суставы, то не тело — душа умирает. От такого человека можно добиться всего...

Спасала князя ещё лишь молитва. Молитву заключённых он повторял денно и нощно.

— Владыко, Господи, — шептали запёкшиеся губы, — в руках Твоих участь моя... Спаси по милости Твоей, не дай погибнуть во грехах моих и не допусти последовать нечистым желаниям плоти, оскверняющим душу, ибо я — Твоё создание, не презирай дело рук Твоих, не удаляйся, умилосердись и не посрами, не оставь меня, Господи, ибо я немощен... исцели душу мою, ибо я согрешил перед Тобой... Ибо Ты один только свят, один Крепкий, один Бессмертный, во всём несравненное могущество имеющий, и Тобою одним подаётся против дьявола и его воинства сила... Суди не по грехам моим, а по милосердию Божию...

Даже под ударами кнута арестант что-то шептал (уж не сошёл ли он с ума? — думал повытчик). А над князем опять кружили и бились птицы, клевали его, он слышал кошачий визг и хлопанье крыльев...

Дадим слово историку: «Долгорукий содержался в кандалах, прикованным к стене. Нравственно и физически измученный, он впал в состояние, близкое к помешательству, бредил наяву и рассказал даже то, чего у него не спрашивали, — историю сочинения духовного завещания. История духовного завещания — это было как раз то, что надобно Бирону».

После того Тобольскую тюрьму сменила Шлиссельбургская крепость, а затем всех Долгоруких доставили в Новгород.

Снова повытье, розыск, допросы, пытки с пристрастием...

И казнь...

Достовернее всего описание казни у П. В. Долгорукова (того самого потомка, которого мы уже цитировали и который, «не вынеся жизненного гнёта печальных обстоятельств родной действительности», в середине XIX века уехал из России). Он занимался архивными разысканиями и оставил вот такое описание казни и всего долгоруковского дела:

«К несчастью для Долгоруких, единственный, который мог за них вступиться, старый Шафиров (тесть Сергея Григорьевича) умер незадолго перед тем. Умирая, он обратился к милости и доброте государыни и доверил ей судьбу своего зятя и своих внуков... Но Анна Иоанновна не знала ни милости, ни доброты... Эта предсмертная просьба ещё более обострила ненависть врагов несчастной семьи...

Императрица приказала приговорить Ивана к четвертованию, братьев его отца князя Сергея Григорьевича и Ивана Григорьевича — к обезглавлению и Василия Лукича, Василия Владимировича и его брата Михаила — к заточению: одного в Соловецкий монастырь, другого в Шлиссельбургскую крепость... Николай, младший брат Ивана, 26 лет, был приговорён к каторжным работам в Охотске и к отрезанию языка, Алексей, 23 лет, к ссылке на Камчатку простым матросом (так же, как и многие берёзовские жители), Александр, 21 года (тот, который вспорол себе живот. — А. А.) — на Камчатку в каторжные работы... Все три брата приговорены к кнуту. Сёстры заточены в монастыри».

 

IV

Однако и ничего ещё о тех страшных днях не знала Наталья Борисовна. После злосчастной сентябрьской ночи она впала в какое-то беспамятство... Ах, кабы могла, кабы знала, куда заточили её мужа, убежала бы следом, укрепила бы волю его и сердце! Смирился ли он с участью своей или впал в ярость? Опасалась она, что из-за горячности своей наговорит что-нибудь лишнее — известно: мутный ум чистые слова не рождает...

Между тем зрела в ней новая жизнь, слышала она в животе своём мягкие толчки будущего дитяти. Слушала и плакала, и от слёз пелена на глазах повисла, глядит на реку, на Сосву, а деревьев на той стороне не замечает, туман, только туман да белые призраки... Чувствует, не пройдёт горе мимо её младенца. Так и случилось: через месяц родила слабого, недоношенного мальчика. И ещё более притуманился её взор, а ребёнок дни и ночи напролёт плакал.

Написала челобитную в Петербург государыне: мол, откройте, куда мужа дели! Ответа не последовало — то ли затерялось письмо, то ли жалели её, не хотели говорить про участь бедного князя.

А тут опять напасть: новый начальник караула, напуганный арестами, дабы показать своё служебное рвение, решил и Наталью Борисовну упрятать в тюрьму. Вместе с малым ребёночком. Старший сын остался в беспризорности, бегал по двору, а она с младшеньким глядела на него через окошко. Тошно стало Наталье Борисовне, тошнее, кажется, и не бывало, и целые дни проводила в затворничестве у окна...

Но однажды — это было в мае 1740 года — во дворе берёзовского острога появились странные люди. Одеты они были в иноземные платья, шагали смело, говорили громко, а вместо шапок на голове имели парики.

Мальчики во дворе играли с гусями, вот Миша сунул хворостину, гусь вытянул шею, и он побежал с криком: «Аларм?»

Один из приезжих окликнул его, видимо, удивившись французской речи тут, в Берёзове. Что-то спросил, и мальчик звонко отвечал:

   — Я — князь Михаил Иванович Долгорукий!

   — Бонжур, мон ами, — ещё более удивился гость.

   — Бонжур, мосье!

   — Как ты попал сюда, где твои маман и папа?

Тот стал показывать на тюрьму и объяснять что-то звонким своим голосом. И гость заспешил к домине.

Не знала, не ведала Наталья Борисовна, что прибыл в Берёзов городок известный французский учёный, астроном Делиль с той целью, чтобы наблюдать солнечное затмение. Рядом был его секретарь, подробно записывавший наблюдения не только научные, но и бытовые: как выглядит острог с колокольни, каково место, где жил Меншиков, чем здесь живут. Об остроге записал: «Здание с закруглёнными окнами. Оно осталось от упразднённого Воскресенского монастыря, монахи после пожара 1719 года переведены в нижнее течение Оби, в Кондинский монастырь... Воевода — поручик Преображенского полка Шульгин...» (Бобровский к этому времени давно уже был разжалован в солдаты за дружбу с Долгорукими).

Между тем воевода и начальник караула, бывшие с Делилем, стушевались, заметив его решимость посетить тюрьму и услыша слова:

   — Как? Столь знатная особа содержится в тюрьме? Как это есть возможно?

Пришлось открыть дверь. Гость ужаснулся при виде затхлой комнаты, жалкой кровати, тёмных углов. Когда же заметил на руках княгини младенца, разразился бранью на французском языке, и возмущению его не было предела. Он так повелительно указал рукой на дверь, притом голос его был так дерзок, что не требовалось перевода: охранник открыл дверь перед арестанткой и поклонился...

Так Наталья Борисовна оказалась на свободе.

Но и в последующие дни любезный француз не оставлял её своим вниманием, поражённый молодостью, красотой и несчастьями, выпавшими на её долю.

Мальчика спросил: «Ты хочешь видеть затмение солнца?.. Через мой инструмент ты увидишь его...»

Около месяца пробыл Делиль в Берёзове, узнал о судьбе князей Долгоруких, а княгине велел написать письмо императрице — мол, передаст ей, и Анна смилостивится. Наталья Борисовна написала то письмо, но более в нём было слов о судьбе мужа, чем о своей: откройте мне участь его, куда дели, а ежели нет его более на земле, так позвольте уйти в монастырь!

В честь отъезда французов в городке был устроен салют — палили из всех пушек, имевшихся в крепости. На берегу собралась толпа.

На судне подняли андреевский флаг, ибо без флага на проходящие суда нападали речные разбойники, с криками: «Сарынь на кичку!» — устремлялись и разоряли проезжающих.

Француз оказался не только любознательным учёным, любезным мужчиной, но и обязательным человеком. Через полтора месяца из Петербурга пришёл ответ: императрица всемилостивейше разрешала княгине с детьми покинуть Берёзов и вернуться домой.

Собрав жалкие пожитки, Наталья Борисовна снарядилась в дорогу и отправилась в обратный путь. Было это 17 июля 1740 года, спустя ровно десять лет с того дня, как приехала она в этот суровый край.

Но, пересекая Уральские горы, двигаясь по дорогам Пермской, Рязанской, Владимирской земли, Наталья Долгорукая ничего не знала о судьбе своего любимого мужа. Не знала, что под Новгородом сооружён был эшафот и на нём свершилась одна из самых жестоких казней. Не знала, что самая страшная смерть уготована её мужу. Не знала и того, с какой твёрдостью воспринял он её.

Об этом спустя годы напишет П. В. Долгорукий:

«Пришёл черёд Ивана. В ту страшную минуту выказал он поразительное мужество, он глядел в глаза смерти, и какой смерти! С мужеством поистине русским. В то время как палач рубил ему левую руку, он сказал: «Благодарю Тебя, Господи!» Палач отсёк ему правую руку — он продолжал: «...что сподобил мя...» И когда рубили ему левую ногу: «и познать Тя...» Затем потерял сознание».

Не знала Наталья Борисовна и того, что пройдёт много лет, и внук её, названный Иваном в честь деда, изучив архивы, напишет о своём несчастном предке: «Такая неожиданная и ужасная кончина, полная таких страстных страданий, искупает все вины его молодости, и его кровь, оросившая новгородскую землю, эту древнюю колыбель русской свободы, должна примирить с его памятью врагов нашего рода».

Но, повторяем, ничего не знала ещё о том Наталья Борисовна.

Казнь совершилась 8 ноября 1739 года, мрачным осенним днём, словно специально выбранным для такого дела. Впрочем, у России есть пристрастие к этим двум переходным месяцам — ноябрю и марту: сколько смертей, переворотов, казней случилось именно в эти месяцы!

* * *

Увы, ни в исторических свидетельствах, ни в семейных архивах не сохранилось точного описания того, как и когда стало известно про то Наталье Борисовне. Сохранилось лишь предание (одно из многих), что в час казни (так же как в час, когда увозили их из Берёзова) в доме остановились часы. Заведённые с вечера, исправные часы стали... И такое случалось не раз в этом таинственном семействе... Снова перенесёмся на много лет вперёд, в XX век.

1918 год. Умирает знакомый уже нам князь Шереметев, Сергей Дмитриевич. Заведённые часы и в гостиной, и в спальне останавливаются... Умирает Борис Борисович Шереметев («Большой Борис», или «Адонис», композитор, автор романса «Я вас любил»), жена его ведёт записи и отмечает, что и в одной и в другой комнате часы стали на половине одиннадцатого. Именно в этот час он скончался...

А потом образы умерших (или казнённых) то и дело являются — то в Фонтанном доме в Петербурге, то в Странноприимном доме в Москве, то на кусковских аллеях, а в 30-е годы — на башне Новодевичьего монастыря... Шереметевых нет без тайны.

Одна из Шереметевых — Анна Сергеевна рассказывала, что путём напряжения духовных сил она создавала облик своих детей: «Когда я была в ожидании своего старшего сына, умершего в возрасте 4 лет, я в первый раз прочитала «Бедные люди» Достоевского и находилась под глубоким впечатлением этой повести. Родившийся ребёнок был олицетворением милосердия: он раздавал всё. Перед тем как родиться Борису, я часто смотрела на море, и это отразилось в его глазах и на его характере». (Т. А. Аксакова-Сиверс утверждает, что ни у кого не видела таких бездонных, «морских» глаз, как у Бориса). Склонная к мистицизму, утончённо обаятельная, Анна Сергеевна ощущала в себе свойства древних Сибилл, вплоть до ясновидения, она представляла собой полную противоположность понятиям «простота», «примитивность», была из тех женщин, ради которых «лилось много крови и пелось много песен».

Но — увы! — «глаза с поволокой» не смягчили тех, кто расправлялся с сыном Анны Шереметевой в 20-е годы. Оба её сына (как и муж, как десятки родственников) погибли в 30-е годы, в период, перед которым бледнеет Смута, когда сломан костяк русского народа.

Россия — страна медленная, даже замедленная, и тут ничего не может происходить скоро. Но этого никогда не могли понять разного рода «торопыги» и экстремисты, спеша подогнать народ и время. Кончалось это всегда бедами.

В ней, России, как в природе, происходят некие общие явления — взлёты и падения, вспышки болезней, эпидемии, когда микробы захватывают тысячи и миллионы людей. Здесь история как бы развивается волнами, и после девятого вала наступает спад, отрезвление и... расплата. Помню, пришлось слышать рассказ старого композитора Юдина, который, увидав в 1912 году на Витебском вокзале Николая II, охвачен был лишь одним желанием — немедленно его убить, а было ему всего 12 лет! — но вредоносный микроб уже поразил.

Если Пётр I был девятым валом, то смерть его жены, детей, внуков, дворцовая чехарда — не было ли это расплатой? В такие времена расцветают ябедники, доносы, творятся измены, предательства. Подобное время выпало на Долгоруких...

То, что лишь зарождалось в «кустарные», «допотопные» времена XVIII века, расцвело в веке XX. Если тогда за ложные доносы расплачивались чуть ли не жизнью, то теперь они вошли в повседневный обиход. Если тогда смельчак мог просто отколотить обидчика, дав волю горячности, то теперь родовая гордость была задавлена, уступив место терпению и приспособленчеству. Тысячи дворян в 20-е годы покинули столицы, их запрятали в отдалённые края.

Как относиться к потрясениям: бежать? приспосабливаться? самому участвовать в «новой жизни»? Нравственная сила и обаяние Шереметевых в том и состоят, что почти никто из них не покинул родину, они считали своим долгом что-то ещё сделать для сохранения культуры, истории.

Неудивительно, что, попав в заключение, многие из них вспоминали Ивана Долгорукого и жену его, с каким мужеством переносили они свои беды. А писатель Варлам Шаламов написал рассказ «Воскрешение лиственницы», посвятив его Н. Б. Долгорукой, и закончил его такими строками: «Лиственница эта живёт где-то на севере, чтобы кричать, что ничто не изменилось в России — ни суд, ни человеческая злоба, ни равнодушие...»

А какой болью пронизаны строки одной из ссыльных, когда в глуши, в снегах услыхала она по радио в исполнении Обуховой романс Б. Шереметева «Я вас любил»!

В тех же отдалённых краях, что Долгорукая, что Шаламов, провёл несколько лет Николай Николаевич Бобринский (потомок Екатерины II и графа Орлова). В нём не угасла ещё горячность: когда его оскорбили, этот силач ударил обидчика с такой силой, что тот упал замертво...

Не угас темперамент и в Долгоруких, не истаяла их любовь к родине. Оба они эмигрировали за границу, но не смогли вынести тоски по родине. Л. Медведникова в «Итальянском дневнике» передаёт рассказ В. В. Шульгина о том, как, охваченные ностальгией, два брата Долгоруких вернулись в Россию и как их выдворили обратно. Но и это их не остановило, через несколько дней они снова перешли границу — и что же? «Одного (рассказывает Шульгин) потом расстреляли, а другой сидел со мной во Владимирской тюрьме. Когда открывали памятник Юрию Долгорукому, на открытие его выпускали... А потом снова в камеру. Там он и умер. Зато на родине...»

XX век принёс то, чего не могло быть раньше: количество перешло в качество, и расстреливать стали по спискам, по разнарядке. Это вошло в систему. 2 июля 1937 года большевистское политбюро в своём решении записало: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей, являются зачинщиками всякого рода антисоветских выступлений... В 3-х дневный срок представить состав троек и количество подлежащих расстрелу и высылке... По Западно-Сибирскому краю утвердить 6600 кулаков и 4200 уголовников...»

Вечное страдание... А может быть, одни страны созданы для сытости и богатства, а Россия — для мук и искупления?..

 

I

окрушаясь о нашей участи в XX веке, мы на долгое время оставили Наталью Борисовну, а между тем она уже преодолела Урал, Каму, Оку и по Рязанской дороге приближалась к Москве. Десять лет миновало с той поры, как покинула она родные места. Уезжала 16-летней девушкой, почти девочкой, графинюшкой, а возвращалась накопившей печального опыта матерью двух сыновей. Одета была просто, по-крестьянски, а лицо её почти не изменилось: те же удивлённые серые глаза, нежный овал, тонкий нос, та же мягкость. Будто и не было той «тошной» жизни...

Позади Касимов, Коломна: там когда-то у Долгоруких взяли кавалерию, тут они обедали. Скоро — Горенки!.. Кто-то нынче владеет просторной долгоруковской усадьбой, кто веселится в ней? А вон и маковка золотая, под коей стояли они с Иваном Алексеевичем пред аналоем. Господи, дай силы лицезреть сие без слёз!.. Четырнадцать вёрст — и Кусково, неужто минует она его без остановки? Недолго колебалась измученная дорогой путешественница — и решилась: отдала старшего сына служанке, младшего с собой — и заторопилась к Кускову...

Село глядело на неё крупными, ладными избами. Высокие деревья, промытые осенним дождём, приветствовали путницу влажным шорохом листьев. Навстречу шли мужики с резаками за поясом, ехали телеги, груженные капустой. Мальчишки на дороге играли в бабки. Бабы желали ей здравствовать, вежливо, степенно, но без прежнего угождения, не в пояс, — они не узнавали её. «Мир по дороге!», — поклонился старик.

Никто не признавал её, не радовался, но зато природа! Небо очистилось, стало пронзительно-синим, берёзы и липы сияли золотом, свет от них шёл, будто от дорогого оклада иконного... А вон и дуб, свидетель её венчального дня! Могучий дуб с кроваво-красной корой, с трещинами, напоминающими шрамы — будущую их судьбу...

Вот липовая аллея, где ласкалась к ней собака князя, где впервые поцеловал он её...

Подчиняясь какому-то неодолимому чувству, княгиня гуляла по парку, но не приближалась к господскому дому, обходя его стороной. Подошла к церкви — всё новое, церковь перестроена, но что там, наверху?.. Боже, ангел, точь-в-точь такой, каким привиделся ей в ту далёкую ночь, когда худо стало матушке! Рассказывала ли она брату о своём видении или делал он сие по воображению? Надолго замерла, не сводя глаз с фигуры ангела...

Тут Дмитрий, спавший на её плече, захныкал, проснулся. Побаюкала его, приподняв, и вдруг почувствовала, как цепко ухватился мальчик за ухо, укусил! Поморщилась от боли, но не рассердилась; переложила на другую сторону, приголубила, и он утих... Как тут не вспомнить случай, бывший с Иваном Алексеевичем?

Государь гостил в Горенках, а князь прискакал в Кусково, выследил её и рассказывал про охоты. Не без хвастовства поведал, как, вернувшись с охоты, разлеглись они на шкурах — на медвежьей и на волчьей, а тут принесли указы, заготовленные Остерманом, в том числе указ о смертной казни. «Подписуйся под мою руку», — сказал государь — не раз так делали. Князь же укусил за ухо государя, сказав: «Больно?.. А как больно станет тому, кого казнить будут?..» Как обрадовалась Наташа сему рассказу жениха, даже захлопала в ладоши!..

Куда, однако, направить свои стопы?.. Пошла к флигелю, где жила Дуняша. Постучала с бьющимся сердцем. Евдокия Маврина? Нету такой, барин дал ей вольную, и вышла она взамуж в дальние края... Отправилась к дому священника — старик служил в их домашней церкви ещё при батюшке, фельдмаршале. Дверь открыла старушка попадья. Заметив усталое лицо и запылённую одежду гостьи, предложила:

   — Входи, входи, милая... Спаси тебя Господь и ребёночка твоего!

Крестьянское платье, платок, домотканая юбка, однако на ногах у гостьи не лапти — ботинки со шнуровками, да и речь грамотная, особенная. Кто она? Священник приглядывался, и ему чудилось что-то смутно знакомое.

   — Не из нашего ли прихода?

   — Бывала я в Церкви Спасской не раз... — уклончиво отвечала княгиня, оглядывая комнату, и тут глаза её остановились на большом полупарадном портрете — батюшка! Тёмные, глубоко посаженные глаза, длинный нос, тяжёлый подбородок, на груди Мальтийский крест и голубая лента.

Священник охотно пустился в объяснения:

   — Сей господин наш Борис Петрович, сиречь граф Шереметев, Богу, царю и солдату с истинным рвением служивший... Во всяком деянии волей Божьей руководился, а слово его покорное царский гнев укрощало... Полтавой командовал! Сын его Пётр Борисович в день Полтавской виктории всякий год шатёр фельдмаршалов выставляет, салют учиняя над Кусковом.

Наталья Борисовна не спускала глаз с портрета, прижимая к себе сына: ведь он впервые видел своего деда! Попадья, жалостливо глядя на них, добавила:

   — Сострадание к людям имел! — и к ближним, и к дальним... Ежели бы тебя, к примеру, увидел, непременно бы в гости зазвал, — сострадание, оно, яко роса цветку, всякому желанно...

Священник пустился в воспоминания: о кусковских былях, о юной графине Наталье, что тут жила, о старинных охотах, о праведных делах господских. Догадывался ли он, что перед ним сама Шереметева Наталья? Графинюшку называл он цветком полевым, птичкой певчей, мол, жила она вольною волею, да только случился в краях сих добрый молодец, сметливый да проворный, однако, как сказывали, проферкул изрядный, сорвал он тот цветочек дорогой, да и увёз в холодные края, а там у неё начались бедствия земные.

   — Проще ежели сказать, — вздохнула попадья, — так вот что сталось: летела муха-горюха, да и попала к мизгирю в тенёта...

Наталья Борисовна слушала их не протестуя, молча. Потом промолвила:

   — А помните ли, батюшка, что говорил Филарет? Благополучие может быть опаснее бедствия земного, а малое бедствие может и спасение принести.

Священник покивал головой, а попадья опять вздохнула:

   — Так-то оно так, да ведь гнездо-то у птички цело, а её-то нетути. Молимся мы каждый день, денно и нощно, и за неё, и за князя надменного.

   — А где он теперь? — тихо спросила гостья.

   — Неведомо сие нам, — почему-то сердито отвечал старик.

   — А где обитают господа ваши?

   — В Петербургах все, в Петербургах... Место ихнее при дворе.

Княгиня в крестьянском платье (а может, наоборот — крестьянка с повадкою княгини) поднялась со стула, склонила голову перед священником:

   — Благословите, батюшка.

   — Благослови Господь! — с чувством произнёс он и перекрестил её и сына.

Так, не узнанная, не признавшаяся, Долгорукая удалилась из дома священника и отправилась на большую дорогу.

Был полдень 17 октября 1740 года.

 

II

Выйдя на дорогу, Наталья Борисовна ещё не вернулась из царства воспоминаний в сегодняшний день и оттого не сразу услыхала со всех сторон разносившиеся звоны. Звонили и со стороны Вешняков, и от Перова, от Москвы — низкое, резкое «таммм!». Потом долгая тишина, и снова: «тамм!..» Стал накрапывать дождь. Путешественница поспешила взять извозчика; спросила у него, что стряслось.

   — Аль не слыхивала новость? — обернулся седобородый, в синем кафтане кучер. — Я-то уж старенек, а ты-то молодка — и не ведаешь, что преставилась государыня?.. По ней и лупят в колокола.

«Анна Иоанновна?» — вырвалось у Натальи. И прервалось дыхание. Тут был и рок, и избавление: уезжала из Москвы чуть не в день коронации Анны, а возвращается в день её смерти...

   — Куда ехать-то? — обернулся извозчик.

   — К дому графа Шереметева.

   — Это к которому? У графьёв — не одна хоромина.

   — На Никольскую... Знаешь ли?

   — Как не знать не ведать? Сват мой там форейтором служит, весьма довольный милостями графскими... Тот, ежели какого сметливого мужика заметит, торговать ему дозволяет. В Китай-городе да на Лубянке изрядно бывших крепостных графских лавки имеют... А ты-то кто им будешь? В услужение аль как?

Она строго заметила:

   — Езжай, не до бесед нынче...

   — И-и-их! — присвистнул кучер. — Царствие ей небесное вместе с немцами ейными! Нам и без них хлопот хватает.

Всплыл незабываемый облик императрицы: ростом с Ягужинского, толщиной с Шафирова, лицо — будто квашня из ржаного теста и взор престрашный... Сколько людей сидят из-за неё по тюрьмам, сколько их погубила — одним только Долгоруким что сделала! Неведома до сего дня судьба драгоценного её Ивана Алексеевича, только чует, нутром своим знает Наталья Борисовна: не оставила его Анна в здравии, на великую муку обрекла... Виделось во сне ей, как плыл нож кровавый по реке, как не тонуло железо, — такое спроста не бывает... Да и не во сне — в яви вечерами, в сумерках не раз навещал он её, всегда с улыбкой мучительной...

Ехали не ходко — грязь непролазная! Миновав Таганскую заставу, очутились возле Москвы-реки, и вдоль неё прямо на Варварку... Отовсюду, разрывая душу, неслись низкие удары колоколов. Всё звенело, качалось, будто и сам воздух качался, и дома вздрагивали...

Вот и Никольская. Расплатившись с извозчиком, княгиня в волнении нерешительно остановилась у ворот. Вошла. По двору сновали дворники, кухарки, слуги. Неужто никто не признает её?

   — Как доложить? — спросили.

   — Княгиня Долгорукая, — оправившись, с достоинством отвечала.

   — Ой, да неужто? — всплеснула руками какая-то баба и заголосила: — Матушка-княгинюшка наша возвернулась!

И началась хлопотня, поднялся такой переполох, какого и на ярмарке не бывает. Стоит ли пересказывать ту встречу, столь же неожиданную, сколь, и долгожданную? Хозяина, графа Петра Борисовича, дома не было, однако, зная о высочайшем помиловании, распорядился встретить сестру как подобает и выделить ей три комнаты...

Всё было бы хорошо, но день омрачился из-за маленького Дмитрия. Увидав множество незнакомых лиц, он забился в плаче, и ничем его не могли успокоить, мальчик катался по полу и кричал. Наталья Борисовна пришла в отчаяние — такой приступ у него уже был однажды. Только старшему, Михаилу, удалось успокоить малыша, но ещё долго, всхлипывая и подёргиваясь, не мог он уснуть. А мать страдала: неужели приступы такие будут продолжаться?..

 

III

Из Петербурга вернулась Варвара Черкасская и сразу, конечно, бросилась к Шереметевым. Шумно радовалась она возвращению подруги — не скрывала облегчения от того, что скончалась императрица. Ведь по её злой воле Варвара до сей поры не могла соединить свою судьбу с Шереметевым, к тому же, будучи фрейлиной при императрице, в полной мере познала её жестокости.

Оглядывая тонкую, стройную, как лиственница, подругу, цокала языком и удивлялась:

   — Да ты совсем не изменилась! Тебя будто заморозили сибирские морозы...

Сама же Варвара заметно раздобрела и округлилась, исчезли её задор и живость, в лице появилась леноватая озабоченность. Впрочем, нижняя губка по-прежнему оттопырена, и болтает она без умолку.

   — Ежели бы хоть кто-нибудь ждал её смерти! Будто гром среди ясного неба... Пятого октября сделался удар — все ждут, глядят на неё, а она только на Бирона: чего, мол, тебе, минхерцу, надобно, какое завещание? Довольна ли твоя душенька?.. И младенца, можно сказать, новорождённого императором назначила, а регентом при нём — Бирона! Мыслимое ли сие дело?!

   — Бирон — снова правитель? — сникла Наталья Борисовна.

   — Елизавета Петровна воли к власти не проявляет! Ну-ка подумай: давно уж могла государыней стать, ан нет! Ведь дщерь Петрова! Сидит возле умирающей государыни рядом с Анной Леопольдовной, и никакого настояния!

   — Варварушка, как же будет теперь с Долгорукими? Ведь Бирон... — остановила её Наталья — Что с ними? Скажи, если знаешь... Видение было мне: будто нет более на земле Ивана Алексеевича.

Как лошадь, мчавшаяся во весь опор, остановилась Черкасская, — оттого она и была говорлива, что не желала быть чёрной вестницей, боялась сего вопроса.

   — Я ведь не ведаю, когда и молебен заказывать, — жалостливо глядя на неё, добавила Наталья.

Выхода не было, Варвара сперва уклончиво заговорила об участи сестёр Долгоруких, мол, живы все, в монастырях, а теперь непременно будут помилованы.

   — Что же до братьев Николая и Александра, так биты были кнутом...

   — Какой день поминовения Ивана Алексеевича? — перебила её подруга.

   — Девятого ноября.

Помертвела Наталья Борисовна, побледнела, и случился с ней обморок...

 

IV

Но то была лишь первая, хоть и главная, весть о муже. Подробности смерти его стали известны, когда случай свёл её с Шафировой Анной Васильевной, женой Петра Павловича (а вернее, Исаевича) Шафирова, которого фельдмаршал Шереметев когда-то взял себе переводчиком, а потом Пётр I за сметливость сделал канцлером.

Анна Васильевна родила ему пятерых дочерей, и всех их отец выдал за лучших представителей русских родов, а одна из дочерей стала женой сына Сергея Григорьевича Долгорукого. Так что Анна Васильевна приходилась Наталье в некотором роде тёткой. Они встретились, обнялись сердечно.

   — Здравствуй, здравствуй, страдалица! — воскликнула Анна Васильевна. — Да ты ещё хоть куда! Будто и не выпало тебе целый век маяться...

Та обратила на неё взгляд, полный неизбывной тоски: Анна Васильевна была последней, кто видел живым Ивана Долгорукого.

За окном белым саваном лежал невский лёд, на стёклах закаменели морозные узоры, а в доме — как в прихожей, холодно. Долгорукую трясло — и от холода, и от предстоящего разговора.

   — С чего и начать, не знаю... Да не реви ты! — одёрнула её Анна Васильевна; была она сухощава, громкоголоса и вообще женщина неробкого десятка. — Ведь и я вдовая! — Взяла щепотку табаку, чихнула и принялась рассказывать: — Сделалось про тот указ Анны известно моему Петру Павловичу... Был он уже сильно хворый, однако решился хлопотать за Долгоруких... Ну-ка — колесование, четвертование — это ж не божеская смерть!.. Написал челобитную, мол, его такая просьба перед смертью пощадить их, да только нашей государыне чем хуже человеку — тем ей лучше: не соизволила она внять мольбе, мол, Долгорукие сами признались, вина доказана... Ведомо тебе сие?

   — Ах, тётушка, откуда что мне ведомо? Как взяли от меня мужа моего ночью, так с той поры про него не слыхивала. Знаю только, что пытали его на дыбе, а чего не скажешь на дыбе? Ежели и сказал он что, так не со зла, не по своей воле... — И слёзы стали душить Наталью Борисовну.

   — Ну будет, будет убиваться-то, горю не поможешь... Да вот, значится, узнала я, что свату моему Сергею Григорьевичу смертный приговор, четвертование, подписан, — и решила: еду! сама еду туда, как хошь, но выхлопотаю ему иное наказание! Смерть смерти рознь: одно дело — повешение, иное дело — четвертование, иное — голова долой... Поехала я своим ходом в Новгород, где дело сие чёрное должно свершиться... На поставах — где ладком, где угрозой, где водочкой! — чтоб спешно лошадей мне давали. Ох и ямщики, раздери их души! Иной раз, бывало, и плёткой огрею! Вот как. А самой тошно-тошнёхонько. И вдруг подвернулся случай: на станции встретила его... сам кат, палач ехал — его из Петербурга выписали. Я и говорю бестии сей чёрной: мол, ежели хошь спасти свою душу, дам тебе тысяч десять, только не казни Долгоруких самой страшной казнью. Он кочевряжится, мол, начальство ругать будет. Так и так ругать, говорю, а денежки твои. Тогда кольцо драгоценное вынула — он и сник... А был великан великаном, в красной рубахе, и рожа у него — что свиное рыло! Тьфу, лядащий! Некошный его возьми! Ему посеканции делать — радость, а голову отрубить — лишнюю кружку водки выпить!..

Наталья Борисовна смотрела в окно на белый свет, и лицо её делалось всё бледнее, но она уже не плакала.

   — Каков был Иван Алексеевич? — спросила тихим голосом.

Шафирова заговорила ещё громче, ещё сердитее.

   — Князю твоему одному и выпало принять страшную казнь... Да только, — она возвысила голос, — не уронил он себя, ничем не уронил. Так и скажи сыновьям своим! Исповедался, белую рубаху надел, перекрестился, на небушко взглянул... С неба как раз тогда белый снег падал... Отрубили ему одну руку — проговорил: «Благодарю Тебя, Господи!..» Отрубили вторую — промолвил: «яко сподобил еси...» А как пришёл час голову на плаху класть — сознание потерял... и покатилась его головушка на белый снег. Только в ту минуту, ясная моя княгинюшка, скажу тебе, воссияло на небе солнышко! Господь услыхал его молитву...

Что правда, а что добавила Анна Васильевна для утешения — не знала Наталья Борисовна, но только глаза её стали сухими, руки горячими, а душа будто окаменела.

— Реви! — гаркнула Анна Васильевна. — Не приневоливай себя, дай волю слезам! — И вдруг сама, без всякого перехода, заревела во весь голос, сморкаясь и приговаривая: — Наталь-ю-ю-шка-а! Горемыки мы с тобо-о-й!..

 

V

И снова чрезвычайное событие явилось из Петербурга.

Осенняя заволока опустилась на землю; точно огромная серая шаль закрыла Москву, не давая вскинуть головы. За окном стучали голые ветки, била по окнам снежная крупа, люди из дому носа не высовывали, а на смену гульбищам, гостеваньям с обильными яствами пришёл пост, дни смиренного покаяния и неторопливых чаепитий с сушками.

Княгиня вволю могла предаваться воспоминаниям, рассматривая старые вещи, напоминающие об отце, матери, о беззаботном детстве. У сестры Веры хранилась коробка с детскими вещицами — Наталья выпросила её. Там был пряник в виде сердечка, бабушкин кошелёк из бисера, чернильница в виде лебедя, спрятавшего голову в крылья, — словом, всякая всячина.

В тот вечер внимание её привлекла фаянсовая тарелка, привезённая когда-то батюшкой из-за границы. Взяв увеличительное стекло, она стала рассматривать синюю, покрытую мельчайшими трещинками тарелку. Летящие в небе кони, Аполлон, стоящий на колеснице, фрегат с раздутыми парусами в море и маленькие фигурки на берегу. Вид фрегата опять вызвал в её памяти Ивана

Алексеевича — что говорил он в тот последний вечер: «Надобно держаться на якоре, а иначе — унесёт в море, раздавит али ещё что-нибудь худое сделается». Каково ей теперь держаться на якоре? А вдруг и впрямь унесёт? На берегу, от всех поодаль, одиноко стояла женская фигурка, как раз под колесницей — ещё чуть-чуть, и раздавит её державной колесницей... Уж не сама ли это графиня-княгиня-крестьянка?..

Из глубокой задумчивости Наталью Борисовну вывел шум в сенях и звонкий грудной голос. Это, конечно, Варвара припожаловала, только она может в этакую погоду нежданно явиться. Княжна Черкасская — как всегда — с оглушающими петербургскими новостями:

   — Подумай, что стряслось, Наталья! Вдругорядь — переворот. Немцы возле трона переругались!.. Государыня думала, раз у них «орднунг», так и у нас сделают они сей «орднунг», а что вышло? Миних против Бирона пошёл! Власть не поделили.

   — Что сделалось, не пойму я тебя, Варя, — спокойно, даже равнодушно заметила Наталья.

   — Да то, что Миних уговорил Анну Леопольдовну взять власть... Ты знаешь, она добра и бесхарактерна, уговорить её — самую малость надобно. Уговорил Миних — и стала правительницей... Взял восемьдесят гвардейцев, адъютанта своего Манштейна и посреди ночи нагрянул в Летний дворец, к Бирону. Руки шарфом ему связали и чуть не голого увезли на гауптвахту — вот каков молодец Миних!.. Бироншу какой-то солдат взял в охапку, понёс, а куда девать — не знает! — и бросил на снег!.. А через два дня манифест от имени малолетнего императора, так, мол, и так, объявляю свою мать правительницей, Миниха — первым министром, а Головкина — вице-канцлером.

Наталье Борисовне вроде бы радоваться — конец власти Бирона, но ей не по себе.

   — А что отец твой князь Алексей Михайлович?

   — Батюшка мой нездоров, однако... не противился — Варвара пожала плечами и заторопилась: — Нынче недосуг мне, Головкина должна ко мне быть!..

Пышная, полногрудая Варя вспорхнула, как бабочка, и была такова...

* * *

Неискушённый читатель, вероятно, думает, что на том закончилась пора дворцовых переворотов, начавшаяся после Петра I, однако ровно через год — и опять в ноябре! — история повторилась: на этот раз решилась взять власть Елизавета, столько раз имевшая такую возможность, — в ней наконец проснулась кровь Петра!

Происходило это как в театре, впрочем, театральность была вполне во вкусе XVIII века. Ключевский описывает это так:

«Остерман интригами оттёр Миниха от власти, а Анна, принцесса совсем дикая, сидевшая в своих комнатах по целым дням неодетой и непричёсанной, была на ножах со своим супругом Антоном-Ульрихтом Брауншвейгским, генералиссимусом русских войск, в мыслительной силе не желавшим отставать от своей супруги.

Пользуясь слабостью правительства и своей популярностью, особенно в гвардейских казармах, цесаревна Елизавета, дочь Петра I, в ночь на 25 ноября 1741 года, с гренадерской ротой Преображенского полка произвела новый переворот с характерными подробностями. Горячо помолившись Богу и дав обет не подписывать смертных приговоров, Елизавета в кирасе поверх платья, только без шлема, и с крестом в руке вместо копья, без музыки, но со своим старым учителем музыки Шварцем явилась ново-Палладой в казармы Преображенского полка и, показывая крест тоже коленопреклонённым гренадерам, сказала: «Клянусь умереть за вас. Поклянётесь ли вы умереть за меня?» Получив утвердительный ответ, она повела их в Зимний дворец, без сопротивления проникла в спальню правительницы и разбудила её словами: «Пора вставать, сестрица!» — «Как, это вы, сударыня?!» — спросила Анна спросонья — и была арестована самой цесаревной, которая, расцеловав низвергаемого ребёнка-императора, отвезла мать в свой дворец».

Право, это был лучший из всех переворотов XVIII века, бескровный и сопровождаемый клятвой не применять впредь смертной казни.

 

I

  снова зашумело-забурлило русское общество. Но более преобладали в том шуме веселье и надежда. Императрица-красавица взяла бразды правления в стране, равнодушными подданными заселённой, всем желала она оказать хоть какую-нибудь милость и заслужить их любовь. С улыбкой взялась она за скатерть-самовяз, оставленную грозной Анной, и начала вплетать в неё новые узоры, латать старые дыры. Впрочем, в скатерти Анны Иоанновны просматривались и вплетённые узоры парков, распланированных истинно в немецком духе («Анненгоф»), не без изящества выстроенные дворцы, а ежели бросить взор за Урал, так и трубы и печи дымящих фабрик и заводов, — пущенные Петром I, они множились и росли, а народ-промысловик тянулся к активному действию. Но всё же ярче всего у Анны были нити, тянувшиеся к ссылкам, казням, к карлицам, обезьянкам, иноземщине да диким чудачествам.

Елизавета же задумала вышивать русский орнамент, народный узор. Многие (в том числе Иван Долгорукий) обвиняли ранее её в беззаботности и веселье. Да, грешна, наряды любит, однако за время прошедшее много поумнела и поступать стала не в ущерб трону — она отделила личное от государственного. Страна тяжело дышала, народ устал, и Елизавета думала про «ослабу» — довольно крови, пролитой отцом и наследниками!

Оттого и согласилась в свои 36 лет вступить на царство, променяв беззаботную вольную волю на золотой, но жёсткий трон.

Скатерть российскую желала не расширять во все стороны и вообще не особенно много трудиться над нею, предоставив всё воле Божьей да народу. Разве не мешать людям жить — не есть уже благо? Пусть справляют православные праздники, веселятся, песни поют, играют, она и сама не прочь хороводы водить. Но дело всё надобно облагородить, придать ему красоту, в узоры вплести камни-яхонты, альмандины, сапфиры, а если придать ещё немного французского вкусу — то вот и будет отменное изделие! Про новую государыню говорили: «Пётр дал нам науку, а Елизавета — вкус привила».

Силе её весьма способствовала восставшая легенда о добром царе Петре I: пока был жив, кляли его вовсю, а как пожили без властного и умного царя, готовы были с усердием служить и дщери его. Да и как не любить её? Белокожа, ясноглаза, в пляске плывёт как лебёдушка, песни с девками поёт, да и милостивица — дай Бог каждому!

Один иностранный посланник, удивляясь её любви к народу, писал: «Императрица, по-прежнему прекрасная, бесконечно приветливая, соединяющая всевозможные чары с незаурядной внешностью... Все её поступки пропитаны необыкновенной гордостью... По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи с собственным величием».

Как добрая государыня, Елизавета поспешила помиловать и призвать к себе обиженных Бироном и Анной. Она вернула им прежние титулы, ордена, одарила вниманием и августейшей любовью. В первую очередь это коснулось Долгоруких, более всех знатных семейств пострадавших от Анны.

И вот уже мчатся кони, везя из монастырей сестёр Долгоруких, из далёких ссылок — Николая «с обрезанным языком» и Александра, «князя с поротым брюхом». Восходы и закаты, меркнущее небо, заунывные песни ямщиков, звон колокольчиков, взлетающие из-под копыт комья земли и снега, и — они в Петербурге...

Кроме того, императрица должна наказать прежних правителей, тех, кто повинен в бедах несчастных. — Остермана, Бирона, Миниха... Как поступить? Как прослыть доброй, но и спуска не дать? Начались дознания, допросы, возглавил их генерал-прокурор Никита Трубецкой. А Елизавета? Она поступала по-женски: наблюдала из-за занавески. Содрогнулась, должно, услыхав, как Бирон на вопрос: «Признаете ли себя виновным?» — отвечал Трубецкому: «Признаю, что не повесил тебя ране...» Ах так! Сослать его туда, куда других сам ссылал! — в Сибирь!

Из ссылки вернулся Василий Владимирович Долгорукий. Он участвовал теперь в суде над Остерманом; пылая чувством мести за своих братьев, он настаивал на колесовании. Остермана привезли на место казни (туда же, где казнили Долгоруких). Как всегда, больной, в чёрной шапочке, лисьей шубе, он выслушал смертный приговор, приготовился, но тут последовал высочайший указ о замене колесования отсечением головы. Он встал на колени, положил голову на плаху, но... тут явился глашатай и объявил новое решение императрицы: заменить казнь вечной ссылкой. Куда? Конечно, в Берёзов! (Её Величеству Истории угодно было похоронить его рядом с Меншиковым, которого Остерман «упёк» в ссылку).

Не избег наказания и фельдмаршал Миних. Елизавета ценила этого мужественного, благородного человека за прямодушие, за любовь к театральным действам, но и он был сослан в дальние края (правда, письма его, полные нежнейших покаянных слов и любви к государыне, в конце концов смягчили её, и Миних был прощён)...

 

II

...Эрмитаж. Уютная угловая комната, украшенная в соответствии со вкусом новой императрицы. Зелёные стены, обильная позолота, высокие окна, узкие простенки, зеркала. Столик с изогнутыми ножками, диваны, обитые французскими шелками нежных тонов. Свет, золото и воздух, возвышающие и уносящие куда-то...

Здесь назначена аудиенция вернувшимся из ссылки сёстрам Долгоруким и вдове князя Наталье Борисовне. Растроганные великодушием императрицы, Катерина и Елена явились загодя.

Елена присела на кончик кресла. Катерина в нетерпении прохаживалась по комнате, оглядывая себя в зеркалах. Лицо её полно торжества, наряд великолепен. Наконец-то она сбросила крестьянские платья, мерзкое монастырское одеяние и вернулась к петербургской жизни!.. Возлюбленная австрийского посланника, невеста государя, дама сердца берёзовских рыцарей, почти монахиня, теперь она всякий вечер в новых гостях. И есть уже у неё жених! — и не какой-нибудь, а умнейший господин Брюс, сродник колдуна и учёного!

Вошла Наталья Борисовна. Они обменялись несколькими словами. Катерина понюхала табак, спрятала серебряную табакерку в бисерный кошелёк. Заговорила:

   — Ведаете ли, какой портрет заказал мой жених? — Она сверкнула огненно-чёрными глазами: — Сам французский гравёр по имени Буш рисует меня. У ног — негритёнок, протягивает вазу с цветами... Ещё там дерево, подобное лиственнице. А в руке дивный цветок! Сие есть аллегория, будто и жизнь наша как роза: цветы и шипы, радость и горе... А до чего красиво пышное платье сделано! Так и витает вокруг меня, так и витает... Буш сей делал портрет и Её Величества Елизаветы Петровны, — добавила она.

Катерина не скрывала своего торжества и счастья, оно сверкало в её глазах, подобно тому как бриллианты сверкали в ушах. Наталья Борисовна сидела с рассеянной и горькой улыбкой на устах.

   — Экий молодец Василий Владимирович! — восхитилась Катерина дядей своим. — Голосовал, чтоб Остерману дали колесование, — как они порешили наших сродников, так и им надобно!

   — На всё воля Божья, не кори их... — заметила Наталья.

   — Ишь какая покорница! — фыркнула Катерина. — Об них, а не о муже своём печёшься!

   — Да ведь Остерман теперь, как и мы, мается в Берёзове, — напомнила Наталья.

   — Вот и славно!

Тут отворилась дверь, и в комнату, шурша шелками, распуская ароматы, улыбаясь, вошла Елизавета. Без церемоний подходила она к одной, другой, третьей гостье, чуть касаясь пухлыми своими пальчиками их плеч и рук.

   — Ваше Величество... — растроганно шептали они.

Обнимая Наталью Борисовну, императрица вздохнула:

   — Дорогая моя, любезная!.. Вместе с тобою сострадаю я об Иване Алексеевиче, были у нас с ним размолвки, да только всё то — пустое...

Приветливо, благожелательно она просила рассказать о ссылке. Заговорила, конечно, Катерина, не без кокетства и актёрской игры:

   — Ваше Величество! Там всюду вода, как есть одна вода... Посредине остров сидит, а на нём люди нечёсаные, дурни дурнями, свету в них никакого... А на острове сем обретается зверь, именуемый олень, — цветом он серый или ореховый, рога — зело велики, ноги крепки, а бегает словно конь... — Глаза её, расширившись, горели. — Ночи там долгие, яко... яко тоска смертная, а коли к весне дело идёт, сказывают: «Дня на единый олений шаг прибавилось»...

Через короткое время Катерина, заметив, что Елизавета рассеянно оглядывает складки своего платья, смолкла. Императрица спросила про их надобности. Ласково обратилась к Наталье Долгорукой:

   — Что об себе сказать имеешь?..

   — Ваше Величество, премного благодарна... брат обо мне заботится.

   — Мы счастливы вниманием Вашего Величества. — Катерина присела в поклоне.

   — Счастливы? — с сомнением покачала головой Елизавета и засмеялась: — Э-эх! Когда-то мы счастливы будем... Когда чёрт помрёт, а он ещё и не хворал. Сколь горестей в державе нашей — не счесть. А в старые поры сколько их бывало!.. — Елизавета задумалась, уносясь куда-то мыслями. — Мудрый ваш предок Андрей Боголюбский, лучший из сыновей Юрия Долгорукого, а — убит... Аввакум, раскольник упрямый, скоморохов, яко волков, стрелял... Да и наши князья сколь крови пролили? Голицын с Борисом Долгоруким при Годунове дрались, печень грозились вырезать, волосы драли, бороды... А батюшка мой? Добр был, однако — казнил... Что говорить про Анну? Дикие времена... тараканы, клопы, фрейлины немытые... Помягчить надобно нравы, да вот беда — как?

   — Ах, Ваше Величество, — пропела Катерина. — Зато при дворе Вашей милости, сказывали мне, вкус французский... и будто нигде так славно не танцуют менуэт, как в Санкт-Петербурге.

Елизавета, будто не слыша её, остановила пристальный взор на Наталье:

   — Вижу печаль твою, княгиня. Сведома мне она. И жалую тебя я отныне милостью своей и желаю видеть тебя на балах и ассамблеях... Отцы наши с тобой знатные были товарищи, и я не желаю оставлять тебя заботами своими... чтобы развеселилась ты... Что касаемо князя твоего, жалею я его... — В голосе её звучала неподдельная печаль. — Видишь ли во сне его, является ли он тебе?

Не зная, как панически суеверна Елизавета, княгиня с полной открытостью стала рассказывать про то, что случилось с нею на днях:

   — Ах, Ваше Величество, нынче ночью он опять привиделся мне! Слышу, будто кто стучит в дверь, я скорее туда: кто там? кого надобно? — спрашиваю. И слышу его голос: «Жену мою драгоценную надобно». Глухой такой, тихий голос... Я открыла дверь, гляжу, а там — белое пятно, на глазах оно сделалось серым, вознеслось и...

   — Ой, страсть какая! Не сказывай дале, я и так испужалась, — всплеснула руками императрица — А ты, матушка, вот что сделай: сходи на богомолье, помолись да на могиле его церковку возведи. Память ему! — Она перекрестилась и поднялась, давая знать, что аудиенция окончена.

Когда остались одни, Наталье пришлось выслушать целую отповедь от Катерины: зачем говорила про сон свой, привидение, зачем не изображала радость, тоску нагоняла, кому надобно при дворе в чувствах своих изъясняться? Наталья знала придворный этикет, однако за эти годы так привыкла к простой, естественной жизни, к тому же государыня была так милостива, что разоткровенничалась.

Ничего не ответив на упрёки сестёр, Наталья Борисовна проводила их взглядом, когда вспорхнули они, и медленной походкой двинулась вдоль Невы.

С моря дул ветер, над рекой носились чайки, беспокойные, всегда волновавшие её... Невольно перенеслась она в прошлое, на затерянный в водах остров... Сколько их было там! Тучи... Одна белокрылая чайка всё носилась над ней, мелькали чёрные окончания крыл, розовые лапки...

Наталья Борисовна уже собиралась сворачивать на Фонтанку, как вдруг кто-то окликнул её. Александра Меншикова! Они бросились навстречу и, будто родные сёстры, обнялись, поцеловались, вытирая слёзы. Вот с кем можно было говорить, вот кто понимал её с полуслова!..

Кто-то из очевидцев справедливо написал о вернувшихся из ссылки женщинах:

«Быв до того горды и тщеславны, сделались они чрезвычайно скромны и любезны, и даже сожалели о том, что они вне изгнания».

Да, именно сожаление испытывали княгини-крестьянки и в разговоре были откровенны и искренни.

   — Знаешь ли, — говорила Александра Меншикова, — иной раз достану я платье из сундука, в котором там ходила, надену его и хожу... И батюшкины заветы всё вспоминаю. Лишение благ земных не должно причинять никакой скорби, говаривал он, в столице порок торжествует над добродетелью, а вдали от неё сердце сохраняется в первобытной новизне... Жалел он, что вернёмся мы в столицу.

   — Иван Алексеевич почитал твоего отца, на берегу сидя, мыслил о судьбах их схожих... Как мы там Священное Писание почитали, а тут... на каждом шагу его нарушают.

   — Знаешь ли, как сказывала мне одна почтенная вдова? «В нынешнем веке царство Божие надобно красть, так не дадут, ни за что не дадут...»

   — А я, — призналась неожиданно для себя Долгорукая, — хочу в монастырь...

Они стояли на берегу реки, и мысли их были далеко, в северных холодных краях, где сама природа суровостью своей и простотой делает человека другим.

Чайки всё так же беспокойно носились над водой, особенно одна. Она ни на минуту не садилась на землю, только на воду.

   — Что с ней? Глянь, — заметила Долгорукая, — крыло перебито и никак... одна лишь лапка.

   — Мальчишки, — махнула Александра Меншикова.

   — Вот и я так же... — вздохнула Наталья, — одно крыло только осталось. Ежели б не дети — ушла завтра же в монастырь...

 

III

Пётр Борисович Шереметев наконец дождался своего часа — Варвара Черкасская стала его женой. Долог был путь их к счастью, — упрямый князь Черкасский то не давал согласия на брак из-за долгоруковского дела, то хотел выдать дочь за Кантемира, сторонника его партии. Но и Варвара характером под стать отцу, тоже упряма. Богатейшая невеста, красавица, весёлого и независимого нрава, она десять Лет ждала своего жениха, и наконец Пётр Шереметев стал её господином и владельцем несметного её состояния. В 1743 году князь Черкасский скончался, и граф Шереметев получил во владение сотни тысяч крепостных, многие десятины земли, несколько вотчин, село Иваново и знаменитые черкасские огороды, протянувшиеся в Москве от Сухаревки до Останкино.

Но странно: только с Варвары, которая цвела, будто чайная роза, вдруг стали опадать лепестки. Ей уже тридцать лет, она тяжело переносит беременности, а с рождением детей медлить нельзя.

С огорчением отметила вернувшаяся из дальних краёв Долгорукая располневший стан подруги, её отяжелевшие веки, расплывшееся лицо. Брата же своего, напротив, она нашла быстрым, уверенным хозяином, добрым барином, заслужившим любовь своих дворовых, к тому же любителем шутки и народного словца.

...Наталья Борисовна вошла в комнату, когда Варвара держала на руках дочку, а рядом стоял её первенец — Николай (со временем он станет владельцем Кускова, строителем Останкина, полюбит актрису Жемчугову и совершит бесстрашный по тем временам поступок — женится на ней). У родителей были счастливые лица, с умилением глядели они на дочку, и Наталья не смогла подавить лёгкой зависти: у неё никогда уже не будет девочки.

Сама же она только что от больного сына — его лечили и французские, и немецкие лекари, но толку не было. Одинокая вдова, она жила в трёх комнатах в доме брата, не имея своего дома. Старший сын, Михаил, слава Богу, ловок, сметлив, много учится, а младший — одно горе. Брат отписал ей ещё одну деревню, 500 крепостных, но ведь самой, всё самой надобно делать.

   — Ты погляди, погляди, Наталья, как улыбчива наша Варюша! — любовалась дочкой Варвара Алексеевна. — А какая забавница... Нонешний день играла я с нею, и лопотала она складно, и не хуже попугая... Что ни скажу — всё повторяет.

   — Ладная будет словесница, — обнимая жену, добавил Пётр Шереметев, — не хуже Репниной...

   — Варюшка, покажи, сколько тебе, дитятко, годков исполнилось?

Девочка оттопырила два пальчика и протянула матери. Нельзя было не улыбнуться, глядя на неё. Долгорукая выпростала из сумки икону:

   — А я вам мерную икону на рождение принесла... — и протянула икону Божьей Матери.

Родители благодарили её и скоро стали укладывать ребёнка спать. Наталье Борисовне ничего не оставалось, как подняться к себе в комнату. Села с задумчивым видом в кресло и долго глядела на вечереющие сумерки за окном.

За стеной услыхала она голос няньки Ненилы. Разуверившись в лекарях, мать призвала эту здоровую, весёлую девку из дворовых. Мать её жила когда-то у фельдмаршала, в Борисовке, про неё говорили худое, однако руками умела она снимать боли, заговаривала хворобу, песнями лечила бесноватых. Чёрная, толстая, с жгучими глазами, Ненила была щедра, и из неё просто сочилась доброта.

Прислушавшись, Наталья Борисовна разобрала, что говорила Ненила.

   — Заговариваю я от стрешни, от поперешни, от озовища, — глухо и однотонно звучал её голос, — от прытки и от прыткиной матери, от чёрного, от рыжего, от двузубого, от трёхзубого... Как из булату кованого, из синего укладу камень огонь выбивают, так и все недуги, младенец Дмитрий, выбиваю... Заря, заря-зорюшка, как ты утихаешь, как ты улягаешься, так и пускай у Дмитрия с буйной головы, с ясных очей, с ретивого сердца улетают порча его, а зорюшка головку обоймёт... Ляг, опочинься, ни о чём не кручинься!..

Наталья Борисовна приоткрыла дверь и увидела, как Ненила большими своими толстыми руками обнимает голову её сына, как клонится его головка, смежаются глазки... Вот и уснул... верить — не верить в колдовство Ненилы? Однако всегда после неё мальчик спал тихо, и не было на другой день приступа...

Только и тут беда подстерегала Наталью Борисовну: скоро брат приказал отправить знахарку в дальнюю мызу. Отчего? То ли, пока Варвара Алексеевна была на богомолье, видели, как из спальни графа выскочила красная, растрёпанная Ненила. То ли кто-то донёс графу, что Ненила ведьма, что сама рассказывала, будто летала ночью на шестёрке чёрных коней, а кучера все были в белых саванах... Видели, как считала она звёзды на небе, собирала росу на траве, а на Иванов день огненный столб из флигеля поднялся, поднялся тот столб и рассыпался, а сарай сгорел.

Поверил ли Пётр Борисович сим россказням или просто надоела ему Ненила, только однажды вызвал секретаря и отчитал ему такие слова: «Девку Ненилу, которая имеется в доме, в которые ни на есть мызы выслать, только бы в петербургских домах оная девка не была...»

 

IV

Перед Великим постом отправилась княгиня Долгорукая в Новгород поглядеть, как строят церковь, которую дала она обет возвести в память своего мужа, в честь Рождества Христова. Довольна была: всё ладно шло, осталось только внутренность расписать.

А как вернулась — снова тоска её обуяла. Был вроде у неё теперь свой дом, казалось, к лучшему всё. Долгоруковские имения когда-то отобрали, передали в чужие руки, Горенки отошли к Разумовскому, а теперь указом Елизаветы кое-что возвращено обратно. Да только вещи все обветшали, пришли в негодность: позолота с кресел опала, обивка в заплатах, ковры потёрты, жирандоли поломаны... Княгине это ни к чему, но сын её старший вошёл в возраст, хотел он быть богатым, а тут и рамы-то для отцовского портрета не сыщешь стоящей.

Наталья Борисовна, сев у туалетного столика, подаренного ей братом, перебирала ножички, шпильки, перламутры в крохотных ящичках, думая в те минуты и о новом приглашении государыни, и о каменщиках, и о шереметевском доме, полном семейного счастья. Не выходило из головы и вчерашнее происшествие. Отпустила она слуг из дому, оставив одного, сама ушла в гостиный двор, а вернувшись, не могла достучаться: лакей напился пьян и спал, развалившись, в её комнате. Она была в отчаянии, сама стащила с него, сонного, туфли, ухватила за ливрею, которая под руками её стала рваться. Утром с он каялся, просил прощения, плакал и обещал более не пить, но верить ли?.. Отчего-то это её особенно раздосадовало и привело в ещё большую печаль. Не уходила и дума о старшем сыне, рос он весь в долгоруковскую породу — смел, находчив, горяч, но и надменен, высокомерен, и как с него сбить барскую спесь — не ведала...

А тут ещё одна история — с Обольяновым, соседом их, помещиком. Варвара, добрая душа, задумала сватать за него. Сперва всё про Головнина говорила:

   — Умница-разумница Натальюшка, да ты ж молодая совсем, как будешь двух сыновей растить? Выходи за Головнина!.. Он и умом и ростом тебе под стать... На себя-то погляди — статная, ладная, губки бантиком, носик долгонькой, шереметевский, а бровки — как нарисованные...

Летом в кусковском доме стал появляться этот Обольянов. Был он отставной майор, служил ещё при фельдмаршале, не раз наведывался к Шереметевым при Петре II. Как-то явился чуть не со слезами: написал на него кто-то жалобу, дескать, «нетчик» он, отрока своего Феоктиста не отдал в солдаты. («Нетчиками» называли тех, кто без причины укрывал своих сыновей от воинской службы). Но у Обольянова сын больной, тщедушный, служить не мог, и кто-то (кто хотел завладеть его имением) написал на него донос. Шереметев отказал ему в ходатайстве, не захотел лишний раз обращаться к государю, а Наталья, услыхавшая тот разговор, взялась передать челобитную через князя Долгорукого. Дело выгорело, и Обольянов благодарен был безмерно. Однако на том дело не кончилось, через год явился он с таковой речью:

   — Отдал недоросля своего по артиллерийской части, учиться стал он с прилежанием, вести себя с учтивостью, да вот беда — страсть к рисованию обуяла. Сродники ругают — ну-ка дворянин, а рисует; учитель так гневается, что и слов нет... Этакий аспид! — раз велел покласть рисунки моего Феоктиста на спину и бить его розгами... Не рождён он, знать, по артиллерийской части — его бы по чертёжной линии направить.

За прошедшие годы Феоктист выучился «по чертёжной части», к тому же хорошо рисовал, а Обольянов-старший стал вдовцом. Пётр и Варвара Шереметевы заказывали Феоктисту разные художественные работы, показывали Наталье, и они весьма приглянулись ей. Особенно натюрморты и пейзажи, особенно тот, на котором запечатлёна аллея, где повстречалась Наталья со своим князем.

Старший Обольянов зачастил в Кусково. Она была с ним любезна, внимательна, но, утомлённая речами и комплиментами, стала избегать гостя. Отчего — и сама не могла бы объяснить. Ей не нравилось всё, что уводило её от тайных мыслей о муже, от тайных встреч с ним. Да, да, она ждала встречи, и он являлся!..

Слегка приобняв Варю, она твёрдо проговорила:

   — Пожалуйста, не сватай меня боле.

Варвара обиделась, однако скоро забыла про то, тем более что ей только что стало известно, что после короткой болезни скончалась Долгорукая Катерина. Наталья так и онемела. Как? Всего месяц как встретилась ей Катерина с мужем своим — счастлива была безмерно, что вышла наконец замуж, открылось всё, о чём мечталось. Боже мой! Давно ли беседовали они с Елизаветой Петровной — как хороша, горделива была княжна! — и вот... Ах, зачем она так худо думала про неё, зачем не простила всей берёзовской истории, кляла за мужа?! Неужто огненные глаза её, белая кожа, стан стройный — добыча лишь земли? Нрав горделивый, страсти?..

Наталья Борисовна рассталась с Варей и поспешила в молельню. Она чувствовала себя в чём-то виноватой, и спастись можно было только молитвой.

   — Отец небесный, — шептала она, стоя на коленях и сложив на груди руки, — научи меня быть истинной дочерью Твоей! Очисти разум мой! Ты добр и милосерд, ты посылаешь дождь на поля и праведных и грешных. Ты согреваешь лучами своими всякого человека! Отчего же я, раба Твоя, не могу ко всем быть доброй и милосердной?.. Господи, прости прегрешение моё!.. Помяни почившую Екатерину, отпусти и ей грехи её!..

Поздно вечером, уложив спать сына, долго ещё бродила княгиня по комнатам, а потом вышла в сад.

Небо ещё светилось, а земля, кусты потемнели. Жасмин, раскинувшийся возле дома, дурманил голову, цветы его — будто малые свечки в пост, выделялись во мраке. Она уткнулась в цветущие ветви...

Вдруг в ушах раздалась какая-то тихая музыка. В доме спали, никто не мог играть. Прислушалась. Мелодичные струнные переборы всколыхнули её и унесли куда-то... Гусли? Неужто гусли? Откуда им быть тут, их нет!.. Нет, не гитара, не клавесин...

Она стояла недвижимо, напрягаясь и отдаваясь чудным звукам. Давид-псаломопевец... Князь Иван... Вдали показалась ей какая-то фигура, она бросилась туда, но — никого, лишь лёгкая тень и холодное дуновение.

Но вот тень обернулась и как бы поманила рукой, и опять тихий голос, его голос! Это был он, но куда он звал её? Отчего пел? И эта поднебесная музыка, которую можно услышать лишь в ином мире...

Иной мир! — вот куда он зовёт, вот где её место!..

 

I

лонился к закату летний день. Высокие берёзы зелёными облаками окутывали Покровское — загородный дом Елизаветы Петровны. Приёмы, званые обеды Елизавета любит так же, как любила сама нежданно-негаданно заглянуть в гости к кому-нибудь из своих царедворцев. Раз в Петербурге заехала к графу Шереметеву, и с того дня он стал всегда держать готовым стол на 15—20 кувертов.

Шумит-звенит Покровское, подъезжают экипажи, выходят гости, снуют слуги, кучера. Множество комнат с канделябрами, всё начищено, полы натёрты воском, ломберные столики наблещены, обеденные — в белых скатертях; все волнуются...

Сверкают мундиры с золотыми позументами, мерцают бриллианты, белеют плечи дам в пене заморских кружев; в волосах дорогие заколки, драгоценные шпильки в виде рога изобилия, цветы. Граф Шереметев в красном шёлковом камзоле с розовым шарфом, в штанах табачного цвета, тёмно-зелёных туфлях с золотыми пряжками. Не очень ловко чувствует себя в столь ярком наряде, но — угодил жене, она пожелала, чтобы все они трое были одеты в тон: Варвара и Наталья в розово-дымчатых с бледной зеленью туалетах.

Но всех затмевает императрица: на ней платье из голубого муарового шёлка, французские кружева обнимают руки и плечи, а волосы, белые, пышные, — не надо парика — спускаются длинными локонами. Лучезарно улыбаясь, встречает Шереметевых:

   — Каково здравие твоё, Пётр Борисович?.. Наталья Борисовна, любезная страдалица моя, каково поживаешь, каково сыны твои?

Много можно бы рассказать про сыновей, но на светские вопросы всерьёз не отвечают.

   — Благодарствую, Ваше Величество. — Она низко кланяется на модный французский манер.

   — Будет, будет тебе церемонии разводить, — останавливает царица. — Я, чаю, ты уже позабыла этикеты дворцовые, а новые — где тебе знать? Не видала, не видала я тебя в Петербурге на балах, ну как теперь авось в Москве развеселишься...

Она стояла так близко, насколько позволял широкий кринолин. Перед Натальей были тёмные, с чуть припухшими веками глаза, лицо без единой морщинки, кожа поразительной белизны, сочный румянец и — ласкательная улыбка.

Елизавета во всём старалась походить на своего отца, и оттого сама не чинясь подходила к гостям, расспрашивала со вниманием, однако делала всё это по-женски беспечно, уходила иной раз, не дослушав ответ. Как и отец, она была весьма подвижна, быстро переходила из комнаты в комнату. В одной стояли столики с шашками и шахматами, в другой — и там было особенно людно — играли в карты, в том числе в новую игру — макау, даже детям выделено место в доме. А главная зала отдана столовой, и там уже накрывали столы.

В музыкальной зале группами стояли сиятельные господа, важные сановники, генералы, князья... И князь Голицын. В отличие от своих рослых тёмноголовых родственников этот — маленького роста, с белыми волосами, и за то носит прозвище Зайчик. Наталья Борисовна невольно услыхала разговор его — что-то о побочной дочери Петра I, но виду не подала, что удивилась сей сплетне. Собеседник же его всё допытывался про подагру и колики в животе. Повернувшись, князь заметил Долгорукую и, изобразив на лице восторг, бросился со словами:

— Ах, сколь много благодарен я судьбе, что свела меня с вами. Вы же, так сказать, одна подобная среди нас... Расскажите про ссылку вашу...

Ей всё ещё приходилось порой играть некую экзотическую роль, — была в крае вечной мерзлоты! — редко у кого хватало деликатности не спрашивать о пережитом, и она научилась отвечать немногословно, сдержанно. Так и теперь: слегка улыбнулась Зайчику и отделалась несколькими словами.

В гостиную к столику, где сидел Разумовский, направился граф Строганов. Наталья Борисовна внимательно вгляделась в того и другого. Разумовский — новый фаворит, что-то ждёт его впереди? Он из простых певчих, государыня увидела его в церковном хоре, приблизила к себе. Теперь он был её «ночным императором». Впрочем, Разумовский, кажется, не имел претензий, любил Елизавету преданно, по-рыцарски, и слово «разум» содержалось не только в его фамилии. А Строганов каков? Ведь сын её Михаил амурится с его дочерью, могут они стать и родственниками... В лицах Строганова и Разумовского отчего-то не сквозила любезность, напротив, что-то ссорное говорили они. Наталья Борисовна заметила это брату, на что он, скосив глаза и чуть усмехнувшись, ответил:

   — Бился баран с козлом, помутилася вода с песком.

Вот и пойми его! На пороге опять появилась императрица, и до них долетели слова её:

   — Моды можно иметь и французские, но чтоб остальное всё — русское! Я, как и мой батюшка, люблю народ свой.

Так же лучезарно улыбаясь, она обратилась к генералу, что был рядом с Салтыковым:

   — Ох и славен твой музыкант, что ты на прошлой неделе дал мне! Отменно на скрыпке играет.

   — Рад услужить Вашему Величеству, — низко склонил тот голову.

А она, весело рассмеявшись и удаляясь, закончила:

   — Я бы за такого музыканта и двух генералов не пожалела.

Долгорукую это покоробило, и она не сразу придала лицу своему соответствующее выражение, между тем императрица направлялась именно в её сторону.

   — Идём со мною... — Она протянула руку и взяла за кончики пальцев, и они двинулись в столовую залу. — Хочу, чтобы за ужином сидела ты на том месте.

Направляясь туда, Елизавета жаловалась на скуку в Сенате, на лихоимства в стране, на законы и беззаконие. — «В законах наших чёрт ногу сломит, да и ангел не разберётся».

В пышной зале, украшенной цветочными гирляндами, она подвела княгиню к месту, где сидел великий князь, наследник, и его супруга. Это был будущий Пётр III и будущая Екатерина II. Последняя повернулась к гостье с обворожительной улыбкой на красивом продолговатом лице и сказала:

   — Весьма рада нашему знакомству... Я слыхала о ваших горестях и всегда восхищалась твёрдостью вашей.

Радует ли вас милосердие, которое проявляет к вам Её Величество Елизавета Петровна? — В ответ на кивок добавила: — Наша мудрая государыня не жалеет милостей даже для врагов.

В зале собралось уже много народу, стояла та волнующая смесь звона бокалов, хрусталя, звяканья серебряной посуды и разговоров, которая предшествует весёлому времяпрепровождению. Гости рассаживались.

Наталья Борисовна чувствовала себя не в своей тарелке. Улыбки казались ей чересчур приторными. Слова неискренними, ужин — слишком поздним, но что делать? Брат жаловался уже ей на те поздние застолья, мол, государыня — ночная птица, должно, боится заговора и оттого не остаётся одна запоздно. «Иной раз так спать хочется, а она спросит о чём — и не сообразишь», — говорил он.

После двух-трёх рюмок великий князь, сосед её, сперва будто не замечавший её, вдруг стал говорить любезности.

«Прекрасная вдова!»— то и дело обращался он к ней. Она лишь помахивала веером, однако присматривалась, слушала. И скоро заметила нечто натужное, неестественное в его поведении. «Какая наследственность! Внук Петра Великого — и внук заклятого врага его, великого Карла. Отец его, кажется, убит, рано остался сиротой, может, оттого и неуклюж?.. Брови-то у него? Да и губы — фи!»

   — Прекрасная вдова!.. — галантно наклонялся он. — Никогда не видел такой славной... арестантки.

Долгорукая в растерянности обернулась к Екатерине, но та лишь снисходительно улыбнулась:

   — Не удивляйтесь, великий князь всегда так... ежели выпьет. — И добавила жёстко и тихо:— Офицеры, табак и карточная игра — любимые его занятия.

Наталья Борисовна была в щекотливом положении. И решила относиться к великому князю по-матерински, как к шаловливому ребёнку. Внезапно просветлев лицом, Пётр заговорил о её отце:

   — Весьма почитаю я вашего батюшку... Даже изучал действия его в русско-шведской войне... Славен был фельдмаршал! Особливо умел творить ретирады... — он как-то странно хмыкнул, хохотнул, — из-под Нарвы бежал, под Головчино в стройном порядке ушёл... Он и в Прутском, похоже, предлагал царю сразу отступить, мол, в Яссах пополним запасы, насушим сухарей и тогда уж... Пётр I не послушал его, бросился выручать Януса — вот и угодил в мышеловку! Да-а, большой мастер по ретирадам был батюшка ваш!

Не понять было: восхищается князь или насмешничает? И отчего этакое презрительно-ироничное выражение? — брови приподняты, губы оттопырены, на лбу собрались морщины. Что ответить? Наталья Борисовна сдержанно, с достоинством заметила:

   — Людей сохранять, ретирады творить — это тоже умения требует.

   — Ручку, вашу ручку! Браво! — закричал великий князь.

Заиграла музыка, и Пётр, вскочив, картинно поклонился ей, приглашая на контрданс.

   — Прекрасная вдова, будьте любезны...

   — Ваше высочество, — пробормотала она, не решаясь идти с не вполне трезвым человеком. Но нет, он крепко держался на ногах.

В первой паре шли Елизавета и Разумовский. Дамы, став против кавалеров, кланялись и переходили на другую сторону. Лишь на короткое мгновение касались друг друга их руки, но именно в эти короткие мгновения великий князь успевал кое-что сказать Долгорукой. Она разбирала лишь отдельные слова: «Простаки лучше умников... Имейте дело лучше с такими простаками, как я, чем с такими умниками... как моя жена. Умники выжмут из вас всё, как сок из лимона, и за борт...» Ей было не по себе, она не знала, что отвечать, к тому же заметила, как насмешливо глядит на них Екатерина. Что было делать? И решила притвориться уставшей, замахав веером, прошептала: «Мне душно, Ваше высочество, отведите меня...»

Заметив растерянное её лицо, Екатерина небрежно заметила:

   — Ах, полноте, милая, не стесняйте себя... Я не стану утруждать себя ревностями.

Великий князь навлекал явное её неудовольствие своими неучтивостями, но она не желала о том говорить. Он же был словоохотлив. Завёл речь о смертной казни.

   — Ежели отказывается государь от смертной казни, то сие говорит о его слабости... — Он упрямо стучал пальцем по столу.

Слова его явно были направлены против Елизаветы, — все знали о её клятве никого не казнить. Но Пётр определённо не желал быть учтивым. Разве не знал он, как эти слова отдадутся в сердце Долгорукой?

   — Кто не наказывает виновных, тот неминуемо водворяет беспорядки!..

Наталья Борисовна покрылась пятнами, Екатерина же с мягкой улыбкой тронула её и стала в чём-то уверять. А Пётр Ульрих, вдруг поняв свою оплошность, вскочил и принялся покрывать поцелуями руку княгини. Он бормотал что-то по-немецки, а Екатерина смотрела на него с нескрываемым презрением.

Ночь в Покровском казалась бесконечной. Устали старые генералы, молодые князья, дамы хотели спать, несмотря на громкую музыку. Но никому не было так худо, как Наталье Долгорукой. Терпеливо выслушивала наследника, любезно улыбалась, несмотря на жестокость и несуразность его слов. Мало того, он желал видеть её и на другом и на третьем приёме, и только выдержка спасала её...

Екатерина II позднее напишет о том, что «привязанность великого князя к Долгорукой продолжалась во всё пребывание его в этом году в Москве, но она не шла дальше нежных взглядов и разговоров. Она, в свою очередь, обращалась с ним как с ребёнком».

 

II

Наталья Борисовна проснулась среди ночи, внезапно. Комната была ярко освещена оранжевыми сполохами. От этого света проснулась она или от какого-то свистящего, щёлкающего треска? Вскочила, подбежала к окну, глянула — пожар! В груди всё заклокотало... Горел дом, горел весь, сразу и, видимо, уже не первый час. То был постоялый двор близ Воздвиженского монастыря. Он был охвачен ярким оранжевым пламенем, уже отпылали окна, двери, уже виден остов дома, оба этажа с перекрытиями и балками.

В Москве часто вспыхивали пожары, но каждый раз при виде их Наталье Борисовне становилось худо. Чего стоил один пожар в головинском дворце! Растянувшиеся чуть не на три версты хоромы запылали все разом и в какие-нибудь два-три часа превратились в груду пепла. Елизавета разгневалась и велела спешно строить новый дворец. Стукотали там день и ночь и через какие-то три-четыре недели взвели новый, к великой радости императрицы.

Наталья Борисовна всё стояла у окна и не двигалась, не в силах отвести взор от чёрных стропил и красных языков пламени. Огонь её завораживал. То зажмуривала глаза, то не мигая глядела и чувствовала, будто не только там, а и в ней что-то сгорает. Пылающий огромный куб напоминал что-то библейское, древнее, может быть, неопалимую купину? Уж не знамение ли послано ей? Красные искры уносились в тёмное небо, балки рушились... Не так же ли и жизнь её рушилась? Пепел, один пепел... Что делать, где силы найти жить далее? Дворцы ей не милы, свет опостылел, тянет к одиночеству...

Вдруг послышались слова над ней. Кто произнёс их? «Собери ум свой, смежи очи...» Да то ж слова Димитрия Ростовского!.. Остановила взгляд на груде чёрных головешек. Чёрное, чёрное — ни балов и веселий, ни румян и париков, ни драгоценностей не хочет она, только чёрный наряд, монашеское платье — и единая мысль, ничем не нарушаемая, — о Нём. Уйти туда, где нет места ни печали, ни веселью, ни страстям, ни отчаянию. Только вспоминания о возлюбленном, которого ради бросила сродников своих, богатство, с кем страждала и скиталась. Сколько лет миновало, а её всё согревала любовь, жила она воспоминаниями...

 

III

Лишь рассвело, она накинула платье и выбежала во двор. Приблизилась к пожарищу... Чёрные доски ещё тлели, кое-где выпрыгивали из них злобные языки пламени. Бах! И на глазах её что-то рухнуло сверху — сердце так и оборвалось, тоже обрушилось...

В церковь, в Кремль, в храм скорее — молиться, искать утешения!..

Под высокими сводами Успенского собора стоял полумрак. Но началась заутреня, возжигали свечи, и вот они уже засветили успокоительно. Стали различимы настенные образы. Знакомые библейские лики взирали взыскующе, а она на них — со страхом и робостью. Остановилась возле любимых пророков, писанных Дионисием, — тонкие одухотворённые их лики утешали, внушали надежду... Склонилась у Владимирской Божьей Матери. Окружённый золотым сиянием, кроток был Её лик. Как научиться у Неё смирению, как воспринять терпение? А ей, Наталье, всё не по себе: свет не мил, даже в родном Кускове, где живали матушка и батюшка, не находит места, и дети её не утешают. Старший женился на Строгановой, ушёл, а младший страдает бесовским наущением...

Она страстно зашептала:

   — Господи! Прости моё дерзновение, что скажу вслед за апостолом Павлом, что выпало мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от разбойных людей, да и от домашних тоже... Как снесла я все печали, не умерла, не лишилась разума? Что есть радость жизни — не ведаю. Отец Небесный, не попусти погибнуть! Матерь Божия, научи разумению!..

Долго стояла она так, сложив на груди руки, долго шептала молитвы, и постепенно стихала смута в душе, нисходил покой. Она будто одеревенела и вот уже чувствовала приближение чего-то тайного, неведомого, некоего восторга, сопровождающего истинно христианские чувства... Глазам её представилось: белый снег на Сосве, избушка, белая черёмуха, потом опять белый снег, но уже окровавленный, место казни драгоценного мужа.

   — Всё в тебе я имела, — шептала она, — и милостивого отца, и любящего мужа, и учителя, и старателя о счастии нашем. Господи, помоги, вразуми, что делать надобно, как поступать?..

Священник закончил чтение Евангелия, смолкло пение, народ расходился, гасли свечи, а она всё стояла на коленях, не замечая никого вокруг. Вдруг почувствовала какое-то дуновение, будто кто наклонился. Свеча погасла, и за спиной услышала она тихий шелест.

Обернулась — что-то смутное белело в углу. Он! Он стоял в углу — высокий, прямой, нездешний, — и негромко прозвенел его голос:

— Я жду тебя. Иди в монастырь.

Она помертвела и застыла так с повёрнутой головой. А он поднял руку, взялся за волосы — голова отделилась от тела. Дыхание её прервалось, она чуть не закричала, вся заледенела и сникла.

Вдруг всё исчезло, стало тихо, в ушах — лёгкий звон, из груди вырвался вздох облегчения, будто исцеление нашло на неё, и тихая улыбка заиграла на лице.

Мысленно увидала она себя в простом монашеском одеянии, с гладкими волосами, без украшений... будто сидит она под киевскими липами, неподалёку от могилы брата Михаила, где мечтал быть похороненным отец. Сидит неговорливая, несуетная, не вопрошающая, но слушающая всякого, смиренная...