Неужели – встреча?
1
…Воскресным утром Тина нежилась в кровати, и по лицу ее струились янтарные потоки солнца. Солнце! А вдруг где-то сейчас вот так же лежит Саша, и его освещает солнце? Помнит ли он, как они вместе читали вот это место у Бунина? «Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погружает вон те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счастливые сны о всех временах и народах, некогда виденных ими, ужели это то же самое солнце, что светило им некогда?»
Она перечитывала строки, и слова приобретали особый, какой-то мистический смысл… Листала дневник.
Она уже побывала в Норвегии. Чехия? Ах, отчего не выпадает ей поездка в Прагу, где Милан и Галка? И что же?
Уже не раз бывало так, что сильное желание – раз, два, три – и исполняется!
В издательском плане и появилась книга словацкой писательницы Клары Ярунковой!
Как обычно, прежде чем ехать, Тина окунулась в мир той страны, где предстояло побывать, перелистала книги, классику. «Бравого солдата Швейка» с его классической фразой: «Никогда не было, чтоб ничего не было». Карела Чапека, который исследовал жизнь человека тихого, незаметного («Пройдет – не заметишь»), но когда тот погибает, то выстраивается несколько версий его жизни, и в каждой возникает фигура значительная, яркая: в человеке живет тайна!
…Встретили Тину в Братиславе радушно. Клара Ярункова оказалась крупной, улыбчивой, сильной женщиной. Она возила гостью по городу, принимала дома, один день они провели в доме творчества писателей. Бродили по парку со столетними дубами, рассуждали о литературе, языке, радовались, находя общие слова в русском и словацком. Весь день – в свете золотых кленов, ясного воздуха. О политике – ни слова.
Стучат колеса – ночная дорога в Прагу! Валя Левашова почувствовала настороженное отношение к русским (это 1968 год!). С ней не разговаривали, и пришлось лечь на самую верхнюю полку, где ни сесть, ни разогнуться. Повторяла словацкую песню:
А утром – Прага! Злата Прага!.. Широкая Влтава, древняя мельница, Карлов мост… Легко нашла гостиницу – полный европейский комфорт! На столе телефонная книга. Вот и телефон Милана – сразу позвонить? Что-то удержало Тину, прошло столько лет – чем-то они обернутся? Нет, сперва она сделает все, что касается дела…
Скучный ужин в кафе с главным редактором и его замом. Переговоры с редактрисами, которые, кстати, оказались довольно приятными женщинами. Дамы были откровенны:
– Как любили мы русских… тогда! А теперь…
Печальное подтверждение этому довелось почувствовать не раз. Особенно врезалась в память выставка близ собора Святого Витта и рисунок одного художника. Белый лист разграфлен на квадраты – мешковина с прорезями, похожая на тюремную решетку, и из каждой прорези смотрят глаза: настороженные, тоскливые, ожидающие, гневные…
На третий день, превозмогая себя и волнуясь, Тина набрала номер Милана Мойжишка. В трубке раздалось: «А-ллеу! Слухам!». Она еле вымолвила:
– Добрый вечер – это Галя?
– Цо, цо? Ай, русский? Кто есть это?.. Момент! Тина? Тинка! Валюшка!
– Может быть, повидаемся? Я тут в командировке…
– Повидимся? Да, да! Где ты есть? Ага… Сейчас ты едешь Карлов мост, да? А я тебя встречай-ю-ю!
Миновало столько лет – почти двадцать! А Галка, как и прежде, лучилась радостью, гримасничала и ворковала:
– Ой, ты моя кошка, серая картошка!
Начался тот скачущий бестолковый разговор, какой бывает после долгой разлуки…
На пути попался магазинчик. Зашли. Тут предстала совсем другая Галя – чопорная, важная, любезная. Зато когда переступили порог дома, Галя стала прежней: размахивала руками, громко говорила, что-то показывала.
Познакомила с сыном – русым, голубоглазым, очень похожим на Милана, однако не унаследовавшим от отца улыбчивости, а от матери – живости нрава.
– Янек, ты приготовишь нам свое коронное блюдо? Ой, как мы с тобой сейчас поедим… Полопаем? – зазвенел легкий смех, и все вернулось вспять. – Тинка, ты получала мои письма?
– Такие хорошие письма! Со следами слез…
– Да-а, долго я не могла привыкнуть, – погрустнела Галя. – Чего стоят одни рождественские пирожные! Я должна испечь не меньше двадцати видов этих самых сладостей… Каторжный труд, как в шахте, а попробуй не сделать! Запрезирают… особенно свекровь.
– Ты не работаешь?
– Какая тут работа?.. Тинка, а знаешь, – внезапно переключилась Галя, – ты стала такая красивая!
– Да что ты! Я никогда не была красивой.
– Э, ты ничего не понимаешь! Губки – как у красавицы-кокетки, маленькие, брови – как у боярыни Морозовой… Косы? – жалко, что ты их обрезала. Молода, изящна, ничуть не потолстела!
Сказать в ответ, что Галя постарела, располнела? Что на лице прорисовались мелкие морщинки? Конечно, нет.
– Пойдем, я покажу тебе квартиру!
Две комнаты были плотно уставлены старинной мебелью, столиками антикварного вида, креслами, стены завешаны картинами и картинками, гипсовыми барельефами.
– Ой, ты же еще не смотрела комнату Янека, – спохватилась Галя. – Идем! Айн момент!
Тине предстала комната, оклеенная афишами, рекламирующими марки мотоциклов, мопедов…
– Вы увлекаетесь мотоспортом? – обернулась к Янеку. Он вопросительно взглянул на мать, та перевела. Он кивнул.
– Вы учитесь или работаете? – хотела спросить Тина, но юноши уже не было. Мать объяснила:
– Он учится в кулинарном училище. Ну ладно, пойдем, подруга…
В комнате Валентина не увидела ни одной книги. Странно.
– Янек, как наша утка?.. – крикнула Галя.
– Готова, – юноша неслышно появился на пороге, держа в руках поднос.
На маленьком столике молчаливый Янек ловко расставил тарелки, вино, разложил вилки, ножи, специи. И даже крохотный букетик цветов (искусственных).
– Милан, видимо, хорошо зарабатывает? Такая обстановка!
– Ах, – вздохнула Галя, – все это было давно.
– Почему ты вздыхаешь?
– Долго рассказывать, – упавшим голосом откликнулась та. – Ведь когда мы уехали из Союза, Милана направили в Будапешт, он был чешским атташе в Венгрии. Жили небедно, были возможности, и я все покупала… А потом в два дня все разрушилось. Ты знаешь: 68-й год, ваши танки… Милан занял сторону Дубчека, был рядом с ним… Ну и… его исключили из партии, сняли с работы. Теперь он – мелкая сошка.
Галя подошла к зеркалу, двумя кулачками резко вытерла слезы, вернулась к столику. Они чокнулись, выпили. Галя запела:
Тина подхватила вторым голосом…
– А… а почему ты не спросишь о Саше? – задала вопрос Тина.
В дверях послышались движение, стук – на пороге стоял Милан. Объятия, поцелуи, улыбки – и новая тарелка с уткой, внесенная бесшумным Янеком. Вино, шампанское, «бехеровка»… Через некоторое время уже все трое, сидя на диване, пели старые песни. «Звать любовь не надо, явится незванно, счастьем расплеснет вокруг…»
– Ах, Валя, как славно все было! – признался Милан. – Академия, ваш дом, твоя мама, такая авантажная… и батя… Какие были разговоры! Помнишь Виктора? Он был бунтарь… Ух, какой Виктор!
– Он ведь любил тебя, Валька, почему ты за него не вышла?
– Потому что я любила другого, ты знаешь, кого… Люблю и сейчас.
Галя со значением взглянула на мужа.
– Тогда, в пятьдесят седьмом, пришло извещение, что пропал без вести… Значит, погиб.
– Как погиб? – вскинулась Галя. Но Милан сделал знак, и она прикусила язык.
– Выпьем за него, за нашего лидера Сашу Ромадина!.. Тина, завтра я приглашаю тебя в ресторан, ясно?
– Перестаньте, я не могу так! К чему этот театр? – на Галином лице выступили пятна. – Милан, она же любит его! И разведена с мужем!
– Помолчи, Галчонок!
– Не буду я молчать, и незачем ходить в ресторан! Другое дело – вместе с Сашей!
– К-как? – побелела Тина.
Милан опустил глаза и тихо проговорил:
– Тина, это правда. Саша жив. Был почти смертельно ранен. Но его подобрали старые венгры, коммунисты. Лечили много лет. Сделали документы, что он их родственник… вот.
Галя уже строила планы:
– А что если… позвонить?.. Года три ему не звонили… может, устроить встречу? А?
Повисла жутковатая пауза.
– Как? Где? – одеревеневшими губами наконец выговорила Тина. – Где?
– Да хоть здесь! Милан, у тебя же там остались связи, есть друзья! Попроси их привезти Сашку. Только о Тине – ему ни слова.
Она обессиленно откинула назад голову.
2
…А солнце в тот августовский день действительно залило всю Европу, и в том числе смуглое лицо человека, сидевшего в кресле-каталке.
Вот уже несколько лет Александр Ромадин был прикован – сперва к кровати, теперь – к креслу… Глаза его упирались в белую стену, он пытался вспомнить, сколько времени здесь лежит и чья это комната, дом. Пытался связать жизнь в нечто целое – и не мог.
Кажется, была осень, лил дождь, дул ветер… Танки рычали на мостовой. Потом что-то красное, нет, нет!.. Сперва те глаза, черные, как антрацит, глаза мальчика-подростка, в которого он должен был выстрелить…
Но мальчик выстрелил раньше. Кто был еще? Его солдаты, которым он не успел дать команду. Не успел или не хотел? Они погибли? Или расстреляли тех, кто был на баррикадах?.. Город гремел, кругом свистело, все рушилось…
Однако как он оказался здесь, среди белых стен? Если чуть повернуть голову (активнее двигаться он не мог), то там представало что-то розовое и зеленое… Цветок? Сад? Затем голову охватывала такая боль, что мутилось сознание… Сколько миновало времени? Если по-летнему печет солнце – значит, уже лето? Но отчего не поют птицы? А-а, уже вечер. Чей это сад? И как он сюда попал? Угомонились птицы, угасла жара, в окне ежатся ветки обнаженных акаций, вишен, краснеют, чернеют какие-то ягоды. У края окна виднеются соцветия фиолетовых тонов – как это называется? Забыл, забыл! Ничего не помнит…
Дни стояли тихие, усталое августовское солнце сеяло слабый свет. Время остановилось. Ах, если бы вспомнить, что случилось, и понять…
Вот в комнату вошла женщина, грузная, но еще красивая. Внимательно посмотрела на него – он видел ее уже не один раз, хотел бы что-то сказать, но язык не повиновался.
Кто она? Помнит только, что после того, как упал с грузовика, подстреленный тем подростком, двое подбежали к нему, а мальчик закричал что-то.
Тело его странным образом исчезло, и в Москву отправили сообщение: «А. И. Ромадин пропал без вести». На самом же деле два немолодых человека, мужчина и женщина с повязками Красного Креста, погрузили его на носилки и понесли в переулки. Не знал он и того, что женщина эта – доктор, а мужчина, ее муж, в 1918 году воевал в России вместе с Мате Залкой. Была Казань, венгры и латыши в разведке, бой за Казань, побег, спасение Троцкого, оставленный со слезами город и – неистребимая вера в социализм.
Они-то и решили спасти этого русского командира. Жена работала в частной клинике, и ей удалось в течение целого года держать там бессловесного больного, погруженного в кому.
Более трех лет его не могли вывести из этого состояния. А затем перевезли в загородный дом. Он лежал там, как кукла. И все же постепенно жизнь возвращалась, он стал слышать звуки, чужую непонятную речь, молча следил глазами за этими крепкими немолодыми людьми…
Стрекотанье птенцов – значит, теперь весна? Однако – отчего прохлада?.. Он путал: это была вторая осень, бабье лето. Было тепло и тихо и с трудом верилось, что когда-то гудела под танками земля, свистели пули, дымился красавец город… Неужели это он стоял на грузовике, оттягивая команду, а потом упал как подкошенный от пули того мальчишки?..
А еще он слышал раздававшиеся откуда-то звуки пианино. Похоже, Чайковский? Грустные и неумелые звуки, кажется, «Болезнь куклы»… Ее играла… Кто играл эту музыку?.. Потом стали слышны звуки «Времен года» – они вырывали его из беспамятства. Почему-то представлялся барский дом, бронзовая женщина с факелом, а может быть, с подсвечником в руке… Чуть выше ее – другая женщина, царственным жестом приглашавшая его… А это кто? Девочка в белом платье упала в лужу, слезы текут по ее лицу. Ти-на, Ти-на, медленно выговаривали его губы… Под звуки «Баркаролы» у него стали двигаться пальцы… Под музыку «Августа» он сжал руку! Однако продолжал неподвижно сидеть в кресле-каталке…
Каждое утро заходила дама в голубом халате, ухаживала, вытаскивая его из мрака, и смотрела требовательными, лучистыми глазами. Иногда по многу раз повторяла какие-то слова. Слова – увы! – не запоминались, но в сознании всплывали уже ясные картины, в том числе: старик, ночь, белая лошадь… «Ты знаешь, что такое испанский сапог? А-а, не знаешь… Слава Богу! Это когда надевают деревянные колодки на ноги и закручивают обруч…»
С трудом очнулся от сна, однако стал двигать верхней частью корпуса. А через неделю случился припадок. Будто кто подхватил, сбросил с кресла, ударил об пол и принялся колотить. Лицо его, бледное, неподвижное, перекосилось, задергалось, головой он колотился об пол. Говорят, одна болезнь вытесняет другую. Чуть отступила контузия, боли в голове, – обрушилась эпилепсия. Большеглазая крупная женщина всем телом придавила его к полу…
С того дня стал он говорить заикаясь, двигаться, но приступы эпилепсии подстерегали его в любой момент, в любом месте.
Миновал еще год. Супруги Габро рассказывали о 1918 годе, о России, о Москве.
– Ты хочешь вернуться домой?
Хотел ли он? Конечно! Но… с этими припадками, контузией – невозможно.
– Что знают обо мне в Москве?
– О тебе ушло сообщение, что ты пропал без вести. Некоторые ваши остались на Западе. Может быть, и ты?
Саша слабо покачал головой. Он не хотел ни того, ни другого, но и мучился мыслью о том, как снять с этих славных людей бремя заботы о нем, инвалиде.
– Мы придумаем тебе работу! – легко ступая по натертому до блеска паркету, говорила докторша. – Мы любим Советский Союз. У нас хороший дом. Как только ты будешь здоров – выучишь язык, будешь переводить.
Прошел год, еще один, и он стал понимать по-венгерски, пробовал переводить. Ему приносили советские журналы, газеты. И все это – под зорким оком мадам Габро: эпилепсия опасна, в любой момент может случиться приступ.
…Однажды, в начале 60-х годов, Ромадин включил приемник и – верить ли своим ушам? – услышал, что в эфире выступал Милан Мойжишек, атташе Чехословакии в Будапеште. Еще немного – и от волнения Саша бы опрокинулся навзничь.
Не сразу решился, но все же позвонили в посольство Чехословакии, и встреча состоялась! Вспоминали академию, московские вечера. Оказалось, то были лучшие годы. Не обошлось и без политики. Тут включились и хозяева.
– Социализм в России и социализм в Европе – это разное! У них «разная валентность», – горячо говорила мадам Габро. – Вашему социализму пятьдесят лет, а мы… У нас никто не хочет колхозов! Кооператив – это ж так удобно! Земля, труд – частные, а помощь в реализации продуктов – пожалуйста!.. И все равно не хотят… А литераторы, художники? Они только и делают, что разбивают наши иллюзии!..
– Венгры никогда не простят Союзу танков! – сердито вставил муж.
Бодро прозвучал ответ Милана:
– В Чехии такое невозможно! Мы будем строить мягкий социализм!
Милан не раз потом навещал больного. Они обсуждали, что происходит в мире. Саша спрашивал о Гале:
– Как она, быстро освоила западный образ жизни?
– Ой, как не понравилась ей сперва наша жизнь! – засмеялся Милан. – Ты же знаешь, она – как цыганка… Ворчала, мол, все вы как были, так и остались буржуями… Женщин наших называла кошками, им только дети, да кухня, да муж… Вспоминала школу, комсомол… Но – время все меняет… Теперь не жалуется.
– У вас дети? Красивые?
– Два сорванца! Галочка с ними от утра до вечера…
– Переписывается с кем-нибудь из Москвы?
Милан догадывался, о чем думает Саша, кто его интересует, но отделался общими словами:
– Сначала Галочка писала в Москву длинные, длинные письма, со слезами… А потом – нет…
Именно в ту минуту Саше почему-то стало все ясно, и он тихо уронил:
– Тина вышла замуж.
Милан сделал вид, что не расслышал, и спросил:
– А что о тебе известно в Москве?
– Я пропал без вести… – Саша с трудом справлялся с волнением. Ему уже хотелось, чтобы гость ушел.
– Ты взял гражданство здесь, в Венгрии?
Тот промолчал, а Милан протянул руку:
– Я уезжаю надолго. Вот тебе мой адрес в Праге.
– Прошу тебя: никому не рассказывай о том, что со мной. И Галя – пусть не пишет ничего в Москву, – сказал Саша слабым голосом. К щекам прилила кровь…
…Ранение, болезнь изменили Сашу Ромадина. И не только потому, что левую половину головы пересекал глубокий шрам. Движения казались механическими, словно ему мешали доспехи. Исчезла эмоциональность, живость. Говорил он медленно, тихо.
Удивительно: изменились и его наклонности. Если раньше отличался техническими, инженерными способностями, то теперь, из-за ранения в левую часть головы, обнаружилась склонность к языкам, гуманитарным наукам. Это дало ему возможность не только выучить венгерский язык, но и переводить. План супругов Габро удался. Они никогда не имели детей и привязались к этому юноше, который после контузии ничего не помнил, будто только что родился. Он нуждался в уходе, был терпелив – что еще надо пожилым одиноким людям?
Но время шло, годы полного забытья миновали. Саша стал ухаживать за цветами. Супруги достали ему документы, и он стал их племянником по имени Шандор.
Саша уже читал русские журналы, газеты, писал аннотации на повести, рассказы, рекомендовал для перевода на венгерский язык. А потом стал и сам переводить. Язык венгерский трудный, и на это ушли годы… Зато самолюбие его теперь не страдало: гонорары стали существенной прибавкой к пенсионным доходам его новых родственников.
Янош Кадар сумел вытащить страну из хаоса. Как раненого с поля боя. Как Сашу – супруги Габро. Впрочем, нет, Саша чувствовал себя скорее Робинзоном Крузо, заброшенным на остров. Когда он думал о настоящей своей родине, сознание раздваивалось: то тоскливо сжималось сердце, то свербила мысль: он инвалид, там никому не нужен, а если и нужен – матери, Тине – то вправе ли обременять их такой ношей? Кто справится с его припадками? Жалеть – будут, но любить? Да и простит ли мать?..
После той первой встречи с чехословацким атташе Мойжишеком Милан надолго исчез.
Миновало еще несколько лет.
И вдруг незнакомый чех передал, что Милан ждет его в Праге. Умоляет приехать. Почему? Отвыкший от дальних передвижений, Саша, вернее, теперь Шандор, сразу не решался. Но тут веское слово сказала мадам Габро:
– Дорогой, тебе пора хорошенько проветриться, надо пробовать силы. Только будь осторожен. Возьми лекарства. Если почувствуешь неладное – сразу принимай и удаляйся от всех…
Водителя машины она строго предупредила:
– Молодой человек, я прошу не ехать быстро и – никаких чрезвычайных ситуаций!.. Саша, надеюсь, ты меня понял?
…Гостя привезли в гостиницу, где его уже ждали. Галя с Миланом заказали столик на четверых, расположились так, чтобы им быть лицом к двери, а гостье – спиной. В нарядном платье, бледная, с таблеткой валидола под языком, Тина нервно перебирала салфетку.
Эту ночь она лежала, почти теряя сознание… Просыпалась – что-то чудилось – снова проваливалась в сон – выплывали предположения. Может быть, он остался добровольно, отказался от родины?.. Завербован? А может быть, женился?..
И снова – короткий сон. Мерещилось море, бурное, сине-черное… Пустынный песчаный берег, она одна… Волны выше, выше… Вдруг вдоль берега возникла золотая решетка… Небосвод густеет, синева наливается чем-то черным, тяжелым… Да это колючая проволока! Опять поднимается волна, настоящее цунами!.. Сейчас волна обрушится на берег и сметет ее… Но чей-то голос шепчет: закрой ворота! Разве спасут такие ворота? И все же она бежит, уже держит створки ворот в руках – и волна опускается, стихает…
Ночь и утро прошли в каком-то забытьи… Целый день, напряженно сжав губы и сдвинув брови, ждала звонка… И зевала! – так у нее бывало при сильном волнении… А вечером ресторан…
Вошел Ромадин – и что-то в глазах друзей заставило его насторожиться. Повернул голову: как похожа на Тину! Бледность разлилась по его лицу, пронзило голову, но – он держал себя в руках. Закурил. Она дотронулась до его рукава, не веря в реальность происходящего.
– Ну-ну, смелее! – рассмеялась Галка.
Однако молчание не прерывалось. Подошел официант. Началась полная значимости чешская трапеза. Появились закуски, напитки… Тина незаметно взглядывала на Сашу: та же ямочка на подбородке, те же ласковые карие глаза, чуть виноватые, круглая голова, похожая на яблоко, однако?.. С левой стороны глубокий шрам. Как набухла кожа век! И волосы отодвинулись назад – залысина…
Ромадин тоже тайно взглядывал на нее: неужели эта красивая женщина та самая Тина? Пышные короткие волосы, посадка головы – царственная… Милое, родное лицо!.. Как только их взгляды сталкивались – оба отводили глаза. Между тем официант продолжал священнодействовать. А они наблюдали, как, подкатив столик, он совершает некие ритуальные движения, разделывая рыбу. Во фраке, похожий на министра, полный значительности, он изящно орудовал двумя вилками, отделял кости, – и вот уже две половинки рыбы лежат на подогретых тарелках. Рыба требовала почтительного отношения, ее вкушали молча.
Официант спросил:
– Вино? Водка?.. Вода?
– Воду, – сказал Саша.
Галя засмеялась:
– Без шампанского – не пойдет! – Подняли бокалы.
– За воскресшего из мертвых? Из пропавших без вести… – прошептала Тина.
Скованность постепенно отступила.
– А ты совсем не изменилась… такая же, как когда-то, девушка…
– Ничего себе – девушка! – рассмеялась она, а потом не удержалась – все же спросила: – Пусть ты забыл меня, но мама?.. Как ты мог?
Он нахмурился:
– Если бы я мог все рассказать… Никто этого не поймет. А что касается мамы, то… я знаю, что она… осталась такой, какой была в двадцатые годы… Даже Хрущёву не простила разоблачения Сталина… А я… узнай она обо мне – не поняла бы…
– А я? Почему ты так «расправился» со мной?
– Расправился? – повторил он жестко. – Ты не видела меня в те годы и не можешь представить, что легло бы на твои плечи… От Галки я узнал, что ты замужем, есть дочь – о чем говорить? А супруги Габро… их мне послала судьба.
– Хочу шампанского! – воскликнула Галя, все снова чокнулись, и Милан с Галей вышли в холл.
– Ты не хочешь вернуться в Россию? – тихо сказала Тина.
– Н-не знаю…
Руки их встретились под скатертью.
– Саша, прости, но… Как ты жил? Ты же мужчина, а Фрейд писал…
– Ты думаешь, Фрейд все знал? Фрейд сильно ошибался…
Он внезапно сильно покраснел. Кровь залила шею, уши – Тина испугалась. Краснота сменилась мертвенной бледностью. Он отпрянул и, продолжая улыбаться и лишь усилием воли сохраняя равновесие, встал. Словно услыхав его призыв, на пороге возникли Милан и Галя. Тина заметила, как мучительная волна боли исказила его лицо. Чувствуя приближение приступа, Саша ухватился за руку Милана, быстро проговорив: «Выведи меня, быстрее!».
Тина ничего не поняла, вскочила, но ее остановила Галя:
– Сиди, не надо! Милан все сделает.
Она усадила подругу рядом:
– Не огорчайся, милушка, оставь его в покое… Если ваша любовь жива – пусть она живет. А вместе? – Галя невесело усмехнулась: – Ты думаешь, что у нас с Миланом жизнь – сахар? Иногда мне так хочется быть одной… – Играла Галя, сочувствовала или говорила правду? – Подумай, как может он вернуться, если болен и уже столько лет живет на Западе?
Подруги еще шептались, а Милан уже довел больного до машины, сел рядом, быстро сунул ему в рот несколько таблеток. Тот упал на сиденье, почти теряя сознание, и машина тронулась.
Всю ночь Тина рыдала у себя в номере.
…На другой день она уезжала. Томимая смутным чувством, после бессонной ночи, на вокзале уже не ждала Сашу. Провожали ее лишь Милан и Галя. С грустью смотрела через стекло, слабо помахивала пальцами; почему-то казалось, что не только Сашу, но и этих своих друзей она больше никогда не увидит. Встретились для того, чтобы расстаться?..
Поезд тронулся, поплыл чистый, украшенный цветами перрон. Застучали колеса. И снова вспомнились словацкие стихи:
«Двенадцатый хворый, хворый…» Всю дорогу стучали эти строчки.
Неужели они встретились для того, чтобы расстаться?..
Ясно было одно: обо всем этом не надо рассказывать Сашиной матери.
Вскоре Галка прислала открытку, и последняя фраза там была такая: «Саша просил у тебя прощения, он хочет, чтобы ты была счастлива».
Сети порваны
1
…1986 год. Речной вокзал. Уютный парк. Белокаменная женщина держит в руках лодочку. А за ней открывается аллея из вечнозеленой туи.
Тина и раньше, в молодости, любила здесь бывать. А теперь, обретя свободу (она вышла на пенсию), – тем более. На льду Химкинского водохранилища по воскресным дням в ту зиму устраивали представления дельтапланеристов – летали красные, синие, желтые «птицы».
Как не показать такое зрелище внучке Танюшке? Надев светло-бежевое с норковым воротником пальтецо и шапочку «таблеткой», напомнив своим видом курсистку с картины художника Ярошенко, она с внучкой поспешила к месту фантастического зрелища.
Внучка прыгала на одной ножке, а внимание бабушки привлек высокий, похожий на современное городское чучело, старик на скамейке. На нем были «прямоугольное пальто» древних времен и каракулевая шапка – признак былого достатка. У ног – огромная, тяжело громыхающая сумка. Что-то в его облике показалось Тине знакомым – где она видела этого человека?
Девочка побежала по дорожке, держа за веревочку пластмассовую лошадку с красной колесницей и бубенчиками, и скрылась в беседке.
– Ты куда? – остановил ее бабушкин голос.
– Тише, тише! – отвечала та. – Тут живет куюмина, не буди ее.
Удивительно: Танюшка населяла своими «куюминами», «зюзюками» и прочими крохотными, никому не видимыми существами любые укромные местечки; у них шла своя жизнь.
Однако что за брюки на том человеке? След давнего прошлого, эпохи широких штанов!.. Еще при Хрущёве появилась мода на узкие, народ ушивал брюки, однако немало было таких, кто в знак протеста против разоблачения культа личности не желал расставаться с эрой широких штанов. Вот и этот…
Что это он? Вытащил бутылку и отпил из горлышка. Пожевал, покрошил хлеб. Вокруг колготились воробьи и голуби. Но старая ворона с лохматыми крыльями каркнула – и воробьи разлетелись, а голуби заковыляли прочь.
Старик опять выпил. У него острый нос, узкий рот – скобкой вниз, глаза под шапкой не видны. Валентина с некоторых пор любила рассматривать лица стариков. Это лицо напоминало треснувшее стекло или зеркало, только очень темное, мутное. В лице не было и намека на смирение, миролюбие… Одна нога закинута на другую, и в этом тоже что-то упрямо-сцепленное, зло-закостенелое.
Валентина почувствовала, что могла бы дорисовать верхнюю, невидимую часть лица. Там должны торчать большие уши, над узким лбом жесткие волосы, должно быть, седые. Неужели это он? «Логарифмическая линейка»?! Время метнулось назад, опрокинулось, сплюснулось в секунды, которые вместили в себя месяцы, годы, десятилетия. Бывший директор, когда-то сменивший немецкую фамилию Райнер на русскую?!
Недавно она слышала случайный разговор: после издательства директор занимал большой пост в ВЦСПС, взлетел высоко, но – не смирился с новыми веяниями, вдруг возникшим Горбачёвым… Значит, теперь он изгнан отовсюду? Детей, кажется, у него не было, а племянник Виктор где-то в Азии, – не оттого ли старик запил? А ведь когда-то потрясал всех эрудицией, даже латынью… «Аудиатур эт альтера парс», «Омниа меа мекум порто». Но чаще всего повторял «все течет» – вот оно и вытекло, прежнее время. Бедный старик!
А как он смотрит! Голубые металлические гвоздики буквально впивались, пронзая насквозь. «Только по молодости можно простить вам, Левашова, такую близорукость. О какой честности, принципиальности, доброте вы говорите? Это понятия классовые!»
Воспоминания, как прибойная волна, «ударяли о берега памяти». Валентина Петровна оглянулась: куда, однако, делась внучка? Нашептавшись со своими невидимками, потащила лошадку к скамейке.
Старик закрыл глаза и не видел, как белая лошадка зацепилась за его палку. Девочка уставилась на его ногу, на палку старика, спросила:
– У тебя болит ножка? У моей бабушки тоже болит ножка… Не у этой, – она кивнула в ее сторону, – у другой. Она уронила пылесос. А ты тоже уронил пылесос?
Тот насупился, склонил голову, поднял плечи и стал похож на ворону, что по соседству рвала куриную кость.
– А ты любишь… спать? – не унималась Таня. – Я не люблю. Я никогда не закрываю глазки. Бабуля говорит: закрой, а я не закрываю. Потому что ничего не видно. Спать неинтересно… Дедушка, а ты старенький? Да?.. – Тот как будто кивнул. – А когда будешь совсем-совсем старенький, ты… снова будешь маленький, да?
В глазах неласкового собеседника мелькнуло что-то похожее на испуг: он не знал, как заставить замолчать болтливую девчонку. Или ему показалась чудовищной мысль про еще одну, новую жизнь?
Тут Танюшка вспомнила о своей лошадке, отцепила ее от палки и пустилась бежать к бабушке. А с противоположной стороны ледового поля уже понеслась музыка. Красные, синие, желтые «птицы» готовились к полету!
– Куда они полетят? – теребила внучка.
Вот потянули за веревочку один дельтаплан – по снегу побежал человек в красном – скорее, скорее! – выше, выше, – и «птица» уже в воздушном потоке, полетела!
Танюшка запрыгала. Даже у бабушки перехватило дыхание.
– Вон, вон оно!
В небе сверкала огромная птица. Гигантская бабочка? Стрекоза? Нет, больше любой птицы! Синие с золотом крылья плыли по воздуху.
– Это космонавт? – прошептала Таня.
– Нет, Танюша, это дельтапланерист.
Она обернулась к скамейке. Старик встал и заторопился к соседней скамейке, где только что сидели молодые люди. Собрал оставшиеся после них бутылки и затолкал в сумку.
Тина вздохнула. Солнце опустилось ниже, лучи его освещали зеленые крылья. На чистом голубом небе зависли два белых облака, похожие на рыб, и на фоне их чарующе-медленно передвигалась новая синяя птица! На снегу взметнулся вихрь, и «птица» опустилась.
– А еще будет? – не терпелось внучке.
– Будет, будет…
Они поднимались один за другим.
Тень от стоявшего на той стороне высотного дома переметнулась и пересекла белое поле, сделав его голубым… Но тут ветер переменился, и «птицы» уже не взлетали.
– Все, Танюша. Пойдем? Пора.
– Ой, смотри, какой шарик!
Между домами на той стороне, как раз посредине, повис малиновый шар солнца…
Вставая, Валентина Петровна опять обернулась: старика уже не было, скамейка опустела. Лишь по-хозяйски расхаживали взъерошенные вороны да подбирали остатки жалкой трапезы. Но впереди, у выхода, она увидала прямоугольное пальто, шапку-пирожок. Палка с визгом врезалась в плотный снег.
Больно было смотреть на когда-то всесильного шефа.
Возле аллеи с туями к старику подошел мужик:
– Ну что, приковылял? Покажи! – и приоткрыл сумку. – О, урожай!
«Он собирает бутылки!» – ужаснулась Тина.
– Идем ко мне, Петрович! У меня имеется маленькая «беленькая».
Крепко держа за руку внучку (еще вздумает болтать!), Валентина Петровна заспешила к выходу. Вспомнилась латинская фраза – «Панта реи» («все проходит»).
2
…Дни летели и летели, разрывая связь времен, нарушая заведенный еще с тридцатых годов порядок. Позади – одна, вторая война… А тут еще что-то похожее на новую революцию. Валентине это напомнило картину, которую она наблюдала когда-то на Черном море. Залив возле Беты почернел, море забурлило, черные плавники выскакивали из воды. Три катерка тянули огромные сети: шел отлов дельфинов! Не один час длилось это зрелище – и вдруг! Один дельфин прорвал сети – и сотни, тысячи животных устремились за ним. А спустя полчаса – все покинули залив.
В сущности, думала Тина, русские всегда были как бы окутаны сетями, не очень почитали букву закона, терпеливо исполняли приказания… Но до поры до времени. А потом что-то случалось, и народ уже не знал удержу в новом стремлении, рвал сети…
Вернувшись из Праги, Валя ломала голову: как рассказать обо всем Сашиной матери, и надо ли? Однако терзания ее по возвращении невольно затихли: заболела ее собственная мама. Вероника Георгиевна лежала, обвязав голову мокрым полотенцем, громко охала и повторяла какие-то имена. Са-ша, Ми-лан, Фи-ля, но чаще всего – Ники-Ники-Никита…
Полина Степановна же, напротив, была молчалива, спокойна, читала внучке Танечке сказки Пушкина. Посреди комнаты лежал пес по имени Раф.
Однажды позвонили в дверь и вручили Тине телеграмму: «ВСТРЕЧАЙ СЕГОДНЯ 24 ПОЕЗД МАРГАРИТА».
Как быть? С кем оставить внучку? С мамой? Но ее стоны не утихали. «Попрошу-ка я Полину Степановну», – и Валентина позвонила ей в дверь.
– Как вы себя чувствуете, Полина Степановна?
– Да неплохо вроде. Иди, иди, Валюша, я посижу с девочкой, – отвечала она, хотя боль слева под лопаткой давала о себе знать.
Чтобы не опоздать к поезду, надо было бежать немедля.
– Пока-пока, мои хорошие!
В Полине Степановне не осталось и капли грусти-тоски, она уже готовила чай. Она и внешне мало изменилась: маленькая, быстрая в движениях, с короткой стрижкой, химической завивкой, да еще спортивные брюки, водолазка – не сдавалась Полина Ромадина!
Но не знала Тина, что на самом-то деле Сашина мать с достоинством скрывала, что у нее на душе. Отрадой ее теперь была собака. Кто-то подарил пушистого беспородного щенка, а вырос – оказался среднеазиатской овчаркой из породы алабай, – какой добродушный нрав, какая верность, невозмутимость! Раф любил, когда хозяйка смотрела в светящийся ящик – телевизор, потому что в это время она перебирала его густую, светлую шерсть. Любил, когда появлялась девочка одного с ним роста. Они валялись на полу, она дергала его за ушки (у громадного пса были именно ушки, маленькие, похожие на пельмешки). Вот и сейчас Таня уже тормошила его:
– Ах ты, мой малыш! Малютка ты моя, карамучка!.. Мы, может быть, поедим? И Раф проголодался, и… некоторые другие.
После еды Танюшка придумала играть в прятки.
– Чур, тетя Паня, тебе водить! А мы с Рафом прячемся!
И уже заталкивала пса в шкаф, где тот покорно располагался. Полина Степановна тоже превратилась в девчонку.
– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать! – страшным голосом грозилась она, надевая на себя хламиду и становясь на коленки. – А вот мы сейчас поглядим на кухне! – и на четвереньках ползла туда.
– Бабка-ёжка, ты нас не найдешь! Все равно не найдешь! – пищала девочка из-за кресла, откуда был хорошо виден ее белый бант.
– Где же, где мои ребятки, я их сейчас… Нет, я заставлю их есть фасоль!
– Нет, нет! Ни за что!
– Ах так? Тогда отгадайте загадку. – Полина Степановна уже задыхалась, но вида не подавала. – Рафчик, вылезай! Ты у нас – победитель!
Рафа разморило в шкафу от тепла, он и не думал вылезать. Но Танюшка растолкала его:
– А теперь мы играем в прибегалки! Кто быстрее добежит до кухни?
Все втроем побежали на кухню, и раз, и два… Бабушка почувствовала, что не хватает воздуха, надо что-нибудь принять. Боль под лопаткой усилилась, Полина Степановна постелила на диван простынку и одеяльце:
– Танюша, может быть, поспим с Рафом?
– Баиньки? Ага… Рафик, иди!
Они, кажется, уснули…
Кто-то пробежал по лестнице – совсем как когда-то Саша, – и словно иглу всадили в сердце. Что делать? Сердечная недостаточность – она знала свой диагноз – может быть причиной внезапной остановки сердца. Что делать? Не хватало, чтобы это случилось при девочке… Она смотрела на хрупкие ее плечики, на тонкую шейку, на эту чудную нежность и ужасалась, какая картина может предстать девочке, когда та проснется. Что, если уйти, выйти, взять такси – и в больницу?
Дышать стало больно, и, почти не дыша, потихоньку Полина Степановна закрыла дверь. Держась за перила, спустилась вниз.
Такси подвернулось быстро. Шофер без энтузиазма посмотрел на старушку.
– Куда?
– В больницу Склифосовского… – прошелестел ответ. – Я вам заплачу, – пообещала. – Только побыстрее…
– Да куда уж быстрее? – отвечал он, разворачиваясь через Орликов переулок. Может, он что-то понял, догадался, может, испугался? Еще отдаст концы старушка… Взглянул в зеркальце: что она там? Вроде сидит, лицо окаменело, как серый лист, глаза закрыты… Ох уж эти бабульчики-попрыгунчики!
Она сунула под язык нитроглицерин. Боль не утихала. Вдох, выдох, еще раз!.. Белый снег, оранжевые фонари, вверху – искусственные мертвенно-белые лампы-палки. Ох, как нехорошо!
Водитель тормознул у приемного покоя. Старушка не шевелилась. Испуганный, он побежал к окошку – медсестра бросилась к машине со шприцем в руках…
…Хоронил майора Ромадину московский дом офицеров торжественно, с оркестром. На подушках – ордена. Говорили печальные речи. Странно и горько было видеть застывшее лицо неугомонной Полины Степановны.
3
Не имея сведений о Саше, его адреса, Тина написала письмо в Прагу Галине: сообщила о смерти его матери. И только месяц спустя (а шел уже 1987 год) получила ответ.
«Милая Валя! – писала подруга. – Что тебе сказать? Событий так много и они такие категорические, что боюсь, на бумаге мы не поймем друг друга. Потому я хочу лишь информировать тебя, сухо, без эмоций. Сожалею о смерти Сашиной матери. Однако сегодня, когда убивают молодых, ее смерть проста и естественна. К сожалению, мы ничего не знаем о Саше. Звонили в Будапешт – телефон молчит. Написали письмо – в ответ штамп: „Адресат выбыл“. Куда он выбыл, что со всеми ими? – непонятно.
Тебя, может быть, интересует и то, как живем мы? Так вот. Один наш сын домашний, но – неудачно женился и уже разведен. Другой сын бежал в Германию – буйная голова! После автоаварий (их было три), после неудачной женитьбы вдруг почувствовал себя русским – там, в Германии, создал Русский клуб. Боже мой, что делает с людьми время! Как в наших мозгах загадочными путями возникают, умирают, несколько раз рождаются одни и те же мысли!
Мы с Миланом влачим жалкое существование, такое жалкое, что не передать. Дело в том, что, как оказалось, дом наш когда-то принадлежал одной немке, и теперь эта госпожа явилась! Установила жуткую квартплату, так что все наши деньги уходят на нее, и если бы из Германии сын не присылал доллары – не знаю, как бы мы жили.
Вот тебе краткий отчет о нашей свободной от идей коммунизма и одновременно „свободной от денег“ жизни. Моя дорогая! Остается быть благодарными Богу за то, что мы еще живы, что у тебя есть внучка, а я лишена даже этой радости. Твоя Галка».
О Время, быстротекущее всесильное Время! Галка, веселая Галка, что с тобой? Что делает оно с людьми? И почему, почему так скоро все течет, все изменяется… «Панта реи»?