О пользе разлук

Возвращаясь домой, миновав прежде красивую, но теперь облупленную церковь Петра и Павла, Валя залюбовалась домом напротив. Узкие окна, вертикальные рельефы, балкончики, по обыкновению взглянула на окна, где жил Саша, – и чуть не налетела на него самого.

Увидела всегдашнюю его улыбку, то ли виноватую, то ли застенчивую, легкую лукавинку, которая сводила ее с ума, – и в ту же секунду услыхала звонкий женский голос:

– Сашка, Алек! Я ищу тебя, весь дом обошла.

Саше ничего не оставалось, как представить девушку Валентине:

– Алла, моя знакомая.

Девушка в синем костюмчике.

– Как хорошо, что ты пришел, я уж боялась, что не застану тебя, – тараторила девушка. Обернулась к Вале: – Мы с Сашей весь день и всю ночь провели вместе… На похоронах Сталина. Он спас меня, а Сталин, можно сказать, породнил.

– Спасибо, меня ждут дома, – сухо ответила Валентина.

Ничего себе, даже на похоронах ухитрился с кем-то познакомиться! Нет, нет и нет! Надо перестать думать о нем! Виктор, только Виктор может ее спасти.

Дома, будто ответствуя ее мыслям, в прихожей к ногам упало письмо из Калинина. Она с жадностью стала читать. Виктор звал ее на Кавказ, по туристской путевке – товарищ, который должен был с ним ехать, угодил в аварию, путевка пропадает. «Поедем! Представляешь? Осетия, Пушкин, горы, Лермонтов!..»

Тина рассеянно прошлась по комнате, открыла пианино и долго совершенно механически что-то играла. Потом поднялась и сказала: еду! Вспомнила о Саше, его девице, особисте и решила: убежит от всех! Включила радио – раздался романс «Не пой, красавица, при мне…» – хм, это тоже знак!.. Надо только уговорить маму, и…

Было жарко. Мать задумчиво помахивала веером.

Вероника Георгиевна выслушала Тину, и на лице ее мелькнула презрительная гримаса:

– Туристы… Лагерь, ночлеги, поход… Все условия для того, чтобы… Что? Он – порядочный человек? Хм? Негодяй, болтун!.. Если ты решила – ты же тихая упрямица! – то хотя бы учти: в отношениях между мужчиной и женщиной все зависит от женщины.

– Ты так говоришь со мной, мама, словно мне пятнадцать лет… И потом, мне нравится совсем другой человек.

– Какой еще человек? – снисходительно спросила мадам, отложила веер и удалилась, оставляя за собой аромат «Красной Москвы».

«Ей даже нет дела до этого человека!» – возмутилась Тина и окончательно решила: в горы, с Виктором! Слышала, что Сашин курс опять отправляют на военные сборы, так что… Почему бы не испытать себя? Когда еще она туда попадет? А что касается маминых увещеваний насчет мужской порядочности, то ведь она сама говорила: все зависит от женщины, а Валино сердце спокойно, даже прохладно к Виктору, и значит – она все решает…

Саша встретил ее перед отъездом и спросил:

– Не признаетесь ли, мадемуазель, в каком направлении держите путь?

– Призна́юсь: по Военно-Грузинской дороге, Орджоникидзе – Мцхета – Тбилиси.

– И что, уже через два дня?

– Через три.

Он отвел взгляд в сторону, сощурился, словно что-то подсчитывая, и небрежно заметил:

– А мы уезжаем ранним утром, завтра. Так что – ауфвидерзеен?

Она готова была броситься ему на шею, но только сдвинула темные брови:

– Счастливого пути!

– У нас путь будет походный, а вот у вас со «всесоюзным старостой» – наверное, счастливый.

Уже готово спортивное снаряжение! Сатиновые черные шаровары, мужская футболка (женских маек тогда не было), тапочки, рюкзак из защитной ткани. Шаровары Тина положила в рюкзак, надела юбку из тяжелого трикотажа, кофточку-японку и чулки в резинку на неудобном поясе.

Водрузив на голову войлочную шляпу, вышла из дома и отправилась к Каланчёвке, где ее ждал Виктор. Благополучно добрались до Дзауджикау, то есть Орджоникидзе. Но там узнали, что Терек вышел из берегов, в горах обвалы и Военно-Грузинская дорога перекрыта. Местный чернявый инструктор объявил:

– Автобус ехать нельзя. Кто хочет – на поезде через Баку, кто не боится – со мной пешком через перевал, я буду вести. Это сложно, альпинизм.

Смельчаков набралось человек десять. Двинулись к ущелью Терека под мелким дождиком, в сторону Ларса. Ларс встретил хмурыми облаками, низкими и грязными, сыростью ущелья и… незабываемым ночлегом.

Пустое, растерзанное бурей селение, холодная школа, дощатый пол, покрытый жалкими вигоневыми одеяльцами. В голове у Тины – опасения, навязанные мамой, Саша рядом с Аллой. Тина вытянулась на жестком полу, но, несмотря на усталость, сна – ни в одном глазу.

С левой стороны на полу лег Виктор. Не прошло и нескольких минут, как она почувствовала: его рука поползла к ней и коснулась ноги. Она резко отодвинулась. Однако «змеиное» движение не прекратилось. Что же это? Кошмар! Что было силы стукнула по руке – и он замер. Более того: через минуту раздалось сладкое сопенье, он спал!..

А она слушала, как гудит за стенами небо, как ходят тучи, натыкаясь на горы, как шумит Терек. Тащились минуты, часы, но сна не было… Вдруг что-то засвербело в ногах, еще, еще… Ой! Да это клопы, десятки, сотни клопов! Изголодавшиеся, озверевшие чудовища, шакалы! – они не дали ей уснуть до самого утра.

Поднялась раздосадованная, хмурая. Другие тоже жаловались на клопов, а Виктор был бодр и весел, не замечал сердитого Валиного лица, словно и не было ночной атаки. На вопросы ответил: «Я давно обрел иммунитет к этим тварям». – «Где это ты его обрел?» – смеясь, спросила крепко сбитая дивчина по имени Оксана. – «Да так, пришлось… – и запел: – Далеко-далеко, там, где юность моя…»

Оксана засмеялась:

– Где это она, твоя юность, старичок? Вроде сам еще молодой, – и тряхнула распущенными белыми волосами. – Или ты уже хорошо пожил?

Он не ответил, но предложил часть поклажи из ее рюкзака переложить к себе. Его рюкзак, Валин, да еще и вещи Оксаны? В него вселилась какая-то дикая, подобная этой природе, энергия. Он стал уже первым помощником инструктора. Когда переправлялись через Бешеную Балку (в точности оправдала она свое название!), держась за веревку и ступая по канату, всех поддерживал. Кругом высились острые, как кинжалы, горные вершины, голые хребты, похожие на черные сухари. Чем выше – тем красивее и просторнее виды и круче подъем. На альпийские луга Тина поднималась уже с трудом. Остаток пути на вершину преодолевала, держась за карликовые березки, цепляясь за кусты, карабкаясь на четвереньках. Миновали скалу «Пронеси, Господи» – и перед ними предстал нависший над обрывом замок Тамары. Немилосердно жгло солнце, хотелось пить. Валя по неопытности облизывала губы, и к концу дня они так распухли, что образовался волдырь-ожог.

Виктор подошел к ней, отвел с мокрого лба выбившиеся волосы, всмотрелся в ее губы и так, будто не было того ночного натиска и ее отпора, заметил:

– Эх, тебя и поцеловать-то теперь нельзя.

Она сердито замотала головой и окончательно скисла. А он вдруг взбежал на край горного отрога, встал в позу, протянул руку и запел: «На воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане…» Умноженный эхом голос звучал так торжественно, что ребята зааплодировали. А в глубине Валиного существа вновь шевельнулся, казалось, забытый червячок собственного ничтожества. Такие горы – и какая нескладная она! Эти сбитые коленки, распухшие губы. Господи, зачем понесло ее сюда! То ли дело – Оксана, со всеми кокетничает, шутит, а она… Бука бестолковая…

Спуск показался тяжелее подъема: из-под ног идущих позади сыпались камни, и надо было через них перескакивать.

Коленки дрожали, она обливалась потом и никак не могла унять дрожь в ногах. А спутник ее на том крутом спуске пустился философствовать: мол, детство и юность человека – это как подъем в гору, а зрелость, старость – спуск, и второе труднее первого.

Добрались до селения Пасанаури, у слияния Черной и Белой Арагвы. Им грезился теплый душ, но… в кранах вообще не было никакой воды. И Валя с Оксаной отправились к Арагве мыться. Результатом мытья в ледяной воде у Тины стала лихорадка, на верхней губе – волдырь.

Ребята беззлобно, дружески смеялись над ней, и ей стало лучше, она перестала конфузиться нет-нет и вспоминала Пушкина (собираясь в поход, постаралась напитаться поэзией). В Пасанаури декламировала, смешно прикрывая губы:

Про себя повторяла:

– Кем это полна твоя душа, Левашова? Уж не Райнером ли?

– Нет! – крикнула она, и опять все засмеялись.

Вообще в Грузии было и страшно, и весело.

В столовой на обед подавали наперченное харчо, которое она не могла есть, так что оставалась голодной. Оксана потешалась: «Как же ты будешь целоваться со своим Витюшей?».

– Зато мы помоемся в Мцхете! Бывшая столица Грузии – уж там-то должна быть вода, – мечтали туристы. Но в Мцхете сказали: «Душ есть, кран есть, мыло есть, а вода – только горячий». Туристы дружно захохотали.

Вечером на турбазе объявили танцы. «Пойдем, Тинка-льдинка?» – спросил Виктор. «В таком виде? Ну нет…» Оксана с радостью подхватила спутника.

Только когда все ушли, Тина поняла, на что себя обрекла. Большая комната на первом этаже. Света нет – с электричеством в Грузии так же, как с водой. Стемнело. А духота – как в бане. Пришлось открыть дверь, чтобы хоть оттуда шел воздух, – в проеме повисла тьма, настоящая египетская тьма. И тут стало что-то двигаться, шуршать, звенеть, неведомые звуки окружили ее плотным кольцом.

Она всматривалась в темноту, но ничего не видела. Впрочем, на небе, кажется, прояснилось, всплыла луна, подул ветерок… Как страшно кружатся тени, как бегут облака!

Со стороны танцплощадки доносились звуки танго, фокстрота – ах, лучше бы она пошла туда! Но вот стихло – послышалось пение, и какое! Несколько мужских голосов разного тембра звучали слаженно, мужественно, что-то в них было сходное с этими горами. Гортанная многоголосая мелодия захватила ее…

Пение стихло, и сразу стало слышно какое-то движение под кроватью. Только этого не хватало! Сжавшись в комок, Тина натянула на голову простыню. Внизу что-то рычало, и ее сковал ужас. Но тут же нечто мягкое ткнулось ей в руку. Собака! Какое счастье! Злополучная путешественница принялась лихорадочно гладить псину – и постепенно успокаиваться…

А издалека неслись и неслись звуки танго, фокстрота, лезгинки. Звенели цикады, свиристели запоздалые птицы. Собака согревала, и Тину уже охватывал сон, когда воздух прорезал женский визг. И сразу – множество лающих мужских голосов! Ссора? Нападение? Скоро все стихло: спорщики разбежались? Снова мужское пение – гул гор, камнепад… Луна округлила свои бока, стала как дыня, подуло, и затрепетали тени кипарисов…

Проснувшись поутру, Тина увидела рядом лежащих туристок. Постель Оксаны была нетронута. И услыхала рассказ о том, что было ночью. Оксана танцевала с Виктором, потом с одним, другим грузином, третьим. Она не знала местного обычая: если танцевала с одним, то с другим – ни-ни. Вот тут-то самый горячий грузин и выхватил кинжал: не смей! Виктору удалось вытащить ее из круга, и они вдвоем скрылись в темноте.

Оксана с самого начала заглядывалась на ее спутника, похоже, у них наметился романчик. Уж не ревнует ли Тина? Да нет, просто волнуется за них.

Утром туристов возле столовой поджидали грузины. Они стояли в сторонке и молча наблюдали. Когда выходила Тина, один увязался за ней. При этом поигрывал ножом:

– Зачэм вчера нэ танцевал? Где был? Балной? Я тебя буду лэчить.

Пошли к реке. Тину будто загипнотизировали, а он не умолкал и хвастал:

– Видишь шрам? – показывал руку. – Курд один оскорбил моя мать, в трамвае… Я ударил, а он мне проткнул кинжалом ладонь. А-а, ладонь ерунда, насквозь прошел… Пуля другого курда застряла в боку, видишь, не раздеваюсь, купаться не могу? Я из трамвая выскочил – в Тбилиси это – и с моста в Кура, а он бах – попал в ногу… Но я ему еще встречу!.. Видишь, что есть у меня? – он нажал кнопку ножа, и выскочило острое лезвие.

Напоследок сказал:

– Завтра вы будешь в Гори, родина Сталина. Я тоже буду, встречать тебя буду, лэчить буду.

Она кивнула в ответ, но в Гори на экскурсию не поехала.

Ни в Мцхете, ни в Гори Виктор с Оксаной не появились. При слове «Гори» она вспомнила, как на перевале, приняв забавную позу, Виктор произнес: «Кавказ подо мною, один в вышинэ, стою над снегами у края стрэмнины. Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравнэ… – Со мной наравнэ? Со мной наравнэ!.. Убрать орла!». Кто-то засмеялся, а инструктор вспылил: «Ви кого имел в виду? Сталин?» – «Что ты, Гоги, нет-нет!»

За кого она больше волновалась? За себя или за пропавших? Ее успокаивали: мол, в Грузии такие нравы: если обидел кого – лучше уйди с дороги, пока не сошла злость, и они правильно сделали, что скрылись, – небось, уже в Тбилиси на турбазе.

Виктор на турбазе бросился навстречу Тине:

– Извини, не мог предупредить! Такое дело! Надо было погасить огонь в этих пламенных грузинах! Ты обиделась?

– С чего мне обижаться? – сделала удивленное лицо Валя.

Он искал в ее лице обиду, но, кроме болячек от ожога, ничего не заметил. Оксана, кокетливо склонив набок белокурую голову, терлась о его плечо.

– Тебе все равно! – возмущенно воскликнул он. И потащил всех на проспект Руставели: – Там, возле церкви, стоит нищий, такой колоритный тип, настоящий библейский, идемте!

Нищий действительно был удивительный (чего не отнимешь у Виктора, так это любознательности и верного глаза): огромная голова, глазищи навыкате, белая кудрявая борода. Увидев русских туристов, он стал выкрикивать голосом короля Лира:

– Скоро коммунизм будет… скоро! Все там будем!.. Война за мир… до последнего человека… все в коммунизме, на том свете будем!

Тут в толпу возле храма врезался молодой грузин и напустился на старика:

– Зачэм нацию позоришь?.. Нищий? Какой ты нищий! У тебя есть сын, он был богатый парикмахер… У грузин не бывает нищих!

Всех поразила эта сцена.

Возвращались на турбазу втроем, Виктор держал обеих девушек под руки. Все в нем казалось теперь Вале наигранным, неестественным. Оксана прижималась к нему, хохотала. Неужели то, чего опасалась мама, случилось с Оксаной?.. Вот тебе и «порядочный молодой человек»! Впрочем, удрученная своим видом, она не стала ни во что вдумываться.

Пришло время прощаться. Оксана уезжала ленинградским поездом, и слезы, неподдельные слезы катились из ее глаз. Вот так так – да она ведь влюбилась по-настоящему! Адрес свой дала Тине, а Виктору сказала:

– Я запомнила, где ты живешь, мне не надо записывать. Я тебя теперь из-под земли достану – я ведь археолог! Поедем мы вместе, на ленинградском поезде.

– До свидания, легкомысленный товарищ, – сказала Тина, пожимая ему руку.

– Я не легкомысленный! Просто во мне бурлят страсти, а ты… холодная льдинка.

– Да люби кого хочешь, меня это не волнует.

– Вот в том-то и дело! – и он забросил рюкзак за спину.

Она осталась на турбазе.

 

Нежданная встреча. Ладо

Настроение было – «швах». Виктор ее ничуть не волновал, но как же скоро он переметнулся к Оксане. Валя взглянула в зеркальце: после харчо и палящего солнца на верхней губе лихорадка – жуть! «Отворотясь не насмотришься», как говорил отец. Она решила остаться на несколько дней на турбазе. Скрывалась на веранде, лишь изредка выглядывала из-за виноградных лоз на улицу, на дорогу…

Если бы в ту минуту на узкой кривой брусчатке появилось существо из доисторических времен или, напротив, из космической дали, то это бы не так ее поразило, как человек, движущийся по дороге.

На голове – белая войлочная шляпа с полями, закрывавшими лицо. На плечах – что-то вроде клетчатого мексиканского пончо, а за спиной сплетенный кузов, напоминающий рюкзак. Маскарад? Но ступал человек прыгающей походкой, и Тине это напомнило что-то знакомое. Высоко подскочил и ухватился за виноградную лозу, похожую на «тарзанку»! Да это же сцена с их подмосковной дачи! Филипп, Саша… Саша?

Странное существо приблизилось к тяжелым дверям их турбазы, спросило что-то у встречного и уже собиралось повернуть обратно, но… Но в ту же секунду турист сдвинул на затылок шляпу – и глаза его встретились с ошалевшими глазами Валентины.

Саша! Тина бросилась по лестнице вниз, и оба схватились, слились в объятии.

Все было забыто! – нелепое столкновение с Сашей и его спутницей Аллой, то, что Тина не раз давала повод ревновать ее к Райнеру. Оказалось, что Саша после военных сборов выгадал несколько дней отпуска и прилетел в Тбилиси, рассчитав день, когда их группа прибудет на турбазу.

И теперь они шли по брусчатке, держась за руки, а прошлое и даже лихорадка на губе были забыты. Но Саша заметил ее следы и, состроив умилительную гримасу, ахал: «Ох ты моя славная, ох ты, моя хорошая! Откуда это, уж не целовалась ли с кем?».

Она обиженно фыркнула. «Прости, прости!» – и он провел загорелыми пальцами по ее голове, стал осторожно гладить ее, как маленькую. Руки были горячие, сам загорелый, смуглый, а взгляд карих глаз горячий и ласковый.

Куда они шли – сами не знали, а между тем солнце уже клонилось за гору, оранжево-малиновые лучи пронзали их, возбуждали. Ни на секунду не выпуская ее, стискивал пальцы, целовал, гладил и опять стискивал, а голову прижимал к своему плечу. Легкая дрожь сотрясала обоих, словно они несколько лет ждали этого часа. И брели, не разнимая рук. Он целовал ее, осторожно водил по лицу пальцем, бормотал что-то…

Руки плотно, заботливо и нежно обнимали… Поднялись на взгорок, окруженный кипарисами… Трава не была жесткая, напротив, мягкая и можно было присесть, а потом и лечь, спрятавшись от малинового горного солнца.

Они не заметили, как обняла их черная ночь…

…Долго бывает человек сыт любовью, но – когда солнечные лучи вновь залили город, а от бледной луны остался только белый абрис, шатаясь, вышли влюбленные на дорогу и сели в первую попавшуюся машину.

– Покажи нам, дорогой генацвале, красоту твоего города, – сказал Саша, – и останови возле… чтоб можно было поесть.

– Хинкальня, лаваш – будет так!

И машина принялась делать виражи по городу, а Тбилиси показывал свои красоты – то в старых переулках, то над рекой Курой, то боком, то в полный рост, на горе Мтацминда, и отовсюду была видна Мать-Грузия, величественная скульптура… Водитель не признавал медленной езды и накручивал круги, кружочки, виражи, с ревом взбираясь наверх и с тормозным свистом ныряя из переулка в переулок.

Наконец, остановился на проспекте Руставели, где продавали горячие лепешки, ткнул пальцем куда-то в сторону, сказав: «Воды Лагидзе! – ц-ц-ц! – скус!».

Подкрепившись, Валя и Саша зашагали по проспекту Руставели, все так же не разжимая рук. В переулке увидели церковь. Зашли. Там опять стоял тот библейский нищий – огромные, полные слез глаза, белая борода и речи о райском коммунизме, о борьбе за мир до самого смертного часа и о красоте Грузии…

В церкви было пусто, росписи не походили на российские фрески… Полногрудая Богоматерь, Христос – сытенький крепыш…

Высокий человек, нарисованный на стене, одной рукой упирался в холмик и был в ярко-голубом хитоне. Иисус? Да нет…

– Кто это? – тихо спросила Тина.

– Святой Георгий! – громогласно ответил сторож. – Знаешь Сталин, Суворов? Смотрел кино про Чапая? Он знал, куда идти надо. Так и наш Георгий… Вместо ружья – палка, посох, и посохом он пронзил змею – Зло земное. Понял? Художник есть Ладо, иди к нему, – и показал на дом в переулке.

Тина кивнула, они двинулись дальше. О Ладо Гудиашвили, друге великого Пиросмани, ей приходилось читать, и, не выпуская Сашиных пальцев, повела его вниз. Саша остановился, обернулся, любовным, ласковым взглядом оглядел ее, словно хотел проникнуть в глубину ее существа… Пригладил широкие темные брови и ахнул:

– А где же твоя лихорадка? Отлетела – из-за высокого градуса? – и крепко ее обхватил.

Постучали медной висячей ручкой по двери. Худощавая старая женщина в роскошной шали гостеприимно распахнула дверь – и через минуту непрошеные гости почувствовали себя желанными. А еще через несколько минут они оказались на втором этаже, и это было царство настоящей Шахерезады. Стены снизу доверху были увешаны картинами, длинный стол с яствами – и разноцветные яркие краски окружили счастливчиков. Их приняли за других или так встречают всех?

Хотелось рассматривать эти картины. Художник Ладо Гудиашвили с трудом говорил по-русски, зато его жена не умолкала, перетолковывая загадочные сюжеты и осовременивая сказки. Узнав, что перед ними москвичи, она удвоила свои усилия, и они услышали об американском империализме, о Вьетнаме, о фашизме…

На гравюре обезьяноподобные фигуры, злобно выглядывающие из-за кустов, они обсуждают мраморную женскую фигуру.

– Красота – и критики, – пояснила супруга. – Женщины – его любимая натура, правда?

– А это? – спросила Валентина. – Что тут изображено? Тоже женщина, но она какая-то неживая.

Жена художника путано объяснила, что высоко в горах есть обычай: если не могут излечить человека сами, привязывают его к плотику и пускают вниз по течению – может, горные силы спасут…

Ладо кивал седоватой головой. Извлек картину, где двое влюбленных сидели у зеркала, и он поправлял ей косы, серьги, а она лукаво косилась в его сторону. Пальцы у обоих были гибкие-гибкие, рядом – маленькая лань… Синее, золотое, черное, оранжевое… Чудо как хорошо!

Художник высказал свое кредо: мол, всегда любил монументальность, фрески, и женщины там суровые. Но – захотелось улыбки, таинственности… – и вот девушка, уже современная, интимная, милая… – нежная незнакомка.

Уже прощались, когда Валентина скосила глаза и заметила небольшую акварель: несколько фигур в хитонах нежнейших цветов. В центре шел (летел?) Иисус Христос, рядом – его ученики. И, глядя на дивную акварель, она вспомнила «Афинскую школу» Рафаэля, – ах, какая красота, глаз не отвести!

Покидая «сказку Шахерезады», гости придирчиво оглядели дом, балкон. Тина слышала, что в тридцатые годы, когда они вернулись из Франции, кто-то стрелял в Ладо, и на балконе остался след… Разумеется, там ничего не сказала. Однако когда устроились в самолете, поведала своему любимому:

– А ты помнишь, как у нас на вечеринке ты чуть не разодрался из-за Сталина?

– Да он же как псих, ненормальный! – возмутился Саша. – Кстати, ты с ним вместе укатила – где же он?

– Забу-у-удь! Виктора не было и нет, – и Тина прижалась к его плечу.

Расставаясь уже в Москве, она сунула ему листок со стихами кавказского поэта:

 

Триллер в Калинине

Охладев к Тине и влюбившись в Оксану, Виктор и о ней нечасто вспоминал. Мысли его носились в те дни вокруг «избушки на курьих ножках», домика на окраине города, вокруг Трофимовны – Бабы-Яги, Волкова – Кощея Бессмертного и их дочери-Некрасавицы.

Что-то было в Волкове тайное, мощное, а главное – изобретательский ум. Колдовал он над своим эликсиром, который якобы дает силу, а может, и бессмертие. Целыми днями торчал в сарае, что-то кипятил, сливал, соединял – квартиранту не показывал.

– Ценю я тебя, Витька, за то, что не довлеет над тобой образование. Я тебя и на самого министра не променяю – у того голова забита учением. А у тебя – свежая, как родник. Ты соображаешь, не боишься переосмыслить то, чему учили… – хозяин взглядывал на постояльца одним черным глазом и опять склонялся над колбами.

Часто квартирант видел, как из-под навеса сарая торчали голые ноги Волкова. У него была теория: солнце входит в человека, проникает в его мозг через обнаженные ноги. Вот и в тот день, когда Виктор вернулся из своего кавказского путешествия, первое, что бросилось в глаза, – белые ноги хозяина, торчавшие из-под навеса сарая.

Однако вскоре после возвращения Райнер заметил: что-то неладное творится с Кощеем. Тот сам пустился в откровения:

– Беда со мной, Витька, не в своей я власти. Механизмы все знаю, а своего органона не хозяин… Цыганка та, помнишь? – госпожой моей стала. Как увижу ее – сердце ноет, душа трепещет, а внизу, в животе колотье делается и в голову ударяет – похоть поганая, старческая…

Тяжело вздохнул, задумался, закрыл глаза. Только веко одно так и не опустилось, вставной черный глаз не закрылся. Не по себе было наблюдать такое. Виктор думал: «Старик и правда – комок страстей, кипучая брага, квас ядреный, самогонка… Да еще это золото, которое он неизвестно где хранит и которое не дает покоя ни жене его, ни дочери, ни цыганке». Трофимовна глупа, как говорится, до святости, однако въедлива, как комариха. Недалеким своим умом разведала, что ходит в дом черномазая, и как-то сказанула: «Увижу еще – убью». Волков в ответ: «Сама рядом ляжешь, учти».

Раз Трофимовна с дочерью отправились по грибы, к свекрови в деревню, а цыганка – шасть сюда. Витька скрылся в своей комнатушке, а хозяин три дня и три ночи не выходил: целовал-миловал свою бестию, золотом ублажал.

Однажды Виктор открыл почтовый ящик и обнаружил письмо. От кого? От Оксаны! Писала, что нынче в Москве, по делам, но завтра же едет назад, в Ленинград и непременно сойдет с поезда в Калинине, так что пусть встречает… Что за девушка! Учится на археолога, мечтает о Средней Азии, о раскопках! А какая горячая!

Вернулся в дом, улегся на кровать и всю ночь лелеял мечту о встрече с Оксаной. На другой день Волков позвал его пить чай. Черный вставной глаз налился чем-то тяжелым. О цыганке старик молчал, философствовал:

– Жизнь у нас в России недоделанная. Все живут то задним днем, то завтрашним, а ты – живи сегодня, ничего не жалей для сего дня! И в удовольствие чтоб! Удовольствие и есть смысл жизни…

Он прикрыл глаза. Вроде спит хозяин? Виктор встал, но тут же раздался окрик:

– Ты куда? Сиди. А куда я хожу, что и где прячу – не подсматривай… – помолчал. – Человек – он как электростанция, вырабатывает энергию – и зло, и добро.

– Куда же она девается?

– Куда? А вот я надумал: добро людям останется, а зло в небеса, в космос уходит, да-да!.. Немного и к человеку тоже заползает. Вот скажи: почему я ненавижу свою супружницу? Ненавижу по-страшному! И ничего поделать с собой не могу. Значит, Витек, я тоже сволочь? Да и дочь свою не терплю!

Что-то в словах Волкова напоминало Виктору спутника из Вышнего Волочка с его «Человек Богу не удался». Он заикнулся про то, и Кощей сразу подхватил:

– Именно! Человек не удался Богу! И ничего с этим поделать нельзя.

– Не согласен! Я думаю, что Бог дает свободу выбора, да человек по слабости своей не умеет ею пользоваться.

– Свобода! А если старость – какая может быть свобода?

У калитки появилась почтальонша:

– Телеграмма!

От Оксаны! Взглянув на часы, Виктор понял, что пора идти на станцию, встречать ее. Волков проводил его мрачным взглядом.

Удаляясь, Райнер заметил, как в конце улицы показалась Трофимовна с дочерью. Почему-то подумал, что сейчас начнется скандал, – следов посещения цыганки довольно.

…Чем ближе к станции, тем более усиливался ветер.

Виктору показалось, что кто-то идет следом. Тук, тук, тук… Он прибавил шагу – тот тоже пошел быстрее.

Шаги были громкие, гулким эхом отдавались в ночи, будто ударяя по голове.

Оглянулся – увидел странную кособокую фигуру.

Свернул за угол – тот за ним.

Виктор презирал себя и в то же время ничего не мог поделать: страх прилип к спине. Он представлялся богатому воображению Виктора в виде азиатского варана.

Вон уж площадь, там вокзал. Он прибавил шаг, почти побежал, скорее, в дверь! Дернул ее, но она не поддалась, еще! Напрасно.

А кособокий стоял уже за спиной. Превозмогая себя, в отчаянии стукнул в дверь – и услыхал позади спокойный голос: «Дверь в другую сторону открывается».

Долго ждать не пришлось. Со свистом приблизился поезд, затормозил – и как раз напротив Виктора из вагона выпрыгнула Оксана. Голубые арийские глаза его загорелись. Он бросился к ней, а она что-то быстро-быстро говорила.

– Ой, у меня такие события! В Москве были дела-делишки, теперь еду к себе, а потом… потом в Среднюю Азию!

– Как, зачем?

– Я же писала тебе: на практику!

Она болтала без умолку:

– Представляешь, ехала сейчас без билета. Что с бедной студентки взять? Прикинулась дурочкой, маникюрщицей, а сосед попался богатенький, самоуверенный, из ловеласов. «Ты хоть семь классов кончила?» – спрашивает. А я: «Нет». – «Так ты совсем темная? А ты пессимистка или оптимистка?» – «А я, – говорю, – не знаю таких слов». – «Ты, небось, и „Анну Каренину“ не читала?» – «Да, – говорю, – не читала». И давай он рассказывать роман…

– Так вот: я еду в Самарканд, – Оксана с вызовом взглянула на Виктора. – Надеюсь, ты тоже поедешь? Иначе – кто же меня будет спасать? Коли меня, мой рыцарь бедный, ты любишь так, как говоришь… со мной ты туда покатишь, – и захохотала.

Увлеченность Оксаны так зажгла Виктора, что, пока они ждали следующего поезда, он уже все решил и выпалил:

– Оксана, я делаю тебе предложение… так сказать, руки и сердца!

Она бросилась ему на шею.

– Ой! Согласна! Едем прямо в Ленинград?

– Нет, я тут должен кое-какие дела…

– Тогда поездом вместе до Бологого! Вперед!

Она подбежала к кассе, вернулась с билетом, сунула его в карман и схватила «жениха» за руку. Протиснувшись в темный вагон, они остановились у окна. И на целых четыре часа замерли, чередуя объятия, шепоты, поцелуи.

В Бологом он едва успел соскочить с поезда. В кромешной тьме долго дожидался обратного поезда и вернулся в Калинин серым, липким, туманным утром.

Идти в избушку на курьих ножках не хотелось – повернул к реке. Светлая, гладкая по-утреннему Волга тихо несла свои воды. Сидели рыбаки. Поглядев на них, Виктор зашагал вдоль берега. Под ногами хрустели кленовые листья.

В голове еще кипело, и он забрел в кинотеатр. На утреннем сеансе – ни души. Долго и бессмысленно смотрел на экран, не понимая, о чем речь.

И только в полдень появился возле домика с желтыми ставнями.

Не знал Виктор, что без него кончилась сказка про Кощея Бессмертного, вернее, смертного, и начался, как теперь говорят, триллер.

…Страшные дела развернулись. Трофимовна застала муженька с полюбовницей! И задумали они с дочкой-Некрасавицей его погубить. Сделали настой из ядовитых грибов и напоили старика. Выбежал он во двор, закачался, зашатался да и пал посреди двора. А злодейки сами вызвали милицию и заявили: мол, дома их не было, вернулись – хозяин во дворе лежит неживой! Не иначе как или цыганка, или квартирант сделали то черное дело.

Виктор явился, ни о чем не ведая. Вошел и посреди двора увидел неподвижное тело Кощея. Белые ноги. Милиционер его уже поджидал.

– Где вы были этой ночью? Когда ушли?

– Да я еще вечером ушел, говорили мы с ним, живой был… – отвечал он, не спуская глаз с неподвижного тела. Одно веко Волкова так и осталось открытым. – Как же так? Кто это мог?

– Пойдемте, – милиционер показал на подъезжавшую милицейскую машину.

– Да я-то тут при чем? У меня алиби, я в поезде был.

– Алиби? Может, и билет имеется на поезд?

Виктор стал лихорадочно шарить в карманах. Нет! Вспомнил, что билет остался у Оксаны.

Брови сошлись у переносицы, глаза потухли, он понял: не зря боялся и ненавидел Волков этих баб. Трофимовна и дочь ее стояли с сокрушенными лицами, но без слез. Засадят, непременно засадят они его в каталажку. Эх! Не зря вчера преследовали его страхи…

– Пойдемте, гражданин Райнер, там разберемся, есть у вас алиби или нет.

– Я еще в кино ходил! – уцепился он за спасительную мысль.

– С кем ходили?

– Один.

– Билет имеется?

Опять пошарил в карманах, но билета не нашел.

И тут что было силы ударил себя кулаком по лбу, да не один раз, словно пытался выбить оттуда что-то. Милиционер и Трофимовна давно имели на него зуб, да и Некрасавица тоже… Убийство, месть! Неужели впереди черная решетка и лоскут блеклого неба?

Сопротивление было бессмысленно, у Виктора перехватило дыхание – и он полез в милицейскую машину.

 

«И случайно искра пробежала…»

1

Снова у Саши сборы. Снова была разлука, и долгая. Как сказывали старые люди, разлуки бывают плодотворными. А еще сказывали, что можно жить в одной Москве, но почти не видеться, если увлечен чем-то, занят с утра до ночи. Оба учились, оба читали запоем («запойные» были времена – все хотели знать обо всем). Читали уже Хемингуэя, Ремарка, бывали в консерватории, на выставках и – на галерках Большого театра: опера, опера, опера!

Славное наступило время. Сталина – этого блистающего «дамоклова меча» – не стало, и оказалось, что можно жить и без него. Конечно, там, в Кремле, за стеной шли битвы, кто займет трон. Но людям, особенно молодым, до этого было мало дела, у них шла своя жизнь. Оживились коммунальные квартиры – на кухнях играли в лото, в карты, в коридорах танцевали танго «Брызги шампанского», фокстрот «Рио-Рита».

А еще спорт, вернее, физкультура и игры во дворах…

Девушки из РИО осенью работали в колхозе. И, кажется, больше всех старалась Галка, технический редактор и бригадир на картошке. Вернувшись в академию, в свой отдел, Галка дольше всех засиживалась на работе, словно кого-то поджидала. Кого? Конечно, Милана, а он как уехал на похороны Готвальда, так его и не было.

И вдруг… Что за крик?

– Галу-у-ушка, здра-авствуй! – и грозный рык: – Такайя моя встрэча, да?

Один прыжок, и Милан обхватил ее, стиснул в объятиях, заглянул в лицо.

– Что так, милушка? Зачем слезы?

Но мокрые ее глаза мгновенно высохли, жалкое выражение сменилось ликующим, один жест – и волосы взлетели каштановой волной, а полные губы расплылись в счастливейшей из улыбок. Звенит серебристый смех, она колотит его кулачками, приговаривая:

– Ой какой противный, какой ужасный! Ни слова, ни письма… Сейчас оторву ушки!

– Не можно, милушка моя, не можно никак, – говорил он, ласково обнимая ее.

Через несколько минут они шагали по площади Маяковского.

– Выпьем пивко?.. Ах, ты не любишь пивко? Я научу тебя любить его в Праге!

Пузатая продавщица в некогда белом халате открыла кран, вспенился густой рыжий поток.

– Бардзо ладно пивко! – Он пил и смеялся, а она тыкала его пальчиками в грудь, приговаривала:

– У-у-у, тили-тили кошка, серая картошка… – Знала: Милан таял от этих ее штучек.

Продавщица не удержалась:

– Какая хорошая парочка!

– А что сказали твои родственники в Чехии о нас? Ты говорил им обо мне?

– О, мой тата обожает русских с тех пор, как увидал их в сорок пятом годе в Ческе-Будеёвице!.. А мою Галушку они будут любить хорошо!

Надо было не показать вида, что все в ней затрепетало от этих слов, но как? И тут Галя подпрыгнула, топнула ножкой – и такую оторвала чечетку, что и он, и прохожие остановились, любуясь ладной ее фигуркой в пышной юбке, ее взлетающими кудряшками, всем ликующим видом. Отплясала и бросилась на шею Милану…

…В июне у нее день рождения – чем не повод собраться? Надо познакомить тетю Тоню с Миланом, подготовить ее – она ж такая трусиха с тех, довоенных лет! Галка вынашивала план и, наконец, дождалась первых летних дней. Хотела пригласить, конечно, Сашу с Тиной (пора, пора заговорить им открыто о любви!), Лялю с Йозефом, но – увы! – Йозеф так и не вернулся из Венгрии.

2

Буйное лето. И вот уже Саша стучит в дверь к Левашовым, дает знак Тине, и они бегут по Басманной. Электричкой доехали до станции Гражданская, а там и Галкин дом. Жила она в Соломенной сторожке, на Старом шоссе – раньше состоятельные люди снимали там дачи.

Сверкало солнце, в воздухе была разлита июньская благодать, легкие зеленые дымы окутывали Тимирязевский парк. Домик Каленовых – сказочный в цветущем царстве. Галя стала показывала цветники – дело рук ее тетушки:

– Тетя Тоня не терпит симметрии! Смотрите, как свободно сажает она цветы… Рядом с кустом сирени – желтый лилейник… а это – стая граммофончиков… Тут аквилегия… – Присев, она касалась лепестков, приговаривала: – Ах вы мои сабельки, а вы – желтенькие цыплятки… А там, глядите, – тащила дальше, – видите островок из цветов? Это белые колокольчики, карпатские… А здесь, смотрите, анютины глазки! Тетя Тоня рядками посадила: желтые и фиолетовые, синенькие и белые… А в Чехии такие есть? – обернула улыбающееся личико к Милану.

– Нэ знам.

– Все «нэ знам» да «нэ знам», так, да? – и опять «поклевала» его кончиками пальцев. – Ты моя мышка, серая мормышка!

– Что есть «мормышка»? – рассмеялся Милан.

Но Галя была уже возле клумбы с пионами:

– Вы гляньте, что это за пионы! Гигантский сорт! И все белые! И эти тоже. А тут – целых шесть маленьких лебедей. Тра-та-та-та… – Она проделала несколько па из «Лебединого озера». – Кстати, моя тетя Тоня когда-то была балериной, да-да… Потанцуем сегодня, у нас есть хорошие пластинки.

– Яволь! – откликнулась Ляля. Между Тиной и Сашей сохранялась какая-то прохлада, неторопливость, ни он, ни она не касались друг друга, словно боялись чего-то.

Закипел самовар, зазвенели чашки…

Раздался голос Изабеллы Юрьевой – «Сашка сорванец, голубоглазый удалец…» Запела и Тина.

– Я не подозревал, что ты так хорошо поешь… – заметил он и поцеловал ее в плечо.

Знал бы он, как она научилась петь! Всего три года занималась в музыкальной школе, потом услыхала, как сожалел Саша, что у него нет слуха, что очень любит музыку, и – стала брать уроки пения! Оказалось, голос, как маленький коралл, можно «нарастить», – и вот…

Они отделились от гостей, от цветов, оказались в парке – и танцевали среди берез, обнимая друг друга. Тина остановилась, взглянула сквозь березовую листву на синее небо и закачалась.

– Птицы, смотри, сколько птиц! И мы с тобой вполне понимаем друг друга, правда?

– Братья по разуму?.. И не только!

Саша вспомнил чьи-то стихи:

Карие его глаза приблизились к ее фиалковым, ресницы коснулись смуглой щеки, она хотела что-то сказать, но полные его губы закрыли ее маленький рот. Поцелуи были еще неумелые, но объятия плотные и нежные.

Когда закатное солнце раскрасило небо лилово-розовыми акварелями, вспомнили о Галке и побежали назад. А там их уже разыскивали. Юная хозяйка ликовала: план ее удался, лица влюбленных говорили, кричали об этом! Снова все уселись на веранде, вокруг стола, и пошли веселые разговоры, музыка, чай…

Теперь Гале недоставало только одного: чтобы Миланчик объявил обо всем тетушке. И он это сделал! Опустился на колено перед тетей Тоней:

– Тетья Тонья! У Гала нет мама, нет папа – потому прошу вас: дайте мне жениться на Галушке… Нынче у нас помолвка, да?

Галя запрыгала, все зашумели, и снова полилось вино.

…Однако пожениться им разрешили только спустя полтора года.

 

Помедли, жизнь!

Саша и Тина, столь долго проплутавшие у подножья Горы-Жизни, медленно поднимались наверх. Там открывался такой простор, такая светлая даль… Оказалось, что горделивость Тины – лишь маска застенчивости, а сведенные брови – защита ранимого сердца. А ее поражала мягкость Саши – он стал внимателен, заботлив, к тому же угадывал ее мысли, настроение. Не раз говорил то, о чем думала она…

Голова ее покоилась на его плече, он целовал густые каштановые волосы, хрупкие плечи, шею, маленький рот. Они лежали неподвижно, и было так тихо, как бывает только раз в году – первого января, после праздничных бегов, экзаменов, домашней уборки, после ночи с выстрелами шампанского, звоном бокалов, беспорядочной болтовней, словом, после всей неразберихи той ночи вдруг наступает святое тихое утро!.. Короткий крепкий сон – и тишина. Блаженная душа витает в воздухе, ей хорошо, покойно, и приходит на память слово «благодать».

Их купидоном снова стала догадливая Галка. Тетя Тоня уехала к друзьям – и влюбленные остались одни в чудном домике на краю Тимирязевского парка.

– Помнишь, как мы играли в песочек?.. Я была в белом платье, белых трусиках, как принцесса, бежала тебе навстречу и споткнулась… Сколько слез пролила в подъезде! Как боялась мамы.

– Ты даже такое помнишь?

– А когда я была в эвакуации, в классе был мальчик, страшно похожий на тебя.

– Ага, ты была влюблена! Не прощу, никогда не прощу! – смеялся Саша. – Да… но ведь и у нас в классе была девочка-бука, которая походила на тебя.

– Но почему же ты не дал мне понять, что я тебе?.. Почему вокруг тебя вились всякие?

– Не знаю. Наверное, так бывает в жизни. На самом деле нравилась мне всегда ты.

– Почему же ты молчал?

– Потому что ты отпугивала своей серьезностью. Потому что все мы – дурачки от четырнадцати до двадцати лет. Молодость – это глупость… А потом мне казалось: если открыться, то надо сразу жениться, а где жить? С мамой в одной комнате? Я думал: вот кончу академию, получу назначение, сделаю тебе предложение – и мы уедем вместе, далеко-далеко. Поедешь со мной?

– Эх ты! Да разве дело только в том, чтобы сделать предложение? Поеду ли я? – докончила она почти шепотом. – Хоть на край света. Кто я тебе – жена, невеста?

– Жена-а! – закричал он. – У меня есть жена-а!

– Тише!

Тина снова возвращалась к детству. Как сказал один писатель, в русской женщине живет «таинственная способность души воспринимать только то, что когда-то привлекло и мучило ее в детстве». Какие же это были счастливые дни! Куда подевалась ее серьезность, скованность? Она все время улыбалась, ей «смеялось и шутилось» – и ни капли комплексов, которые мешали жить.

Когда кончилось их пребывание в тетином домике, он, смущаясь, сказал: «Валюша, милая, знаешь что? Моя мама уезжает в Кубинку. Что, если мы встретимся у меня?.. Когда ее не будет, я повешу белое полотенце на окно – и ты придешь. Придешь?»

Через неделю на окне появилось белое, и она втайне от домашних, на цыпочках пробралась на пятый этаж – дверь была уже открыта… Слезы потекли из глаз, она упала ему на грудь.

– Что ты, что с тобой?

Могла ли она объяснить, что эта неделя показалась вечностью?

– Тина-Тиночка, птичка моя, ну что ты… – Он ласково гладил ее лицо, шею, плечи. Мягкий взгляд карих глаз успокоил, она прерывисто вздохнула…

…Удивительно, но ничего этого не замечала Вероника Георгиевна. Она ничуть не теряла вкуса к жизни, стала даже добрее, отзывчивее. Каждое утро в семь ноль-ноль провожала на службу мужа, будила Филиппа, если он ночевал дома, потом Валентину. Тина была «сова» и часто опаздывала на работу. Дебрин и Следнев выговаривали ей, но не грубо (они были слишком увлечены разговорами об охоте).

Оставаясь одна, Вероника Георгиевна варила вкуснейшие борщи, жарила утку и прочее, а потом принималась за туалеты. Перешивала что-нибудь для дочери, доставала платья и уменьшала по моде плечи или делала у́же брюки, короче юбку. В моде были вязаные шапочки – научилась и этому. И все потому, что не теряла вкуса к жизни.

Ах, время, думала она, ах, годы, почему вы двигаетесь только в одну сторону?! Нет, она еще была в прежнем, молодом возрасте и умела отстраниться от реальных цифр. Любила друзей своей дочери. Когда появлялись Милан с Галей, Саша, она извлекала из шкафов диковинные платья, французские шляпки и шали, платки с загадочными рисунками начала века. Молодые люди заставляли ее ярче, сильнее чувствовать, жить. Да и у них, как писали в прошлом веке, «глаз не огорчался» при виде сей Клеопатры.

Только в последнее время (был уже 1956 год) что-то не заладилось: ни комплиментов от молодых людей, ни ухаживаний. Милан с Йозефом пришли в гости и завели политический разговор, хуже того – уединились.

– Ты кому присягал, Ежи? – спрашивал Милан. – Имре Надю или Ракоши?

– Ракоши делал насильственную индустриализацию, против него были выступления… ты слышал последние слухи? Будто Имре Надь – агент КГБ?

– Это происки западного империализма! – горячился Милан. – Что говорил Черчилль? «Пускай орел позволит петь малым птичкам – не надо обращать внимание на их песни».

– Какие птички? Венгры – не птички.

Наконец Йозеф (ах, какое у него волевое жесткое лицо) поднял бокал:

– Выпьем? Скоро нам придется расстаться.

Вероника Георгиевна встрепенулась, взяла веер, вздохнула.

– Что такое? Куда? – надула губки Ляля.

Беспечная и легкомысленная, она меньше всех понимала что-либо в происходившем. Сделав обиженную гримасу, повернулась боком к Ежи. Натянула на голову кепочку-шляпку и в профиль стала похожа на клоуна: вздернутый носик, оттопыренная губка, подбородок вверх, да еще эта кепочка-козырек… И тут из ее глаз брызнули слезы, она повисла на его руке. Впрочем, при этом аккуратно поправила шляпку, боясь испортить экзотические перья.

Йозеф покинул Москву не через неделю-две, а на другой же день.

…Неожиданно Левашовым позвонил Саша Ромадин:

– Я уезжаю в командировку.

– Куда? Зачем?

Он помолчал и повторил: «В командировку».

Когда он ушел, Тина сказала Филе:

– Может быть, он едет в Венгрию?

Тот возмутился:

– Откуда ты взяла? Как это может быть?

А потом было прощание. Саша смотрел сухими, горячими глазами. Дома была мать, тут – Филя, они не могли остаться наедине. Говорили о чем-то незначительном. Он зажигал одну папиросу за другой. Потом попросил брата с сестрой не оставлять его мать, навещать:

– Заходите к ней, поспрашивайте кое о чем, например о детстве, детском доме, воспитателях… Она памятливая, хорошая рассказчица. А в остальном – твердокаменная коммунистка. А ты, моя Тиночка, должна писать, если будет скучно… рассказы, повести.

Тине так много хотелось ему сказать, спросить! На сколько дней уезжает, будет ли писать. Как выдержат они разлуку? Но – слова застревали в горле, в них не было смысла. Она не поняла, что он сунул ей в карман. Только дома разглядела: это был коралловый светлый браслет.

А сам Саша ей уже не принадлежал…

Не тогда, а спустя месяц-два попалась ей статья о венгерских событиях, и вот что там прочитала:

«В ночь с 3 на 4 ноября советские войска вошли в Будапешт и подавили народное восстание против коммунистического режима… После XX съезда КПСС восточноевропейские страны все более открыто выражали несогласие с коммунистическими порядками и ограничением свободы личности. В Будапеште систематически проводились студенческие митинги, на которых все громче звучали протесты против существующих порядков, студенты требовали вывода советских войск, проведения свободных выборов, отмены цензуры, введения многопартийной системы. К студентам вскоре присоединились вооруженные рабочие. Во время одного из митингов 23 октября разрушили памятники Сталину! Группы повстанцев штурмовали здание, где расположились радиостудии. Полиция начала стрелять в народ… Руководство СССР приняло решение о повторном введении в Будапешт своих войск. Было объявлено о создании Временного рабоче-крестьянского правительства во главе с Яношем Кадаром, который официально обратился к СССР с просьбой об оказании военной помощи. Тысячи повстанцев были убиты, десятки тысяч венгров бежали в Австрию. 21 ноября Надь, укрывшийся в югославском посольстве, был арестован и вывезен в Румынию (позднее казнен)».

А что Сашина мать? Что Филя, который с сестрой навещал Полину Степановну и слушал ее рассказы? Хорошо зная образ жизни военнослужащих, будучи дисциплинированным членом партии, Полина Степановна была еще и человеком простодушным, доверчивым и верила, что партия отправила ее сына в ответственную секретную командировку. Ежедневно, ровно в восемь, быстрым шагом направлялась она на Садовое кольцо, к троллейбусу номер десять, а возвращалась поздно, и еще долго горела лампочка в ее окне. Она составляла списки картин, которыми должны были быть украшены гарнизонные дома офицеров: «Первая конная» Авилова, «На поле Куликовом» Бубнова, «Ленин на трибуне» Герасимова и т. д. и т. п.

Когда заходили к ней Тина с Филей – радовалась:

– Вы приходите, приходите, я посижу с вами – будто с Сашей повидаюсь…

Потемнело лицо белокожей Вали-Валентины. Она обрезала длинные косы: волосы перестали виться. Каждый день прислушивалась к шагам на лестнице, но знакомого грохота, который показался бы ей сейчас музыкой, не раздавалось. Его фотографию в коричневой рамке, уходя, оглаживала пальцами – казалось: защищает его…

…В Будапеште в ту ночь выпал снег, все покрылось белым саваном. К утру снег растаял, и город предстал во всей своей неприглядности: опрокинутые машины, искореженные рельсы, разбитые стекла, баррикады, брошенные орудия… Город лежал обессиленный, ослабевший. Неизвестно, что готовил ему новый день.

Советские танки в Будапеште, советские солдаты были окружены глухой ненавистью. Там, в парламенте, красивейшем здании Будапешта, шли переговоры. Венгры напряженно и зло ждали, чем они закончатся. А на улицах не умолкала нетерпеливая война. В боевой готовности пулеметы, из-за плотных штор в домах торчат винтовки.

Одну из центральных улиц перегородили бревнами, за которыми прятались повстанцы.

Эту-то улицу и было поручено освободить лейтенанту Ромадину. Взвод его скрывался за брезентовым покрытием в грузовике. Солдаты сидели, вцепившись в автоматы, с гранатами на боку, готовые ко всему. Грузовик медленно подвигался к баррикаде, к людям в черном…

Накрапывал мелкий дождь. Улицы, весь город покрыты грязью.

Близилась минута, когда командир должен был отдать приказ стрелять в эту жалкую баррикаду, в эту темнеющую группу людей… Ромадин приказал снять брезентовое покрытие. Сам поднялся во весь рост, давая понять всем своим видом, что намерения его самые мирные. Стрелять? Он стоял, не двигаясь, не отдавая приказа стрелять. Молчали и солдаты…

Но тут из-за баррикады выскочил парнишка, совсем малец, с венгерским флагом в одной руке и револьвером в другой. Текли секунды. Он смотрел прямо в глаза лейтенанту, тот отвел взгляд. И как только отвел глаза – парнишка выстрелил. Несколько раз. Лейтенант бессильно опустился на колени, схватившись за кабину. И тогда застрекотали автоматы, забарабанили пули и заколотил дождь…