– Кого я породил! – сказал герцог.

– О-хо-хонюшки, – вздохнул Гримо, – Ангела вы породили.

Они сбежали из адмиральской каюты в каюту Рауля и опять взялись за трубки. На этот раз Гримо достал запасную трубку и предложил адмиралу свой табачок.

– Я уже понял, что доказывать что-то здесь бесполезно. Потому и увел тебя. Сбежал с поля боя,- сказал Бофор, – Ишь, как монашки ее обработали. Но эту писанину мы припрячем – он сложил ''Заявление" Анри де Вандома, – Не потому, мой дорогой Гримо, что я позарился на эти гроши. Мне, знаешь ли, стало жутковато.

– Мне тоже, – поежился Гримо.

– Мы все еще живы. Да, впереди война. Будут убитые. Будут вдовы, сироты. Это неизбежно. На войне без жертв не обойтись. Но сейчас я не хочу думать об этом.

Гримо кивнул. Бофор затянулся. Выпустил дым. Вздохнул.

– Монсеньор! – тихо сказал Гримо, – Не надо. Не думайте.

– Не надо. Ты прав. Но ведь все думают, вот ведь какая штука. Даже барабанщик, и тот думает, наверно. Черт возьми! Так можно рехнуться!

– О-хо-хо-нюшки, – простонал Гримо.

– А что думать, Гримо! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Часто я что-то стал говорить это…

– Будем жить, монсеньор, – сказал Гримо.

– Сегодняшним днем, – закончил герцог, – А сегодня нам надо покончить с этим делом и больше к нему не возвращаться. На чем мы условились? Ты приведешь сюда Рауля, когда он порядочно надерется. Это примерно через час. Я на час отлучусь к своим генералам, они там, на полуюте. Все пьют. Дым коромыслом. Да и черт с ним! Встречаемся через час. Здесь. Понял?

Гримо ответил жестом. Бофор пошел на полуют – гулять с генералами. Гримо читал историю Дон Кихота около часа. Но Сервантес что-то не очень шел ему в голову. Время от времени старик поднимал голову, задумчиво посматривал в звездное небо за открытым окном и вновь ловил убегающую строку. Он больше не курил. Табаком вроде не пахло. Парик алонж был спрятан в пакет – появляться к Пиратам в подарке Бофора Гримо постеснялся. Когда до назначенного срока осталось семь минут, старик отложил книгу и пошел за своим господином.

– С Богом! – сказал ему подоспевший к тому времени Бофор и вальяжно устроился, перелистывая страницы ''Дон Кихота''. х х х

– М-м-монсеньор, – сказал Рауль, пытаясь приветствовать герцога, – п-п-простите, м-м-монсеньор, / он покачнулся /, я обращаюсь к вашей светлости не по уставу, то есть не по этикету, но два часа ночи, и корабль качает, и мы… э… с ребятами немножко выпили,… э… с вашего разрешения…м-м-монсеньор.

– Я не в претензии, дорогой виконт, – ослепительно улыбнулся герцог, – Я же сам в хлам пьяный. Слышь, Рауль, ты меня уважаешь?

Надо заметить, что Бофор был, не так пьян – многочисленные пирушки выработали у герцога иммунитет к крепким напиткам. Он и не потреблял крепких напитков, решив расслабиться по окончании ''интриги", а, подпоив генералов, заявил самому устойчивому – полковнику Д'Аржантейлю, что идет на бак / нос /, где помещается весьма нужное заведение, куда и Его Величество Король ходит пешком. Гримо был совершенно трезв, а Рауль пьян наполовину, кое-что он еще соображал. Так, во всяком случае, решил опытный питух Бофор.

– Я вас очень уважаю, монсеньор, – сказал Рауль, пытаясь сохранить равновесие, – Но позвольте поинтересоваться, что угодно от меня вашей светлости в столь поздний час?

– А коли ты меня уважаешь, мой мальчик, будь добр, подпиши эту бумагу. Затянули мы с тобой с этим делом. Моей светлости угодно поскорее разделаться с этой волокитой.

– Какую б-б-бумагу? – спросил Рауль.

– Контракт, черт возьми. Гримо тебе покажет. Бланки получили, когда ты уже уехал на Юг. Кстати, твоего дружка Люка работа. Оцени!

– Монсеньор, может, лучше завтра? Я ж вдрабадан… Испорчу важный документ.

– Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Народная мудрость. Мотай на ус, сынок, – сказал герцог, – Да что я тебя как девицу уговариваю! Бери перо, ставь подпись, и все дела! Или ты свою фамилию писать разучился? Ты у меня адъютант или кто? Какого черта ты ломаешься?

– Я не ломаюсь, монсеньор, но, правда, могу испортить. Давайте отложим до утра. На трезвую голову. Я же лыка не вяжу. Испорчу ценный экземпляр.

– Заладил!

– Я вижу, тут уже все за меня написано. Жаль трудов вашего секретаря.

– Завтра у нас будут другие дела, – сказал Бофор, – Пиши, тебе говорят!

Рауль взял перо и довольно коряво вывел: ''Браж…''

– Видите, – сказал он, – Зря вы меня заставляете.

– Все нормально, – сказал Бофор, – Валяй дальше.

Рауль проворчал: ''Как вам угодно, монсеньор, проспитесь, потом не ругайтесь''.

Он снова окунул перо в чернила, хотел продолжить свою фамилию, но тут с кончика пера сорвалась проклятая клякса и осквернила подпись адъютанта его светлости на бланке контракта.

– Клякса, – сказал Рауль виновато.

– Ну и хрен бы с ней, с кляксой! – сказал Бофор, – Нашел из-за чего тужить! Не бери в голову, пиши дальше.

Тут Рауля осенила дерзкая пьяная мысль о новом варианте своей подписи. Он расхохотался и продолжил свою фамилию, которая вдруг резко взмыла вверх, что, кстати, говорило о весьма приподнятом настроении. Но так безобразно он не писал даже в пятилетнем возрасте. Рауль провел зигзаг под фамилией к началу и добавил несколько росчерков, пытаясь исправить это безобразие. Подсохшей кляксе, он, по-прежнему пьяно посмеиваясь, придал форму розы.

– Да хватит венезля вырисовывать, – проворчал Бофор.

– Раз уж вы приказали, монсеньор, дайте поизгиляться. Я тут еще листочки подрисую, и шипы, шипы обязательно, какая роза без шипов. К моей кляксе типа розы. Вот, монсеньор. Раз уж вам было угодно в третьем часу ночи… собирать бумаги… я же вам говорил… ваша светлость. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.

Бофор посмотрел на подпись Рауля и расхохотался:

– И правда, на розу похоже! Но где ты, мой друг, видел черные розы?

– Чернила черные, и клякса, то есть роза, получилась черная. А вам что, монсеньор, кровью подписать? Я могу, если прикажете! Ну, не вышла подпись, разве по пьяному делу напишешь? Я готов, м-м-мон-сеньор, кровью искупить свою вину и поставить вам здесь кр-расный автограф.

– Сойдет и черный. Полно вздор молоть. Давай еще раз, на втором экземпляре.

Тут Гримо напялил на себя знаменитый алонж и отвлек Рауля.

Бофор сказал:

– Я подержу бумагу для надежности, помогу тебе, дружок.

Герцог придерживал бумагу, и Рауль, обалдело глядя на Гримо в парике алонж, машинально вывел свою подпись на доверенности, которая была прикрыта бланком контракта. Бофор облегченно вздохнул. Дело было сделано! Доверенность была у него в руках. Интрига закончена. Рауль мельком взглянул на свою подпись и опять на Гримо.

– Я сплю или брежу, – сказал он, – Гримо, ты ли это? Я допился уже до белой горячки. Ты – в парике алонж?

– Я, – сказал Гримо, – Я самый. Вы что, меня не признали, господин Рауль?

Гримо подошел к своему господину, чтобы тот мог убедиться, что это именно он, и полюбоваться его париком алонж.

– Откуда это у тебя? – вытаращил глаза Рауль.

– Монсеньор подарил, – сказал Гримо.

– Монсеньор? – воскликнул Рауль, – Ого!

Бофор мигнул ему. Гримо не подозревал, что подарок герцога превышает сто пистолей, оставленных ему по завещанию Бофора. Но Рауль знал, что почем. Парики алонж еще не вошли в широкий обиход, а Белокурый Парик, в котором он сам когда-то играл пастушка в Фонтенбло, можно было надевать только по личному разрешению Его Величества Короля. Впрочем, Рауль не пользовался королевской привиллегией, и парик алонж был отдан Оливену, а когда Маникан объяснил, что парень не имеет права носить Белокурый Парик, алонж был водружен на голову Аполлона, которую иногда украшала и шляпа с пером. Пройдет год-другой, и вся Европа наденет парики алонж. Но в описываемое время высший свет еще не захватила эта мода. Бофор в самом лучшем расположении духа обнял своего адъютанта.

– Пустое, мой дорогой. Сочтемся. Извини, что отвлек тебя от веселья. Можешь возвращаться к своим собутыльникам. Да и я пойду.

– Подождите, пожалуйста, монсеньор, – сказал Рауль, – У меня тоже есть для вас документ. Я его написал еще в Париже в здравом уме и трезвой памяти и отвечаю за каждое слово. Кстати, монсеньор, моя сегодняшняя подпись не имеет юридической силы, сказал бы мой адвокат Фрике. Кажется, вы его знаете. Но это шутка, монсеньор, насчет адвоката. Просто мне припомнились бедные пейзаны, которые по пьяному делу подписывают бумаги, ловко подсунутые вербовщиками в нужный момент / конечно, не так красиво оформленные /, и пополняют ряды нашей победоносной пиратской армии.

– К чему ты клонишь? Я, выходит, вербовщик, и твой контракт не имеет юридической силы? Ну, зови своего адвоката. Тут и свидетель есть – Гримо подтвердит. Разорвем контракт. И катись к чертовой матери на все четыре стороны. Скатертью дорога.

– А, – сказал Рауль, – Правда глаза колет. Я-то ладно, а вот пейзанов жаль.

– О себе подумай, – буркнул Бофор, – Однако, мой милый, что у трезвого на уме, у пьяного на языке.

– Я подумал о себе, – сказал Рауль и вручил свою бумагу герцогу.

Бофор развернул документ, который подал ему Рауль. Прочитал. Взглянул на него.

– Садись, – сказал он, – Гримо, доставай трубки. Перекурим это дело.

Рауль уселся, или, вернее, плюхнулся рядом с герцогом и широко раскрытыми глазами смотрел на пускающих дым Бофора и Гримо. Он и не подозревал о таком ''хобби'' своего старика.

– Читай, – протянул герцог документ Гримо.

Гримо взял бумагу.

– Долго думал? – спросил Бофор Рауля.

– Eodem flatu – на одном дыхании, – сказал Рауль.

''Его Величеству Королю

Франции

ЛюдовикуXIV

Я, Рауль де Бражелон, адъютант

Его Светлости герцога де Бофора прошу причитающееся мне жалованье отдать

Отцам Святой Троицы для освобождения христиан, томящихся в плену у арабов.

Бражелон. 2. 04. 62.''

Заявление Рауля было под стать заявлению Анжелики. Но Рауль не коснулся тем, поднятых дочерью Бофора. "Заявление" было написано четким, красивым почерком. Правда, самыми мелкими были слова: "Его Величеству…'', ''прошу'' и ''арабы''. А самыми крупными и красивыми ''Франция'', "Герцог де Бофор", "Отцы Святой Троицы" и "Освобождение христиан". Все прочие слова были написаны обычным размером. Правда, в дате было одно исправление. Единица была исправлена на двойку. Видимо, Рауль написал свое заявление первого апреля, но исправил, решив, что Людовик XIV примет за розыгрыш документ, написанный в День Дураков и поставил завтрашнее число.

– Я так и знал, – сказал Гримо, – О-хо-хо-нюшки…

– Ты действительно хорошо подумал? – опять спросил Бофор.

– Еще бы, – сказал Рауль, покосился на Гримо, мрачно пускающего дым и насмешливо заметил:

– Ты, Гримо, как дракон, дым выпускаешь. Дай-ка попробовать.

Этого Гримо и боялся!

– Вы всерьез в пирата играете, сударь? – спросил Гримо.

– Дай, дай, потешь мальчика, – подначил Бофор с ехидством.

Рауль взял трубку с видом заправского корсара, набрал в рот дым и важно выпустил. Гримо и герцог заметили, что он даже не затянулся, и насмешливо переглянулись. Бофор, пыхая своей трубкой, сказал:

– Не кури, дурачок, цвет лица испортится.

– Тем лучше, – сказал Рауль, опять выпуская дым без затяжки. Его уже раздражала собственная внешность, а в особенности то, что он так и не утратил свою способность легко краснеть, словно ребенок. Даже сегодня Гримо заметил: "А что же вы покраснели?", когда речь зашла об Анжелике де Бофор. Не сегодня. Уже вчера. Люк, правда, объяснял это свойство тонкой и нежной кожей, близко расположенными кровеносными сосудами и заявил, что он, Люк, только радовался бы на его месте. Но Рауль решил избавиться от этого ребяческого свойства, когда его щеки покроются бронзовым загаром. А если трубка Гримо поможет, тем лучше.

– Трубка мира,- сказал Бофор, – Давай считать, что я этой бумаги не видел.

– Я все сказал, монсеньор, хао, – покачал головой Рауль. Тут он затянулся по-настоящему и закашлялся. Неопытный курильщик вызвал у герцога и старика сочувственные усмешки.

– Граф де Ла Фер предупреждает: курение опасно для вашего здоровья,- сказал Гримо.

– Да, доброго мало,- сказал Рауль, возвращая трубку старику.

– Вот и молодец, – заявил герцог, – Ты у нас красивый малый, не смотри на нас, старых греховодников. И розочками украсил себя – розы я вижу не только на твоей подписи.

Рауль так и заявился с розами под банданой и за ушами.

– Это мы все себя так украсили, ваша светлость. Вроде игры. В Древнем Риме жертвы тоже украшали себя цветами. А чем мы, Пираты, хуже древних римлян? Мы тоже любим цветы. И мы тоже жертвы, монсеньор.

– Не нагоняй на меня тоску, сынок. Какие вы к чертовой матери жертвы!

– Жертва жертве рознь. Вроде как Квинт Курций. Правда, цветов тогда не было. История об этом умалчивает. Но я думаю, потом туда все-таки пришли юные римлянки и бросили розы в пропасть, в которую со своим конем бросился Квинт Курций, чтобы спасти Рим. Монсеньор, я могу наговорить вам много лишнего. Можно, я лучше пойду? Разрешите отчалить, мой адмирал?

Бофор махнул рукой:

– Отваливай, мой адъютант. х х х

– Вот, – сказал он Гримо,- Для чего было давать детям классическое образование?

Он закрыл дверь на задвижку и сравнил оба заявления.

– Да, – улыбнулся Гримо, – Родственные души.

– Мне припоминается, – сказал герцог, – Как моя Анжелика в детстве испортила учебник по римской истории. Она подрисовала патрициям эпохи Республики длинные волосы, широкополые шляпы с перьями, мушкетерские усы и фрондерские знаки отличия. Так, по мнению моей дочери, аристократы стали намного симпатичнее. Такими же черными чернилами. Аббатисса была иного мнения и велела бедной малютке писать какие-то заумные фразы и спрягать какие-то заумные глаголы. Раз этак по двадцать. А я долго смеялся, забрал книгу и потом все любовался ее художествами.

– Littera scripta manet, – сказал Гримо.

– Что ты сказал?

– Я сказал: "Написанное остается''.

– Идея! – хлопнул себя по лбу Бофор, – Знаешь, дружище, что мы сделаем с этими бумагами? Пошлем их Атосу, пусть полюбуется. Заодно с твоим портретом в парике алонж. Одобряешь? Вот, за что боролся, но то и напоролся. Пусть оценит эти ляпсусы.*

– Опусы**, – поправил Гримо, – Опусы, монсеньор.

…. * Lapsus – ошибка, ляпсус.**opus – произведение, сочинение, опус.