Последний день нашей лагерной жизни. Сегодня утром на пляже я видел, как Андрей, Вано и Профессор разглядывали какую-то толстую тетрадку в кожаном переплете, очень похожую вот на эту, в которой я веду свой дневник. Из их разговора я понял, что в руках у них книга о партизанах города, что там очень много написано о Ване Алексееве и что книга эта уже кончена.

— Знаете, кому мы подарим ее? — сказал Андрей. — Матери Вани, Марфе Никитичне. Она сейчас больна, но мы пойдем к ней домой и подарим. Согласны?

Профессор и Вано прямо заплясали на песке — так им понравилась эта идея. Они знали, что я слышу их разговор, но ко мне не обращались.

А перед обедом они пропали куда-то и даже на «мертвый час» опоздали. Я пришел в комнату и лег в постель. Мастер тоже улегся. И вдруг ввалилась вся пресвятая троица. А вслед за ними вошла Катя.

— Мы были у Марфы Никитичны, — рассказывал Андрей, — и подарили ей нашу книгу. Она так была довольна, так довольна!.. Она уже поправляется…

— А потом, — перебил его Вано, — она нам такой подарок сделала!..

Он что-то показал Кате.

Мне очень хотелось посмотреть, прямо глаза чесались от любопытства, но я лежал, повернувшись к стене, и делал вид, что сплю.

— Вот какой он, Ваня Алексеев! — шептал Вано, чуть не захлебываясь от восторга. — Марфа Никитична нам подарила!

«Наверное, они фотокарточку разглядывают», — подумал я.

А Андрей вдруг как вскрикнет:

— Ой, ребята, а может, эта карточка-то у нее последняя была? А мы взяли!

— Это маловероятно, — подумав немного, произнес Профессор. — Последнюю она бы не отдала.

— А вдруг!..

— Нужно было спросить, последняя или не последняя. Что это вам все благородные мысли в голову задним числом приходят? — с досадой сказала Катя.

Но тут Мастер вскочил с постели, зашелестел фотобумагой (значит, взял в руки Ванину фотокарточку) и сказал:

— Давайте ее сюда. Я сделаю!

Что именно хотел сделать Мастер — видно, никто не понял, а он не стал объяснять. Он вообще не любит заранее говорить о своих планах и намерениях.

Катя вдруг спросила:

— А Сашу вы не взяли с собой?

Никто ничего не ответил.

— Ну, это уже нехорошо! Ведь он помог вам узнать историю Вани… И вообще это несправедливо.

— Он слышал, что мы собираемся идти к Марфе Никитичне, — ответил Андрей. — Мы на пляже нарочно громко говорили, чтоб он услышал. А что же, ему специальное приглашение посылать на золотом подносе? Так, что ли?

Я стал чуть-чуть похрапывать, чтобы все были уверены, что я сплю. А на самом деле мне хотелось не храпеть, а плакать…

После «мертвого часа» я побежал в санаторий. У меня было очень мало времени: ведь сегодня торжественное закрытие лагеря.

Собираясь к Павке, я позабыл, что в санатории ребята отдыхают днем гораздо дольше, чем мы. Вспомнил я об этом, когда молодая сестра в белом халате и в косынке решительно преградила мне путь у входа на веранду. Как я ни умолял сестру, все было напрасно: в санатории — железные порядки. Только главный врач Савелий Маркович мог дать разрешение.

— Можешь пойти к Савелию Марковичу. Да только напрасно. Я уж тут третий год работаю, и ни разу еще никто не нарушал дневного сна. Не разрешит он.

Но я все-таки пошел к Савелию Марковичу. Другого выхода все равно не было.

Главный врач встретил меня хорошо. Но как узнал, зачем я пришел, так сразу нахмурился и закачал головой.

Когда я понял, что мне, может быть, не придется проститься со своим другом, сердце у меня упало и, сам не знаю откуда, появился ораторский талант. Я начал рассказывать Савелию Марковичу о своей дружбе с Павкой. Не могу передать, что я тогда говорил, потому что у меня сейчас все равно не получится так убедительно, как получилось тогда.

Савелий Маркович долго слушал меня, потом встал и сказал:

— Ну ладно, разрешаю тебе, Саша, проститься. Паша ведь все равно не спит сейчас: разве можно спокойно спать, не простившись с другом! Пойди и успокой его. Еще, чего доброго, разочаруется в тебе. А всякое разочарование вредно сказывается на здоровье. Только поэтому и разрешаю. Но даю на все прощание десять минут. Не больше!

Савелий Маркович проводил меня на веранду, а потом вернулся назад. Когда мы проходили мимо дежурной сестры, лицо ее вытянулось от удивления: она впервые видела, чтобы кто-нибудь поднимался на веранду во время «мертвого часа».

Савелий Маркович был прав: Павка действительно не спал. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. И вдруг он увидел меня. Его глаза сразу перестали быть грустными и радостно заулыбались. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел я к Павкиной постели.

— А я думал, что ты не придешь, — прошептал Павка.

Потом он спросил о нашем походе в совхоз. Я, как мне кажется, покраснел, но о своем позоре ничего не рассказал: зачем омрачать последнюю встречу!

Я видел, что Павке не хочется говорить о моем отъезде, и начал вполголоса подробно рассказывать ему о нашем торжественном сборе возле разрушенного дома.

— А Марфа Никитична заболела, — грустно сказал Павка. — Я все знаю: ведь мы книгу-то о партизанах вместе с вашим Профессором кончали. А все-таки здорово это получилось с тетрадкой-то, а? И хорошо, что вы эту надпись нашли. Теперь все знают, что Ваня — герой! А Марфа Никитична выздоровеет. Ей уже немного лучше. И я выздоровлю! Ты знаешь, меня смотрел профессор Чернобаев, и он сказал, что я буду совсем, совсем здоров. Ну, как будто и не болел даже!

Я так обрадовался, что чуть не полетел со стула и начал говорить совсем громко, забыв, что кругом спят. Опомнился я только тогда, когда в дверях показалась сестра и знаками дала мне понять, что пора уходить. Я встал. И лишь тогда Павка сказал мне:

— Значит, завтра ты уезжаешь?

— Да, завтра днем, часов в двенадцать…

— Саша, я хочу подарить тебе одну вещь на память.

Павка вытащил из-под подушки маленький перочинный ножичек. Ножичек был самый обыкновенный. Но в ту минуту он показался мне необычайно красивым.

— Не надо, не надо! Что ты! — замахал я руками.

Но Павка решительно протянул мне ножичек:

— Нет, ты возьми его. Обязательно возьми. Этот ножичек мне очень дорог: мне подарил его отец. Да я не стал бы дарить тебе какую-нибудь чепуху, я должен подарить именно то, что мне дорого. Ведь мы друзья на всю жизнь!

Я чувствовал, что в ответ тоже должен что-то подарить Павке. Я хотел поискать что-нибудь в своих карманах. Но ни на майке, ни на трусах не было карманов, и мне даже порыться было негде.

— Павка, а что же я-то тебе подарю на память? У меня с собой ничего нет.

— Пиши мне письма о Москве. Я буду их все очень хранить… И очень буду ждать, очень…

Я вернулся в лагерь. Все готовились к вечернему костру. Андрей таскал хворост и сучья.

Я пошел в дом и стал заглядывать во все комнаты. Но всюду было пусто. Только Мастер забрался в темную кладовку и, обвязав лампочку своими красными трусами, совершал что-то таинственное.

Я снова вышел на улицу. И вдруг как-то особенно ясно услышал шум прибоя. За двадцать пять дней я так привык к этому шуму, что перестал слышать его. Я, может быть, в последний раз увидел, как поднимались волны. Они показались мне небывало большими. Они будто хотели подняться как можно выше, чтобы заглянуть к нам в лагерь, добраться до наших белых домиков… Мне очень захотелось проститься с морем.

Я сбросил тапочки и босиком, по острым камням и колючкам, побежал к пляжу. Когда мои ноги погрузились в горячий песок, мне стало так же хорошо, как в тот день, когда я впервые увидел море. Мне показалось, что и море тоже обрадовалось моему приходу, что оно тоже хочет проститься. Волны били мне в грудь, потом широко разливались по пляжу и с тихим шорохом уползали.

Я набрал полную панаму ракушек и побежал обратно в лагерь. Ракушки я спрятал на дно чемодана. Пусть в Москве, в дождливые осенние дни или в зимнюю вьюгу, эти ракушки напомнят мне о далеком южном городке, о золотом пляже, о синем, праздничном море.

Мне захотелось в последний раз пройти по зарослям кустарников, заглянуть в беседку, поваляться на зеленой лужайке. Я шел по аллее в каком-то задумчивом настроении. И вдруг я услышал торжествующий лай. Это Смелый, будка которого стояла неподалеку, узнал мои шаги и лаял, рвался ко мне.

Я отвязал Смелого и начал трепать его за уши. Он радостно крутился у моих ног, лизал руки и ласкался.

И тут в голову пришла мысль, которая заставила меня немедленно разыскать Капитана и даже вызвать Мастера из таинственной, темной комнатушки. Андрея я не позвал.

— В чем дело? — недовольным голосом спросил Мастер, щурясь от яркого света.

— У меня есть одно предложение. Только дайте слово, что согласитесь со мной.

— Посмотрим! — многозначительно сказал Капитан.

— Нет, дайте слово, что согласитесь!

Я нагнулся, обнял Смелого и начал гладить его по белой лохматой груди. Пес даже глаза зажмурил от удовольствия.

— Да в чем дело, в конце концов? — воскликнул Мастер. Он начинал не на шутку сердиться.

— Кто из нас в Москве будет воспитывать Смелого? — спросил я.

— Все вместе, — ответил Мастер.

— Ну да! Мы все перессоримся из-за него. У кого он, например, будет жить?

— У всех по очереди.

— Что ж, мы так и будем таскать его через весь город: из Сокольников на Арбат, а потом в Измайлово?

— К чему ты клонишь? — спросил Капитан.

— А вот к чему. Что, если бы нам пришлось отдать Смелого?

— Зачем отдать? — удивился Мастер.

— Ну… или, вернее, подарить…

— Как это — подарить? Кому? — закричали оба.

Я боялся, что они не согласятся со мной, но медлить было нельзя.

— Давайте подарим Смелого моему другу Павке! А, ребята?

Сперва они помолчали, потом Капитан нерешительно развел руками:

— Да как же он, лежа в постели, будет воспитывать собаку?

— Павке гораздо лучше! — горячо заговорил я, стараясь убедить товарищей. — И знаете, кто нашел улучшение? Профессор Чернобаев!

Последние слова я произнес так, будто фамилия профессора Чернобаева была с пеленок знакома моим друзьям.

— Но ведь мы хотели отдать собаку пограничникам, — сказал Мастер.

— А Павка как раз и собирается стать пограничником! Он воспитает собаку лучше нас с вами.

Друзья продолжали молчать. Вдруг Мастер, словно приняв какое-то решение, махнул рукой и сказал:

— А это — дело! По-моему, можно подарить.

— Пожалуй, можно, — подтвердил Капитан.

Но впопыхах мы совсем забыли о том, что надо спросить разрешения у Сергея Сергеича: ведь это его подарок.

Мы разыскали старшего вожатого.

Он не только разрешил нам подарить собаку, но даже похвалил нас и сказал, что наша дружба с санаторными ребятами — настоящая пионерская дружба!

Через несколько минут я принес из комнаты листок бумаги и написал на нем вот что: «Дорогой Павка! От имени всех ребят лагеря дарим тебе нашего Смелого. Дарим его вместе с будкой и жестяной миской для еды. Воспитывай Смелого, а потом возьми его с собой на погранзаставу. Ведь ты будешь пограничником! Скорей выздоравливай!»

Мы подписались под этим письмом. Потом я свернул бумажку трубочкой и, как всегда, положил ее Смелому под ошейник. А Смелый все время заглядывал мне в глаза. Он будто чувствовал, что в его судьбе должны произойти какие-то перемены, и очень хотел узнать, какие именно.

Я поцеловал Смелого в мокрый черный нос. Мне стало как-то не по себе. Капитан и Мастер тоже волновались. Я испугался, как бы они не передумали, и решил поскорее закончить прощание.

— Смелый, беги в санаторий! Беги к Павке! — произнес я, как всегда, тоном гипнотизера.

Смелый сорвался с места и помчался к своему новому хозяину, в санаторий. А мы смотрели ему вслед. Вскоре серый пушистый хвост последний раз мелькнул и скрылся за кустами акации.

Вечером мы узнали, что Смелый добрался до санатория и что его там хорошо встретили. Нам рассказал об этом Савелий Маркович. Он пришел из санатория к нам в гости, на костер.

Савелий Маркович подошел ко мне и сердито спросил:

— Ты что же это, Саша, без спросу увеличиваешь штаты в моем санатории?

— Как — увеличиваю? — не понял я.

— Не притворяйся! — Савелий Маркович погрозил мне пальцем. — Присылаешь к нам всяких крикливых, шумливых, смелых…

Тут я понял, о чем идет речь. А главный врач улыбнулся и, сказал:

— Ну, шучу, шучу! Хороший подарок прислал Паше… И будку вашу мы тоже заберем. Сам потащу, невзирая на ревматизм.

…Гости к нам съехались со всего города.

Наступила торжественная минута. Андрей поднес спичку к куче хвороста посреди лужайки. Хворост вспыхнул, пламя тут же набросилось на сучья, на ветки — и огромный костер, треща, запылал.

Концерт был не такой большой, как в день открытия лагеря, но был еще интереснее, потому что проходил при свете костра.

Наши малыши очень хорошо пели, плясали и показывали разные смешные сценки. Потом Профессор с выражением прочитал собственное стихотворение о нашем лагере, которое кончалось так:

Вано Гуридзе поразил всех. Он начал петь одну очень красивую восточную песню, а потом песня как-то совершенно незаметно перешла в лихой танец — лезгинку. И тут я увидел, что у него действительно очень горячая кровь: он поднял возле костра такой ветер, что пламя кидалось из стороны в сторону…

А в физкультурных номерах сегодня участвовали почти все ребята. Мы делали сложные пирамиды, классно работали на брусьях, на турниках. И это, по-моему, очень расстраивало Витьку Панкова.

Вдруг я увидел, что от дома к большой поляне, на которой проходил наш сбор, бежит Мастер. В руках он держал что-то, а что именно — я издали не разобрал. Но вот Мастер подбежал ближе, и мы заметили, что в руках у него фотографии. Пламя костра осветило их, и мы увидели лицо Вани Алексеева.

— Вот это дело! — с восторгом сказал я, сам не замечая, что повторяю любимое выражение Мастера.

— Мастер, откуда это у тебя? — удивленно спросил Андрей.

— Сделал своим «Пионером» снимок со снимка. Ничего особенного, — ответил Мастер. — Тут десять фотографий. Раздадим всем членам нашего звена. А оригинал вернем Марфе Никитичне. Я сам отнесу ей после костра, ладно?

— Ладно, ладно! — воскликнул Андрей и обнял Мастера.

Как я завидовал Мастеру в эту минуту! Так вот почему он целый день просидел в темном чулане!

Началась наша последняя, торжественная линейка. Голоса вожатых… Короткие рапорты… Мне вдруг стало грустно-грустно: ведь я слышу все это последний раз. То есть, конечно, не последний раз в жизни, а здесь, на этой поляне. Ведь, может быть, я уже никогда сюда не приеду. А если даже приеду, то, наверное, здесь уже не будет ни Сергея Сергеича, ни Профессора, ни Зинки, ни нашего Вано… ни Андрея.

Запели горны, загремели барабаны. Дежурный, стоявший у мачты, потянул вниз тонкую бечевку, и красный флаг медленно пополз к земле.