10 ноября 1957 года

Вчера вечером, когда я слонялся без дела по коридору, мама сказала:

— Займись-ка лучше дневником. Это очень хорошее дело! Каждый день записывай в тетрадку всё самое важное. А когда-нибудь, через много-много лет, тебе будет очень интересно прочитать её своим детям или даже внукам и вспомнить, как ты был маленьким.

— Не маленьким, а школьником среднего возраста! — поправил я маму. — Так ведь и в книгах пишут: «Для среднего школьного возраста».

— Ну, пусть так, — согласилась мама. — Только пиши о себе всю правду, ничего не сочиняй. А то тебе же самому будет неинтересно читать свой дневник, если в нём будет неправда.

— Через много-много лет я уж забуду, правда это была или неправда…

— Ничего ты не забудешь: детство никогда не забывается.

Ну, маме это, конечно, виднее!

Доставая из ящика чистую тетрадку, я думал: «А может быть, я стану не просто взрослым, а каким-нибудь знаменитым человеком? Все люди сразу захотят узнать разные подробности о моём детстве. И вот эта самая тетрадка в клеточку им поможет. Тогда уж она будет храниться не в моём сломанном ящике, который можно открывать только щипцами да плоскогубцами (голыми руками его не возьмёшь!), а где-нибудь в музее, под стеклом».

Для начала я изрисовал всю обложку и края первой страницы человеческими головками, фигурками животных, хвостатыми росписями.

Первую фразу я начинал три раза и три раза нарочно зачёркивал: я знал, что так именно поступают со своими рукописями всякие знаменитые писатели и поэты.

Но что делать дальше, я не знал. Тогда я пошёл в библиотеку и набрал много толстых и тонких книг. Это были дневники известных людей: путешественников, учёных, писателей… Они все очень подробно описывали в дневниках свою жизнь и жизнь ближайших родственников. Прямо изо дня в день: и кто что сделал, и кто что подумал, и кто что кому сказал. Они и природу описывали, и все свои мысли, и настроения. И я так буду делать.

Потом я почитал Димин дневник, который лежит в нашем книжном шкафу. Ну, Дима пишет главным образом о книгах, которые он прочитал, и о международных событиях, и о своей общественной работе. Мне кажется, это не очень интересно записывать. О международных делах можно будет потом, через много-много лет узнать из газет или журналов. А в дневнике уж лучше писать о собственной жизни.

Я попросил всех наших домашних — и маму, и папу, и брата Диму — помогать мне, проверять иногда мой дневник. И сразу приступил к делу: сделал в тетрадке эту самую первую запись.

11 ноября

Сегодня, ровно в 10 часов 20 минут утра, мне в голову пришла гениальная идея: посадить Лёльке Мухиной в парту живого ежа! То есть я не сразу дошёл до этого. Сперва я хотел сунуть ей живого ужа.

Это случилось опять на уроке немецкого языка, у той же самой Анны Рудольфовны. Лёлька зачем-то полезла в парту. А там лежала мокрая тряпка, которой доску вытирают. Лёлька со страху так заорала, что из соседнего класса прибежали две девчонки: не случился ли с кем-нибудь приступ аппендицита?

Потом Анна Рудольфовна целых пол-урока объясняла нам, что трусость — это очень плохое человеческое качество. И что Бетховен в своём музыкальном произведении «Эгмонт» как раз воспевал смелость, а трусость никогда и никто на свете не воспевал. Всё это Анна Рудольфовна объясняла нам на немецком языке, чтобы «приучить нас к разговорной речи». Но так как мы к разговорной речи ещё не приучились, она почти каждую фразу со вздохом переводила на русский язык.

Так прошло пол-урока — и меня не спросили!

Тогда я и подумал: как же завизжит Лёлька, если сунуть ей в парту не какую-то мокрую тряпку, а самого настоящего живого ужа! «Надо, — решил я, — сперва вынуть чернильницу».

Сидит-сидит Лёлька на уроке — и вдруг через кругленькое отверстие в парте появляется змея. То есть это Лёлька будет так думать, что змея, а на самом деле это будет обыкновенный уж из нашего с Витиком-Нытиком живого уголка.

Тут уж Анне Рудольфовне придётся читать лекцию о смелости не меньше урока. А может, и переменку прихватит!

Но потом я подумал: если сунуть ужа в начале большой перемены, когда все убегают из класса, он за двадцать минут может преспокойно уползти и не появиться в круглом отверстии для чернильницы. Нет, лучше посадить в парту живого ёжика: он заснёт себе в темноте, а иголки его и во сне колются.

Решено: не буду сегодня учить немецкого! Ведь завтра вместо урока будет настоящий спектакль!

12 ноября

Сегодня, в самом начале большой перемены, я сделал всё, как было задумано. Положил Лёльке в парту своего ежа, которому мой брат Дима дал очень странное имя — Нигилист. Я поинтересовался, кто это такие — нигилисты и за что Дима так обозвал ёжика, которого я сам нашёл в лесу прошлым летом. «За то, что он никого не признаёт и всех подкалывает!»— ответил Дима. Мама называла ёжика «Сев-кой номер два», потому что я, по её мнению, тоже иногда бываю колючим. А мы с Витиком-Нытиком называли его просто Борькой. В общем, у ежа было целых три имени, и он ни на одно из них не откликался.

Значит, положил я своего колючего Борьку в парту. И не просто в парту. Я засунул его прямо в мухинский портфель, оказавшийся довольно-таки вместительным, и запер на блестящий серебристый замочек.

Ёжик не уж: он не выползет из Лёлькиного портфеля!

Счастливый как никогда, побежал я на большую перемену.

Целых двадцать минут я носился по этажам и даже спустился вниз, где занимались первоклассники. Я даже изучил всю их стенгазету, в которой было всего две маленькие заметочки, написанные огромными печатными буквами, и много разных картинок, нарисованных цветными карандашами: дома, похожие на сундуки с широкими трубами и толстыми хвостами дыма; пароходы с такими же трубами и хвостами, паровозы — тоже с трубами и тоже с хвостами. Я уж давно заметил, что малыши очень любят рисовать трубы и дым. И почему бы это? Тут ракеты летают, атомные электростанции строятся, а у них дым столбом!

В общем, я старался сделать так, чтобы поскорей промчалась большая перемена: уж очень мне не терпелось узнать, что произойдёт на уроке.

А случилось совсем неожиданное.

Я ничего не слышал и ничего не видел, кроме рук Лёльки Мухиной. А они, эти маленькие, беленькие ручки, полежали немного на крышке парты, словно отдохнули после перемены, потом поправили волосы, а потом… Потом полезли в парту за учебником. Я затаил дыхание: «Что сейчас будет?!» Вот Лёлькины руки скрылись внутри. Вот сейчас… Сейчас Лёлька вскочит и завопит на весь класс, на всю школу, на всю улицу! И все ребята тоже вскочат и побегут на помощь Лёльке. А потом увидят нашего мирного Борьку и будут долго-долго хохотать. Вот сейчас, сейчас… Но ничего такого не произошло. Лёлька преспокойно достала учебник, по-девчачьи аккуратненько завёрнутый в белую бумагу. Открыла нужную страницу и стала водить пальцем по строчкам.

Я не верил своим глазам! Как же так?! Ведь Борька лежал в портфеле поверх всех учебников и тетрадок. Она не могла, просто не могла не наткнуться на его колючки! И всё-таки, словно желая ещё больше удивить меня, Лёлька снова полезла в портфель и достала оттуда тетрадь с аккуратной розовой ленточкой и такой же аккуратной розовой промокашкой.

Это было какое-то чудо!

Чтобы я не так уж сильно удивлялся, Анна Рудольфовна сказала:

— Котлов, раскройте учебник и работайте вместе с нами!

Я сунул руку в свой портфель… И вот тут действительно раздался крик! Но вовсе не Лёлькин, а мой собственный. Я вскочил на ноги и стал дуть на руки. И все ребята повернулись ко мне. А Анна Рудольфовна даже поднялась со своего стула.

— Что у вас такое, Котлов?

— Тут эти… Ну, как их?.. Которые колются… Гвозди! — сказал я, посасывая уколотые пальцы.

Лёлька Мухина жалостливо покачивала головой.

Чтобы ребята перестали наконец вертеть головой, Анна Рудольфовна решила вызвать меня к доске: там уж меня все сразу увидят.

— Но ведь у меня… Эти самые… пальцы… — промямлил я.

— Вы, надеюсь, будете отвечать не пальцами, — строго сказала Анна Рудольфовна. — Разве голова и язык у вас тоже повреждены?

Я поплёлся к доске. Но это даже не очень огорчало меня — одна мысль сидела в голове: «Каким образом Борька попал обратно ко мне в парту? Или он тоже, как и собака, верный друг человека и всегда находит своего хозяина?»

Да-а… хорош друг! Всё, всё испортил! Прав был наш Дима, когда назвал его Нигилистом! Типичнейший нигилист.

13 ноября

С Витькой невозможно стало ходить по улице — он то и дело вскрикивает: «Ой, спутник летит! Спутник летит!..» Иногда даже ему кажется, что он видит сразу два спутника, один из которых прямо у него на глазах обгоняет другого. Вокруг нас сразу собираются прохожие. Витька тычет пальцем в небо, и все задирают голову вверх. Но всегда кто-нибудь догадывается раскрыть газету, где чёрным по белому написано, что в это самое время спутник должен пролетать над Порт-Саидом или где-нибудь над Аддис-Абебой.

— А мне показалось… — разводит руками Нытик. — Вон там, вон там! Видите?..

И каждый раз оказывается, что это была какая-нибудь самая обыкновенная падающая звезда или разноцветные огоньки на крыльях и хвосте самолёта.

Я решил провести наблюдения за искусственными спутниками серьёзно и вполне научно. И хотя некоторые видели спутник, как говорится, невооружённым глазом, я всё-таки решил вооружить наши с Витькой глаза.

Но чем вооружить?

Мы перерыли все старые сундуки и чемоданы, пропахшие нафталином, но никаких, даже самых старых, подзорных труб и телескопов у наших родителей не оказалось. А между тем в «Последних известиях» по радио передали, что завтра, ровно в 6 часов 10 минут утра, спутник пролетит над Москвой. Что было делать? Я уж совсем приуныл.

Но вот вечером раздался телефонный звонок, и Витька, захлёбываясь, торжествующим шёпотом сообщил мне со своего нижнего этажа:

— Ура! Нашёл старый бабушкин бинокль. Театральный! Левая трубка не работает… То есть она работает, но только в одну сторону.

— Как в одну?

— Уменьшает!..

— Это нам совсем не нужно: спутник и так маленький.

— Зато другая и увеличивает тоже! Знаешь, как увеличивает!

— Ну, тащи его сюда!

Ровно через три минуты мы с Витькой уже заперлись в нашей ванной комнате и стали разглядывать бинокль его бабушки. Это был очень старинный бинокль. И красивый: сам весь белый, из камня какого-то (Витька сказал, что из перламутра), а ручка и ободки золотые.

Я посмотрел в один глазок — и наша ванна показалась мне маленькой-маленькой, как крышка от белой мыльницы. А посмотрел в другую трубку — и ванна стала огромной: хоть втроём туда залезай! Посмотрел на рыжую кошку Мурку, прикорнувшую на табуретке, — и она показалась мне настоящим рыжим тигром, усатым и страшным.

— Бабушка с этим биноклем в театр ходила!.. — как-то мечтательно произнёс Нытик.

— Подумаешь, в театр! Всякую там ерунду смотрела!.. А мы вот увидим спутник. Понимаешь: искусственный спутник Земли! Твоя бабушка должна быть просто счастлива за свой бинокль, что ему на старости лет выпала такая честь! Понял?

Решено: завтра, в половине шестого утра, мы уходим из дому для научных наблюдений!

14 ноября

Мне казалось, что я всю ночь не спал. Но это было, наверно, не совсем так, потому что мне снились сны. А раз они снились, значит, я всё-таки немножко спал. Мне снились спутники и космические корабли, в одном из которых были мы с Витькой. Какая-то планета хитро улыбалась вверху, словно дразнила нас: «А ну достаньте, доберитесь!» И мы с Витькой стали добираться до неё. Мы совсем уже почти добрались, но нам помешал будильник.

Я протянул руку, чтобы остановить звонкий дребезжащий голосок, но будильника на стуле не было. Вот удивительно: ведь вчера я поставил его именно сюда! А теперь он трезвонил откуда-то с книжного шкафа. Опять чудеса!

Зато рука моя наткнулась на что-то большое, твёрдое и продолговатое. Я быстро зажёг настольную лампу — и Дима сразу заворочался и заворчал на своём диване:

— Эгоизм! Не может в темноте одеться!

Одеться в темноте я, конечно, мог. Но я никак бы не мог разглядеть предмет, лежавший на стуле возле моей кровати. А это был настоящий полевой бинокль! Да, да, бинокль! Такой же точно, как те, с которыми ходят и в которые разглядывают поля сражений разные знаменитые полководцы на картинах и в кинофильмах. Честное слово, я подумал, что ещё сплю. Я подбежал к дивану и тряхнул брата за плечо.

— Дима, я сплю, а?

— Завтра ночью ты будешь спать в коридоре! Совсем распустился!..

Нет, это было не во сне! Такую фразу мог произнести только мой старший братец Димочка и только наяву.

Но откуда же полевой бинокль? Откуда?! Я осторожно погладил его, прижал к груди, а потом взглянул сквозь его стёкла на Диму. И брат сразу уехал на своём диване куда-то далеко-далеко, чуть ли не на край света. Я перевернул бинокль — и вдруг увидел прямо перед своим носом огромное, свирепое и малознакомое (потому что без очков!) Димино лицо.

— Сейчас же потуши свет!

Одевался я в коридоре. Наша соседка-старушка уже зажигала газовую плиту.

— И что ты так рано поднялся, Сева? Это нам, старикам, не спится. А тебе?..

— На спутник хочу поглядеть, тётя Паша.

— А зачем же вставать так рано? Поглядел бы днём: и светлее и видать лучше.

— Так он, тётя Паша, понимаете ли, в определённое время пролетает. Днём его не будет.

— Ну, погляди, погляди. Потом расскажешь на кухне. Это ты молодец!..

Вышел из комнаты папа в пижаме и с какой-то бумажкой в руке.

— Тебе, Сева, вчера поздно вечером прислали бинокль… Я положил его на стул, возле кровати. И ещё вот эту записку просили передать.

— Как «прислали»? Как «просили»? Кто именно просил?

— Человек какой-то…

Папа потянулся и зевнул.

— Мужчина или женщина?

— Не знаю. Кто-то из соседей дверь открывал, а я не разглядел… Кажется, мужчина.

— «Кажется»! И как это можно было не разглядеть?!

Папа не спеша, будто ничего такого не случилось, пошёл в ванную комнату.

Записка была напечатана на пишущей машинке: «Посылаем тебе полевой бинокль для наблюдений за спутником. Завтра же, после уроков, оставь его в своей парте — и сразу уходи! Не думай только следить. Если вздумаешь, будет беда!»

Внизу стояли три большие буквы: «ТСБ».

Что это значило? Кто прислал мне бинокль? И эту записку?! И что такое «ТСБ»? Ведь никто, никто, кроме меня и Витьки, не знал, что мы собираемся наблюдать за спутником!

Но размышлять было некогда — скоро уж этот самый второй спутник должен был появиться над Москвой! И я побежал к вешалке…

На улице было утро. Или, верней сказать, только так считалось, что это утро, а на самом деле ещё стояла самая настоящая ночь. Было совсем темно. И шёл мокрый снежок. И было холодно. Витька поёживался и по своей противной привычке скулил:

— Ну да-а, тебе хорошо-о: у тебя тёплое пальто. А у меня куртка… Да-а, тебе хорошо-о: ушанку надел. А у меня кепка… А что ты прячешь под пальто?

— Тайна!

— Покажи-и… Ну, покажи-и…

— Не скули! Всё равно не покажу. Вот придём на бульвар…

— Покажи сейча-ас!..

— Замолчи!

— А я тогда тебе бабушкин бинокль не дам! Вот!..

— Ха-ха-ха! — сказал я громовым голосом прямо Витьке в лицо. — Сдалось мне твоё театральное старьё! Отправь его в музей. Понял? У меня есть кое-что получше!

И тут я вытащил свой полевой бинокль. Витьку на утреннем морозе пот прошиб.

— Бинокль?! Откуда?..

— Тайна!.. Сам не знаю.

— Как не знаешь?..

Но тут мы пришли на бульвар. Все лавочки были уже заняты. И это в шесть часов утра! Люди были с телескопами, с подзорными трубами. И только у меня в руках был полевой бинокль!

Рядом с нами на лавочке сидел старичок — маленький, сморщенный, замёрзший. А телескоп у него был огромный, на высоком треножнике. Этот телескопище был похож на какую-то птицу с тонкими ногами и длиннющим клювом, только без крыльев.

— Тише, тише, молодые люди! — зашептал он. — Мы присутствуем при великом событии. Началось покорение космоса!

И мы с Витькой стали переговариваться торжественным шёпотом.

Я долго разглядывал в свой могучий бинокль и бледное небо, и снежинки, каждая из которых казалась огромным снежным комом, и памятник великому русскому писателю.

Я долго разглядывал в свой могучий бинокль и бледное небо, и снежинки…

А где-то внизу ныл Витик:

— Дай мне-е… Дай посмотре-еть…

Я оторвался от могучего аппарата и взглянул на Витьку. Он со своим стареньким бабушкиным биноклем был какой-то очень несчастный и смешной.

— На, посмотри немножко, — сказал я.

Витька прямо впился в круглые стеклянные линзы. И тут по всему бульвару пошёл крик: «Летит! Летит!..» И Витька тоже заорал как полоумный:

— Лети-ит!..

Я вырвал у Нытика бинокль и направил его прямо в небо. И вдруг сердце у меня забилось, и так сильно, что я даже придержал его локтем: я видел, как по тёмному небу мчится красная звёздочка. Наша! Красная!

— Ур-ра! — завопил я на весь бульвар.

И маленький замёрзший старичок тоже вдруг разгорячился и подхватил хриплым голоском:

— Ур-ра! Ура, друзья мои!..

А когда мы шли с Витькой обратно домой, мы уже твёрдо решили, что полетим на Марс и куда-нибудь ещё подальше. Мы знали: так и будет! Мы знали это совершенно твёрдо!

А вот откуда появился вдруг полевой бинокль, мы ещё не знали. Откуда же?!

17 ноября

Летом можно гонять в футбол, зимой играть в хоккей. А что делать осенью? На улице слякоть, грязь и вообще противно.

Ребята стали приставать к председателю совета отряда Толе Буланчикову:

— Ну придумай что-нибудь! Придумай! Не зря ведь мы тебя выбирали!

Толя морщил лоб, чесал затылок, важно вертел в руках самопишущую ручку, но так ничего умного и не придумал. Тогда он созвал совет отряда совместно с активом.

— Пионер должен быть всем ребятам пример, — сказал Толя. — Он должен всё время совершать хорошие, общественно полезные дела!

— Это мы без тебя знаем! — крикнул кто-то. — Ты что-нибудь интересное изобрети! Новенькое!

— Давайте подумаем вместе! Всем коллективом! — предложил Толя.

— Собирать металл! — крикнули сзади.

— Мы всегда собирали, собираем и будем собирать металлолом, — сказал Толя. И, заглянув в тетрадку, словно не помнил наизусть, добавил: — Из собранного нами металла можно изготовить десять новых автомашин «Волга»!

— А сколько «ЗИЛов»? — ехидно крикнул кто-то.

— Насчёт «ЗИЛов» я не в курсе.

— Знаем! Слышали! Это всё хорошо!.. Да ты что-нибудь ещё придумай!

— Давайте собирать бумажную макулатуру, — пропищала со своей парты Лёля Мухина.

— Как тебе известно, Лёля, мы и это делаем! — Буланчиков снова заглянул в тетрадку. — Из собранной нами макулатуры можно сделать двадцать тысяч новых тетрадок. И мы будем продолжать эту важную работу.

— Будем, будем! А что-нибудь ещё!.. Что-нибудь… чего ещё не делали!..

— Может быть, Сева Котлов нам поможет? — сказал Буланчиков. — Он ведь у нас великий изобретатель!

Все повернулись, стали смотреть на меня и ждать. И, наверно, от этого у меня произошло полное затмение мозгов.

Так ничего и не придумав, мы разошлись по домам.

19 ноября

В последнее время я так привык ко всяким чудесам, что даже перестал обращать на них внимание. И я почти не удивился, когда нашёл сегодня в парте записку, опять отпечатанную на пишущей машинке: «Эх вы, горе-изобретатели! Неужели ж вы забыли, что почти в каждом доме есть люди, которые нуждаются в вашей помощи: пенсионеры, инвалиды войны? И ещё! Прямо напротив школы вырос новый дом. Неужели не заметили? Да ослепли вы, что ли? Дом ещё надо немного принарядить: очистить от мусора, протереть, окна и так далее. Тоже ведь неплохое дело, а? Мозгами надо шевелить, ребятки!»

И опять в углу стояли те же три буквы «ТСБ».

Я сразу помчался к Толе Буланчикову и потребовал внеочередного созыва совета отряда совместно с активом.

— Мы же только позавчера собирались, — сказал Толя. — Нельзя устраивать заседательскую суетню!

Любит наш председатель умные выражения!

— Да при чём тут суетня? Никто вовсе не будет суетиться. Есть гениальные общественно полезные дела! Понял?

На совете я аккуратно изложил всё, о чём было напечатано в таинственной записке. Правда, о самой записке я почему-то забыл упомянуть. И все подумали, что полезные дела придуманы лично мною. Все хвалили меня, называли «светлой головой», «великим изобретателем» и даже «гордостью класса».

И только один Витька заныл:

— Да-а… У нас на весь дом только один пенсионер — и Севка его обязательно захватит.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась Наташа Мазурина. — Вы можете вдвоём шефствовать над этим пенсионером. Может, он совсем слабый, больной, бессильный.

— Это хорошо-о, если больной, — протянул Витька. — А если здоровый?!

— Ты не должен так говорить! — вскрикнула Наташа, самая сознательная девочка в нашем шестом классе «В». — И вообще мы должны быть благодарны Севе Котлову: ведь это он всё придумал!

Я стал быстро-быстро собирать книжки. Но, впрочем, какая разница, кто это придумал? Важно, что дела хорошие. Это ведь самое главное! А кто придумал, я, между прочим, и не знаю даже. От кого приходят эти записки? И кто такой «ТСБ»? Кто?!

30 ноября

Степан Петрович жил в нашем подъезде на третьем этаже, но мы с Витькой видели его очень редко. У Степана Петровича были, оказывается, больные глаза, он очень плохо видел и редко спускался вниз. Чаще всего он просто сидел дома или дышал воздухом на своём балконе. А балкон этот выходил не во двор, а в переулок, а в переулке нам с Витькой делать было совершенно нечего.

В общем, мы редко видели Степана Петровича. А он помнил нас только маленькими, когда мы ещё не ходили в школу и не гоняли в футбол. Мы тогда ездили в каких-то белых колясочках по бульвару и вели самый настоящий паразитический образ жизни: целый день или спали, или ели. Степан Петрович сказал, однако, что мы очень славные ребята. Узнав про эти его слова, мама вздохнула:

— Ну, тогда его ждёт жестокое разочарование!

И ещё мама сказала, что наш подшефный пенсионер станет теперь самым несчастным человеком на свете и что общественность или райсобес должны немедленно спасти его от нашего шефства. Так и сказала: «Спасти!»

— Ничего подобного! — возмущался я. — Мы будем за ним ухаживать: варить ему обед, бегать за всякими там покупками, убирать комнату и читать ему книжки!

Мама заявила, что после того как мы один раз сварим обед, надо будет вызывать минимум трёх уборщиц, чтобы они скребли кастрюли, в которых всё пригорит, чистили плиту и мыли пол. В общем, мама почему-то не верила в наши хозяйственные способности.

И очень зря! Я сразу блестяще всё организовал. Прежде всего я распределил обязанности: Витька варит обед, бегает за покупками и убирает комнату, а я читаю Степану Петровичу книги и газеты.

Витька, конечно, не согласился. И заныл:

— Ну да-а… Выбрал себе самое лёгкое!

— Не самое лёгкое, а самое ответственное! Я взял на себя политическую часть шефской работы! Понял?

Тем более скоро оказалось, что обед варить вовсе не нужно — это делала соседка Степана Петровича. Значит, за Витькой остались только магазины да ещё уборка комнаты. И он выполнял эти обязанности с большим удовольствием. Он даже научился различать сорта мяса: какое для супа, а какое для котлет. На рынке Витька обычно долго торговался с молочницами. И тут, между прочим, очень пригодился его характер: он так долго ныл, что молочницы в конце концов уступали ему, лишь бы отвязался. Витька, запыхавшись, влетал в комнату и победным голосом сообщал:

— Сегодня купил молоко на три копейки дешевле!

— Зачем же это, Витя? — спрашивал своим глуховатым голосом Степан Петрович и протягивал вперёд руку: разговаривая с человеком, он почему-то обязательно должен был держать его за плечо или за локоть.

Витька подходил поближе и объяснял:

— Да так интересней! А то скучно очень: подошёл, заплатил деньги, купил… Никаких событий!

Каждое утро Степан Петрович получал сразу четыре газеты, и я читал ему вслух. Сперва я очень волновался и читал с выражением, будто стихи декламировал. Но Степан Петрович сказал, чтобы я читал просто и тихо, как разговариваю, как беседую с товарищами, а не надрывал себе попусту горло. И я стал читать по-человечески.

Но дело, конечно, не в этом. А в том, что, читая каждый день по четыре газеты, я стад очень образованным в политическом отношении! Я лучше всех в нашем классе знал теперь о важных событиях, которые происходят у нас в стране и даже далеко-далеко за её границами, за рубежом.

Я рассказывал ребятам, что даже разные буржуазные газеты восторгаются нашими спутниками.

Потому что ими просто нельзя не восторгаться! И даже эти газеты признают, что мы обогнали Америку в очень важных научных вопросах.

Чтобы ребята не сомневались, я громко и абсолютно наизусть произносил названия всяких заграничных газет: «Фигаро», «Темпо»… И даже такие названия, которые выговорить было нелегко. Вроде какой-нибудь «Нью-Йорк геральд трибюн», или «Манчестер гардиан», или «Коррьере делла сера». А то ещё и помудрёнее!

Лёлька Мухина заявила как-то, что я всё перепутал и что «Фигаро» — это вовсе не название газеты, а имя одного парикмахера из оперы «Севильский цирюльник». Она видела эту оперу в филиале Большого театра. Но тут Лёльку подняли на смех, и она чуть не разревелась. Впрочем, это давно известно: девочки не читают газет и совсем не разбираются в политике.

Я читал Степану Петровичу и книги тоже. Только у нас вышли небольшие, как это пишут в газетах, разногласия. Я больше всего люблю книги про войну, а Степан Петрович таких книг не любит. Ему тяжело вспоминать о войне: ведь он и в финской участвовал и в Отечественной. А в 1945 году под городом Кёнигсбергом его сильно контузило — и он с тех пор стал плохо видеть. И два сына его погибли на войне. Их фотографии висели на стене, над кроватью Степана Петровича, в красных, прямо до блеска отполированных рамках. И когда Витька начинал убирать комнату, Степан Петрович всегда просил его не трогать эти рамки, чтобы он случайно не поцарапал их, не попортил, не разбил стекло. Степан Петрович сам ухаживал за этими фотографиями.

У Степана Петровича большая лохматая голова. И вся белая, седая. А на лице рябинки попадаются… Иногда, когда я читаю газету или книгу, Степан Петрович вдруг задумывается о чём-то и опускает свою седую большую голову низко-низко… Я тогда могу замолчать, прекратить чтение, а он и не замечает. Я даже уйти могу — он и этого не заметит. И даже «до свидания» не скажет. О чём он думает? Что вспоминает?..

А иногда он бывает очень весёлым и тогда угощает нас всякими вкусными вещами. Даже неудобно получается: Витька накупит чего-нибудь к чаю, а мы сами всё это и съедим. И Степан Петрович очень доволен! В такие минуты он нас очень часто сравнивает со своими ребятами — с теми, которые на стене, в красных отполированных рамках.

— А мои вот сладкого не любили. Кислое им, бывало, подавай: капусту или огурцы… И мои тоже часто вслух читали газеты или журналы. Я тогда ещё видел вполне прилично. А они всё равно читали мне.

И ещё друг у друга книжку выхватывали — один говорит: «Моя очередь!», а другой: «Нет, моя!..» И такие книжки читали мне, которые сами чуть ли не наизусть знали. И всё предупреждали: «Вот сейчас будет самое интересное, вот сейчас!..»

— И я так часто делаю, — сказал я.

А Степан Петрович в ответ почему-то тихо-тихо погладил меня по голове.

Да, в общем, мы шефствуем над Степаном Петровичем. И я так увлёкся этим делом, что даже целых одиннадцать дней дневник не писал. А сегодня вот всё сразу и выложил.

Нет, не всё. Я совсем забыл рассказать об одном загадочном происшествии. Оно как раз и Степана Петровича касается.

Спускаюсь я однажды на третий этаж, вынимаю из почтового ящика все четыре газеты, вхожу в комнату и вдруг вижу на стене, возле балкона, полевой бинокль. Тот самый! Честное слово, тот самый, который я, согласно приказу, положил после уроков в свою парту. Я тогда в точности выполнил приказ: не стал подглядывать, куда исчезнет бинокль, кто именно придёт за ним. И зря не стал подглядывать! Сейчас бы я уже не ломал себе голову, не путался бы в разных дурацких догадках, кто и откуда узнаёт заранее о всех наших планах, кто вмешивается в них?!

Да, я-то полевой бинокль в парту положил, а он вдруг здесь, у Степана Петровича, на стене оказался!

— Степан Петрович, это тот самый бинокль, да? — спросил я тихо.

— Какой «тот самый»?

— Ну, который… возле моей кровати…

— Возле твоей кровати? Ты что-то путаешь, Сева. Этот бинокль — мой боевой спутник! Он со мной на всех фронтах побывал и столько видел всякого, что просто удивляюсь, как его линзы от ужаса не ослепли. Смерть он видел. И кровь, и дым…

— А тогда, ночью… его никто у вас не забирал? Его ведь вчера на стене не было. Он только сегодня появился.

— Брал его у меня один сосед по дому. Он астрономией интересуется.

— Ах, сосед?!

Нет, сосед Степана Петровича, конечно, не мог переслать бинокль в нашу квартиру: мы с ним и не знакомы вовсе! А может, это совсем не тот бинокль, в который мы с Витиком-Нытиком спутник наблюдали? Может, это просто двойник того бинокля? Ведь на свете, наверно, много одинаковых биноклей! Да, конечно…

А всё же странная какая-то история. И вообще много странного происходит со мной в последнее время. Что всё это значит? Не пойму. И никто, я уверен, не поймёт. Может быть, рассказать всё это моему старшему брату Диме? Нет, нельзя: он на смех поднимет, не поверит. И за колючего Нигилиста просто со свету меня сживёт. Он ведь у нас такой дисциплинированный, такой сознательный, будто и не школьник вовсе. Лучше дам ему своё сочинение проверить на тему «О чём я мечтаю».

Я всегда показываю Диме свои сочинения и его дневник, его тетрадки по литературе тоже люблю почитать на досуге. Он, между прочим, недавно написал сочинение про любовь в стихах Пушкина, за которое ему сразу поставили «пять с плюсом». Я ещё никогда не получал такой отметки.

А это сочинение — «О чём я мечтаю» — мне было особенно трудно писать. Ведь я мечтаю об очень многом: и о полёте на Марс, и о новых беговых «норвежках», и об альбоме с марками (особенно с треуголками!); и о том, чтобы наш Димка хоть раз в жизни получил двойку или хотя бы троечку с минусом и перестал быть для меня, как говорит мама, «живым укором»; и о том, чтобы меня приняли в нашу общешкольную футбольную команду, хоть когда-нибудь, пусть даже через десять лет (хотя я ведь тогда уже не буду школьником!); и о том, чтобы мою фамилию как-нибудь случайно пропустили в классном журнале — и тогда бы целую четверть не вызывали меня к доске; и о том, чтобы разгадать все таинственные случаи, которые произошли со мной в последнее время.

2 декабря

Моя парта стоит у самого окна, и мне было хорошо видно, как сперва, прямо напротив школы, появилась красная кирпичная коробка — всего в какой-нибудь метр высотой. Потом коробка стала расти, расти — и вот уже обогнала наш второй этаж, потом и третий, а потом всю нашу школу переросла. И вот, наконец, дом построен! Его оштукатурили, словно в новое белое платье одели, и он сразу стал красивым и каким-то таким чистеньким, что к нему и подходить было страшно: а вдруг дотронешься до стены — и след останется? Стены-то дома были очень чистыми, прямо белоснежными, а вот вокруг него и внутри скопилось столько строительного мусора, что, казалось, и за месяц не вывезешь!

И вот мы решили устроить субботник по очистке дома. Вернее сказать, это был не субботник, а «вторничник», потому что дело было во вторник. Но все говорили: «У нас сегодня субботник! У нас субботник!», хотя до субботы оставалось ещё целых четыре дня.

Я первый раз был в новом и ещё не заселённом доме. Ходил по комнатам и всё думал: «А кто, интересно, будет жить вот в этой комнате? Может, какой-нибудь старый холостой учёный, каких в пьесах часто показывают, а может быть, целая семья — отец, и мама, и сын. И этот самый сын, может, будет в нашу школу ходить и даже в наш класс. А вдруг?.. И вот они будут жить здесь долго-долго, и дом уже постареет, его будут ремонтировать, и никто не будет знать, что самыми первыми побывали в этой комнате мы, ребята из шестого класса „В“!.. А что, интересно, будет стоять у этой вот стены: тахта, или, может быть, стол, или пианино? А что повесят сюда вот, между окнами?»

Я так долго мечтал, что председатель совета отряда Толя Буланчиков сделал мне замечание:

— Ты работать пришёл или на экскурсию?

И я стал работать.

Было решено, что для облегчения женского труда носилки будут таскать пионер и пионерка: парень — впереди, а девчонка — сзади.

Мне досталось работать с Наташей Мазуриной, Как я уже, кажется, говорил, это самая сознательная девочка в нашем классе. Она часто решает задачки, до которых мы с учителями ещё не добрались: просто так, для себя, ей интересно… И учебник истории она, кажется, уже прочла весь до конца и сейчас изучает его уже по второму разу. Представляете себе, каково мне было работать с этой Наташей! Она то и дело поправляла меня: то я носилки не так держу, то пол где-то поцарапал, то стёкла протираю слишком сильно, и они, по её мнению, могут выдавиться.

К концу работы я очень устал, но вовсе не от носилок и не от работы, а от нудного Наташкиного голоса. Как только позади раздавалось её знаменитое «и не совестно!», лоб мой сразу становился мокрым. Один раз мы устроили отдых. И тогда Наташа Мазурина задумчиво сказала:

— А хорошо бы украсить чем-нибудь эти комнаты к приезду жильцов!

— Ну да-а… — возразил Нытик. — Им и новые квартиры, им и подарки тоже…

— Тебе не совестно?! — воскликнула Наташа.

Но Витьке не было совестно, и она замолчала.

— А что мы можем подарить, ребята? Давайте вместе подумаем! — обратился к отряду Толя Буланчиков.

Мы все вместе подумали немного и все вместе ничего не придумали. И тогда снова взялись за носилки, лопаты и тряпки.

В самый разгар работы на весь дом раздался вдруг ужасный, прямо-таки душераздирающий крик. Я, конечно, сразу узнал голос нашей Лёльки Мухиной. Мы все помчались в соседнюю квартиру, где работала Лёлька. Оказалось, что из кучи мусора выглянул кусок электрического провода, а Лёлька почему-то решила, что это змея. Змея в новом доме! До этого могла додуматься, конечно, только наша Муха. Ах, почему я до сих пор не засунул ей в парту живого ужа?! Представляю себе, что будет! Или, может быть, этот уж к концу перемены окажется вновь в моей собственной парте, как и ёж Борька? Чудеса, чудеса!..

В общем, мы во время своего «вторничного» субботника очистили от мусора только один первый этаж. А в доме-то ещё целых шесть этажей! И зачем такие высокие дома строят?!

3 декабря

Сегодня у нас в школе вывесили «молнию». И в ней через весь квадратный лист ватмана красный заголовок: «Ценная инициатива». А чуть пониже — синей краской: «Равняйтесь на них!» Это на нас, значит, — на наш отряд: на меня, на Толю Буланчикова, на Витика-Нытика и даже на Лёльку Мухину. В «молнии» написано, что «все отряды должны подхватить этот славный почин и помочь строителям очистить все шесть этажей от мусора и стройматериалов».

«Молния» сверкнула так ярко, что прямо ослепила всех наших ребят, — они ходят по коридору гордые, задрав носы, а все их нахваливают. Все говорят: «Молодцы!», «Настоящие тимуровцы!» — и всё такое прочее. Даже строгий учитель истории заявил сегодня, что мы, устроив субботник, «оказались достойными наследниками лучших традиций своих отцов»! Вот как здорово!

И никто, конечно, не догадывается, что всё это вовсе не наш «славный почин» и не наша «славная инициатива», а подсказка какого-то неизвестного человека, который отпечатал на пишущей машинке и сунул мне в парту маленькую записочку и который поставил вместо своего имени три непонятные буквы «ТСБ».

6 декабря

Есть в нашем отряде кружок «Умелые руки». В него записались все ребята: и те, у кого умелые руки, и те, у кого неумелые, тоже. Это Толя Буланчиков так решил, что все должны записаться.

— Каждый нормальный человек должен что-нибудь уметь, — сказал Толя. — И вообще пусть умелые влияют на неумелых!

Толя был прав: каждый нормальный человек что-нибудь да умеет. Вот я, например, сколачивал клетки для нашего живого уголка, а Витик-Нытик мне гвозди и молоток подавал — он это умеет!

А потом, когда в пионерской комнате выставку устроили, на моих деревянных клетках оказались таблички с такой надписью: «Работа пионеров Вити Бородкина и Севы Котлова». Витька вдруг впереди меня очутился, потому что он по алфавиту раньше идёт.

Больше всего на выставке было девчачьих работ: вышивки, вязания, салфеточки, наволочки всякие и прочая ерунда. Это я тогда, когда выставку смотрел, думал, что ерунда. А потом…

Прибегаю я однажды в класс после второй перемены (это была именно вторая перемена, потому что Дима сверху, со своего четвёртого этажа, мне деньги на завтрак приносил и я успел в буфет сбегать), сажусь на скамейку, лезу в парту за тетрадкой — и вдруг рука моя натыкается на что-то колючее. «Ах, чёрт! — думаю. — Неужели наш Борька-Нигилист оставил в парте свою иголку?» Подул на палец, открыл крышку и вижу: разломанным напополам пёрышком приколота записка.

Опять записка! И опять на пишущей машинке напечатанная! А напечатано в ней было вот что: «И почему только тебя, Котлов, „великим комбинатором“ прозвали? Медленно у тебя в башке подшипники крутятся, и не в ту сторону. Если так и дальше пойдёт, тебя неминуемо из Котелка в Кастрюлю переименуют! А теперь читай внимательно! Не знаете вы, куда девать изделия своего кружка „Умелые руки“? Догадаться не можете? Свалили их все в шкаф, и они там гниют себе на здоровье, моль ими питается. А разве не лучше подарить всё это людям, которые в новый дом вселятся? Положите в каждую комнату коврики, вязания, салфеточки. И пусть девочки вышьют на каждом подарке цветными нитками: „С новосельем, товарищи!“ Разве плохо будет? А если у вас подарков не хватит, бросьте клич на всю школу: ведь почти в каждом отряде есть кружок „Умелые руки“! Соображать надо!»

Ну, а в уголке, конечно, стояла та же самая подпись «ТСБ».

И снова мы созвали экстренный внеочередной совет отряда. И снова все кричали, что я «просто гений» и «гордость класса», что у меня «золотая голова» и всё такое прочее. А я тихонько отвечал, что «я здесь вовсе ни при чём». Правду говорил, но никто мне не верил, и все от этих моих «ни при чём» только в ещё больший восторг входили: «Скромница ты наша! Скромность украшает пионера!.. Всю жизнь будь таким скромным!» И я обещал быть таким всю свою жизнь.

А потом девочки вышили на ковриках и салфеточках разноцветные поздравления. И мы уже собирались снова идти в новый дом, но тут взбунтовались некоторые мальчишки:

— А как же наши работы? Почему только девочки дарить будут?

Девчонки в ответ заголосили:

— А что делать с вашими моделями глиссеров и подъёмных кранов? Может, вон в той комнате старушка жить будет и ей ваши глиссеры совсем ни к чему? А что делать, например, с Севкиными клетками? Их ведь тоже не подаришь! Представляете себе, как будет мило: входит человек в свою новую комнату и видит— посреди комнаты стоит здоровенная клетка и на ней надпись: «С новосельем, товарищи!»

— А если переделать клетку в мышеловку? — вылез со своим предложением Витик-Нытик.

— Как тебе не совестно?! — вскрикнула Наташа Мазурина. — Разве в новых домах бывают мыши?! Мыши и клопы — это пережиток прошлого, понятно?

Мы, мальчишки, сказали, что без наших подарков дело не пойдёт. А девчонки сказали, что они тогда одни, без нас, пойдут в новый дом и разложат свои коврики. А мы тогда сказали, что расставим возле дома посты и не пропустим их. А Наташа Мазурина сказала, что у нас внутри сидят пережитки прошлого.

— Ты хочешь сказать, что там сидят клопы и мыши?! — грозно спросил Коля Тимохин, самый сильный у нас в классе в смысле мускулов и самый слабый в смысле учёбы, и дёрнул Наташу за косу.

Тогда Толя Буланчиков забрался на подоконник и, с трудом установив тишину, предложил отложить на один день «торжественную церемонию внесения подарков в новый дом».

— Мы все крепко подумаем, как быть! — сказал Толя. — Всем коллективом подумаем!

И все разошлись по домам очень задумчивые…

7 декабря

Что же нам всё-таки сделать, чтобы не одни только девчачьи подарки в новом доме красовались? Неужели мы, мальчишки, будущие, можно сказать, мужчины, не сможем соорудить что-нибудь очень-очень нужное для новых жильцов?! Гораздо, ну, прямо в сто раз более нужное, чем всякие там салфеточки и подушечки?! Об этом я думал и вчера вечером, когда лёг в постель, и сегодня утром, когда бежал в школу.

Я очень спешил в класс, так спешил, что даже три раза споткнулся на ровном месте. И один раз услышал за своей спиной: «Ишь как младший Котелок в школу катится! По урокам соскучился!..» Это, наверно, сказал кто-нибудь из старшеклассников — тех, кто знал и «старшего Котелка», то есть нашего Диму. В школу я и правда бежал очень быстро, но вовсе не потому, что соскучился по урокам. Нет, я просто был уверен, что в парте меня ждёт очередная записка от этого таинственного «ТСБ». Уж он-то подскажет нам выход из положения! Нельзя, ни за что нельзя уступать девчонкам! Они же потом до самого десятого класса, до самого последнего выпускного вечера будут насмехаться над нами и презирать нас!..

Я подлетел к своей парте, отбросил крышку, но никакой записки там не оказалось. Не было там записки от «ТСБ»!

До урока было ещё долго. Забравшись на подоконник (я заметил, что именно там, на подоконнике, мне в голову приходят самые гениальные мысли!), я стал думать. «А что бы, интересно, мог мне подсказать этот самый „ТСБ“, если бы он хотел подсказать? — думал я. — Он бы, наверно, прежде всего узнал, что мы умеем делать в столярной мастерской. Так… А что мы там делаем? Доски для стенгазет. Это новым жильцам не нужно! Ого, если жильцы начнут критиковать друг друга в стенгазетах — такая каша заварится, что ни один управдом не расхлебает! Ещё мы делаем скворечники. Но если новым жильцам не нужны клетки для зверей, так и скворечники для птиц им, наверно, тоже ни к чему. А ещё мы собирались сделать в своей столярной мастерской… Мы собирались делать…»

Тут я соскочил с подоконника и на весь класс заорал:

— Табуретки! Ура! Табуретки!..

Ну конечно! Вот что надо дарить новосёлам: табуретки! Они всем нужны! Они обязательно должны стоять в каждой кухне, возле стола или возле плиты. И мы их сделаем! И мы их принесём на кухню ещё до приезда жильцов! Вот сюрприз-то будет! Приезжают люди, заходят на кухню и вдруг видят: стоит новенькая, аккуратненькая, такая симпатичная табуреточка! И на другой кухне тоже, и на третьей.

Все представители мужского пола в нашем классе поддержали мой план. Со всех сторон неслось:

— Это будет дело! Не то что салфеточки и коврики! Мы девчонкам докажем!

— Мы докажем! — кричал и Витик-Нытик.

— Молчи уж лучше! — махнул я рукой. — Уж ты докажешь! Опять будешь только молоток и гвозди подавать, да?

Наш отрядный поэт Тимка Лапин тут же сочинил песенку:

На перемене мы все помчались в столярную мастерскую и изложили учителю свой план. Он просто в себя не мог прийти от радости:

— Наконец-то вы оценили уроки труда! Труд — это великое дело, ребята! Труд превратил обезьяну в человека!..

А мы в ответ так галдели, что, глядя на нас, можно было твёрдо сказать: мы все действительно произошли от обезьян. И, кажется, совсем недавно…

10 декабря

Вот и наступила зима!

Вообще-то говоря, мороз уже давно пощипывал лицо и руки, я уже давно надел зимнее пальто и шапку-ушанку, которые потом ещё целых пять дней пахли нафталином. Но снега всё не было. А зима без снега — это, по-моему, не настоящая зима. И вдруг позавчера утром я увидел, что наши подоконники будто заросли белым мохом, и улицы побелели, и все деревья во дворе стали седыми. В воздухе кружились мохнатые звёздочки. И хоть на улице сразу потеплело, я сказал: «Пришла наконец моя любимая зимушка-зима!»

Толя Буланчиков, а за ним и все ребята в классе решили, что «нужно провести какое-нибудь очень оригинальное зимнее мероприятие». Такое, какого ещё не было ни в одном отряде! И все тут же стали поглядывать на меня. Вот наказание: привыкли, что я всегда что-нибудь придумываю! Но ведь это же мне загадочный «ТСБ» подсказывал!

Я надеялся, что он и теперь что-нибудь да подскажет. Три дня подряд я прибегал в школу раньше всех, бросался к парте, но она была пуста-пустёшенька. Только один раз валялся кусок засохшей булки с маслом и колбасой: кто-то из второй смены не доел свой завтрак. А записок никаких не было!

Я снова стал размышлять: «Ну что бы мне мог посоветовать в таком положении этот самый „ТСБ“?

Что?!» Все ребята с надеждой смотрели на меня, и от этого я уж совсем ничего не мог сообразить. Я по десять раз в день залезал на свой заветный подоконник, у меня даже поясница заболела, и наша умная Наташа Мазурина сказала, что я от сидения на холодном камне наживу себе очень неприятную болезнь радикулит, которой вот уже двадцать пять лет болеет её бабушка. Так вот я жертвовал своим здоровьем ради общего дела, ради коллектива! Но никакие «оригинальные зимние мероприятия» не лезли мне в голову.

— Ты просто не хочешь подумать как следует! — ворчал Толя Буланчиков. — Если бы ты по-настоящему, так, знаешь, по-пионерски захотел, то уж давно бы что-нибудь придумал!

Ох и чудак этот Буланчиков! Неужели он думает, что мне охота самому перед всем коллективом подрывать свой авторитет! Но если ничего не придумывается! Виноват я, что ли? А может, я просто привык уже к помощи этого «ТСБ» и отвык думать своей собственной головой? Может быть… Но ведь в этом я тоже не виноват.

Мучения мои кончились сегодня утром. Я снова забрался на подоконник — и вдруг меня осенило: «А может, и не нужно вовсе никаких „оригинальных мероприятий“? Снег у нас есть? Есть! Лёд есть? Есть! Коньки есть? Есть! И лыжи есть. И санки тоже! Вот и будем ходить на лыжах, бегать на коньках, кататься на санках! Да еще в снежки сражаться! А „оригинальных мероприятий“ совсем не надо!»

— Я же говорил, если захочешь — всё будет в порядке! — воскликнул Толя Буланчиков. — Вот захотел — и придумал! Кто, брат, ищет, тот всегда найдёт!

И все меня поздравляли с моей оригинальной идеей о том, что не нужно нам никаких оригинальных идей. Вот как оно получилось!

12 декабря

Ещё в прошлом году мы с Витькой заключили «священный договор»: делать письменные уроки по очереди. Это рационализаторское предложение внёс, конечно, я. План у меня был очень простой: один день я решаю арифметические задачки и примеры, а Витька списывает у меня. Другой день Витька решает, а я списываю. При этом способе получается огромная экономия времени. А за счёт сбережённых таким образом минут и даже часов можно побегать на коньках, погонять футбольный мяч, почитать книжку и просто поваляться на диване.

Мы бы, конечно, хотели точно так же поступать и с устными уроками: один день по всем предметам отвечаю только я, а другой день — Витька. Этот план, однако, был невыполним: учителя бы никогда не оценили его и не позволили провести в жизнь.

Но письменные домашние задания мы целые полгода делали так, как договорились. И всё шло очень хорошо, просто отлично!

Но вот вчера случилось что-то непонятное. Утром, ещё до школы, папа, вынимая из почтового ящика газету, сказал:

— Тебе письмо, Сева. И какое-то странное. Первоклассник его писал, что ли?

И правда, адрес был написан крупными печатными буквами, как пишут ребята-первоклассники. Но ошибок ни в адресе, ни в имени и фамилии не было. Значит, писал не такой уж первоклассник!

Я почти никогда ещё не получал писем по почте. Вернее сказать, я не получал «личных» писем, где бы на конвертах было написано: «Севе Котлову». А так-то вообще мне писали: и дедушка (мамин папа), и бабушка (папина мама), и сами мама с папой, когда они в доме отдыха бывали. Письма бабушки и дедушки всегда были адресованы маме, и только внутри конверта один из листков начинался словами: «Дорогой Всеволод!» (так писал дедушка) или: «Родненький мой внучек» (так писала бабушка). Мама и папа писали на конверте: «Дмитрию Котлову». И тоже только внутри конверта было обращение ко мне. Так что можно считать, что «личных» писем я не получал.

А тут прямо на конверте печатными буквами, словно для того, чтобы посильнее удивить меня, было выведено: «Севе Котлову (лично)».

Я быстро разорвал конверт. Соседка Калерия Владимировна, та самая, муж которой, «агроном по образованию», называл меня иногда Севооборотом, а иногда Севообормотом, ехидно сказала старушке пенсионерке тёте Паше:

— Наш-то кавалер стал уже письма получать!

— А вы уже перестали получать — вот и завидно небось? — не поднимая головы от кастрюли, ответила тётя Паша.

И мне, честное слово, хотелось расцеловать её!

Стало быть, я надорвал конверт и увидел, что внутри лежит небольшой белый листок, а на нём такими же печатными буквами написано:

«Дорогой Сева! Я ничего не могу объяснить тебе подробно, но только знай: я расторгаю наш „священный договор“. Теперь я буду готовить письменные задания сам. Каждый день сам! И ты делай сам. Это необходимо! Ни о чём меня не спрашивай. Я тебе сейчас ничего не могу объяснить. И вообще не разговаривай со мной целых пятнадцать дней с момента получения этого письма. Если только заговоришь, плохо нам обоим придётся. Потом всё объясню. И почему пишу печатными буквами, тоже объясню. Твой верный друг Витя».

Верный! И он ещё смеет так называть себя, этот несчастный Нытик! Нарушил «священный договор»— и хоть бы хны! Теперь придётся каждый день корпеть над задачками и примерами. А как раньше было хорошо! Как много было свободного времени!

Так думал я, разрывая на мелкие кусочки Вить-кино письмо и выбрасывая его в форточку. Я поклялся не прощать Витьке его коварства никогда и жестоко отомстить ему при первом же удобном случае.

В школе я не проронил с Нытиком ни единого слова. И он всё время от меня отворачивался. А когда мы случайно встречались глазами, его лицо становилось жалобным-жалобным.

«Ничего, — подумал я, — ещё не так жалобно взглянешь, когда испытаешь на себе мою беспощадную месть!» Но как отомстить?

13 декабря

Ура! Я придумал план кровной мести неверному Нытику!

За коварство я отплачу коварством!

Как я уже писал раньше, мы с Витькой жили в одном доме, а письменные уроки каждый из нас делал через день. Значит, нам нужен был только один задачник по арифметике. У нас и был один задачник: мой! А Витька свою Березанскую отнёс как-то, в самом начале учебного года, в букинистический магазин, потому что в тот трагический, как теперь оказалось, день у него не хватило денег на кино.

Что же оставалось делать несчастному Нытику сейчас, когда он так предательски и, как пишут в газетах и в нашем учебнике истории, «односторонне» разорвал «священный договор»?

Ровно в 3 часа 40 минут дня по телефону позвонила младшая Витькина сестрёнка, первоклассница, которую мы звали Кнопка. Она пропищала в трубку:

— Витя очень просит тебя, Сева, дать ему задачник.

Я услышал, как Витька довольно-таки громким шёпотом подсказывает ей:

— Всего на полчаса! Только на полчасика!

— Он просит задачник всего на полчасика, — послушно повторила Кнопка.

— Ха-ха-ха!.. — рассмеялся я в самую трубку. — Скажи своему дорогому братцу Витеньке, что он ещё ни разу в жизни не смог решить задачку не только за полчаса, но даже и за час. А сегодня задачи очень трудные.

Витька воспитывал Кнопку в высоком уважении к своей персоне. И поэтому младшая сестрёнка очень оскорбилась за своего старшего брата.

— Сам ты не можешь решить! А наш Витя всё может!..

— Если будешь грубить старшим, совсем не получишь задачник, — строго предупредил я.

В трубке послышалось какое-то шуршание — это Витька на другом конце провода воспитывал свою сестрёнку. Он, наверно, нашёптывал ей, чтобы она была повежливее, а то он, бедный, может остаться на сегодня без задачника. Перевоспитанная Кнопка заговорила по-другому:

— Спасибо тебе, Сева, за учебник! Я зайду за ним.

— Не раньше, чем через полчаса! — воскликнул я, потому что именно в ту минуту мне и пришёл в голову план кровавой мести.

Раздумывать было некогда, и потому план показался мне просто великолепным. «Нет, напрасно думает этот „ТСБ“, что мои подшипники медленно крутятся, я ещё кое-что соображаю! — думал я, потирая руки от восторга. — Ага, Витенька, мой бывший дружок-приятель, ты нарушил наш договор, ты воротишь от меня свою унылую физиономию, ты даже по телефону не желаешь со мной разговаривать — так я же отомщу тебе за всё это коварство!»

Вот что я придумал! Скажу Кнопке, что задачник сегодня дать не могу: он, дескать, мне самому очень нужен, а Витьке пошлю готовое решение задач. Знаю я его натуру! Хоть он и стал таким сверх всякой меры сознательным, но если увидит у себя под носом готовое решение задач да ещё взглянет в это время во двор, где ребята будут строить ледяную крепость, — не выдержит, всё аккуратненько перепишет в свою тетрадочку.

Перепишет, да не то, что нужно! Потому что я пошлю ему вместо настоящих решений всякую ерундистику, над которой весь наш класс завтра хохотать будет.

Нам задали на дом две задачки. Одна из них рассказывала о бассейне, который наполняется водой сразу через три трубы. Нужно было выяснить, за какое время бассейн наполнится до краёв, если открыть вторую трубу через пятнадцать минут после первой, а третью — через пятнадцать минут после второй? Вот что нужно было узнать на самом деле! Но Витька-то этого не подозревает, потому что он не читал задачку, даже в глаза её не видел. А я ему пошлю решения не про трубы и не про бассейн, а про что-нибудь совсем противоположное.

Но про что именно?

На столе лежала газета, а в ней была фотография: знатная птичница на птицеферме в окружении белых кур и петухов.

Я бросился к своему столу, вырвал из самой середины тетрадки двойной листок в клеточку и написал на нём:

«Первый вопрос. Сколько яиц снесёт курица в первый день?

Второй вопрос. Сколько яиц она снесёт во второй день?

Третий вопрос. Сколько яиц снесут все птицы на ферме за месяц (не считая, конечно, петухов)?»

И какие-то вычисления в цифрах произвёл. Вот уж будет потеха, когда Витька вместо бассейна с трубами начнёт описывать птицеферму с курами! Все подумают, что он сумасшедший. Ребята будут на полу от хохота лежать. Узнает Витенька, как расторгать «священные договоры»!

Вторая задачка, которую нам задали, рассказывала о двух путниках (не о двух спутниках, а о двух путниках!), которые вышли навстречу друг другу из пунктов А и Б. Нужно было узнать, когда и где они, исходя из размера пути и скорости движения, встретятся.

«Какие бы вопросы придумать вместо этого?» — стал размышлять я. Переворошил все газетные листы, но никаких интересных фотоснимков больше не нашёл. А надо было торопиться: вот-вот зазвонит звонок и явится Витькина Кнопка. И тогда я вдруг вспомнил про наши знаменитые табуретки. Вопросы несуществующей задачи придумались как-то сразу:

«Первый вопрос. Сколько табуреток нужно поставить одну на другую, чтобы, исходя из размеров комнаты, достичь потолка?

Второй вопрос. Сколько табуреток нужно поставить одну на другую, чтобы, исходя из размеров дома, достать до крыши?»

Я быстро произвёл некоторые расчёты в цифрах, написал решения и, как полагается, окончательный ответ задачи.

Я уверен, что Витька даже и сомневаться не станет в том, что это именно те самые задачки, которые задавали на дом. Во-первых, Витька не очень-то силён в математике, а во-вторых, ему уж очень хочется сегодня не опоздать во двор к торжественному моменту закладки ледяной крепости, которую ребята ещё вчера решили назвать «Шипкой».

Вскоре раздался один коротенький звоночек: Витенькина Кнопка, видно, еле-еле смогла дотянуться до другой кнопки — до той, которая была над нашим почтовым ящиком.

Я схватил двойной листок в клеточку и побежал открывать. Кнопка была, как всегда, в своём коричневом форменном платьице, а её передничек был таким отглаженным, что было просто удивительно: неужели она сегодня ходила в нём в школу, сидела за партой и бегала в перемену по коридорам? Хотя ведь девчонки не бегают, они тихо и смирно прогуливаются.

— Витя бы не стал брать у тебя задачник… Но его завтра спросят, — сказала гордая Кнопка.

Я знал, что Витьку завтра спросят: наша математичка проверяла домашние задания по алфавиту. Сегодня она как раз остановилась на Нине Балбековой, значит, завтра — очередь Нытика.

— Я не могу дать Вите задачник…

— Жалко, да? — Кнопка презрительно сморщила свой маленький курносый носик.

Мне стало немного не по себе. Глядя куда-то в сторону, на перила, я ответил:

— Нет, мне не жалко. Но просто… Просто у меня его нет… Задачника. Ну, я одолжил его одному товарищу. А вот передай брату эти две странички. Туг всё есть… Он поймёт!..

Ох и нелегко же далось мне это враньё!..

Кнопка двумя пальчиками, словно брезгуя, взяла мои листки и сразу побежала вниз.

Кнопка взяла мои листки и побежала вниз.

Только уже с третьего этажа она крикнула: «Спасибо!» И это «спасибо» гулко разнеслось по всем этажам. Знала бы Кнопка, за что она благодарила меня!..

Но ничего. Этот урок пойдёт на пользу её старшему братцу! Узнает, как нарушать клятвы и договоры!.. Вот потеха-то будет завтра в классе, даже представить себе невозможно!

14 декабря

Сегодня, ровно в 7 часов 15 минут утра, вместе со звонком будильника во мне вдруг заговорила совесть. Натягивая башмаки, я представлял себе несчастного Нытика и то позорище, которое ждёт его сегодня на первом уроке.

Только выйдя на кухню мыться, я заметил, что башмаки мои смотрят в разные стороны, словно отворачиваются друг от друга, как мы с Витиком-Нытиком в последние дни. Всё понятно: я от расстройства натянул левый башмак на правую ногу, а правый — на левую. Пришлось сесть на табуретку и переобуться.

— Э-эх, — вздохнула старая тётя Паша, — рассеянные нынче молодые люди пошли: науками много занимаются! Для простых-то дел места в голове не остаётся.

Я махнул рукой:

— Да нет, тётя Паша, науки здесь ни при чём. Здесь совсем другое дело…

И пошёл к умывальнику — намыливать лицо и руки. А мне-то, по всем правилам, надо было бы намылить шею! И ещё как!..

Вчерашняя ненависть к Витьке совсем почти прошла. Я даже забыл об одностороннем нарушении Нытиком нашего «священного договора». Я думал только об одном: «Что будет сегодня на уроке арифметики? Что будет?»… Я волновался так же или даже ещё больше, чем в тот день, когда произошла знаменитая история с Диминым паспортом. Эх, и ничего-то я не понял тогда!.. Все мне говорили: «Сделай выводы из всего, что случилось. Сделай выводы из своего поведения!» А я не сделал никаких выводов — и вот снова натворил дел!

Чем меньше времени оставалось до урока, тем сильнее меня охватывал ужас. «Все подумают, что Витька просто издевается над классом, — размышлял я по пути в школу. — Или что он сумасшедший. Но его ведь могут повести к доктору. Доктор скажет, что он совершенно здоров, и тогда все решат, что он именно издевается. Ему влепят двойку за поведение и будут обсуждать на совете отряда, а может быть, даже на совете дружины. И всё из-за меня, из-за моей дурацкой злости! Тоже ещё мститель нашёлся! Узнай об этом Наташа Мазурина, она бы правильно сказала: „Кровная месть — пережиток проклятого прошлого! И ты, Котлов, находишься во власти этого пережитка!“»

Так сказала бы Наташа. И она была бы совершенно права. Я в самом деле, наверно, находился во власти пережитков и ещё во власти страха: «Что будет, что будет?!»

И я решил предупредить Нытика до урока, во всём ему признаться. И хоть он сам первый вздумал не разговаривать со мной и отворачиваться от меня, я решил протянуть ему руку и даже просить извинения, лишь бы загладить свой подлый поступок. Совсем загладить, чтобы и следа от него не осталось!

А Витька, ничего не подозревая, как назло, явился уже после звонка, перед самым уроком. Он вошёл в класс за какую-нибудь секунду до учительницы. Я только-только раскрыл рот для раскаяния, как все ребята, громыхнув партами, поднялись: на пороге стояла наша математичка. Она была очень доброй женщиной, но сегодня мне показалось, что у неё сердитые глаза. Бедный Нытик! Бедный!..

Математичка Софья Романовна раскрыла журнал и произнесла свои обычные слова:

— А вот мы сейчас посмотрим, как вы дома поработали!

Витька знал, что его спросят, — он весь подтянулся, раскрыл тетрадку. И тут я стал молча закрывать его тетрадь и совать ему под нос свою собственную, где были правильные вопросы и правильные ответы.

— Ты чего-о? — шёпотом удивился Витька. — Ведь мы же с тобой…

И он отодвинул мою тетрадку. Отбросил в сторону спасательный круг, который я ему протягивал! Сам, своими руками отбросил!

Так и есть.

— Начнём-ка сегодня с Бородкина, — сказала Софья Романовна.

Витька поднялся. Лицо у него было довольное: он, видно, хотел блеснуть верностью решений двух трудных задач.

«Вот сейчас он блеснёт! — с ужасом думал я. — Да так блеснёт, что всех кругом ослепит!» И тут же я принял решение: «Нет, этого не должно случиться! Любой ценой искуплю свою вину и спасу Нытика!»

Я вновь раскрыл свою тетрадь и стал совать её Витьке в руки.

— Вот здесь!.. Здесь правильно… Читай по моей.

Витька растерянно моргал глазами. И мне стало ещё больше жалко его.

— Отста-ань, я са-ам… — шёпотом заныл он.

— Что у вас там происходит? — строго спросила Софья Романовна. — Я ведь вызвала Бородкина. Так что ты, Котлов, сиди спокойно!

Легко сказать: сиди спокойно! Я не мог, просто не мог допустить, чтобы Витька прочитал то, что было написано в его тетрадке! Любой ценой я должен был помешать или, верней сказать, помочь ему!

— Скажи, что забыл тетрадку дома, — опять зашептал я.

Но Витька ничего не понял.

— Я не забы-ыл. Она во-от… Во-от она!

— Возьми лучше мою! Читай по моей. Слышишь, дурак несчастный!

— Сам дура-ак, — зло прошептал в ответ Витька. И раскрыл рот, чтобы читать про куриц, которые высиживают яйца, и про целые пирамиды табуреток, которые достигают потолка и даже самой крыши.

Тут уж я не выдержал и, забыв, что нахожусь на уроке, просто вырвал у Витьки из рук его тетрадку. Весь класс ахнул и сразу замер… В гробовой тишине раздался голос нашей доброй Софьи Романовны. Голос был очень сердитым, и оттого, что Софья Романовна была очень доброй и никогда раньше не повышала голоса, её слова показались мне какими-то особенно грозными:

— Котлов, сейчас же покинь класс! Ты мешаешь нам заниматься. Погуляй в коридоре и приди в себя!

И я покинул класс… Но не стал гулять по коридору. Нет, я прислонился ухом к замочной скважине и стал слушать. Вот… вот сейчас Витька прочтёт: «Сколько яиц снесёт курица в первый день?» — и весь класс прямо взорвётся от хохота.

Витик-Нытик стал что-то читать по тетрадке; тут я заткнул уши и постоял так минуты две. А когда я вынул пальцы из ушей и снова приставил правое ухо к двери, то услышал добрейший голос Софьи Романовны:

— Пока всё хорошо, Бородкин. Молодец! А как у тебя со второй задачей?

Оказалось, что и со второй задачей у Бородкина всё обстояло вполне благополучно.

Я привык в последнее время к разным чудесам, но тут уж я ничего не мог понять. Как же так? Неужели Витька разгадал мои коварные планы и всё решил сам? Но ведь у него даже нет задачника! А может, он сходил за ним в библиотеку или к кому-нибудь из ребят? Да нет, он строил вчера во дворе вместе со всеми нами ледяную «Шипку».

Мимо прошла нянечка и, покачав головой, сказала:

— Выгнали? Выперли из класса-то? И не стыдно? Эх, увидели бы тебя сейчас твои родители!

Потом она принесла щётку, стала подметать пол и всё никак не могла успокоиться:

— Какие для них условия предоставляют! А они, ироды!..

Я всё продолжал теряться в догадках. И, наверно, совсем бы потерялся, но тут затрезвонил звонок, и школа, которая только что была тихой и будто совсем пустой, вдруг ожила, и зашумела, и запрыгала, и даже запела.

Ребята окружили меня и стали на разные голоса упрекать:

— Это уж слишком, Котелок!

— Подсказывал бы тихонько, а то лезет, как агрессор, вырывает тетрадку!..

— Витька и без тебя всё знал. И вообще надо кончать с подсказками!

— Нет, иногда можно… Но когда товарищ погибает. А тут не было никакой необходимости!

Наташа Мазурина презрительно взглянула на меня. И я прочёл в её глазах знаменитое: «И тебе не совестно?!»

Вышел из класса и Витька. Я сразу подбежал к нему и, забыв даже про оскорбительную записку Нытика, сказал:

— Прости меня, Витя…

Витька, видно, очень обрадовался, что я заговорил с ним.

— За что же прощать? Ты просто сперва перепутал…

— Нет, я не перепутал. Я нарочно послал тебе не те решения.

— Наро-очно? — протянул Витька своим обычным обиженным голосом. Но потом, будто вспомнив что-то важное, спохватился: — Это сперва ты сделал нарочно! А потом ведь ты всё исправил.

— Я исправил?

— Ну да.

— Ничего не понимаю!

— Ты же опустил в почтовый ящик записку. Вот эту. Ты же опустил?..

— Я — записку?!

— Ну да-а…

С этими словами Витька полез в брюки и достал оттуда смятую бумажку. На ней большими печатными буквами было написано: «Вот условия задач, которые нам задали сегодня на дом. Реши сам!»

Дальше шли уже известные мне рассуждения о бассейне, который наполняется тремя трубами, и о путниках, которые вышли навстречу друг другу из пунктов А и Б.

А в самом конце записки стояла подпись: «Сева».

Сева! То есть получается, что это писал я. А я на самом деле этого никогда не писал! В чём же туг дело?

— Я сперва и сам удивился немного, — сказал Нытик. — «Почему, думаю, Котелок стал писать печатными буквами?» Но потом вспомнил, что ты уже писал мне однажды такими же точно буквами.

— Я?! Когда? Это ты мне писал печатными буквами, а не я тебе.

— Нет, ты мне! Ты-ты! Ты-ы-ы! — как-то очень решительно и обиженно заныл вдруг Витька. — Я ведь ту записку тоже храню!

Он помчался в класс и прибежал оттуда через минуту, победно размахивая белым листком.

Мы оба склонились над этим листком и прочитали вслух:

— «Дорогой Витя! Я ничего не могу объяснить тебе подробно, но только знай: я расторгаю наш „священный договор“! Теперь я буду готовить письменные уроки сам. Каждый день сам! И ты делай сам. Это необходимо! Ни о чём меня не спрашивай. Я тебе сейчас ничего не могу объяснить. И вообще не разговаривай со мной целых пятнадцать дней с момента получения этого письма. Если только заговоришь, нам обоим плохо придётся. Потом всё объясню. И почему пишу печатными буквами, тоже объясню! Твой верный друг Сева».

— Но ведь я получил точно такую же записку! — воскликнул я.

— От кого?

— От тебя! Не притворяйся! Ты же писал?

— Не ври-и. Я ничего не писал…

— И я ничего не писал.

— Значит, кто-то… — таинственно прошептал Витька.

— …прислал нам с тобой одну и ту же записку, но только подписал её разными именами! — закончил я.

— Покажи свою, — всё ещё не веря мне, потребовал Витька.

— Я разорвал её.

— Ах, разорва-ал?..

— Ты мне не веришь?! Клянусь… клянусь… — Я никак не мог придумать, чем бы таким поклясться. — Клянусь… Чтоб мне ни разу в жизни в кино не попасть! До самой смерти!

Витька даже вздрогнул от такой страшной клятвы.

— Я верю тебе…

— Так ты, значит, поэтому от меня и отворачивался?

— И ты тоже из-за этой записки?..

— Ну да!

Ох и здорово нас кто-то одурачил! Заставил нарушить «священный договор», а чтобы мы не могли договориться друг с другом и выяснить, что к чему, заставил нас отворачиваться друг от друга. И печатными буквами записки написал, потому что сообразил, что я знаю Витькин почерк, как свой собственный, и он мой так же. Хитро придумано! Это уж действительно какой-то «великий комбинатор» изобретал! Но кто он? Кто он такой? А самое главное, откуда он мог узнать ещё вчера обо всей этой истории с задачками? Ведь о ней не знал никто, кроме меня. Никто на всём белом свете! С ума сойти можно!

Мы с Витькой только затылки чесали.

Мимо прошёл Толя Буланчиков.

— A-а! Друзья встречаются вновь? — сказал он. — Это очень хорошо: дружба, знаете ли, дороже всего на свете!

Но мы даже не обратили на Буланчикова никакого внимания.

Наконец я пришёл в себя и сказал:

— Теперь восстановим наш договор! Ладно?

— Не зна-аю… — протянул Витька. — Мне даже немного, как бы это сказать… понравилось, что ли…

— Что тебе там понравилось?

— Ну, самому, как бы это сказать… задачки решать. И отвечать потом как-то приятнее. Я вот сегодня… И Софья Романовна похвалила! «Молодец», говорит…

— Ну ладно! Мы об этом ещё подумаем, — перебил я Витьку. Потому что об этом и в самом деле стоило немного подумать.

17 декабря

Сегодня председатель совета отряда Толя Буланчиков поручил мне зайти домой к Володе Каталкину и помочь ему по арифметике. Володя уже целых две недели не ходит в школу. У него какая-то очень странная болезнь: воспаление среднего уха. Я до сих пор думал, что у всех людей только по два уха — и оба крайние: одно — левое, а другое — правое. Но, оказывается, у нас есть ещё третье ухо — среднее. Только мы его не видим. Вот оно-то как раз у Володьки и болит…

Сегодня после уроков я отправился к Каталкину. Он живёт в старинном одноэтажном домике. А домик стоит в небольшом садике за забором. Я, когда вижу такие дома, так всегда думаю: здесь вот, наверно, жил до революции какой-нибудь важный барин, князь или даже граф. И по утрам к подъезду подкатывала тройка, а на козлах сидел бородатый кучер и лихо натягивал вожжи. А лакей вскакивал на запятки. И один вот такой граф занимал целый дом, сам ничегошеньки не делал и только своих дворовых гонял с утра до вечера. А сейчас в доме живут, может быть, внуки этих дворовых и крепостных. А граф удрал за границу и работает где-нибудь в Париже официантом в ресторане. Мне почему-то кажется, что почти все дворяне, которые за границу удрали, стали там официантами…

На доме Володьки Каталкина какие-то старинные кренделя, которые, как я узнал, называются вензелями. И две буквы внутри этих вензелей: «Б» и «К». Это, наверно, инициалы князя или графа, который проживал когда-то в этом доме.

От забора на дорожку падают ровные полоски, тёмные и светлые. Шагая по этим полоскам, я добрался до калитки. Но только стал открывать её, как вдруг отскочил от забора и даже одной ногой в сугроб провалился. Во дворе я увидел огромную серо-белую немецкую овчарку. Я ей, наверно, чем-то не понравился, потому что она стала громко лаять и с самым зверским видом рваться мне навстречу.

Собака была, конечно, привязана к столбу, но не цепью, а какой-то очень ненадёжной верёвкой. Верёвка натягивалась прямо как струна, и казалось, вот-вот оборвётся. А надо сознаться, что я с раннего детства боюсь или, лучше сказать, остерегаюсь собак. И недаром! Когда я был ещё в детском саду, меня тяпнула за ногу такая же вот огромная серая немецкая овчарка, и я потом целый месяц ходил на уколы. Помню, живого места на моём животе не осталось.

«Уж лучше поищу другую калитку», — подумал я. Обошёл кругом вдоль забора. Но никакой другой калитки не было. Тогда я стал звать Володю. Я кричал, а собака в это же самое время лаяла, да ещё ветер подвывал ей вовсю — так что Володя меня не услышал.

Я ещё походил, походил вдоль забора, захотел есть, замёрз и поплёлся домой. Володька ведь завтра ещё не собирается в школу, так что я успею оказать ему свою товарищескую пионерскую помощь. А собаку они, может быть, завтра в комнату заберут или привяжут понадёжнее цепью какой-нибудь. Вот позвоню Володьке по телефону и попрошу, чтобы привязали. Хватит с моего живота уколов!

18 декабря

Степан Петрович плохо видит. Но зато он очень хорошо слышит. Когда хлопает парадная дверь и человек только ещё входит в коридор, Степан Петрович сразу узнаёт, кто именно пришёл. И никогда не ошибается.

Сегодня, когда я вошёл к нему в комнату, Степан Петрович спросил:

— Что ты там замешкался, Сева? Я уж минут пять назад услышал твои шаги по коридору. И почему, думаю, он в комнату не идёт?

— Меня соседка ваша попросила помочь. Бак на плиту мы ставили. Она бельё кипятит…

— Ах, бельё? — Степан Петрович поднял очки на лоб и лукаво прищурился. — А я думаю, там, возле двери, собака на верёвке бегает.

Я вздрогнул. Собака? Это Степан Петрович сказал не случайно! Откуда он знает о вчерашней собаке? Откуда?! Ведь рядом со мной никого не было. И никто ничего не видел. Откуда же он знает? И даже о том, что собака бегала не на цепи, а верёвкой была привязана — и об этом знает! Прямо волшебство какое-то! Ни одного дня не проходит без чудес! Ну и жизнь у меня пошла: только и ломай себе голову над всякими загадками! И ничего всё равно не разгадаешь!..

В эту минуту хлопнула дверь в коридоре.

— Наш «главпродукт» пришёл, — сразу сказал Степан Петрович. Это он так Витьку прозвал.

Нытик влетел в комнату, нагруженный пакетами и кульками. На шапке и воротнике у него ещё не растаяли снежинки, а лицо было раскрасневшееся и гордое.

Нытик очень любил рассказывать о своих хозяйственных успехах.

— Я купил вам мандарины, Степан Петрович! Их прямо с юга привезли. На самолёте!.. Только вчера они, может быть, на солнышке грелись, а сегодня мороза попробовали. Здорово, а?

Я воспользовался этим разговором и тихонько, прямо без шапки и без пальто, вышел на балкон. Он был весь покрыт снежным пушистым ковриком. И на перилах тоже лежал снег.

«А может быть, отсюда виден дом Володьки Каталкина? — думал я. — И Степан Петрович всё сверху разглядел?» Но тут же спохватился: да ведь Степан Петрович почти ничего не видит! А может, кто-нибудь другой разглядел отсюда и ему всё рассказал? Но нет, балкон выходил совсем в другой переулок. И здесь тоже было несколько невысоких старинных домиков с кренделями-вензелями над окнами, но того самого, возле которого бегала на верёвке собака, не было.

Я вернулся в комнату. И после того белого снежного коврика долго, вытирал ноги о самый обыкновенный, пёстрый матерчатый коврик, который лежал на полу. На столе валялись оранжевые корки, и Витька весело уплетал мандарин.

— Ты, Сева, выходил на балкон? — спросил Степан Петрович.

— Да… Знаете, захотелось подышать свежим воздухом… День сегодня, знаете, чудесный! Солнечный!

— Мороз и солнце? — Степан Петрович глубоко вдохнул морозный воздух, который прямо хлынул с балкона в открытую дверь.

— Ну, я побежал! — дожёвывая мандарин, сообщил Витька. — Мне ещё надо курицу купить.

Он очень увлекался покупками, хотя ему потом и приходилось отчитываться перед строгой соседкой Степана Петровича, которая упорно называла Витьку не «главпродуктом», а «главфруктом». Соседка упрекала Нытика в том, что он плохо экономит, «выбрасывает деньги на ветер» и «скоро пустит бедного Степана Петровича по миру».

— Я на рынке всегда торгуюсь и никогда не уступаю! — гордо отвечал Витька. — А скупиться мы не можем. Мы должны покупать всё самое лучшее: шефствовать так шефствовать!

Вот и сейчас он собирался мчаться за какими-то курами, которых, как он точно узнал, должны привезти в диетический магазин.

— А сколько яиц снесёт курица в первый день? — тихонько, со смехом спросил я у Витьки.

Он в ответ обиженно надул губы:

— Не забу-уду этого… Никогда-а…

Он уже направился к двери, но Степан Петрович остановил его:

— Хватит на сегодня покупок. Разденься, Витя. И если у тебя ещё есть время, почитай мне, пожалуйста, сегодняшние газеты.

Когда я выходил на балкон без пальто и без шапки, мне совсем не было холодно, а тут вдруг по телу пошли мурашки: «Как же так? Витька будет читать газеты? А я? Это же мой шефский участок!»

— Сева сегодня, к сожалению, занят, — пояснил Степан Петрович. — Ему надо пойти к Володе Маталкину и помочь там. По арифметике, кажется.

— Не к Маталкину, а к Каталкину, — тихо поправил я.

А сам подумал: «Это я сам вчера был Маталкиным, когда от собаки сматывался».

— Кстати… — Степан Петрович снова поднял очки на лоб и хитро прищурился. — Кстати, собака у этих Каталкиных-Маталкиных, по моим точным сведениям, только глотку дерёт понапрасну, а сама даже мясо боится укусить, когда ей в миске обед приносят.

— Степан Петрович, а откуда вы знаете про всё про это: и о собаке и о Каталкине тоже? — спросил я тихо.

Степан Петрович подмигнул мне и своим глуховатым баском пропел на мотив известной арии из оперы «Пиковая дама»:

— Три буквы, три буквы, три буквы!..

«Какие три буквы?» — сперва не понял я. Но уже в коридоре понял. «ТСБ»! Вот какие это буквы!..

21 декабря

Кто же такой «ТСБ»? Я думаю об этом целые дни, с утра до ночи. И даже ночью иногда думаю.

А однажды мне приснился страшный великан в чёрной маске и длинных чёрных перчатках до локтей. Он подкладывал мне в парту самого настоящего живого крокодила. Я хотел убежать, но, как это всегда бывает во сне, не мог двинуться с места. А в ушах у меня почему-то звучал преспокойный голос нашей Анны Рудольфовны:

«А как будет по-немецки „крокодил“? Не знаете, Котлов? Я так и знала, что вы не знаете. Запомните, если вам не трудно, что „крокодил“ по-немецки будет: „ТСБ“, „ТСБ“…»

От всей этой чертовщины я проснулся и увидел над собой испуганное, и, как всегда, очень странное без очков, лицо Димы.

— Ты не заболел? Что с тобой, Котелок?..

Странный всё же человек наш Дима: то грозится выкинуть мою раскладушку в коридор, где от дверей холодным ветром дует, а то о здоровье моём беспокоится! И всегда он так: то хороший, добрый, а то злится и ко всему придирается!

Ах, если бы он знал, что происходит с его младшим братом, если бы он только знал!..

И как странно ведёт себя этот «ТСБ»: иногда он помогает мне, подсказывает разные хорошие мысли, а иногда вмешивается в дела, которые его вовсе не касаются, и срывает мои самые лучшие планы. Ведь это он, я теперь уверен, что это он, переложил нашего колючего Борьку-Нигилиста из мухинской парты обратно в мою собственную. И это он послал мне и Витьке те самые записки и добился-таки, что мы целых три дня не разговаривали друг с другом. И, может быть, это он доложил Степану Петровичу об истории с собакой, которая «только глотку дерёт понапрасну, а сама даже мясо боится укусить, когда ей в миске обед приносят». Всё это он!..

А кто «он»? Не знаю. И думаю об этом всё время — до того, что даже не слышу на уроках, о чём рассказывают учителя. Позавчера, например, учитель истории сказал вдруг:

— Котлов, закончи мою мысль!

Но я не мог закончить его мысль, потому что не слышал, с чего она началась.

И в тот же день после уроков мы с Витькой собрали в ванной комнате экстренный совет. Мы твёрдо решили выяснить, кто такой «ТСБ» и почему он вмешивается в нашу жизнь.

— Пусть лучше и не помогает нам, и не портит наших планов — пусть вообще не лезет в чужие дела! — решительно заявил я.

Витька высказал мысль, что здесь, быть может, орудует не одно лицо, а какое-нибудь тайное общество или союз. В общем, какая-нибудь организация, а «ТСБ» — её сокращённое название.

— Давай попробуем расшифровать это название, — предложил я.

Мы сели в разных углах комнаты, наморщили лбы и только время от времени вскакивали как сумасшедшие и выкрикивали:

— «Тайный Совет Бандитов»!

— «Тёмное Сообщество Бездельников»!

Но потом мы вспомнили, что многие советы «ТСБ» были как раз очень деловыми и даже полными — при чём же здесь бездельники и бандиты?

И мы стали искать совсем в другом направлении. Расшифровывая загадочные три буквы, мы поочерёдно выкрикивали:

— Твёрдость! Смекалка! Бесстрашие!

— «Тайный Сигнал Барабанщика»!

— Это вот похо-оже!.. — обрадовался Витька.

— На что похоже?

— На то, что нужно!

— Ни на что это не похоже. Просто бессмыслица: какой-то сигнал, какой-то барабанщик…

— И зачем ему вдруг барабанить? Давай дальше!

— «Трое Смелых Борцов»!

— «Трест Самых Благородных»!

Так могло бы продолжаться до бесконечности: до самых «Последних известий» или даже до сводки погоды. Но когда вспотевший от напряжения Витька, глядя куда-то вдаль бессмысленными глазами, выпалил: «Товарищество Свободных Библиотекарей», я сказал:

— Довольно! Хватит! Мы с тобой уж, как это говорится, до точки дошли. Такую ерунду стали пороть, что слушать противно. «ТСБ» — это, вернее всего, никакая не организация, а первые буквы имени, отчества и фамилии. Понял?

— Чьи буквы?

— Если бы я знал чьи, так и отгадывать было бы не нужно. Давай соображать. Давай анализировать все, даже самые мелкие факты, как это делал Шерлок Холмс?

— Дава-ай…

— Человек, который подсовывает эти записки, знает обо всех наших отрядных делах и обо всех наших планах. Так?

— Та-ак…

— Он даже знает, какие именно нам задачки на дом задали. Он так и написал даже: «не вам», а «нам задали». Значит, он учится в нашем классе! Это ясно?

— Я-ясно…

— Кто у нас в классе есть на букву «Б»? Бородкин, то есть ты…

— Я-я…

— Ты сразу отпадаешь: тебе никогда в жизни не придумать таких дел, какие нам этот «ТСБ» подсказывает.

— Ну да-а, не приду-умать!.. — заныл Витька.

Но я, не обращая на него никакого внимания, продолжал:

— Дальше идёт Балбекова… Она тоже отпадает: во-первых, девчонка, а во вторых, её Нинкой зовут. А у нас первая буква — «Т». Остаётся Буланчиков.

— Но ведь его Анатолием зовут.

Витьке почему-то очень хотелось, чтобы и Буланчиков тоже отпал. Но я этого не допустил:

— Анатолий!.. А уменьшительно-то как будет? Толька! Мы его так и зовём. Это когда вырастет, его будут Анатолием величать. Значит, остановимся на Буланчикове… Чует моё сердце, что это он нас и разыгрывает! Сам подкладывает мне записочки — и сам же потом насмехается: «Гений! Золотая голова! Гордость отряда!..»

— Издевается, значит? — посочувствовал мне Витька.

— Вот именно! И он один про Володьку Каталкина знал. Это же он поручил мне навестить его. Поручил, а сам, наверно, коварно и тайно сзади шёл, всё подсмотрел и потом Степану Петровичу рассказал.

— А что рассказал? — всполошился Витька: я ведь его не посвящал в историю с собакой.

— Да так… ничего особенного… Про собаку…

— Про какую собаку?

— Да там про одну. Я, в общем, вспугнул её… Она сорвалась с цепи и убежала.

— А потом вернулась?

— Потом вернулась.

— Ясно! Собака ведь всегда находит хозяина. А Толька, значит, всё это видел и растрепал?

— Ну да…

— Завтра мы его разоблачим! — решительно заявил Нытик.

— Погоди. Надо ещё узнать его отчество. Может, не подходит?

На следующий день утром, ещё до уроков, я подскочил к Тольке Буланчикову и прямо в упор взглянул на него. Толька как-то вздрогнул и слегка попятился в сторону. «Ага! Смущается! Совесть заговорила!..» — подумал я и, не отводя глаз, спросил:

— Как зовут твоего отца?

— Моего папу? А что?

— Как зовут твоего отца, я спрашиваю?!

— Сигизмундом Ивановичем…

— Всё! Есть! Попался! Значит, ты — Толя Сигизмундович Буланчиков?! Попался!

— Кто? Мой папа?

— Не выкручивайся! Оставь своего папу Сигизмунда! Всё ясно: он составляет вторую букву! Значит, ты и есть «ТСБ»? Ха-ха-ха! Всё ясно!..

Толя слегка побледнел, глаза у него сделались круглыми, и он зашептал:

— Успокойся, Севочка… Ну хорошо, хорошо… Допустим, что я попался! Что я этот самый «БСТ»…

— Не «БСТ», а «ТСБ»!

— Ну пусть «ТСБ»… Допустим… Только не волнуйся, пожалуйста…

— Что ты меня успокаиваешь? Попался?!

— Ну, допустим… Только не волнуйся!

— Ага, сознался! Сам сознался! Значит, это ты подкладывал ко мне в парту ежа. А потом ещё насмехался? И записки всякие!..

— Ну, допустим. Допустим, что я действительно… так сказать, подкладывал… И ежа, и носорога, и кого хочешь! Только успокойся, успокойся, Севочка. Успокойся, Котелок!

— Не успокоюсь!

— Тогда пойдём с тобой вниз. На минутку… Там, знаешь, на первом этаже есть такой маленький и очень уютный кабинетик. И там такая милая-милая женщина, в таком белом-белом халате. Наш доктор… И она…

— Сам иди к доктору! И ещё куда-нибудь подальше! — крикнул я и побежал в класс, потому что уже зазвенел первый звонок.

Толя вошёл в класс вместе с учителем истории. Историк, очень строгий и никогда не улыбающийся, вдруг как-то жалостливо посмотрел на меня и сказал:

— Котлов, может быть, ты хочешь пойти домой? Может быть, ты переутомился?

Переутомился! Это слово и на перемене все шёпотом повторяли за моей спиной. А наша умная и сознательная Наташа Мазурина упрекала Тольку Буланчикова:

— Мы сами виноваты. И, в первую очередь, ты как председатель совета отряда. Ты не проявил чуткости… Навалились на него всем классом: «Давай нам гениальные идеи! Котелок придумает! Сева подскажет!..» Вот он и не выдержал…

Все в этот день смотрели на меня очень сочувственно, перешёптывались за моей спиной. Все предлагали проводить меня на первый этаж, к милой женщине в белом халате. Я один (Витька, как нарочно, заболел вирусным гриппом) пытался объяснить всему классу, что я вовсе не переутомился, что мне не от чего было переутомляться, пытался рассказать ребятам про историю с «ТСБ», и с ёжиком Нигилистом, и с полевым биноклем, который неизвестно кто прислал мне и неизвестно кто унёс из моей парты… Но ребята не дослушивали до конца, с жалостью смотрели на меня и тут же, как-то очень быстро со всем соглашаясь, кивали головами.

— Да, да… Мы понимаем, мы верим… Ты прав, Севочка. Только не волнуйся, пожалуйста. Только успокойся. Хочешь, мы проводим тебя домой, к маме?

— Сами идите домой! Я совершенно здоров!..

Когда я в десятый или в двадцатый раз выкрикнул это, то услышал, как Наташа Мазурина тихо и грустно сказала за моей спиной:

— Первый признак! Все безумные считают, что они абсолютно здоровы. Надо принимать меры, ребята! И действовать быстро, по-пионерски!..

Я не дал им действовать «по-пионерски» — я вырвался и удрал домой. «Завтра вот покажу им все записки, в правом уголке которых стоят прямые печатные буквы „ТСБ“, тогда узнают, кто из нас сумасшедший, а кто нормальный!»

22 декабря

Наша соседка Калерия Владимировна очень любит читать книжки про сыщиков и про всякие страшные приключения. Книги эти почти всегда старые, какие-то пожелтевшие и состоят из отдельных листочков. Калерия Владимировна читает их всюду: и у себя в комнате, и на кухне, над газовой плитой, когда обед варит, и даже в ванной комнате, когда моется. Муж её, агроном Клячин, часто кричит ей из коридора:

— Калера, не смей читать в ванне: ты получишь разрыв сердца!

— Да, я когда-нибудь получу разрыв сердца, — говорит наша соседка, — но не от горячей воды, а от этих острых, захватывающих сюжетов! Мне ведь, поверьте, кажется, что я сама общаюсь с разными Шерлоками Холмсами, беседую с ними и даже пью их горячий грог! Умели же раньше писать!..

Я не очень-то верил, что Калерия Владимировна хочет общаться с сыщиками, потому что она ужасная трусиха. Все эти старые романы до того запугали её, что она вздрагивает от каждого шороха на кухне и сразу хватается за сердце. А по ночам запирает свою дверь сразу на три крючка.

Недавно Калерия Владимировна распустила по всей квартире слух, что на чердаке, который находится прямо над её комнатой, «происходит что-то непонятное».

— Там кто-то орудует! — заявила Калерия Владимировна. — Каждую ночь я слышу вздохи и крики о помощи.

— Почему же вы не бежите на помощь-то? — удивилась старушка тётя Паша.

— Меня не пускает муж. Он удерживает меня. А то бы я…

— Сам тогда пусть оденется да и сходит наверх. Или хоть в милицию позвонит, — не унималась тётя Паша.

В общем, Калерия Владимировна в конце концов добилась того, что все наши соседки перестали развешивать бельё на чердаке. А одна соседка, у которой там стоит бочонок с кислой капустой, даже сказала:

— Пусть сгниёт моя капуста! Не пойду я туда, раз там кто-то орудует!

Я посмеивался над нашими соседками… Но посмеивался только до сегодняшнего дня. А сегодня, ровно в 3 часа 20 минут, мне стало не до смеха.

Я получил по почте заказное письмо. Адрес и само письмо были опять напечатаны на пишущей машинке. И на той же самой! Уж теперь я отличу этот шрифт из тысячи. Буква «Л» бледно получается. В записке было вот что: «Как только стемнеет, поднимись на чердак. Приходи туда один. Доберись до самого дальнего левого угла, и там, под бочонком с капустой, лежит для тебя очень важное письмо. В нём — раскрытие всех тайн! ТСБ».

Не знаю уж, как это получилось, но только я сразу отправился на кухню и стал расспрашивать Калерию Владимировну о нашем чердаке и о том, какие оттуда по ночам доносятся звуки. Соседка страшно обрадовалась и начала рассказывать мне про таинственный чердак: и про всякие шорохи и о криках тоже. Оказывается, сегодня ночью она видела, как с чердака спустили сразу несколько верёвок. Эти верёвки даже задели её подоконник и чуть было не свалили вниз банку с маслом, которая стояла за окном.

«Ободрённый» этим рассказом, я вернулся в комнату. Мне показалось, что из окон сильно дует и что вообще в комнате как-то прохладно. Я плотно закрыл форточку и проверил отопление — трубы были не горячие, а прямо-таки раскалённые. Тогда я с возмущением подумал: «Неужели мне страшно? Неужели я боюсь? Нет, я не трус! Я не похож на Калерию Владимировну! Но кто же всё-таки мог спустить с чердака верёвки? И зачем?»

Я вспомнил, что жестокие восточные дари иногда сбрасывали по ночам свои жертвы из окон башен прямо вниз, в бушующие потоки. А может быть, эти самые… Ну, которые орудуют на чердаке, спускают свои жертвы вниз на верёвках? При помощи какой-нибудь лебёдки? Техника ведь с тех пор, когда жили жестокие восточные дари, очень сильно шагнула вперёд.

Я уже десять раз перечитал записку, подписанную всё теми же тремя непонятными буквами. Я выучил её всю наизусть! «А может, захватить с собой Витика-Нытика? — .думал я. — У них ведь там, на нижних этажах, не слышно, как на чердаке „кто-то орудует“, он ничего про это не знает — и не будет бояться», Но захватывать с собой Нытика было никак нельзя — ведь в записке было ясно напечатано: «Приходи туда один». Да я к тому же вспомнил, что Нытика угораздило заболеть вирусным гриппом.

«А вообще, может, не ходить на чердак? — подумал я. Но тут же спохватился: — Нет, нельзя! Ведь если этот „ТСБ“ добрался уже и до Степана Петровича, он обязательно сообщит ему, что я струсил, и тогда Степан Петрович снова будет презирать меня. И ещё сильней, чем из-за этой горластой немецкой овчарки!»

Зимой рано темнеет. Уже в пять часов в окнах домов зажглись огни. А я нарочно не зажигал свет, чтобы убедить себя, что вечер ещё не начался. Я всё тянул, тянул… Но без конца тянуть было невозможно: скоро должна была прийти с работы мама. А я ещё не сделал никаких уроков: всё о чердаке думал. Ну, а если мама узнает, что я не прикасался к урокам, она меня не то что на чердак — и в коридор-то не выпустит. В общем, надо было решиться…

И я решился!

Я вышел через кухню на чёрный ход. Дверь я на всякий случай оставил приоткрытой: если что-нибудь случится, буду кричать — и пусть бегут на помощь!

На чердак вела узкая винтовая лестница. Я стал медленно подниматься по ней. Всё время я натыкался на какие-то старые вёдра, которые со страшным грохотом скатывались вниз, и на какие-то разбитые горшки, и на доски. Один раз я чуть было не вскрикнул: прямо под ногой у меня было что-то мягкое и, как мне показалось, тёплое, живое… Я потрогал это «мягкое» рукой, и оказалось, что это я наступил на рукав от старой телогрейки. Как здесь оказался этот рукав? Может быть, это всё, что осталось от смельчака, который дерзнул подняться на чердак до меня? Ещё через минуту я с ужасом наткнулся на чей-то сапог. Всё ясно: и это остатки того же самого смелого безумца!..

В этот самый момент снизу раздался визгливый голос Калерии Владимировны:

— Безобразие! Дверь за собой не закрывают! Заморозить хотят!

Дверь с шумом захлопнулась, и на чёрном ходу сразу стало темным-темно.

Ужасный страх охватил меня. Сердце колотилось очень сильно. Но никакого выхода не было: надо было Идти вперёд или, вернее сказать, наверх. И я быстро пошёл: будь что будет!

Под низкими сводами пахло чем-то кислым или даже солёным. И вдруг я вскрикнул: какой-то саван белел справа от меня. Я закрыл глаза руками и сделал несколько шагов в сторону этого савана, а когда открыл глаза, то чуть было не расхохотался: на верёвке, рукавами вниз, болталась чья-то белая ночная рубашка.

На верёвке, рукавами вниз, болталась чья-то белая ночная рубашка.

Видно, не во всех квартирах знали о страшных событиях, которые происходили у нас на чердаке, и некоторые хозяйки ещё продолжали развешивать там своё бельё.

«Ну, раз женщины не боятся сюда ходить, так можно ли бояться мне, мужчине?!» — подумал я и сразу направился в дальний левый угол, где было особенно темно и сыро. Я протянул руки вперёд, чтобы не наткнуться в темноте на какую-нибудь балку или на низкие деревянные перекрытия.

Неожиданно руки мои обхватили что-то холодное и сырое. Бочка! Вот она, бочка с кислой капустой, которая протухнет здесь из-за страшных рассказов Калерии Владимировны! Именно здесь, под этой самой заброшенной бочкой, и должно находиться письмо. Я нагнулся, пошарил рукой и сразу нащупал конверт. Я вынул его из-под бочки и хотел тут же вскрыть, но кругом было темно, и я мог как-нибудь случайно вместе с конвертом порвать и само письмо, в котором заключалось «раскрытие всех тайн».

Я быстро направился к разбитому окну. Возле него было холодно, но я от волнения не замечал ни холода, ни снежинок, которые садились мне на лицо и сразу таяли. На конверте уже не печатными буквами и не на пишущей машинке, а самым обыкновенным и каким-то очень знакомым мне почерком было написано: «Севе Котлову (лично)». Я разорвал конверт и с волнением прочитал вот что:

«А ты, оказывается, не такой уж трус, Котелок! А я-то думал, что ты у нас совсем прохудился! Ну что ж, допустим, что история с собакой была просто случайностью.

Получай же, младший Котелок, награду за свою сегодняшнюю храбрость! Я раскрою перед тобой все секреты, которые так мучают тебя и чуть было не довели до врача-психиатра. Это уж слишком! И поэтому я больше не буду мучить тебя.

Знай, что три таинственные буквы „ТСБ“ обозначают вовсе не название какой-нибудь тайной организации и не инициалы каких-то твоих товарищей-одноклассников, на которых ты совершенно напрасно орал. „ТСБ“ — это значит: „Твой старший брат“. А так как брат у тебя всего-навсего один — значит, это я и есть: Дима!

Когда вы с Витькой ломали себе голову и никак не могли раскусить три загадочные буквы, вы там случайно выкрикнули: „Тайный Сигнал Барабанщика“! Можно, пожалуй, и так расшифровать. Ведь каждый раз, когда ты сбивался с дороги, я начинал бить в барабан: старался подать тебе тайный сигнал тревоги.

Да, это я переложил ежа обратно к тебе в парту. Это я бросил в почтовый ящик Витику-Нытику условия задач, которые вам задали на дом. И я послал вам обоим одинаковые записки с разными подписями. Я, как видишь, пытался срывать все твои нехорошие, нечестные планы.

Это я, конечно, тот самый сосед Степана Петровича, который интересуется астрономией. Это я взял у него бинокль и, не без помощи папы, переслал его тебе вместе с той самой запиской. Ну как, увидели искусственный спутник? Это я на переменках, когда ты убегал в буфет, подкладывал тебе в парту бумажки с разными предложениями и советами. Я, выходит, не только мешал тебе, но и помогал немножко. Да, я старался помочь тебе во всех твоих хороших, честных планах и затеях.

Теперь остаётся объяснить самое главное: откуда я узнавал заранее обо всех твоих замыслах? Да очень просто: из твоего собственного дневника! Ты ведь сам просил меня иногда заглядывать в эту тетрадку, проверять, правильно ли ты ведёшь дневник. Забыл уже?»

И как это я в самом деле забыл об этой своей дурацкой просьбе? И как не додумался до такой простой вещи, что из дневника можно узнать обо всём, что я сделал, и даже о том, что хочу сделать завтра, или послезавтра, или вообще в будущем?!

Дальше Дима писал:

«Ты ведь часто почитываешь мой дневник, а я вот почитывал твой. Только ты не догадался разыграть меня, хоть тебя и называют некоторые „великим комбинатором“. А я догадался! Очень рад, если этот небольшой розыгрыш пойдёт тебе на пользу! С приветом „ТСБ“, то есть твой старший брат Дима».

Вдруг я вздрогнул: с треугольным чердачным окном, со стороны улицы, поравнялась чья-то голова в шапке-ушанке. И тут же скрылась. Что это? Неужели Калерия Владимировна была права? Я выглянул в окно — и у меня защекотало в носу от смеха. К крыше нашего дома была прикреплена самая обыкновенная лебёдка, от неё вниз шли металлические канаты, на которых в люльке преспокойно разъезжал штукатур. Он приводил в порядок облицовку нашего дома. Так вот каких верёвок испугалась ночью Калерия Владимировна!

И тут уж все мои страхи сразу рассеялись. Как это смешно, что я испугался какого-то несчастного рукава от старой телогрейки и рваного сапога! Да ведь некоторые наши жильцы выбрасывают на «чёрную лестницу» всякий ненужный хлам, домоуправ даже хотел оштрафовать их за это. Как же я забыл? С перепугу, наверно. Эх, младший Котелок! Знал бы об этом Дима!.. Уж он бы тогда не начал своё письмо словами: «А ты, оказывается, не такой уж трус!» Но он об этом не узнает: я не буду больше держать свой дневник на столе. Я спрячу его куда-нибудь подальше! Хватит с меня розыгрышей! Довольно!..

23 декабря

Сегодня я кончаю писать свой дневник. Это ведь, оказывается, очень опасное дело: все могут узнать мои мысли и про все мои поступки тоже. Нет, не хочу!

Писать про себя только одно хорошее, то есть писать неправду, совсем неинтересно. Это мама правильно говорила. А описывать всё, как есть на самом деле, очень опасно.

Ведь если этот дневник через много-много лет будут читать мои дети и внуки, они скажут: «Ишь ты, какие номера откалывал в детстве наш папа (или дедушка)!» И тоже начнут вытворять что-нибудь похожее. И это будет, как говорится, непедагогично!

А если я стану когда-нибудь знаменитым человеком и мой дневник попадёт в музей, то и тогда тоже получится нехорошо. Люди будут читать в музее эту тетрадку и говорить: «А ведь и у него тоже были недостатки. Прямо как у наших детей… Кто бы мог подумать!»

Нет, я не буду больше вести дневник! А эту тетрадку разорву на мелкие клочки или даже сожгу где-нибудь в печке.

Дима, правда, говорит, что есть ещё и другой выход: не думать и не делать ничего такого, о чём стыдно было бы писать в дневнике и за что могли бы насмехаться надо мною мои будущие дети и внуки.

— Поборись со своими недостатками! — сказал Дима.

Может, я и поборюсь… Но это ведь не так-то легко! А пока я ещё не поборол, не победил своих недостатков, обойдусь без дневника. Так я решил. И пусть «ТСБ», то есть Дима, говорит всё, что хочет!..