После той трагической 'прогулки' что-то в душе доктора надломилось. Каждое утро Леонид Сергеевич безропотно отправлялся в лаборатории. На шестом десятке он чувствовал себя 'хвостатым' по всем предметам студентом. Нагромождение неведомых приборов, китайская грамота цифр и терминов заставляла втягивать голову в плечи. Вопросы его оставались наивными, а рассуждения сначала веселили аномалийщиков, потом начали злить. Даже выглядел теперь седовласый Илья Муромец нелепо – сгорбился, походка стала неуклюжей и суетливой, в глазах застыла неуверенность. Уже несколько раз Рахматов замечал, что от Бердина пахнет перегаром. Рушан всерьёз задумался, уж не своеобразный ли юмор продемонстрировал жестокосердый Универсум, указав этого далёкого от Большой Игры эскулапа. Нарастало изматывающее чувство вины и нехорошей унижающей жалости. Именно эта жалость гнала вечерами Рахматова в роскошные апартаменты, выделенные доктору. Тот встречал без энтузиазма. Визиты, скорее, терпел и не мог скрыть стыдливой радости, когда незваный гость уходил.

Как-то раз Рушан застал Леонида Сергеевича безобразно пьяным. Доктор сидел у лёгкого, с изогнутыми ножками столика и рассеянно блуждал взглядом по зависшим над голографом моделям. Перед ним стояла почти опустошённая бутылка. Отчего-то контраст между неповоротливым Муромцем и изящным столиком заставил сердце сжаться. Они были такими разными, что, казалось, их выдернули из чуждых друг другу миров. Бердин знаком пригласил садиться. Ни слова не говоря, поискал что-то глазами и, не найдя, плеснул из бутылки в тонкую фарфоровую чашку.

– Водка? – осведомился Рахматов, понюхав прозрачную жидкость. Вопрос он задал, чтобы разрушить неловкое молчание – ответ и так был начертан на бутылке большими золотыми буквами.

Бердин кивнул.

– Во всём надо находить свои плюсы, – сказал он угрюмо. – Всю жизнь руки берёг, чтоб тремора не выдали. Теперь зачем они мне?

– Полагаете, если человек не хирург, трясущиеся руки для него в самый раз? – спросил Рушан, отставляя угощение.

Протестовать Бердин не стал. Тяжело поднялся и достал из шкафа стопку бумажных листов. Они оказались чистыми, но сплошь зияли многочисленными проколами.

– Вот, – в пальцах доктора блеснула большая игла. – Сколько колоть?

– Что? – Рушан непонимающе уставился на Бердина.

– Сколько страниц проколоть этой иглой? – старательно выговорил тот.

– Четырнадцать, – назвал первое пришедшее на ум число Рахматов. Спорить с пьяными он не любил.

Бердин аккуратно воткнул остриё в пачку и, подумав, едва приметным движением ввёл иглу чуть глубже.

– Считайте. – Леонид Сергеевич отвернулся, словно результат его нисколько не интересовал.

Рахматов снял нанизанные на иглу страницы и перебрал по одной.

– Четырнадцать, – выдохнул он поражённо.

– Так-то вот… – Доктор с ненавистью глянул на свои руки. – Не уходит. Помнят… А другого ничего не могут.

– Зря вы себя мучаете, Леонид Сергеевич, – пробормотал Рахматов и взял наполненную наполовину чашку. Выпил. Бердин тоже хлебнул из своей рюмки. На гостя не смотрел. Снова повисла саднящая тишина. Рушан исподлобья наблюдал за бывшим Ильёй Муромцем и старался отогнать внезапно ударившую мысль. Точнее не мысль, а Знание – благословение и проклятие своей интраморфной природы. – О чём вы сейчас думаете, доктор?

Бердин поднял голову. С помятого лица внезапно сверкнули совершенно трезвые глаза.

– Действительно хотите знать?

– Да.

– Я думал о Руслане.

– Скучаете? – Опять вопрос был глупым, но другого не нашлось.

Бердин потёр ладонью лоб.

– Всё понимаю. Я видел, что такое законы иной реальности. Видел, каковы ставки в игре ФАГа. Но, когда прихожу в лаборатории, смотрю на реконструкции Земли с проросшими нагуалями… Только не сердитесь, дорогой Рушан! Я сейчас пьян, мне можно. Вспоминаю другое. Не могу думать о всех этих универсумах, доменах, архитекторах… о ком там ещё? Думаю о ней. И о других тоже. Поймите правильно, я просто не умею мыслить иначе! Мой мозг, как и мои руки – он так настроен. Я люблю музыку, но не в силах написать самой незамысловатой мелодии! Уважаю ваш труд, но не способен стать частью этой огромной работы, впитать её в себя, постичь и раствориться в ней. Я как чужеродная ткань, отторгаюсь, отмираю!

– Леонид Сергеевич, – Рахматов наклонился над столом и сжал безвольно лежащую кисть доктора – прошло слишком мало времени. Вы десятилетиями оперировали и лечили, вряд ли перестроитесь так скоро. Это нормально. Задумайтесь, разве только болезни уносят жизни ваших Петровых и Сидоровых?

Бердин выдернул руку и вдруг заговорил поспешно, жарко, точно боясь, что сейчас его остановят.

– Понимаете, дело в чём, опухоли делятся на доброкачественные и злокачественные. Но прогноз зависит не только от степени злокачественности. Вы слышали когда-нибудь про капсулированные образования? Я сейчас объясню… – Говорил он долго. Расхаживал по комнате, бурно жестикулируя, потом бросался что-то чертить на истыканных иглой страницах. Рахматов не слушал, смотрел со всё возрастающим сочувствием. Наконец, Леонид, отдуваясь, упал в кресло. – Но нет Авдотьева, – прохрипел он – улетел. Просто взял и всё бросил. На полпути. Я просил его, умолял! Вот хожу сейчас по вашим лабораториям… а ведь вы сумели бы. Не могу не думать про эти чёртовы капсулы! Если бы… Впрочем… – Доктор сник столь же внезапно. – Зачем я всё это вам говорю? Простите.

Бердин снова замолчал, уставившись в одну точку.

Разговор со Щёткиным был тяжёлым. Аристарх смотрел на Рахматова чёрными амбразурами глаз – вот-вот выстрелит.

– Не ошибаюсь, – твёрдо сказал Рушан. – Бердин себя убьёт, у него уже запущен механизм самоуничтожения. Не стану утверждать, что он наложит на себя руки, но и этого не исключаю. Я интраморф, не могу объяснить, просто знаю. Я чувствую людей, живущих не свою жизнь. Они, как те Конструкторы, не справившиеся с поставленной свыше задачей – самоликвидируются. Потому что становятся не нужны, понимаете? Ничего нет мучительней, поверьте. Когда я говорил с Бердиным, кончиками нервов ощущал, что это такое – пустота, никчёмность, слом всего мира… – Снова Рахматову не хватало слов, как не хватало их для объяснения собственной ничтожности и всемогущества в Великом Ничто. – С этим никто не способен справиться.

– Вероятно, Леониду Сергеевичу необходимо отдохнуть, развеяться. Всё-таки в его возрасте начинать всё заново довольно сложно. – Известие Рахматова для президента ВКБГА было, как гром среди ясного неба.

Рушан отрицательно затряс головой.

– Нет, здесь другое. Это нельзя изменить! Не могу сказать, когда и что пошло не так. Возможно, когда он избрал медицину, а не… наш профиль. Может быть, не так сложились гены, не те книги читал, свернул не туда… Я не зна-ю! Он указан, но он не тот. Выбор у нас небольшой – или мы его отпускаем, или очень скоро его не станет.

– Капризы институтки! – скулы Щёткина обрели углы. – Вы понимаете, о чём просите?! Отпустить Несущего! Шанс!

– И всё же я думаю, лучше отпустить Несущего, чем убить, – мрачно заметил Рахматов. – Да, Бердин – Несущий, но где-то закралась ошибка. Мы ничего не можем с этим поделать. Можем только принять.

Аристарх долго что-то чертил в блокноте. Потом спросил:

– Значит, всё зря?

– Мы требуем от него невозможного, – ответил Рушан. – Для него человечество это Иванов, Петров, Сидоров. Иначе он не умеет.

– Кто такие? – оживился Щёткин, но тут же понял, о чём речь, и отодвинул блокнот. – Чёрт с ним, пусть летит.