В Дарьино тоже наступил вечер. В это время года сумерки сгущались быстро.

Как только солнце закатывалось, сразу резко холодало, тающий снег снова схватывался, хрустел под ногами, как будто возвращалась зима. Переругиваясь, хрипло и долго лаяли собаки. То тут, то там вспыхивали загорающиеся окна, вытягивались по палисадникам и дорогам длинные тёмно-синие тени.

Вера и Михаил уже поужинали, теперь укладывались спать. Как обычно, они всё делали молча, молча расстилали постели, молча раздевались, ложились, потом неподвижно лежали в мучительной тишине.

– Я так больше не могу, Миш, – вдруг жалобно сказала Вера. Она говорила негромко, но сам звук голоса производил странное впечатление, как будто внезапно на полную катушку врубили радио.– Мы с тобой, считай, почти полгода не разговариваем…Михаил ответил далеко не сразу, сначала вообще думал промолчать:– А о чём говорить, всё уж сказано.Вера привстала на кровати, повернулась к нему, угадывая в темноте его лицо.– Ни в чём я перед тобой не виновата. А если и виновата, то ты либо меня прости, либо если не можешь, то давай разойдёмся. Так жить больше нельзя. Это и для тебя мука, и для меня… Мне и работа не в радость, и всё не в радость… Да и ты через день выпивши…В голосе её зазвенели слёзы. Она замолчала, прислушалась.С его стороны доносилось тяжелое мерное дыхание, больше ничего, ни звука.Вера в отчаянии откинулась обратно на подушку. Всё было бесполезно, она не могла пробить эту стену. Неужели это давящее, сводящее с ума молчание – все, что ей осталось?!

Вдруг тихо прозвучали глухо сказанные два слова: – Иди сюда!Вера испуганно приподнялась, ей показалось, что она ослышалась.– Ты что, Миш?На этот раз услышала вполне отчётливо.– Иди!Вера обмерла. Она совсем была не готова к этому. Вот так, внезапно, после полугодичного молчания…– Я так не могу… – пролепетала она.И ничего не услыхав в ответ, призналась:– Я боюсь, Миш…– Иди, говорю, – настойчиво произнёс он.Вера не двигалась.Руки похолодели, тело отказывалось подчиняться. Она вдруг превратилась в маленькую робкую девочку, которую выгоняли наружу из тёплого спасительного убежища.– Я ребёнка хочу, – гулко донеслось с того конца комнаты. – Пока не старый… Роди мне сына…

Вера встала. Забыв про тапки, пошла босиком по холодному полу. Шла к его постели, будто поднималась на эшафот. Наконец нащупала край, присела. Он приподнял одеяло, и она скользнула, легла рядом, чувствуя, какие ледяные у неё ноги, и стараясь не касаться его этими ледяными ногами.– Я боюсь, Миш… – снова шёпотом повторила она. – Я…Он не дал ей договорить, единственной рукой резко задрал рубашку, раздвинул ноги.Вера задохнулась, вся закаменела, напряглась от грубого прикосновения. Она не узнавала его руку, это была совсем не та рука, что когда-то ласкала её.Слёзы, чёртовы слёзы, опять без спроса покатились по лицу, обжигая щёки.

Вера повернулась, обняла его, прижалась всем телом, впитывая знакомый родной запах, чувствуя бедром, как напрягается, крепнет, растёт у него в паху. – Сядь! – хрипло приказал он, откидывая одеяло.Она приподнялась, уселась верхом, с тяжким стоном-выдохом впустила его в себя и начала медленно двигаться вверх и вниз.Она ждала его слов, тех самых интимных слов, которые он так любил произносить в подобные моменты. Она так нуждалась в них сейчас.Но слов не было.