Рассказ

Все утро, пока в затопленной делянке колхозники связывали кошмы в плот, над водой держался туман, и лес, стоящий невдалеке, был виден смутно, как сквозь запотевшее стекло. Но к полудню туман рассеялся настолько, что глаз уже различал стволы и сучки крайних деревьев. На воде, затемненной отражением леса, отчетливо выделялись плавающие коряги с лишайниками на рогулинах, плахи и разный в пенку сбившийся мусор. Весь этот буреломный хлам был окантован золотой нитью солнечного отблеска, и над ним толклась мошкара. Ее рои, пронизанные лучами, янтарно светились. Еще только зацветали осина с ивой да ольха набирала красноту, а уж куковала кукушка, и ей весело вторил звонким щебетаньем зяблик.

— Диву даться! — толковали между собой колхозники о теплой ранней весне, которая при благотворном чередовании дождичков и ведра в короткий срок сокрушила зиму. И, словно захмелевшие от обилия света и вешней красы, они не спеша работали на плоту. Хотя им предстоял немалый путь до села, но день был долог, и никому из всех семерых не приходило в голову, что может нарушиться эта легшая на воду кроткая тишина.

Из делянки плот погнали, отталкиваясь баграми. Вывели через старые поруби на главную просеку. Здесь глубина достигла в полбагра, что вызвало неудобство в работе. Пришлось спустить лодку, положить в нее пятипудовый якорь, привязать к кольцу якорного стержня конец снасти, заплыть метров на двести, сбурив якорь, за снасть подтягиваться вперед. Такой способ продвижения доставлял много хлопот. Но бодро настроенным колхозникам это было ни к чему, они еще дружнее действовали с каждым новым заплывом.

Неожиданно плот зацепился за что-то и... стоп! Какой-то подводный ствол, должно быть обломленный еще при валке деревьев и случайно уцелевший при подчистке просеки, воткнулся между бревен низко сидевшей кошмы и... задержка. Хотели баграми сломить его или вытащить с корнем — не поддается. Пробовали на всю, до плеча обнаженную руку дотянуться до него из-под края кошмы лучковой пилой — где там!.. Пытались отцепиться при помощи ваг: подсунули их под кошму со всех сторон, подложили катыши и враз навалились — и все-таки безрезультатно. Пришлось перерубать у кошмы заднее крепление, после чего грузный березовый бревенник распустился в кисть и соскользнул с задева.

Колхозники побранились для отвода души, достали кисеты с махоркой и, закурив, как ни в чем не бывало направились опять к снасти.

— А кошму-то, товарищи? — недоуменно взглянул на всех бригадир Барабошкин, заряжавший патрон на самой середине плота. — Кто же кошму свяжет?

— «Самого» командируем, — на ходу отозвался Егор, чернобородый мужик с покатыми, но такими утолщенными плечами, точно фуфайка на нем была надета не на рубашку, а на несколько одежек. — Это на его пай осталось. Пускай побаландается...

И взгляд Егора, и тон были серьезны. Только цигарка, стрелкой качнувшаяся в уголке губ, выдавала усмешку. Барабошкин заключил, что «самого» — так прозывали Проню Девяткина — они намеренно оставили у снасти, чтобы в случае незадачи послать его на растрепанную кошму. Не возразив, Барабошкин опять занялся патроном, но тут же подумал: сумеет ли Проня один справиться с предстоящей работой? Барабошкин беспокоился лишь за кошму, а не за Проню. К нему он, как и другие в бригаде, был безразличен, ибо свыкся с давно установившимися на селе особыми отношениями к этому молодому мужичку.

Простодушный и стеснительный Проня Девяткин, казалось, от природы был склонен подчиняться любому человеку с характером. В артельных делах он никогда не проявлял своеволия и слыл в бригаде безотказным тружеником. Всякий раз, когда выдавалась тяжелая или неприятная работа, товарищи, точно по сговору, отстранялись от нее, и работа неизменно ложилась на плечи Прони.

Находясь на лобовой кошме, Проня с усердием выбирал из воды снасть. Накренившаяся назад сухопарая фигура его раскачивалась из стороны в сторону при каждом движении рук. Пальцы закоченели в намокших рукавицах, но Проня терпел: ему приятно было обманываться, что будто бы от его усилий не плот подтягивается вперед, а подается к нему пойманный сом, вот-вот готовый показаться из бронзово-бурой от солнца воды. Из этого самообмана его вывел резкий звук: то плашмя ударился о бревна багор, брошенный Егором. Проня оглянулся на товарищей. На его продолговатом лице с ясными серыми глазами, с постоянно приоткрытым ртом и с заплывшими в охристые пятна веснушками держалась легкая улыбка — признак бодрого душевного состояния, редкий раз изменявшего Проне. Егор перехватил у него снасть и с напускной озабоченностью сказал:

— Ступай, Девяткин, на номер. Отбились, черт его душит! Скрепишь как-нибудь.

— Ай уж больно заело? — осведомился Проня и, потирая о штанину руку, заметил: — Еще бы позыбали. Оно должно бы соскочить.

— Это ты спец зыбать-то, — обрезал Егор, — а уж нам не угнаться за тобой в тятьки-герои...

Колхозники разразились хохотом. У некоторых со смеху выпала из рук только что взятая снасть. Сконфуженный Проня положил на плечо багор и поспешил уйти. Прелая кора более двух лет пролежавших на вырубке бревен то и дело предательски обдиралась у него под ногой; Проня ловко, но потешно подпрыгивал, и при этом широкие, местами расклеившиеся голенища его резиновых сапог издавали звук, похожий на бульканье воды.

Насмешка Егора сильно задела Проню. Несмотря на двадцативосьмилетний возраст (на вид ему было за тридцать), он уже десятый год как был женат и имел большую семью. Жениться ему пришлось по необходимости: отец погиб на фронте в сорок четвертом году, и мать неожиданно скончалась в ту же зиму, оставив на попечение Прони двух младших сестренок. К женитьбе Проню склонили родственники и соседи. С мальчишек втянувшись в работу в колхозе и по дому, Проня к моменту женитьбы мог в любом деле потягаться с опытным мужиком, но сердечных влечений еще не изведал. К тому же по недосугу он не ходил на гулянья и посиделки и не успел приглядеться к девушкам. Поэтому не стал перечить, когда ему засватали доярку Прасковью Голубеву, полную, но расторопную девицу, почти одиннадцатью годами старше его. Принимавшие участие в женитьбе Прони не подвели его: с первого же дня после свадьбы Прасковья начала приводить дом в порядок, а через неделю запущенные и задичавшие без матери Пронины сестренки пришли в школу в новых платьях и пальтушках. Обнову им Прасковья пошила из своего приданого, не тронув безо времени сундука их матери из уважения к памяти покойницы. Девочки сразу привязались к доброй Прасковье, став послушными и откровенными, обретя в ней вторую мать. Проня тоже питал к Прасковье более сыновние чувства, чем супружеские.

Покладистая характером и задорная на работу, Прасковья внушала мужу быть уступчивым, не ввязываться в споры и не соваться в указчики, а главное — не сидеть, как другие, сложа руки и «не точить попусту лясы-балясы»... Она даже в праздники никуда не отпускала Проню. Разница в возрасте с ним как бы то ни было беспокоила ее, и хотя она понесла от него уже четвертого, все же попугивалась: не приглянулся бы Проня какой молодухе. Ведь на досуге — шаг до баловства... Но Проня сам предпочитал домоседство бесцельному «торчанью» в чайной или где в другом месте. Он и в праздник находил себе занятие: то перекладывал в бане расщелившееся гнездо котла, то гремел в сенях кровельным железом, сгибая на ломе колено для прогоревшей самоварной трубы, то мастерил детскую тележку. Старание Прони подкупало Прасковью. Не зная, как сердечнее обойтись с мужем, Прасковья всякий раз, когда во время обеда крошила в миски мясо, подкладывала Проне горячие косточки, которые он так любил поглодать. А вечером, когда после работы между доярками на ферме завязывался разговор о подгулявших и поскандаливших мужьях, Прасковья, сомкнув руки на угловато выпиравшем животе, как-то неопределенно вздыхала и, не то в пику бабам, не то сетуя на Проню, говорила:

— А у меня сам ни к вину, ни к бражке не привержен. Ему что есть, что нет. И чай... как впился еще с войны в морковный, и сейчас правского хоть не надо ему. Едва привык. Года три пили из разных чайников.

Это супружески-солидное «сам» не могло не вызвать с представлением о Проне невольной улыбки и, однажды произнесенное Прасковьей, сразу же привилось Проне прозвищем. Возможно, прозвище отпало бы со временем, если бы Проня, заслышав его, всякий раз не клонил головы и не прятал глаз. Прозвище смущало его, но не обижало: ведь так называла его жена, а все, связанное с женой и семьей, было дорого ему.

Вот и сейчас намеком на семейные отношения Прони с Прасковьей Егор лишь пристыженно смутил Проню, а не обидел. Проня чувствовал на ходу, как распалилось лицо. Но, поравнявшись с шалашом и увидев ружье, вынутое бригадиром из чехла, сразу забыл о насмешке: им уже овладело любопытство. Ружье было бескурковое, двухствольное, с роговой отделкой ложа. Глядя на ружье, Проня вспомнил о мотоцикле, никелированной кровати, радиоприемнике, фарфоровых настольных вазах для цветов и о других добротных вещах, виденных им в доме бездетного бригадира. И сам Барабошкин как-то соответствовал этим вещам. Серое бобриковое пальто, еще почти новенькое, стало заметно узким для его подавшегося в полноту туловища и не было запачкано ни илом, ни ржавой слизью от корья. Неширокие руки с заплывшими пальцами тоже не имели ни ссадин, ни мозолей и были розоваты, как и щеки бригадира, на одной из которых темнела пунцовая родинка, ничуть не портившая довольно моложавого для сорока лет, красивого, но все-таки бабьего лица.

— Утей наказывать? — любуясь ружьем в руках Барабошкина, спросил Проня.

— Нет, — снисходительно ответил Барабошкин. — К уткам на виду не подступишься. — Он, как подзорную трубу, поднял на уровень глаза стволы ружья, просмотрел их, опять принял на колено и, взглянув на Проню, вдруг лукаво подмигнул: — Слышишь, машина буксует?..

Проня недоуменно посмотрел крутом: чаща стеною высилась по обеим сторонам просеки, и водная гладь зеркальным трактом уходила в глубь затопленного леса. Ни вблизи, ни вдали Проня ничего не заметил, и слух его тоже ничего не воспринимал, кроме птичьего пения. Оно раздавалось не только в верхних и нижних ветвях берез, осин и елей, но, казалось, даже и в самом отражении деревьев в воде. И выразительнее щебетания всех пернатых новоселов звенел хозяйски-деловитый свист ближней синицы: «Вин-тик, вин-тик, вин-тик!»

— Черныши, чудо-юдо, — нетерпеливо толкнул рукою вперед Барабошкин. — С токовищ слетелись на разлив: они любят сидеть над водой на деревьях. Чу, как... Неужели не слышишь?

Проня действительно различил какой-то отдаленный рокот, точно кто-то через короткие промежутки включал мотор или провертывал жернов ручной крупорушки.

— Вяжи кошму поскорее, да мы их с лодки, — с живостью предложил Барабошкин. — По воде к ним доступнее подобраться: они доверчивее уток...

Проне очень польстило предложение бригадира. Он поспешно приступил к делу. Ему не требовалось много времени на соображение: оно приходило в процессе работы.

Багром погрузив под переднюю часть кошмы повору с веревками на ее концах, Проня за эти веревки, как за вожжи, подтащил повору под распущенную хвостовую часть кошмы и мертвой петлей затянул бревник. Затем прыгнул на кошму и, действуя ногами и багром, стал каждое бревно подгонять на должное место. При этом стягивал и стягивал петлю. Когда все бревна собрал в пачку, петлю надежно завязал. Против нижней подводной поворы положил сверху бревен другую, а на концы их надел хомутики, сплетенные им из еловых плашек толщиною в удильник. Такие хомутики плотовщики называют клячами. Клячи Проня начал закручивать продетыми в них палками поочередно — то один, то другой. После каждой закрутки проколачивал палку обухом топора, чтобы она поджималась к бревнам и не сдавала обратно. Разволокнившиеся от закручивания клячи, как медом, сочились пахучим смолистым соком. Сжимаемый бревник глухо пощелкивал в воде. Проня не только слышал это пощелкивание, но оно еще через палку в руках отдавалось в нем во всем, и он испытывал большое удовольствие.

Подошел Барабошкин с ружьем, косо висевшим поперек живота. Пока Проня работал, Барабошкин у шалаша копался со всяким охотничьим снаряжением, побывал у колхозников и велел остановить плот, так как тетерева уже были на виду. Его не могло не удивить, что Проня привел-таки кошму в порядок, хотя это Проне, должно быть, досталось нелегко: штаны на коленках и края рукавов намокли и потемнели; прядки рыжих волос, слипшихся от пота, бронзовыми клинышками выбились из-под шапки на влажный бледный лоб. «Вот уж действительно дураков работа не только любит, но и дается им», — мысленно заключил Барабошкин, глядя на кошму и на Проню, обухом топора загонявшего палку под последнюю клячу.

— Обожди стучать! — тревожно предупредил Барабошкин. — Не спугнуть бы...

Оторванный от работы, Проня выпрямился и непонимающе уставился на бригадира.

— Бросай да поедим, — приказал Барабошкин.

Проня вспомнил про тетеревов и засуетился: воткнул топор в бревно, но тут же выдернул; другой, свободной рукой поднял багор да прихватил веревку волоча ее и путаясь в ней ногами, поспешил за бригадиром.

Колхозники скученно сидели на головной кошме и смотрели перед собой. Шагах в трехстах, на старой березе, заметно возвышавшейся шатровой макушкой над лесом, сидели тетерева. В голых ветвях, на фоне светлого неба, черныши выделялись отчетливо и походили на накиданные в сеть округлые головешки из потухшего костра.

— Что же якорь из лодки не выкинули? — с обидой упрекнул Барабошкин колхозников, словно готовился невесть на какое важное дело.

Проня и Силантий Жохов, высокий, с басистой глоткой мужик, подняли и переложили из лодки на кошму запасной трехлапчатый якорь и спустили лодку с плота на воду. Барабошкин присел на колени в носу лодки. Чтобы не испачкать брюк, он подостлал под себя лоскут бересты, движением плеч и рук расправился в одежде как выбравшийся из пруда на берег гусь, взял ружье на изготовку и подал команду севшему на корму Проне:

— Трогай. И помни: ни стука, ни плеска.

Силантий Жохов бодро пробасил:

— Ни пера, ни пуха...

Лодка небыстро подвигалась вперед. Поверхность воды уже не была спокойной и точно отутюженной, как час назад: некстати потянувшийся при безоблачности ветер переваливал через лес, завихрялся, и от него то веером, то по спирали струилась по воде серебристая рябь. Неожиданно лодка отклонилась в сторону. Барабошкин оглянулся: правой рукой Проня крепко прижимал к боку кормовик и не работал им, а левой через плечо тянулся к лопатке.

— Что ты все чешешься? — гневно прошипел Барабошкин.

— Чирей у меня. Кой уж день нарывает и никак не прочкнется.

— Подумаешь, нежности какие, — поморщился Барабошкин. — Веди лодку ровнее.

Тетерева перестали бормотать и чуфыркать: приближение лодки тревожило их. Но потому что птицы присиделись, услажденные солнечным теплом, качкой ветвей на ветру и будоражащей вешней истомой, покидать привольной макушки им не хотелось. Проня бесшумно подгребал кормовиком, не вынимая его из воды. Расстояние до березы сокращалось и сокращалось. Проня уже не подымал глаз на тетеревов, а уставился взглядом на стволы ружья и весь сжался в нервном ожидании выстрела. Но слух его не так был поражен самим выстрелом, как эхом: оно отдалось во всем затопленном лесу перекатами, гулкими вблизи и ослабевающими по мере отдаления. Похоже было, что лихие лесорубы по команде «первый, второй» один за другим в несколько секунд произвели грандиозную валку деревьев.

Стая шумно снялась с березы. Но один черныш кувырком полетел вниз, откидываясь в стороны при ударах о сучки, и шлепнулся в воду. Пока между деревьями проталкивались к нему на лодке, он все дергался на распластанных крыльях — точно купался. Но когда бригадир взял его в руки, он перестал биться, и Проня заметил, как крупные дробинки глаз, отороченные под красными бровями белыми пленками-ресничками, вдруг одымились и потускнели. Проне сделалось как-то не по себе при виде загубленной птицы, зато Барабошкин был очень рад удаче: его бабье лицо кривилось от возбуждения и самодовольной улыбки. Проня сокрушенно вздохнул и повел лодку обратно в просеку.

Колхозники с живым интересом принялись рассматривать тетерева. Силантий выдернул из хвоста загнутое на кончике черное перо и, крутя его в пальцах, сказал:

— Не забыть, как мы под Ольминкой брякнули из батареи по фашистам-итальяшкам. Ох и дали они драпа от наших «катюш»! Не только автоматы да рюкзаки, а и шляпы-то свои побросали. И в каждую воткнуто вот по такому перу.

— На их шляпах прямые перья и покороче, — внес поправку Егор. — А такие пригодны для дамской.

— Не подойдут, — авторитетно возразил Барабошкин, ловким жестом отстраняя птицу от рук колхозников. — Дамская шляпа выиграет только от цветного пера. Подбирают его по колеру, чтобы шик и гармония. В 1910 году в Париже проскочила мода на сорочье перо, на то, что с зеленой пестринкой. А во Франции нет сорок. И за один сезон из России было вывезено туда тридцать тысяч пар сорочьих крыльев.

Ошеломив колхозников необычайной побаской, Барабошкин с достоинством пошел к шалашу. Колхозники еще потолковали о сороках, о причудах мод и снова взялись за снасть. Только Проня продолжал стоять в каком-то оцепенении. Егор толкнул его под локоть:

— Не жалей сорок-то, их еще осталось. Цыплят береги.

Барабошкин подвесил тетерева к верхушке кола на коньке шалаша. Легкий ветер, через лес спадая на плот, ерошил перья черныша, мотал вислое перебитое крыло и тормошил птицу.

Колхозники продолжали продвигаться вдоль просеки. На мелких местах они действовали баграми, а на глубоких завозили вперед якорь и за снасть подтягивали плот. Только под вечер они достигли лесной опушки. Под открытым небом блеснуло золотой кипенью солнечного отражения обширное пространство взветренного разлива.

Из плотной поросли ольховника вытолкнулась на чистую воду лодка и направилась навстречу плоту. В лодке сидело два человека — один на корме, другой за веслами. Гребец через плечо заглядывал на плот. По черному клеенчатому плащу, надетому поверх полушубка с палевым овчинным воротником, колхозники узнали в гребце своего председателя. На плоту никто не был подготовлен к его появлению. Оно удивило и смутило колхозников. Они даже перестали орудовать баграми, пока лодка не ткнулась о плот.

— Ну, здравствуйте! — с укоризной в голосе поприветствовал колхозников председатель и с солдатским мешком в руке шагнул через борт лодки на кошму. — Я ли поспешил, вы ли не торопитесь, только что впору сдохнуть, дожидаясь вас! И человек через меня задержался. — Он кивнул на оставшегося в лодке желтобородого, безмятежно щурившегося старичка в серой фуфайке, рыбака с Кеменской промоины.

Колхозники поняли: прямому пути водой от села до леса председатель предпочел длинный пеший обход до рыбачьего урочища. Что побудило его на это? Остерегся ли он пуститься на лодке за семь километров по половодью? Воздержался ли взять с собою человека и через то оторвать так необходимые теперь для посевной рабочие руки?

Барабошкин, оправдывая себя и колхозников, довольно развязно заговорил о трудностях сплава:

— Вручную — не моторкой: сами посудите, какая скорость...

— Да на тычок наскочили, — резонно добавил Егор. — Может, с час бились, а так больше...

Председатель, наклонясь, развязывал мешок. Судя по выражению сосредоточенности на его бледном худом лице, он всецело углубился в свое занятие и не вникал в доводы колхозников. Он извлек из мешка две пачки сахару и протянул их перевозчику:

— Вот... за рыбу и за услугу. Устроит ли?.. Не будут в обиде твои товарищи?

— Благодарствуем! — душевно воскликнул старик, проворно принимая сахар. — С чего нам быть в обиде? Рыбе нынче ход. Хоть бы полный мешок взял — и то нам не накладно. А я доставил бы тебя безо всякого... раз по делу. Больно здесь недалеко. Приходи в любое время — куда угодно подкинем. И на рыбе не постоим...

Рыбак отправился восвояси. А председатель, точно забыв о мешке и о колхозниках, вдруг деловито зашагал по кошмам и принялся осматривать их с таким задором, как будто намеревался купить для себя, пока не перебил кто другой. Цепкий взгляд только на миг задержался на номерах с дровяным поворником, зато к каждой кошме строевого леса председатель присматривался подолгу.

— Так, — многозначительно заключал он, перешагивая с проверенной кошмы на другую.

Колхозники оставались на месте и пристально наблюдали за председателем. Лишь бригадир неотступно крутился возле него и тоже не отрывал глаз от бревен.

Обход плотов закончился. Председатель вернулся к колхозникам и минуты две делал в блокноте какие-то подсчеты. Затем обернулся к Барабошкину и рукой указал на строевой лес:

— Дерев сорока пяти не хватает.

— Не должно, Степан Никанорыч, — обеспокоенно сказал бригадир. — Мы не только бревна — поворы не оставили. Все в плотах, все тут.

Председатель нетерпеливо передернул плечами:

— Выписка-то на порубку сохранилась, в документах подшита. И хоть не я ее выправлял, а ваш старый председатель, но в ней указано: триста восемьдесят пять корней. А тут триста сорок, никак не больше.

Раздались недоуменные возгласы:

— Как же так? Куда им пропасть? Не пропили же мы их — и то сказать.

Проня приблизился к председателю, как первоклассник к строгой учительнице, и смущенно пояснил:

— Вы каждый номер брали за двойник, а ить головные-то кошмы с три наката.

— Вот видите! — обрадованно подхватил бригадир. — Создалась ситуация, на которую есть шутка-прибаутка: никто не в догадке, что дверь на накладке.

Под смех колхозников Барабошкин указал председателю на передние кошмы, сплоченные в три ряда с той целью, что на них сосредоточивался основной груз: лодка, пара якорей, снасти и сами сгонщики. Хотя председатель и был удовлетворен выяснившимся недоразумением, но слушал бригадира насупившись: ему не понравилось, что находчивое замечание Прони бригадир обратил в шутку. Он отыскал взглядом Проню: тот как ни в чем не бывало поправлял на скученной снасти соскользнувшие навитки. «Курьезный, однако, парень», — заключил про себя председатель. Раздражение мало-помалу улеглось в нем. Обожженные брови разомкнулись у переносья. На скулах под кожей, местами в красноватых пятнах от ожогов, перестали пульсировать лиловые жилки.

— Коли устали, говорите, я не возражаю против отдыха, — примирительно сказал председатель и выложил из мешка на бревна четыре больших леща. — Варите уху. Только давайте без проволочки: по радио передавали, что во второй половине дня возможен дождь и ветер. Не настигло бы нас на открытом плесе.

Кто-то выразил сомнение:

— Не с чего быть дождю. По Москве, спору нет, там, может, и капнет. Но ведь до нас от Москвы без малого четыреста километров. Не всегда сходится по передаче. И касательно ветра... к сумеркам скорее стихнет, чем раздуется.

Колхозники стали оглядывать небо. Ясное и лазурное над головой, оно к горизонту переходило в мглистый, пепельно-розовый тон. На западной стороне, над полоской берега, где виднелось село и откуда дул ветер, эта мглистость сгустилась плотнее, и подернутое ею, на вечер склонившееся солнце расплылось и пламенело. Нет, ничто пока не вызывало тревоги и не омрачало бодрого настроения сплавщиков.

— Принимайся, Никандра, за рыбу, — обратился Егор к низкорослому мужичку, сосредоточеннее других посматривавшему на небо. — Ты ловец, и больше тебя никому из нас потрошить ее не доводилось.

Никандра Жижин действительно в досужее время рыбачил, ставя жерлицы и переметы. Ему пришлось по душе, что Егор выделял его из числа других.

Вынув из кармана штанов увесистый нож-складень, Никандра опустился на колени, выбрал самого крупного леща и начал соскабливать чешую.

Когда заложили рыбу в небольшой котел, неожиданно выяснилось, что варить ее негде: позабыли захватить на плот земли для огневища. Обиднее всех было Никандре, так усердствовавшему при чистке рыбы.

— Вороны чертовы, под пест ваши головы! — бранился он, словно сам был не причастен к общему упущению. — Ну мыслимо ли на сплаве без огневища? И всего-то насыпать земли двенадцать пригоршней. Отведали ушки, нечего сказать! Нахлебались!

Пока все ахали да сокрушенно вздыхали, Проня Девяткин ищущим взглядом окинул плот, разлив и окраину леса. Бурое пятно среди белеющих в отдалении льдин, половодьем поднятых с озер и ветром прижатых к лесу, привлекло его внимание. Проня догадался: это торчал из льдины примятый за зиму метелями ситовник, который с корнем вырвало прибывшей водой из вязкого дна на озерных отмелях. Проня с живостью посмотрел на сплавщиков, но их пререкания и брань смутили его. Все же, снова взглянув на ситовник, он сказал, потупившись:

— Огневище можно наладить. Хоть не больно правское, а костер разведем без опаски...

Сплавщики с удивлением и недовернем уставились на Проню.

— А как ты наладишь? — спросил Егор. — Где возьмешь земли?

— Земли не земли, а сейчас попытаюсь. Я моментом...

Проня поспешно сунул багор в лодку, спихнул ее на воду и, ухватившись за оба борта, так оттолкнулся от плота правой ногой, что лодка сразу скользнула метров на двадцать. Он сел за весла, развернул лодку и направил ее к льдинам.

— Куда он погнал? — недоуменно промолвил Егор — Уж не за льдом ли? Да разве на ледянке разведешь огонь? Что он, дурья голова?

А Проня уже достиг льдин. Орудуя багром, он протолкался на лодке к той из них, что была утыкана, как еж иглами, ржаво-зеленым ситовником. На ней не сохранился снежный покров, как на других льдинах: ситовник, подобно золе, насыпанной на сугроб, воспринимал лучи, и солнце не только согнало снег, а даже на половину толщи растопило льдину. Проня начал обкалывать багром ее края по границе ситовника. Рыхлый лед отпадал глыбами. Дырявые, они всплывали на поверхность воды и были похожи на куски стеклянных сот.

Обколов льдину, Проня острием багра вырубил у ее ближнего края углубление, уперся в него веслом, а бородкой багра зацепил льдину за дальний край и с силой потянул багор на себя, а веслом нажал на льдину. Она поднялась на ребро. Проня напряг остатки сил — и льдина перевернулась донной стороной, обнажив черную сплошную, в подушку толщиной, корневину ситовника. Проня с минуту стоял в оцепенении, жмурясь от боли, вызванной потревоженным чирьем, затем нагнулся к льдине и принялся соскабливать с нее топором корневину, куски которой, начиненные липким, терпко пахнущим илом, бросал и бросал в лодку.

Огневище из корневины ситовника получилось на славу. Но сплавщики старались не придавать значения удачному домыслу Прони. Разводя огонь, ставя сошки и подвешивая над пламенем котел, они намеренно разговаривали о постороннем. Это не ускользнуло от внимания председателя. Он понимал: одобрить Проню значило для колхозников умалить себя. Лукавство колхозников раздражало председателя. Зато Проня радовал искренностью своего поведения: не сидел с товарищами у огня, а сновал по плоту в поисках бересты и лома для костра, а на его чуть улыбающемся и вместе озабоченном лице не было и тени притязания на похвалу.

Когда колхозники отнесли к шалашу котел со сварившейся ухой и стали перед ужином разбираться в своих мешках, Проня задержался тушить костер. Не найдя возле себя подходящей плахи, чтобы сбить с огневища в воду головешки и угли, он поднял ободранный, без хвои, еловый сучок, разворошил им взроившуюся искрами тлеющую груду, поддел гибким концом сучка крайнюю головешку и метнул ее, как с пружины. В вечернем воздухе головешка описала огненную дугу и при падении в воду издала звук, подобный писку галочьего птенца. От места падения головешки по воде покатился сизый клубок дыма. Проне это понравилось, и он опять, уже с явным увлечением, пустил в ход сучок.

Сидевший несколько в стороне от сплавщиков председатель размачивал пшеничный сухарь в эмалированной кружке с ухой и, про себя улыбаясь, поглядывал на Проню. Егор наливал в «круговой стакан» водку, стараясь не налить выше границы. Когда дошла очередь до Прони, он позвал его:

— Девяткин, иди подымай...

Увлеченный забавным занятием, Проня непонимающе посмотрел на Егора, но, заметив бутылку и стакан в его руках, догадался, бросил сучок и поспешно начал зачерпывать пригоршнями воду и заливать остатки углей на огневище. Его не пришлось дожидаться и минуты. Стряхивая с рук воду, он подошел к товарищам и устыженно покраснел, глядя на бутылку.

— Мне-ка хоть бы и не надо, — попытался он отказаться. — Кабы с устатку да назябся — ну, тогда бы уж заневолю...

— Бери-ка! Не разыгрывай из себя девку-недотрогу, — оборвал Егор, сунул в руки Прони стакан, из которого ухитрился на полногтя скрасть водки.

Проня пил зажмурясь. Выпив, он заморгал глазами, вздохом подавил едва было не прорвавшуюся икоту, отдал стакан Егору и полез в шалаш за своим мешком с хлебом и ложкой.

Перед тем как приняться за еду, колхозники от души поблагодарили председателя за водку. Они сознавали: в непредвиденном для них угощении не крылось преднамеренного стремления председателя угодить им. Нет, оно просто было лишь выражением искреннего участия к сплавщикам. Всю эту неделю, пока они находились в глухом затопленном лесу, куда на лодке отправились сразу же после ледохода, чтобы связать в плот еще прошлой зимой свезенный в делянки и собранный в кошмы лес, председатель, оказывается, входил-таки в их нелегкое положение и захватил бутылку на случай: не застудились ли? Малоразговорчивый и требовательный, много изведавший, этот болезненный человек из города заслуживал глубокого уважения.

Сначала хлебали только юшку. Проня, опоздавший занять место в кругу, не посмел попросить товарищей посомкнуться, а они не то не догадались, не то поленились сделать это, и Проня подсел сбоку Доната Гужова, молодого мужика с прыщеватым лицом. Подле Доната Проня сел не без расчета: туловище рослого Доната держалось прямо и высоко, и, когда он подносил ложку ко рту, Проня в свою очередь просовывал руку под локоть ему и зачерпывал из котла. Из всех неудобств в таком положении Проне трудно было мириться с одним: от природы вялый и нерасторопный, Донат ел медленно, и было томительно, потрафляя по нем, жевать хлеб и дуть на дымящуюся паром ложку.

Еще не принялись и за работу, как уже каждый приятно сомлел от тепла внутри и ощущения первой сытости. Потом сделали перекур. Бодро настроенный Барабошкин с показной независимостью откинул с ложки остаток недоеденной рыбы, громко кашлянул, вытер платком рот и обратился к председателю:

— Куда вы, Степан Никанорович, намерены употребить этот лес?

Председатель ответил не сразу. Он выколотил на бревно содержимое кружки, зачерпнул воды в прогалине между кошм, сполоснул кружку и понимающе взглянул на бригадира.

— Туда же, куда хотели и вы.

Ободренный Барабошкин пустился в суждения:

— Заготовили мы его своевременно, а использовать по назначению не смогли: ресурсы подвели. Мы имели цель построить из него новый телятник.

— Цель имели, так впору бы стрелять, а не держать пружину на взводе три года, — нахмурился председатель. — Хорошо, если только кора подопрела, может, и бревна тоже...

— Насчет этого не беспокойтесь, Степан Никанорович, — искренне уверил Егор. — Лес ядреный. Сгоним да выкатаем в костер...

— Нет уж, в костер он не попадет, — деловито заявил председатель. — К Первому мая обязательно заложим сруб. Два ли, три ли ряда, но непременно нанесем.

Колхозники не без удивления уставились на председателя. Им уже доводилось изумляться его крутым планам. Но такой прыти никто не ожидал: в посевную, в самое занятое время и вдруг — на тебе...

— Едва ли успеем к Первому-то мая, — выразил сомнение Силантий, — ведь осталось меньше недели. Да и пора неуправная.

— Относительно поры и управы у меня все рассчитано: переключить по трое человек от каждой бригады на другую работу — это не причинит ущерба посевной. А девять плотников до праздника далеко подвинут дело. Так ли, Прохор? — неожиданно обратился председатель к Проне.

Открытый взгляд и неподдельная бодрость председателя всколыхнули парня.

— Знамо, так, — по-домашнему, как с женой, согласился Проня. — Ежели руки к топору прикипят, так успевай обирать щепки. Оно одному не особо задорно, а сообща-то кобылу повалишь.

— Именно! — обрадованно согласился председатель и посмотрел на Барабошкина. — Слыхал, бригадир: «кобылу повалишь». Я бы на твоем месте обязательно начислил Девяткину лишний трудодень.

Уязвленный Барабошкин не нашелся чем возразить и сам принужденно рассмеялся вместе со всеми.

Разговор оборвался, и все снова принялись за уху. В это время от береговой стороны скатился на разлив какой-то мощный гул. Взгляды сплавщиков устремились туда, где при сумерках светящейся шелковой лентой переливались по горизонту огни города.

— Должно быть, на артиллерийском полигоне, — первым выразил догадку Барабошкин.

— Либо грунт рвут для дамбы, — глухо произнес в свою очередь Донат.

Но их предположения опроверг Никандра:

— Не грунт это и не на полигоне, а поехал...

Его намек относился к библейскому «ездоку» Илье.

— Едва ли... грому не время бы, — выразил сомнение Яков Халманов, разбитной и беспечный, но работящий мужик-бобыль. — Ни на прибыль, ни в самую водополь гроз не бывает. Вот при убыли — другое дело...

Доводы его казались убедительными, но над горизонтом, как ни странно, стеной поднялась неприметно для всех возникшая при тишине туча и преждевременно сгустила сумерки. Сплавщики умолкли и выжидательно смотрели на тучу. Она заслонила угол багрового облака, и тьма разлилась еще приметнее. Неожиданно из-за края тучи прянул вверх световой сполох, как от фар набирающей в гору, но пока не показавшейся на перевале машины. Тот же, теперь уже не загадочный, гул снова скатился на разлив.

— Подъем! — несообразно моменту и настроению сплавщиков засмеялся Силантий и встал с ложкой в руке.

Председатель предосудительно взглянул на него и тоже встал, сказав без укора и тревоги:

— Вот вам и «несовпадение» в прогнозе. Надо приниматься за дело, пока не разбушевалось.

Он скинул с себя клеенчатый плащ, потом полушубок. На гимнастерку снова надел плащ и крепко подпоясался ремнем. Не дожидаясь распоряжений, колхозники взялись за багры. Барабошкин понес котел в шалаш. Это заметил Егор и укоризненно посмотрел на бригадира.

— Вымыть надо, — оговорился Барабошкин, понимая взгляд сплавщика, и прибавил: — Фонари еще не заправлены. Придется уж самому...

— Прибери, — сухо указал Егор на полушубок председателя. — И после нас не оставь тут чего: на самом ходу...

Колхозники погнали плот, с обеих сторон его упираясь баграми. От тучи уже оторвались мелкие клочки — вестники непогоды. Но тишина еще не нарушалась.

Председатель работал бок о бок с Проней, который действовал очень усердно. Он, как с прицела, без малейшего шлепка по воде погружал багор и, достигнув земли, налегал на него с азартом. Председатель старался не отставать от Прони, проникаясь к нему все большим уважением.

Колхозники не переставали перекидываться тревожными замечаниями о грозе. Проня тоже окинул небо мимолетным взглядом и вполголоса, как по секрету, сказал председателю:

— Не будет больше грому: все электричество верхом пронесло. До егорьева дня всегда уж так: полыхнет разок, другой, притянет стужу снизу, и все. Вот дождя да сивера минуем.

Действительно, неподвижный воздух заметно похолодал, что оправдывало приметы Прони. Уже на километр отдалились от леса, а глубина оставалась менее чем в полбагра.

— Почему здесь так мелко? — спросил председатель Проню.

— Тут Ворилова грива. Лес-то в логу, а она малость повыше. Скоро срез ей начнется к озерам, и уж до самого села плот поведем на якоре.

Сообщая это чуть не шепотом, Проня оглядывался на товарищей: ему было приятно разговаривать с председателем, и он ревниво опасался их вмешательства.

— Любопытное название — Ворилова, — заметил председатель.

— Пожня она. Батя баял, допреж она была графини Паниной и называлась Медуницей. На ней самая сладкая трава — калган да мелконький столбунец. Сено в полк скупалось: лошадям оно заместо овса. И вот один раз, еще до снегу, цыганы целый стог его увезли. Управляющему сначала ни к чему: табор далеко, в стороне, цыганы в карты играют, цыганки варево варят, парнишки рыбу удят — ну ни с каким зазором не присыкнешься к людям. А с управляющим был понятой, старичок один. Он вида не подает, а про себя считает, сколько повозок у цыган и сколько лошадей пасется на лугу. Получается, что пяти лошадей не хватает. А когда это бывало, чтобы у цыган лошадей меньше повозок? Он управляющему на ухо: «Скорей в город, на сенную: может, накроем — на чужих телегах увезли». И угадал, что колдун, глядя в чистую воду: только воз захватили, по сену узнали. А четыре цыгана уже продали, с доставкой покупателям. У воза, что остался, ни хозяина, ни лошади. Управляющий ну метаться: «Чье сено? Кто продает?» А ему: «Сейчас тут цыган был». С полчаса дожидались. Да разве цыган дурак? Он уж от воза, как хорь от курицы: тому тоже не до поживы, когда собака набежит...

Только под вечер поспел управляющий обратно к реке, а уж табора как не бывало. Ломаной подковы не осталось на месте. Управляющий ругался: «Ну и ворилы! Ну и ворилы!» С той поры и называют пожню Вориловой гривой.

Проня рассказывал с душой, но все время озирался на товарищей и, должно быть, от потуг — не быть услышанным — часто заикался и пришептывал. Примечательно было то, что, рассказывая, он ни разу не спаузил в работе, ни разу не нарушил четко размеренных движений. Председатель был обрадован доверчивостью Прони. Только беспокойство, вызванное тучей, все еще держалось в нем и омрачало настроение. И когда Проня умолк, председатель посмотрел перед собою в потемневшую даль. Три звездочки береговых фонарей, по направлению к которым продвигался плот, светились заметно ярче, а огни города уже начали дробиться. Минут десять назад не различимая во мраке кромка берега теперь вдруг заметно проступила за какой-то желтоватой полоской на воде. Похоже было, что под берегом, на всем его протяжении, разостлалось что-то, вроде соломенного мата. Этот мат постепенно увеличивался в ширину, стирая отражения огней. Председатель не мог объяснить себе такого явления и обратился к Проне:

— Посмотри: лед там или отсвет какой. Лед — так очень желт, да и откуда взяться ему.

Проня поглядел вдаль и вынул из воды багор.

— Ветер подымается, — не без тревоги пояснил он. — Беляки погнало. Надо завозить якорь: на баграх не удержимся.

Председатель забеспокоился и сказал о предложениях Прони сплавщикам. Силантий и Яков Халманов тотчас же оставили багры, положили в лодку якорь, сели в нее сами и налегли на весла. Едва они спустили якорь и возвратились на плот, как потянул холодный ветер и по воде побежали мелкие, что рубчики на бельевом катке, волны. Ветер стал налетать порывами и скоро начал бить в лицо и руки с таким напором, какой ощущаешь при езде на открытой машине. Пошел редкий и некрупный дождь. Капли его, как ледяные крупинки, покалывали лицо.

Еще до начала непогоды над разливом потянули по направлению к лесу стаи уток. Теперь утки спешили укрыться в тихих заводях и смело пролетали мимо плотов. Барабошкин сидел в шалаше, прячась от глаз товарищей. Он давно уже вымыл котел и заправил два фонаря. Из шалаша он хоть и замечал пролетающих уток, но они не возбуждали в нем охотничьего задора: стрелять в присутствии председателя было дерзко, неудобно, а главное — бригадир изрядно струхнул от поднявшейся штормовой качки. Вздымаемые волнами кошмы глухо сталкивались одна с другой. Клячи в местах связей скрипели, и казалось, вот-вот лопнут. Цинковый трос, которым были сочленены кошмы, терся о бревна, соскабливая с них кору. Весь плот ходил ходуном.

Вскоре сплавщики промокли до пояса. Волна, набегавшая на лобовую кошму, круто подымала ее вместе с людьми. Передний край кошмы, пока она не перевешивалась на хребте волны, секунды три-четыре торчал в воздухе, подобно лихо задранному козырю. Затем кошма тяжело плюхалась, словно ныряя в темную падь навстречу другой волне, с которой срезала запенившийся гребень. Дождь как будто не учащался, а крепчал ли ветер — уже трудно было определить. Чтобы подтянуть плот на метр вперед, приходилось затратить немало усилий.

Неожиданно снасть сдала. Люди попадали на бревна.

— Лопнула! — первым вскочил на ноги Егор.

Но снасть не порвалась: подвел якорь, пробороздивший по дну. Это повторилось еще несколько раз. Пришлось сбросить и другой якорь. Плот остановился.

— Сели на деревце, теперь куковать будем, — со спокойствием обреченного промолвил Егор. — Прокачаемся, пожалуй, всю ночь, как махонький в зыбке.

— Да разве мокрый высидишь ночь! — панически возразил Никандра. — В полчаса закоченеешь на таком ветру.

— Необязательно сидеть, — продолжал сурово балагурить Егор. — Приспичит — запляшешь. Закуривай, кому под табак не подлило!

Но никто не отозвался. В густой темноте был виден лишь центральный участок плота в кругу света от фонаря. Плот коробило волнами. Из-под кошм через щели между бревнами вода ремнями выхлестывалась наружу. Пламя в фонаре вздрагивало, вот-вот готовое погаснуть, а подкидываемый ветром тетерев Барабошкина метался и крутился на привязи повыше фонаря, как черное знамя погибели.

Из шалаша вылез Барабошкин со вторым зажженным фонарем и ружьем. Он направился к товарищам, шагая по кошмам, как по плавучим льдинам.

— Как же оно, братцы?.. — бессвязно начал бригадир и не договорил.

— С рассвета следовало приступать к делу, а не увлекаться охотой, товарищ Барабошкин, — осуждающе сказал председатель. — Вы — подответственное лицо, а позволяете себе легкомыслие. Вот что теперь предпринять?

Как ни был Барабошкин устрашен неизбежностью бедствия, но на вопрос председателя нашелся ответить первым:

— Одно остается — обратно в просеку: там надежнее переждать.

— Удумал, голова садовая, — насмешливо отозвался Егор. — В просеку потрафить — не из ружья прицелиться. У леса сейчас самый бой. Как навалит плот, так и расколотит весь, до бревна.

— Мыслимо ли назад в такую темь, — вздохнул Никандра.

Эти доводы не отрезвили Барабошкина.

— Я должен уточнить, — сказал он, обращаясь к председателю. — На всем плоту мы, безусловно, потерпим аварию. Но на двух кошмах, мне думается, сумеем справиться и укрыться.

— Значит, бросить плот, чтобы без присмотра его разбило? — сердито заключил председатель. — Мудрое решение, нечего сказать.

Егор добавил не без досады, кивнув в сторону бригадира:

— Он в беде-то, что ящерица: та хвост оборвет, а уж в камни юркнет.

— Тогда поступайте по собственному усмотрению, — обиделся для видимости Барабошкин, поставив фонарь на корму лодки. — Человек тоже не дешевле бревна. Как вы думаете?

— Знамо, уже в таком разе ничем не подорожишься против себя, — принял сторону бригадира Донат. — Сейчас ознобило — зубов и не сжать, а невдолге и совсем скрючишься.

— В просеку мы все равно не попадем, нечего и замышлять об этом, — сказал Яков, сняв для чего-то шапку и снова напялив ее на голову. — И то принять в соображение: там тоже не на печи сидеть, а на воде же болтаться. Мое мнение такое: отцепить все дрова, а с остальным мы всяко совладаем. Вконец разобьемся силой, да уж сгоним. Пусть хоть всю ночь кипит, как в котле, — не отступимся.

Егор, отворотившийся от ветра и едва прикуривший от спички, разогнулся и выправил голову из плеч.

— Без дров остаться? — сказал он, попыхивая цигаркой. — А чем будем отоплять фермы? Нет, брат, пригнать плот ополовиненным — это все одно что пьяному домой без сапог явиться. Сраму не оберешься от людей и ничем не оправдаешься.

Отстаивая свои мнения, сплавщики бесцельно пререкались. Не находил выхода из затруднительного положения и председатель. Он уже не раз поглядывал на Проню, внешне менее других проявлявшего нервозность и беспокойство. Когда вели плот, Проня выбирал снасть впереди всех и вымок до нитки. Теперь он все время держал руку за плечом и, щурясь, поглаживал разболевшийся от холода чирей.

— Что посоветуешь, Прохор? — попытался узнать его мнение председатель.

Проня смахнул руку с плеча, многозначительно черкнул кулаком под носом и сказал:

— Да не крайность нам лесу лишаться ай самим гинуть. Ежели расхлестнуть плот, так мы его доведем.

— Как расхлестнуть? — спросил председатель.

— В однорядь, ужом. Тогда не будет большого задиру, и он пойдет свободнее.

То, что предложил Проня, всех озадачило. Каждый в раздумье еще раз взглянул на коробившийся плот.

— Цинку не хватит, — сослался Егор на недостаток проволочного троса. — Им только строевой лес сомкнуть, а остальное, сам знаешь, на веревке держится. А какая она снасть?

— Мы и снастью задернем, и вязкой запетлим каждую кошму, — пояснил Проня. — Кабы вязки не было! Вон ее сколько, — указал он на кучу плашек, до которых едва доставал свет фонаря. — Нам еще в полое надо было плот связать поуже.

— Там бы и предлагал, а не здесь, — с досадой швырнул Егор окурок.

— Что мне, не я старшой, — оправдался Проня.

— Не взыскиваю, — взяв Проню за рукав, сказал председатель. — Если там это привело к ошибке, то здесь представляется возможность исправить ее. Назначаю тебя старшим над нами! Действуй, Прохор! Сможешь организовать дело?

Проня обомлел от такого неожиданного оборота, но не посмел противоречить.

— Все-то примемся, как же не смогчи, — сказал он, расправляя плечи. — Нас без мала шестеро...

В волнении Проня не придал значения ненароком оброненному слову «без мала», но все поняли, к кому оно относилось — к бригадиру, вдруг разжалованному в рядовые. Понял это и Барабошкин, совсем растерявшись и не зная, что делать.

Сплавщики взяли багры и топоры и двинулись за Проней к хвосту плота.

Егор, захвативший фонарь с кормы лодки, остановился против Барабошкина и только теперь обратил внимание на его ружье.

— Видали умника, — сказал он председателю, осветив Барабошкина приподнятым фонарем. — И смородом не пахнет от него, а точно из пожара выскочил: и добро при себе.

Барабошкин не отозвался, и это еще больше рассердило Егора.

— Того не соображаешь, что на воде да при этакой заварухе с себя полагается лишнюю одежду снять, — продолжал он поучать бригадира. — А ежели ты охомутался ружьем заместо спасательного пояса, так спасет оно тебя, как Ермака...

Егор поспешил за рассмеявшимся председателем, а поравнявшись с ним у шалаша, пояснил:

— Барабошкина затея. Состроил, пока мы плот собирали.

На ходу он выбил из зарубки на бревне одну из стоек, и шалаш рухнул.

— Вот его дачу! Только парусит.

Обиженный Барабошкин остановился перед разваленным шалашом: там был его тетерев. Он поднял шест, отвязал птицу, вместе с ружьем сунул ее в ворох мха и елового лапника и отправился туда, где блестел свет фонарей и хлопотливо сновали люди. Делать было нечего — один всем не будешь противиться.

А Проня с того момента, как принял ответственное поручение, исполнился такого прилива сил и духа, что уж не чувствовал ни дождя, ни холода, ни зуда от чирья. Его, как с горы, толкнуло к деятельности. С фонарем в руке он обошел всю ломко забившуюся заднюю часть плота, приглядываясь, как лежит снасть на кошмах с дровяным бревником, как приступить к расчленению. Товарищи едва поспевали за ним.

— С этой начнем, — указал Проня на кошму в хвосте плота, — и будем выбирать подряд весь край, как снасть гласит... номер за номером.

— А не лучше ли позвенно, номера по три сразу? — деловито предложил Яков. — Чай, удержим на баграх и чалке?..

— Верно, Якуха, — обрадованно согласился Проня. — Поначалу можно и так. Даже меньше канители. Невмоготу-то придется на долгом выступе — тогда уж станем выводить по номеру... Допреж надо вязок наготовить.

Изготовить вязку оказалось не так-то просто. На нее подбирались две одинаковые по длине плашки. Каждую плашку требовалось перекрутить, разволокнив от вершинки до комелька. Перекрученные плашки вытягивали, смыкали и свивали в жгут. Получалась надежная, как снасть, вязка.

Дело это увлекло сплавщиков. Только Барабошкин, совместно с Никандрой испробовавший себя на изготовлении одной вязки, не испытывал удовлетворения, так как при скручивании липкой от смолы плашки ссадил на ладонях кожу. Проня заметил, как бригадир сокрушенно сморщился, глядя на руки, и, посочувствовав, подал короткий обрубок снасти:

— Расплетай на шнуровочки. Для вязок их...

Барабошкин присел за ворохом плашек, принялся за подходящую работу. Он не распустил еще и наполовину кусок снасти, как Проня забрал готовые шнуровки.

— Кончишь — принесешь остальные. Вязать начнем.

Проня с Егором стали сцеплять кошмы. Председатель светил им фонарем: хотел убедиться, прочно ли будет сцепление. На полметра от зауголков смежных кошм Проня продел вязку через верхние крепежные поворы и запетлил в виде восьмерки. Сомкнутые концы вязки он крепко обвил и затянул шнуровкой в одном месте, затем переплел их, еще обвил и затянул шнуровкой в другом месте, Егор тоже на таком же расстоянии от края кошм заключил крепежные поворы в петлю из вязки. Теперь, посаженные на петли-клячи да схваченные посередине пеньковой снастью, кошмы могли противостоять любому напору воды.

— Воротом не раздерешь, — уверенно заявил Проня, стряхивая с себя воду.

Егор отжимал фуфайку и балагурил:

— Во, как купаемся! Не хуже дамочек на курорте.

Кошмы посадили на петли и начали расчленять задний край плота. Вывели первое звено и привязали его к угловой кошме. Второе звено присоединили к первому. Цепочка наращивалась и наращивалась. Каждое звено, а потом уж — по мере затруднения — лишь только кошму подводили к месту стыка на баграх и впридержку за снасть. При сильной качке переступать по скользким бревнам было опасно. Проня при крепе кошмы предупреждал товарищей:

— Не сдернуло бы! На себя навались!

При сцеплении кошм на месте стыка требовалась не только сноровка, но и неимоверное терпение. Кошму и подымало и заливало, так что Проне и Егору приходилось не только делать петлю из вязки, но время от времени хвататься за крепежную повору, чтобы удержаться.

И вот дружные усилия завершились. С головной кошмы все посмотрели на расхлестнутый плот. Конец его терялся в ночном мраке, а то, что различалось глазом, извивалось подобно темному телу чудовищного змея.

— Попробуем, как оно получится, — сказал председатель, подрагивая не только от дождя и холода, но и от возбуждения. — Вынимайте лишний якорь.

Донат и Яков подняли из воды и приняли на кошму якорь, спущенный вспомогательным при остановке плота. Затем все взялись за снасть дальнего якоря и потянули ее к себе. Плот податливо двинулся навстречу бурунам.

— Сручно и под силу, — одобрительно отозвался Никандра.

Заговорили все:

— Славно идет!

— Та же колода, да на полозе.

— Наша взяла! Чай, справимся до полночи? К баньке поспеть бы, пока она не выстынет.

— Бани захотел. Еще мало тебя наполоскало!

Но приподнятости духа хватило лишь до поры, пока не выбрали всю снасть. Необходимо было опять завозить якорь. А на разливе разыгрался такой шторм, что пуститься вдвоем на лодке с малым разводом и низкой бортовой обшивкой да с громоздким грузом в ней значило наверняка расстаться с вольным светом.

— Совсем свихнулись, право! — плюнул Егор от досады. — Ну, где были глаза, когда мы затеяли возню с плотом? На то же и вышло: штаны скроили по себе, а ни под ремень и ни на пуговках... Держись за гашник и посвистывай.

— Разве одному попытаться, — как бы про себя произнес Проня, сосредоточенно глядя на лодку. — А ведь выйдет...

— Выйдет, выйдет... — с злой усмешкой передернул Егор, — пузырь из воды, как стукнешься башкой о дно. — Он подступил к Проне, обдавая его лицо горячим дыханием. — Ну, хоть и выгребешься на всю снасть... А кому якорь сбуривать? Попробуй-ка один-то! Как весла из рук — так и лодка набок...

— А его не надо трогать, якорь-то: он сам сбурится.

— Что он тебе? Собака? Приказал — и из лодки выпрыгнет.

— Собака не собака... а вот давай-ка... — взялся Проня за якорь.

— Ну давай. Что ты еще выдумал?

Они положили якорь в кормовую часть лодки, но не головкой, а стержнем внутрь, так что шейка якоря, от которой начинается разветвление лап, оказалась на самой кромке кормы, а лапы — вне лодки: две свесились под корму, а третья торчком поднялась над кормой.

— Теперь он почти на перевесе, — объяснил Проня. — Сейчас увидишь, что получится.

Проня приподнял снасть, что начиналась от кольца на конце стержня якоря, слегка натянул ее и захлестнул на копье верхней лапы. А чтобы держалась, привязал снасть к лапе шнуровочкой.

— На-ка пробуй теперь, — подал он снасть Егору. — Только не на рывок бери, а с волоку. А вы маленько отойдите, — жестом руки отстранил он остальных, почти вплотную подступивших к лодке. — Не зашибло бы нечай, нельзя заручиться.

Егор плюнул на руки, взялся за снасть и изрядно понатужился. От его усилий сместился центр тяжести, якорь качнулся и вверх стержнем опрокинулся через корму на бревна.

— Видали медали! — засмеялся Проня. — А мы с ручек купали его, надсаду примали.

Новый прием спуска якоря проверили дважды — получалось.

— А как быть с веревочкой? Помешает она: якорь ляжет неправильно и будет скользить, — сделал замечание председатель.

— Она порвется, — сказал Проня. — Якорь всегда зацепится, а она, как натянем, лопнет. Оно только кажется, что крепко, а на факте — во... — он резко дернул снасть, а якорь даже не пошевелился при обрыве веревочки.

Никаких возражений не последовало. Проня выпустил из рук снасть и обратился к товарищам:

— Кто поедет?

Все обернулись к разливу. Ветром неприятно обдавало лица. От мелкого, но остро секшего дождя смежались веки. Волны мощно поднимали и низвергали кошму. Стоять, не ухватившись за что-нибудь, было очень трудно. При мысли одному очутиться во тьме среди разыгравшейся стихии пронимал страх. И к кому ни обращал взор Проня, каждый отворачивался или смотрел под ноги себе. Только председатель, обтерев рукой лоб, сказал:

— Коли ставка на добровольца, то я не против, могу попробовать.

— Тут уже нечего пробовать, Степан Никанорыч, — возразил Проня. — Я посылаю не на пробу, а на управу. Может, вы на флоте бывали, ай доводилось руководствовать вам где на перевозе, тогда я не против.

— Нет, Прохор, до сих пор разделяю судьбу муравья: не был ни в небесах, ни на море, — пошутил председатель.

— Значит, шар не по маслу, ухват не по горшку. — Проня вздохнул и благодушно поощрил себя: — Не минешь уж впрягаться тебе, Прохор Митрич. Кто грядочку скопал, тому и травку выпалывать.

Он взял у председателя фонарь, поставил его на лавочку посередине лодки и крепко привязал.

— Без свету не потрафишь в разрез валам, — сказал Проня смущенно молчавшим сплавщикам. — А свой поднимите на коле, — указал он на фонарь в руках Якова. — Мне-ка он, как землемеру веха, для ориентиру: глазу наводка, значится. Снасть травите ровнее, без задержки и не в спешку, а ладьте, как рукам чуть... Дойдет она до последнего завитка, так окрикнитесь, чтобы мне наразу выхватить лодку с-под якоря.

Он сел в лодку, уперся ногами в тугун и взялся за весла. Егор и Силантий ухватились за борта лодки, готовые спустить ее. Проня предупредил их:

— Дождитесь волны, коя не краем заденет кошму, а угодит ей в упор. Как вдарит, не зевайте. Перевесится кошма да пойдет на скат — и лодку ссуньте.

Все устремили взгляд на воду в ожидании большой волны. И вот она пришла из штормовой клокочущей тьмы. Зловещий холм ее, освещенный фонарями, отливал багровым цветом и походил на снятую тушу огромного быка. Волна ринулась на кошму и взметнула ее. Вода с гребня хлынула под ноги людям, которым уже в тысячный раз чудилось, что они разобьют голову о невидимый потолок. А когда кошму передернуло и она накренилась, каждым овладела робость, какую испытываешь, стоя без привязи на скосе крыши.

— Разом! — крикнул Егор Силантию, и они, не теряя момента, спихнули лодку в темный провал, за которым снова смутно обозначилась туша другой волны. Вот лодка очутилась на волне в круто приподнятом положении, и Проня предстал взорам товарищей, словно на экране. Они увидели, как он глубоко запустил весла в воду и взбуравил ими лохматую поверхность волны. Проня плотно сомкнул рот, отчего всегда улыбчивее лицо его вдруг приняло свирепое выражение. При перевале лодки через гребень волны фонарь заслонило бортом лодки. По пояс освещенная фигура Прони еще резче выделилась на фоне мрака, потом словно провалилась в черную бездну.

Лодка как бы сделалась добычей какого-то шалого чудовища, которое не показывалось из воды и забавлялось от пресыщения, поглощая лодку вместе с Проней и опять изрыгая ее. Уже на незначительном отдалении за ярким фонарем слабо озаренный Проня стал видим смутно, и скоро сплавщики совсем не могли различить его: один фонарь бросался в глаза. Он то появлялся, то исчезал и создавал впечатление огненного зайца, неторопливо прыгающего в ночи по высокой траве.

— Вот так «сам»! — невольно вырвалось у Никандры восхищение Проней. — Вот у кого страх-то не с собой, а дома под застрехом остался.

Никто из других не обмолвился о смелости Прони: она не подлежала огласке, пока не увенчался успехом его риск.

Вопреки тому, что думал о нем Никандра, Проня трепетал среди бурунов. Он люто действовал веслами и, как говорится, стриг глазами по сторонам, предупредительно отклоняя лодку от коварного подворота волны то к правому, то к левому борту. По мере того как лодка отдалялась от плота, вести ее становилось труднее: тормозила волочившаяся под водою снасть. Только усилия воли, сноровка да нервный внутренний жар помогали Проне противостоять трудностям опасного заплыва. Егор и Силантий дрожащими от волнения руками травили снасть под пульс движения лодки. Когда остался неспущенным последний круг, они крепко ухватились за снасть и враз зычно крикнули в сырое черное пространство, где мелькнул при очередном прыжке огненный заяц.

— Дошла!

Они дружно приняли снасть на себя. Руки их вдруг дернуло: это сбурившийся якорь пошел ко дну. Все поспешили к снасти. Перехват за перехватом погнали плот, преодолевая сопротивление воды и ветра. Никто не спускал глаз с огненного зайца, гораздо быстрее скакавшего теперь в обратном направлении, и все думали, отважится ли Проня на новый заплыв, окрылится ли удачей. А сколько еще предстоит совершить таких заплывов! Ведь осталось еще более пяти километров. Даже при всем благополучии, гоняя лодку, Проня выбьется из сил. Да и им на плоту навряд ли сдобровать, прежде чем достигнут берега.

Проня, вернувшись на плот, распорядился отлить воду из лодки и снова подготовить ее к заезду. Сам же в горячечной оторопи сунулся к снасти.

— Ну-к, робя, начнем с коренной... — сказал, взявшись за снасть впереди всех, и голосом захмелевшей бабы гаркнул на вологодский лад запевку к «Дубинушке»: — «У барана круты роги, не нашел к овце дороги... Эй, дубинушка, ухнем!»

Проня пятый раз завозил якорь, а «Дубинушке» не было конца, так как ни у кого не истощался запас куплетов к песне.

Проня до отказа закидывал назад весла и таранил ими повадливую на озорство волну. И хотя лодка поднималась на нее довольно грузно, ему казалось, что она летит стрелой. Его распирало от отваги и избытка сил. Он уже безбоязненно в бессчетный раз пускался в заплыв под могучий хор товарищей, и ему казалось, что от напора их голосов ослабевал ветер и разбег волн. Егор дважды вызывался сменить Проню, но председатель отклонял его намерения:

— Нет, пусть уж Прохор водит лодку: пока он в ней, мы застрахованы от всяких неожиданностей.

И Проня безотказно продолжал мозолить веслами ладони. Он прежде других приметил в ночи первые признаки смыкания разлива с берегом. Приметил по огням города. Когда они скрылись совсем, на пасмурном небе остался смутный ртутно-розовый отсвет. Зато три фонаря на берегу значительно ярче блестели сквозь сетку мелкого дождя, и каждый лучик их, улавливаемый глазом, казался огненной стрелой.

Заметно спала волна. Егор сменил Проню. Его заплыв уже не сопровождался песней, так как каждый до икоты выдохся. Да и необходимость в ней отпала: схватка с бедствием подходила к развязке.

— Готова подкова, только подколотить, — шутливо сказал Проня, вместе с Силантием вытравив вслед за лодкой снасть.

Сказанное им было воспринято всеми как утверждение, что опасность миновала и плот спасен. Хорошо, что и самим удалось отделаться лишь страхом да маетой от возможных ужасов бурной ночи.

— Ох и жмем! — похвалился Никандра Проне, польщенный тем, что Проня встал у снасти по соседству с ним. — Даже не поймешь: от дождика или от пота спина взмокла. Вот до чего...

— Будешь жать, как приспичит, — многозначительно произнес Донат, который не мог прийти в себя от расторопных движений и, более того, от удивления, что по необходимости и он, оказывается, способен разломаться.

— А ведь нельзя сказать, что уж очень устали, — бодро тряхнул головой Яков. — Только руки вот онемели, ничего не чувствуют. Вроде как после лубков.

— Руки ладно... руки отойдут, — сказал Силантий, тоже принявшийся подтягивать снасть к себе, встав позади Якова. — Дивись, сами целехоньки! И не верится. Умом рехнуться, через что перемахнули. Такое приспело, хоть все бросай. А даже щепкой не поплатились.

Как только перевалили через то место, где в полукилометре от села находилось Баканово озеро, глубина сразу значительно уменьшилась. Егор сделал последний заезд, потом плот повели на баграх. Ветер дул с прежней силой, но волны настолько спали, что казалось, уже не препятствовали движению плота, а зыбь от них была даже приятна. Попадая из мрака в зону света за кошмой, они уже не наливались теперь на виду у людей страшным бельмом гребня, и на янтарно-бурой поверхности их вместо расползавшихся клочьев пены впрямь и вкось ручьилась мелкая рябь от сивера. Они до самого плота доносили на себе отражения береговых фонарей. Отпихиваясь багром, Проня с увлечением наблюдал за этими набегающими бликами, и ему представлялось, будто бойкие мальчишки, играя в блинчики, швырялись с берега на воду золотыми черепками. У кромки берега, где ярче плавилось и дробилось отражение, он заметил еще какие-то красноватые пятна огней. Они сомкнулись в одном месте и создавали впечатление глаз волков. Он догадался: то светились ручные керосиновые фонари. Выхватив из воды багор, Проня вонзил его в бревно и взволнованно сообщил:

— Робя, а ведь на берегу-то бабы! Нас вышли встречать, час дожидаются.

Открытие Прони несказанно обрадовало всех. Сплавщики с удвоенным азартом погнали плот.

Головная кошма была еще метрах в двадцати от берега, а скученно столпившиеся бабы через головы одна другой заглядывали на плот. Те из них, что поджидали мужей, забрели в воду и подняли фонари. Глядя со стороны на эту встречу, можно было принять ее за баталию: горсточка защитников родной земли сомкнулась в могучий кулак, чтобы дать отпор ночному вражескому десанту. Только вместо грозных выкриков раздавались сердобольные голоса:

— Мужики! Родимые! Как это вы справились в такую непогоду!

Казалось, не избежать было объятий и слез, но Проня предупредил такое проявление чувств. Стоя на залобке кошмы, он держал в правой руке сложенный в двойную петлю конец снасти и хотя с умилением слушал баб, но глядел на них задорно.

— Приготовиться к чалке! — неожиданно для них крикнул он. — Ладно голосить. Примай!

Снасть взвилась над бабами и накрыла их. Они ахнули и невольно перехватили ее. С той же снастью в руках Проня спрыгнул с кошмы в воду, шумно выбрел на берег наискось от толпы и подал новую команду:

— Давайте вдоль берега, тяните ровнее! Да не надо навыхват! Сказано — ровнее! От меня берите...

Бабы сбивались поначалу, шарахались туда-сюда. Но Проня в короткую долю минуты упорядочил их действия, словом и жестом наставляя их. Если бы на его месте был Егор или Никандра, не обошлось бы без радостного галдежа и даже взаимных шуточных перепалок, но Проня прямо-таки огорошил всех своим наскоком в роли начальствующего лица, и женщины беспрекословно выполняя его распоряжения, глядели на него в немом изумлении. Им непонятна была прыть этого чудаковато-странного человека, вроде бы веселого с виду, но занедуженного робостью и оттого на людях всегда норовившего притулиться где-нибудь в затенках; поражала и невесть откуда взявшаяся новизна во всем — в фигуре и в поведении: уверенность движений, рогато взбившиеся над лбом пряди мокрых волос, как бы сами собой сдвинувшие шапку на затылок, бойко подвижные глаза, сверкавшие отражением фонарей. От прежнего Прони, как им казалось, оставалась только темная черта приоткрытого рта на чуть улыбающемся лице. Да и та была энергично скошена и делала лицо задорно-обаятельным. А Проня покрикивал и на оставшихся на плоту:

— Подавайтесь по краю, заносите снасть да подтягивайтесь к нам.

И на плоту, к еще большему удивлению женщин, каждое указание Прони неукоснительно приводилось в исполнение. От внимания их не ускользнуло и то, что ретиво начальствующий Проня даже не замечал жены, тянувшей вместе с ним снасть. Бабы видели, как тревожно косилась она на супруга. Одна из баб кивнула головой на шумного и подвижного Проню и сказала ей:

— Узнаешь ли самого-то? Словно подменили.

Прасковья вспыхнула, на широких скулах ее отчетливо обозначились коричневатые пятна. Однако она ответила с почти безыскусным спокойствием:

— Это вам в диковинку, а мне не впервые видеть его таким: как навалится на работу, особенно один, так и начнет его дергать да подымать, того гляди, улетит.

Высокое напряжение сил до той поры не оставляло Проню, пока не подтянули плот к берегу и не осадили на землю.

— Привязывать будем или так оставим? — с плота обратился к нему Егор. — Чай, не оторвет его: вода должна податься на убыль.

— Так оставлять не рука, — резонно заявил Проня. — Закрепим на приколе.

Закрепив плот, колхозники наконец сошли на берег. Их обступили жены и соседки, завязался бурный разговор, сопровождавшийся вздохами, ахами и всяких нот восклицаниями. А Проня все еще был на плоту и продолжал работать: он натаскивал с берега на кошму снасть и кольцами укладывал ее в клубовище. Прасковья подбрела в резиновых сапогах к самому краю кошмы и светила ему, держа фонарь обеими руками.

— Эх как ты намок! — сокрушалась она. — Быть из проруби вылез. Сляжешь, пожалуй, с этого-то разу!

— Ничего не будет, — успокаивал ее Проня.

Прасковья приветливо поздоровалась с подошедшими председателем и Барабошкиным. Проня уложил последний завиток и почтительно сказал председателю:

— Вот мы и на месте, Степан Никанорыч.

Ом снял шапку и, не сбив с нее льдистой пленки от споро сыпавшейся и не успевавшей стаять крупы, вытер ею потное лицо. Оно задымилось испариной. Освещенный фонарями, Проня стоял подтянутый и улыбающийся.

— Да, Прохор, — облегченно вздохнул председатель. — Признаюсь: не мыслилось мне, что очутимся здесь в полном благополучии.

Барабошкин подал Проне его рукавицы и сдержанно поблагодарил:

— Спасибо.

Принимая рукавицы, Проня глянул на него с каким-то веселым ребячьим вызовом и ответил поговоркой:

— Спасибо-то бобру, что наставил добру. А не будь бобра — не видать бы добра...

— Справедливо, Прохор! — изумился председатель существу и уместности Прониной поговорки и обернулся к Прасковье: — Славный у тебя муж! С таким в семье лад и в доме благополучно. Ведь так?

— Знамо, — согласилась, задорно улыбнувшись, обрадованная Прасковья и кивнула на Проню: — Чем похаешь его против других? И старательный, и не болтушка какой. А что тих — так рубашка целее: со нравных-то она иной раз по лоскутку летит...

Председатель от души рассмеялся. А Проня, чтобы отклонить разговор о нем, спросил жену:

— Топила ли баню-то?

— А как же. Хоть поутру, а к каменке и сейчас рукой не сунешься. Ковш плеснешь — до отказа напаришься, а от двух так волосы встанут дыбом. Идем-ка, прогрейся чередом.

Они попрощались с председателем и бригадиром и пошли к селу, дома которого скученно и бесформенно темнели на береговом крутике.

— Не знаю, как моя Анфиса в соображении бани, — гадательно высказался о своей жене Барабошкин. — Я тоже чертовски продрог!

— Тебя, наверно, постоянно знобит, — сурово, но без досады оговорил его председатель. — Ты, как я замечаю, привык распоряжаться, а сам рукой не пошевелишь. Завтра же приступай к выкатке леса и не бездельничай. Учись работать у таких, как Прохор. А не захочешь — придется расстаться с бригадирством. Так и знай.

Председатель ускорил шаг, не заботясь, отстал Барабошкин или поспешает за ним. Шагах в семидесяти перед собою председатель видел идущих Проню и Прасковью. Бодрый и неудержимый Проня то шел плечом к плечу с женой, то вдруг опережал ее, но спохватывался и останавливался, обернувшись к ней лицом. Тогда фонарь, который несла Прасковья, оранжево освещал всю его сухопарую фигуру.