Я приблизилась к калитке и надавила на кнопку звонка. Теперь мне пришлось иметь дело даже не с домофоном, а с видеофоном: над калиткой была закреплена небольшая камера, уставившаяся своим темным зрачком прямо на меня. Меня всегда смущали эти электронные штучки, которые не позволяют при разговоре смотреть человеку в глаза, поэтому я не без доли смущения надавила на кнопку и замерла в ожидании.
– Кто вы? – поинтересовался грудной женский голос, и сверху на видеокамере загорелась маленькая красная лампочка.
– Добрый вечер, – выдавила я из себя, поправляя прическу и фотоаппарат, висевший у меня на плече. – Меня зовут Ольга Юрьевна, я бы хотела поговорить с Музой Григорьевной.
– Я Муза Григорьевна, – ответил голос в динамике. – О чем вы хотите со мной поговорить?
«Интересно, как я там выгляжу, на экране?» – мелькнула у меня мысль, а вслух я сказала:
– Это связано с убийством.
– Вы из милиции?
Даже по искаженному помехами голосу я поняла, что Музе Григорьевне положительный ответ на этот вопрос был бы крайне неприятен, поэтому я со спокойной совестью, а главное – честно ответила:
– Нет. – И, чтобы быть до конца честной, добавила: – Я из газеты.
К моему удивлению, что-то в калитке легонечко щелкнуло и голос из динамика снисходительно произнес:
– Проходите, вас встретят.
Я открыла калитку и вошла. До дома было около пятнадцати метров, которые мне нужно было преодолеть, но тут я увидела нечто, заставившее меня остановиться как столб. Это нечто – четырехногое существо с мощной грудью и большой головой с обрезанными ушами, покрытое длинной жесткой шерстью, – сидело у крыльца и внимательно наблюдало за мной. Размером оно было с молодого бычка, и намерения, судя по его виду, у него были не самые миролюбивые. Присмотревшись получше, я узнала в нем среднеазиатскую овчарку – породу собак, которые были одновременно и умными, и бесстрашными, и сильными. Однако самое интересное заключалось в том, что собака эта была привязана к цепи, которая, в свою очередь, крепилась к толстой проволоке, натянутой от стены дома до столба калитки, и могла свободно перемещаться по дорожке, ведущей к дому. Что она и сделала, то есть пошла по направлению ко мне (наверное, я ее чем-то заинтересовала). Решив не искушать судьбу, я повернулась к калитке, чтобы выйти и напомнить в микрофон о животном его хозяйке, но, толкнув дверь рукой, поняла, что оказалась в западне: калитка не поддалась и я не видела никакой ручки на ней, чтобы открыть ее. А это животное, этот монстр с большими клыками, медленно приближалось ко мне с одному ему известными намерениями. Цепь у этой собачки была длиной метра два, и, если бы не сплошной кустарник, росший по краям дорожки, нетрудно было бы отойти в сторонку на безопасное расстояние. К сожалению, такой возможности у меня не было.
Когда расстояние между мной и этим теленком сократилось до двух метров, мне в голову пришла одна идея. Я схватила «Никон», висевший у меня на плече, и, направив объектив на собаку, нажала на кнопку. Зажужжал двигатель перемотки пленки, защелкал затвор и засверкала фотовспышка, озаряя пространство вокруг меня, но это не произвело на монстра никакого впечатления – видимо, собака была натренирована не обращать внимания на внешние раздражители. Если бы я стреляла перед ее носом из пистолета, думаю, реакция была бы аналогичной. Я уже зажмурилась и приготовилась достойно принять смерть, когда прозвучала команда, показавшаяся мне гласом ангела-спасителя:
– Мишка, ко мне.
Страшная морда, почти уткнувшаяся мне в живот, замерла, и овчарка, развернувшись, потрусила к дому.
– Не бойтесь, проходите, – сказал человек в камуфляжной форме, вышедший из дома. – Муза Григорьевна ждет вас.
– Хорошая собачка, – промямлила я, заходя в дом.
Миновав большой, отделанный дубовой рейкой холл, я очутилась в огромной гостиной, ярко освещенной хрустальной люстрой. Муза Григорьевна уже успела переодеться и с усталым видом сидела в необъятном кресле, стоящем перед камином, в котором весело плясал огонь.
– Добрый вечер, – сказала я, в нерешительности застыв у двери.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – предложила Муза Григорьевна и показала рукой на соседнее кресло.
Пройдя по мягкому бежевому ковру, ноги в котором тонули по щиколотку, я села на краешек кресла, положив одну руку на подлокотник.
«Да встряхнись же ты наконец, – приказала я себе, – никто здесь тебя не укусит».
Я хотела уже задать свой первый вопрос, но Муза Григорьевна опередила меня:
– Хотите выпить?
Вообще-то я не пью, и не потому, что плохо переношу спиртное, а просто потому, что после выпивки меня невыносимо клонит ко сну. Я могу, конечно, выпить при необходимости или от большого желания, но чаще вину предпочитаю натуральный сок. Сейчас же я почувствовала, что мне нужно выпить, чтобы поскорее собраться с мыслями. И я согласилась.
– Рудольф, – позвала Муза Григорьевна, и из соседней комнаты появился невысокий плотный мужчина с редкими светлыми волосами, зачесанными назад, – принеси нам, пожалуйста, чего-нибудь выпить.
Сначала я подумала, что это прислуга, но мужчина был в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и я отвергла это предположение. Он делал какие-то мелкие, суетливые движения, отчего создавалось впечатление, что он растерян или подавлен. Повращавшись на одном месте, он засеменил в соседнюю комнату и вскоре появился с бутылкой коньяка. Во рту у него шевелилась сигарета – Рудольф перебирал губами, отчего сигарета ходила туда-сюда.
– Спасибо, Руди, – снисходительно поблагодарила его Муза Григорьевна, когда он неловко поставил перед нами пару рюмок и тарелочку с нарезанным лимоном. – Предпочитаю пить этот благородный напиток именно таким образом.
Муза Григорьевна произнесла последнюю фразу тоном, не терпящим возражений.
– Вы ничего не имеете против «Реми Мартена»?
– Ничего, – улыбнулась я, поднося пузатую рюмку ко рту.
– Рудольф, мне нужно поговорить с этой милой девушкой с глазу на глаз, ты меня понимаешь, дорогой?
Рудольф, все это время стоявший в замешательстве посреди гостиной, моргнув, как-то торопливо взглянул на супругу и, сутуля спину, пошел прочь. По пути он положил окурок в пепельницу с такой осторожностью, точно одно неловкое или резкое движение могло повлечь за собой глобальную катастрофу. Его опущенные плечи, поспешность, с которой он направился к выходу, и общий загнанный вид навели меня на размышления о его тягостном житье под каблуком своей блистательной супруги. Мне было жаль его. Муза Григорьевна, будучи проницательной особой, угадала мои мысли.
– Рудольфу нелегко приходится со мной, – несколько жеманно улыбнулась она, – но мы нужны друг другу… несомненно… Мы живем в некоем симбиозе. Знаете, что это такое?
Я кивнула.
– И это несмотря на то, что Рудольф серьезно болен, болен душой, – многозначительно посмотрела она на меня. – Так о чем вы хотели со мной поговорить? – Киселева-старшая подняла на меня свои пронзительные зеленые глаза и затеребила коралловые бусы, плотными рядами охватившие ее стройную шею.
– Об Алексее Замуруеве, – прямо сказала я, не сводя с моей собеседницы глаз.
Я ожидала увидеть, как дрогнут ее губы, как по лицу пробежит тень воспоминания, как она отведет взгляд или опустит глаза. Ничего подобного – на меня невозмутимо смотрели два холодных зеленых изумруда.
– Не понимаю, – произнесла она бесстрастным голосом, – какое он имеет ко мне отношение?
– Он работал с вашей дочерью, – начала я, но она резко прервала меня:
– Вы знакомы с ней?
– Разговаривала пару раз… Она производит впечатление человека решительного, – добавила я с иронией, которая мигом была понята моей умной собеседницей.
– Не завидую ее будущему супругу… – понимающе усмехнулась она. – Марине очень часто не хватает женственности. Я имею в виду не внешность, она красива и одевается со вкусом, но в ее отношениях с мужчинами присутствует какая-то неприятная резкость. Мужчин нужно покорять лаской…
Я поглядела на ее красивые холеные руки, унизанные кольцами и перстнями, на тонкие запястья в экстравагантных плоских браслетах. Я почему-то подумала о мягких кошачьих лапках, в розовых подушечках которых таятся коварные острые коготки.
– Я столько раз говорила ей об этом, – продолжала Муза Григорьевна. – Она либо напрочь отвергает, либо принимает все слишком близко к сердцу. Она не знает, что такое ни к чему не обязывающий флирт… Она думает, что любовь – это беспроигрышная лотерея, в то время как любовь не что иное как рулетка. Отсюда все ее сердечные беды…
На лице Музы Григорьевны появилась самодовольная улыбка, тон голоса стал высокомерно-пренебрежительным. Как-то странно было слушать подобные суждения о собственной дочери, да еще произносимые с такой пренебрежительной интонацией. Нет, это говорит не мать, это вещает умная и удачливая соперница. Что же здесь удивительного, ведь Замуруев крутил любовь и с мамой, и с дочкой. Причем от дочки переметнулся к маме. Во всех фильмах, где поднималась проблема такого вот женского соперничества матери и дочери, любовник обычно начинал с мамочки и переходил к дочери. Понятное дело: молодость, свежесть, очаровательная неопытность и непосредственность последней пленяли его, и он очертя голову кидался в опасную любовную авантюру. Опасную, потому что зачастую покинутая мамочка его новой пассии беспощадно мстила ему, вплоть до физического устранения.
В случае с Замуруевым картина была совершенно другая: любовник от дочери переметнулся к матери.
– А вы всегда знали это, поэтому и вышли победительницей… – прозрачно намекнула я на ее связь с Замуруевым.
Я приготовилась, что Муза Григорьевна резко парирует или молча укажет мне на дверь. Но мадам и бровью не повела.
На губах Музы Григорьевны заиграла насмешливая улыбка.
– Не пойму, о чем вы?
– О вашем общем с дочерью увлечении, – спокойно ответила я, решив подражать Киселевой-старшей и делать вид, что я отношусь к нашему с ней разговору как к невинной светской беседе на общие темы.
– Вы хотите сказать, что мы обе пали жертвами страсти к Замуруеву? – рассмеялась она. – Забавно. Но спешу вас разочаровать: я тут ни при чем. Марина, конечно, увлеклась, но не настолько серьезно, как вы думаете, а я…
– …вышли победительницей, – подхватила я, воспользовавшись ничтожно короткой паузой, возникшей в реплике моей собеседницы.
– Я всегда выхожу победительницей, но это не тот случай, когда уместно обсуждать мое чемпионство, – сухо сказала Киселева. – И не забывайте, – осадила она меня, – я делаю вам одолжение, обсуждая с вами сердечные дела моей дочери.
«И ваши тоже», – чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя опомнилась.
– Давайте лучше пить коньяк, – более миролюбиво сказала она, очевидно, решив сгладить впечатление, произведенное на меня ее холодным, резким тоном.
Она собственноручно плеснула в мою рюмку граммов пятьдесят «Реми Мартена» и откинулась на спинку глубокого мягкого кресла.
– Муза Григорьевна, я обсуждаю с вами, как вы выразились, сердечные дела вашей дочери только для того, чтобы хоть немного продвинуться в расследовании обстоятельств смерти Алексея Замуруева. Я далека от того, чтобы выносить какие бы то ни было моральные суждения и оценки. Моя задача – установить истину. Ваша дочь любила Замуруева, и он ее тоже любил, по крайней мере в течение какого-то времени. Он изменил ей с одной манекенщицей, работавшей в агентстве вашей дочери. Марина, узнав об этом, уволила эту манекенщицу…
– Дура, – неожиданно крикнула Муза Григорьевна, – вместо того, чтобы дать мальчишке натешиться, начала выслеживать его! О, господи! Я же вам говорила, – уже более спокойно произнесла она, – что вместо того, чтобы маневрировать и ловчить, моя дочь выходит на ристалище. Мужикам никогда не стоит показывать своих слабых мест, они все превратно толкуют, ими нужно управлять как марионетками.
– И вы управляли Алексеем?
– Пока мне это не надоело, – открылась наконец она. – Вернее, пока я не поняла, что этот мерзкий мальчишка вознамерился управлять мной.
Глаза Музы Григорьевны потемнели, в них закипало негодование. Она раздувала ноздри, что, признаться, ей очень шло. По-мужски, как водку, опрокинув рюмку коньяка, она успокоилась и подозрительно затихла. У меня мелькнула мысль, что сидящая передо мной женщина вполне сгодилась бы на роль расчетливой убийцы. А как же Терещенко? Она могла отомстить и Терещенко. Но ведь она, если верить ее словам, не вчера рассталась с Замуруевым… Несмотря на наличие у Киселевой-старшей мотива для свершения преступления, мне почему-то не верилось, что она может опуститься… до убийства? – вот именно. Когда речь заходит о такой женщине, пусть немного забавной в своем спесивом и призрачном желании крутить мужиками, отравление, нож или стрельба выглядят не то чтобы смехотворно и унизительно, но как-то абсурдно. Такая, как Муза Григорьевна, по прошествии месяца скорее всего забыла бы обо всем. Кем для нее был Замуруев? Я почему-то не могла поверить в то, что она питала к Алексею по-настоящему глубокие чувства.
– Вы знаете, что ваша дочь закатила скандал в квартире у Терещенко?
– Это она всегда умела, – пренебрежительно отозвалась Муза Григорьевна. – Но это ничего не значит, – насторожилась она, поняв, к чему я клоню. – Марина не способна на… на преступление. Она для этого слишком… Она выплескивается, понимаете, дает волю словам, эмоциям, но потом раскисает.
– Марина сказала мне, что в момент убийства находилась с Максимом Назаровым. – Я внимательно посмотрела на Музу Григорьевну. – Но он, как вы понимаете, не может являться свидетелем в полном смысле этого слова.
– Не знаю, что она в нем нашла? Я склоняюсь к мнению, что Марина затеяла с ним роман только для того, чтобы досадить мне. Я столько раз знакомила ее с замечательными молодыми людьми…
Я вспомнила о Лазаре и еле подавила улыбку, готовую растянуть мой рот до ушей.
– Досадить вам, чтобы отомстить за Алексея?
– Ну что вы, Ольга, такое говорите! – Она снисходительно посмотрела на меня и покачала головой. – Марина даже не подозревала, что я и Алексей…
Она замялась, плеснула себе еще коньяку и осушила рюмку.
– Вы так думаете или просто лжете? – в лоб спросила я.
– Какое это имеет значение? – с вызовом сказала она, глядя на меня в упор.