Но подумать спокойно не удалось.

Едва я свернула из переулка на улицу, застроенную девятиэтажками, и собралась переходить дорогу, как стоявшая метрах в десяти машина, на которую я сначала не обратила никакого внимания, медленно тронулась с места и поползла следом за мной, постепенно меня догоняя. Заметив это, я забеспокоилась: слишком уж это было похоже на заезженную в голливудских, да и в российских тоже боевиках и детективах сцену покушения. В данном случае покушения на мою жизнь.

Я прибавила шагу, но и машина прибавила скорость, по-прежнему держась в пяти-семи метрах позади меня.

«Если это по мою душу, то почему они меня не догоняют?» — подумала я.

Но тут же сообразила, что смущает моего гипотетического преследователя. Метрах в пятидесяти впереди стояла милицейская машина. Мне не было видно, есть ли в ней кто-нибудь, но это значит, что и водителю следовавшей за мной машины этого тоже не было видно.

Водитель между тем не проявлял ко мне никакого интереса, и я начала немного посмеиваться над собой — что, мол, за болезненные фантазии? Пора бросать смотреть американские боевики, убийцы тебе начали мерещиться!

Мысли мои вновь переключились на детский дом, и я сама не заметила, как свернула за угол.

Шум мотора за моей спиной вернул меня к действительности. Машина, медленно следовавшая за мной, выворачивала из-за того же угла, откуда только что повернула я. Мало того, окно передней дверцы было открыто, и я видела, как в нем появляется рука с пистолетом. Я даже успела заметить рукав черной кожаной куртки.

Не знаю, откуда во мне взялась такая прыть, но я рванула вперед вдоль по тротуару, потому что спрятаться было негде, рядом тянулась бесконечная стена огромного жилого дома — ни одной двери, ни одной арки, ни одного открытого окна на первом этаже.

Выстрела я не услышала, то ли пистолет был с глушителем, то ли сердце мое так стучало, что перекрывало все остальные звуки. Я только увидела, как пуля выбила осколки кирпичей из стены дома в нескольких метрах передо мной.

Я тут же сообразила, что представляю собой слишком хорошую мишень, и если в меня не попали с первого раза, то это еще не значит, что опасность миновала.

Выход у меня оставался только один, и я им воспользовалась.

Я бросилась на проезжую часть и побежала перед машиной. Стрелять через стекло, думала я, нападавший на меня не будет, неудобно. Зато очень удобно давить машиной. Именно это он и попытается сделать. Я сознательно провоцировала его на это.

Бежать мне пришлось медленно, потому что нужно было чутко прислушиваться к работающему мотору, а в ушах гудело от колотящегося в груди сердца, да и реагировать надо было мгновенно, иначе это был шаг не к спасению, а к смерти под колесами.

Нападавший поддался на мою провокацию. Я вовремя услышала, как взревел мотор машины, отсчитала показавшиеся мне нескончаемыми три секунды и резко отскочила в сторону. Я зацепилась ногой за невысокий бордюр и полетела на газон, зарываясь головой в заросли цветов с широкими листьями и высокими стеблями, на которых растут аляповатые крупные цветки. У нас в Тарасове их называют почему-то «чайными розами».

Грохнувшись в этот «чайный розарий» я мгновенно подняла голову и успела заметить длинную царапину на красном корпусе автомобиля, черные очки водителя и заляпанный грязью номерной знак.

Красная «Вольво» скрылась за ближайшим углом, резанув меня по ушам визгом тормозов.

События принимали совершенно непонятный и тем более зловещий оборот. Кому я помешала? Я не сомневалась, что покушение связано с делом Гели Серебровой. Больше просто не было ни малейшего повода. Мне удалось напасть на след, это точно! Я уже хожу в непосредственной близости от убийцы. И он меня боится! Иначе он не решился бы на столь откровенные действия.

Но подумать мне все же было необходимо. Поминутно озираясь, я дошла до первого попавшегося мне кафе, вошла в него и почувствовала себя в относительной безопасности. Заказав бутылку «Балтики» и спросив, можно ли здесь курить, я уселась за столиком у окна и принялась дымить, раскладывая добытую информацию по полочкам и пытаясь выстроить ее таким образом, чтобы события получили естественное и убедительное объяснение.

Первое и самое главное. Геля Сереброва оказалась наследницей крупного состояния.

Я не могла оценить его хотя бы приблизительно, но сеть ресторанов в Америке, по крайней мере по одному ресторану в Москве, Питере и Тарасове — все это говорило само за себя. Это вполне достаточный мотив, чтобы лишить человека жизни.

Я поняла, что напала на верный путь.

Так. Теперь нужно выяснить, кому было выгодно устранить Гелю, убрать ее с пути к этим деньгам.

Ответ напрашивался сам собой. Я только что разговаривала с неким Богданом Штирнером, который вел все дела матери. Это могло означать, что он и есть ее наследник. Вмешательство еще одной наследницы могло спровоцировать его на отчаянный шаг и подтолкнуть к убийству.

Картина складывалась вроде бы ясная, оставалось только найти этого Богдана и прижать его к стене. А там он сам признается. И дело можно считать закрытым.

Несколько смущала меня, правда, совершенная только что попытка убить теперь уже меня саму.

Предположить, что это сделал человек, наверняка не знавший о моем существовании до моего звонка, которому я не представилась, и, надо полагать, находившийся не близко от детского дома, было просто невозможно. А мгновенно вычислить по звонку, где я нахожусь и за пять минут примчаться сюда на автомобиле он тоже не мог. Покушение на меня не вписывалось в нарисованную мной картину и даже разрушало ее.

Но так или иначе, а теперь мне совершенно необходимо встретиться с этим самым наследником и выяснить, есть ли у него алиби на момент убийства Гели Серебровой. В конце концов, если убийца он, он мог узнать и раньше о том, что я раскапываю эту историю, и нанять кого-нибудь, кто за мной следил, а после моего звонка из детдома убийца приказал меня ликвидировать, испугавшись чего-то. Чего? Да хотя бы того, что я на него вышла.

Нет, опять не получается…

Он же не мог знать, что это я ему звоню. Да и что звоню я из детского дома, он тоже не мог знать. Если он только сам за мной следил и разговаривал со мной из машины, которая караулила меня у выхода из переулка…

Я достала свой сотовый и вновь набрала номер, написанный в визитке.

Тот же спокойный голос ответил мне с той же самой интонацией, что и в первый раз. Если это и был организатор неудачного покушения на меня, то владел он собой превосходно.

— Алло! — услышала я. — Кто это?

— Я частный детектив, — решила я действовать напрямик.

В конце концов, теперь я знаю настоящее имя и фамилию своего собеседника и найти его, хотя бы с помощью милиции, будет несложно. Если, конечно, он причастен к убийству и если он будет скрываться. До конца я в его виновности все же уверена не была.

— Расследование смерти одной девушки вынуждает меня задать вам некоторые вопросы, — продолжала я. — И предпочла бы сделать это при личной встрече.

— Я ждал чего-то в этом роде, — огорошил меня мой собеседник. — И, честно говоря, думал, что дело обойдется без моего участия. Но раз уж вы на меня вышли… Вас устроит встреча через полчаса в ресторане «У Елены»?

Признаюсь, я с опаской ловила машину, чтобы добраться до железнодорожного вокзала, возле которого находился названный им ресторан. Теперь, наверное, еще долго машины будут вызывать у меня чувство опасности. Особенно машины красного цвета марки «Вольво».

Остановленный мной синий «жигуленок» без приключений доставил меня на привокзальную площадь. Я спокойно расплатилась с водителем, повернулась лицом к ресторану и замерла от внезапно вспыхнувшего во мне чувства тревоги.

Возле ресторана стояла красная «Вольво»!

В машине никого не было, никого не было и поблизости. Я на всякий случай еще раз оглянулась по сторонам и решила подойти поближе, чтобы убедиться, в самом ли деле это та машина.

Заляпанный грязью номер и длинная царапина рассеяли мои сомнения. Эта была именно та машина, которая примерно час назад едва не сбила меня, когда я выходила из детского дома…

Визит в ресторан представлялся мне теперь довольно опасным мероприятием, но, прикинув, что я постоянно буду находиться на виду у клиентов и официантов, я решила, что не стоит трусить и отказываться от встречи, которую мне назначили. Рано или поздно эта встреча все равно должна была состояться, так зачем ее откладывать?

Ресторан «У Елены» был мне известен, я даже однажды была в нем, но это событие никак не отложилось в моей памяти. Теперь я уже смотрела на него как на источник информации о размерах состояния человека, который ждал меня там.

Окинув взглядом внушительных размеров зал, современный дизайн, высокое качество отделки и материалов, а также заметив лестницу, ведущую на второй этаж, где, судя по всему, находился еще один зал или что-нибудь вроде казино, я поняла, что мне придется иметь дело с очень богатым человеком. Ведь это была только малая часть его состояния, разбросанного по России и Америке.

Спросив у официанта, где мне найти господина Штирнера, я проследила за его красноречивым взглядом на сидящего за отдельно стоящим столиком спиной ко мне человека, и направилась к нему.

Услышав мои шаги, он повернулся, и я просто замерла на месте.

Я его узнала!

Это был тот самый парень-американец, которого я видела на фотографии вместе с Викой и Гелей и который выдавал себя за корреспондента тарасовской газеты, когда стремился попасть к отцу Гели.

— Садитесь. — Он встал и отодвинул стул напротив себя, приглашая меня сесть. — Я вижу, вы узнали меня? Это меня несколько удивляет, поскольку вас я вижу впервые.

— У меня есть ваша фотография, — сказала я, доставая из сумки снимок и протягивая ему. — И еще я вас видела в офисе фирмы «Терция», мельком, еще не зная, кто вы.

— Вот как? — сказал он, глядя на снимок. На скулах у него играли желваки. — Вы, конечно, пришли уличить меня как убийцу, совершившего преступление, не так ли?

— Ну, если вы мне скажете, где вы были позавчера в половине первого ночи, я, возможно, и не буду этого делать, — пожала я плечами.

Он усмехнулся.

— Не будете? — переспросил он и, помолчав, ответил: — Я был на одиннадцатом этаже того самого дома, на первом этаже которого расположен магазин «Рогдай»…

Я смотрела на него во все глаза. Он фактически признавался мне в совершенном им преступлении! Но делал это так свободно и спокойно, будто не был в нем виноват.

Голова моя немного закружилась от этого странного противоречия.

— Вы сказали слишком мало, чтобы вам поверить, и слишком много, чтобы вас обвинить, — сказала я. — Я жду продолжения. Но прежде один вопрос…

Я сделала паузу и пристально на него посмотрела.

— Вы не видели человека, приехавшего на красной машине марки «Вольво»? — спросила я. — Она стоит у входа в ресторан…

— У входа? — Он очень удивился и, кажется, даже обрадовался.

Он встал и хотел идти к выходу, но передумал, поднял руку, и к нему тотчас подскочил официант.

— Дима, — сказал он, — посмотри у входа… Говорят, там для меня есть сюрприз.

Официант удалился. Хозяин ресторана смотрел ему вслед.

— Так вы не видели, кто на ней приехал? — повторила я свой вопрос.

Он повернулся ко мне.

— Мне сложно ответить на ваш вопрос, поскольку это моя машина, — сказал он, и я замерла от испуга, но он продолжил: — Ее угнали вчера утром. И я тоже хотел бы знать, кто это сделал.

Я облегченно вздохнула.

— Тогда пока оставим эту тему, — предложила я. — Я в этом помочь вам никак не смогу. Тем более что у нас есть не менее важная тема для разговора.

— Я вижу, вы удивлены, что я оказался сыном женщины, которая была ее родной матерью, — сказал он, указывая на фотографию. Гелла Сереброва — моя сестра в некотором роде.

Признаюсь, ему удалось меня удивить. И не только тем, что он назвал себя братом Гели. Но и тем, что он продолжал затягивать себе петлю на шее, давая в мои руки информацию, объясняющую все окончательно. У него были самые реальные мотивы для убийства.

— Знаете, Ольга Юрьевна, — сказал он, — если вы не перестанете сейчас думать о том, что я убийца и злодей, вы ничего не сможете понять из того, что я буду вам говорить. Я не прошу вас верить мне. Я просто прошу выслушать и услышать каждое мое слово, не отвлекая себя эмоциями и негодованием на мое злодейство.

Я растерянно хлопала глазами, не понимая, что происходит. Он был совершенно не похож на человека, признающегося в убийстве.

— Меня зовут Богдан, — продолжал он. — И сейчас я ношу фамилию моей матери. Но она не родная моя мать. Родной матери у меня не было, по крайней мере, так мне сказала директор детского дома, в котором я жил до пяти лет, Любовь Максимовна, когда я спросил у нее, кто моя мать и когда она заберет меня оттуда.

Он усмехнулся, увидев мою реакцию на произнесенное им имя старушки, с которой я только что рассталась.

— Вы, я вижу, уже побывали в детском доме и видели Любовь Максимовну. Вы, наверное, поняли, какой она человек. Может быть, она слишком много взяла на себя, распоряжаясь нашими судьбами так, как казалось ей правильным и справедливым. Но я ее за это не виню. Я люблю ее как свою мать, как еще одну свою мать, потому что женщину, которая меня усыновила, я тоже любил… Это невеселая история, и рассказывать ее придется долго, но я прошу вас выслушать меня непредвзято и не торопиться делать выводы и надевать на меня наручники. Наоборот, я надеюсь на вашу помощь.

Я молчала, поскольку сказать мне было нечего. Оставалось только ждать и слушать его рассказ, что я и делала.

— Вы молчите, — продолжал Богдан, — и это хороший знак. Значит, вы еще можете мне поверить, хотя я сам иногда не верю в то, что со мной произошло. Моя приемная мать, Елена Анатольевна, совершила в молодости страшный грех. Она отказалась от своей новорожденной дочери. Оставила ее в роддоме. Не знаю, можно ли оправдать этот поступок, не знаю… Меня тоже бросили, и у меня очень личное отношение к этому. Впрочем, это не имеет прямого отношения к моей истории.

Он замолчал, налил себе и мне сока из стоящего на столе прозрачного кувшина и выпил несколько глотков.

— Мы с Гелей росли вместе, в одной группе, ее тогда звали Ангелиночкой с легкой руки Любови Максимовны. Мы все любили нашу директоршу, но все мечтали иметь настоящих родителей. И всегда замирали, когда в палату входила незнакомая женщина или мужчина. Мы знали, что нас выбирают. И старались понравиться. Самые маленькие, те бежали к вошедшей женщине и кричали: «Мама! Мама! Возьми меня отсюда! Я буду тебя любить!»

Я заметила, что рука его, которая держит стакан с соком, слегка дрожит, но голос оставался твердым. Признаюсь, у меня тоже какой-то комок начал подбираться к горлу, когда я представила малышей, бегущих с надеждой к незнакомой женщине.

— Они готовы были любую женщину называть мамой, — продолжал Богдан. — Их никогда не выбирали. Не знаю, почему, может быть, именно из-за этого. Мы с Гелей, трехлетние малыши, посоветовались между собой и поняли, что, если ты хочешь, чтобы выбрали тебя, не нужно показывать, как ты этого хочешь, надо продолжать играть и смеяться, хотя на самом деле тебе хочется все бросить и тоже бежать к этой незнакомой женщине, которая пришла выбирать себе ребенка. Нам было по три года!

Он снова замолчал и сделал еще глоток.

— Это была закалка на всю жизнь, — сказал он. — Я до сих пор помню, как мне было больно и страшно, когда однажды пришла женщина и увела Гелю с собой. Больно от того, что счастье, которое было рядом, промахнулось и не попало в меня. И страшно от того, что меня никогда не выберут, как я думал в тот момент. Но это было не так. Через два года пришла другая женщина и увела с собой меня. И я сумел ее искренне полюбить и назвать своей матерью. Но я никогда не забуду той ненависти, которую я испытал к девчонке, ушедшей из детского дома с приемной матерью и оставившей меня одного. Ангелинка была моим единственным другом тогда. И я не смог простить ей, что ее увели, а я остался. Наверное, я был бы счастлив, если бы вместо нее взяли тогда меня. Но выбрали ее, и я ее возненавидел. Через два года я вспомнил о той ненависти, и мне стало стыдно…

А через пару недель после детского дома я вообще забыл о его существовании. Еще бы! Меня повезли в Америку! Мой приемный отец оказался очень богатым человеком. У него было несколько ресторанов, а у меня — куча игрушек и куча желаний, которые неизменно выполнялись, чего бы я ни попросил. Я был просто счастлив…

Он поставил стакан на стол и посмотрел мне в глаза. Я прочитала в них боль. С такими глазами человек не может говорить о счастье.

— Только недавно я понял, что моя мать, моя приемная мать, меня не любила, — произнес он с трудом. — Она пыталась замолить свой грех, взяв меня из того же самого детского дома, в который попала ее дочь, из той же самой группы. Она специально выбрала ребенка, который больше других, как рассказала ей воспитательница, общался с ее дочерью. Только недавно я узнал, что больше всего на свете моя мать любила брошенную ею в роддоме свою родную дочь — Ангелину… Она опоздала на два года, не успев забрать ее из детского дома. Геля попала в чужую семью, а я занял ее место в семье ее родной матери.

Он вздохнул, переводя дыхание.

— Все это я узнал только после того, как два года назад умер мой приемный отец, оставив матери огромное по вашим российским меркам состояние. Он занимался ресторанным бизнесом и редко бывал в нашем доме в Нью-Джерси, постоянно разъезжая по Америке и открывая новые заведения с одним и тем же названием — «Берт». Его звали Альбертом. Еще до революции его деда и бабку вывезли родители из России. У него был ностальгический интерес к России, когда у вас началась перестройка, он, один из первых среди западных коммерсантов, привез сюда свой капитал и открыл ресторан «Берт» в Москве. Потом — в Санкт-Петербурге. В Москве, еще раньше, когда он приезжал искать своих родственников, он познакомился с Еленой Анатольевной, с моей приемной матерью. Он предполагал, что у него остались родственники в России. Американских родственников у отца не было — все они погибли во время взрыва в синагоге в Нью-Йорке в 1969 году. Сам он остался в живых, потому что лежал в больнице после операции аппендицита. Он женился на матери, увез ее из России. А через год она уговорила его поехать в Россию, чтобы взять ребенка из детского дома. Он так и не узнал, что у матери была дочь, от которой она отказалась. Мать боялась ему сказать об этом. Отец не смог бы ее понять и простить. Но своих детей у нее больше быть не могло, а ребенка, как она ему объяснила, она хочет только русского. Это будет, мол, память об их общей родине, о России. Отец, занятый своим бизнесом, разрешил ей съездить в Россию самой и выбрать в детском доме ребенка. Она приехала в Тарасов в надежде, что сумеет разыскать свою дочь и, как ни странно это звучит, — удочерить ее, свою родную дочь. Но мама опоздала на два года. И в ее семье вместо Гели, появился я. Богдан замолчал и задумался. Я сидела в напряженном ожидании продолжения. Пока всему, что он рассказывал, я верила, но он еще ничего не сказал о той ночи, когда Геля была убита, и это занозой сидело во мне, мешая поверить в его невиновность.

— Большое состояние оставил матери твой отец? — спросила я, чтобы подтолкнуть его к рассказу.

— Восемьдесят миллионов долларов, — произнес он равнодушно.

Я, наверное, издала какой-то звук, услышав его слова, потому что он удивленно посмотрел на меня.

— А как он умер? — спросила я для того, чтобы хоть что-то спросить.

— Отец считал себя знатоком экзотической кухни, — сказал Богдан. — Когда он приезжал домой, то привозил с собой всякие редкие продукты, запирался на кухне и принимался готовить. Это было его призванием. Он начинал с повара в маленьком ресторане, и я не знаю, как ему удалось стать богатым, но любовь к кухне у него осталась на всю жизнь. Из-за этого своего увлечения он и умер. Среди поваров считается высшим классом японская кухня, а среди японских блюд — приготовление рыбы фуку. В Японии повару выдается специальный диплом, разрешающий готовить это блюдо. У этой рыбы есть очень ядовитые железы, и малейшая ошибка в приготовлении приводит к мучительной смерти. У отца такого диплома не было, но он очень хотел его получить и время от времени пытался приготовить это блюдо, тренировался. Однажды ему показалось, что у него получилось все правильно, и он решился попробовать то, что приготовил. Когда мы взломали дверь кухни, где он запирался, чтобы ему никто не мешал, он уже посинел и даже перестал хрипеть. Врачи не сумели его спасти.

После его смерти мать нашла хорошего управляющего для американской собственности и переехала в Россию. Она переименовала рестораны в Москве и Питере, поставила там своих директоров, привезенных ею из Нью-Джерси, которым могла полностью доверять, а потом отправилась в Тарасов и здесь тоже открыла ресторан. Вот этот самый, в котором мы сейчас сидим.

Он обвел ресторан глазами.

— Я был здесь с Гелей, — сказал он вдруг, и я поняла, что наконец-то он добрался до самого главного. До той ночи, когда была убита Геля Сереброва.

— Мать сделала еще одну попытку найти свою дочь, — сказал Богдан. — Она снова отправилась к Любови Максимовне, но та вновь отказалась назвать ей, к кому попала Геля. Мать решила действовать через новую директрису, из молодых. Заплатила ей много, по вашим меркам, пожалуй, очень много, но ей было наплевать на деньги, потому что она узнала наконец, что ее дочь живет рядом, в Тарасове, в семье Серебровых.

Она позвонила Геле и под каким-то предлогом встретилась с ней. Геля… Она издевалась над матерью. Говорила, что не нуждается ни в ее любви, ни в ее миллионах. Говорила, что у ее отца тоже миллионы долларов и пусть мать подавится своими вонючими деньгами. Мать была в истерике, она ползала перед Гелей по асфальту, умоляла ее простить, но та… Наверное, она тоже не могла забыть детский дом и ожидание женщины, в которой ты готов признать свою мать. Геля сказала, что скорее умрет, чем простит ее…

Я насторожилась. Неужели Богдан… Нет, не может быть. Мстить за мать таким извращенным способом. Впрочем, что это я порю горячку. Нужно набраться терпения и слушать, а не отвлекать себя дурацкими подозрениями.

— А через неделю мать умерла, — сказал Богдан. — Я не мог не связать это с тем ее разговором с дочерью. Умерла она совершенно неожиданно. Последнее время, отправляясь на встречу с Гелей, она не брала с собой охрану, а потом просто привыкла ходить одна, поверив, что никого не интересует ни она сама, ни ее миллионы. А может быть, не думала о том, что с нею может что-то случиться. Ей не до того было. Она страдала от своей вины перед дочерью, от наказания, которому дочь подвергла ее за эту вину. Ее нашли мертвой в самом оживленном месте Тарасова, на Турецкой, у фонтана. Она сидела у стены на асфальте, словно отдыхала. Когда на нее обратили внимание и тронули за плечо, она просто упала на асфальт. Она была давно уже мертва. Причину смерти точно установить не удалось. На левом виске у нее нашли след от удара. Следователь решил, что это несчастный случай. У нее было больное сердце, и на жаре вполне мог с ней случиться сердечный приступ, а падая, она могла удариться виском о стену. У нее еще хватило сил сесть, прислонясь спиной к стене… Могло быть и так… Но меня почему-то преследовала мысль о том, что это случилось через неделю после того, как она поговорила с Гелей. И всего через два дня после того, как рассказала мне об этом разговоре. Я решил сам выяснить, на самом ли деле это был несчастный случай…

Я нашел Серебровых и проследил, где учится Геля. Познакомиться с ней мне не составило труда. Тем более что в ее лице я угадывал смутное сходство с той Ангелинкой, которую я знал, когда мне было три года. Я сказал, как меня зовут, что я американец, ничего не сказал только о том, что я ее сводный брат, что у нас с ней одна мать, которую я любил, а она ненавидела. Эта девушка, кроме легкого сходства с тем тихим и ласковым созданием, которое осталось в моих воспоминаниях трехлетнего возраста, ничем не была похожа на прежнюю Ангелину. Это была уже не Ангелина, это была Гелла, и чем больше я узнавал ее, тем больше она казалась мне похожей на булгаковскую Геллу, и теперь я только так и буду произносить это имя — Гелла!

Я подозревал ее в том, что это она убила свою мать, и ждал, что она как-то раскроется, заявит свои права на наследство. Все-таки восемьдесят миллионов долларов для девушки, пусть даже из богатой семьи… Есть из-за чего поднять руку на мать, которую она ненавидела. Но она вела себя так, словно не подозревала, что я получу наследство ее матери, будто она даже о смерти матери не знает, несмотря на то, что эта история была известна в Тарасове, хоть я и принял меры, чтобы в газетах об этом ничего не писали, и они обошли эту историю молчанием.

Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил:

— Это было не так уж и дорого. Газеты у вас нищие и продаются легко и без капризов.

Меня его замечание слегка покоробило, но, поскольку я точно знала, что речь идет не о моей газете, я решила не возмущаться, ведь он в общем-то был совершенно прав, газеты у нас нищие…

— Я сказал ей, что богат, и она тут же принялась тащить меня в постель. Это было настолько откровенно, что вызывало отвращение. Словом, она вела себя так, словно хочет подцепить богатого парня и женить его на себе. И я почти отказался от своих подозрений на ее счет… В том доме позавчера ночью мы оказались после того, как долго сидели в ресторане, потом она заходила к отцу в офис, потом — к своей подруге, а я ждал ее на улице. От подруги она выскочила какая-то возбужденная и растрепанная. Впрочем, она и от отца в тот вечер бегом выбежала. Я теперь понимаю, что ее возбуждало… До полуночи мы гуляли по улицам, и я с трудом отбивался от ее попыток затащить меня в подворотню потемнее. Все тонкие женские методы, которыми вы пользуетесь, чтобы возбудить мужчину и заставить его вас захотеть, она уже перепробовала, но безрезультатно. Я ни на секунду не забывал, что она моя сестра, пусть и не родная, и скорее всего убийца моей матери. Я совершил ошибку, взявшись за это дело сам, наверное, нужно было довериться профессионалу вроде вас. Я понимал, что стоит только позволить ей завлечь меня в ситуацию, хотя бы отдаленно напоминающую интимную, и я уже не смогу увиливать от разговора с ней, мне нужно будет или бросить свою затею ее разоблачить, или говорить с ней открыто. Часов в двенадцать она заявила, что ей необходимо зайти еще к одной подруге, в тот дом, где расположен магазин «Рогдай». Идти одна по темному подъезду она не захотела, сказала, что боится, и я вынужден был на этот раз ее провожать. Мы поднимались все выше, и, когда подходили к последнему этажу, я уже понял, что она меня обманула и никакая ее подруга здесь не живет. На лоджии, на которую выходит лестница, она остановилась и предложила покурить. Я в темноте взял у нее сигарету, но сразу почувствовал, что сигарета с травкой. Я такие не курю и сразу сказал ей об этом. Но она ответила, что это ерунда, что она знает и другие способы получать удовольствие… Она стала просить меня… Она говорила: «Трахни меня! Ну, что же ты! Видишь, как я тебя хочу! Трахни! Дай я тебя поцелую!» И, нагнувшись, хотела расстегнуть мне брюки…

Он помолчал несколько секунд и продолжил:

— Если бы я поверил ей или захотел бы ее… Словом, если бы я не следил за ней каждую секунду, то ей удалось бы то, что она задумала… Едва она наклонилась, она обхватила мои ноги и, резко выпрямившись, попыталась сбросить меня с лоджии вниз, на асфальт. Меня спасло только то, что я был наготове и ждал от нее если не нападения, то в любом случае какого-то агрессивного поведения. Мне удалось качнуться в сторону от края лоджии и упасть на пол, свалив и ее вместе с собой. Она вскочила первой, и я уверен, что она бросилась бы на меня, хотя теперь уже у нее шансов справиться со мной не было. Но вдруг я услышал ее сдавленный крик, увидел, как ее тело переваливается через лоджию, а в сторону лестницы, по которой мы только что поднимались, бесшумно скользнула какая-то тень. Я до сих пор не уверен, был ли там кто-то еще, кто сбросил ее вниз, или она почему-то сама упала, перевалившись через перила… Иногда мне кажется, что я ясно видел скользящую к выходу темную фигуру, потом я начинаю сомневаться в том, что я ее видел.

Он замолчал и сидел молча долго. Я переваривала услышанное.

— Что было потом? — спросила я.

— Я сразу же сообразил, что оправдаться не смогу, если меня обнаружат там, где я стоял, вернее, все еще лежал. Я вскочил и бросился вниз, рискуя сломать себе шею, прыгал через ступеньки и врезался в углы на поворотах. Я успел выйти из подъезда раньше, чем ее увидели поздние прохожие. Я прошел в трех шагах от ее трупа, и мне плохо видно было на темном асфальте, не наступаю ли я на ее кровь. Я не смог заставить себя посмотреть в ее сторону.

Что-то соображать я стал только после того, как вернулся к себе домой. Я хорошо помню тот момент, когда она схватила меня за ноги и попыталась сбросить вниз. Я понял, что она знала, кто я на самом деле, и тоже вела со мной игру, выбирая момент, когда можно от меня отделаться и стать единственной наследницей всего состояния. Значит, мать рассказала ей обо мне, решил я. К утру я успокоился. В конце концов, меня никто там не видел, доказательств, что я там был, никаких нет. Пусть ищут, вряд ли меня найдут, уговаривал я себя. Потом я сообразил, что первое, что придет на ум следователю, — это версия о несчастном случае или о самоубийстве — и совсем успокоился. В конце концов, решил я, Бог сам расставляет все по местам. Он один знает, кому суждено умереть, а кому еще жить в ожидании смерти…

Но спокоен я был не долго. Буквально на утро у меня украли машину, вот эту самую «Вольво», которая, как вы говорите, стоит у ресторана. Откуда она там сейчас взялась, не могу даже предположить. Как и то, кому понадобилось ее угонять, а затем возвращать… А потом я решил поговорить с ее отцом. Я не могу даже сказать точно, о чем я собрался с ним говорить. Наверное, о Гелле. Но что именно? О том, какая она была на самом деле? Или о том, что я подозреваю ее в убийстве родной матери? Об этом я думал, наверное, час, пока сидел в холле в его офисе. Он меня почему-то не принял, хотя я назвался корреспондентом известного и популярного в Тарасове издания. Через час я понял, что мне не о чем с ним говорить. Что все, что я скажу, обернется только против меня. А Гелла… Она умерла, и разница только в том, какая о ней останется память у ее приемных родителей. В конце концов, эти люди ни в чем не виноваты. Они ее воспитывали и любили, и я не имею права разрушать их любовь. И я ушел. Ее смерть перестала меня интересовать. Но я чувствую, что теперь смерть охотится за мной. Сегодня ночью кто-то стрелял в окно моего дома. Я, к счастью, не спал, а просто сидел в темноте в кресле. Стекло разбилось, а пулю я нашел в подушке, там, где должна была быть моя голова.

Возможно, это тот самый человек, чью тень я видел на лоджии одиннадцатого этажа, возможно, кто-то другой, но я знаю точно только одно — пуля в подушке мне не приснилась, она до сих пор лежит у меня дома в ящике письменного стола.

Вот теперь вы можете меня арестовывать, надевать на меня наручники и делать со мной все, что вам угодно. Я не окажу сопротивления. Но делайте это только в том случае, если не поверили мне. Если же у вас есть ко мне хоть капля доверия, я жду от вас помощи, а не наказания. Я не хочу умирать, а теперь я не могу выйти на открытое место, чтобы не озираться в ожидании выстрела…

— Мы с вами, знаете ли, в этом похожи, — сказала я. — Если вы дадите мне сигарету… Вернее, три сигареты, и будете сидеть молча, я скоро дам вам ответ. И не только на вопрос, верю я вам или нет.

Он тут же поднял руку и попросил подбежавшего к нему официанта принести пачку «Winston», поскольку я успела вставить, что это мои любимые сигареты.

Сигарета у меня в руке появилась секунд через двадцать. Я откинулась на спинку стула, закурила и прикрыла глаза. Какое-то смутное чувство близости разгадки витало у меня в голове, никак не принимая четких очертаний. Мне чего-то не хватало, чтобы сделать полный и окончательный вывод, но вот чего — я не могла сообразить.

Я Богдану верила. Может быть, причиной этого была его искренность? А может быть, моя уверенность в том, что он не был убийцей Гели, основывалась на неудавшемся покушении на меня, к которому он не мог иметь отношения.

А раз я ему верю, значит, я верю и в существование таинственной черной тени, мелькнувшей на одиннадцатом этаже перед глазами лежащего на полу Богдана. Есть кто-то еще, кому были выгодны смерть Гели и смерть Богдана.

Стрелял в его окно скорее всего тот же человек, который убил Гелю. Мотив, объединяющий Гелю с Богданом, может быть только один — наследство, оставленное им недавно умершей матерью.

Но на меня тоже сегодня покушались, и вряд ли это покушение не связано со смертью Ангелины Серебровой, убийство которой я расследую. И с покушением на Богдана оно тоже должно быть связано — ведь задавить меня пытались именно его машиной.

Убийца хотел убить двух зайцев сразу — убрать меня и подставить Богдана, у которого могло и не быть алиби на момент покушения на меня. Не мог же убийца предположить, что я позвоню Богдану сразу же, из детского дома, и таким образом исключу его из числа подозреваемых в организации покушения на меня.

Я вдруг почувствовала, что чуть было не ухватила постоянно ускользающую важную мысль. Она заключалась в том, что нужно срочно что-то такое сделать, что даст мне информацию об убийце. Но что?

Так… Когда у меня возникло это ощущение, о чем я думала? Я думала, что убийца не мог предположить, что я позвоню Богдану из детского дома…

Вот! Детский дом!

Меня пытались убить, когда я вышла из детского дома! Значит, причина того, что я стала кому-то мешать, — в том, что я пришла в детский дом. Но кому и чем это может помешать?

А зачем я туда пришла? Узнать о родителях Гели Серебровой. Узнать о ее матери, Елене Анатольевне Штирнер-Дроздовой…

Кто-то очень не хочет, чтобы я слишком много знала о матери Гели.

Но я же почти ничего и не знаю. Едва узнав о ее существовании, я бросилась ее разыскивать и нашла Богдана. А что я о ней знаю еще? Ничего!

Так раз уж это такие ценные сведения, что за них можно поплатиться жизнью, нужно исправить свою ошибку и выжать из архива все, что только возможно. Обидно было бы быть убитой за то, чего ты и не знаешь даже.

Я затушила третью сигарету и взялась за телефон. Хоть кто-то должен же быть в редакции!

— Алло! — обрадовалась я, когда услышала, что в редакции сняли трубку. — Марина! Мне срочно нужен Сергей Иванович!

— Оля! Я не смогу его сейчас найти! — заявила мне Маринка. — Он уехал в «Росспечать», потом проедет по киоскам, посмотрит, как номер расходится, а потом только вернется сюда. Но это часа через полтора, не раньше…

— Ромка на месте? — спросила я, уже расстроившись, что Кряжимского нет. Он сделал бы все, что нужно, быстрее всех.

— Он в сизо поехал, нам позвонили из управления, предупредили, что сегодня Митрофанову под залог выпускать будут, ее адвокат добился, Рома решил проследить, куда она поедет. Ты же знаешь, у него с ней личные счеты…

Голос у Маринки был растерянный и даже виноватый какой-то. Она ощущала свою вину передо мной, вину в том, что никого не оказалось на месте. Хотя — при чем здесь она? Но Маринка такой уж человек, если мне что-нибудь нужно, она считает себя обязанной это выполнить…

«Вот черти, — раздосадованно подумала я. — Придется самой заняться этим делом!»

Мне очень не хотелось оставлять Богдана одного, и я предложила ему поехать со мной, на его, кстати, машине, что позволит нам сэкономить время. Богдан поинтересовался, что за идея пришла мне в голову, и, когда я сообщила ему, что хочу съездить в несколько детских домов, он пожал плечами, но согласился поехать со мной.

С самого начала эта моя затея меня пугала и приводила в уныние. Я представляла себе бесконечную вереницу детских учреждений, в каждом из которых мне предстоит побывать, добиться разрешения познакомиться с их архивами, просмотреть всех имеющихся в архивах Дроздовых Елен… Да это же тысяча и одна ночь!

Но «черт» оказался не настолько «страшен», как я его сама себе «размалевала». Это школ в Тарасове сотни, детских садов — еще больше. А вот детских домов, учреждений весьма специфических, оказалось всего шесть. Правда, разбросаны они были по окраинам, и расстояние от одного до другого было порой километров в двадцать. Но Богдан не задавал лишних вопросов и молча вез меня по следующему адресу.

…То, что я искала, мне удалось найти в четвертом по счету детском доме. В первых трех я безрезультатно перерыла архивы, но так и не встретила ни одной Елены Дроздовой.

Я уже начала сомневаться, что идея моя вообще продуктивна, но в пригородном интернате «Дубки» старания мои увенчались успехом. В архиве мне попалось личное дело Максимова Ильи, матерью-отказницей которого была Дроздова Елена Анатольевна.

Теперь я знала все!

У Гели есть старший брат. Его Елена Дроздова родила, когда ей было только шестнадцать лет. За несколько месяцев до шестнадцатилетия ее изнасиловали четверо десятиклассников вечером после дискотеки прямо в школьном дворе. От родителей она это скрыла. А когда обнаружила, что беременна, убежала из дома, жила на даче у подруги, у которой родители уехали в загранкомандировку. Пыталась сделать криминальный аборт, но неудачно. Подруга успела привезти ее в больницу. Во время преждевременных родов она чуть не умерла, билась в истерике, грозилась повеситься и убить ребенка. Ребенка передали в интернат, Лена Дроздова потребовала, чтобы даже фамилию ему сменили.

Все эти подробности мне удалось узнать у врача этого интерната. Она хорошо помнила эту историю, потому что, когда ребенка передавали им из роддома, она была еще молоденькой медсестрой-практиканткой, впервые столкнувшейся с реальной жизнью, и случай этот на всю жизнь запомнила, впервые увидев, как матери от своих детей отказываются. Ребенка назвали Ильей. А фамилию дали — Максимов. Его никто не усыновил. Из интерната поступил в профтехучилище, учился на водителя. Потом пошел в армию. Больше о нем никаких сведений в интернате не было.

Сидевший в машине у интернатских ворот Богдан встретил меня откровенно скучающим взглядом. Он уже, кажется, жалел, что позволил уговорить себя помогать мне в этих поисках. Тем более что я так и не сказала ему, что я, собственно, ищу.

Но увидев мою сияющую физиономию, он сразу же насторожился. Понял, что я наконец-то нашла то, что искала.

— Что-нибудь удалось выяснить? — спросил он.

— Выяснить удалось один очень интересный факт, — сказала я. — Оказывается, у вас, как я и предполагала, была не только сводная сестра, но и сводный брат, о существовании которого не знала даже ваша мать. Вернее, она-то, конечно, знала, но отказалась от него, не захотела считать своим сыном. А он тоже вырос в детском доме, возможно, даже — в одно время с вами, хотя он на пять лет вас старше.

— Брат? — Богдан выглядел растерянным. — Это он был тогда… Это он убил Геллу?

— Я не могу этого утверждать категорично, — ответила я. — Но, судя по всему, это именно он. Мало того, скорее всего это он пытался убить и вас. Могу также добавить, что меня он тоже чуть не сбил машиной. Вашей же, кстати, машиной, красной «Вольво». Угнал машину он.

— И он сделал это ради денег? — спросил Богдан. — Мне трудно в это поверить. Я тоже вырос в детском доме. И я знаю, что такое найти родного человека…

— Ответьте мне на один вопрос, — сказала я. — Ваша мать оставила завещание?

— Да, — ответил Богдан. — Она переписала его за несколько дней до смерти, сразу после той встречи с Геллой. Но что в нем написано, я не знаю. Я лишь управляю ее имуществом и только. Душеприказчик не хочет объявлять ее волю, пока не закрыто дело о ее смерти. Но скоро оно будет прекращено, буквально на днях.

— Как вы думаете, что в нем написано? — спросила я.

— Я думаю, что наследство поделено между мной и Геллой, — сказал он задумчиво. — Возможно, мать оставила что-то на благотворительные цели, на тот же детский дом, например, или еще кому-нибудь, но главное наследство она завещала нам, в этом у меня нет сомнения.

— Вы понимаете, что сын, от которого она отказалась, в завещании не упомянут? — спросила я. — У него нет шансов получить ни цента, пока будете живы вы с Гелей. Наполовину свою задачу он выполнил…

— Он убил родную сестру из-за денег! — воскликнул Богдан. — Сестру, которой у него не было всю его жизнь! Убил, едва только узнал о ней! Я не могу поверить в это…

— Есть очень простой способ, — сказала я.

— Какой способ? О чем вы? — не понял он.

— Очень простой способ убедиться, что это сделал он, — пояснила я. — Пока вы живы, он не получит ничего. Надо предоставить ему шанс вас убить, и он этим шансом непременно воспользуется.

— Я не понимаю вас, — пробормотал Богдан. — Дать ему убить меня?..

— Ну! Зачем же утрировать? — улыбнулась я. — Я же сказала предоставить шанс, а не дать убить. Наша с вами задача сделать так, чтобы он не смог этим шансом воспользоваться. Нам нужно только, чтобы он разоблачил себя. Тогда мы сумеем его схватить и обезвредить. Иначе вы каждую секунду будете подвергаться смертельной опасности. Да и я тоже.

— Что вы предлагаете? — спросил Богдан, глядя на меня с интересом и некоторым удивлением.

«Странно, — подумала я. — Что это он так реагирует? Разве в Нью-Джерси ему не встречались энергичные девушки?»

— Мы с вами едем отдыхать на Волгу! — сказала я.

— На Волгу? — удивился он. — Зачем?

— На улице жара, а купаться в Волге в такую жару — восхитительное занятие, — рассмеялась я. — Неужели вы думаете, что нам удастся выследить его в городе с миллионным населением и толчеей на улицах? Нам нужно тихое, уединенное местечко, вдали от людей, где каждый новый человек будет на виду и не сможет от нас скрыться. Правда, рассчитывать нам придется только на свои силы. Вы владеете каким-нибудь видом борьбы?

— Я был чемпионом колледжа по кун-фу, — сказал Богдан.

— Вот и отлично, — обрадовалась я. — Будете давать мне уроки. Давно мечтала научиться.

— Этому не просто научиться, — улыбнулся наконец и Богдан. — Это не набор приемов. Там целая философия…

— Я вижу, вы уже приступили к первому уроку, — рассмеялась я. — Не спешите. Думаю, сейчас лучше заняться сборами. Нам потребуются палатка, продукты, удочки, ласты и… Ну, словом, знаете, что берут с собой на Волгу?

Он смотрел на меня с улыбкой. Я уже не сомневалась, что нам удастся справиться с человеком, который на нас охотился.

Как я теперь понимаю, мне нужно было проявить побольше осторожности и подстраховаться. Но меня настолько убедил уверенный вид сильного плечистого Богдана, что захват вооруженного преступника, уже убившего как минимум одного человека, покушавшегося на меня и на Богдана, представлялся мне тем не менее всего лишь захватывающим развлечением. Признаться, и самоуверенность моя сыграла свою роль в том, что мы с Богданом отправились на Волгу, так и не предусмотрев никаких особых мер для своей безопасности. Единственное, о чем я подумала, так это об оружии.

Сборы заняли у нас часа два. Богдан сделал очень просто. Он поехал в крупнейший в Тарасове фирменный магазин «Спорт и отдых» и купил там все, что нам было необходимо. Нагрузились мы сверх меры. Потом заехали в универсам и накупили продуктов, которых нам хватило бы как минимум на неделю. Хотя я-то рассчитывала, что развязка наступит гораздо раньше.

Последним актом сборов была покупка моторной лодки, которую Богдан приобрел, не торгуясь, за цену, названную ему на волжском берегу загорелым дочерна мужчиной в плавках с густо заросшей волосами грудью. Мужчина, по-моему, предвкушал удовольствие от самого торга, и мгновенное согласие Богдана на его условия его удивило и, кажется, даже несколько расстроило. Мы загрузили наши вещи и продукты в лодку, купили у того же волосатого канистру бензина и подробно расспросили его, где нам отыскать небольшой уединенный островок, на котором можно отдохнуть с недельку от городской суеты и толчеи, рыбу половить, позагорать…

Получив подробные указания и даже нечто вроде примитивной карты, которую мужчина в плавках нарисовал у меня в блокноте, мы отчалили и помчались по спокойной волжской воде вверх по течению.

На Волге стоял штиль, вода была зеркально-гладкой, только изредка ее спокойствие нарушали небольшие волны от проходящих по ней моторок.

Я не сомневалась, что наш преследователь за нами следил и даже наверняка обрадовался, когда мы с Богданом отправились вместе. Это упрощало его задачу. Он мог сразу избавиться и от наследника, стоящего на его пути к деньгам, и от надоедливого частного детектива, чье вмешательство грозило поломать всю его игру.

Узнать, куда мы направились, было проще простого, достаточно было расспросить мужика, продавшего нам лодку и объяснившего, где нам найти безымянный островок, на котором никто никогда не бывает, кроме случайных рыбаков. Но от них на Волге спрятаться невозможно. Они на своих маленьких надувных лодчонках проникают куда угодно, не спрашивая разрешения ни у кого и не обращая внимания на погоду. Рыба ведь клюет при любой погоде, это мне было известно. Только разная рыба в разную погоду клюет…

И еще я предполагала, что мое общение с Богданом должно убийцу Гели насторожить и даже подтолкнуть к активным действиям. Я вела себя так, как ведут себя женщины, которые собираются сначала очаровать мужчину, потом поставить его в зависимость от себя, а затем осчастливить его своим согласием выйти за него замуж. А мужчина? А мужчина через пару недель после свадьбы вдруг словно просыпается и обнаруживает, что он женат, хотя это вовсе не входило в его планы.

А если уж я получу доступ к наследству, то нашему преследователю не достанется ни цента. Так он должен был рассуждать. И эта мысль должна была его активизировать.

Островок, который мы присмотрели, как нельзя лучше подходил для задуманного нами дела. Совсем небольшой, метров сто в длину вдоль течения и метров тридцать в поперечнике, он был овальной формы и весь просматривался сквозь редкие сосны, которые росли на небольшой возвышенности в его центре.

Если стоять на этом холме, видны сразу все берега, незаметно пристать к нему не сможет никто. Стояло полнолуние, погода была отличная, значит, можно не беспокоиться, ночью видно будет отлично. К тому же пара «беретт», которые захватил с собой Богдан, придавали нам уверенность.

Солнце стояло еще высоко, когда мы высадились на острове, и первое, что мы предприняли — искупались. Никто не пытался нарушить наш тет-а-тет, и скоро мы привыкли, расслабились и перестали поминутно озираться по сторонам.

Признаюсь, мне всегда становится стыдно, когда меня спрашивают, часто ли бываю на Волге. Дело в том, что я на ней практически не бываю. Некогда! До отдыха у меня просто руки не доходят. А на Волгу ехать, это надо минимум дня два, чтобы почувствовать себя свободной и забыть о нагретом солнцем асфальте города и измученных жарой горожанах. А заодно и обо всех своих делах. Иной раз за все лето я так и не нахожу времени, чтобы искупаться! А ведь это можно сделать прямо в городе, на набережной. Хотя, конечно, и вода там грязноватая, и дно — отвратительное, и битого стекла навалом, и народ смотрит, как в цирке… А если найдешь часа три-четыре свободного времени, можно и на пляж на пароходике съездить. Пляж у нас на самой середине Волги находится, это огромный искусственный песчаный остров. Там чисто, дно песчаное и очень пологое, есть места, где метров двести идешь, а вода все по пояс.

Можете представить, как я радовалась, оказавшись с Богданом на этом островке, вдали от людей и от пароходного фарватера. Даже рыбаки не покушались на наше уединение.

До вечера мы успели наловить рыбы и сварить отличную уху. Богдан рассказывал мне, как ловил форелей в верховьях рек Пенсильвании. В Волге ему, правда, не попались ни форели, ни стерлядки, но пару подлещиков и с десяток плотвичек мы общими усилиями натаскали.

Временами я, честно говоря, забывала, зачем мы сюда приехали. И только когда невдалеке по Волге проходила моторка, я вздрагивала, бросалась плашмя на песок и начинала мучительно вспоминать, где мой пистолет.

Однако ближе к ночи наша идиллия кончилась. Подул свежий ветерок, с юго-запада, из «гнилого угла», как у нас говорят, потянулись облачка, которые становились все темнее и скоро затянули все небо. Вдалеке на западе погромыхивало и сверкали молнии, но над нами грозы не было. Я вдруг поняла, что ночь предстоит очень темная. Небо затянуто тучами, и никакой луны не будет.

Мои опасения немедленно подтвердились. Часам к десяти я уже не различала с берега сосны в середине нашего островка. Обстановка мне очень не нравилась. Свежий ветерок гнал волну, вода мерно плескала, заглушая все остальные звуки. В темноте под шум волн подобраться к нам было бы очень просто.

Я поняла, что нужно принимать меры. Богдан предлагал забраться в палатку и лежать в ней с пистолетами наготове. Предложение было глупейшее, он, видно, до конца не понимал серьезности нашего положения. Но разводить споры было некогда. Мы и так уже представляли собой отличные мишени на фоне небольшого, но все же дающего хороший свет костерка на берегу.

Я отправила Богдана с фонариком за дровами.

Он скоро вернулся, волоча за собой толстую, высохшую на солнце валежину. Этого было достаточно. Мы пристроили ее одним концом в костер с таким расчетом, чтобы ее хватило до утра, поправили палатку, стоящую недалеко от костра, и обосновались на верхушке холма, прихватив все, что могло ночью понадобиться, — воду, шоколад, легкие куртки от дождя, мазь от комаров, сигареты, термос с кофе. Теперь нам не было видно даже берега, не говоря уж о воде. К нам можно было не только незаметно подплыть, нас можно было просто брать голыми руками, подойдя вплотную.

Богдан все рвался поговорить и вывалить на меня массу подробностей своей американской жизни в Джерси-сити. Он беспечно болтал без умолку, и мне стоило труда заставить его замолчать.

Он, видите ли, был командиром скаутского отряда, и ему не раз приходилось ночевать и на побережье, и на озере Мичиган у залива Грин-Бей в Висконсине, куда они ездили на соревнование скаутских отрядов, и в горах…

— Откуда у вас на восточном побережье горы? — спросила я. — Ты, кажется, слишком увлекся…

— Как откуда! — возмутился он. — Это же Аппалачи!

«А разве они не на Западе?» — чуть не брякнула я, но вовремя прикусила язык. Черт возьми, как раньше просто было учиться в школе. Взять ту же географию. Достаточно было выучить карту России, вернее, карту Союза и всю жизнь чувствовать себя уверенно. Можно было спокойно путать Аппалачи с Кордильерами, а Филадельфию с Калифорнией, все равно ни с одним человеком, живущим в тех местах, встретиться не пришлось бы. А тут — на тебе! Я бы тоже начала возмущаться, если бы Волгу, на которой я живу, засунули бы куда-нибудь в Сибирь, за Уральские горы.

Яркая вспышка на берегу заставила нас обоих заткнуться и схватиться за свои пистолеты.

Наша палатка косматым огненным мотыльком протрепетала на ветру несколько секунд, и на ее месте остался сыплющий искрами тлеющий мешок.

Никого видно не было. Но у Богдана сразу же пропала охота болтать. Мы с ним не могли, конечно, утверждать, что палатку кто-то поджег, и значит, мы на острове уже не одни. Она могла загореться от случайной искры, которую занесло на нее порывом ветра. Но разговаривать больше не хотелось. Ни мне, ни ему.

Минут через пять второй костер вспыхнул у самой воды. Это загорелась наша моторная лодка, на которой мы сюда приехали. Мысли о случайных искрах показались мне теперь по крайней мере забавными.

Лодка прогорела быстро. Когда огонь добрался до канистры с бензином, она взорвалась, и яркая вспышка осветила весь остров. Мы с Богданом завертели головами, высматривая незамеченного нами поджигателя. Но никого на берегу нам увидеть не удалось.

Мы пролежали на постепенно остывающем песке часа полтора, и ничего больше не произошло. Но я почему-то не могла успокоиться. Я чувствовала, что сама создала ситуацию, в которой ничего сделать не могу, сама затащила Богдана на этот остров, не подумав о том, что погода может испортиться и ночь окажется очень темной.

Мы стояли с Богданом спина к спине и напряженно вглядывались в темноту, пытаясь уловить в ней очертания мужской фигуры. Но с таким же успехом можно ловить себя губами за ухо.

Внезапно я поняла, убийце нас тоже трудно обнаружить в темноте, и даже если он нас обнаружит, попасть в нас в темноте довольно сложно.

«Он застрелит нас, когда начнет светать, — поняла я. — Просто притаится поблизости и будет ждать, когда наши фигуры станут видны отчетливо в рассветных сумерках. Может быть, он уже рядом! Наверняка, он рядом! Что же делать? Я далеко не уверена, что в такой ситуации ему не удастся с нами справиться. Нам нужна помощь. Только вот откуда ее взять посередине Волги?»

И тут я сообразила. Телефон! Я же могу позвонить в Тарасов и вызвать…

«Кого ты вызывать собралась? — спросила я саму себя. — Милицию? Ты, наверное, сегодня на солнце перегрелась. Поедет тебе милиция на остров, даже если ты расскажешь дежурному всю историю, которая тебя сюда привела. Знаешь, что он тебе скажет? Знаешь. Ну вот и помалкивай насчет милиции. Если уж кого и вызывать, так это Эдика с его нелегальной группой бывших афганцев. Это ребята серьезные, а иногда и просто страшные, жестокие к своим врагам. Но главное — Эдик мне верит, он не раз уже мне помогал и знает, что если я прошу помощи, то дело очень серьезное.

Но, может быть, у меня просто расшалились нервы, и на острове, кроме нас с Богданом, никого нет? Ну, это легко проверить.

Я нашарила под ногами сосновую ветку, размахнулась и отбросила ее в сторону, а сама, пока в ушах у меня еще звучал ее стук о сосновые стволы, бросилась в другую сторону. Я хотела выбраться из сосновой рощи на песок, где к нам нельзя было бы подкрасться вплотную.

И сделать это мне удалось, я уже говорила, островок был совсем маленький, я тут же оказалась на прибрежном песке. Шлепнувшись на песок ногами к воде и головой к соснам, я достала сотовый и набрала номер телефона Виктора, нашего редакционного фотографа, который меня и познакомил когда-то со своим бывшим командиром Эдиком.

Нам с Виктором приходилось бывать вместе в разных передрягах, и понимали мы друг друга с полуслова, а если учесть его патологическую неразговорчивость и склонность к лапидарности, то, можно сказать, понимали друг друга молча.

Виктор в Афгане служил во взводе разведки и реагировал моментально на любой звук, независимо от того, спит он или бодрствует.

— Да! — сказал он, и по его голосу нельзя было подумать, что я разбудила его среди ночи.

— Витя, я на острове среди Волги вдвоем с клиентом, — сказала я в трубку приглушенным голосом. — За нами охотится убийца. Оружие у нас есть, но темнота такая, что своих ног не видно. Я попала в ловушку, Витя. Как только рассветет, мы окажемся как на ладони у него на прицеле. Мне нужна помощь, Витя. Найди Эдика, срочно!

Выстрела я не услышала. Пуля взвизгнула у моей головы и заставила меня вскочить и перебежать на несколько метров. Вероятно, пистолет, из которого в меня выстрелили, был с глушителем.

Я снова упала на песок.

— Оля! Оля! — твердил Виктор в телефонную трубку. — Где ты? Где?

— Где-где! — зашептала я. — Говорят же тебе на Волге, вверх по течению, чуть выше Шалово на островке правее фарватера. Но в темноте ты все равно ничего не найдешь. Сделаем так. Я сейчас отключать телефон не буду, а вы по его сигналу нас ищите. Аккумулятора часа на два с половиной хватит. Все Витя! Спеши, если хочешь меня живой увидеть.

Я вновь переменила место, отбежав еще на десяток метров, положила невыключенный телефон на песок и вновь переместилась по берегу островка. Теперь все зависело от того, как быстро Виктор с ребятами Эдика смогут до нас добраться.

Преследователь, вероятно, решил, что мы бегаем по острову вдвоем с Богданом. И это было кстати. Пока он охотится за мной, я могу считать, что Богдан находится в безопасности.

Никогда не забуду эту июньскую ночь, когда я бегала по песку с одного места на другое, стараясь не подставиться под пулю и в то же время не особенно скрываться, чтобы человек, который хотел меня убить, не потерял меня и не принялся искать Богдана.

Он, наверное, стрелял в меня еще несколько раз. Дважды я слышала свист пули и тут же бросалась бежать, пока он не прицелился точнее.

Небо над тарасовским берегом начало потихоньку светлеть, но на острове пока еще было темно. Я понимала, что времени у меня осталось от силы полчаса. Рассветает летом быстро. Не успеет небо посветлеть, как все вокруг окажется видно, как на ладони.

«Вернее, как в тире! — поправила я сама себя. — А мишенями будем мы с Богданом».

И тут я наконец услышала тарахтенье лодочного мотора. Сердце у меня в груди радостно вздрогнуло, и я замерла, прислушиваясь. Гул мотора с каждой секундой становился все явственнее, я не сомневалась, что это спешит мне на помощь Эдик со своими ребятами.

Осталось продержаться каких-нибудь минут двадцать. Но это несложно, я уже вижу выход из ситуации, в которую я себя загнала, превратившись в дичь. Мне нужно было найти теперь Богдана. Убийца мог сообразить, что катер идет нам на подмогу, и в отчаянии броситься открыто на поиски Богдана, чтобы попытаться его все-таки убить.

Добраться до деревьев не составляло труда. Я, воспользовавшись тем, что в редкой сосновой рощице было совсем еще темно, бежала, не особенно скрываясь. По моим расчетам, Богдан должен был находиться где-то на том конце острова, который располагался выше по течению.

Грохот выстрела и вспышка, направленная мне прямо в лицо, заставили меня упасть на траву и закричать:

— Не стреляй! Идиот! Это же я!

Богдан тут же оказался рядом.

— Я думал… — пробормотал он. — Ты в порядке?

— В порядке! — огрызнулась я. — Чуть голову мне не снес! Если уж стреляешь, так попадать надо, скаут!

— Как ты можешь так шутить! — возмутился он. — Ведь я тебя чуть не убил! Слава Господу, что я не попал.

— Слышишь? — спросила я.

Он прислушался.

— Мотор! — заявил он наконец. — Это катер? Они не помешают нам схватить преступника?

— Я думаю, что не помешают, — ответила я.

Этот парень поражал меня то совершенно нероссийским здравым смыслом, то наивностью и самоуверенностью, то полным отсутствием чувства опасности. Наверное, отсутствие именно этого чувства и привело его тогда на площадку одиннадцатого этажа.

Катер был уже рядом с островом, и радость охватила меня, когда я увидела, что это не один катер, а два. Да к нам на подмогу движется целый флот!

— Витя! Эдик! Мы здесь! — заорала я, не соображая, что делаю.

Не знаю, что подумал обо мне в этот момент Эдик, выскакивающий на берег с автоматом, он мне так и не сказал этого, но сама я тут же обозвала себя дурой. Потому что меня в этот момент сбили с ног, мое горло обхватила крепкая рука и я оказалась сидящей на песке. Сзади меня кто-то держал, лица его я не видела, но зато хорошо видела, как ствол его пистолета направляется на Богдана, потом вздрагивает, и я почувствовала толчок отдачи, который передался от пистолета держащему меня мужчине.

— Богдан! — кричу я, но Богдан падает на бок и замирает в неестественной позе, так и не сумев выстрелить в человека, который закрывается мной, как щитом.

Ствол его пистолета исчез из моего поля зрения, но я сейчас же почувствовала, как он уперся мне в висок.

— Я прострелю ей башку! — закричал человек за моей спиной осипшим голосом. — Все назад! Я стреляю! Еще один шаг — и я стреляю!

Я посмотрела вперед, дальше лежащего на песке тела Богдана и увидела, что метрах в пятнадцати от нас застыли в нерешительности Эдик с автоматом, Иван и Виктор с пистолетами. Они почти окружили нашего преследователя, заходя с трех сторон, но он успел схватить меня и приставить мне пистолет к виску.

— Оружие на песок! — скомандовал мужчина, который держал меня за горло.

Я не сомневалась, что это тот самый Илья Максимов, которого мы ждали. Дождались!

Эдик нехотя опустил автомат к своим ногам. Глядя на него, бросили пистолеты и Виктор с Иваном.

— Десять шагов назад! — скомандовал мужчина и, когда Эдик отошел от своего автомата, продолжил: — Сейчас ты обольешь бензином свой катер и подожжешь его. Иначе я выбью ей мозги! А ты, — он показал пистолетом на Виктора, — подгони второй катер ближе сюда! Если попытаешься скрыться, я убью и ее, и твоих дружков! Идиоты! Справиться со мной хотели! Илюху Максимова не взять вашими погаными хлопалками! Я таких, как вы, задавил не один десяток! Быстро катер сюда! И без фокусов! Вы проиграли, ребята. Вы еще сопливые меня брать! Я убью вас всех, как только…

Он оборвал себя, решив, что говорит лишнее, но ясно было, что он задумал: сесть в катер и с него перестрелять всех, кто останется на берегу.

Правда, эта затея могла оказаться слишком для него рискованной, я видела, что Эдик старается держаться поближе к своему лежащему на песке автомату. Он ждал только момента, когда бдительность захватившего меня человека ослабнет и он на несколько секунд меня отпустит. Максимов мог бы меня и убить, но, пока мы находились на острове, я этого не опасалась.

Но как только он получит катер, сядет в него вместе со мной и отчалит от берега, он почувствует себя в безопасности и тут же меня пристрелит. Наверное, Эдик с ребятами это тоже понимали, но сделать пока ничего не могли.

Эдик, выполняя приказ террориста, вылил на свой катер канистру бензина и стоял рядом, с зажигалкой в руке.

Виктор подруливал к берегу на втором катере. Он причалил прямо напротив нас и, выбравшись из катера, присоединился к Ивану, который стоял между водой и растущими в центре островка соснами.

Я почувствовала, как ослабла рука, которая держала меня за горло, и тут же толчок в спину свалил меня на песок. Я привстала на колени, отряхивая лицо от песка, и подняла глаза.

Прямо передо мной стоял, наставив на меня пистолет с глушителем, но глядя не на меня, а на Эдика, человек в милицейской форме. Я чуть не вскрикнула, узнав в нем того самого милиционера, который в детском доме копался в архиве Любови Максимовны.

Так это был он! Конечно, он сразу понял, что я появилась там неспроста, достаточно было подслушать хотя бы пару фраз из нашего разговора с Любовью Максимовной. И поняв, что я рано или поздно на него выйду, он решил меня тут же и убить, едва я только покину детский дом. И то, что это ему не удалось, не говорит о том, что он мало этого хотел.

Держа меня на мушке, Максимов достал из кармана наручники, бросил их мне и приказал:

— Пристегни свою правую руку к моей левой руке.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Я пристегнула наручники и оказалась стоящей рядом с ним. Ствол его пистолета теперь упирался мне в бок.

— Пошли к катеру! — приказал Максимов. — Медленно. При первом движении в сторону — стреляю!

— Оля! — крикнул Эдик. — Иди с ним! Иди, Оля! Он псих! Выполняй его приказы!

«Знаю я, какой он псих! — подумала я. — Знаю, и от чего «с ума сошел»! Когда из рук уплывают восемьдесят миллионов долларов, мало кто сохранит здравый смысл!»

Однако мне не оставалось ничего другого, как идти к катеру. Максимов очень нервничал, дергал левой рукой, заставляя меня пошатываться и спотыкаться. Время уходило секунда за секундой, и я видела уже свои последние мгновения жизни: мы отходим на катере на расстояние, безопасное для выстрелов с острова, Максимов разряжает мне пистолет в голову, отцепляет наручник со своей руки и сталкивает мой труп за борт.

Такое вот бесславное фиаско завершает недолгую, увы, карьеру частного сыщика Ольги Юрьевны Бойковой.

Все так и будет, если за оставшиеся полторы минуты я не найду выход. Но какой может быть выход из ситуации, когда мне постоянно угрожает его пистолет!

«Стоп! — подумала я вдруг. — Виктор мотор заглушил. Двигатель в катере подвесной. Чтобы его запустить, он обязательно должен будет убрать пистолет от меня в сторону. Одна его рука занята наручниками, которыми я прикована к нему, а вторая должна держать пускатель. Это единственный момент, когда можно будет хоть что-то предпринять. Последний момент. Если я его упущу, все, Оля, прощайся с белым светом».

Подчиняясь окрикам и тычкам, я переступила через борт и забралась в катер.

Пистолет по-прежнему упирался мне в ребра, и Эдик не двигался с места, понимая, что, если он сделает хоть одно движение, Максимов тут же убьет меня.

Понимала это и я, но все равно в голове моей билась мысль, не желавшая мириться с такой ситуацией.

«Ну, что же вы, ребята! — кричала я про себя. — Что же вы стоите! Вы же меня бросаете!»

Наверное, дальше моими поступками руководило отчаяние, которое придавало мне силы. Я заметила лежащий прямо у меня под ногами на дне катера разлапистый легкий якорь, и тут же у меня мелькнула мысль, что это единственный мой шанс на спасение.

«Сейчас он заведет мотор, — лихорадочно думала я, — и будет вынужден взяться рукой, которой держит пистолет, за руль, чтобы направить катер в сторону от берега».

Что я буду делать дальше, я додумать не успела.

Мотор взревел, катер дернулся и пошел вдоль берега. Рука с пистолетом легла на штурвал.

«Сейчас!» — успела подумать я.

В этот толчок я вложила все свои силы. И чуть не вылетела за борт вслед за рухнувшим в воду Максимовым. Наручники сильно дернули меня в сторону кормы, за которой около мотора билось в воде тело Максимова, и я видела, что якорь находится в метре от моей свободной руки и я никак не смогу до него дотянуться.

Я в ужасе смотрела, как бурлит вода за кормой.

«Сейчас он ухватится рукой за борт, — мелькнуло у меня в голове, — и залезет в лодку. Тогда мне придет конец».

Неожиданно наступила тишина. Но я не сразу поняла, что это означает. Только через несколько секунд до меня дошло, что мотор заглох.

Рука с разбитыми в кровь пальцами ухватилась за борт. Я в панике попыталась отпрянуть назад, но наручники не пускали.

Максимов подтянулся на руках и оперся грудью о борт.

Вода вокруг его живота становилась все краснее и краснее. В его глазах я прочитала такую ненависть, что, если бы взглядом можно было испепелять, от меня бы уже осталась горстка пепла. Он смотрел, как смертельно раненный зверь смотрит на всадившего в него пулю охотника.

Я еще раз посмотрела на покрасневшую вокруг катера воду и поняла, что он и впрямь смертельно ранен. Он упал через борт и угодил под корму, прямо на винт работающего мотора. У него был распорот живот, и жизнь уходила из него вместе с кровью, которую он терял литрами.

— Зачем? — прохрипел он. — Я богат! У меня миллионы! Зачем? Позовите врача! Я заплачу! Врача!

— В сторону! Оля! Отойди от него в сторону!

Это донеслись до меня уже крики Эдика, который бежал к нам по воде с автоматом. Я подняла руку, давая знать, что опасность миновала.

Эдик, проплыв последние метры с автоматом над головой, забрался на катер и через несколько секунд уже тянул Максимова из воды.

Над поверхностью показалась ужасная рваная рана на животе, из которой тянулись и полоскались в Волге внутренности раненого.

— Оставь его! — крикнула я.

Эдик послушно опустил Максимова опять грудью на борт. Он явно чувствовал себя виноватым передо мной. Но мне в этот момент было не до того, чтобы разбирать, кто виноват и в чем. Я сама дала маху, приехав с Богданом на этот остров.

«Богдан! — тут же мелькнуло у меня в голове. — Что с ним?»

Я бросила взгляд на берег и тоже чуть не свалилась за борт. Богдан, целый и невредимый, бежал по воде вместе с Виктором и Иваном к катеру.

— Ты в порядке, Оля? — крикнул он издалека.

— В порядке, — пробормотала я. — Симулянт чертов! Волнуйся тут за тебя…

Максимов, висевший на борту и истекающий кровью, снова захрипел.

— Да отцепи ты его от меня, в конце концов! — закричала я на Эдика.

Он, попав наконец ключом в замок, принялся снимать с моей руки наручник. Рука моя, освободилась, и я увидела на ней ужасные синяки.

— Врача! — прохрипел Максимов. — Врача! Я заплачу.

— Вот что, Илья! — сказала я. — Мы сейчас отвезем тебя к врачу. Но ты должен знать, что денег у тебя нет. Ты промахнулся и не убил своего брата. Деньги достанутся ему.

Максимов хрипло засмеялся.

— Врешь! — сказал он. — Деньги мои! Я убил свою мать. Ей хватило всего одного удара кастетом в висок! Я убил свою сестру! Я убил своего брата! Деньги мои! Врача!

Пока он говорил, Эдик веслами подогнал катер ближе к берегу и его обступили все остальные. Они с опаской сгрудились около нас, глядя на розовую воду вокруг Максимова.

Он поднял глаза и увидел Богдана, глядящего на него с выражением гадливого ужаса. Я подумала, это, наверное, последнее, что Илья видит. Глаза его закатились, голова запрокинулась, и он упал в воду. Эдик еле успел поймать его за наручник, все еще пристегнутый к его руке, и удержал тело на поверхности. — Он еще жив! — крикнула я Эдику. — Подними его!

Опустив руку в воду, Эдик поймал Максимова за волосы и приподнял его лицо над водой.

Изо рта у того лилась вода. Глаз он не открывал, но я видела, что губы его слегка шевелятся. Он силился что-то мне сказать.

— Что? — Я наклонилась к нему ближе. — Что ты говоришь?

Максимов выплюнул наконец воду и прошептал:

— Мы дети проклятой матери.

Эдик отпустил его волосы и голова с закрывшимися глазами скрылась под водой.

Эдик посмотрел на меня.

— Он останется здесь, — сказал он. — Так будет лучше. Для всех нас.

Остальное я помню не слишком четко. Меня начало трясти, и стало вдруг очень холодно.

Эдик достал из какого-то ящика в носу катера бутылку спирта и заставил меня сделать глоток. Горло обожгло — и уже через мгновение по телу стало разливаться тепло, а голову захотелось положить на что-нибудь мягкое. Мне стало казаться, что лодку ужасно качает.

Я улеглась на носу и всю дорогу до Тарасова рассказывала Эдику и Ивану с Виктором, как мы оказались на острове и вообще все, с самого начала. Впрочем, я не помню, что я говорила. Но никто не задал мне ни одного вопроса. Все слушали молча.

Из катера в машину, которая ждала на берегу еще с одним из ребят Эдика, Андреем, меня вынесли на руках.

Кажется, пока мы плыли до Тарасова, Эдик заставил меня сделать еще несколько глотков спирта. И я ему за это благодарна.

Как я попала в свою квартиру, я не помню, но ночью кровать сильно качало, и меня пару раз вывернуло в заботливо подставленный руками откуда-то взявшейся Маринки таз. Я была сильно пьяна.

Может быть, это и спасло меня от кошмара, который пытался пробиться в мое сознание. Но как только перед глазами у меня появлялся плавающий в воде труп, из живота которого внутренности тянулись далеко по воде, как качка усиливалась, мне становилось дурно и кошмарное видение исчезало, сменяясь не желающими стоять на месте стенами моей комнаты.

Как мне удалось заснуть, я не помню.

Проснулась я от того, что болело горло и сильно мутило. Увидев сидящую рядом с постелью Маринку с книжкой в руках, я хотела спросить ее, откуда она взялась, но с удивлением обнаружила, что голос мой стал сипящим и вместо слов я издаю какие-то хрипы и свисты. Обожженное спиртом горло напомнило мне о вчерашнем дне.

Жестами я показала Маринке, что хочу пить.

Маринка строго покачала головой и сказала:

— Воды тебе сейчас нельзя, опять голова начнет кружиться. Такая же пьяная станешь.

Я потребовала бумагу, карандаш и дрожащей рукой написала:

«Мариночка! Ну сделай же что-нибудь, чтобы я могла говорить. Мне нужно позвонить…»

Маринка вздохнула и принялась меня лечить. Господи! Никому не пожелаю таких ужасных процедур.

Не буду пересказывать, что она заставляла меня делать, но временами я ее просто ненавидела и думала, что она надо мною издевается.

Но часа через два говорить я могла вполне сносно и уже не подозревала Маринку в тайных извращениях.

Я взялась за телефон.

Ксения Давыдовна ответила сразу же, словно только и ждала моего звонка, сидя у телефона.

— Алло! — сказала она. — Ольга Юрьевна, это вы? Я знаю, что это вы… Что же вы молчите?

Но я все тянула паузу, поняв вдруг, что не смогу сказать этой женщине, какой на самом деле была ее приемная дочь. Ни о наркотиках, ни о попытке ее «тихого ангелочка» сбросить с одиннадцатого этажа своего брата Ксения Давыдовна от меня не узнает.

В конце концов, кто я такая, чтобы разрушать красивые сказки, в которые люди хотят верить? Частный сыщик?

— Ксения Давыдовна, — сказала я севшим после Маринкиных процедур голосом, — вы оказались правы. Ваша дочь не была самоубийцей.

— Кто ее убил? — глухо спросила Ксения Давыдовна. — И за что?

— Ее убил родной брат, — ответила я. — Из-за денег. Из-за больших, огромных денег. Наследство, оставшееся от родной матери.

— Не говорите так, — перебила меня Ксения Давыдовна, — я была ее матерью…

Конечно, я не сказала ей, какой была на самом деле девушка, которую она считала нежной и любящей дочерью, «тихим ангелочком».

Нет! Пожалуй, это все же не по мне. Копаться в людских судьбах, чтобы заработать на этом деньги? Мерзкая работа! Да и судьбы… Лучше бы мне не знать всей этой истории. По крайней мере, лучше бы думала о людях.

В конце концов, я журналистка. И неплохая журналистка, судя по популярности моей газеты.

Наверное, я все же не случайно влезла в эту историю с наследством. Без нее я, возможно, так и не поняла бы одну очень простую вещь — это не мое. Мое — газета, хорошие друзья, работающие со мной рядом, бессонные ночи в редакции, безумная гонка срочных выпусков, сенсации, будоражащие весь город, — словом, журналистика.

Даю слово! Не знаю, может быть, и случится еще что-нибудь такое, что заставит меня изменить мое решение, но сейчас я говорю совершенно искренне: впредь собираюсь заниматься только журналистикой.