Елена Тимофеевна и сама была удивлена своей доверчивостью — несколько раз она оборачивалась, поскольку ей в голову приходила опасливая мысль, будто этот парнишка ПОДОСЛАННЫЙ, но она отгоняла ее, потому что в ее душе крепла уверенность: не мог он иметь никакого отношения к ЭТИМ, просто не мог…
— Ну, вот мы и пришли…
Она открыла дверь, и Фримен оказался в небольшой квартирке, со старой мебелью, явно знавшей лучшие времена… Сейчас тут пахло старостью и несчастьем, как у больных пахнет лекарствами.
Несчастья поселились в этом доме, отметил Фримен. Более того, они не собирались покидать этого жилища — как пиявки, вцепившись в воздух, в душу… Фримен прошел в комнату.
Старый сервант с трудом сохранял равновесие на сломанных ножках. Иконы в углу — непременный теперь атрибут — были бумажными, засаленными, впрочем, засаленным тут было все.
— Чай будете?
Фримен кивнул.
Он пытался понять, чем живет Елена Тимофеевна, и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.
Звук зажигаемой плиты, шипение газа, стук чашек… Наверняка будет варенье в голубой старой вазочке, усмехнулся про себя Фримен.
И печенье.
Она одинока?
Он не стал бы утвердительно отвечать на этот вопрос. Елена Тимофеевна производила впечатление человека, которому ЕСТЬ ДЛЯ ЧЕГО ЖИТЬ.
Фримен прошел в глубь комнаты, туда, где в таких квартирках обычно находятся фотографии, — в «красный угол».
Он не обманулся в своих ожиданиях.
Фотографии действительно украшали книжный шкаф — любопытный Фримен прочел названия на немногочисленных корешках и усмехнулся. Все типично — в основном книги из школьной программы да советские романы, скучные, как эта запрограммированная жизнь.
Как фотографии, на которых застывшие лица рано постаревших людей выглядели настороженными, — какие-то мужчины и женщины да маленькая девочка с хмурым личиком. Элла?
Он присмотрелся к ней. Попытался найти ее взрослое лицо, но нет, ничего похожего не было.
Как будто Елена Тимофеевна хотела оставить свою дочь МАЛЕНЬКОЙ…
Хмурая девочка смотрела на него исподлобья, плотно сжав губы, отказываясь улыбнуться, поверить в сказочку — «сейчас вылетит пти-и-ичка»…
Бант на затылке казался чуждым ее узкому личику, и вообще Фримену почудилось, что она ЗНАЕТ все о своей будущей судьбе…
— Это моя дочь, — услышал он за спиной.
— Она совсем на вас не похожа, — отметил Фримен.
— Она — вылитый отец, — устало вздохнула женщина. — Такая же…
Она не договорила, спрятав от Фримена конец фразы, как спрятала бы некую постыдную деталь своей биографии.
Интересно, кем же был Эллин отец?
— А где она теперь?
— Если вы действительно экстрасенс, — мрачновато усмехнулась Елена Тимофеевна, — должны бы догадаться… Она погибла. Восемь лет назад… Будете чай?
* * *
Добрынька оказалась просто находкой для шпиона.
Уплетая за обе щеки гамбургер, запивая его пепси-колой, она сначала хранила присущее высокому моменту благоговейное молчание, но, наконец покончив с трапезой, вытерла рот и закурила.
— Он псих, — доверительно сообщила она мне, имея в виду Чеботарева.
— Почему? — поинтересовалась я. Мне тоже показалась немного странной его приверженность к мрачноватой архитектуре кладбищ, но это же не показатель?
— А он картинки рисует, — отмахнулась Добрынька, наслаждаясь сигаретой.
Все это время Танька молчала, поскольку я накормила и ее — правда, в отличие от Добрыньки, Таня возжелала пирожных. Но после этого Добрынькиного утверждения, заметив мое недоумение, фыркнула и пояснила:
— Он страшные картинки рисует…
— Кровью, — мрачно вытаращилась на меня Добрынька. — Он меня один раз затащил в свой сарай… Эх, и натерпелась же я страху! Представляешь, там вот такая стена, и лапки собачьи и кошачьи! А из них он сляпал фигуру бабы какой-то, будто эта баба валяется на земле вся в кровищи и улыбается.
— Погоди, как это?
Я ничего пока не понимала.
Какие лапки? Какая баба, которую Чеботарев сотворил из этих лапок?
— Да я ее не рассматривала, ты че? Я рванула оттуда, потому что он мне сказал, что голову с меня рисовать станет… Я как прикинула, что он мне, как кошкам лапки, башку отстрижет, заорала и была такова! — продолжала Добрынька. — Мне жить охота! Я теперь за семь верст обхожу этого психопата!
— Может быть, он тебе ничего бы и не сделал?
— Ага, не сделал! Щас! У монстра рожа-то была ненормальная…
— А зачем ты к нему пошла, если у него такая рожа? — поинтересовалась я про Чеботарева.
— А он мне хавчик обещал, — разъяснила Добрынька. — И потом — я ж не знала про лапки! Он меня спросил — хочешь моделью поработать? Я захотела, думала, посижу немного без движения, пока он слепит, чего ему надо, а он… Он меня мордой хотел в чан с кровью окунуть… Бр-р-р…
Да уж, отметила я про себя, странноватый у нас типаж получается…
— Жаль, что к нему никак нельзя подобраться, — вздохнула я.
— Да прям нельзя, — отмахнулась Танька. — Там к его сараю лаз есть.
Я аж подпрыгнула.
Вот удача!
— Покажете?
Они переглянулись.
— Подумать надо… Давай ты завтра придешь?
Добрынька смотрела на меня с добродушной хитрецой, и я догадалась, почему завтра.
Сегодня-то она сыта. А вот завтра… За экскурсию к лазу можно ведь еще гамбургеров с меня выбить.
Меня это «завтра» тоже вполне устраивало.
Я посмотрела на часы.
До нашей с Лизой встречи оставалось всего ничего. Надо было торопиться, и лаз, соответственно, сам собой откладывался.
— Ладно, — вздохнула я. — Завтра так завтра… На этом месте в этот же час. Пойдет?
Они кивнули.
На том и расстались.
* * *
Лизу я нашла возле цирка.
Она стояла около шикарной машины цвета электрик и разговаривала с умопомрачительно наряженной девицей. Девица была в черных очках и смотрелась по высшему разряду. Портила ее неприятная лисья мордочка с узко сжатыми губками, стянутыми в ниточку, и странное — завистливое и в то же время презрительное — выражение глаз.
— Машина в порядке?
— О Таня! Ради бога, — простонала Лиза. — Я тряслась над ней, как над бриллиантом. — Ла-адно, — протянула девица немного в нос. — Если еще понадобится, позвони…
— Спасибо.
Лиза уже видела меня и широко улыбалась.
На лице ее собеседницы отразилось легкое недоумение, и высокомерная усмешка не замедлила появиться на тоненьких губках.
«Кого же она мне напоминает? — попыталась припомнить я. — Кого-то из моего далекого детства…»
— Познакомьтесь, это Саша.
— А мы, кажется, знакомы…
Она с видом явного превосходства протянула мне свою узенькую ладонь.
И я вспомнила.
Ну, как же…
Противный смех и передразнивание моей быстрой речи. Еще я немного картавила — потом-то это мне помогло с французским языком, но тогда Танечка не упускала случая меня «опустить». Она боролась за превосходство перед нашей общей подружкой — девочкой, которая смотрела всем в рот, начиная от своих родителей и кончая нами обеими… Мне-то это было скучно, а вот Танечке нравилось… Интересно, что могло связывать эту стервозочку с нашей Лизаветой?
Неужели и их пути пересеклись?
— Привет, Таня, — сухо поздоровалась я.
Сейчас все мои детские обиды вспомнились, я снова ощущала себя рыжей и чересчур порывистой и доверчивой Сашкой.
— Как поживаешь?
На всякий случай она подпустила в голос нотки радости и дружелюбия, не забывая при этом оставить там снисходительность.
Бомжую потихоньку, хотелось ответить мне; судя по ее внешнему виду, Танечка давно пристроилась к веселой компании нуворишей.
— Ничего, — выдавила я остатки вежливости.
— Работаешь? Замужем?
Я покачала головой.
— Нет. Собираюсь в монастырь…
В ее глазах на минутку зажглась зловредная радость, но она притушила это недостойное чувство и выдохнула:
— Да ты что? Зачем?
Лиза таращила на меня глаза и собиралась, кажется, испортить мне всю игру лошадиным ржанием.
— Жизнь не задалась совсем, — спокойно и грустно констатировала я. — Буду искать спасения от ее враждебных вихрей где-нибудь в Тибете…
— Ты что? — прошипела мне на ухо Лиза. — У нее же глазки блестят от восторга…
— Мне нравится доставлять людям радость, — сказала я и, помахав своей «подруге» детства рукой на прощание, потащила Лизу прочь — мне не терпелось услышать, что ей удалось узнать. И черт побери, откуда она знает змеюку Таню?
* * *
— Будете чай?
Фримен с удивлением посмотрел на Елену Тимофеевну. Странный переход…
— Да, — кивнул он, стараясь не показать, насколько он ошарашен. «У меня убили дочь, выпьете чаю?» Даже спустя восемь лет такая холодность кажется ненормальной.
Женщина подняла глаза, и их взгляды встретились. В глубине ее глаз Фримен все-таки увидел приглушенную боль. Но вызвано ли было это чувство гибелью дочери?
— Простите, — проговорил Фримен.
— За что?
Она была удивлена.
— Наверное, вам больно вспоминать о смерти вашей дочери…
Она неопределенно пожала плечами. Подняла чашку, сделала из нее глоток, поставила на стол.
— Взгляните на ее фотографию, — неожиданно нарушила она молчание.
— Зачем?
— Чтобы понять одну вещь — моя Элла сама шла к этому. Мне действительно больно о ней вспоминать — ведь я могла хотя бы попытаться изменить ее. Но… Ее судьба уже состоялась, разве не так принято у вас говорить?
Странно, подумал Фримен. Он не ожидал услышать от нее таких слов. Вначале Елена Тимофеевна показалась ему обычной. Слишком обычной.
— Не надо так на меня смотреть, — усмехнулась она. — Я была такой же, как Элла. Но вовремя остановилась… Когда поняла, чем приходится за это платить. Элла не поняла… Бог мой, какая же это глупость!
Она рассмеялась. Фримен вздрогнул — этот смех показался ему неуместным, страшным, как карканье ворон на кладбище.
— Вы сыщик? — спросила женщина.
Она теперь смотрела прямо ему в глаза, и Фримен понял, что глупо продолжать игру, сейчас эта игра только все разрушит.
— Не совсем, — признался он.
— Почему вас так заинтересовала Элла? Через столько лет?
— Парень, который сидит в тюрьме…
— У него тоже своя судьба, — покачала головой женщина. — Он платит за свою любовь. Ему ведь тоже хотелось неведомого, странного, непонятного. Тоже хотелось возвыситься…
— Но настоящие убийцы не платят за совершенное ими зло, — возразил Фримен.
— А я не уверена, что это было зло, — ответила Елена Тимофеевна. — Может быть, убийство Эллы было своего рода искуплением ее греха? Расплата ведь отчасти искупление? И это уж их проблема, что они свой грех не искупили. Значит, тем страшнее будет возмездие.
— Вы не любили дочь?
— Любила, — вздохнула женщина. — Но… Пойдемте. Я кое-что вам покажу…
Она поднялась со стула, стул скрипнул. Этот скрип показался Фримену зловещим, как стон.
Открыв дверь в маленькую комнатку рядом, Елена Тимофеевна включила свет.
Комнатка была заполнена книгами.
— Вот чем увлекалась моя дочь, — усталым голосом сказала она, поправляя выбившуюся из прически прядь. — Можете посмотреть, если не боитесь. Я хотела сжечь всю эту гадость, но потом пожалела. Все-таки воспоминание о моей глупой дочери…
* * *
Стоило машине с Таней отъехать, я обернулась к Лизе.
— Откуда ты ее знаешь? — спросила я.
— А ты?
— Кошмар моего детства, — пояснила я.
— Кошмар моей юности, — фыркнула Лиза. — Но я никак не могла обойтись без ее помощи… Больше никто из моих знакомых не обладает пижонской машиной… А мне надо было произвести впечатление на нашего друга Старцева…
— И как? Произвела?
— Думаю, да, — самодовольно усмехнулась Лиза. — Он пускал слюни, сопли и проявлял другие признаки эрекции… Его руки дрожали, ладони потели, и он был готов немедленно предложить мне светлое завтра, ежели бы я только согласилась… Но увы! Как истинная кошка я люблю сначала поиграть с мышкой. А уж потом подумаем о близких отношениях…
— Только будь осторожна, — попросила я. — И что он за парень, этот Старцев?
— Лысый и старый Казанова, — сообщила Лиза. И достала сигареты.
— Дай одну, — попросила я.
— У тебя же было две пачки.
— Я раздала их нуждающимся, — призналась я.
— Добрая Александриночка, — хихикнула Лиза и протянула мне пачку.
— Добрая Елизаветочка, — передразнила я ее. — Так что у нас со Старцевым?
— Пока ничего. Кроме того, что, как мне удалось выяснить, наш бонвиван тащится от богатых дев, играет в теннис — ужасающе плохо, со мной он спарринг не выдержит, хотя я в этом виде спорта не отношу себя к лучшим… Я помоталась за ним по городу, навела справки у словоохотливых соседок, кстати, у нашей Рамазановой…
— Ты что? — изумленно вытаращилась я на нее.
— Ну да. Оч-ченно удобно, скажу я тебе, ма шери. И вроде бы следишь, и в то же время черпаешь нужные сведения об интересующем тебя втором объекте. Кстати, Рамазанова чиста и невинна, как младенец. Но нам все-таки придется еще немного ею поприкрываться. Ну так вот, Эльмира Маратовна рассказала мне, что Димочка наш — юноша с запросами, в данный момент ведет долгосрочную осаду некоей Юлечки, являющейся единственной дочерью друга Рамазанова-супруга. И очень наша Эльмира Маратовна за деточку переживает, поскольку Старцев кажется ей плохой парой для девочки…
— Почему? Потому что старый и лысый?
— Нет.
— Бабник?
— Нет, — торжествующе пропела Лиза. — Дело не в этом. Просто нашей Эльмире Маратовне не нравится его близкий дружок Чеботарев, о коем ходят самые разные слухи, и один из них…
Она приблизила ко мне лицо, сделала страшные глаза и трагическим шепотом изрекла:
— Что в прошлом у Чеботарева какая-то страшная тайна. Говорят даже, он вроде бы лечился от вампиризма… Или кого-то убил. Но, я думаю, тебе об этом теперь известно немного больше, чем нам с Эльмирой Маратовной, посему я умолкаю.
— Да я почти ничего и не выяснила, — призналась я. — Совсем немного…
И я вкратце пересказала ей то, что мне удалось узнать от моих новых странноватых подружек.
* * *
Несмотря на включенную лампу, Фримену казалось, что в комнате темно.
Он подошел к книжной полке. И вздрогнул, невольно обернувшись к Елене Тимофеевне.
Она стояла, прислонившись спиной к стене, скрестив руки на груди, смотрела мимо него — на эту же полку и на стены, украшенные репродукциями картин Валледжио.
— Здесь она проводила почти все время…
Ему показалось, даже голос у женщины тут изменился — стал глуховатым, будто она подсознательно боялась оживить тени прошлого.
Тень своей дочери?
Он протянул руку к книгам.
— Нет, не трогайте это, — попросила Елена Тимофеевна, и снова Фримену послышались в ее голосе отчетливые нотки страха. — Вдруг это оживет?
Выбор тут резко отличался от выбора книг в центральной комнате.
Несколько томов Кастанеды.
Ну, это еще куда ни шло, усмехнулся Фримен. Кто ж из нас не читал про Дона Хуана в юности? «Тебе следует подружиться со своей Смертью. Тогда ты познаешь жизнь. Твоя Смерть всегда стоит за твоим плечом».
Рядом Папюс. И это тоже можно пережить. Папюс с его «Практической магией» просто туфта. «Молот Ведьм». Еще несколько тонких брошюр из «шизофренического репертуара». Далее — Блаватская, Рерих, Кришнамурти, Анни Безант… Девушка активно маялась дурью. Он остался бы при таком убеждении, если бы…
Если бы не темный том, от прикосновения к которому у него начало покалывать руки.
Кроули.
Великий магистр, мать его… А заодно бы в ту же выгребную яму и добреньких издателей, обогащающих умы молодежи сатанистским бредом.
Кроули…
Теперь Фримену уже не казалось невинным странное собрание книг в комнате Эллы.
Кроули возглавлял эту армию безумцев, как Сатана возглавляет армию бесов. И в самой сердцевине — мрачное лицо девочки, которую восемь лет назад нашли на пляже «Веселый дельфин».
Девочки, которая не желала улыбаться, потому что кто-то отравил ее сознание, превратил ее в жертву собственного безумия.
И — Фримен все больше склонялся к этой мысли — этот «кто-то» был чрезвычайно опасен, поскольку его бредовые идеи гуляли на свободе, и никто не был застрахован от прикосновения их к своему сознанию.
А значит, никто не был застрахован от Эллиной судьбы.
— С них все и началось — с этих книжек, — усталым голосом сказала Елена Тимофеевна. — Знаете, говорят, книги — добро. А у нас вышло все наоборот… Лучше бы моя Элла никогда не умела читать!