Проснувшись, я взглянула на часы – половина восьмого. Нагое горячее тело Вадима лежало рядом. Он спал, приоткрыв рот. Одеяло сползло почти до бедер. Я села в постели и долго терла руками глаза. Мне не верилось, что это случилось. И все-таки мне меньше всего хотелось прикидываться этакой невинной, совращенной зеленым юнцом гимназисткой. Я набросила халат и бодро зашагала на кухню. Достала сок из холодильника и налила полный стакан. Приняла душ и принялась готовить завтрак, запрещая себе думать о том, что произошло, и стараясь всецело сосредоточиться на предстоящей задаче – поиске Харольда.

Шум воды, наверное, разбудил Вадима. Он вышел на кухню в чем мать родила и, прислонившись к косяку, нимало не смущаясь, с многозначительной улыбочкой следил за моими движениями.

– Надень что-нибудь, Аполлон Бельведерский, – шутливо обратилась к нему я, – и нос не задирай.

– А с чего ты взяла, что я его задираю? Скажи лучше, что чувствуешь себя не в своей тарелке, – пристально, но со своей неизменной улыбочкой посмотрел он на меня. – Я тоже, надо признаться, едва не забил тревогу, увидев тебя рядом с собой.

– По тебе не скажешь – сияешь как бриллиант. Да и вчера проявил завидную смелость и инициативу, – усмехнулась я. – А когда это ты меня видел, ты же спал как убитый? – спохватилась я, раскладывая по тарелкам омлет с беконом.

– Пару часов назад. Я как-то вдруг проснулся, – притворился озадаченно-задумавшимся Вадим.

Тот еще артист!

– И что же ты делал пару часов назад? – против воли улыбнулась я. – Вынь-ка из холодильника помидоры с огурцами, приготовь салат, все равно стоишь без дела и одеваться не собираешься, – я обдала его насмешливым взглядом.

– Как скажешь, – Вадим полез в холодильник, достал овощи и принялся их мыть в раковине.

Мои руки еще ночью оценили его худое и гибкое тело. Теперь тем же самым занимались мои глаза. У Вадима была тонкая талия, сильные руки, мускулистая спина, упругие ягодицы. По сложению он напоминал Гермеса – бога торговли и скотоводства, вестника греческих богов, покровителя путников. Правда, если бы Гермесу посчастливилось быть немножечко посубтильнее, в точности таким, каким и был Вадим, он был бы еще проворней и резвее.

– Так что ты делал?

– Смотрел на тебя, ты была свеженькая такая и улыбалась во сне, – хихикнул он.

Я бросилась на него с кулаками. В игровом задоре, конечно. Мой невинный порыв вызвал у Вадима далеко не невинное желание снова завалиться со мной в постель. Но решительно отвергнув его «грязные», но, чего уж греха таить, такие приятные домогательства, я отослала его на кухню (во время наших ликующих догонялок в замкнутом пространстве квартиры мы очутились в спальне) и схватила сотовый. Набрала номер гостиницы, в которой остановился Харольд. И услышала размеренно-церемонный голос… Вольфганга:

– Доброе утро, Вольфганг слушает.

– Здравствуйте. Я ваша коллега, фотокорреспондент тарасовской газеты «Свидетель» Ольга Бойкова, – обстоятельно представилась я, – мне нужен Харольд.

– А-а, Оля, – обрадованно воскликнул Вольфганг, словно знал меня со школьной скамьи, – Харольд мне говорил о вас. Нехорошо, нехорошо, вы ввергали Харольда в такую печаль.

Я вспомнила, как рассталась с Михаликом и усмехнулась. Не очень вежливо, конечно, рассталась, но мне было в ту минуту не до него.

– Ввергла, – мягким тоном поправила я Вольфганга, – так его можно услышать?

– Он только что уехал в аэропорт…

– Он улетает в Германию? – нетерпеливо перебила я Вольфганга – сердце у меня упало.

– Нет, что вы. У нас еще не закончены здесь наши дела, – сбивчиво выразился Вольфганг, – он летит в Тарасов, на встречу к вам, – неуклюже пошутил он и засмеялся довольным блеющим смехом.

«Шквал остроумия», – холодно прокомментировала я про себя его замечание.

– Спасибо. До свидания. – Я так быстро нажала на «отбой», что лишила Вольфганга возможности засвидетельствовать мне свое тяжеловесное немецкое почтение.

– Я смотрю, ты не теряешься, – было первым, что я услышала после того, как закончила разговор с Вольфгангом.

Вадим стоял на пороге спальни и подозрительно смотрел на меня.

– А вот на ревность у тебя нет ни малейшего права, – отчеканила я, – у нас страна свободных женщин и мужчин.

– Кто сказал тебе такую чушь. – Он приблизился ко мне и, заключив в объятия, зарылся губами в мои волосы.

– Мне нужно идти. Давай в темпе позавтракаем – и врассыпную, – мягко отстранила я его.

– А мне нельзя будет с тобой? – умоляюще посмотрел на меня Вадим и после небольшой неловкой паузы сам же и ответил: – Вижу, что нет.

Он поплелся на кухню.

– Пойми, – сказала я, когда мы наконец приступили к утренней трапезе, – ты можешь мне помешать.

– Каким образом? – недоумевал Вадим. – Или ты собираешься разыгрывать с Харольдом тот же любовный фарс, что и со мной? – Голос его стал глухим, лицо – замкнутым. – Опять обиды? – Я готова была пройтись по его упрямой голове горячей сковородой.

Представляете такую бодро-оптимистическую рекламу «тефали»? Жена с садистско-благодушной усмешечкой гладит мужа по голове непригорающей суперсковородой, а лелейно-томный голос за кадром вещает: «Если у вас возникли острые семейные противоречия, неразрешимые проблемы с вашим партнером, наша чудо-сковорода с антипригарным покрытием может и в этом случае помочь вам». Потом жена тихонько бьет мужа сковородкой по голове и обаятельно улыбается в камеру, журчит приятная музычка с неизменным рефреном: «Тефаль, ты всегда думаешь о нас».

Я поделилась всей этой ерундой с Вадимом. У него было хорошее чувство юмора. Он рассмеялся. Наш мини-конфликт был исчерпан. «Тефаль» подумала о нас.

Одевшись, мы спустились к машине. Я посмотрела на часы. До прибытия московского рейса (расписание рейсов из Москвы и на Москву я знала как таблицу умножения) оставалось чуть меньше часа. Ну что ж, подожду в аэропорту.

Сев в машину, Вадим опять начал было кукситься и ворчать, но я быстро пресекла поток его ностальгических воспоминаний и обвинительных тирад, сдобренных мрачным юмором ревнивца.

Я высадила его у «Юбилейного», предупредив, чтобы он никуда не отпускал Ваньку, во всяком случае одного, а сама заехала в редакцию и отдала пленку, отснятую вчера вечером, Виктору. После этого вернула Кряжимскому его сотовый и отправилась в аэропорт. Мне не нужно было форсировать события, и я спокойно предалась размышлениям, вычерчивая в уме линию поведения с Харольдом.

«Прикинусь, – решила я, – сожалеющей о нашем таком скомканном и сумбурно-резком расставании. Мол, он мне тоже приглянулся, но девическая гордость и некоторая присущая мне взбалмошность, капризное своеволие, просыпающееся во мне с воспоминанием о неугомонном детстве, честолюбивая потребность поставить на своем, утереть нос, так сказать, плюс понятное и простительное тщеславие красивой женщины вызвали у меня безотчетное желание расстаться вот таким жестоким и романтическим образом…» Не проехав и пяти метров в той самой «девятке», я уже готова была рвать на себе волосы от отчаяния и досады. И опять-таки моя дьявольская необузданная гордость, прихоть разыгравшегося самолюбия, которое заставило меня бросить прекрасного тевтона на растерзание горькой печали и страстному сожалению, не позволили мне выпрыгнуть из машины прямо на ходу. Уверена, Харольд будет приятно сбит с толку этой вдохновенно-лживой болтовней.

Но при всей славянской искренности подобного покаяния я сделаю вид, что случайно оказалась около аэропорта. Провожала подругу, например. То, что скажет или уже сказал по телефону ему Вольфганг, имеет десятое значение. Он не сможет устоять перед моими горящими глазами, призывными взглядами и милой застенчивой улыбкой, которую я намеревалась припечатать к своему рту.

Настроение у меня, несмотря на вчерашнюю неудачу, было прекрасное. Я опять почувствовала себя в седле. Жар азарта бурлил в крови, мешаясь с томительно-сладкими воспоминаниями о прошедшей ночи. Угрызения совести отступили перед властолюбивой жизненной силой, зажигающей во мне пламя авантюризма. Я поняла в который раз, что главным стимулом для меня является действие. По возможности рациональное, сочла я нужным добавить, хотя невыветрившийся аромат любовной горячки, где запах возбужденных тел смешивался с пряным запахом тайны, заставлял меня сомневаться в субъективной искренности и объективной убедительности последнего замечания.

Погода тоже, казалось, праздновала стремительно-неожиданный ренессанс. По чистому, жемчужно-голубому небу разливалось нежное белое сияние. Грязь подсохла, деревья сверкали радужным глянцем отмытой, точно подновленной листвы. Оказывается, гармония – не пустая болтовня благодушных обывателей.

Аэропорт встретил меня зеркальным блеском стеклянного фасада и мозаичным полом. На всякий случай я сверилась с расписанием. Все правильно, самолет Харольда должен был приземлиться примерно через полчаса. Я выкурила пару сигарет, отведала капуччино в ресторане, купила и перелистала «Ом» и снова посмотрела на часы. Ну, теперь можно возвращаться в машину.

Я вернулась на стоянку, села за руль и приготовилась к встрече. Прибытие уже объявили. Через несколько минут я увидела, как из здания аэровокзала потянулись люди. Прилетевшие.

Мне не нужен был «Никон», чтобы вести наблюдение. Перед глазами не было никаких помех, видимость была отличная, а крупную фигуру Харольда с такого расстояния я узнаю и без увеличения.

А вот и он, радостно, словно встречала возлюбленного, прилетевшего из длительной командировки, вздрогнула я. Сердце забилось чаще. Я выехала со стоянки и сманеврировала так, чтобы складывалось впечатление, что я только что подъехала к остановке, где уже скопилась небольшая кучка людей и куда направлялся Харольд. Он шел размашистой походкой уверенного в себе человека. Его гладко выбритое лицо излучало хваленую западную благожелательность сытого и преуспевающего сына своего времени. Светлый плащ и развевающийся красный шарфик (я вспомнила описание одежды верзилы, данное Олегом Дебрянским) призваны были дополнить нездешнее обаяние этого гиганта, о вдумчивой серьезности которого можно было судить разве лишь по внимательному прищуру, являвшемуся, может быть, следствием некоторой близорукости. Он нес небольшой кейс из светло-серого пластика, на плече на длинном ремне висела пестрая продолговатая спортивная сумка.

Я эффектно затормозила и, хлопнув дверцей, с подчеркнуто-независимым видом, вышла из машины. Мой взгляд был устремлен по линии, параллельной той, на которой в ожидании автобуса замер громоздкий, точно мамонт, Харольд. Не прошло и минуты, как я поняла, что он меня увидел и узнал. Но я не спешила замечать его.

– Оля, – кинулся он ко мне под удивленно-заинтересованные взгляды столпившихся на остановке пассажиров.

– Харольд, – я сделала вид, что изумлена, – ты?!

Подобно кукольнику я потянула за невидимые нити – дала приказ своим лицевым мышцам изобразить восторженную радость, переходящую в легкое смущение.

– Мне так неудобно за наше… – хотела было я извиниться, но сияющий от счастья Михалик не дал мне излиться в потоке покаянных слов и неловких жестов.

– Я так рад, – оживленно заговорил он, – я понял, все славянки немного сумасшедшие, я ведь и сам наполовину поляк… – Он захлебнулся от волнения и застыл, восхищенно глядя на меня.

Вот уж не ожидала такой экспрессии чувств от рассудительного немца. Но ведь немецкая сентиментальность общеизвестна, и в этом смысле Харольд был образчиком контрастного сочетания немецкой основательности с присущей его народу чувствительностью и тонкой восприимчивостью. А если учесть еще и его польские корни…

– Ты летишь или прилетел? – спросила я.

– Прилетел из Москвы. А ты?

– А я вот подругу приехала встречать. Она из Самары должна прилететь, – не моргнув глазом, соврала я.

– Значит, ты будешь занята… – разочарованно произнес Харольд, задумчиво опустив голову.

– Я могу в принципе и не ждать ее. Просто сама захотела сделать ей сюрприз…

– Ты любишь сюрпризы делать? – улыбнулся Харольд.

– Обожаю, – ответила я ему ясной, как сегодняшнее небо, улыбкой, – и могу навестить прилетевшую подругу у нее дома, – намекнула я на то, что буду не против прямо сейчас заняться им.

– Ну что ты! – воодушевленный своим альтруизмом воскликнул он, решив продемонстрировать мне свою буржуазную вежливость. – Сюрприз – это так хорошо! Я буду чувствовать себя, как это сказать… предателем… – захлопал он глазами.

– Это я должна была бы чувствовать себя предательницей, – с обворожительной улыбкой сказала я, – и то в случае какой-нибудь мерзкой подлости по отношению к подруге, а в данном случае речь идет только о небольшой отсрочке нашей с ней встречи, и подобное определение сюда вообще не подходит.

– О, этот великий и могучий русский язык, – считая себя, должно быть, редким остроумцем, шутливо произнес Харольд, задрав голову.

– Я на машине, – опять намекнула я этому непробиваемому, несмотря на всю его сентиментальность, потомку беспощадных тевтонов.

– О, да, да, – с непонятным мне смыслом снова воскликнул он, – спасибо.

– Так ты едешь? – прямо спросила я, заключив, что язык намеков и взглядов больше приличествовал бы общению с галантным и утонченным французом времен Стендаля, а не с современным, так и оставшимся в подсознании восточным, немцем.

– Да, да, – торопливо задакал Харольд и пошел со мной к машине.

Я казалась себе хрупкой Дюймовочкой в компании этого мастодонта. Сиденье моей «Лады» на внушительную комплекцию Харольда отозвалось жалобным скрипом.

– Тебе на работу? – равнодушно спросила я, когда аэровокзал был уже далеко позади.

– На минуту, – Харольд по-хозяйски развалился на сиденье, – завтра у меня полный день, а сегодня, – хитро посмотрел он на меня, – можно немного расслабляться… – Расслабиться, – сдерживая раздражение, поправила его я, – у меня сегодня тоже выходной…

– Может, нам поехать ко мне? Мы могли бы вместе отдохнуть… – неуклюже выразился Михалик.

– Я не против, – решила взять я быка за рога, – вино у тебя есть?

– И вино, и музыка, и свечи… – с таинственным видом поднял он к губам указательный палец и лукаво скосил на меня свои холодные серые глаза.

– Ну, для свечей сейчас рановато… – усмехнулась я.

– Может быть, вечером, а?

– Нет, не думаю, – я томно посмотрела на него, рискуя наехать на вылетевшего на красный свет пешехода, – утреннее свидание – это так необычно… В этом есть своя романтика, своя тайна… Мистерия пробуждающегося дня, тихий плеск нежности в розовой купели зари… Ну, – трезвым тоном добавила я, – зарю мы уже проехали, а так…

– Ты поэтесса? – восхищенно глазел на меня Харольд.

– Почти, – улыбнулась я уголками рта.

Я надела темные очки и прибавила скорость.

– Так где ты живешь? – поинтересовалась я.

– Улица Шевченко, девять.