Я затормозила у небольшого магазинчика на улице Горького. У меня опять пересохло в горле. Купив бутылку минералки, я уже собралась сесть за руль, как увидела Поплавского, выгружавшегося из красного «Пежо». Он тоже заметил меня и заулыбался.
– А-а, наша героиня, – пропел он, масляно посверкивая хитрыми глазами.
Достаточно было взглянуть на его сытую, лоснящуюся физиономию, чтобы тоже расплыться в улыбке – таким очевидным было его бонвиванство.
– Здравствуй, – непринужденно поздоровалась я.
– Слышал-слышал, видел-видел, – хохотнул он, обнажая крепкие, хоть и неровные зубы. – Ты как, матушка, не заболела?
– Все обошлось, – хихикнула я, – а сегодня как раз вспомнила о тебе.
– С чем же это связано? – удивленно и насмешливо поглядел он на меня.
– С убийством Ежова, – произнесла я так, будто говорила о карнавале или встрече Нового года.
Поплавский поморщился.
– Жаль парня, конечно, но не фига всякий сброд проталкивать.
– Ты о чем? – не поняла я.
– О ком, скорее, – грустно улыбнулся он. – О Клуне.
– Клуня Ежова не убивал.
– А! – пренебрежительно махнул рукой Поплавский. – Еще признается!
– Да не убивал он! – воскликнула я.
– А ты не кипятись, не кипятись, – снисходительно глянул он на меня, – и не таких раскручивали!
– Я не кипячусь, – отрезала я, – просто знаю, что Клунин этого не делал. Мотива у него не было. Вот Арникову он убил.
– Да ладно, – запахнул он свой шикарный пуховик, – разберутся. Ты вот что мне скажи, – плотоядно и весело посмотрел он на меня, – когда я тебя смогу на рюмку чая пригласить?
– Да хоть сейчас, – лукаво улыбнулась я, – тем более что у меня к тебе разговор есть. Так, ненадолго.
– Фи-и, разговор! – выпятил губы Поплавский и, немного подумав, махнул рукой: – Кафе, ресторан?
– Боюсь, что для этого у меня слишком мало времени, – с сожалением сказала я, – давай в машине?
– Что в машине? – захохотал Поплавский. – Решительная ты девушка!
– Шурик, ты неисправим.
– Ну ладно, пошли в мою.
Мы сели в «Пежо». Я отвинтила бутылку и наконец глотнула заветной жидкости.
– Хочешь? – предложила я Поплавскому.
– Я если чего-нибудь покрепче, – скептически пожал он плечами. – Ну, что там у тебя за разговор?
– Расскажи мне об Андрее. Просто расскажи… Семья, связи, женщины. Мужчины… может быть, – смущенно добавила я.
Поплавский озадаченно приподнял брови и неторопливо приступил к повествованию. Когда он дошел до Арниковой, я его остановила.
– Спасибо, Шурик, – я благодарно посмотрела на него и взялась за ручку дверцы.
– Что, вот так? И все-е? – разочарованно протянул он.
– Но ты же знаешь, кто я и где работаю. Вот моя визитка.
Я достала из сумки визитку и протянула раздосадованному Поплавскому.
– Привет Бригитте, – поддела я его напоследок и выскользнула из машины.
Он вышел следом и, посмотрев на меня грустными собачьими глазами, мотнул головой – вот ты, мол, как?
Я широко улыбнулась и села за руль «Лады». Махнула ему рукой. Он вяло улыбнулся и направился в магазин.
Минут через двадцать я уже поднималась в лифте на девятый этаж дома, где жила Вика, понятия не имея, застану ли ее дома. Не знала я также, на что могу рассчитывать, какое у нее будет настроение, захочет ли она со мной разговаривать. Позвонив в дверь, я все еще старалась предвосхитить детали нашей встречи, как она пройдет, окажется ли полезной для расследования…
Дверь мне открыла сама Вика, в джинсах и футболке. Ни тени косметики. Лицо помятое, бледное, глаза красные, заплаканные.
– Опять ты! – с презрительной ненавистью глянула на меня. – Только сейчас смотрела по телику, а теперь еще и живьем!
Она язвительно усмехнулась.
– Мне надо с тобой поговорить, – невозмутимо сказала я, хотя такой прием меня, мягко говоря, не порадовал.
– Всем надо со мной поговорить, – вздохнула, страдальчески закатив глаза, Вика.
У нее была совсем детская физиономия. Может, это и подкупило Ежова?
– Я ведь расследую обстоятельства смерти любимого тобой человека, – попробовала я вызвать у нее интерес и сыграть на чувствах.
– А мне от этого легче? – устало и подавленно взглянула она на меня.
– Я понимаю, тебе нелегко, но и ты меня пойми…
– Тебе надо статью настрочить, понимаю, – с высокомерным презрением ответила она, – где уж не понять!
– Дело не в сенсации и не…
– Да, да, – с наигранной серьезностью сморщила она свой детский лоб. – Дело в истине. Кому она нужна, твоя истина?
– Мне можно пройти?
Я услышала скрип поднимающегося лифта. Мне до смерти не хотелось препираться с Викой на пороге, давая соседям повод удовлетворить свое жгучее любопытство. Вздернув плечи, Вика тяжело вздохнула.
– Заходи, от тебя ведь все равно не отвяжешься, – в ее голосе звучала явная издевка, но я решила до конца быть стойким оловянным солдатиком.
Мы прошли на кухню. Что это, она, кажется, даже собирается напоить меня чаем?
– Мне нужна твоя помощь, – деликатно сказала я, усаживаясь на колченогий табурет.
– Ой, – вскрикнула она, – не садись, не садись на него, свалишься!
Ее возглас меня напугал – нервы после вчерашнего были на пределе.
– В снегу не замерзнешь, так на ровном месте ногу или руку сломаешь! – Вика впервые проявила не враждебную неприступность, а подобие иронической заботы.
– Спасибо, – неуклюже улыбнулась я.
– Кофе пьешь? – совсем уж фамильярным тоном обратилась она ко мне.
– Пью.
– Только у меня растворимый. Сама понимаешь, не до хозяйства было, – по-деловому сказала Вика.
Надо же! Она еще и такой умеет быть!
– Я хочу тебя спросить, ты не отлучалась с позавчерашней вечеринки? – как можно более благожелательно спросила я.
– Ты что же, – насторожилась Вика, – меня хочешь обвинить в Дрюниной смерти?
Взгляд ее снова обрел стальную твердость.
– Нет, что ты! Ты же его любила! – пылко воскликнула я.
– Нет, не отлучалась. Любой тебе может подтвердить. Да у нас никто никуда не выходил. Мы всем запаслись, – грустно усмехнулась она, – а насчет любви я тебе вот что отвечу. – Викины глаза внезапно потемнели и наполнились слезами. – Если ты думаешь, что я верила в его любовь, то очень заблуждаешься…
– Ты просто сейчас расстроена, – посочувствовала я.
– Нет, ты не поняла, – сжала Вика губы, наверное, чтобы сдержать слезы, – он играл со мной. Зачем я ему была нужна? Ты только подумай: продюсер, композитор. Его и в Москву приглашали. Может, в ближайшем будущем он бы и поехал…
Она выронила из рук кухонное полотенце, которым протирала чашки, и расплакалась. Я дала ей время на то, чтобы успокоиться. Когда затих последний горестный всхлип, я спросила:
– У него были враги? – Не знаю, – меланхолично пожала плечами Вика и, выключив электрочайник, сыпанула в чашки растворимого «Якобс» и залила кипятком.
– Ты же все время была рядом с ним…
– Ну и что, что была! – крикнула, сделавшись снова агрессивной, Вика. – Кто их разберет, всех этих шоу-бизнесменов, друзья они или враги?
Она вызывающе посмотрела на меня.
– Я не хотела тебя чем-то задеть или оскорбить, – терпеливо проговорила я, – просто мне нужна информация.
«Да-а, – подумала я, – ершистая штучка!»
– Рядом с ним всегда была Арникова, – скривила губы в ядовитой усмешке Вика. – Вот у кого надо было бы спросить!..
В Викином взгляде я уловила презрение, в голосе – злорадную интонацию.
– Она была убита раньше, – словно себе в оправдание сказала я.
– Бог ее наказал, – продемонстрировала непримиримость Вика.
– Но ведь и вы баловались кокаином, – осторожно произнесла я.
– А она торговала им, – брезгливо передернула плечами Вика, – две большие разницы!
– Ежов знал о вашем увлечении?
– Смеешься! Если бы узнал, всех бы уволил! – невесело усмехнулась Вика.
– Но у меня есть информация, будто он знал, что Ольга приторговывала наркотиками, – как бы между прочим сказала я.
– Он ей многое прощал. А мне – нет! – ревниво и злобно полыхнули Викины глаза.
– Теперь не время сводить счеты, – рассудительно сказала я и вдруг почувствовала себя жуть какой старой.
– Всегда время, – упрямо настаивала Вика, помешивая сахар в чашке. – Пей, чего сидишь! – бесцеремонно приказала она.
– Я пью. – Глоток показался обжигающим.
Кофе мне не нравился, но, во избежание недовольных или подозрительных Викиных взглядов, я принялась пить.
– Не супер, конечно, но все-таки лучше, чем ничего, – вымученно улыбнулась она.
– Я видела у тебя столько газетных и журнальных вырезок… – начала я.
– Чего-о? – не поняла Вика.
– Фотографии Андрея. Ты очень любила его?
– Еще бы! – с присущей ее возрасту наивностью воскликнула Вика. – Только что-то не понимаю, о каких фотографиях ты говоришь?
– О фото…
В этот момент раздался дверной звонок.
– Это мама, – вскочила Вика, – опять ключ забыла.
Она побежала открывать.
– А у нас гости, – услышала я Викин голос.
– Кто-о? – без всякого энтузиазма поинтересовалась Евгения Михайловна.
– Сама посмотри. Мы сидим на кухне.
Вскоре я увидела Евгению Михайловну. И хотя она по-прежнему выглядела усталой и даже измученной, в ее глубоких серых глазах я прочла настороженный интерес. Мы поздоровались. Она спросила, о чем мы говорим, и, получив снисходительно-пренебрежительный ответ дочери, удалилась в гостиную.
– Я говорю о фотографиях в альбоме, – продолжила я прерванный разговор.
– Каких фото? – недоумевала Вика.
– Андрея. Я же сказала!
Вика растерянно пожала плечами.
– А как Евгения Михайловна относилась к вашим с Андреем отношениям? – неожиданно для самой себя спросила я.
– Отговаривала меня, – застенчиво улыбнулась Вика, – ну так оно и понятно, возраст. Да еще матушка моя засекла меня с приятелями, когда мы коку нюхали, так решила, наивная, что это он меня с пути праведного сбивает, – насмешливым шепотом добавила она. – Ей всегда хотелось, чтобы мой избранник представлял собой что-то такое порядочно-занудное, беленькое, сладенькое, чистенькое, – с откровенной злобой, все более распаляясь, продолжала она. – Что-то вроде молодого очкарика-клерка.
Вика засмеялась.
– Ненавижу ее за это! – прошипела она.
– За что?
– За опеку мелочную! У нее с каким-то там хмырем в юности не сложилось, так она на всех мужиков как на чудищ смотрит! И меня к этому приучить хотела. Мне, мол, всю жизнь посвятила, а я… – Вика засмеялась. – А как узнала, что я с Андреем сплю, так совсем взбесилась!
– Да что ты себе позволяешь? – истошно закричала ворвавшаяся, как ураган, на кухню Евгения Михайловна. – Никакого уважения, никакой скромности!
– Девичьей, что ли, скромности-то? – состроила гримасу Вика. – Ты лучше скажи, что там у нас за фото в альбоме?
– Замолчи, замолчи! – Евгения Михайловна зажала уши и бессильно опустилась на табурет.
– Евгения Михайловна, – встала я, – пойдемте прогуляемся.
Она как-то затравленно взглянула на меня. Ее глаза были расширены от ужаса, и в них лучилось что-то безумно-отчаянное.
– Да, да, – автоматически мотнула она головой.
Мы оделись и вышли на лестничную клетку. Прикусившая язычок Вика проводила нас взглядом, полным тревожного беспокойства и мучительного непонимания.
– За что вы его убили? – спросила я, холодея от какой-то подступившей душераздирающей жалости, когда мы сели в «Ладу». – Я просто хочу понять.
– Он – Викин отец, – тихо сказала она. Я ждала какой-нибудь истории о неразделенной любви. О мести. Поплавский час назад рассказал мне, что Ежов пережил в молодости несчастную любовь. Несчастную не для него, а для той, которую он любил и трусливо бросил.
– Эти фото в альбоме… – Я его еще долго любила, после того как он оставил меня… И была беременна. Мне тогда еще семнадцати не было, и Андрею столько же. Знали бы вы, что я пережила! Мать требовала, чтобы я удалила «плод» – так она называла мою девочку, Вику, – вздрогнув, разрыдалась Евгения Михайловна.
– Мне очень жаль, – неловко посочувствовала я.
– И вот я узнала, что Вика не просто поет в его группе, а крутит с ним любовь. Я решила положить этому конец, – сквозь слезы в ее серых глазах блеснула сталь, – и я сделала это. Но вы не подумайте, я не хотела его убивать! Он втравил мою девочку в…
Она зарыдала с новой силой, вздрагивая всем телом.
– Я позвонила ему, сказала, кто я. Он не то чтобы обрадовался, но, чувствуя вину, что ли, или любопытство… В общем, мы договорились встретиться с ним. У него дома.
– Это было позавчера вечером?..
– Да, я пришла к нему. Он накрыл стол, зажег свечи… Хотел, как он сказал, по-доброму вспомнить былое. Да ладно, вспомнили бы, посидели бы… Но у меня ведь другая цель-то была. Я сказала ему о Вике. Вы только подумайте: дочь спит с родным отцом! Где это видано? Инцест!
Да, действительно, прямо как в трагедии Эсхила: не ведая, что убил собственного отца, Эдип, этот мудрейший из мудрых, разгадавший загадку Сфинкса, женится на своей матери.
– А вы не пробовали говорить с дочерью? – спросила я, не в состоянии примириться с таким кровавым решением проблемы инцеста.
– Я тысячу раз ей объясняла, что Андрей ей не пара, – со злобным ожесточением выговорила Евгения Михайловна.
– И чем вы это мотивировали?
– Несоответствием возраста, социального положения… Я говорила ей, бросит, мол, он тебя, покрутит месяц-другой и – фьюить, только его и видели. Когда я узнала, что ему в Москве работать предложили, у меня появилась надежда. Но он, во-первых, пока ехать отказался, а во-вторых, Вика заявила, что поедет с ним. Ничего бы из их союза не вышло. Нет, – с отсутствующим видом качнула она головой, – отец спит с родной дочерью!
Мне показалось, что речь идет не о пресечении инцеста, а об обычной женской мести и ревности, даже если соперница – собственная дочь. Когда-то Ежов бросил Женю Зеленкину. У нее родилась от него дочь. И вот эта дочь встречается с собственным отцом. Она, Евгения Зеленкина, всю жизнь любила и негодовала, пестовала плод безрассудной, еще и сейчас до конца не вытравленной любви, лелеяла свою, как она выразилась, «девочку», а девочка плюнула на нежную материнскую заботу и легла под… папу. Есть от чего локти кусать! И все-таки, и все-таки убивать за это… Я не могла ни понять, ни смириться.
– Но ведь убивать… – заикнулась я.
– Я не хотела, – упрямо процедила сквозь зубы Евгения Михайловна, словно близящаяся минута расправы с Ежовым, которую она невольно воскресила в памяти, прибавила ей сил и энергии. – Когда я рассказала ему о Вике, знаете, что он мне ответил?
В ее расширенных глазах запылала бешеная злоба.
– Это, сказал он мне, не мой ребенок. Ты, сказал он мне, лжешь. Мне еще отец говорил, что ты не только со мной тогда гуляла. Поэтому тебя просто задевает, что я встречаюсь с твоей дочерью и тебе обидно, что ты меня не удержала, а она вот смогла.
Да уж, очень неосторожно выразился Ежов. А что, такой, как он, мог сказать что-нибудь еще и похлеще! Я вспомнила Андрея, его неприятную улыбку и высокомерный вид. Конечно, продюсер, а тут бедная, задавленная жизнью женщина сообщает ему, что он спит с их дочерью. И все же убийства я оправдать не могла. Можно ведь было просто с достоинством подняться и уйти – гордо подняв голову, облив холодным презрением ненавистного обидчика. А она схватилась за нож!
– Вы меня осуждаете? – внезапно спросила Евгения Михайловна, пристально глядя на меня.
– Теперь поздно что-либо советовать, – угрюмо сказала я, – но, полагаю, вам следовало бы сначала обо всем рассказать дочери. Она ведь до сих пор не знает, что Ежов – ее отец?
– Не знает, – покачала головой Евгения Михайловна.
– Почему вы не поговорили с ней? Ведь, возможно, тогда бы этой кровавой драмы удалось избежать.
Она нервно вздрогнула и застыла, словно изваяние. Я закурила, предложив и ей, но она отказалась.
– Она бы не поняла… – с убитым видом произнесла Евгения Михайловна.
– Вы хотите сказать, не послушалась бы? – жестко сказала я.
– Как я могла ей такое сказать?! – возмутилась Зеленкина.
– А так лучше? – сострадание медленно покидало мою душу.
– Вам легко рассуждать, – с досадливым пренебрежением бросила женщина.
– Но вы ведь вполне отдаете себе отчет, что это не решение проблемы? – упорно докапывалась я до сути.
– Почему вы так думаете? – надменно вскинула она на меня взгляд и презрительно усмехнулась.
Оказывается, мы еще и на такое способны!
– Потому что вы сами себя загнали в угол, – я спокойно посмотрела на мать Вики.
– Откройте дверь, – встрепенулась она.
– Мой вам совет: идите в милицию с повинной, – не сумела я отказать себе в удовольствии явить свое превосходство. Очень уж меня раздражала ее гордыня: никакого раскаяния, скорее сознание выполненного долга. Я нажала на газ.
– Куда вы меня?..
– В Октябрьский отдел, – невозмутимо ответила я.
– Немедленно остановите!
Мы выехали со двора и направились в сторону центра.
– Выпустите меня! – забилась Зеленкина.
– Евгения Михайловна! Поймите, вам же будет лучше, если вы явитесь с повинной.
– Не вам решать мою судьбу!
С этими словами она распахнула дверцу, которую почему-то считала закрытой, и хотела было выпрыгнуть на мостовую. Я резко затормозила и, ухватив ее за руку, дернула на себя.
– Хорошо, – задыхаясь от волнения и борьбы, сказала я, – я отвезу вас назад.
Я вернулась к дому Зеленкиной. Она неуклюже выбралась из машины и, пошатываясь, пошла к подъезду. В голове у меня все смешалось. Я чувствовала, что не в состоянии вести машину. Опустив стекла, я закурила и стала размышлять над нелепостью случившегося, над злой шуткой судьбы. Почему она не рассказала все дочери? Не думаю, что после этого Вика, зная, что Ежов ее отец, продолжала бы поддерживать с ним прежние отношения. Она еще так молода, в ее годы боль переживается легче. А если бы не поверила матери? Все равно это лучше, чем убийство.
Я опустила спинку сиденья и уже полулежа смотрела на окна девятого этажа, где за занавесками, может быть, разыгрывалась очередная человеческая трагедия. Что эта женщина может теперь сказать своей дочери? Как объяснит свой поступок? Да и будет ли объяснять?
Не знаю, сколько прошло времени, только очнулась я, заметив какое-то движение на балконе девятого этажа. Я вышла из машины и стала пристально вглядываться вверх, только тут поняв весь ужас происходящего на моих глазах.
– Евгения Михайловна, не надо! – закричала я что было силы, пытаясь остановить ее, но было слишком поздно.
Она неловко перекинула ногу через ограждение балкона. С перил посыпались куски слежавшегося снега, и следом за снегом вниз полетела бесформенная масса с торчащими в разные стороны руками и ногами, словно конечности марионетки, лишенные связующих нитей.
Тело Евгении Михайловны закрутилось, ударилось о балкон шестого этажа, откачнулось от стены дома. Потом послышался глухой удар о мерзлую землю.
Какое-то время я была лишена способности двинуться с места, заговорить. Когда же вновь обрела ее, то кое-как доковыляла до машины, достала сотовый, набрала «02» и, запинаясь, объяснила, что и где произошло. Слова ватным облаком лениво выплывали из моего рта и рассеивались в морозном воздухе вместе с моим теплым дыханием – седым облаком отчаяния…
Весь день я была сама не своя, как никогда рассеянная и отрешенная. Эта трагедия, в отличие от тех, что некогда разыгрывались в греческом театре, увы, не принесла мне катарсиса – одно лишь тягостное оцепенение. Катарсисом его можно было назвать лишь с той точки зрения, что трагедия эта на какое-то время лишила для меня мир обычных его красок, была забыта и отринута повседневная суета, все казалось нелепым и неуместным.
* * *
Через несколько дней я сидела в кабинете Кряжимского и читала с монитора подготовленную им статью.
– Хорошо, – сказала я, – можно сдавать в набор. Только еще нет заголовка. Какие есть варианты?
– Может быть, «Твоя песенка спета»? – Кряжимский протер стекла своих очков. – Но сейчас, мне кажется, это не слишком удачное название для финала такой грустной истории.
Перебрав мысленно все, что случилось в эти последние дни, я, как сквозь туманную завесу, посмотрела на своего заместителя.
– А не лучше ли нам назвать ее «ГОД ДРАКОНА»?