Когда я вошла в редакцию, Маринка выскочила из-за стола мне навстречу.

– Я его усадила в твоем кабинете, – доверительно сообщила она, – чтоб глаза здесь не мозолил.

– Он не сказал, что ему нужно?

– Нет, – покачала головой Маринка, – только выспрашивал, где ты вчера была, когда ушла с работы, и все такое.

– И что ты ему сказала? – обеспокоенно спросила я.

– Как что? – выпятила губки Маринка. – Сказала, что ты работаешь по индивидуальному плану и мне не докладываешься.

– Молодец, – похвалила я, – ладно, пойду.

– Кофе принести?

– Я уже пила, а он перебьется, – уняла я альтруистический порыв своей секретарши.

– А он ничего, симпатичный, – шепнула мне Маринка и направилась к столу.

– Сейчас посмотрим.

Я открыла дверь и вошла в кабинет.

На вид визитеру можно было дать около тридцати. Довольно высокий, подтянутый, но не худой, и форма, как ни странно, ему шла. Вот только шевелюра подкачала: у него были большие залысины, которые словно ножом разрезала треугольная челка. Он сидел в кресле, нога на ногу, и с серьезным видом листал «Космополитен», оставленный в кабинете Маринкой. Когда я вошла, он неторопливо отложил журнал и поднялся, приглаживая ладонью свою смешную челку.

– Старший лейтенант Христенко Николай Владимирович, – представился он, – а вы, как я понимаю, Ольга Юрьевна?

– У вас там все такие догадливые? – Я слегка поддела его, чтобы проверить, что он за фрукт.

– У нас там всякие есть, – улыбнулся он, так что на щеках появились ямочки.

Слава богу, чувством юмора не обделен. Я сняла шубу и устроилась за своим столом: как-никак все-таки начальник. Христенко сел напротив.

Достав сигареты, я запалила одну и выжидающе посмотрела на лейтенанта. Он опять суетливо пригладил свою треугольную челку и заерзал на стуле.

– Вчера убили Андрея Николаевича Ежова, – начал он безо всякого предисловия, не отводя от меня пристального взгляда.

– Я знаю, – коротко ответила я, в свою очередь тоже глядя ему в глаза.

– Вот как? – приподнял он прямые широкие брови. – Что вы хотите этим сказать?

– Это я сообщила в милицию об убийстве.

– Почему же вы не остались на месте преступления? – Голос Христенко металлически лязгнул.

– У меня очень напряженный график, – ровным голосом ответила я. – И потом, мне все равно нечего было вам рассказывать. Я пришла к Ежову, как мы с ним договорились, чтобы закончить с ним интервью, начатое накануне. Когда на мой звонок никто не открыл, я дернула за ручку – дверь оказалась незаперта. Ну, я вошла и увидела его. После чего позвонила вам.

– Нет, все-таки интересно получается, – закусил нижнюю губу и нервно тронул свою смешную челку Христенко.

– Согласна с вами, – вяло отозвалась я, предвкушая череду фраз и косых взглядов, продиктованных глупыми подозрениями в мой адрес.

Я глубоко затянулась и не спеша выпустила дым в потолок. Манерно так, раскованно и независимо. Они чуют, эти стражи порядка, с кем имеют дело. Не то что очень умны, тонки и проницательны, скорее под их линяло-синей формой живет какой-то дьявольский, животный, что ли, инстинкт, дающий им возможность распознать того, кто стоит или, как я, сидит перед ними. Христенко, наверное, уже почувствовал, потому что примирительным тоном сказал:

– Хорошо, я верю, что утром именно так все и было. А вечером?

– Что вечером? – наивно подняла я на него глаза.

– Как вы провели вчерашний вечер? – настырно буравил меня Христенко пристальным взглядом.

– Примерно с четырех до девяти я пыталась взять интервью у Ежова.

– А потом?

– Потом поехала домой.

– Вы поехали домой одна?

– Нет, – я скомкала окурок в пепельнице, – со мной был наш редакционный фотограф.

– И вы поехали с ним домой?

– Нет, я подбросила домой его – это в районе Колхозного рынка, – а потом уже к себе.

– Угу, – кивал головой Христенко, – понятно.

Хотя мне было непонятно, что ему понятно.

– Значит, – он как бы пытался подвести итог, – в девять вы были дома?

– Около девяти я въехала во двор, – уточнила я.

– Кто-нибудь видел это?

– Во дворе никого не было, – сказала я, – но, может быть, кто-нибудь из жильцов выглядывал в окно, когда я ставила машину на стоянку. – Ага, – словно обрадовался Христенко, – значит, вы никого не встретили?

– Не совсем так.

– Вы же только что сказали… – торопливо произнес Христенко.

– Я понимаю, куда вы клоните, лейтенант, – я намеренно понизила его в звании, – и не пытайтесь поймать меня на слове. Я сказала, что во дворе никого не было, когда я приехала; когда же запарковала машину, во двор въехал «Опель».

Я не считала себя связанной данным словом с бандитами, как и не собиралась, впрочем, заявлять о происшествии в милицию, но раз уж так получилось… Да и Христенко показался мне толковым мужиком. Короче, я ему все рассказала о своем похищении, начиная с того, как Никита что-то хотел от меня получить в «Матрице», и кончая посещением офиса Рудика.

Христенко выслушал меня, не перебивая.

– Потом я взяла такси и приехала домой, что-то около половины одиннадцатого, – закончила я.

– Вам нужно было сразу же заявить о похищении, – со вздохом произнес явно раздосадованный Христенко.

– И что бы вы сделали? – Я вынула сигарету и закурила. – Свидетелей-то нет.

– Может быть, кто-нибудь из соседей видел, как вас запихивали в машину, – предположил старлей.

– Все равно они не смогли бы никого опознать – было темно.

– Жаль, очень жаль, – Христенко ударил кулаком в ладонь, – отдел по борьбе с наркотиками этого Рудика – Рудольфа Сейфулина – несколько месяцев пасет – все без толку. Хитрый, гад. Можно было бы его на похищении зацапать.

– Сейфулин занимается наркотиками? – Я с интересом посмотрела на Христенко.

– Он ими торгует. Кокаин, героин. Столько молодежи погубил, сволочь. И нигде не прокалывается. Только я вам ничего не говорил, хорошо?

– О чем речь, товарищ старший лейтенант, – я снова повысила его в звании, – журналисты тоже умеют хранить секреты. Марина, – я нажала кнопку переговорного устройства, – сделай, пожалуйста, кофе. Надеюсь, – обратилась я к Христенко, – вы меня больше не подозреваете в убийстве?

– Я вас и не подозревал, – соврал старлей и почесал кончик носа, – просто мне нужно прояснить ситуацию. Ежова убили, предположительно, около одиннадцати вечера. В принципе у вас была теоретическая возможность после Рудика поехать к нему и убить его. Но это только в теории: не думаю, что в первый же день знакомства можно так возненавидеть человека, чтобы лишить его жизни.

В кабинет, кося глазом на лейтенанта, вошла с подносом Маринка. Она поставила его на стол и с независимым видом удалилась.

– Угощайтесь, Николай Владимирович, – предложила я, взяв одну чашку. – Если не секрет, скажите, убийца не оставил отпечатков в квартире Ежова?

– Предостаточно, – кивнул Христенко, держа чашку в руке, – и на посуде, и на рукоятке ножа.

Я облегченно вздохнула, помня, что дверные ручки я тщательно протерла.

– Еще один вопрос, – как бы между прочим спросил лейтенант, – вы сегодня, случайно, не были на улице Пушкина?

– Я была там, лейтенант, только не случайно, как вы выразились, а по делу. Я искала подругу Ежова – Ольгу Арникову. К сожалению, ее не оказалось дома.

– Значит, вы не были в ее квартире и не звонили в милицию?

– С чего бы я стала звонить в милицию? – разыграла я удивление.

Одно дело войти в квартиру, если она не заперта, что, в общем-то, тоже незаконно, а другое – несанкционированное проникновение при помощи отмычки. Я это знала, поэтому и не стала докладывать Христенко о том, что была в квартире Арниковой, хоть он и показался мне неплохим парнем. Ему бы мое признание ничего не дало, а мне могло доставить лишние хлопоты, которых у меня и так предостаточно.

– С того, – вздохнул лейтенант, вроде бы поверив мне, – что Ольга Арникова тоже убита.

– Не может быть! – как-то само собой выскочило у меня.

– Почему не может? – подцепил меня Христенко.

– То есть я хотела сказать, – вывернулась я, – что это очень странно. Сначала убивают продюсера, а потом – его подружку.

Хорошо, когда врешь, держать что-то в руках. Чашку кофе, например, или сигарету. Можно делать отвлекающие движения, а не пялиться в ясные очи следователя. Мне еще повезло, что я назвала Ежова и Арникову именно в этом порядке, а не наоборот.

– А вот здесь вы не угадали, – сказал Христенко, кажется, поверив мне, наконец. – По предварительным данным экспертизы, Арникову убили на несколько часов раньше, чем Ежова. – Но почерк тот же? – вопросила я.

– Убили тоже ножом, – согласно кивнул лейтенант, – но убийца – другой человек.

– Вы так уверенно об этом говорите, – усомнилась я.

– Потому что в квартире у Арниковой тоже наследили. На ноже – другие пальчики. Работали и в том и в другом случае непрофессионалы, это-то и осложняет следствие – в отличие от профессионалов они непредсказуемы. К сожалению, в нашей картотеке нет ни тех, ни других «пальчиков».

– У меня сложилось впечатление, что и Ежова, и Арникову убил один человек. – Я допила кофе и поставила чашку на поднос. Христенко похвалил кофе и начал собираться.

– Следующий раз, – пошутил он на прощание, – если найдете бесхозный труп, дождитесь, пока приедет милиция, хорошо?

– Обещаю, – улыбнулась я.

– Ну что? – залетела в кабинет Маринка, как только Христенко ушел. – Что ему нужно?

– Потом расскажу, – я оделась и молча направилась к выходу.

– Куда ты? – Маринка обиженно поджала губы.

– К поэту, – ответила я.

– Ты сегодня появишься? – Маринка двинулась за мной.

– Постараюсь.

Я вышла на улицу и села в машину.

* * *

В «Лютне» было немноголюдно, поэтому я сразу заметила Шажкова, сидевшего неподалеку от барной стойки в компании своих вчерашних приятелей. Он был в изрядно помятом коричневом костюме и черной водолазке, его кожаная кепка лежала на столе рядом с полупустой бутылкой фанты и порожними стаканами.

Он тоже увидел меня и, узнав, расплылся в улыбке.

– Не помешаю? – Я остановилась у столика, глядя на Шажкова.

– Конечно, нет, – проблеял он и посмотрел, кажется, на Сашу. А может, на Колю. Кто из них кто, я не запомнила.

Парень вместе со стулом подвинулся к стене, освобождая мне место за столом. Я повесила сумочку и «Никон» на спинку стула и села.

– Убили Ежова, – с ходу сообщила я, доставая сигареты.

– Надеюсь, что не ты, – беззаботно, может, потому что не поверил мне, усмехнулся Шажков.

– Мне не до шуток, – строго произнесла я, закуривая. – А вы, кажется, не удивлены.

– Можешь говорить мне «ты», – тоненько пропищал Шажков, – мне так привычнее. Я уже давно ничему не удивляюсь.

– Отчего же? – Я подняла на него вопросительный взгляд. – Устал от жизни?

– Что ты! – манерно махнул рукой Юра. – Жизнь прекрасна и удивительна. Просто если бы ты знала Ежова получше, ты бы тоже не удивилась.

– Это почему же?

– Что-то в горле пересохло, – закашлялся Шажков, – а все напитки кончились, – он с тоской посмотрел на пустые стаканы, стоявшие на столе.

«Оказывается, ты халявщик, Юра, – удивилась я про себя. – Впрочем, целыми днями и ночами сидеть в барах и клубах – никаких денег не хватит».

– Понимаешь, какая петрушка, – Шажков томно склонил голову набок и пожал плечами, – забыл дома деньги, а у этих студентов их никогда не водится. Не одолжишь пару сотен?

Если поэт скажет мне что-то дельное, то можно было бы и пожертвовать двумястами рублями. Не буду же я просить вернуть такую мелочь! Я достала кошелек и протянула ему две сотенные купюры. Тут я вспомнила, что еще не обедала, а нахожусь как-никак в кафе. Вот и решила воспользоваться случаем. Шажков протянул одну купюру Коле, а может быть, Саше, а другую небрежно засунул в нагрудный карман пиджака. Саша-Коля поднял руку вверх и щелкнул пальцами. По его сигналу к столику подошла официантка.

– Три по сто смирновской и фанту, – заказал Саша-Коля.

Я заказала крабовый салат, цыпленка-табака и апельсиновый сок. Официантка засеменила на кухню и вскоре принесла поднос с соком и салатом для меня и тремя стаканами с водкой и бутылку фанты – для Юры и его товарищей. Шажков сделал небольшой глоток водки и поставил стакан на стол, запил водку фантой.

– Значит, ты думаешь, что Ежов рано или поздно должен был именно так закончить свою жизнь? – спросила я, принимаясь за салат.

– Ну как тебе сказать, – усмехнулся и тут же жеманно, по-женски прикрыл рот ладонью поэт. – Было в нем что-то ущербное, что ли…

«Вот в тебе-то, – подумала я, – этого ущербного точно предостаточно…»

Между тем Юра всплеснул белесыми ресницами, заулыбался, видя, что его определение повергло меня в состояние глубокой задумчивости, и, подлив в стакан фанты, прополоскал горло. Делал он все не спеша, с томным достоинством истинного поэта.

– Что ты понимаешь под ущербностью? – поинтересовалась я.

– Водился с разными… – Юра сладенько улыбнулся и, поставив локоть на стол, стал изучать свой маникюр.

– С кем, например?

– Ух ты, какая настырная, – шаловливо скосил он на меня свои молочно-голубые глазки, наполовину заплывшие жиром, – все-то хочешь знать.

– Ну так с кем? – не отступала я.

– С Арниковой, например, – небрежно сказал он, поглаживая одной рукой сарделькообразные пальцы на другой, – а она… – он намекающе и томно улыбнулся, – знаешь, наверное.

Юра сделал жест, напоминающий тот, которым дамы во французских салонах восемнадцатого века поправляли мушки.

– Ой, что-то у меня сегодня весь день голова болит, ты не знаешь, погода, что ли, так действует? – скроил он страдальческую мину.

– Наверное, – автоматически согласилась я, лишенная всяческого сочувствия и сострадания. – Вы, поэты, тонкие штучки, на вас все действует, – польстила я ему, хотя в моей лести таилась издевка.

– Ох, как ты права, – хихикнул, махнув рукой, Шажков, глаза которого впервые по-настоящему потеплели, – да и жизнь какая! Вот сидишь тут, попрошайничаешь, – с показным самоуничижением и досадой добавил он.

– Почти все гениальные поэты бедствовали, – ударилась я в лесть, – но от этого они не были менее гениальными. – Я одновременно ободряюще и иронично посмотрела на своего тучного собеседника. – И потом, на свете достаточно людей, способных оценить их дар и протянуть им руку помощи, – позволила я себе толстый намек на свои сотенные купюры.

– Ты отчасти права, – кокетливо повел головой Юра, – люди-то есть, тонко чувствующие и отзывчивые, но по большей части они сами бедны, – сделал он губки бантиком.

– Это правда, – вяло согласилась я, чтобы прекратить бесплодную дискуссию. – И все-таки, Юра, что ты можешь сказать об Арниковой? Может, ты и ее подругу Любу знаешь?

– Знаю, – загадочно посмотрел на меня Шажков. – Ведь все перед глазами проходит, вся жизнь. Ты вот думаешь, я песенки пишу и водку глушу, и это все, весь Шажков, – пытался он вызвать во мне сочувствие к своей горькой доле и заодно восстановить в правах, хотя бы методом обычной тщеславной болтовни, свое ущемленное самолюбие. – Ан нет, дорогуша! Шажков книгу стихов издал! Вот! – Он достал из внутреннего кармана миниатюрное издание и с гордым видом протянул сие сокровище мне.

– О! – пробежала я глазами первую страницу сборника. – Глубоко, Юра!

Я едва сдерживала издевательскую улыбку, которая так и щекотала мои губы.

– Прекрасно… Эта твоя метафора: «… и кровь оранжевою конской гривой в закатном солнце запекло…» Замечательно!

Я-то ведь знала, какое болезненное у поэта самолюбие, как неистово жаждет услышать он похвалу от младшего брата своего, под коим понимает любую непоэтическую натуру. Он и сострадает ей – ведь вот, поди ж, не сподобилась она радости поэтического вдохновения – и тихонько презирает ее за это же, однако и ждет от нее одобрения, если не сказать – благоговейного восторга.

Наверное, я сумела мастерски наложить бинты на израненную душу Шажкова, потрафить его «эго», потому что он тут же принялся рассуждать на поэтические темы, одаривая меня благожелательно-благодарными взглядами. И Арниковой удалось мне коснуться в разговоре, лишь когда я приступила к сладострастному процессу обгладывания цыплячьего крылышка.

– Она – славная контрабандистка, – насмешливо сверкнул глазками принявший еще сто граммов на грудь Шажков.

Я немного опешила. То, значит, поэт определил Арникову как сброд и скверну, то называет ее «славной». Вот она, прихотливая поэтическая душа!

– Контрабандистка? – лаконично переспросила я.

Юра меланхолически погладил левой рукой тыльную сторону правой ладони.

– Ох, Олечка, раньше, во времена Мериме и Стендаля, из нее получилась бы отменная Кармен или Коломба. Вот ведь в чем парадокс, да, да, злосчастный парадокс времен и… нравов. Как там Гегель квакнул: вначале история имеет трагический облик, а потом вырождается в фарс, – он замер, окрыленный высокопарностью собственного слога.

– И в кого же выродилась Арникова? – подхватила я, движимая волей к прагматической конкретизации.

– В сороконожку, – рассмеялся Шажков, бесконечно довольный тем, как он лихо ставит меня в тупик своей метафорической лажей.

– А пояснить ты бы не мог? – взмокла я от этого словесного пинг-понга.

– Отчего же, – он принялся манерно заламывать пальцы. – Не что иное, как моя поэтическая фантазия нарекла ее контрабандисткой. Это потому, что я хочу ее видеть такой – смелой и гордой Кармен. А на самом деле Арникова приторговывает кокаином. Да не просто приторговывает, а совращает молодежь, приучая к этой заразе.

– Кого же, если не секрет?

– Всех не перечесть, – прикинулся опечаленным Шажков.

Он томно вздохнул и налил себе фанты.

– А если по именам? – настаивала я.

– «Что в имени тебе моем?..» – самодовольно усмехнулся Юра. – Клуню, например, и всю его тусовку…

Он устремил на меня хитрый, насмешливый взгляд, как бы говорящий: все, мол, мне известно.

– А Клунин передал эстафету Зеленкиной Вике? – высказала я предположение, вызывая в памяти возбужденно-радостные лица Шурика и Вики.

– О-о! Тебе и это известно? – заговорщически улыбнулся Юра, – да, только один бедный Ежик не знал, что все его мальчики и девочки балуются кокаинчиком. Что это, Оля, – принял он обеспокоенный вид, – отсутствие проницательности или желание ничего не видеть, с тем чтобы комфортно себя чувствовать?

– Вполне возможно, и то и другое, – усмехнулась я.

Шажков сделал знак проходившей мимо официантке.

– Еще нам водочки. Сто пятьдесят.

– «Смирновской»? – уточнила та.

– Ага, – дурашливо кивнул ей Юра, – ее, родимую.

Официантка поскакала к стойке.

Я сочла излишним допытываться у Шажкова, почему он все мне выбалтывает. Скорее всего, решила я, удовлетворяет требования своего мстительного инстинкта. С таким обилием свободного времени почему бы, в самом деле, не позлословить?

– Ежик вообще всю эту дрянь не жаловал, – эффектно работая на публику, вздохнул Юра. – Одного паренька, Димой Кожевниковым звали, уволил из «Вывиха». И всех строго-настрого предупредил, если, мол, увижу кого пьяного в студии, или обколотого, или нанюхавшегося, – задорно посмотрел на меня поэт, – мигом направлю! Предупредить-то предупредил, а что творилось под собственным носом, не видел!

– А что собой представляет Люба?

– Надутая стервочка, – коротко охарактеризовал Ольгину подругу Юра, – чтоб монету у нее раздобыть… – он выпятил губы и отрицательно покачал головой, – жадная, как тысяча иудеев, – пренебрежительно добавил он.

– Понятно. А вообще, если не брать во внимание ее непростительную скупость? – Я бросила на Шажкова ироничный взгляд.

– Как не брать, Оля? Ведь мы с тобой как раз обсуждали тему отечественного меценатства, – почти обиженно произнес Юра.

В этот момент к нам подошла официантка с подносом, на котором стояла одинокая, но полная рюмка.

– Пли-из, – умелым жестом опустила она на стол рюмку.

– Благодарю покорно, – жеманно улыбнулся Шажков и тотчас поднес ее ко рту. – Хороша, зараза! – чмокнул он своими яркими влажными губами.

– У меня есть информация, что Люба – любовница какого-то супермена, – продолжала я истязать беззащитно-ранимую душу поэта.

– Ах, какое мне, Олечка, подумай, дело до всех этих лживых сексуальных историй? – самовлюбленно пропищал Шажков.

Я чуть со смеху не прыснула. Сдержаться помогло раздражение, которое вызывала во мне его неуемная болтовня. Шажков с наигранной стыдливостью потупил глаза.

– Так ты ничего не знаешь о Любином бой-френде? – не отставала я.

– Ни-че-го, – фальшиво пропел Юра.

– А если честно? – вперила я в него острый как шило взгляд и, достав из кошелька еще одну сторублевку, положила перед ним на стол.

– Ну что ты! – испуганно встрепенулся он, тут же накрыв купюру своей короткопалой ладонью. – Так бросаешься деньгами, – подобострастно заулыбался он, с мягкой укоризной глядя на меня и покачивая головой.

– Так что насчет…

– Скажу, скажу, – с торопливой услужливостью проворковал Шажков и, сделав серьезный вид, понизил голос до шепота: – Наркоторговец.

– А конкретнее?

– Не знаю, душенька, не знаю.

Я поняла, что он трусит, и не стала настаивать.

– А где Люба живет, знаешь?

Шажков замялся.

– Правильный адрес? – Я достала из кармана записную книжку и, открыв нужную страницу, указала Юре на Любин адрес, который мне дала Света Коршунова. Он смущенно кивнул, опасливо посмотрев на меня.

– Не пойму, – жеманно пискнул он только для того, чтобы скрасить свое испуганное молчание, – чем тебе Арникова не угодила? Или ты ее подозреваешь…

– Нет. Ее подозревать у меня нет резона, – холодно отрезала я, – она была убита раньше Ежова.

Шажков, который решил снова промочить горло, чуть не поперхнулся. Он бессмысленно завращал глазами.

– Убита? – сдавленно произнес он.

– Да. В своей квартире. Думаешь, из-за наркотиков? – спросила я напрямик.

– Возмо-ожно, – растягивая слоги, ответил озадаченный Шажков.

– И кто, как ты думаешь, мог отважиться на это?

– Дружки ее из наркомафии, – на удивление беспечным голосом сказал Шажков.

Шок прошел, и он вновь, казалось, выплыл на поверхность. Его квазиженская грациозность, салонная вычурность и склизлое тщеславие засияли новым блеском. Точно он пережил какой-то омолаживающий катаклизм. – А как насчет ревности?

– Ревности? – удивленно заморгал он.

– Может, это Вика?

– А кто его знает? – хихикнул Юра, потянувшись к водке.

– На дружков из мафии, видишь ли, не похоже…

– Это почему? – оживился пуще прежнего поэт-песенник.

– Они сами ее ждали в клубе, вернее, их представитель. И не дождался.

– Как интере-е-сна! – возликовал Юра, хлобыстнув водку.

Он плотоядно потирал руки и не сводил с меня своих лихорадочно горевших глаз.

– Вот я и подумала…

– Не-е, – поморщился он, – не Антигона она, не Федра…

И пошло-поехало. Реминисценции из классического наследия греков и французов. Еврипид плюс Расин. Я закатила глаза. Потом скептически улыбнулась.

– Как знать, в иные моменты…

– Это да, – не дал мне договорить возбудившийся не на шутку Юра, – такое бывает. Но редко, – решительно закончил он.

– А кто такой Рудик, ты случайно не знаешь?

– Бывший дружок Ежова, – пренебрежительно ответил Юра.

– Бывший? – заинтересовалась я.

Юра медленно опустил голову, будто кивнул. Кивок получился расплывчатым и манерным.

– И что же их связывало?

– А ты догадайся! – Заплывшие глазки Шажкова игриво заблестели.

– Послушай, – вдруг осенило меня, – а этот Рудик и Любин бойфренд не одно и то же лицо?

– Дотошная ты и проницательная… – хихикнул Юра, принявшийся разыгрывать из себя шпиона.

– Так, значит, Ежов тоже… – Я пристально взглянула на Юру.

– Это давно было, Оля, раньше… Пока не расчухал, как все это опасно и хлопотно. Многие мэтры эстрады и рока через это проходят, не говоря уж о поэтах! – с назидательным пафосом изрек он. – Начинают с обычной травки, а потом основательно на иглу подсаживаются.

Шажков сделал вид, что такое положение вещей его искренне печалит. Он монотонно раскачивал головой, переводя подернутый дымкой меланхолии взгляд со стакана на мою тарелку, где дремал забытый мной цыпленок.

– Ежов все испробовал на себе… Именно поэтому он так агрессивно относился к тем, кто нюхает кокаин…

– Угу, – вяло откликнулся Юра.

– И Рудик снабжал его этой дрянью? – Я поставила оба локтя на стол и внимательно посмотрела на Шажкова.

– Угу, – повторил Шажков.

– А сейчас… какими были их отношения последнее время?

– Рудик – один из ежовских спонсоров, – лениво продолжил Шажков. – Наши мэтры ничем не брезгуют!

– А что же Клунин, он с Ольгой дружил?

– Ага, – мотнул головой Юра, – еще как! Такую дружбу в одном своем романе о ветхозаветных временах Томас Манн называл «шуткой» или «игрой». Только Ежик этих «шуток» не замечал.

– Как и многого прочего, – понимающе улыбнулась я, допив сок.

– Да, да, – отхлебнул фанты поэт.

– Ладно, Юра, – я вытерла рот салфеткой и одарила его полным нежной признательности взглядом, – мне пора. Чрезвычайно интересная беседа у нас с тобой получилась. Я тебе очень благодарна!

– Да иди ты! – со слащавой улыбкой и очаровательной фривольностью отмахнулся он, – обращайся, если что.

– Непременно.

«Обращайся» в Юриных устах звучало как «заплати и обращайся» или «напои и обращайся». Вместо одного слова мне упорно слышались два.