1

— Помнишь Никитина, сержанта? — Паша спросил громко, чтобы я слышал. Он шел впереди меня. Мы несли на плечах березовое бревно.

Помнил, конечно, помнил я Никитина, командира. Забыть сержанта, значит забыть Афган. Разве это возможно? Но я ничего не ответил. Не хотелось отвечать. Мы скинули бревно под ель. Я снял рукавицу и вытер пот со лба. Паша, не дождавшись от меня ни слова о Никитине, заговорил:

— В среду встретились в милиции. Я там ружье регистрировал… Холеный, веселый, энергичный, за версту видно — доволен жизнью, процветает. Увидел меня, кинулся обнимать!.. Он теперь лейтенант, омоновец. Спрашивал о тебе. Ведь ты с ним был дружен…

Значит, омоновец, лейтенант, и помнит! Меня словно обожгло изнутри: вот куда мне надо! Но я не показал Паше своего интереса к Никитину, смотрел, как наши жены, о чем-то оживленно разговаривая, собирают сучки, щепки, чурбачки, разбросанные возле нового дома, стены которого ярко желтели на солнце свежеоструганными бревнами. Вкусно пахло деревом, смолой. Новая, крытая оцинкованным железом, крыша блестела. Потрескивал костер, куда Рая с Тамарой бросали сучья. Щепки и чурбачки они складывали возле такой же новой, как и дом, бани. Надо сказать, что и дом и баня ошеломили меня, когда я их увидел. Вот так Паша, ай да тихоня!.. Из-за деревьев с соседнего участка доносился стук топоров и тарахтенье трактора. Там тоже строились.

Сегодня суббота. Конец лета. Грибная пора. Паша хвастался, что грибы растут прямо на его садовом участке, и мы с Раей увязались с ними, побродить до лесу, а заодно помочь убрать участок, откуда только что ушли строители, сложить оставшиеся кирпич, бревна. Грибов в окрестном лесу действительно оказалось много: подберезовики, белые. Встречались и на Пашином участке под елями. Утром быстро набрали по ведру, и теперь приводили в порядок участок. В лесу я почувствовал себя свежее, бодрее, гнетущее состояние последних дней рассосалось, стало казаться, что найду выход, устрою свою жизнь, пускай не как Паша, но все же лучше, чем живу сейчас. Куда мне до Паши! Как он быстро соориентировался! После Афгана три года плотником ишачил на стройке. Грязь, слякоть, холод, а зарплата с гулькин нос. Я перед ним — белая кость: электронщик на военном заводе, сложнейшие узлы к спутникам собирал. Всегда в тепле, в чистоте, и на зарплату не жаловался… Но начались новые времена, Паша бросил стройку, открыл свой кооперативчик, стал в новых домах замки врезать новоселам, двери обивать, балконы стеклить, полы циклевать. Дело пошло, росло, расширялось. Теперь у Паши два цеха деревообрабатывающих. Двери филенчатые вяжет, рамы, резные узорные наличники на окна делает: загляденье, из рук рвут, в очередь записываются за ними. Паша, когда дело ставил, исхудал, высох от недосыпания, постоянных переживаний, а теперь, когда наладилось, покатилось само, раздобрел, вальяжный стал: хозяин. Купил двенадцать соток земли в шестидесяти километрах от Москвы, заказал нижегородцам бревенчатый дом, баню. Он говорил, что мог бы сделать все своими руками, да времени жалко: дело упустишь.

А мои дела в перестройку под откос поползли: конверсия, завод залихорадило, заказов мало, работы нет. Пошли простои, перебои с зарплатой. И покатилось… Жена ноет, за кооперативную квартиру платить нечем, денег нет. Третий месяц зарплату не дают, а неделю назад объявили, что скоро цех на два месяца закроют. Куда деваться? Тоска! Безысходность! Сегодня по дороге на дачу поплакался Паше, излил душу, но не полегчало, даже мрачнее стал, особенно когда его дом с баней увидел. Паша в свое предприятие позвал, работы хватит… А что я у него буду делать? Замки врезать? Да я ни стамески ни топора никогда в руках не держал, не знаю с какой стороны к ним подходить. А гордость куда деть? В напарники, другое дело! Паша в напарники звал, когда открывал кооператив. Но я не поверил в его замысел, отшутился. А теперь… работать на хозяйчика? Паша — хозяйчик! Это вызывало усмешку и… зависть! Да, да зависть, что кривляться перед самим собой. Раньше я чувствовал свое превосходство перед Пашей, и он принимал это. Когда мы были вместе, мы знали, кто иголка, а кто нитка, и поступали соответствующим образом. Он тянулся ко мне, а не я к нему. Он звонил мне, искал у меня совета и поддержки. Звонил он теперь, пытался поддержать меня, но, то ли дело было во мне, то ли он был неуклюж, после его звонков уныние, безысходность, раздражение сильнее мучили меня. Иногда он, чтобы подбодрить, хвастался своими делами, не понимал, что его новые «Жигули» не могут поднять во мне духа, не могут заставить крутиться, заставить поверить в себя. Иногда мне приходило в голову, что жизнь повернулась ко мне боком, когда я женился, что Рая мой недобрый ангел. Я сам понимал, что это не так, что женитьба моя совпала с переменами в стране, Рая не при чем, она нежна со мной, любит меня по-прежнему, а раздражается из-за неуверенности, из-за неустойчивости будущего, из-за моей бездеятельности. Поэтому, когда я услышал о Никитине, о том, что он работает в отряде милиции особого назначения и помнит обо мне, меня сразу встряхнуло, обожгло мыслью, надеждой, что он поможет, поправит мою жизнь.

Я видел, как Рая с ревнивой грустью смотрела на Тамару, слушала, как она разговаривала с дочкой. У нас с Раей детей не было. Вначале меня это беспокоило, а теперь даже радовало: был бы ребенок, проблем, было бы больше.

Обедали у костра. У меня возникло, казалось, давно забытое настроение. Рая с Тамарой разворачивали свертки с бутербродами, раскладывали на газете, а я веселился, бегал за Таней, дочкой Паши. Она визжала, Рая притворно сердилась. Я видел, что ей нравится, что у меня такое настроение, чувствовал, что она поняла, что во время разговора с Пашей я принял какое-то решение. Может быть думала, что Паша уговорил меня пойти работать к нему, к чему она меня давно склоняла, говорила: поработай у него в цехе, втянешься, поймешь, что к чему, и он тебя начальником цеха сделает.

В машине, по дороге домой, я искал повод, чтобы заговорить о Никитине, но так, чтобы Паша не понял, что я хочу встретиться с тем и попроситься на работу. Паша непременно начал бы отговаривать. Он не терпел сержанта Никитина. И Рая, конечно, поддержала бы Пашу. Лучше поставить их перед фактом.

— А вы телефонами обменялись? — спросил я небрежно, как бы между прочим.

— С кем? — взглянул на меня Паша. Он, видимо, давно забыл о Никитине, ведь в лесу я не поддержал разговора о нем, показал, что мне Никитин не интересен.

— С Никитиным?

— А-а, — вспомнил Паша. — Записал для приличия. Кажется, я бумажку в бардачок сунул, посмотри, может, валяется еще. Выбросить хотел, да вместе выходили. Сунул туда… А зачем тебе? Ты что, звонить ему собираешься?

— Жизнь пестрая… Может, пригодится.

Я открыл бардачок, заглянул в него, покопался равнодушно, нашел клочок бумажки с цифрами.

— Этот?

— Забирай. Я, даже если приспичит, не позвоню.

Я молча и небрежно сунул в карман листок.

2

Позвонил в воскресенье, когда Рая ушла в магазин за хлебом.

Долго ходил по комнате, поглядывал на телефон, решал — стоит или не стоит звонить. В памяти стояло ущелье в Афганских горах, тропа, жара, и два неторопливо приближающихся афганца: один пожилой, с седеющей бородой, другой помоложе, чернобородый. Шли спокойно, уверенно, не скрываясь, не суетясь, издали чувствовалось, что мирные, к душманам не имеют отношения. Мы наблюдали за ними из-за камней. Я совсем недавно попал в Афган, а сержант Никитин был уже битым, обстрелянным. Когда афганцы подошли совсем близко, Он шепнул:

— Страхуй!

И выскочил из-за камней навстречу афганцам. Они остановились, не растерялись. Старший вытащил из-за пазухи документы и протянул Никитину. Он взял, отошел от них в сторону, чтобы не заслонять их собой от меня, и стал изучать документы. Я следил за афганцами. Они стояли молча, ждали, глядели на Никитина. Он проверил документы и вернул. Афганцы направились дальше мимо меня. Никитин стоял на тропе, смотрел им вслед, ждал чего-то. Когда они отошли от него шагов на пятнадцать-двадцать, Никитин неожиданно заорал:

— Эй, стой!

Я вздрогнул, не понял. Я видел, как афганцы недоуменно обернулись, и тотчас затрещал автомат Никитина. Старший взмахнул руками и осел на тропу, а младший успел кинуться в сторону, но споткнулся, упал лицом вниз и стал дергать ногой, осыпать камешки.

Я растерялся, сжал автомат в руке, ничего не понимая, смотрел испуганно, как Никитин кинулся к старшему и стал ощупывать его одежду. Перевернул на спину. Только теперь я догадался, что произошло. Стало стыдно и мерзко. У меня задрожали руки, и я отложил автомат в сторону, на камень, и рукавом вытер пот, заливающий глаза. Никитин подхватил под мышки старшего афганца, приподнял и попробовал волочить к обрыву. Афганец, видно, был тяжел, и Никитин сердито крикнул мне:

— Иди помоги!

Я, суетясь, грохоча ботинками по камням, подбежал к нему. Вдвоем мы подволокли афганцев по одному к обрыву и столкнули вниз. Стояли, смотрели, как поднимается пыль оттуда и затихает шум осыпающихся камней. Когда затихло, Никитин огляделся, подмигнул мне с усмешкой, достал из кармана пачку денег, отщипнул часть, не считая, и сказал покровительственно:

— Держи и помалкивай!

Я глядел на него, чувствуя отвращение. Меня тошнило от жары и запаха крови. Я еле сдерживал рвоту, дышал открытым ртом.

— Успокойся, держи… Они нас не жалеют.

Вечером, в тот день, я впервые попробовал анашу. Не понравилось, вырвало. Долго еще было мерзко, не хотелось видеть Никитина, слушать его болтовню, чувствовать покровительственное отношение.

Это воспоминание мешало, не подпускало к телефону.

Потом, в Афгане, я увидел и услышал еще не такое, привык и даже подружился с Никитиным. Не раз бывали в переделках, не раз выручали друг друга. Никитин был отчаянно смел. Казалось, совершенно не думал о том, что он смертен. Он никогда не чувствовал угрызений совести, не мучился, как я, когда приходилось жестоко убивать, и учил меня этому. Я оказался хорошим учеником. Год служили с Никитиным. Он раньше меня был призван в армию, и раньше вернулся на гражданку. Я ничего о нем не слышал и не знал, что он в Москве.

Я позвонил ему. Командирский, уверенный голос Никитина узнал сразу. Я назвался и услышал радостный рев.

— Серега, ты! Братушка! Ты где?

— Дома. Паша мне телефон дал, рассказывал о тебе с восторгом. Завидуем тебе. Только ты один делом занимаешься, — польстил я ему.

— Паша тоже не дремлет. Я видел, какая у него «девятка»! А ты на заводе? Он говорил, на сверхсекретном!

— Ага, на самые сверхсекретные сковородки переходам. Летающие. Безмоторные.

— А как же они без мотора летают? — хохотнул Никитин.

— При помощи катапульты. Ловкая рука жены называется. Последний писк науки и техники…

— Да-а, работа завидная, а я тебя хотел к себе переманить, — балагурил Никитин. — А тебя, видать, со сладкого места калачом не сманишь.

— А ты не калачом попробуй, а пряником. Может, получится…

Никитин запнулся, замолчал, видно, понял, зачем я звоню, и я догадался, что не так просто попасть в ОМОН.

— И ты пошел бы к нам? — почему-то вкрадчиво, но серьезным тоном спросил Никитин.

— За этим и звоню, — не стал я дипломатничать, ответил также серьезно.

— А как же летающие сковородки? — снова перешел на иронический лад Никитин. Видимо, принял решение.

— Обойдутся, переквалифицироваться неохота, — теперь уж хохотнул я.

— Ты, я думаю, знаешь чем мы занимаемся?

— Догадываюсь.

— Заходи завтра… Мы недавно парня потеряли. Поговорю, может быть, заменишь.

В понедельник я трижды рассказывал разным начальникам свою короткую биографию, с каждой встречей начальник был выше рангом. Заполнил анкеты и стал ждать вызова. Рае не говорил, хотел сказать, когда решится. Был уверен, что примут. Никитин сказал: если не судился, не привлекался, то стопроцентная гарантия. Я усерднее стал заниматься в секции каратэ, усерднее качаться дома. Уныние, грусть отступали. Надежда укреплялась. Никитин раза два приводил меня в спортзал, где тренировались омоновцы, познакомил с ребятами.

Известие о том, что я перехожу на работу в ОМОН, ошеломило Раю сильнее, чем я ожидал.

— Ты же сама твердила все время, что живем, как нищие, хоть в переходе с протянутой рукой становись, — оправдывался я, успокаивал Раю. — Теперь у меня зарплата в пять раз выше, чем на заводе… Ну, ладно, ладно, не на всю жизнь я в менты пошел. Станет на ноги завод, вернусь. Надо как-то перебиться трудное время, а то из квартиры выселят.

Еле успокоил. У самого на душе было тяжко. Но другого выхода не видел. Идти в охранники к какому-нибудь дельцу. Это еще хуже и гаже.

С Раей мы познакомились в цехе. Она тоже была лимитчицей, родом из Брянска, но уже получила постоянную прописку в Москве и стояла в очереди на кооперативную квартиру. Приехала сюда сразу после окончания школы. Квартиру мы купили через год после свадьбы. Это было в девяностом году, при Рыжкове, когда цены были еще божескими. Правда, тогда они нам не казались такими. Рая часто говорит, что с ужасом просыпается, увидев во сне, что мы еще не получили квартиры, а цены теперешние. «Ой, чтобы мы делали сейчас? Где брали деньги? Как бы жили? Квартиру не снять, не купить, не дождаться! Так бы и маялись по общежитиям!.. Ой, спасибо тебе, Господи!» — восклицала она. Рая любила нашу квартиру, торопилась домой. На работу и с работы мы вначале ездили вместе. Дома часто тряпочкой протирала подоконники, трубы, батареи. Она их любовно перекрасила еще до переезда, вытирала телевизор, полированную стенку, на которую мы работали больше года. Купив квартиру, Рая стала домашней: разлюбила ходить по кинотеатрам — дома телевизор есть, лежи да смотри, ругалась она на меня, когда я тянул в кино. Не любила гостей, и сама не ходила в гости. Хотела, чтобы и я всегда был дома, при ней. Очень жалела, переживала, что у нас до сих пор нет детей, побывала и в платных и бесплатных поликлиниках, где ей говорили, что у нее все в порядке, и теперь тянула туда меня, провериться. Я подумывал иногда, что будь ребенок, она бы переключилась на него, и мне было бы посвободней… Я был энергичным, непоседливым. Таким родился. Мне нужно было куда-то идти после работы, двигаться, разговаривать. Первый год после женитьбы, когда мы жили по общежитиям (комнату не снимали, копили на квартиру), чтобы побыть вдвоем, мы ходили гулять в парк, часто бывали в кинотеатре, иногда смотрели футбол на стадионе, где я мог наораться досыта. Тогда я был удовлетворен, у нас была цель — квартира, было, что ждать, к чему стремиться. В институт нас не тянуло. Зачем? Работа не пыльная, хлебная. Рабочие держались за нее, не перебегали, работали до пенсии. Гордились, что работают на космос, считали себя сливками рабочего класса. Правда, я не могу сказать, что был полностью удовлетворен работой. Слишком она была спокойной, скучной: уставал я не от нагрузки, а от монотонности.

Когда купили квартиру, нужно было приводить ее в порядок: перекрашивать, переклеивать, циклевать, лакировать, мыть, потом искать, выбирать мебель, вещи, нужные в хозяйстве. Кое-что нами было приобретено заранее, ждало своего часа в наших комнатах в общежитиях. Года полтора обустраивались. Счастливое было время! А потом наступил покой, диван, телевизор. Книжек мы не читали, не тянуло. Но две полки секретера книгами заставили, и Рая раз в неделю протирала их от пыли. Все чаще приходила грусть, думалось, скорее бы ночь да спать, иногда грусть становилась невыносимой, не грусть, а глухая тоска. Я выходил из комнаты, где лежала мягкая теплая Рая, шел на кухню, курил у окна, смотрел, как смеркается, темнеет дом напротив, как вспыхивают в окнах огни. Рая видела мою маету, не понимала, раздражалась. Ее тяготило только то, что нет и нет ребенка. Это ее мучило все сильней и сильней. Чем больше она раздражалась, тем меньше мне хотелось быть дома. Но работу заканчивали мы вместе — куда денешься. Я вспомнил, что в Афганистане я был хорошим бойцом, хорошо стрелял, дрался, и записался в секцию каратэ. Теперь я мог три раза в неделю появляться дома поздно, объясняя занятиями. Но по выходным были дома, смотрели телевизор, особенно криминальные передачи, в которых все чаще и чаще рассказывали о рэкетирах, о наемных убийцах, о коррупции и мафии. Я слушал со злорадством, как новоявленные мафиозные бизнесмены поедали друг друга. Особенно я любил подробности, слушал с каким-то наслаждением, представлял в красках, как бизнесмены поджаривают друг друга утюгами, кипятильниками.

Запах жареного человеческого мяса, запах крови я хорошо помнил с афганских времен, а уж видеть приходилось всякое, насмотрелся, привык. Быстро перестало вздрагивать в душе, когда нужно было убивать, и часто тянуло убивать зверски. Какое-то возбуждение, страсть неимоверная, неудержимая охватывала. После думал, зачем, без особой нужды ведь убил, и отмахивался, оправдывался: если не я его сегодня, то он меня завтра.

«Вести» и «Итоги» не мог смотреть без какого-то чувства гадливости, особенно эти чувства вызывали ведущие Киселев и Сорокина. Как они самозабвенно лгали! Как егозили перед властью! Я думал: сними штаны президент и подставь им задницу, с какой страстью они наперегонки кинулись бы ее вылизывать на глазах у всего народа! А потом детям и внукам рассказывали бы об этих самых счастливых минутах своей лакейской жизни… Мерзкая власть! Мерзкие людишки!

И потекла моя омоновская жизнь. Дежурил я всегда с Никитиным. Недели две промелькнуло без происшествий. В Москве постреливали, то тут то там вспыхивали мгновенные, как молнии, разборки между бандитскими кланами. Постреляют из автоматов, оставят два-три трупа в изрешеченной машине и исчезают. Или сообщат, очередного бизнесмена пристрелили. Но во время нашего дежурства ничего подобного не случалось пока. Если было, то в другом районе. Узнавали мы об этом, когда возвращались в отделение. Никитин деловито расспрашивал: какие машины участвовали? «Вольво» и «Форд»? А изрешетили какую? Выскакивали боевики из машины или стреляли из окон? А труп где, в машине или около? И делал вывод: понятно! Михась с Культей схлестнулись! Или сощурит глаза, подумает: это что-то новенькое — либо гастролеры, либо молодые подрастают. За всеми не уследишь!..

Тренировался я все эти дни усиленно, понимал, что не раз придется побывать в переделках, и знал из Афганского опыта, что жизнь моя будет зависеть от того, как ловко я буду владеть своим телом, от моей силы, уверенности в себе. Надо сказать, что за эти дни я стал собранней, бодрей, не валялся перед телевизором расслабленный и вялый, не зная, куда деть себя. Каждый свободный час я проводил либо в спортзале, либо в тире. Стрелял я хорошо. Сам удавлен был, когда в Чирчике, где начинал службу перед отправкой в Афган, стреляя из автомата в первый раз, выбил двадцать восемь очков из тридцати. Дважды в десятку влепил. Рука тверда и глаз остер! — смеялся я тогда. Мне нравилось стрелять, мне вообще нравилось делать то, что получается, нравилось, когда мною восхищаются. Я из тех, кто старается быть первым в том деле, которым он занимается. Поэтому мне легко было в Афгане, там я сразу нашел свое место. Меня уважали: я был смел, но не безрассуден, как Никитин. Никто не знал, что смелость моя была расчетлива. Конечно, меня могли убить в одном из боев, в которых приходилось участвовать, ведь дважды царапали пули. И оба раза был сам виноват: неточно рассчитал бросок от камня к камню. Волновался, торопился. Но это было в первые месяцы службы. И я был уверен теперь, что буду не последним в ОМОНе.

3

Никитина почему-то не любили во взводе. Нет, не то, чтобы не любили, а как-то отстраненно к нему относились. Я ни разу не видел, чтобы у него просили закурить. С ним неохотно тренировались рукопашному бою. Я думал вначале, что из-за того, что он командир взвода, неудобно стрелять сигаретку у начальства, неудобно ловким приемом укладывать на мат своего командира, но потом понял: нет, не из-за этого. Зато, обратил я внимание, когда надо поручить какое-то особо важное дело, начальство вызывало взвод Никитина, а если требовалась небольшая группа, то непременно ее возглавлял Никитин. Однажды я слышал, как полковник Лосев сказал: если Никитин взялся за дело, я спокоен. Никитин был ловок, быстр, энергичен, и все ему удавалось. Внешне он ничем не был примечателен. Худощавый, роста среднего, плечистый, но какой-то плоский, как бы сплюснутый. Узколицый, глазки небольшие, сидящие очень близко друг к другу. Носил темные усы под узким немного длинноватым носом, и чем-то отдаленно напоминал ястреба на стоге сена, всегда настороженного, готового вспорхнуть, и в то же время гордого, уверенного в себе, чувствующего свою силу, но понимающего, что находится он на враждебной ему территории. Здесь его боятся, но все же не лишне быть осторожным.

На машине своей он не ездил, летал. Страшно не любил пробки. Нервничал, выруливал на газоны, тротуары, объезжал. Вначале я подумал, что он выпендривается передо мной, хочет показать, какой он орел, и я с ехидным злорадством ожидал: сейчас долихачится, вмажется, долбанет впереди идущую машину, чирканет. Ничего, проносило. Его красная «девятка» на светофорах останавливалась чуть ли не в сантиметре от передней машины, проскакивала в немыслимую щель, иногда мне казалось, что машина по воле Никитина мгновенно меняет габариты, суживается, чтобы промелькнуть в щель и не царапнуть. Мастер!

И все же один раз мы попали в историю. Возвращались со службы домой и попали в пробку. Никитин быстро сориентировался, вылетел на трамвайные пути и погнал по рельсам к перекрестку. Впереди из-за деревьев видно было, как зажегся желтый свет, и Никитин придавил газ еще сильнее, стараясь успеть на зеленый одним из первых. В этот момент из-за тополя прямо под колеса шагнул мужик, не подозревавший, что по рельсам летит машина. Удар! Мужик переломился на капот и отлетел метра на два под соседнее дерево. Я ахнул, сжался, вцепился в ручку. Мы проскочили мимо, Никитин вильнул, объехал ноги сбитого мужика.

— Не ссы, спишут! — спокойно сказал он и поднял к лицу микрофон рации. — Четвертый, четвертый, прием!

— И когда отозвались, быстро заговорил:

— Преследую Мишку Векселя. Белый «Форд» номер…

— Он назвал номер несуществующего «Форда», но улицу, на которой сбили человека, правильно. И вдруг заорал:

— Куда, бля! — И выдохнул в микрофон. — Приехали!.. Человека сбил. Зови «скорую»! Срочно… Мужик, должно пьян, сволочь!

Никитин подмигнул мне, включил заднюю скорость и, глядя назад, покатил к сбитому человеку, возле которого начали собираться люди.

— Напишем объяснение, — быстро проговорил Никитин, — ехали домой, увидели Векселя, он в розыске, знаменитый бандюга, погнались, сбили. Вексель удрал.

Я молчал. Перед моими глазами все стоял, как бы переломившийся надвое мужчина. Жив ли он? Как мы сейчас выкрутимся? Свидетелей сколько.

Никитин остановился рядом с толпой, уверенно и решительно вылез из машины. Я тоже выкарабкался. Были мы в гражданской одежде. На нас смотрели настороженно, осуждающе и злобно. Могут побить! — подумал я. — И правы будут! Я чувствовал себя виноватым, не смотрел на лица людей, и поражался Никитину. Он вел себя так, как будто он, представитель власти, приехал на место происшествия, и не он, а ему должны давать отчет о содеянном.

— Ну-ка, не мешай! — решительно отодвинул он за плечо стоявшего на его пути парня, и тот покорно уступил. — Жив? — спросил Никитин, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мужчина лежал в пыли, неловко подвернув под себя руку. Я оцепенело смотрел на его закрытые глаза, серое лицо. Крови не было видно.

— Что ж ты, сука, гоняешь, где не положено! — злобно, яростно воскликнул мужчина в помятом пиджаке, высокий, сутулый, длиннорукий. Толпа колыхнулась, готовая поддержать сутулого.

— Тихо! — властно повысил голос Никитин и поднял руку. — Без истерики! Человеку помощь нужна. «Скорая» уже вызвана!.. Болдырев! — глянул на меня Никитин. — Проверь, жив ли? Я очнулся, встрепенулся, вспомнил, что в таких случаях проверяют пульс. Сам я этого никогда не делал, хотя в Афгане учили, как проверять пульс. Я присел на корточки перед лежащим мужчиной, взял за кисть вялую, теплую руку с длинными грязными ногтями и, скрывая отвращение, сделал вид, что щупаю пульс.

Толпа молчала. Уверенный вид Никитина ее подавил. Видимо, многие решили, что ему известно то, что неизвестно им, потому он так и ведет себя.

— Без сознания, — сказал я неуверенно, поднимаясь с корточек. — Должно быть сильный ушиб.

— Какой ушиб! — вновь резко и возмущенно воскликнул сутулый. — Я видел, как вы его шибанули! Все кости переломаны.

— Так, вы свидетель! — сурово глянул на него Никитин. — Прошу не уходить до приезда милиции, — обратился к толпе. — Кто еще видел, как дело было? Прошу остаться.

— Да я свидетель! Я видел! Я не уйду. Я непременно расскажу…

— Отлично, — перебил его Никитин.

— Те будет отлично, гад! Ты доскакался… — с ненавистью глядел на него, возбуждал себя сутулый.

— Без истерики! — снова властно и уверенно поднял руку Никитин. — Выпил, не выступай!

— Это ты пьян, собака!

— В милиции разберемся, — прошил его взглядом Никитин и отвернулся, быстро окинул взглядом начавшую редеть толпу. — Еще раз прошу свидетелей остаться!

Подъехала «скорая», за ней гаишники. Никитин представился им. С ними он тоже вел себя так, словно это не он сбил человека, а просто был свидетелем происшествия. Мужчина так и не пришел в сознание. Его унесли в машину и «скорая» укатила, включив сирену. Никитин спокойно подписал протокол, кивнул мне, чтобы я садился в машину, и мы по трамвайным рельсам двинулись дальше к перекрестку. — Козел поганый! — матюкнулся Никитин, имея в виду сбитого мужика. — Нажрался, паскуда, шары под лоб, и прется, погань!

Видно было, что он ничуть не считал себя виноватым.

— Давай заедем ко мне, шлепнем по грамульке… Ты у меня еще ни разу не был… Как ты с женой живешь? — вдруг спросил он. — Не выступает?.. У меня вышколенная.

Я глянул на него недоуменно: неужели происшествие нисколько не задело его? Неужели не волнует ничуть — останется ли жив мужчина или умрет? Он понял меня и скривил губы в усмешке.

— Брось ты! Успокойся… Алкашом меньше, алкашом больше.

— Но мы же полностью виноваты, — пробормотал я, деля с ним вину.

— Послушай, запомни: люди делятся на тех, кто всегда виноват, чтобы ни произошло, причастен он к этому или нет; и на тех, кто никогда ни в чем не виноват, чтобы ни сделал. Каждый выбирает сам, к кому ему относиться. Понял? Так что выбирай… Я тебя всегда относил к тем, кто не виноват. Видел в Афгане. В ОМОНе не должно быть виноватых! И учти, не будет… Мы отряд особого назначения! Особого!

4

В квартире Никитина, после его короткого звонка, послышались поспешные шаги. Открыла молодая женщина, худая, нервная на вид. Она растерянно и как-то загнано глянула на мужа, на меня и осторожно и неуверенно взяла из руки Никитина его резиновую дубинку, словно она была раскаленная, и женщина боялась обжечься. Одежду Никитин всегда носил гражданскую, в форму переодевался на работе, но дубинку всегда возил с собой. И меня приучил к этому.

— Как всегда! — быстро и строго кинул Никитин жене, и она мгновенно слиняла из коридора. Уходила быстро, не оглядываясь, но даже спина ее выражала застарелую ненависть, презрение к нам и бессилие изменить свое положение.

Я нагнулся разуваться.

— Не надо, вымоет, — остановил меня Никитин.

— Слякотно на улице, — глянул я на него неуверенно.

— Вымоет, вымоет… Пошли.

Жена Никитина, с которой он меня так и не познакомил, вынимала из холодильника заливную рыбу в казенных алюминиевых розетках, капусту. На столе уже стояла початая бутылка водки. Делала она все молча и не глядя на нас. Я понял, что не смотрит она нас потому, чтобы муж не смог прочитать в ее глазах ненависть и презрение к нему. Видимо, за это он карал ее строго. Достала котлеты в маленькой миске и глянула на мужа. В глазах ее на мгновенье мелькнуло и скрылось вглубь страдание и тоска.

— Не надо, — протянул он недовольно. — Холодные поедим. Будешь толочься тут…

Накрыла она стол мгновенно и исчезла из кухни. Никитин взялся за бутылку, начал разливать в две рюмки.

— А она? — глянул я на Никитина.

— Перебьется… Целыми днями дома торчит. Ты не обращай внимания. Бабы должны знать свое место и не мешать, — твердо сказал он. — Иначе никакого порядка… Ну, давай, вздрогнем!

Выпили, потянулись к капусте.

— Так вот, запомни, — заговорил Никитин. — Как только ты поймешь, прочувствуешь, что ты частичка отряда особого назначения, мир у тебя в кармане: ты хозяин! И все вокруг виноваты перед тобой, а ты не перед кем. Понял? Думаешь, я бы стал тебя тащить в ОМОН, если бы не видел в Афгане? Думаешь, к нам просто попасть? Не-ет. Не просто. Но моя рекомендация… — Он замолчал на мгновение, видимо, искал, с чем сравнить свою рекомендацию и закончил: — это моя рекомендация! Ты еще увидишь…

— Уже вижу.

Я действительно знал, что это не просто похвальба, так оно и есть. Но зачем он это говорит? Мне не совсем приятно было слышать его слова. Они снижали тот образ Никитина, который сложился у меня, делал равным мне. Лучше бы я по-прежнему глядел на него чуть вверх, не знал его слабостей.

— Ты молодец. Из тебя выйдет толк… Я чувствую… Только зачем ты на завод полез? Что ты там потерял?

— Общежитие там… Кооператив…

— Так и у нас общежитие. Надо бы сразу к нам… Но ничего и сейчас не поздно. Сейчас наше время, хорошее время… Давай еще по одной…

Никитин брал вилкой котлеты из миски, аккуратно отрезал ножом кусочек, неспешно отправлял в рот и говорил. То, что говорил он, было мне интересно. Я слушал, поддакивал, вставлял словечко. Мне было жаль, что я раньше не встретил Никитина, жаль, что бестолку потерял годы на заводе. Никитин видел, что мне интересно и продолжал говорить:

— На заводе ты с железками работал. На людей, должно, и внимания не обращал. Не к чему! А у нас работа с людьми, знать их ты обязан. Человек — это не холодная железка, это мудреная штука, хитрая тварь! Каждый свою роль играет. Ну, это ладно, хрен с ним, пусть играет, главное что, каждый скрыть старается, какую он роль играет, сбить столку. К примеру, наши правители, видал, как нам баки забивали, борцами с привилегиями выступали, за народ, за Россию!.. Плевали они на Россию, взяли власть и такие себе привилегии напридумывали, что коммунякам не снилось. Сбили с толку народ. А если б они прямо заявили: власти хотим, чтоб нам и нашим деткам жилось хорошо за счет народа, кто б тогда за них голосовал? Не-е… Да-а, жизнь игра!.. Взять Пашу, дружка твоего. Играет простачка такого открытого, бери меня голыми руками. Простачок с мордашкой положительного героя. А сам хитрющий. Кулак! Видал, как быстро приладился к обстановке: машина, дача, большим миллионером, наверно, втихаря стал. Плевать ему на все кроме собственного кармана. Хомячок, все за скулу прячет, про запас. Его бы я никогда не взял к себе, с ним ухо востро держи… А ты свой, с тобой я спокоен, за спину не беспокоюсь — прикроешь!

Эти слова я слушал с благодарностью. Мне приятно было слышать, что я свой, и думал, что действительно, Паша хоть и простачок на вид, а хитрющий, все под себя гребет. Как же я сам на это не обратил внимания? Кулачок — единоличник!

— Слышал, должно, легенда есть, что душа человеческая не умирает, а в какого-нибудь зверя переселяется и наоборот, — говорил Никитин. — Если это так, то мы с тобой волки, санитары леса. — Никитин обвел рукой вокруг себя. Я понял, что под лесом он разумеет всю нашу жизнь. — Волк благородное животное, сильное, смелое, решительное. Никого не боится. Лучше быть волком, чем зайцем или крысой. Наш полковник Лосев типичная крыса. Крыса из самых поганых… — сказал Никитин с огорчением. Я удивился, полковник Лосев скорее походил на лису, чем на крысу, но уточнять не стал, лишь кивнул, соглашаясь. Никитин знал его лучше. — Волк волка не тронет при любой голодухе, а крыса с удовольствием сожрет крысу… Поганое животное!

Бутылку мы допили потихоньку, и Никитин проводил меня до порога. Я был доволен разговором, доволен, что Никитин принял меня за своего, и благодарен был ему за хорошие слова обо мне. Жена его не показывалась, и я вообще забыл о ней, будто ее и не было. По дороге домой вспоминал разговор, думал с гордостью: да, мы волки, санитары, должны решительно очищать нашу жизнь от нечисти. Мне хотелось походить на Никитина, быть таким же подтянутым, молодцеватым, не сомневающимся ни в чем, быть уверенным, что все, что ни делаю я — хорошо!

Домой пришел в хорошем настроении, чувствуя себя сильным, уверенным, чмокнул Раю в щеку, подхватил на руки. Она у меня маленькая, легкая, пушинка. Раньше и до свадьбы и после я любил носить ее на руках. Когда квартиру купили, на руках занес по ступеням на наш седьмой этаж. Но давненько что-то я ее на руки не подхватывал. Вдохновения не было.

— Выпил? — спросила Рая, глядя на меня сверху. Видно было, что она довольна, что я снова взял ее на руки.

— У Никитина был.

— Чей-та?

— Мы мужика на машине сбили…

— Какого мужика?

Снова вспыхнуло в памяти, как мужчина переломился от удара и отлетел под дерево. Я о нем совсем забыл! Жив ли он? Чему же я радуюсь?

Я медленно спустил Раю на пол.

— Чепуха! — отмахнулся я от сбитого мужика. Я-то причем. Ни в чем мы не виноваты, глядеть надо куда идешь.

— Спьяну чудак один под машину сунулся. Стукнули маленько, а потом Никитин к себе позвал. Посидели немного, поговорили… Он хороший мужик, — начал я раздеваться, снимать куртку. — Даже не ожидал. Хорошо посидели.

— А жена у него кто?

— Знаешь, — вспомнил я наконец про его жену. — Странная она у него какая-то. Ни слова не произнесла. Собрала на стол, — шмыг в комнату и тишина! Будто ее и нет. Может, больная какая…

— Надо гвоздик прибить, вот сюда, — указала Рая на стену возле шкафа, — для дубинки твоей, видишь? — взяла она резиновую дубинку, которую я поставил в уголок, и прислонила к стене. — Хорошо, тут ее место.

— Правильно, — согласился я и снова подхватил жену на руки и понес на кухню. — Ох, скоро мы заживем, заживем, — уверено говорил я, любуясь, как прежде, смуглым лицом Раи, каким-то татарско-азиатским, может быть, из-за разреза глаз и широких скул.

5

Ехали на двух машинах. Молчали. Все уже обговорено, каждый знал, что делает. В такой операции я участвовал в первый раз. Возле дома одна машина отстала, а наша подъехала к подъезду под самый козырек, чтобы из окон не было видно нас. Мы быстро вышли из машины и сразу — в подъезд. Слышно было, как подкатила другая машина, и нас догнали еще два омоновца. Возле лифта осталось четверо, а мы с Никитиным побежали наверх по лестнице. Трехкомнатная квартира была на пятом этаже. Никитин бежал мягко. Только похрустывание песка слышалось под его ногами на давно немытой лестнице. Я тоже старался не топать, пружинить. Дом был шестнадцатиэтажный. Планировка и дома, и квартиры были нами изучены хорошо. Они были такими же как и в моем доме, только у меня была двухкомнатная квартира. Вход на этаж с лестницы вел через балкон на лифтовую площадку, а оттуда в коридор к дверям в квартиры. На балконе нам встретился невзрачный на вид паренек. Он быстро глянул на меня, на Никитина и вдруг пробурчал негромко: — Пять и две! — и пошел дальше. Казалось Никитин даже не взглянул на него, проскользнул в дверь к лифту. Там остановился. Слышно было, как шумел, поднимался лифт. Подъехали оставшиеся внизу омоновцы. Никитин первым осторожно шагнул в коридор, который был длинным и узким, с двумя бетонными выступами. За них можно было спрятаться во время стрельбы. Двери двух квартир с торцов напротив друг друга. Остальные восемь располагались вдоль коридора не напротив, а вразбежку. Это хорошо, начнется стрельба, соседи не пострадают.

Мы подошли к двери, остановились поодаль, прислушались. Обычная дверь, оббитая коричневым дерматином, с глазком. Шляпки гвоздей, когда-то блестящие, потускнели. Из соседней торцевой квартиры доносилась музыка, радио включено. А за нужной дверью слышен был отдаленный говор, спокойный. Женский смех раздался и писк: — Ай! — Потом возглас отдаленный: — Да не ту ставь! Надоел твой Джексон! Давай лучше наших! — Послышалась музыка. Запела Валерия.

На кухне сидят, подумал я, представляя план квартиры. Справа от входной двери была большая комната, почти напротив входа — поменьше, потом кухня, а за нею самая дальняя и самая маленькая. Никитин глянул на Николая Сучкова, рослого рыжего омоновца, и кивнул. По инструкции мы должны были позвонить, представиться и потребовать открыть дверь. Звонить должен был Сучков. Если не откроют, мы должны были выбить дверь, ворваться в квартиру и задержать преступников, членов бирюлевской группировки. Среди них двое особо опасны. Оба в розыске за неоднократные убийства. Хорошо вооружены, дерзки, стреляют, не задумываясь. Готовы на все. Кто еще с ними неизвестно. Ясно было, что дверь не откроют, начнут стрелять. Сучков вытащил пистолет и вместо того, чтобы подойти к звонку, шагнул к противоположной стене и встал рядом с Никитиным, который тоже держал в руке пистолет. Их теперь должно очень хорошо видно в глазок из квартиры и легко можно расстрелять. Дверь простая, не бронированная. Я тихонько сдвинул предохранитель своего пистолета и плотнее прижался спиной, бронежилетом, к стене. Никитин с Сучковым напряглись, сжались, и вдруг одновременно взлетели в воздух и одновременно врезали ногами в дверь. Раздался страшный грохот, дверь вместе с коробкой рухнула в коридор. Никитин отскочил от пола и прыгнул в квартиру, откуда клубом выбило пыль. Сучков за ним, я следом, в пыль.

— Сидеть! — рявкнул Никитин. Треснули один за другим два выстрела.

Я налетел в тесном коридоре на Сучкова, отскочил к шкафу, кто-то меня сзади толкнул. Я видел сквозь пыль, как в кухне Никитин бьет парня, вскочившего с табуретки, рукояткой пистолета по голове, видел, как Сучков стреляет в кого-то из коридора и бросается к Никитину на помощь, заслоняет на мгновенье от меня то, что происходит в кухне. Я снова кинулся следом, готовый в любую секунду стрелять. В кухне визжала женщина, и казалось, что там кишмя кишат люди. Я охватил всю кухню взглядом: увидел, как Никитин вывернул назад к лопаткам руку сидевшего за столом парня, схватил его другой рукою за длинные волосы и ударил лицом о стол, о тарелку с колбасой. Тарелка разлетелась вдребезги, на осколки брызнула кровь. Никитин отшвырнул за волосы парня к стене, и тот вместе с табуреткой полетел на пол прямо на своего приятеля, неподвижно лежащего у холодильника; увидел, как Сучков пытается вывернуть руку у крепкого парня, пытается сломать его на плиту, но парень силен, сопротивляется; увидел, как, забившись в угол у окна, рядом с полусорванной шторой, округлив глаза от безумного страха, визжит девчонка, другая скрючилась на полу у стола рядом с лежащей на боку табуреткой и сжимает свою голову руками; увидел, как на Никитина с вилкой, как с ножом, в руке бросился смуглый худощавый парень с тонкими усами, но споткнулся о сидевшую на полу девчонку, опустил на мгновенье руку с вилкой, и Никитин резко ткнул ему в переносицу пистолетом и ударил ногой в пах; увидел, как на Сучкова кинулся пятый парень, я увидел его сзади, увидел его лысоватый затылок, и резко ударил в шею, но почувствовал, что удар в суете не получился парень ловко развернулся ко мне и умело выбросил руку навстречу. Я еле увернулся, присел и, выпрямляясь, сильно и резко ткнул стволом пистолета в живот, ударил носком ботинка по голени, схватил рукой за волосы, намереваясь вмазать его лицом о свое колено, но волосенки его выскользнули из руки, и он успел ткнуть меня ножом в живот, в бронежилет.

— Стреляй! — услышал я крик Никитина, понял, что это мне, и врезал парню по руке с ножом, выбил и тут же вмазал по горлу. Парень откинулся назад, обмяк. Я легко вывернул ему руку за спину и достал наручники.

Все было кончено мгновенно. Окровавленные парни в наручниках рассажены вокруг стола.

— Ух ты, Сорока! Как ты здесь оказалась? — только теперь Никитин обратил внимание на девчат. Та, что сидела на полу, оказалась молоденькой с симпатичной маленькой мордашкой. Она не так уж сильно была напугана, перебралась в угол к окну к своей визжавшей ранее подружке, которая с прежним страхом в глазах всхлипывала. Никитин обратился к ней. Девчонка перестала всхлипывать, взгляд у нее стал осмысленным. Она взглянула на Никитина и вдруг икнула.

— Сопли утри!.. Опять с друзьями отдыхала? И сколько же у тебя таких друзей? А?.. Ишь какой лысенький помидорчик, — потрепал Никитин по лысому затылку того, которого я скрутил. Лысый крутанул головой, вывернулся из руки Никитина и зло, с ненавистью поверженного, выдавил из себя:

— Отстань, мент поганый!

— Ну да, я мент поганый, даже книжечка такая есть, сам видел, дорогущая, — ехидно ответил Никитин. — Я поганый, а ты холе-есенький мальчик, ну прямо рождественский ангелочек… — И вдруг глянул на меня и сказал совсем другим тоном. — Зря ты его не шлепнул! Это бандюга из бандюг. Троих собственноручно угробил. Это только, что нам известно. А суд у нас гуманный, выйдет из тюряги скоро мальчик холе-есенький и еще не один раз кровь пустит!

— Я те запомнил, мент! Считай себя в могиле.

— Вишь, как? — опять обратился ко мне Никитин. — Ох, как он дурно на шваль свою влияет. Ох, как дурно!.. А ну, встать! — гаркнул на лысого.

Тот не шевельнулся.

Никитин ухватил его за руку, попытался поднять. Лысый не поддался.

— Помоги-ка, оттащим его в комнату, а то он дурно на лакеев своих влияет. А ну пошли!

Мы подхватили под руки сопротивляющегося лысого и поволокли в дальнюю маленькую комнату. Там швырнули на пол, и Никитин зачем-то расстегнул наручники на его руке, достал пистолет и легонько постукал стволом по лысому затылку:

— Поднимайся, поднимайся, теленочек! — Лысый стал медленно подниматься, опираясь руками о паркетный пол. По ком это могила плачет, а? — ласково спрашивал Никитин, отступая от лысого и поднимая пистолет. — По ком она, родная, убивается? Кто же это сейчас умрет? И никто не узнает где могилка его?

Когда лысый выпрямился, позвякивая наручниками, висевшими на одной руке, Никитин заорал:

— Смотри, он снял наручники! — И тут же дважды выстрелил в голову лысого.

В двери комнаты мгновенно появился Сучков с пистолетом в руке.

— Вот шустрый, гад! Как он их расстегнул? — говорил Никитин, наклоняясь над упавшим на бок лысым. Ну, ловок! — Он снял наручники и с другой руки лысого и пошел на кухню, подмигнув мне. Там сказал с восхищением переставшей всхлипывать девушке: — Ну, бля, у тебя, Сорока, и дружки! На ходу подметки рвут… Как он их расстегнул, не пойму! — Никитин кинул наручники на стол и глянул на нас. — Ну что, операция завершена! Пора докладывать…

6

— Славно поработали, можно отдохнуть… — сказал мне Никитин вечером. — Заглянем в кабачок?

— Рад бы, да у меня в кармане только вошь на аркане, — засмеялся я.

— Угощаю. Мне должок сегодня вернуть обещали.

Мы чувствовали себя удовлетворенными, возбужденными, и не хотелось возвращаться домой, в уют. У ребят из бирюлевской группировки мы изъяли два автомата, несколько гранат, пистолеты, наркотики. Улов хороший. Но главаря не взяли. Не было среди них. Да и кроме этих пятерых только в бирюлевской группировке было не менее ста человек, а сколько таких бандгрупп по Москве. Бирюлевская небольшая, недавно сформировавшаяся. Не успела глубоко пустить корни. Есть покрупней, покрепче, поизворотливей, на которые работают не только банки, финансовые компании, но и газеты, телевидение, даже члены правительства. Их расколоть сложнее.

Юркая наша «девятка» тормознула у Рижского рынка, и Никитин кинул мне: «Айн момент!» — и вальяжно, уверенно зашагал, скрылся за ларьками.

Вернулся скоро.

— Усе в порядке… А ты боялся! Погнали, а то девочки заждались…

— Какие девочки? — не понял я.

— Хорошие. Мы плохих не держим…

В небольшом ресторанчике на Садовом кольце неожиданно встретились нам те самые две девахи, которые были с бирюлевскими бандитами. Мы их отпустили из милиции часа два назад. Они вдвоем сидели за столом накрытом на четверых. Никитин направился прямо к ним, подошел, заговорил восхищенно:

— Сорока, прелесть моя, как ты похорошела за этот час!.. Знакомьтесь, это мой друг Серега, — указал он на меня. Я ничего не понимал, улыбался недоуменно. — Садись, садись, ты не дома, — говорил Никитин мне, усаживаясь за стол. — Это перед женой ты будешь стоять так, когда сегодня в полночь заявишься… Ничего, объяснишь, работа такая, поймет… А не поймет, по ушам, — подмигнул он девочкам и познакомил, указал вначале на ту, что называл Сорокой: — Лора и Лара! — Девочки улыбались, а Никитин балагурил, по-хозяйски разливал по бокалам шампанское.

Я ничего не понимал. «Неужели они нас ждали? Зачем?» В милиции я считал, что Никитин знает этих девах потому, что неоднократно задерживал, как проституток. Они не скрывали свое занятие. Внешне они не походили на развратных девах. Были молоды, не вульгарны, не было того налета пошлости на лицах, игривых взглядов, что, по моему мнению, отличало проституток от нормальных девчат. Я думал, что пошлый налет стер с их лиц испуг, но и здесь в ресторане, где они были как бы на своем рабочем месте, я их не принял бы за проституток. Обычные девчонки. Лора-Сорока, краснощекая, с маленьким носиком, пухленькая, кругленькая, чувствовалось, что еще года два-три и она станет толстенькой, если, конечно, следить за собой не будет. Лара худощавей, повыше ростом. Мордашка у нее помилей. Она понравилась мне больше, может, потому, что я не люблю мягких, пухлых, они меня не возбуждают. Впрочем, я вначале считал, что Никитина они как девочки не интересуют, у него с ними какие-то свои дела, но он быстро все поставил на свои места.

— Ну что, девочки, отдохнем от трудов неправедных, развеемся. Квартирка свободна?

— Дожидается, — ответила Сорока.

— Отлично! Давайте встряхнемся. За вас, мои милые, — потянул он к ним свой бокал. — Лара сними стресс с Сереги. Он в первый раз был в деле. Разволновался.

— Новичок? Я бы не подумала, и не страшно было? — спросила Сорока.

Я усмехнулся, пожал плечами.

— Это он у нас новичок. Да в постельном деле дилетант. Надеюсь Лара его обучит… А крови он давно уже нанюхался, — засмеялся Никитин. Он увидел официанта, проходившего мимо, и позвал: — Васек, собери-ка нам на четверых с собой!

Васек глянул на меня и кивнул.

— И не потанцуем? — спросила Сорока. — Там натанцуемся.

В квартире мы выпили хорошо. Девчата не отставали от нас. Я молчал, не знал, что говорить в таких случаях, не знал, не представлял, как мы перейдем к делу. Лара сидела напротив, от выпитого вина она раскраснелась. Каштановые кудряшки ее упали на лоб, щеки. Она изредка отбрасывала их назад, улыбалась мне и молчала. Я мечтал, представлял, как буду целовать ее милую мордашку. Никитин все говорил, говорил. Сорока смеялась, играл магнитофон. Я не слышал ни Никитина, ни музыку, видел только Лару, нестерпимо хотелось прикоснуться к ней.

Никитин отчего-то захохотал, выхватил Сороку из-за стола, и они начали, дурачась, танцевать, потом Никитин сгреб ее в охапку и понес из комнаты. Мы проводили их взгядами, и я тут же потянулся через стол к руке Лары. Она взяла меня за руку и повлекла к себе на диван. Я, не выпуская ее руки, встал, обошел вокруг стола и опустился рядом.

То, что было потом, я вспоминал всегда со стыдным блаженством. Это было ни капельки не сравнимо с тем, что я испытывал с женой. Я не подозревал, что такое может быть, что такое блаженство существует на земле. Порой я забывал обо всем, я превращался в само наслаждение. И казалось, что блаженство это длится вечность. Я даже не знаю с чем можно сравнить то, что я испытывал. С женой у меня все было просто и элементарно. Когда я смотрел порнуху, я думал, что играют актеры, ахают, охают, а сами не чувствуют ничего, только для того, чтобы возбудить зрителей. Лара проделывала со мной то же самое, и я чувствовал себя сумасшедшим, готов был не только охать, но и визжать, кусать ее. Это было безумие! Мне захотелось заплакать, когда все кончилось. Она понимала мое состояние и была довольна, удовлетворена, а я мечтал отдать за нее жизнь. Так я ее любил! Мне казалось, что все, что было до нее, такой пустяк, ничего не значащий пустяк, что я готов был быть ее рабом, слугой, башмаком, тем, чем она пожелает, лишь бы быть рядом, лишь бы, хоть изредка, испытывать то, что я испытал. Господи, неужели это было со мной?..

По дороге домой я дремал рядом с Никитиным.

— Ну как? — спросил он, когда мы отъехали.

— Я твой раб, — только и ответил я.

— Не преувеличивай, — засмеялся он. — Они хорошие телки. Знают свою работу.

— Не опошляй, — буркнул я, улыбаясь. — Если это работа, то что же тогда блаженство?

— У них блаженная работа, — хохотнул Никитин.

Пришел я домой в третьем часу ночи. Я старался держаться твердо на ногах, чтобы Рая не заметила, что я пьян. Но разве скроешь? Она сразу поняла, спросила:

— Что с тобой? Откуда ты?

— С работы, — буркнул я. — Привыкай. Я же тебе сказал, как расшифровывается слово ОМОН — отряд милиции особого назначения. Поняла? Мы сегодня брали бандитов…

— И пили с ними, — перебила Рая.

— Не с ними… Между прочим, один из них меня шарахнул ножом в живот. Если бы не бронежилет, я бы с тобой не разговаривал. А ты бурчишь — выпил! После этого разве не выпьешь.

— Ладно. Ложись спать, завтра разберемся, — недовольно буркнула Рая и ушла в спальню.

Я довольный, что скандал заглох, потихоньку разделся, ополоснулся под душем и влез под одеяло к жене. Я чувствовал, что она не спит, молчит. «Ну и ладно, ну и хорошо! — подумал я, засыпая.

7

Позвонил Паша. Голос у него был неспокойный, взволнованный. Звонил он в первый раз после того, как я сказал ему при встрече, что устроился на работу в ОМОН к Никитину. Он отнесся к этому без энтузиазма.

— Если другого выхода не было, то что ж… Тебе жить. И вот теперь звонок, взволнованный голос:

— Надо встретиться, совет нужен…

— А что случилось?

— Не по телефону.

В первый раз договорились встретиться не дома, не в конторе его, а на улице. Паша был растерян, хмур, начал с того, что беспокоило.

— Пришли рэкетиры, — сказал он, беспомощно разведя руками. Лицо у него было такое, как будто он хотел заплакать. — Я их ждал, я их все время ждал… С первого дня… Три года не было. Думал, я для них не интересен. Мелкая рыбка… Но вот появились. Пришел… Я их другими представлял, а этот… костюмчик, галстучек, ботиночки. Я думал, клиент. А он говорит вежливо: пора платить! Дело встало на ноги, прибыль пошла… десять процентов нам. А где я их возьму? — вскричал Паша. — У меня чистая прибыль десять процентов! Отдать им — все, закрывай дело. Никакого развития… Они мне рассказали, где и во сколько гуляет моя жена с Татой, — чуть не всхлипнул он.

— Погоди, успокойся, — перебил я. — Что они сказали? Когда придут? Что ты должен делать?

— Дали три дня. Послезавтра в два часа я должен дать ответ.

— Придут или позвонят?

— Придут.

— Хорошо, успокойся, что-нибудь придумаем. Вечером позвоню!

Я рассказал Никитину о нашем разговоре: надо как-то помочь Паше, это наша прямая обязанность. Я предложил сделать засаду в конторе у Паши и взять рэкетиров с поличным, взять официально.

— Значит, созрел Паша, — засмеялся Никитин. — Я говорил, хитрющий страсть! Мы перед ним простаки.

— Смешного мало, — сказал я, не понимая такой реакции Никитина.

— Погоди, не суетись. Не надо пока ничего официального. Сами встретим.

Через день полвторого мы были в конторе Паши. Договорились, что он будет держать в кабинете своего зама до прихода рэкетира. Когда появится гость, Паша отпустит зама. И как только он выйдет из кабинета, туда направимся мы с Никитиным. Зам Паши не был посвящен в наши планы.

В приоткрытую дверь кабинета главного инженера, где мы сделали засаду, был виден вход в приемную Паши. Главного Паша отправил в цех. Мы видели, как вошел в приемную зам, как ровно в два часа мелькнул в двери серый костюм молодого паренька с аккуратно причесанным комсомольским затылком, и тотчас же из приемной вышел зам.

— Пора, — шепнул я.

Мы быстро вошли в приемную, и ни слова не говоря секретарше, сказавшей нам строго, что Павел Григорьевич занят, направились в кабинет. Когда мы увидели рэкетира, как две капли похожего на комсомольского работника советских времен: чистенький, аккуратненький, причесанный, улыбающийся, вообщем, свой парень, я сразу почувствовал замешательство во взгляде Никитина.

— Боря, каким ветром? — радостно поднялся парень навстречу Никитину.

— Таким же, что и тебя, — ответил Никитин, кисло улыбаясь.

— Не понял… Не может быть… — растерялся парень. — Странно!

— Пошли объясню, — сказал Никитин и сразу направился к выходу, кивнув мне: — Погоди здесь.

Парень за ним.

Мы остались в кабинете. Ни я, ни Паша ничего не понимали. На вопрос Паши: они, что, знакомы? — я только пожал плечами: придет, объяснит. В действиях Никитина я многого не понимал. На мои вопросы он часто отвечал: погоди, успеешь узнать, рано тебе еще! Или — лучше тебе этого не знать, бессонница мучить не будет. Я сам догадался, что проститутки Лора с Ларой работают на него, его осведомители.

Чем он их купил или прижал, непонятно, только они преданно информировали его о преступниках, с которыми соприкасались. Теперь мне ясно было одно, что с этим рэкетиром Никитин знаком, имеет с ним какие-то отношения. Вернулся Никитин один, мы с Пашей вздохнули облегченно: дело кончилось быстро и миром. Но мы ошиблись.

— Вообщем так, — сказал Никитин Паше. — Никто тебя разорять не собирается. Дело у тебя идет в гору, рано или поздно охрана понадобится. Без охраны нет процветающих фирм… Внесешь в штатное расписание отдел охраны и возьмешь троих на работу. Будешь платить им по десять минимальных окладов.

— По десять! — воскликнул Паша скорбно.

— Всего по десять! Они хотели по тридцать… Имена охранников тебе сообщат… Ты очень легко отделался. Очень! — подчеркнул Никитин. — И плати исправно. Понял?

— Почему нельзя было их взять? — спросил я, когда мы сели в машину.

— Всех не возьмешь, — хмуро откликнулся Никитин таким тоном, что я понял: лучше не углубляться.

8

Дома за ужином черт дернул меня рассказать Рае о поездке к Паше.

— Я тебе говорила, я тебе всегда говорила: Никитин твой сволочь. Он весь опутан мафией, по уши в дерьме, — быстро сказала Рая с ненавистью в голосе.

— Ты еще так влипнешь из-за своего Никитина, попомни мои слова!

— Брось заводиться! Чего ты снова… Хороший парень…

— Хороший… — перебила Рая, раздражаясь сильней. В последние дни она слышать не могла о Никитине. — Да этого хорошего поганой метлой надо гнать из милиции. И выгонят, выгонят! Вот увидишь! А выгонят, он сам банду соберет, грабить пойдет. А ты будешь у него помощником.

— Чего плетешь, ты понимаешь, что ты плетешь, — начал раздражаться я. — Подумай хоть капельку, — постучал пальцем я себе по лбу. — У тебя жизнь, что ли, стала хуже с появлением Никитина?

— Хуже! Хуже! — выкрикнула Рая. — Покоя нет! Покой не стоит твоих денег!

— Это у тебя покой был, а я готов был в петлю лезть! — заорал я, не сдержавшись.

— Ага, плохо тебе на диване лежалось! — ехидно сказала Рая, покачивая головой.

— Да, да, плохо! Я впервые сейчас человеком себя почувствовал. Меня везде уважают! А дома — вонь! Хоть не приходи…

— А ты и не приходишь, я тебя раз в неделю — вот так — вижу! Задания у него каждую ночь. Как связался с Никитиным, так дома ему говном запахло…

Она меня достала совсем, и я не выдержал, взорвался, заревел:

— Да заткнись же ты!.. Дай пожрать! Чего ты развонялась…

— Это ты воняешь, ты! — с ненавистью глядела на меня Рая. — Каждую ночь от тебя перегаром за версту несет! Хоть в постель не ложись с тобой…

— И не ложись, не ложись! — орал я. В запале у меня сорвалось, что не нужно было говорить. — Тебе там делать не хрена! Бревно!

— Ученую нашел? — стала медленно подниматься Рая. Глядела она на меня с еще большей ненавистью. «Как она отвратительна! — пронеслось в моей голове. — Чудовищно отвратительна!» — Задание выполняешь каждую ночь, — шипела Рая. — Я тебе покажу неумеху!

Она швырнула в меня ложку, я отбил ее на лету. Ложка звякнула по холодильнику. Рая схватила стакан. Я вскочил, через стол вырвал его.

— Успокойся, овца! Сиди тихо, пришибу, — я старался не разбушеваться, встал и вышел из кухни.

— Козел, козел вонючий! — закричала мне вслед Рая и заревела.

«Стерва поганая! Истеричка!» — думал я, лежа на диване, и старался успокоиться. В голове невольно всплывала Лара, нежная, огненная молчунья. Я уже знал, что, конечно, ее зовут не Ларой, а Светой, но не знал, где она живет. В первую ночь для меня она так и осталась Ларой. Дня через три меня потянуло к ней, хотелось обойтись без посредничества Никитина. Но я не знал ни телефона ее, ни настоящего имени, ни где ее найти. Пришлось все-таки обращаться к Никитину. И мы снова были в той квартире, снова было блаженство. Я сказал ей, что она не выходит у меня из головы, что меня тянет к ней, что я вздрагиваю, когда слышу имя Лара. Она засмеялась и призналась, что ее зовут не Лара, а Света. Но ни адреса, ни телефона своего она мне не дала.

— Я хочу тебя видеть! Я хочу тебя целовать! Где мне тебя найти? — взмолился я.

— Никитин знает, — ответила она, смеясь. Ей нравилось, что я хочу ее видеть, что я схожу с ума от нее.

Я как-то не думал о том, что каждый вечер, каждую ночь ее за деньги обнимает другой, а может быть, и не один, что она также нежна с ними и проделывает то же самое, что и со мной, с другими мужчинами. Над этим я тогда еще не задумывался, может быть, потому, что у меня была жена, и я мог бы проделывать с ней то же самое, если бы она не была холодна и бесчувственна в постели. Раньше, пока я не знал Лару, меня это не беспокоило. Дважды, будучи женатым, я был с другими женщинами, но оба раза это было в кустах на берегу речки, на траве, на газетке. Первый раз ужасно мучили комары, а второй раз, в сентябре, была адски холодная ночь, и ноги у нее были как два ледяных столба. Какая уж тут страсть, какая нежность!

Я лежал, вспоминал Лару, с какой-то злорадностью слушал доносившиеся из кухни всхлипывания жены, и впервые подумал: «Неужели она дана мне на всю жизнь? Неужто я обязан всю жизнь выслушивать ее нытье, обнимать ее бесчувственное тело? Кто меня к ней привязал?» Слава Богу, хоть теперь не нужно ездить вместе на работу и с работы, не видеть ее хотя бы днем. Конечно, я сам ее выбрал… Тогда она казалась спокойной, надежной. Нравилось мне, что я ей нравился, думал — любить будет, будет и счастье!.. Неужто она всю жизнь будет такой? Нет, ее не переделаешь… И такую тоску я почувствовал, хоть собирайся и убегай из дому. И убежал бы я, знай адрес Лары. Но я не знал его, и не было у меня никого в Москве из близких людей, кроме Никитина. К Никитину, что ли, рвануть сейчас? У него, видно, свои проблемы, недаром жена такая. У всех проблемы… Захотелось домой, в Курск.

Рая не вошла ко мне ни разу за весь вечер. Ушла в спальню. Даже не стала смотреть по телевизору эту бесконечную «Санту Барбару». Я нарочно громко включил телевизор, думал, услышит — придет, хотелось помириться, подумалось — не такое уж она у меня чудовище! Но не пришла. Ночевали в разных комнатах. Утром я слышал, как она собиралась на работу, ждал — заглянет попрощаться. Ушла, нарочно громко хлопнув дверью.

— Стерва! Овца! — выругался я вслух, и снова до жути захотелось к Ларе.

Днем спросил Никитина, не желает ли он увидеться с Лорой и Ларой.

— Замагнитила? Сладкая девочка! — подковырнул Никитин, но встретиться согласился.

Весь день мы были вместе. Я специально следил, хотел узнать, когда и как он будет договариваться с девочками, хотел подсмотреть телефон, чтобы потом самому звонить. Весь день я не отходил от Никитина ни на шаг. Он не звонил Лоре, и я решил в конце дня, что он передумал, загрустил и спросил, когда выходили из его кабинета:

— А как же девочки?

— Все о’кей, едем!

Мы поехали в тот же ресторанчик на Садовом, где в первый раз встретились. Девочки были там. Я дважды, когда грустилось, приезжал один в этот ресторанчик, надеялся встретить девчат: их не было. А сейчас — на месте!

Мы выпили, похохмили. Никитин вытащил из кармана брошюрку с анекдотами, которую купил днем, и начал читать вслух, похахатывая. Мне не терпелось попасть на квартиру, остаться наедине с Ларой. Но приходилось слушать, смеяться.

— Не пора ли нам на хазу? — спросил я, как только выпала маленькая пауза.

— Квартира сегодня занята, — ответила Сорока.

— Как!? — воскликнул, испугался я, и они дружно захохотали, глядя на меня.

Никитин похлопал меня по спине:

— Сладострастник!

— Шутка, — понял я облегченно.

— Я не шучу, — улыбалась Сорока. — Квартира не наша.

— Не переживай, — сказал Никитин. — Поедем ко мне.

Я хотел спросить про жену, но подумал: вероятно, ее нет дома, если он приглашает к себе.

Жена Никитина открыла нам дверь. Я увидел ее и сразу скис: вечер пропал даром. А Никитину хоть бы что. Он ничуть не изменился, бросил жене небрежно:

— Как всегда.

Девчата тоже вели себя так, будто ежедневно бывали здесь и все им хорошо знакомо. Шумно разделись, шумно прошли на кухню, смеялись, пока жена Никитина молча ставила на стол еду, водку. На нее совершенно не обращали внимания, не удивились, когда, собрав на стол, ушла, исчезла в комнате на весь вечер. А мне было немножко не по себе от этого. Я подумал, что девочки либо уже бывали здесь, либо знают о взаимоотношениях Никитина и его жены больше, чем я. После третьей рюмки я забыл о существовании жены Никитина. Вместе со всеми хохотал, орал, с восхищением смотрел, как Никитин легко вырвал из-за стола маленькую Лору и, дурачась, держа под мышкой, потащил из кухни в спальню. Она держалась за его плечо, визжала, хохотала. Я тоже подхватил Лару и направился в другую комнату, но Лара, смеясь, толкнула меня:

— Туда нельзя.

Я вспомнил о жене Никитина и похолодел, остановился посреди коридора: что же мы делаем? Лара не поняла меня, толкнула снова и указала на дверь, за которой скрылись Никитин с Лорой и откуда доносилось громкое повизгивание Сороки.

— Туда.

Я с растерянной улыбкой толкнул ногой дверь. Руками я держал, обнимал Лару. Свет из коридора осветил барахтающихся на постели Никитина с Лорой. Он срывал с нее одежды. Она притворно сопротивлялась, хохотала и повизгивала. На нас они внимания не обратили. Комнатка была маленькая. Две кровати стояли у противоположных стен, близко друг к другу, шкаф, тумбочка и зеркало на стене. Я опустил Лару на кровать и так же ногой со стуком захлопнул дверь. Стало темно. Я растерянный лег рядом с Ларой. Она начала быстро расстегивать мою сорочку, провела огненной ладонью по моей груди. Совсем рядом с нами в темноте возились, повизгивали Никитин с Лорой. Глаза стали привыкать к темноте, и я начал различать шевелящиеся бледные тени на соседней кровати. Лара стянула с меня сорочку и принялась раздеваться сама. Я помогал, вернее, мешал ей, с содроганьем касаясь пальцами ее теплой бархатной кожи. От звуков, раздававшихся совсем рядом, от возни, воркотни, от ахов Никитина, смеха, возгласа: Ой, откусишь! — я сильнее распалялся, прижимал к себе Лару, готов был взорваться от страсти. Казалось, наше безумство, наслаждение длилось вечно. Я не слышал, как затихла возня на соседней кровати, как Сорока встала с постели и выскочила в коридор, в ванную. Даже плеснувший в комнату свет не отвлек, не затронул мою страсть. Ничего для меня не существовало. И вдруг, как взрыв, визг, и со стуком распахнулась дверь. Я ошалело вскинул голову, не выпуская из объятий Лару. Сорока влетела в комнату, показывая рукой в коридор и восклицая:

— Она! Она!

Никитин вскочил, схватил брюки с пола и стал торопливо натягивать их. Я тоже.

Жена Никитина стояла в ванной на коленях, свесив голову с высунутым скрюченным и белым от пены языком. Шею ее обхватывала бельевая веревка, привязанная к крючку на стене.

— Дура! — выдохнул злобно Никитин и легко сорвал веревку.

Женское тело переломилось, осело и свалилось в ванную синим лицом вверх, глухо стукнув затылком.

— Идите в комнату! — рявкнул Никитин на голых девок.

Они сразу шарахнулись туда. Никитин, видимо, не знал, что делать, с отвращением смотрел на страшное лицо жены. Наконец, пробормотал:

— Сука, всю жизнь гадила мне! Твердил постоянно, давай разведемся… Не-ет… Чего ей было надо! Тварь! — Он захлопнул дверь ванной комнаты и прошел на кухню, влил себе водки в стакан, выпил и кивнул мне: — Будешь! Пей…

— Чего ж теперь делать? — пробормотал я.

— Хоронить, — буркнул он.

— А…

— Никаких, а-а, — перебил он. — Свидетелей сколько… Пей, да пошли собираться, «скорую», милицию вызывать!.. Успокойся, она у меня в психушке на учете стояла.

9

Дома у меня все время неспокойно. Рая взрывается по любому поводу и без повода. Я тоже не молчу, отвечаю. Научился хлестать словами почище сварливой деревенской бабы. Оба стали психованные, нервные. Спали раздельно. После Лары у меня не было никаких чувств к жене, да и Рая с отвращением глядела на меня. Я стал подумывать о разводе, жалел, оглядывая квартиру, что ее придется разменять. Сумеем, ли разменяться на две однокомнатные? Вряд ли, доплачивать надо хорошо, миллионы по сегодняшним временам. Где я возьму такие деньги? И комнатой, с подселением, довольствоваться не хотелось. А Рая в комнату не пойдет. Если обмениваться по суду, то квартиру непременно присудят ей, а мне комнату.

Двадцать первого сентября, вечером, я был у Лары. Она, наконец-то, привязалась ко мне, сказала, где живет, назвала телефон, и теперь я встречался с ней без Никитина и Лоры. Сегодня она устроила себе выходной и позвонила мне сама. У нее была своя однокомнатная квартира в Крылатском. Мы ужинали при включенном телевизоре, видели, как вместо «Вестей» на экране появился президент и зачитал указ о роспуске парламента.

— Будет заварушка, — сказал я. — Руцкой с Хасбулатовым не смирятся… Надо бы Никитину позвонить, сказать, где меня искать в случае чего. Без нас не обойдутся… А вообще пошли они… Ночь мешать не будут.

— Ты останешься?

Я кивнул, думая, что могу объяснить Рае, что нас оставили в милиции, хотя понимал, что объяснять не придется. От меня она уже не требовала объяснений.

Как я и предполагал, парламент собрался тут же и отлучил президента от должности. Я слушал, прижимал к себе Лару, усмехался, представляя, как полковник Лосев стоит на ушах, разыскивает омоновцев, собирает их под свое крыло. Пусть повоюют без меня, за ночь не управятся.

Но я ошибся. Утром узнал, что ночь прошла спокойно, даже преступники затаились, отложили свои дела на потом, ждали, чем закончится скандал в верхах, где, судя по прессе да заведенным уголовным делам, процент преступности был значительно выше, чем среди простого населения. Нас не дергали. Обе стороны только переругивались, снимали друг друга с должностей, но действий никаких не предпринимали. У Белого дома народ снова, как и два года назад, построил баррикады, жег костры по ночам. Никого не трогали, пусть греются.

Стали поговаривать, что в Белый дом стекаются боевики: из Приднестровья, из Абхазии, что там уже отряд Баркашова. Потом показали их по телевизору. А на другой день приказ: окружить Белый дом!

День промозглый. Слякоть, ветер, мокрый снег, а мы в касках со щитами торчим в оцеплении у парламента. Приказ: в Белый дом никого не пускать, кроме депутатов и иностранных журналистов, но из здания выпускать всех беспрепятственно. Весь наш отряд здесь во главе с полковником. Приплясываем, постукиваем сапогом о сапог, зло поглядываем на костры за баррикадами. Там хоть погреться можно. А нам костры запрещено жечь. И никому до нас дела нет: ни тем, что засели в Белом доме, ни собственному начальству, ни тем, что греются у костров, ни прохожим, поглядывающим на нас без особого интереса. Каждый сам по себе. Но нет, старуха одна с авоськой, в которой пакет молока и четвертушка черного хлеба, поглядела в нашу сторону скорбно и направилась к нам. Шла с жалостливым лицом, остановилась, заговорила с укором:

— Сынки, что же вы делаете…

— Мерзнем, — перебил Никитин.

Кто-то хохотнул. Некоторые заулыбались, зашевелились, рады развлечению. Бабка растерялась. Лицо ее стало более суровым.

— Что же вы против народа идете, против отцов своих…

— Куда ж мы идем? Мы стоим, мерзнем, разве не видишь? — снова перебил Никитин.

— Как же, там депутаты, — указала она на Белый дом. — А вы тут…

— Да, они там в тепле, а мы тут: дождь, ветер, и пожалеть некому.

— За что же вас жалеть, мы их выбирали, голосовали за них, а вы их разогнать хотите… Не слушайте командиров-лизоблюдов, идите к депутатам, защищайте избранников народных, защищайте народ…

Меня она начала раздражать: стоит, ноет, без нее тошно; мерзко на душе.

— Слушай, бабка, — сказал я нервно. — Иди куда шла! Иди, иди и иди! Понятно? Не зуди здесь.

Старуха замолчала.

— Ступай, бабуль, действительно, иди домой, — сказал Никитин, делая голос доброжелательным. — А то он нервный страшно, арестует в момент, припишет революционную агитацию и погонит на Колыму, как английскую шпионку… Читала «Мать» Горького, помнишь, чем ее агитация закончилась? Тюрьмой, бабуль, тюрьмой. Иди домой, я тебе добра желаю, — притворно участливым тоном уговаривал бабку Никитин.

Лицо старухи погасло. Она ссутулилась сильней и молча побрела дальше.

— Обидел старушку, — вздохнул Никитин, обращаясь ко мне.

И снова холодно, слякотно, мерзко на улице и на душе. Неподалеку остановился темно-синий микроавтобус «Тойота», неторопливо вылез из кабины парень и двинулся к нам. Шел уверенно, спокойно. Издали оглядывал нас. Видно, по звездочкам на погонах Никитина понял, что он старший в нашей группе, отозвал его в сторону и начал что-то говорить.

Никитин выслушал, позвал меня, Сучкова и еще одного омоновца, и мы пошли к микроавтобусу. Никитин влез внутрь и крикнул оттуда:

— Быстро по карманам и за пазуху! — и начал подавать бутылки с водкой.

Я повеселел. Куртка моя разбухла от бутылок. Шли назад, прижимая руки к животу, опасались, как бы не выскользнули бутылки. На закуску были всего две буханки хлеба. Разделили по кусочку, выпили за бизнесменов. Погода стала не такой уж мерзкой, и на душе повеселело.

Дежурили мы днем, а вечером нас сменяли. Стояли в три кольца, не пробиться. Мы знали, что в случае, если сомнут первое кольцо, то не успеют подступиться к другому, как по тревоге прибудет подмога. Все было отработано.

На другой день президент стал покупать депутатов, объявил, кто выйдет из Белого дома, тот получит теплое местечко. И потянулись людишки из парламента, в одиночку и группами, не оглядывались, с помятыми лицами, со спрятанными глазками. Некоторых президент сажал даже в кресла заместителей министра. Хотел показаться щедрым и тем самым выманить побольше депутатов. Даже мы понимали, что сажает он их в эти кресла на час, а минет он, вышибет, загонит туда, где не пикнуть, не шевельнуться. Жалко было смотреть на этих жалких людей.

Первые дни дежурства наши у Белого дома проходили мирно, без приключений, потом переругивания с толпой нас стали раздражать. Даже Никитин не выдержал, перестал ерничать. Когда особенно допекли выкриками: фашисты! Слуги Сиона! Враги русского народа! — Никитин бросил нам:

— Пошли погоняем! — И двинулся на толпу, прикрываясь щитом и поигрывая дубинкой.

Мы следом. Толпа дрогнула, поползла назад. Мы ускорили шаг, толпа тоже. Мы побежали к ним, они от нас, рассыпаясь по сторонам. Мы пробежались, погрелись, стукнули пару раз дубинками особенно нерасторопных и гордых, которым было стыдно удирать по-заячьи. Получив по башке дубинкой, они забыли про гордость, резвее стали.

Мы вернулись веселые, смеялись, пересказывали друг другу смешные случаи из погони. Больше в этот день толпа приближаться к нам не смела. Зато на другой день обнаглела. Если раньше только грязными словами бросались, то теперь из толпы в нас полетели пустые бутылки, камни. Пришлось погонять основательно. Разгонишь, они разбегутся, попрячутся, а через десять минут снова подтягиваются, орут. Камни летят, барабанят по щитам. Сучкову камнем в щеку залепили, до крови разодрали. Мне по ноге вмазали. Поднял щит прикрыться и получил. В вылазках, своих на толпу мы начали звереть. Догоним и давай обрабатывать дубинками, пинками. До крови били. А они не унимаются.

На следующий день полковник Лосев получил разрешение провести операцию против хулиганов. Когда толпа собралась возле нас, мы выдавили ее от Белого дома к метро Баррикадная, окружили там и потешились. Резвились, как хотели. Было это после обеда, во время которого мы под сухой паек раздавили по бутылке водки на двоих. Помню, попытались зажать меня у киоска трое крепких парней, попытались отнять щит. Одному, помнится он в черной шапке был, я врезал в переносицу так, что шапка его взлетела чуть ли не на киоск, а сам он рухнул, как чурбак. Нос проломил я ему точно. Второму, в дубленке, который успел ухватиться за щит и тянул его к себе, я двинул углом щита в зубы, рассек. Он рыкнул окровавленной пастью, а я его сверху еще дубинкой примочил так, что он сел на асфальт в грязную лужу. А третий, шустрый, похожий на голодную крысу, успел врезать мне ногой по коленке. Целил, гад, в пах. Ну, ногой так ногой! Этого я взял в пинки. Сшиб и по ребрам, по ребрам, по почкам, да еще дубинкой по башке добавлял. Он скукожился, сжался, закрыл голову руками. Когда я отходил от него, он так и остался валяться в мусоре у киоска. Получили, сволочи! А вокруг, как черви, возились, сплелись омоновцы с толпой: хрякали, ухали, вскрикивали. Шум, женский визг! Разогретый я погнал шерстить дубинкой налево и направо. И весело так, весело, чуть ли не с присвистом! Как жуки расползались коммуняки. Не заметил я, как влетел в вестибюль метро. Там тоже поработал, остановиться не мог.

Второго сентября, вечером, когда мы, как всегда, возвращались домой на машине, Никитин сказал мне:

— Завтра у нас особое задание. Одевайся по проще, курточку какую-нибудь задрипанную, шапку ношенную-переношенную и приезжай в отделение. Там объясню.

С Раей у нас было в это время как бы перемирие: надоело волком друг на друга смотреть. Вспомнили оба, что все-таки три года вместе прожито. Есть что вспоминать. Она сделала первый шаг к примирению, и я не стал кочевряжиться. Если разводиться будем, то лучше по-человечески.

За ужином сидели вместе. Рая за эти дни политизированной стала, ненавидела Ельцина, мечтала, чтоб поскорее его сковырнули, думала, что без него жизнь быстрее наладится. Это он, по ее мнению, из-за личной власти жизнь перевернул, поломал судьбы многих, довел до нищеты стариков. И нашу жизнь он исковеркал. Если бы не он, работали бы мы и работали на заводе, получали бы свою неплохую зарплату, копили бы потихоньку деньжата, ездили бы отдыхать к морю раз в год, родили бы ребеночка и не беспокоились за его будущее. Теперь ни о чем этом мечтать не приходится: все перечеркнул Ельцин. Как она его ненавидела! И как мечтала поскорее увидеть низвергнутым, и чтоб жил не как Горбачев, который по свету катается на наши денежки, а чтоб получал, как все и жил как все на жалкую пенсию! Жаль только, что он теперь награбил, набил кубышку, не только ему до смерти, но и детям и внукам хватит. Все бы отобрать у него, тогда б узнал, как живут люди. Я с усмешкой слушал ее рассуждения, не поддакивал, но и не спорил. Начнешь спорить — новый скандал. Ну ее, пусть буробит.

Утром я достал свою старенькую облезлую куртку, в которой ездил на дачу к Паше, кепку.

— Ты чего так одеваешься? — спросила Рая. — Куда это?

— На работу.

— Когда это ты так на работу ездил? Ты что, кирпичи грузить будешь?

— Баррикады разбирать, — пошутил я.

10

Никитин оглядел меня со всех сторон, оценил:

— Нормалек!

Он тоже одет был так, словно на овощную базу собрался.

— Итак, сегодня будет демонстрация коммуняк. Ты это знаешь. Наша задача внедриться к ним, быть во главе демонстрации. Нам нужно во чтобы-то ни стало повести ее к Белому дому, прорвать заслон и пробиться к депутатам. Это первый этап. Дальше расскажу потом.

— Как же мы пробьемся? Ты же сам стоял, знаешь, пробиться невозможно. А если еще водометы поставят, двести тысяч разогнать можно. И кому это надо? Только Руцкому на руку.

— Не беспокойся. Большие головы во всем мире думали, как депутатов выкурить. Без крови не получается. Если сегодня кровь не пустить, то завтра-послезавтра Совет федерации сковырнет президента. И знаешь, что будет? Знаешь сколько веселых дел больших людей откроется? Такие головы полетят! А пока они у власти, они готовы на все. Если надо, они пол-Москвы снесут, Кремль с землей сравняют, лишь бы спасти свою голову… А насчет того, как мы пробьемся, продумано. Два кольца оцепления уже сняты. Оставили на Садовом только неопытных мальчишек, да и у тех приказ: при большом напоре, стройно отступить. Понято?.. Вот тебе прутик на всякий случай. Спрячь под куртку, и поехали на Калужскую. Там коммуняки собираются.

Я сунул заостренный железный прут в боковой карман, но он не уместился за пазухой, торчал наружу.

— Прорви подкладку и сунь, — посоветовал Никитин, показывая, как сделал он.

Я пристроил удобно прут за пазухой, и мы двинулись к метро, разговаривая по дороге.

— Мы не одни получили такое задание. Там будет много наших, но мы не знаем друг друга… Ох и повеселимся! Рядом с Руцким тоже полно наших. Подскажут ему, что вякнуть, когда у него голова закружится… А в воинских частях у телефонов наши сидят. Как только мы прорвемся к Белому дому, ему подскажут, что звонить нужно в Таманскую дивизию, военных вызывать. Оттуда ответят: слушаемся, поднимаем часть по тревоге! Ждите! Он уши развесит… Ох и потешимся!.. Только ты не горячись, под пули не лезь. Главное, народ завести!

— Разве стрелять будут? — удивился я.

— Будут, еще как будут.

— По народу? Кто же выстрелит?

— Объявят, что не народ идет, а бандформирования. По ним и будут стрелять. Тем более, они первые начнут, первыми из толпы выстрелят.

— А если не выстрелят, тогда как?

— Выстрелят, непременно выстрелят, есть кому стрелять, — засмеялся Никитин.

Я понял, что стрелять будет кто-то из наших. Я не стал расспрашивать, где и когда начнут расстреливать народ. Скажет потом. Если прорыв к Белому дому всего лишь первый этап, значит, будет и второй, и третий, а может и четвертый.

На Калужской площади уже собралась толпа, тысячи две-три. Кто-то уже выступал, возвышался над толпой, кричал в мегафон. Долетали отдельные слова.

— Рановато приехали, — оглядел Никитин толпу. — Пошли пивка дернем. Тут неподалеку забегаловка есть.

В пиво мы добавили водки, и разогретые, веселые, двинулись на площадь. Толпа разрослась, гудела. Мы пробрались ближе к Крымскому мосту. Отсюда нам нужно было вести народ к Белому дому. Слушали выступавших только некоторые, вытягивали шеи, остальные переговаривались между собой. То, что говорили ораторы, было известно всем.

— Хватит выступать! — заорал Никитин в сторону трибуны. — Надо действовать! Надо идти к Белому дому!

— Правильно! — подхватил кто-то из толпы, возможно из наших.

Я поддержал, заорал, что было сил:

— К Белому дому!

Я начал скандировать, выбрасывать кулак вверх.

— К Бе-лому дому! К Бе-лому дому.

Никитин подхватил, тоже стал выбрасывать кулак вверх. Еще несколько человек подхватило наш клич. Никитин подскочил к какому-то мужичку с красным флагом, выхватил его и стал размахивать, неистово раздирая глотку:

— К Бе-лому дому! К Бе-лому дому!

Толпа заряжалась, подхватывала, и вот уже полплощади ревело:

— К Бе-лому дому!

Что говорил оратор не было слышно.

Никитин развернулся и, продолжая орать и размахивать флагом, тронулся сквозь толпу к Крымскому мосту по направлению к Белому дому.

— Пошли!!! — заорал я, взмахнул рукой, как комиссар Максим в известном фильме, позвал за собой и двинулся вслед за Никитиным.

Нас поддержали, за нами пошли. Я оглянулся, увидел огромную массу лиц колышущуюся следом. Но не все оторвались от трибуны, многие пока слушали оратора. Что он там говорит? Ему с трибуны хорошо видно, что часть толпы направилась к Белому дому.

— Идут? — весело глянул на меня Никитин, по-прежнему размахивая флагом над головой.

— Не все.

— Догонят, — уверенно сказал Никитин и засмеялся. — Теперь я понимаю Ленина и Анпилова! Какой восторг в душе, когда толпа слушает тебя, повинуется и идет за тобой… — И добавил быстро другим тоном. — Следи, как только все двинутся, надо нам стушеваться в толпу. Вишь, камеры работают. Не надо, чтоб мелькали в кадрах наши лица. Не лезь под камеру…

Я тоже чувствовал восторг, забыл с какой целью мы ведем толпу. На Крымском мосту снова оглянулся. Сплошное месиво голов колыхалось следом за нами по Садовому кольцу.

— Все идут, — сказал я Никитину.

Он оглянулся, и вдруг сунул флаг в руки идущему следом парню с горящими глазами. Тот радостно схвати древко, а Никитин приостановился, начал хлопать себе по карманам, будто искал что-то, возможно сигареты. Я тоже приотстал. Нас обгоняли. Где-то неподалеку запели «Вихри враждебные». Никитин засунул руку глубоко за пазуху и сказал, улыбаясь:

— Все о’кей! Потопали.

Шли мы теперь в густой толпе, которая колыхалась, переговаривалась, пела. У всех были возбужденные, решительные, счастливые лица, уверенные в своей правоте, силе. «Поставь пару водометов на пути, начни поливать! — подумал я. — Куда решительность денется? Как зайцы разбегуться!» Показалась Смоленская площадь, ровная цепь солдат поперек пустынной улицы. На тротуарах под деревьями жались корреспонденты с кинокамерами и фотоаппаратами. Метров за сто от цепи солдат, спрятавшихся за щитами, толпа притихла, гудела приглушенно, замедлила шаги.

— Женщины и старики — назад! Молодежь — в первые ряды! — зычно скомандовал кто-то.

Мы с Никитиным совсем в первые ряды не лезли. Держались за спинами. Сближение продолжалось. «Вот так и я торчал все эти дни! — подумал я, разглядывая приближающиеся растерянные юные лица солдат за щитами. — Бросили дурачков на произвол судьбы!» Метров за пятнадцать до цепи, зычный голос снова гаркнул:

— Камнями — огонь!

Полетели камни в солдатскую цепь. Жалко стало бедных новобранцев, присевших, спрятавшихся за щиты, по которым лязгали, барабанили камни.

— Вперед!

Мы кинулись на щиты, которые вдруг организованно расступились, не рассыпались, а дружно, плотным строем сдвинулись к тротуару, пропуская толпу, которая с восторженным криком победителей потекла по улице к Белому дому. Я думал, что нас попытаются остановить на подступах к парламенту, но и там солдаты быстро сдвинулись и строем, прикрываясь с боков щитами, отступили к американскому посольству. Их не трогали, на них не обращали внимания. Толпа радостно ревела, заполняя площадь перед Белым домом. На балконе один за другим появлялись депутаты, что-то пытались говорить, но в радостном реве не было ничего слышно. Тут и там в толпе раздавались возгласы: Победа! Победа! Появился Руцкой, толпа еще радостней, еще яростней заревела, взметнулись тысячи рук: — Победа! Победа!

11

Я поддался общему настроению и тоже готов был восторженно славить победу, но Никитин толкнул меня и сказал на ухо:

— Готовься! Начинается второй этап… Пробираемся ближе к мэрии. Будем штурмовать!

Мэрия, бывшее здание Совета экономической взаимопомощи, высилась неподалеку в наступающих сумерках как громадная раскрытая книга.

— Ты что, — поразился я. — Ее же взять нельзя! Она нашпигована спецназом. Они завалят трупами.

— Не бойся, возьмем. Они в курсе… Только выше пятого этажа не суйся. Понял?

Толпа начала умолкать, готовясь слушать Руцкого, который на балконе поднял обе руки вверх, одновременно и приветствуя, и успокаивая народ. И вдруг в почти наступившей тишине простучала автоматная очередь. Люди со стороны мэрии шарахнулись на площадь, сжимая толпу. И те, что были на балконе, и мы — на площади, повернулись разом в сторону мэрии, туда, откуда раздалась автоматная очередь, и сразу все затихло.

— Мужики! — загремел в тишине яростный голос Руцкого. — Если вы еще мужики, возьмите мэрию! Возьмите Останкино!

— Сработало! — радостно, но негромко воскликнул Никитин, толкнул меня и заорал: — На мэрию! — скомандовал мне. — Не отставай! — И побежал к мэрии, увлекая за собой людей.

Снова толпа послушным стадом рванулась туда, куда погнал пастух. С ревом неслись люди, обгоняя нас. Никитин, хоть и орал: На мэрию! — но не шибко рвался первым подскочить к ней, уступал это право другим. Я топал следом, каждую секунду ожидая услышать автоматные очереди и полузабытое жужжание пуль, думал, что здесь прольется кровь, о которой говорил Никитин, не было слышно ни одиночных хлопков, ни быстрых очередей. Вслед за толпой мы протиснулись в вестибюль, нигде не было видно ни милиции, ни военных.

— Хватит, — остановил меня Никитин и прижал к стене. — Мы свое дело сделали. Это было не трудно. Дальше посложней…

Мимо нас, придавливая, притирая к стене, текли люди, почти одни мужики, лишь изредка мелькали женские шапочки и платки. Все стремились к лестнице наверх, у всех были целеустремленные, возбужденные лица, у всех горели глаза. Поток тек в одну сторону, и был нескончаем. Толпа у входа в мэрию увеличивалась и увеличивалась. Всем хотелось в мэрию, хотелось своими глазами увидеть победу, пощупать ее руками. Выбраться назад не было никакой возможности. Никитин опять нашелся. Он отодвинул руками, напиравших на него людей, освободил возле себя пространство и закричал, раздирая рот:

— Победа, товарищи! Мэрия взята! Ура-а-а! Нужно брать телевидение! Останкино!

Люди рядом с нами приостанавливались, смотрели осмысленней.

— Останкино! — ревел Никитин.

Я, увидев некоторую приостановку потока, тоже крикнул: В Останкино! — И двинулся на толпу по направлению к выходу. Никитин шел за мной и орал мне в затылок: — В Останкино! В Останкино! В толпе послышались другие возгласы: Победа! Телевидение! Останкино!

Мы медленно двигались к выходу. Никитин замолчал. Кричали другие.

— Охрипну я сегодня, — хохотнул он мне в ухо сзади.

Выбрались на улицу, Никитин шепнул мне:

— Смотри, тут где-то грузовики должны быть… Ага, вот они, смотри!

На площадке стояло несколько машин с крытыми брезентом кузовами.

— В Останкино! — снова заревел Никитин и бросился к машинам Я бежал за ним, кричал, не оглядывался, чтобы проверить: бегут ли за нами люди? Подхвачен ли порыв? Был уверен из опыта сегодняшнего дня: бегут, порыв подхвачен. Дураки всегда найдутся.

Никитин вскочил на подножку одного из ЗИЛов со стороны водителя, рванул дверь. Открыта. Я вскочил в кабину с другой стороны и не поверил глазам своим: ключ зажигания был в замке. Заметив мой ошеломленный взгляд, Никитин засмеялся:

— Никакого чуда — все продумано!.. — увидел, что один из парней в шерстяной лыжной шапочке с помпончиком подбегает к кабине, добавил быстро: — Никого не пускай!

Лыжная шапочка мелькнула в окошке с моей стороны, дверь распахнулась, и я крикнул навстречу:

— В кузов! Занято!

Никитин открыл свою дверь, высунулся наружу и кричал:

— По машинам! В Останкино!

Грузовики облепили, лезли в них, мешая друг другу. Никитин завел мотор и стал потихоньку трогаться. Он поминутно сигналил, чтобы согнать с пути суетящихся людей.

— Мы Останкино также возьмем? — спросил я. — Зачем это нужно? Ведь Руцкой может обратиться к народу и его поддержат…

— Кто нас туда пустит… Главное, мятеж начался, а значит, есть повод раздавить парламент военной силой… Все идет по сценарию. Там, — Никитин показал пальцем вверх, — больше всего боялись, что Руцкой не купится. Самое страшное было бы, если бы он не призвал народ брать мэрию и Останкино, а наоборот, призвал бы угомониться, начал бы успокаивать, оставил бы народ у Белого дома. Вот тогда бы Ельцин задницу почесал. А теперь завтра от парламента пух и перья полетят… Депутаты проиграли… Президенту правильно подсказали в ЦРУ, Руцкой военный, не политик, создали ему иллюзию победы, будто таманцы на его стороне, сейчас подойдут. Вот он и распетушился: берите Останкино! Держи карман шире, телевидение туда само прыгнет… Кстати, первый этаж мы тоже возьмем. Там ничего нет: вестибюль, раздевалка, буфет. Этим пожертвуют. Вот тут будет бой, или, скорее всего, бойня! Из машины не вылазь, по машинам стрелять не будут…

— Но нас же могут на любой улице сорок раз остановить, перекрыть дорогу и все.

— Ты что, не понял? Мы нужны там. Нужна бойня, нужна кровь!

Мы спокойно проехали Садовое кольцо, свернули на проспект Мира. Никто нас не останавливал, хотя раза два мелькнули машины гаишников. Стемнело.

— Едут ли за нами? Не видно? — спросил я.

— Доедут. Главное, чтоб Макашов вовремя прибыл. Без него начинать не велено. Подождем.

Мы подъехали к телецентру, когда там было уже полно народу. Было темно. Фонари не горели. Освещалась площадь прожекторами и светом фар машин. Было много телевизионщиков с камерами, со своими осветительными приборами. Видно было из кабины, что на освещенном месте стоит Макашов в пятнистой военной одежде, окруженный боевиками с автоматами, и что-то кричит в мегафон в сторону телецентра. Свет в телецентре выключен. Здание его чернеет рядом. Мы остановились. Слышно было, как из кузова посыпались люди. Раздавались одобрительные вскрики, виднелись фары приближающихся машин.

Выстрел прозвучал неожиданно. Откуда стреляли, то ли из телецентра, то ли из толпы, я не понял, но почти сразу возле группы Макашова грохнул гранатомет и вспыхнул, осветился угол здания телецентра.

— Началось, — процедил Никитин и включил скорость. — Опустись пониже, как бы шальная не зацепила.

Я думал, что он будет выбираться из заметавшейся толпы на дорогу, но он повел грузовик, освещая себе путь фарами, прямо на стеклянные двери телецентра. Ехал медленно, чтобы не задавить кого-нибудь, но перед зданием газанул и врезался в телецентр. Огромное стекло рухнуло, рассыпалось, полетело на капот, на кабину машины. Кто-то прожектором светил на нас изнутри телецентра. Никитин сдал чуточку назад и снова ударил, потом медленно отполз назад. В пролом хлынули люди. Трещали выстрелы. Пули огненными полосами чертили ночное небо. Медленно колыхалось, разрасталось пламя там, куда шарахнул гранатомет.

— Все! — выдохнул Никитин. — Задание выполнено. По домам. Отходим через станцию Останкино на ту сторону и разбегаемся. Завтра с раннего утра в отделение! Жаркий денек предстоит.

Мы выбрались из машины и, пригибаясь, побежали по темной площади, озаряемой вспышками, подальше от телецентра. Позади трещало, вспыхивало.

12

Встретится с Никитиным мне пришлось раньше, чем договорились. Не успел я порог переступить своей квартиры, как Рая с каким-то диким визгом вылетела навстречу мне из комнаты:

— Подлецы! Подлецы! Я видела, видела!

— Что ты видела? — опешил я от неожиданности.

— Это вы, вы все устроили! Я видела, как негодяй этот, убийца, с красным флагом шагал, и ты, ты рядом. Для этого ты драную курточку надел! Замаскировались! — истерически кричала Рая. — И в машине, машине вы были, я тебя по курточке узнала. Сволочи! Подлецы!

— Заткнись! — рявкнул я. — В психушку хочешь?

— Ты заткнись, подлец! Я тебя видеть не могу! Вон, вон! — Она кинулась ко мне.

Я легко отшвырнул ее от себя. Она отлетела, упала около двери в комнату, но быстро вскочила и кинулась ко мне. Я сорвал свою резиновую дубинку с гвоздика и пару раз огрел по рукам и спине. Она завизжала, но снова бросилась на меня. Я поймал ее за руку, развернул и швырнул в комнату. Она пушинкой улетела на диван.

— Сунешься еще, пришибу! — прошипел я и начал быстро переодеваться.

Ночевал я у Никитина. Рассказал ему, что Рая видела нас по телику и узнала меня, рассказал, как безобразно я с ней подрался.

— Ты, извини, она, видно, такая же дрянь, как и у меня была. Наплачешься ты с ней.

— Я все… решил твердо… Жить не будем. Хрен с ней, с квартирой, разменяем.

— Это правильно… Только рот бы ей как-то заткнуть, чтоб не вякала. До газет дойдет… Шум поднимут.

— Завтра что-нибудь придумаем.

— Верно, завтрашний день все расставит на свои места… Пошли хлопнем по стопочке за удачно прошедший денек. Думаю, начальство нас не забудет… Сейчас телик посмотрим, что там у Останкино происходит. Я уже посмотрел новости: стреляют, кровушка льется. Гайдар, весь синий, деревянный к народу обратился, позвал к Моссовету. И знаешь, дураки, поползли грудью закрывать чужие кресла. Голову класть, чтоб детки Гайдара вкусно жрали… И глуп же у нас народ…

— Я сегодня насмотрелся, — усмехнулся я. — Расскажи кто — не поверил бы. Чудной народ!

Рано утром в отделении милиции нам объявили, что предстоит штурм Белого дома. Будет бой, будет кровь! Проинструктировали, как действовать, приказали стрелять на поражение без всякого предупреждения. Мы натянули бронежилеты, впервые выдали нам черные маски на лица. Только прорези для глаз, как у киношных ниндзя. Маску я принял с удовлетворением. Без телевизионщиков не обойтись, а денек обещал быть веселым. Взяли привычные уже щиты, каски, автоматы, посадили нас в машины и повезли к Белому дому. Было еще темно.

Высадили во дворе. Вокруг были жилые дома. Белый дом не виден за ними. Построили. Полковник Лосев был хмур, чувствовалось напряжение во всей его фигуре. Он снова предупредил нас, чтобы действовали осторожно, не лезли под пули без толку; объяснил, что время начала штурма уточняется, что главным действующим лицом при штурме будет «Альфа», а мы будем поддерживать; указал каждой роте, какую она должна занимать позицию, в каком подъезде жилого дома напротив Белого дома находиться, какие этажи и окна парламента обстреливать и в какой подъезд врываться при штурме. Пленных прогонять сквозь строй.

Весь взвод Никитина должен был располагаться в одном подъезде. Мы выстроились по одному и гуськом вдоль кирпичной стены дома трусцой подбежали к углу. Никитин заглянул за угол, осмотрелся, махнул нам рукой и исчез. Мы друг за другом пробежали по бетонным отмосткам вдоль стены, скрываясь за кустами, и нырнули в подъезд. Скопились на лестничной площадке. Никитин приказал пятерым остаться внизу, остальным подняться выше и рассредоточится по этажам, наблюдать в окна за происходящим возле Белого дома и ждать дальнейших распоряжений. Мы с ним поднялись на четвертый этаж и выглянули в окно. В предрассветных сумерках мы увидели только небольшую часть Белого дома, стеклянные двери подъезда, в который мы должны будем ворваться во время штурма. Видны были баррикады возле здания. За ними тускло в сумерках мерцали, дымились костры, вокруг которых небольшими кучками сидели люди. Их было много. Виднелось несколько палаток. Я боялся увидеть многотысячную толпу. Не такую, конечно, как вчера, но все-таки огромную. По крови пришлось бы пробиваться к подъезду.

Мы закурили. Никитин кивнул мне, приглашая подняться выше, и направился наверх. Когда мы остались вдвоем, он приподнял маску, чтобы было удобнее говорить и прошептал:

— Имей в виду: есть негласный приказ — не брать живыми главных: Руцкого, Хасбулатова, Макашова, Бабурина. Кто пристрелит хоть одного, получит Героя России. Дерзай!

— А где они сидят?

— Кабинеты на пятом, а так, черт знает, где они теперь… Стреляй всех беспощадно.

— А когда штурм?

— Раньше часа дня вряд ли будет.

Мы докурили, раздавили на ступенях окурки и пошли вниз.

— Сидите смирно, наблюдайте, не высовывайтесь. На крышах могут быть снайперы. А я к комбату.

Сидели долго. Рассвело. Возбуждение у нас улеглось, ушло внутрь. Глаза повеселели, оживленней стали. Кто-то внизу анекдоты начал рассказывать. Из-за масок и одинаковой одежды, мы сами друг друга не узнавали.

— Бэтээры! — воскликнул один из омоновцев.

Все вскочили, столпились у окна. Я побежал на четвертый этаж и оттуда стал смотреть, что происходит у парламента. Четыре бронетранспортера ходко шли на первую баррикаду, которая была перед горбатым мостом. Я видел, как из-за баррикады выскочил человек в зеленой камуфляжной куртке, взмахнул рукой, кинул, вероятно, что-то, то ли камень, то ли бутылку. Бронетранспортер шел совсем близко от него. Как шел, так и пошел дальше. Зато второй чуть дернулся в сторону парня, ударил его острым зеленым носом. Парень взмахнул рукой и упал, исчез. За бронетранспортером осталось на асфальте темное пятно. Раздавил. Бронетранспортеры легко проскочили первую баррикаду и направились к Белому дому. Сидевшие у костра люди, поднялись, смотрели, как они раздавили парня, и словно оцепенели, видимо, не знали, как быть. Длинно застучали пулеметы. Я видел, как кинулись от костров люди к подъезду Белого дома, как спотыкались, падали, одни снова вскакивали, другие застывали навсегда, а пулеметы стучали и стучали беспрерывно. Я видел, как женщина ползла по ступеням ко входу, за ней тянулся ее пуховый платок. Она дергалась, пыталась преодолеть ступени, но не смогла, затихла. Из палаток выскакивали люди: женщины, парни, даже дети. Я не ожидал, что их там так много. Выскакивали и тут же падали под пулями. Один бронетранспортер сходу налетел, раздавил палатку, смял и на следующую, кто-то пытался из нее выскочить, но не успел, исчез под колесами. Молодая женщина, видимо, обезумевшая от ужаса, волоком тащила по асфальту за руку мальчика лет пяти к двери подъезда. Ступени она успела преодолеть. Дверь рядом, рядом, но у самой двери она остановилась, ухватилась за поясницу, упала и поползла в подъезд. Она уползла, скрылась, а мальчик остался лежать у входа. А пулеметы все стучали и стучали. Теперь били по окнам парламента. Видно было, как лопались, летели вниз стекла и рассыпались на асфальте.

К нашему подъезду от Белого дома тоже бежали люди. Что делать с ними? Стрелять? Я спустился вниз, навстречу мне в подъезд ворвался Никитин. — Стрелять? — указал я в сторону парламента.

— Погоди, — ответил он глухо из-за маски.

Мы остались на лестничной площадке первого этажа. С нами было еще несколько омоновцев. Дверь распахнулась, влетел парень в куртке-афганке, увидел нас, остановился и вдруг выхватил пистолет и дважды выстрелил. Дважды меня сильно ударило в грудь. Я не удержался, откачнулся к стене, прижался к ней спиной, вскинул автомат и нажал на спуск. Но выстрела не услышал. Автомат был на предохранителе.

Парень метнулся назад, скрылся за дверью. Вслед ему резко пророкотала автоматная очередь. Это Никитин. По бетону защелкали, заплясали со звоном пустые гильзы. Запахло пороховой гарью. Парень, видимо, успел сбежать. Я почувствовал боль в тех местах, где ударили пули по бронежилету. «Синяки будут! — подумал я. — Чуть выше, в голову — и тю-тю! Сволочь!». Злоба поднялась во мне, даже руки задрожали, когда я расстегивал куртку, пробитую в двух местах, чтобы найти пули за пазухой. Две чуть сплющенные фасолинки с мягким стуком упали на ступени. Я нагнулся, поднял их.

— Сбереги на память, — сказал Никитин. Глаза его блестели в прорези маски. — К двери! — скомандовал он Сучкову, которого можно было узнать по рыжим бровям.

Сучков спустился, прижался к стене рядом с косяком двери и затаился. Дверь распахнулась, к нам кинулся парень в темной куртке, в кожаной кепке. Он, вероятно, от страха не видел нас, вернее, не успел увидеть, как Сучков схватил его, вывернул руку и толкнул к нам головой вперед. Я перехватил парня, врезал коленом в челюсть, цапнул за шиворот и перекинул дальше потому, что в двери показался плотный мужчина в военной шапке, шинели. И его перехватил Сучков и швырнул к нам так, что папка вылетела у него из рук. В то мгновение, когда он летел ко мне по ступеням, я успел разглядеть на погонах голубые полоски и три полковничьи звезды.

— Ах, сука, и ты туда же! — То ли бормотнул я, то ли подумал и врезал в лицо кулаком, целясь в нос. Попал. Кровь брызнула на шинель, как из шланга. Шапка слетела. Я поймал его одной рукой за волосы, остановил возле себя, а другой рукой врезал в глаз, в челюсть. Потом резко ударил его головой о свое колено и отшвырнул дальше, туда, где ногами молотили парня. Полковник даже не пытался сопротивляться. Так был ошеломлен.

Еще трое к нам залетели. Мы обработали и их, а потом всех пятерых Никитин повел во двор, туда, где были наши машины. Парень в кожаной кепке, ему ее нахлобучили на голову, еле двигался. Его под руку вел полковник. Вид у него был жалкий, потерянный, униженный. Я не выдержал и напоследок врезал ему еще разок по шее и пнул ногой в зад. Особое удовольствие — бить полковника. Я не предполагал в себе такого чувства. Полковник, не оглядываясь, засеменил к двери, волоча вслед за собой парня.

А на улице по-прежнему трещали пулеметы. Вдруг ахнул пушечный выстрел и тотчас же треснул разрыв. Мы — к окну. Стена Белого дома клубилась белой пылью. И снова выстрел и глухой разрыв, теперь внутри здания. Снаряд влетел в окно. Бронетранспортеры по-прежнему усердно поливали из пулеметов.

— Танки!

На мосту стояли ровно в ряд по всей его ширине четыре танка. Стреляли они по очереди, один за другим беспрерывно. Этого я не ожидал. Я предполагал, что после пулеметного обстрела из бронетранспортеров, мы пойдем вместе с «Альфой» и «Витязем» на штурм, будет бой в коридорах, комнатах Белого дома, и я прорвусь к Руцкому, уложу его. Я решил, что пристрелю именно Руцкого. Какая слава от убийства какого-то Бабурина! Руцкой, и только Руцкой должен пасть от моей пули. У него теперь охрана, да и сам с автоматом теперь. Ничего потягаемся. Весь бой я представлял в деталях, и предположить не мог, чтоб танки начнут расстреливать парламент среди бела дня. Трудно поверить. А вдруг они убьют Руцкого, беспокойно мелькнуло в голове. Я глядел на мост, и меня поражало, что неподалеку от танков на набережной толпились люди, зеваки. Смотрели бесплатный спектакль. Их было много. Вся набережная напротив Белого дома была забита людьми. «Бараны! — подумал я злорадно. — Их же сейчас перестреляют из Белого дома». Даже самому захотелось шарахнуть очередью по ним. Я догадался, что из парламента не стреляют. Иначе не разгуливали бы так спокойно, не кучковались рядом с танками военные.

Будь я в Белом доме, в первую очередь я бил бы по этим военным, ясно же, что они организовали побоище. А в парламенте ведь, как все время трещали по телевидению, засели боевики, прошедшие Приднестровье и Абхазию, обученные отряды Баркашова. Почему же они тогда не стреляют? И понял, что все, что трещали сороки-дикторши с экрана, такое же вранье, как и штурм Останкино. Просто разжигали страсть, ненависть к депутатам, чтобы потом легче и безнаказанней можно было их сковырнуть. Прав Никитин. Человек — странное существо. Ложь — его сущность. Нельзя верить тому, что он говорит, особенно, если он рвется к власти. Самый злой хищник рядом с ним — добродушный ребенок. За что любить человека? Его нужно бить, бить, бить держать в страхе. Только силу он понимает. Этот недавний полковник для своих подчиненных зверь. Они, должно быть, трепещут перед ним, а наткнулся на силу, попробовал кулаков и сам затрепетал, слинял, скукожился. Я должен быть сильным, чтобы чувствовать себя спокойно и уверенно среди гиен и гадюк, в этом аквариуме, именуемом жизнью. Об этом я думал, вспоминая Никитина, это я чувствовал, когда смотрел, как бьют танки по парламенту, по тому самому парламенту, который поднял на щит униженного и жалкого Ельцина: стыдно было смотреть, как он совсем недавно на партконференции дрожащим голоском просил у коммунистов прижизненной реабилитации, прощения. Потом парламент помог Ельцину стать президентом, а своим председателем избрал лучшего друга Ельцина, верного его слугу Хасбулатова, который недавно разбил первое выступление в парламенте против Ельцина шестерки заместителей — Горячевой, Исакова и других. Думали ли тогда Хасбулатов, депутаты, подталкивавшие Ельцина вверх, что он на них же выместит снарядами все за свои недавние унижения. Можно ли после этого верить кому-то? Особенно нужно бояться тех, кому сделал добро от чистой души. Страшнее будет удар!

13

Вернулся Никитин. Прибежал, прижимая руку к оттопыреной куртке, вытащил из-за пазухи одну за другой четыре бутылки водки. Три передал ребятам, а с четвертой сорвал пробку и, запрокинув голову, стал гулко глотать из горлышка, двигая кадыком. Вытер губы рукавом, выдохнул и передал бутылку мне.

— Американцы прямую передачу ведут по телику. Показывают, как танки парламент крошат. Шеф смотрит… Он сказал: суки «Альфовцы» отказались штурмовать!

— И что ж теперь? — спросил я с беспокойством, что откажутся от штурма, и я не уложу Руцкого.

— А хрен знает. Посмотрим… Сейчас они подойдут, чтоб вывезти раненых. Приказали, как-то спровоцировать, чтоб они озверели и разнесли парламент… Они пойдут, мы следом.

Мы стояли по разным сторонам от окна, смотрели, как по-прежнему методично дергаются танки, выплевывают снаряды. Из окон Белого дома пополз вверх дым, окрашивая стены в черное. Появились два новых бронетранспортера.

— Вот они, — сказал Никитин. — «Альфа»!.. Сейчас посмотрим.

Бронетранспортеры подошли близко к парламенту и остановились. Не стреляли. Танки тоже умолкли. И треск пулеметов затих. Откинулась крышка бронетранспортера. Появилась голова в шлеме со стеклянным забралом. Спецназовец высунулся по пояс, сел на броню. Нога в люке, снял шлем и что-то крикнул в сторону Белого дома, задрав голову вверх. Ответили ли ему что или не ответили: не понятно? Но через минуту из чрева бронетранспортера вылезло несколько человек в таких же шлемах и направились к лежащим возле дымящихся головешек, оставшихся от костров.

— Слушай, — зашептал горячо Никитин. — Они сейчас будут раненых собирать! Если шлепнуть одного, они разнесут парламент!

— Отсюда стрелять нельзя. Сразу поймут, что это мы, — быстро ответил я.

— Это понятно. Тут неподалеку есть стадион. Знаешь?

Я кивнул.

— Дуй к нему, оттуда их хорошо видно, спрячься и щелкни одного.

— Да, попробуй щелкни. Они от пятки до макушки запечатаны. Лишь гранатой можно разорвать.

— Вот здесь, подмышкой, где бронежилет застегивается, пуля легко проходит. Постарайся попасть… Давай к стадиону — вокруг домов.

Я выскочил из подъезда с автоматом в руке и помчался между домов, думая: успею ли к Белому дому, если «Альфа» после моего выстрела пойдет на штурм? Успею ли к Руцкому? Не уложат ли они его? По скверику я выскочил к стадиону. Пробегая, заметил возле ограды три трупа в гражданской одежде. Видимо, зеваки, вышли посмотреть и попали под пули. Я огляделся, выбрал местечко, откуда меня не было видно со стороны Белого дома, но то, что происходило возле него, хорошо просматривалось. Я видел, как спецназовцы поднимали раненых и носили к своим бронетранспортерам. Далековато. Несколько раз вскидывал автомат, но тот, в которого я целился, поворачивался ко мне то спиной, то грудью… Никто не стоял на месте. Терпенье, терпенье! Я держал их все время на мушке. Ага, стой так! Отлично. Хлопок.

Автомат дернулся. Я сполз ниже и замер. В маленькую щелочку мне было видно, как тот, в которого я стрелял, стал оседать. Молодец, попал! — похвалил я себя. — Рука тверда и глаз остер! К упавшему подскочили двое, подхватили. Третий в мою сторону рукой показывает. Поняли, суки! Не дай Бог, заметят. Не сдобровать! Понесли к бронетранспортеру. Должно быть, ранен. Неужели не сработает?.. Нет, не сработало. Я полежал немного, не шевелясь. Отполз и, пригибаясь, запетлял меж деревьев назад. По пути заметил прижимавшегося к забору мужичка в очках, в аккуратном плащишке, что-то высматривающего. Меня он не видел пока. Должно быть, поближе к Белому дому пробраться хотел. Вид его меня почему-то раздразнил: интеллигентик поганый! Все заварушки на Руси происходят из-за этого гнилья! Все им мало, все они стараются замутить русской кровушкой, чтоб жирной рыбки половится! Ишь, полюбопытствовать приперся, поглазеть!

— Стой! — рявкнул я и направил на него автомат.

Он испуганно оглянулся, выпрямился и оказался не таким уж маленьким, каким показался вначале.

— Куда автомат дел? — ошеломил я его.

— Какой автомат? — забормотал он. — Не было… Я по призыву Гайдара… Гайдар позвал защищать демократию…

— Врешь, гад! — врезал я ему автоматом по плечу. — Ты снайпер!

Он упал, пополз по опавшим сырым листьям, бормоча: — Гайдар позвал. Гайдар позвал… Я не виноват…

Чем испуганней, чем жалче был вид у интеллигентка, тем сильнее я распалялся, хотелось измываться, заставить эту мразь лизать мои грязные ботинки.

— Лежать! — гаркнул я, и он замер, глядя ошалело на меня. — На живот! Руки раскинуть!

Он послушно перевернулся на живот, раскинул на грязной листве руки. Я врезал ему ботинками по ребрам. Раз, другой, третий, и приговаривал сквозь зубы:

— Виноват, виноват, ты во всем виноват!

Он дергался под ударами, сжимался, орал: за что? Я схватил его за волосы и несколько раз сунул мордой в землю. Очки у него свалились, остались на траве. Потом подхватил, как котенка, за шиворот и поволок, подталкивая пинками. Он кричал, дергался в руках, хрипел.

— Не крутись! Шлепну сейчас, мразь! А ну шагай, — отпустил я его и ткнул в спину автоматом.

Я привел его во двор к нашим машинам, толкнул к омоновцам:

— Держите! Снайпер… Стрелял, гад, в нас!

— Не стрелял я, не стрелял… Я не вижу, — заскулил он.

— Иди сюда, падаль, сейчас разберемся, — подхватили его омоновцы, а я направился в свой подъезд, нашел Никитина.

— Не сработало, — сказал я.

— Видел…

14

Снова ухнула пушка и опять началась молотьба. Белый дом полыхал сильней, стены становились черными, на этот раз стреляли недолго. Что-то на мосту происходило? Какие-то машины подъехали, что-то решали. Мы недосмотрели, весь взвод позвали во двор. Оттуда нас двинули ближе к Белому дому, вокруг которого становилось все многолюдней, вероятно, народ увидел, что из парламента не стреляют, опасности нет, и стали сжимать кольцо, ползли, как шакалы, к издыхающему, но пока опасному зверю. Множество кинокамер, фотоаппаратов. Журналисты лезли к самому зданию, а некоторые готовы были ворваться в дом.

— Видал, лакеев сколько, — с усмешкой кивнул в их сторону Никитин. — Завтра все оправдают! Там, по телику, показывают, как писатели в очередь стоят, чтоб поздравить президента, задницу ему лизнуть. Полковник сказал, что Черниченко призывает: раздавить гадину!

Я видел не один раз на экране Черниченко. Он ненавидел людей и не скрывал этого. Рая звала его злой старой обезьяной. Каждая черточка его лица излучала ненависть к роду человеческому, так же как и у попа Глеба Якунина. Поп понятно почему озлобился: сидел много лет, пострадал, а Черниченко почему? Должно быть, просто натура такая, родился таким. Но его злобная ненависть, открытая яростная ненависть к людям мне не нравилась. Никитин умел презирать и ненавидеть людей весело. Вот это мне подходило. Людей стоит ненавидеть, но зачем себя сжигать при этом. Какая польза тебе от такой ненависти?

— Смотри! — крикнул я Никитину.

Пятеро корреспондентов — один с телекамерой, остальные с фотоаппаратами, — пригибаясь, бежали к подъезду Белого дома метрах в ста от нас. Проскользнули где-то, гады! Я вскинул автомат.

— Погоди! — остановил Никитин. — Дзержинцы на первом этаже. Не пропустят.

Я думал, что их быстро вернут, но они исчезли надолго. Лишь минут через десять из дома показалась группа людей. Кого-то выводили спецназовцы в масках, некоторые были в шлемах. Шли быстро, вели двоих. Один высокий, черный, усатый. Лицо знакомое. Другой поменьше: худощавый, круглолицый. Скорее всего, их не вели, а сопровождали. Шли они уверенно.

— Президенты, — сказал Никитин. — Аушев с Илюмжиновым. На переговоры ходили.

Президенты свернули в сторону по дорожке и скрылись из наших глаз за углом дома. Через минуту показалась другая группа, побольше. Этих вели. Были среди них и корреспонденты, которые недавно прорвались в здание. Вели их к нам.

— Идут, голубчики! — весело проговорил Никитин.

— Товарищ лейтенант, арестованы в здании, — обратился один из конвоиров к Никитину. — Приказано сдать в милицию.

— Можете доложить: приказ выполнен, — весело проговорил Никитин. — А нам приказал: — Обыскать!

— У меня личное оружие. Я из охраны президента Аушева, — громко и гордо заявил черноусый в военной камуфляжной куртке и таких же брюках. — Пистолет я не сдам.

— Отобрать! — резко приказал Никитин.

Я кинулся к охраннику. Он отступил, сделал движение рукой к карману.

— Стоять! Стреляю! — гаркнул я. — Руки в стороны. Быстро!

Он нехотя развел руки. Я зашел сзади и резко крутнул ему руку за спину. Он согнулся, и в это время Сучков врезал ему сапогом по лицу. Мы силой уложили его на землю, отняли пистолет и попинали немного, сбили спесь.

Тем временем обыскали группу арестованных, забрали у них кинокамеру, фотоаппараты, и Никитин крикнул им:

— Ложись!

Арестованные растерянно переглянулись. Все они были не мальчики, солидные люди. Некоторые с сединой, с брюшком.

— Я глава администрации Брянска, — заговорил один из них.

— Для меня ты засранец из Брянска, — перебил Никитин и снова крикнул: — Ложись! — И ударил его автоматом в челюсть.

Мужчина отшатнулся, еле удержался на ногах, но ложиться не поспешил. Другие тоже стояли: испуганные, растерянные, но пока непокорные.

— Ах так! — радостно сказал Никитин и приказал нам: — Становись!

Мы выстроились в две шеренги лицом друг к другу так, чтоб между нами было шага два, и приготовились. Никитин ухватил за шиворот главу администрации, подволок к нам, толкнул между шеренгами, врезал пинком под зад и крикнул:

— Раздавить гадину!

Мы стали обрабатывать его автоматами, пинками, дубинками. Он закрывал голову руками и бежал сквозь строй, получая удары с двух сторон. Никитин загнал к нам следующего, а третий сам побежал. Особенно старались мы обработать охранника Аушева, сбивали спесь. Прогнали по два раза сквозь строй арестованных, погрелись, потом Никитин отвел их в автобус и приказал отвести в отделение.

— А корреспондентов зачем погонял? — спросил я весело. — Сам говорил — лакеи!

— Лакеев надо изредка бить, чтоб хозяина чувствовали и сильней любили, — засмеялся Никитин. — Так, погрелись, размялись, а теперь что-то новенькое нам предстоит. Вон, капитан торопится. Он пошел навстречу командиру роты. Вернулся быстро, бегом.

— Дождались! Руцкой белый флаг выкинул. «Альфа» уже там… Вперед! На штурм!

Мы рассыпались и побежали к подъезду. Никто в нас не стрелял. Молчали и танки. Мы влетели в дом и по лестнице помчались наверх. Всюду на полу, на ступенях, на ковровых дорожках, на паркете было битое стекло, и кровь, кровь, кровь. Пятна, лужицы, кровавые полосы! Видимо, убитых стаскивали куда-то в одно место. Ни трупов, ни людей пока не было видно. Я стремился на пятый этаж, туда, где, по словам Никитина, должны были быть Руцкой с Хасбулатовым. На этаже в фойе все стекла были выбиты. Я нырнул в широкий чистый коридор с красной ковровой дорожкой посреди. С обеих сторон коридора были двери. Все было здесь в порядке, ничего не разбито, не разрушено, только двери пробиты пулями, и кое-где напротив дверей трупы. Я побежал по коридору, готовый в любой момент стрелять. Кинулся в другой, третий коридор, запетлял, вылетел в широкое и роскошное фойе, увидел за стеклянной дверью белую лестницу, ведущую вниз. Вероятно, к центральному входу. Значит, я у цели. Помчался дальше, мелькая по коридорам, вылетел к каким-то лифтам, кинулся через стеклянную дверь в другой коридор и увидел в дальнем его конце большую группу приближающихся ко мне людей. В центре был Руцкой, я его сразу узнал. Я готов был выстрелить, но понял, не успею, закроют. Впереди шел высокий человек в маске. «Альфа!» Я кинулся назад, к лифтам, лихорадочно соображая, с какой стороны встретить, где засесть. Я в первый раз был в Белом доме и не знал расположения его многочисленных коридоров, закоулков. Понесся назад, в тот самый коридор, по которому прибежал сюда, решил, что идет Руцкой к центральному входу. Лифты вряд ли работают, разбиты. У лестницы я их встречу. Остановился в фойе, огляделся, понял, что идет Руцкой по параллельному коридору, подкрался к нему и выглянул из-за угла. Руцкой со свитой приближались.

— Автомат на пол! — услышал я за спиной спокойный голос и быстро обернулся. За моей спиной стоял, направлял на меня автомат спецназовец в маске. Он был невысокого роста. Я считал себя хорошим бойцом, решил, вырублю! Я взял свой автомат одной рукой за ствол, а другой за приклад и протянул ему, говоря так же спокойно:

— Бери!

«Как только шагнет ко мне, уложу!» Спецназовец опустил автомат и, держа его одной рукой стволом вниз, шагнул ко мне. Я был хорошим бойцом, но даже не заметил, чем он меня ударил. Какой-то страшный снаряд врезался в мое лицо. Я улетел задом к стене и, вероятно, на мгновение потерял сознание. Увидел я его спокойно стоявшим на прежнем месте, только смотрел я на него снизу вверх. Автомат мой лежал у него под каблуком, а его своим темным глазом уставился на меня.

— Шевельнешься, останешься лежать! — по-прежнему спокойно предупредил меня он.

Я ему поверил. Лежал, не шевелился, глядел на него, прислушивался к приближающемуся мягкому топоту ног по ковру. Первым показался рослый спецназовец, за ним Руцкой, в камуфляже, без головного убора, седой, с широкими усами, с красным лицом, угрюмый, ничего не видящий вокруг поверженный лев. За ним шел в сером плаще бледный Хасбулатов и целая свита спецназовцев и охранников. Никто из них не взглянул в мою сторону. Прошли и стали спускаться вниз. Когда шаги на лестнице затихли, спецназовец ногой швырнул ко мне автомат. Он загремел по паркету.

— Не прикасайся, пока я не спущусь! — Сказал и легко заскользил вниз. Шагов не слышно. Как змея.

Я поднял вверх маску и ощупал онемевшее лицо. Хорошо он меня! Чем только? Ногой или локтем? Зверь! Мне бы так научиться. А я считал себя хорошим бойцом, — усмехнулся я, взял автомат, поднялся и пошел искать лестницу того подъезда, по которому поднимался наш взвод. Нужно найти Никитина.

15

Домой я попал в десятом часу вечера. Нас отпустили передохнуть малость, в шесть утра снова нужно было быть в отделении. Я твердо решил сегодня же уйти от Раи, хотел взять одежду необходимую в первые дни и перебраться к Никитину на недельку — другую. А там видно будет. Я ожидал, что Рая продолжит скандал, что буду собираться под ее нытье и завывания. Но такого, что произошло, не представлял.

Я не успел захлопнуть за собой дверь, как из комнаты с утюгом в руке с ужасным хрипом: — Звери! Звери! — выскочила Рая. Вид у нее был совершенно безумный. Я так и подумал: сошла с ума! Утюг я у нее легко вырвал, но скрутить никак не мог. Она, как гадюка, выворачивалась, выскальзывала из рук. Сплошной напряженный комок мышц. Пытаясь скрутить ее, но так, чтоб не поломать руки, я вспомнил, что говорят, что сумасшедшие невероятно сильны. Скрутить их тяжело. Я не знал, что делать с Раей? Связать? Заткнуть рот? Она хрипела, ревела, рычала. Членораздельных ругательств больше не произносила, только изредка можно было разобрать одно слово: звери! Я поднял ее, бьющуюся, извивающуюся, рычащую, отнес в комнату, кинул на диван и выскочил в коридор. Она, как шарик, отскочила от дивана и за мной. Я дверь не успел захлопнуть, как она меня настигла, и началось все сначала. Я закипел: весь день под пулями, весь день борьба! Захотелось врезать ей так, чтоб она улеглась. Еле сдержался, снова выкинул из коридора и захлопнул дверь комнаты. Она рвалась ко мне, дергала за ручку. Я не подозревал в ней такую силу.

— Что, так всю ночь и будем орать! — крикнул я. — Может, «скорую» вызвать, в психушку отправить!

Мой голос, кажется, прибавил ей силы и энергии.

— Заткнись, дрянь! — заорал я и распахнул дверь. Она кинулась на меня. Борьба началась снова. — Я — зверь, зверь! — теперь рычал я. — Только успокойся!.. Я ухожу от тебя. Ухожу! Дай спокойно собраться.

Она изловчилась и цепко ухватила меня между ног. Я заревел, крутнул ей руку так, что чуть не сломал. Еле отцепил. Боль была адская. Я вывернул ей руку к лопаткам. Не знаю, как она выдержала, не хрупнула, и поволок в комнату, соображая, куда ее засунуть, чтоб успокоилась. Распахнул балкон и толкнул туда. Она запуталась в мокрой простыне, висевшей на веревке, ударилась головой о заграждение балкона. И снова ко мне. Боли она, видимо, не чувствовала. Сумасшедшие, говорят, ее не чувствуют. Она сорвала мешавшую ей веревку с простыней и наволочками и кинулась к двери. Я понял, что сейчас она раскокает стекло на балконной двери, и открыл ее. Снова схватил Раю и сознательно, да в полном сознании, я хорошо помню, что помрачения не было, легко швырнул ее через балконное ограждение вниз. Она ударилась ногами о железные перила и скрылась во тьме. Какое-то мгновение слышался удаляющийся рык, донесся мокрый шлепок, и все затихло. Внизу был асфальт. Я стоял, смотрел на ярко белые, освещенные светом из комнаты, простыни на балконе. Слушал тишину. «Сейчас соберутся люди около нее, — вяло подумал я. — И конец мне!.. Нет, нет!» Я кинулся на кухню, принес табуретку, бросил ее на бок на балкон, оставил дверь открытой и побежал к телефону. Только бы Никитин был дома! Он отозвался быстро.

— Жена с балкона упала! — выдохнул я. — Вешала белье… Седьмой этаж, асфальт…

— Правильно сделала, — бодро отозвался Никитин. — Квартиру менять не надо… У меня тоже хорошие новости: нас с тобой представили к ордену, а шефа к Герою.

— Лосева?

— Не, самого!

— А как же мне быть? — вспомнил я о Рае. — Милицию вызывать?

— Тебя кто-нибудь видел, как ты вернулся?

— Вроде нет.

— Если нет, быстренько собирайся. Постарайся незаметно выскользнуть — и ко мне. Я свидетель — мы все время были вместе!

Я кинул трубку, быстро оделся, выскочил в общий коридор, опасливо косясь на двери соседей: не дай Бог, выйдет кто! Тогда пропало. Побежал по лестнице вниз, стараясь ступать мягко. На втором этаже открыл окно на улицу, вылез на козырек подъезда, который был с противоположной стороны дома. Он всегда закрыт и не освещен. Спрыгнул вниз и помчался в темноту сквера, направляясь к метро.