1

Медведь сидел в быстрой мелкой речушке в двух шагах от берега. Он сгорбатился, застыл неподвижно, опустив узкую вытянутую морду с блестящими глазами. Он видел на дне редкие в этом месте шевелящиеся водоросли, песок, камни, ждал, когда появится темная спинка хариуса, подплывет ближе. С передних лап его падали прозрачные капли, тонко звенели, рождали еле приметные в быстрой воде круги. Медведь слышал, как журчит, переливаясь через камни, вода, слышал, как бьется рыба на песке позади него, как ветер шелестит осокой на противоположном берегу, слышал, как возник посторонний металлический звук и стал нарастать, приближаться. Медведь поднял нос вверх, прислушался и с неудовольствием, досадой попятился назад, вылез из реки, встряхнулся и сел под кустом, поднял морду. Над ним, оглушая тайгу трескотней, пролетела огромная стрекоза. Медведь много раз видел ее. Она не опасна была, но все же он всегда покидал открытое пространство, заслышав железный стрекот. Тень вертолета мелькнула по кустам, по медведю, по рыбе, вяло шевелящей хвостом на песке, и помчалась дальше по деревьям, рекам, озерам.

Вертолет летел над осенней тайгой. Изредка он вздрагивал и мелко трясся, словно лошадь, которая подергивает кожей, отгоняя занудливых мух. Андрей Павлушин сжимал пальцами край сиденья так, будто опасался, что оно может выскользнуть из–под него. Он прислушивался к неровному гулу мотора и дребезжанью какой–то железки в углу за наваленными в кучу мешками, рюкзаками, лопатами, топорами и другим инструментом, и ему казалось, что вертолет не выдержит тряски и развалится. Резко пахло бензином. Это еще более увеличивало тревогу. Андрей Павлушин, чтобы отвлечься, посматривал в иллюминатор на плывущие внизу темно–зеленые верхушки сосен с ярко–желтыми вкраплениями осенних берез. То тут, то там по тайге синели окна озер и большими ржавыми пятнами тянулись болота. Тень вертолета перепрыгивала через реки, скользила по деревьям и озерам. Где–то там вдали на берегу озера должен вскоре появиться поселок, существующий пока только на бумаге. И первыми жителями и строителями поселка будут они, десантники!

Андрей окинул взглядом семерых своих спутников: на противоположном сиденье спокойно играли в дорожные шахматы бригадир Борис Иванович Ломакин и Звягин, Олег Колунков сидел слева от игроков и равнодушно смотрел на шахматные фигурки, справа дремал Федор Гончаров, а в уголке возле кабины притихла Анюта, единственная среди десантников девушка. Сашка Ломакин, сын бригадира, был рядом с Андреем. Он неотрывно смотрел в иллюминатор, словно хотел запомнить дорогу назад. Владик Матцев прислонился плечом к стене, с закрытыми глазами, вспоминал недавнее прощание с Наташей, видел перед собой нежно–розовую шапочку, неестественно надвинутую на лоб, на заплаканные глаза.

Вертолет тряхнуло. Владик Матцев не удержался, качнулся, случайно толкнул локтем Андрея Павлушина, открыл глаза и улыбнулся, извиняясь. Владик встретился взглядом с Анютой. Девушка показалась ему удивительно похожей на птицу, нечаянно залетевшую в форточку, испуганную, не сумевшую найти выход на волю и забившуюся в угол комнаты. «Ишь, синичка!» — подумал он, поднялся и шагнул к Анюте, вспоминая: «На кого она так похожа? Где я ее мог видеть раньше?» Эта мысль приходила ему не раз, когда он видел девушку в поселке.

— Первый раз в вертолете? — спросил Владик Матцев участливо, опускаясь рядом с Анютой на свободное сиденье.

— А разве заметно?

— Глаза выдают! — засмеялся Владик — Вон, посмотри на Андрея. Видишь, как к сиденью прилип?..

— В самолете лучше, — сказала Анюта. — Не так трясет… А тут того и гляди рассыплется на части…

— Это смотря на каком самолете лететь! Ты на «кукурузнике» летала?

— Нет.

Из–за шума мотора приходилось говорить громко, и Владик придвинулся к девушке. Анюта заметила, как Олег Колунков взглянул в их сторону насмешливо, и хотела отодвинуться, но сидела она вплотную к кабине.

— Я один раз на «кукурузнике» полчаса летел, потом три дня есть не мог. В рот ничего не лезло! Здесь еще терпимо… В общем–то, кому как… Кореш мой, Венька, ты его, должно, видела в поселке, в столовую к вам вместе бегали… Длинный такой, носатый.

— Помню, помню…

— Так вот он совсем вертолеты не выносит… Если тебе плохо, ты делай так: мы вверх, ты вдыхай, вниз — выдыхай. Попробуй, легче станет!

— Сейчас попробую…

Они замолчали.

— Анюта, тебе не кажется… Мы встречались где–то…

— В столовой! Да в общежитии каждый день, когда к Наташе приходил, — засмеялась девушка.

— Нет, до Сибири…

— В Тамбове в одной очереди за колбасой стояли, вспомни!

— Я серьезно говорю…

Андрей Павлушин наблюдал за Владиком и Анютой и чувствовал некоторое беспокойство. Почему же он не сообразил сесть рядом с Анютой? Ведь заметил же, что и она в первый раз летит в вертолете. Но вспомнил, что в последние дни избегал встреч с девушкой, вспомнил, как неделю назад, танцуя с Анютой, предложил проводить ее домой.

— Я рядом живу, — ответила Анюта быстро.

Неприятное воспоминание добавило беспокойства.

Андрей стал думать о Матцеве. Вспомнил, как полчаса назад завидовал ему, когда Наташа, не стесняясь провожавших, целовала Владика. Анюта тоже видела. Да и раньше она лучше других знала об отношениях Матцева и Наташи. Девушки жили в одной комнате.

 

2

Из всех летевших с ним десантников Андрей был дружен только с Владиком Матцевым. Вернее, общался с ним больше, чем с другими. В таежном поселке Андрей Павлушин появился месяц назад. Приехал он по комсомольской путевке. В обкоме комсомола ему предложили сразу девять адресов. Он подумал, поразмышлял и решил ехать на строительство железной дороги. В отделе кадров управления попросил, чтобы его направили в то место, где только начинается работа.

Подъезжая к станции назначения дождливым и ветреным августовским днем, он ожидал увидеть развороченные тяжелыми машинами дороги среди болот, временные бараки, но поезд притулился к небольшому и веселому на вид зданию вокзала, вздохнул и выпустил Андрея из вагона на мокрый асфальт перрона. Ветер брызнул в лицо дождем и рванул кепку с головы. Павлушин подхватил ее, потуже натянул на голову и торопливо пошел к дверям вокзала, куда спешили его попутчики. Он чувствовал себя обманутым. За вокзалом виднелись жилые четырехэтажные дома. Между ними блестел асфальт. Была заасфальтирована и площадь перед, вокзалом. На ней притихли, прижались друг к другу от непогоды три грузовика, возле которых ярко зеленел вымытый дождем новенький «жигуленок». На вокзале, прежде чем выйти на площадь, Андрей спросил у высокого парня в штормовке, как пройти к конторе строительно–монтажного поезда.

— Работать? — приветливо взглянул парень на Андрея, на его рюкзак. — По путевке?.. Ну и правильно! — добавил он несколько покровительственно, словно Андрей принял решение ехать по путевке по его совету.

— А родом ты откуда? — спросил он, пропуская впереди себя в двери Андрея.

— Из Тамбова.

— Врешь! — воскликнул парень.

— Зачем же мне врать? — удивился Павлушин.

— Так и я тамбовский.

Теперь Андрей чуть не воскликнул: «Врешь». Засмеялся:

— Ну и хорошо!

И сразу ушли беспокойство и напряжение, с которыми он выходил из вагона три минуты назад.

— Из какого района? — улыбаясь, спросил парень, тотчас же определив, что Андрей из деревни, хотя держался он не робко, уверенно и были на нем джинсы, кроссовки, японская куртка и кожаная кепка. И все–таки есть в лицах обычно неизбалованных, неискушенных деревенских парней какое–то неуловимое выражение, отличающее их от городских сверстников.

— Уваровский я, а ты? — ответил и спросил Андрей.

— Из Тамбова. Улица Сакко и Ванцетти… Не слышал?

— Нет…

— А по специальности ты кто?

— Никто… Я из армии…

Ответил Андрей несколько смущенно и виновато, как бы оправдываясь, словно ждали здесь специалиста, а приехал он, неопытный юнец.

— Ну! — снова воскликнул радостно парень. — Тогда ты наш! Тогда у тебя путь один. К Ломакину! Все тамбовские у него работают!

— Почему?

— Тоже земляк! Только он еще до войны мальчишкой в Сибирь мотнулся. Но все равно земляков любит. Земляки, говорит, не подведут!.. Идем, я тебя в контору провожу. Она во–он за тем общежитием! — указал парень на зеленый барак с крылечком. Шли они мимо четырехэтажных кирпичных домов.

Так Андрей познакомился с Матцевым. На другой день Владик привел Павлушина в плотницкую бригаду Ломакина. И жить они стали в одной комнате, сдружились быстро. Матцев был общительный человек, в любой компании свой, и Андрею хотелось быть таким, поэтому он приглядывался к Владику, прислушивался к его шуткам. На работе Павлушин старался не сидеть без дела даже тогда, когда вся бригада собиралась в вагончике. Он то ладил себе ящик для инструмента, то менял топорище, вытесывая позаковыристей, как у Звягина. Ломакин, приглядевшись к новичку, включил его в число десантников. А узнав, что Андрей ни разу не работал бензопилой, пригласил к себе в воскресенье за день до отлета в тайгу.

 

3

Пообедав в столовой, Павлушин забежал на почту узнать, нет ли ему письма, письма не было, и направился к Ломакину, который жил на краю временного поселка на берегу небольшой речушки.

Последние две недели стояла сухая погода, необычно теплая для этих мест. Машины растолкли песок на улицах в пыль. Дороги были покрыты асфальтом только в постоянном поселке железнодорожников. Сильный ветер раздраженно срывал с деревьев ослабевшие листья и с сердитым шуршанием волочил их по дороге навстречу Павлушину, бодро шагавшему в куртке нараспашку.

Вагончиков в этой части временного поселка не было. Все дома были рублеными. Они непривычно для Андрея желтели голыми бревнами. В деревне, где он вырос, стены изб обмазывали глиной, штукатурили песком, перемешанным с коровьим пометом, и белили мелом. Глина держалась недолго. Дожди и морозы делали свое дело, и глина начинала отставать от бревен, отваливаться кусками. Почти каждый год приходилось мазать стены заново. В последние годы избы стали шелевать — обивать деревянными планками или полосами жести.

Деревянные дома на этой улице были похожи друг на друга, видимо, строились они потоком, по одному проекту. Но вдруг впереди выступил дом с необычной островерхой крышей, с мезонином, небольшой особнячок. Окна с резными наличниками с удивленной радостью смотрели через невысокий штакетник. У дома приветливо махала ветвями высокая сосна, а две ее подруги, стройные и высокие, отбежали к калитке и задержались возле забора. Дальше шли такие же веселые дома, но внешне не похожие друг на друга. У каждого была своя лукавинка, живинка. Идти по такой улице стало радостней. Андрей представлял, как хорошо шагать по ней после работы, возвращаясь домой усталым. Каким бы озабоченным и хмурым ни был, невольно повеселеешь и подобреешь! А как приятно погулять здесь вечером! Любуясь домами, Андрей перестал обращать внимание на их номера, а когда вспомнил, увидел, что прошел дом Ломакина. Он вернулся и обнаружил на особнячке с островерхой крышей нужный ему номер.

В небольших сенях Андрей замешкался у двери, не зная, стучать или открывать дверь без стука. В их деревне стучать было не принято, но он постучал и, услышав бас Бориса Ивановича: «Входи! Входи!» — открыл дверь.

— Я смотрю в окно — помчался Андрей мимо, — говорил Ломакин, пожимая руку Павлушину. — Садись! — указал он на стул возле окна. — Я стучу ему, а он смотрит и не видит…

— Дома меня здесь поразили, — ответил Андрей, растерянно глянув на молодую женщину, гладившую белье на столе. Когда Павлушин вошел, она взглянула на него, отвечая на приветствие. Из другой комнаты, прошуршав занавеской из бамбуковых палочек, висевшей в проеме двери, выехал на трехколесном велосипеде мальчик лет трех. Он остановился и с любопытством уставился на Андрея. Сашки не было видно.

— Ирина — дочь моя… А это внучек! — сказал Ломакин. — Ты садись, садись. Я сейчас соберусь…

Ирина кивнула Павлушину и улыбнулась.

Андрей еще больше смутился, подумав, что ему нечем угостить мальчика: надо было узнать у Матцева о семье Ломакина, — и назвал себя:

— Андрей!

— Это я Андрей! — громко крикнул вдруг мальчик.

— Нет, я, — возразил Павлушин серьезным тоном.

— Мама, скажи! — удивленно, что не верят очевидной истине, повернулся мальчик к Ирине.

Андрей сел на стул.

— И ты — Андрей, и он — Андрей, — пояснила мальчику мать.

— Два Андрея, — недоуменно и тихо произнес мальчик, глядя на Павлушина.

— Понравились, говоришь, дома, — заговорил Ломакин, и Павлушин повернулся к нему, кивнул утвердительно: — Хорошие дома! — продолжал Борис Иванович. — Наша бригада строила… Всю улицу! Только те, — указал он в сторону однотипных домов, — до Звягина, а эти — после его прихода в бригаду. Его проекты! Смекалистый мужик!… А так вот, не зная, послушаешь его, подумаешь — пустозвон… Хороший плотник! Мастер! — говоря это, Ломакин неторопливо обувался. Потом выпрямился, снял ватник с гвоздя у двери и протянул Андрею: — На–ка телогрейку… Курточку испачкаешь… Бери, бери!

Андрей неуверенно сбросил куртку, косясь в сторону Ирины. Она стояла боком и гладила мужскую сорочку, расправляя складки, а мальчик по–прежнему следил за ним.

Борис Иванович вынес из сарая бензопилу и направился с ней к суковатым еловым и сосновым бревнам, сложенным в кучу за домом возле стены.

— Давай–ка откатим, — Ломакин поставил бензопилу на землю и ухватился за торчащий вверх толстый, коротко обрубленный сук елового бревна.

Андрей забежал с другого конца и помог оттащить в сторону бревно. Борис Иванович завел бензопилу, которая сыто и бодро зафыркала.

— Включается вот так! — указал Ломакин. — Теперь смотри сюда внимательно.

Он опустил на бревно вращающуюся цепь. Она быстро сорвала кору и, выбрасывая опилки желтоватой пахучей струей, стала легко погружаться в дерево. Мотор сразу же запел тоньше. Когда чурбачок отвалился, Ломакин уступил Андрею ручки.

— Давай–ка ты теперь!

Павлушин прицелился, стараясь отделить чурбак такой же длины, что и у Ломакина.

— Не бойся, не бойся! Давай!..

Цепь неуверенно царапнула дерево, вгрызлась в ствол, и пила вдруг попятилась на Андрея, словно ей стало жалко бревна. Павлушин надавил вперед. Мотор недовольно и натужно закашлял синим дымом.

— Не дави, не дави! Свободней держи, — подсказал Ломакин. Он стоял рядом и следил за каждым движением пилы в руках Андрея, следил и подсказывал, изредка помогая рукой.

 

4

Пилили они долго. Гору чурок набросали возле сарая. За домом ветру развернуться было негде, и Андрей вскоре скинул телогрейку. Жарко! Пила рычала все уверенней, но руки с непривычки устали быстро. Почувствовав это, Борис Иванович выключил мотор и сказал:

— Шабаш! Представление имеешь, а тонкостям на месте научишься!

Он сел на бревно и, заметив, что Андрей намеревается сесть рядом раздетый, произнес:

— Телогрейку накинь! Вспотел, простудишься…

Андрей послушно надел телогрейку, устроился на бревне и привалился спиной к стене, разглядывая резные наличники на соседнем доме. Узор их был проще, грубее, чем на окнах Ломакина. «Разные люди делали! — подумал он. — Долго возиться надо!»

— И наличники тоже в бригаде делали? — спросил Павлушин.

— Нет… Домов много нужно было строить. Не до жиру… Каждый сам себе вырезал. Кто как мог!.. У нас в деревне большие мастера по этому делу были. Узоры на каждой избе — загляденье!

— А у нас наличники почти не делали. Так, кое у кого, — с сожалением сказал Андрей, вспоминая деревенские избы. — Вообще у нас деревня бедновата. Колхоз–миллионер наизнанку, по убыткам…

— Пьют, наверное, мужики больше, чем работают.

— Пьют, сильно пьют! — подтвердил Павлушин. — Но пьют–то, думаю, из–за неуверенности, неустойчивости жизни. Тот не запьет, у кого и сейчас хорошо и на горизонте туч не видать…

— Это верно… Верно сказано! Далеко ходить не надо, хотя бы наших взять: вот Колунков, алкаш непробудный! А ведь человек–то какой был! Стихи писал. Поэт!

— Стихи? Олег стихи писал? — удивился Андрей.

— Он книжку издал… Небольшую, правда! Жил–то он раньше–не нам чета! По дворцам перед людьми выступал, по радио артисты его стихи читали… Это Звягин рассказывал. Они раньше вместе работали и сюда вместе приехали… Сам–то Колунков не особенно любит распространяться о себе…

— А потом что же?

— Кто его знает! Я говорю, он не любит рассказывать… С женами что ли, запутался!.. Не пил, не пил, и вдруг понесло. Сразу себя потерял… Или Гончаров! Такой же пьяница, а тракторист золотой! Трелевщик у него всегда, как игрушка! Безотказный малый. Он и в колхозе такой же, думаю, был… Говорит, раньше тоже не пил. Жена у него будто загуляла, люди подсмеиваться стали, а он мужик тихий, постоять за себя не мог, затосковал — и пошло! Из–за жен сейчас больше всего и запивают… Я не говорю, что женщины по природе своей плохие. Они, может, лучше нас, но вот внушили им, что они такие же, как и мужики. Все им так же доступно, все, что и мужики, могут. Они и стали по–мужичьему жить: курить, пить, командовать, когда ни к чему этому они не предрасположены, омужичились, охамели, и пошла жизнь наперекосяк! И бабы несчастны, и мужики! А валят друг на друга… — Ломакин замолчал, поплевал на ладонь с пятном смолы от сосны и начал счищать его ногтем. Потом спросил, взглянув на Андрея: — А у тебя отец как? Не пьет?

— У нас семья хорошая. Мать командовать не лезет!

— Братья–сестры есть?

— Две сестры. Одна еще в школе учится…

— А ты мир поглядеть решил, пока молодой?

— Ну-у, не совсем так… Я ведь в строительном учусь. Стройку сам выбрал…

— Понятно… У тебя запивать причин нет, — засмеялся Ломакин.

— И в настоящем светло, и будущее ясно, — отозвался Андрей, потом спросил серьезным тоном: — Борис Иванович, а почему вы всех тамбовских к себе собираете?

— Почему?.. У нас, у рабочих строительно–монтажного поезда, нет постоянного дома. Сегодня мы здесь строим станцию, завтра там. И так всю жизнь! Сколько я за свою жизнь мест переменил! И теперь в этом чудесном доме последние дни доживаю. Хороший дом, а вот грусти в сердце нет. Привык покидать! Понимаю, неизбежность… А человеку без корней нельзя. Никак нельзя! У всего живущего корни должны быть. Когда корни погибают, дупло в душе образуется, душа сохнет, пустеет. Человек тогда, как трухлявое дерево, оболочка одна. Дунет ветерок посильней, и пропал человек… Когда вокруг тебя земляки, помнишь о корнях, помнишь, что ты не одиночка, что ты часть целого, что без тебя это целое уже не целое! Ценность свою лучше понимаешь, вера в себя приходит. Это для меня важно, для Колункова, для тебя, для всех… А корни наши на тамбовской земле! А русский человек без родной земли не может!

 

5

И поваром в тайгу Ломакин взял землячку — Анюту. С ней, как и с Матцевым, Андрей познакомился в первый же день своего пребывания в поселке. Когда Андрей с Владиком пришли в столовую, Анюта разливала по тарелкам первое. Рабочих не хватало, поэтому повара, приготовив блюдо, сами же вставали на раздачу. У Анюты на голове был до голубизны белый колпак, из–под которого выглядывал краешек пряди русых волос. Халат на девушке был такой же чистый, не застиранный, видимо, она впервые надела его.

Владик стоял в очереди впереди Андрея. Павлушин чувствовал себя неуверенно среди незнакомых людей, настороженно, понимал, что в поселке все знают друг друга и к новеньким приглядываются внимательно, стараясь понять, что за человек появится среди них.

— Анюточка, мне со дна пожиже! — подмигнул Владик девушке.

Она улыбнулась и зачерпнула половник супа со дна, потом взглянула на Андрея.

— Мне тоже, — сказал он.

— Со дна пожиже? — усмехнулась Анюта, произнося слова неожиданно медлительно.

— Можно и сверху…

Анюта налила тарелку до краев.

— Ишь, как молодому наливает! — пошутил Матцев. — С верхом!

Андрей осторожно взял из рук девушки полную тарелку, но, опуская на поднос, невольно наклонил на одну, сторону, обжег пальцы и быстро поставил, расплескав суп. Павлушин всегда, когда был озабочен тем, какое впечатление он производит на окружающих, терялся, становился неуклюжим.

— Осторожней, суп горячий! — посочувствовала Анюта.

— Ты уж прости его, — сказал Матцев. — Загляделся на тебя! Помнишь, как я тарелку на пол уронил, когда тебя в первый раз увидел?

— Трепло! — засмеялась Анюта. — Проходите, не задерживайте других, болтуны!

Девушка почему–то и смущенно молчавшего Андрея записала в болтуны.

Вечером Матцев потащил Андрея в клуб, в кино, а после сеанса Наташа, девушка Владика, пригласила обоих к себе.

В мужском общежитии вахтера не было, а в женском в каморке у входа дремала седая старушка с пуховым платком на плечах.

— Привет, бабуля! — сказал ей Владик весело. — Пропуск показать?

— Иди, иди! — нарочито сердито ответила старушка.

Андрей понял, что Матцев здесь частый гость.

В комнате, куда без стука они вошли, на кровати лежала девушка с книгой. Едва дверь открылась, она поднялась, поправляя цветастый халат. Взглянув на нее, Андрей растерялся и почувствовал себя неловко, вспомнив расплесканную тарелку с супом. Это была Анюта. В длинном халате она показалась Павлушину еще милей, чем в столовой.

— Анюта, ты будешь извиняться перед человеком? Иль нет? — сразу же заговорил Владик своим ироническим тоном.

— Перед кем это? — снова, как–то медлительно, растягивая слова, спросила девушка.

— Как перед кем? Из–за нее человек обварил пальцы, а она и в ус не дует! Может, теперь ему ложку держать нечем!

— Хорошо! — засмеялась Анюта, взглянув на Андрея. — Завтра я его сама с ложечки кормить буду!

— Везет же людям! — вздохнул Матцев.

С этих пор, встречая на улице или в столовой Анюту, Андрей всегда здоровался с ней и всегда почему–то смущался. Приходя в клуб, он невольно искал ее глазами и, если не находил, пытался представить где она может быть. Впрочем, Анюта не часто появлялась в клубе. Андрей заметил, что, несмотря на внешнее дружелюбие ко всем, Анюта не так общительна, как кажется на первый взгляд, что она не так проста, как хочет казаться.

После того грустного для Андрея вечера, когда он решился предложить Анюте проводить ее домой, Павлушин невольно наблюдал со стороны, как она ведет себя с другими. В компании Анюта была дружелюбна, охотно откликалась на шутки, но как только оставалась наедине с кем–нибудь из парней, так сразу словно отгораживалась ширмой.

Но сейчас, в вертолете, между ней и Владиком Матцевым ширмы не было. Это Андрей сразу почувствовал.

 

6

— Матцев к Анюте присоседился! — услышал Павлушин насмешливые слова Олега Колункова. Говорил он, обращаясь к шахматистам. — И ее охмурять начал… Гад буду — уломает!

Бригадир Ломакин посмотрел в сторону Владика и Анюты и ответил негромко и вяло:

— Она вроде строгая…

Звягин не пожелал отвлекаться от игры, вытянул одну фигурку из гнезда, подержал над доской и воткнул в другую клеточку. Маленькая доска дорожных шахмат свободно умещалась на широкой ладони бригадира.

Борис Иванович Ломакин был ростом невысок, но широкоплеч, крепок, длиннорук. Прозвище у него было Медведь. А сына его, Сашку, такого же крепыша, похожего на молодого бычка, Звягин в шутку называл Маленький Медведь или Большая Ондатра. Сашка по–прежнему сидел спиной к Андрею и смотрел в иллюминатор.

Слова Олега Колункова о Владике и Анюте неприятно кольнули Андрея, но он снова подумал о Наташе, усмехнулся над своей тревогой и стал исподтишка наблюдать за Олегом. Обычно вялый, замкнутый и печальный, Колунков сегодня еще до отлета был возбужден, диковинно говорлив, даже попытался засмеяться однажды. Павлушин впервые видел, как Олег смеется, и поразился, услышав странно хриплые, рыдающие звуки. Вероятно, Колунков сам почувствовал необычность своего смеха, резко умолк и сконфузился. Андрей всегда чувствовал себя наедине с молчаливым и угрюмым Олегом неловко, неспокойно, виновато как–то и всегда искал предлог уйти от него. Слишком Колунков был загадочен и непонятен в своем всегдашнем одиночестве.

Олег Колунков, худой, костлявый, сутулый и длиннолицый, иногда напоминал Павлушину старую, с ввалившимися боками лошадь. Была такая в деревне. Ее уже не брали на работу. Она часами стояла одиноко на лугу, понуро упустив голову, задумчиво высматривала что–то в траве, не слыша, как мальчишки подкрадываются к ней сзади, чтобы выдернуть из хвоста волос для кнута. Кнут со свистом рассекал воздух и резко хлопал, если за конец ремня была привязана сплетенная туго и тонко волосянка. Лошадь вздрагивала, когда ее дергали за хвост, и оглядывалась, вздыхая. «Ну–ка, Чувырла, улыбнись!» — кричал, шепелявя, Васька, суетливый и озорной мальчишка. Лошадь смотрела на него добрыми глазами, потом показывала зубы, опуская мягкую нижнюю губу, улыбаясь и усмехаясь, словно говоря: «Тешься, дурачок, тешься! Не догадываешься ты пока, что и тебе не миновать старости!» Однажды Андрей заинтересовался, что так пристально высматривает лошадь в траве, но, как ни вглядывался, ничего не смог разглядеть. Колунков, когда на работе не было материалов и плотники играли в домино, тоже мог часами сидеть в вагончике, облокотившись на колени, согнувшись и морща лоб, не обращать внимания на стук и выкрики приятелей. Иногда губы его шевелились, словно он беззвучно разговаривал с кем–то. Владик Матцев тихонько толкал Павлушина и, усмехаясь, молча указывал на Олега, Владик однажды сказал Андрею, что Колунков, вероятно, скоро умрет: его то ли рак ест, то ли начинается белая горячка. Изредка Олег оживлялся, шутил, но даже тогда не улыбался. Светлело немного лицо, серые складки на лбу разглаживались, и все! В первый день Андрей принял Колункова за пожилого человека, а после узнал, что ему тридцати еще нет и что со Звягиным они одногодки, хотя усатый плотненький и благополучный гриб–боровичок Звягин выглядел рядом с ним совсем молодым человеком. Павлушин сразу же заметил, что над Звягиным плотники подтрунивают довольно часто, а Колункова не трогают, относятся к нему снисходительно. Пусть, мол, сидит тихонько, никому не мешает.

В прошлое воскресенье вечером в коридоре общежития подрались ребята. Павлушин выскочил на шум из своей комнаты и замер возле двери, растерявшись. В конце коридора, возле окна, возились, цепляясь друг за друга и махая кулаками, несколько человек. В шумном клубке тел, то распадающемся, то вновь сжимающемся, выделялся местный драчун Мишка Калган. Гибкий, злой, он бил приятелей особенно расчетливо, ловко уворачивался от ответных ударов. Ребята, наверное, не помнили уже, кто с кем дерется и кто кого защищает: кто ближе оказывался, тот и получал. Вдруг хлопнула входная дверь барака и в коридор влетел Колунков. Он ринулся к дерущимся и легко выкинул из свалки одного парня, потом другого, третьего. Делал он это молча, быстро и как–то легко и беззлобно, словно выбрасывал из кузова машины мешки с мякиной. В одно мгновение он расшвырял дерущихся. И они, странное дело, не сопротивлялись, не кидались обратно, будто и ожидали такого завершения, молча приводили себя в порядок, застегивали пуговицы сорочек, отряхивали пыль с брюк. Потом все вместе направились к выходу, а Колунков, не глядя на них, ушел в свою комнату.

Закрывая за собой дверь, Андрей услышал, как один из парней упрекнул другого:

— А мне ты за что скулу свернул?

— Я нечаянно… Ты как–то под руку подвернулся!

Андрей тогда был взволнован, оглушен дракой. Особенно тягостно было думать о своей растерянности. Это он должен был кинуться к дерущимся! Он! Струсил! Потом пришло в голову: так ли бы повели себя ребята, если бы бросился их разнимать не Колунков, а он? Вряд ли бы они утихомирились! Почему же парни даже попытки не сделали воспротивиться Олегу? Почему? Что же он за человек?

Сейчас Олег безучастно смотрел на шахматную доску. Павлушин искоса наблюдал за ним и одновременно старался понять, о чем разговаривают Матцев и Анюта. «Самолет… рассыплется… кореш… вместе…» — долетали до него слова. Потом Владик придвинулся ближе к девушке и стал говорить ей почти на ухо. «Болтают просто так. Лишь бы время шло!» — решил Павлушин.

 

7

Андрей смотрел вниз. Прямо по курсу вертолета тайгу прорезала желтая лента железнодорожного полотна с тонкими, как паутина, рельсами. Проплыл строящийся поселок. Хорошо видны двухэтажные блочные дома. Три из них уже построены, а два, рядом, монтировались. Здание вокзала клали из красного кирпича. Возле вокзала сплелась густая паутина рельсов с коробками игрушечных вагонов, выстроившихся друг за другом в несколько рядов. За поселком рельсы вновь вытянулись в две нити, которые упирались вдали во что–то громоздкое и темное. «Кран–путеукладчик!» — догадался Андрей, хотя еще ни разу не видел его. Вертолет подлетел ближе, и Павлушин разглядел приткнувшийся к крану сцеп со звеньями рельсов. Дальше желтая насыпь пошла без нитей. Потом остался позади карьер с экскаваторами и жуками–самосвалами, ползущими с песком туда, где кончалась насыпь. Отсыпка полотна шла полным ходом! По тайге потянулась просека. Вскоре показались лесорубы. Видно было, как одно из деревьев отделилось от стены леса и медленно свалилось на землю. Впереди поплыла тайга, тайга без конца и без края.

Вертолет то неожиданно падал, то резко взмывал вверх. С напряжением ожидая следующего падения, Андрей вспомнил летний вечер из детства. Он живо увидел остывающее солнце над полем за деревьями, отца в клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, шагающего по пыльной улице деревни с вожжами в руке рядом с телегой, на которой установлена железная бочка с водой. На ухабах телега резко кренилась набок, вода, щелкнув, фонтаном вылетала из дыры, прорубленной сверху в железном боку, и рассыпалась в воздухе на мутные шевелящиеся шарики, которые шлепались на дорогу, зарывались в пыль. Лошадь останавливалась возле куста сирени, разросшегося так, что забор скрылся среди веток с большими мясистыми листьями. Из калитки, позвякивая пустыми ведрами, выходили мать и старшая сестра. Отец опускал в бочку ведро, черпал и подавал матери, расплескивая воду. Скоро теплая пыль под колесами превращалась в прохладную жижицу. В нее приятно было ступать босыми ногами. Жидкая грязь щекотала пальцы, проскальзывая вверх между ними, и холодила ступни. У Андрея было свое ведерко, поменьше. Отец зачерпывал и ему. Андрей, наклонившись от тяжести на один бок, цеплял дном ведра за траву, торопился к ближней яблоне, выливал на взрыхленную вокруг ствола землю и бежал назад.

Бочка пустела. Отец вешал одно ведро на гвоздь на задке телеги, расправлял в руках вожжи и чмокал губами. Лошадь нехотя поднимала голову, сорвав в последний раз пучок травы. Андрей тем временем быстро забирался в бочку через дыру и приседал на корточки, придерживаясь руками за скользкие, мокрые, ржавые бока. Когда колеса попадали в ямку, бочка резко проваливалась вниз, а на кочках гудела и шевелилась, подпрыгивала. Слышно было, как, поскрипывая, билось о задок телеги, жалобно дребезжало ведро. В дрожащую дыру был виден кусок бледно–голубоватого неба. Казалось, что бочка летит куда–то в пустоту, под гору, и вот–вот врежется в землю. Сердце замирало, Андрей не выдерживал и высовывал голову наружу. Спокойно покачивалась спина отца, сидевшего впереди… Андрея вдруг резко качнуло и ударило обо что–то боком. Нет, это не бочка подпрыгнула на ухабе, это вертолет тряхнуло!

 

8

Андрей отвлекся от воспоминаний и вновь окинул взглядом салон вертолета: Федор Гончаров, по прозвищу Цыпленочек, мужичонка лет сорока, безучастный ко всему, дремал, согнувшись, опираясь локтями о колени. Щуплый, худой, всегда с каким–то встревоженным лицом, он действительно напоминал не успевшего вырасти к первым морозам петушка. Сейчас он похрапывал, помогал, подтягивал рокоту мотора. Сашка Ломакин все глядел в иллюминатор, и лица его Павлушин не видел. Владик с Анютой заняты разговором. Шахматисты по–прежнему увлечены игрой. Король Звягина судорожно метался среди неприятельских солдат. Нечасто попадал он в такое грустное положение. Звягин кусал губы, искал путь, по которому можно было королю драпануть из вражеского стана, а Ломакин зорко охранял каждую тропинку. Олегу Колункову надоело смотреть на доску, он взглянул на тайгу и вздохнул:

— Да-а! Попотеть нам придется!

— Ничего, пробьемся! — ответил, не не поднимая глаз, Звягин. Непонятно было, то ли он сказал это Колункову, то ли своему королю, к которому он подвел коня, увидев, наконец, спасительный ход.

— Начальник обещал месяца через два–три бригаду лесорубов в управлении выпросить, — вступил в разговор Ломакин.

— Это шабашников? С Украины? — спросил Звягин.

— Их!

— Вот они–то работают — только стон стоит, — сказал Звягин. — Да и зарабатывают здорово!

Над большим озером вертолет сделал круг и начал снижаться.

— Приехали, — сказал бригадир, с сожалением отрываясь от шахмат.

Несмотря на то, что король Звягина с помощью коня вырвался из окружения, у Ломакина была еще надежда выиграть.

Десантники зашевелились.

— Разбуди! — кивнул Звягин Павлушину, указывая на Гончарова.

Но Андрей не успел повернуться к нему, как он поднял голову и сказал хрипло:

— Я не сплю…

— Видали, он не спит! Я думал, вертолет от его храпа развалится, — засмеялся Звягин.

— Разве это Гончаров храпел? — спросила Анюта. — А я думала, так мотор ревет!

Слова ее прозвучали так невинно и правдиво, что десантники, не ожидавшие шутки от Анюты, захохотали. Засмеялся и Гончаров. Потом он взглянул вниз на озеро и спросил:

— Это и есть Вачлор?

— Озеро погибшего оленя! — произнес с какой–то гордостью Андрей.

Он слышал в поселке, что так переводится Вачлор с языка хантов.

— Утопший олень, — поправил его Сашка.

— Озеро погибшего оленя — красивее звучит! — поддержал Андрея Звягин.

— Станция и поселок будут называться Вачлор, — сказал Ломакин, хотя об этом все знали.

Вертолет приземлился, повертел винтами, успокоился и затих. Из кабины в салон вышел вертолетчик Михась, смуглый и усатый толстяк невысокого роста. Он оглядел черными хитроватыми глазами десантников и, открывая дверь, проговорил, обращаясь к Ломакину:

— Ну, Медведь, забирай своих разбойников и очищай помещение! Я на свидание тороплюсь!

— Успеешь… Никуда теперь твоя Дашка не денется. Видишь, я всех соперников в тайгу сманил!

Вертолетчик выбросил наружу железную лесенку, закрепил ее за порог и первым спустился на землю. За ним выпрыгнул Матцев, мягко и упруго ткнувшись носками сапог в песок. Выпрыгнул и протянул руки Анюте. Девушка доверчиво склонилась к нему, присев на корточки на пороге. Владик подхватил ее под мышки и, опуская на землю, бережно прижал к себе. Павлушин ревниво отметил это. Матцев быстро отпустил девушку и начал деловито принимать и складывать в кучу вещи.

 

9

Вертолет опустил нос, тяжело, устало оторвался от земли и поднялся в воздух, прощаясь, сделал круг над поляной, накренившись на бок, и бодро и весело заторопился назад, домой. Вскоре звук его мотора угас. Десантники остались на берегу озера.

— Ишь, сестрички встречать нас выбежали, а мы им здравствуйте не скажем! Разубрались как, а? — сказал как–то необычно для него нежно Колунков, распечатывая пачку сигарет и глядя на две нарядные березки, росшие в одиночестве на самом берегу. Они действительно, казалось, выскочили из лесу навстречу десантникам и остановились на полпути, с любопытством приглядываясь к прилетевшим людям, будто старались понять, что ждать им от пришельцев — добра или зла. Неподвижно застыли и воды хмурого, несмотря на ясный и солнечный день, озера.

— Вовремя мы Колункова из поселка вывезли, — добродушно усмехнулся Матцев. — Молчал–молчал и вдруг заговариваться стал!

Десантники неторопливо закуривали, рассаживались на рюкзаках и несколько озабоченно оглядывали поляну, место своей будущей работы и житья. Павлушин не курил. Он сбежал по пологому песчаному склону сухого пригорка на берег озера, подошел к березкам и похлопал ладонью по прохладному, туго налитому стволу одной из них. Березка в ответ легонько шелохнулась, прошелестела ветвями. Несколько желтых листочков, кружась, неслышно опустились в жухлую траву.

Андрей, держась рукой за ствол, огляделся вокруг, окинул взглядом землю, древнюю землю. Точно так было здесь и сто, и тысячу лет назад. Веки вечные земля эта безлюдна, беспомощна. Топтали русскую землю татарские кони, менялись цари на Руси, а здесь было тихо и покойно, ничто не тревожило этот край: ни войны, ни революции. Бродили лишь одинокие охотники. Сонная земля! И вот всколыхнулся, зашумел дикий край, потянулись сюда люди со всех уголков России.

Ветерок обдувал Павлушина прохладой, шелестел осокой, тихо, еле заметно рябил воду. Озеро было большое. Лес на другом берегу темнел далекой полосой. Андрей смотрел на тихую воду и думал: грустил ли кто на этом берегу? Любовался ли кто тихими водами? Ожидал ли в томлении любимую под деревом? Или тысячелетия тихо спало оно в своих берегах, даже во сне не предчувствуя каких–либо изменений в судьбе?.. Пройдет два–три года, и начнут глядеться в воды его многоэтажные дома, и будет томиться первой любовью мальчишка, который пока беззаботно бегает по асфальту далекого города. Будут, скоро будут свидания на его берегах, и будет слушать оно незнакомый пока перестук железных колес. Привыкнет к нему, как привыкло сейчас к ежедневному стрекоту вертолетов. Восторг от этих мыслей, от тишины, от того, что именно ему предстоит всколыхнуть дикий край, охватил Павлушина.

— Тишина какая! — крикнул он, поворачиваясь к десантникам, — Мы пионеры! Мы первые ступили… — Андрей запнулся, увидел, как из тайги, совсем близко от него, бесшумно вышел невысокий человек в коротком халате, отороченном мехом. Халат был из какого–то грубого сукна, подпоясан тонким ремешком. Волосы на непокрытой голове человека довольно длинные и седоватые. Лицо широкое, морщинистое, с щелочками–глазами. «Хант!» — догадался Павлушин.

Десантники дружно обернулись в ту сторону, куда смотрел Андрей. Хант опирался на суковатую палку. Из–за плеча торчал ствол ружья.

— Пионер! — усмехнулся Звягин, взглянув на Андрея.

— Здорово, — дружелюбно сказал хант, подойдя к ним.

— Здравствуйте! — разноголосо и настороженно ответили ему десантники, поднимаясь.

— Спедиция? — неторопливо и спокойно спросил хант и достал из–за пазухи кисет.

— Экспедиция, экспедиция! — кивнул Ломакин.

— Знаю, — сказал хант, набивая трубку табаком. — Землю дырявить, нефть промышлять… Внук мой, Кирилл, на буровой самому большому начальнику первый помощник. Хороший охотник был… Пропал охотник…

— Мы не бурильщики, — ответил Ломакин. — Мы железную дорогу ведем. Тут поезда ходить будут!

Хант поджег табак в трубке и покачал головой.

— Зверь уйдет, однако! Птица уйдет… Рыбы мало станет!

— Это так, так! — подтвердил Ломакин. — Тут уж ничего не поделаешь.

— Да, однако, — пробормотал хант и так же неторопливо отправился дальше.

— Он там неподалеку от речки живет. Один, — тихо сказал Ломакин, когда старик отошел. — Зверь уйдет, он тоже здесь не задержится… Ну что ж! Приступим!..

— Погодите! — перебил его Колунков и начал рыться в своем рюкзаке.

Он достал оттуда фотоаппарат и указал рукой на кучу привезенных с собой вещей:

— Располагайтесь, господа!

— Молодец! Не забыл просьбу начальника, — сказал Ломакин, застегивая пуговицы ватника.

— Исторический момент! — воскликнул Сашка, брякнувшись на рюкзак. — Потомки должны знать в лицо тех, кто нарушил покой тайги! Должны знать, кому выносить приговор!

— Поплотней! Поплотней! — командовал Олег.

Десантники расселись, а он ухватил за лямки рюкзак, стоявший в стороне.

— Не трожь! — крикнул Звягин.

Олег недоуменно отпустил лямки.

— Там лампа… Разобьешь стекло! — пояснил Звягин.

Тогда Колунков вытащил из кучи свой рюкзак, поставил его в трех шагах от группы, положил на него фотоаппарат, присел перед ним на корточки, навел объектив на десантников, опустил автоматический спуск, нажал кнопку и, услышав жужжание, кинулся к товарищам, подбежал, шлепнулся на землю перед ними и замер, глядя на фотоаппарат.

 

10

Десантники разбирали тюки, инструменты. Бригадир взял лопату и направился к реденькому сосняку, стоявшему на самом высоком и сухом месте, где должно было быть первое жилище нового поселка. Место для землянок Ломакин приглядел месяц назад, когда в первый раз прилетел сюда. Десантники разобрали лопаты и топоры, двинулись вслед за ним. Возле вещей остались Владик с Анютой. Матцев заправлял из канистры бензином пилу, а девушка готовила кастрюли, продукты.

Ломакин остановился на сухой просторной площадке меж двух сосен, огляделся. Трава под соснами не росла. Земля покрыта толстым многовековым слоем хвои, мягко пружинила под ногами. Борис Иванович легонько ковырнул землю лопатой, отсчитал несколько шагов от метки, снова ковырнул лопатой. Подошел Матцев с бензопилой на плече. Он опустил ее на землю и так же, как и все, стал наблюдать за Ломакиным, который отчеркивал лопатой контур землянки. Бригадир с силой вогнал в землю лопату и проговорил:

— Давайте! — Потом кивнул Матцеву: — Пошли! Андрей, идем с нами, будешь сучья обрубать… попутно и дров для костра заготовишь!

Колунков, Звягин, Гончаров и Сашка расположились с лопатами внутри отмеченного четырехугольника, а Матцев снова вскинул на плечо бензопилу, и они с Андреем пошли вслед за бригадиром по сосняку туда, где по плану должен расположиться временный поселок строителей. Деревья нужно было валить строго в тех местах, где встанут сборно–щитовые дома и пройдут дороги. Шли они молча и почти бесшумно. Было тихо и мрачновато среди деревьев, хотя густым лес назвать было нельзя.

— «Кра-а! Кра-а!» — неожиданно раздалось над головой хрипло и отрывисто.

— Фу, тварь! — выругался Владик.

Павлушин испуганно вскинул голову. Хлопая крыльями, с ветки сорвалась и замелькала меж ветвей птица, величиной с голубя. Грудь у нее была в коричневую крапинку.

— Смотри, какая ворона! — воскликнул Андрей.

— Это кедровка.

Ломакин остановился и указал:

— Здесь!

Андрей огляделся вокруг. В этом месте сосны росли вперемежку с кедром, елью, кое–где виднелись белые платья берез. Стволы деревьев были довольно толстые, свободно могли бы пойти на телеграфные столбы. Тайгу Павлушин представлял не такой, какой увидел ее месяц назад. Он ожидал увидеть непроходимые чащи с мощными стволами деревьев, что–то очень близкое к джунглям. А деревья в тайге оказались невысокими, тонкими, годными разве на оглобли для саней. Только на возвышенных местах деревья были крепче, солидней.

Бензопила резко и сердито фыркнула, словно недовольная тем, что ее потревожил Матцев, прокашлялась, разохотилась, быстро затараторила на весь лес. Владик поднес лезвие к стволу, и Андрею показалось, что сосна от испуга вскрикнула, когда Матцев сделал надрез. К ним подбежал Колунков с фотоаппаратом и прицелился в Матцева. Сосна тяжко вздохнула и, постанывая, стала крениться набок все быстрее и быстрее, шумела ветвями, ломала сучья свои и соседних деревьев, с хрустом ухнула, ударилась о землю. Комель резко подбросило вверх. Сосна дернулась в последний раз и начала успокаиваться, помахивая поникшими ветвями. Колунков щелкнул еще раз затвором, сфотографировал и убежал назад.

— Осторожней, — предупредил Матцева и Павлушина Борис Иванович и направился в глубь тайги в сторону от озера. На карте неподалеку от будущего поселка значился заболоченный лес. И действительно, скоро запах болота стал резче, деревья поредели, а почва под ногами повлажнела, все чаще попадалась пихта в виде стелющегося кустарника, густые куртины багульника и голубики, сквозь которые проглядывали плешины, заросшие мхом: по–осеннему с желтым отливом зеленел кукушкин лен и стелился мрачно–седоватый, словно покрытый плесенью сфагнум.

— А клюквы, клюквы–то! — не удержался, произнес вслух Ломакин и прошелся по болоту, стараясь не давить сапогами ягоды, проверил хорошо ли держит мох. Шел он словно по толстому слою ваты. «Нужно Анюту сюда прислать», — подумал бригадир, возвращаясь. Он неторопливо прошел мимо десантников, копавших землянку. Работа у них шла споро. Песок легко поддавался лопатам. Только выбрасывай… Из тайги доносились звук работающей бензопилы и стук топора. Телогрейки десантников лежали в куче под сосной. Проходя мимо, Ломакин слышал, как Колунков пожаловался:

— Фу, гадость! Все тело дрожит!

— Надолго проспиртовался, — ответил Звягин. — Теперь месяц выходить будет…

— Два дня перед отлетом пробки не нюхал… — сказал Колунков. — Думал, отойду!

Звягин произнес что–то такое в ответ, что землекопы захохотали. Ломакин не расслышал слов Звягина, но улыбнулся.

Анюта ломала и подбрасывала в разгорающийся костер ветки, которые нехотя трогал бледным языком слабенький огонь.

— Анюта, тут клюквы кругом–страсть! — сказал Ломакин, подойдя к ней. — Набери немножко… Павлушина захвати с собой. Компот нам сваришь!

— Сейчас… Воду поставлю греть… А вы за костром присмотрите.

— Где ты воду собираешься брать?

— В озере.

— Ну нет! Тут неподалеку речка есть. Там вода чище. Я сам схожу и поставлю греть, а ты ступай по ягоды…

 

11

Девушка взяла две небольшие кастрюли и пошла на звук бензопилы. Оттуда донесся шум падающего дерева, резко хрустнули ветви, и на мгновение все стихло. Анюта прошла немного по мягкому слою хвои и увидела среди деревьев Матцева и Павлушина. Владик стоял, прислонив бензопилу к свежему пню, и смахивал со лба пот. Андрей обрубал сучья поваленного дерева.

— Пионер! — весело крикнула Анюта. — Пошли клюкву собирать!

— Может, меня с собой возьмешь? — игриво улыбнулся Матцев.

— Ты работай давай, трудись! — таким же тоном ответила девушка. — Начальство меня пионервожатой выбрало. Держи кастрюлю! — обратилась она к Андрею.

Павлушин взял, и они двинулись в глубь тайги.

— Не заблудитесь смотрите! — все так же шутливо крикнул им вслед Матцев.

— Заблудимся — вдвоем не пропадем! — обернулась Анюта.

Андрей шел следом за девушкой. Мягкий звук ее шагов, шуршание старенькой болоньевой куртки теплотой отзывались в груди Павлушина. На оранжевой куртке Анюты сзади темнело бурое пятно. Рядом с ним ткань порвалась и была зашита. И почему–то именно это пятно и короткая строчка больше всего умиляли Андрея. Он смотрел, как девушка неспешно и ловко пробирается среди кустов багульника, упруго перескакивает с кочки на кочку. Полянки среди кустов с полуосыпавшимися листьями были густо покрыты ярко–алыми ягодами клюквы, словно кто рассыпал по мху недозрелые вишни. Андрей с восхищением оглядывал поляну.

— Здесь и будем собирать, — остановилась Анюта.

Они присели на корточки рядом. Андрей рвал ягоды, бросал их в кастрюлю. Временами он взглядывал в сторону девушки и видел, как проворно суетятся во мхе ее пальцы, словно воробушки, собирающие зерно. Павлушину захотелось поймать их, подержать в руке, и руки его сами тянулись к тому месту, где срывала ягоды Анюта.

— Э-э, не воруй! — сказала она. — Смотри позади тебя какая крупная!

— Я не ворую, я учусь у тебя собирать. Я в первый раз вижу, как клюква растет…

— Да-а?

— Я ведь в степи вырос. У нас лесов не было… И служил в Казахстане!

— Ты уже успел отслужить? — ^удивилась Анюта.

— Отбарабанил.

— А я думала, что ты после школы.

— Нет. Я уж не такой молоденький!

— Да–да! Старичок! — засмеялась девушка. — Наверно, прямо из армии сюда?

— Почти… Только по пути в институт поступил да комсомольскую путевку прихватил.

— В какой институт?

— В строительный.

Андрею было приятно, что девушка заинтересовалась им. Он собрал вокруг себя ягоды и поднялся, чтобы перейти в другое место. Мох мягко просел под ногами. В кустах рядом с ним что–то быстро шевельнулось, зашуршало. Павлушин крикнул:

— Змея!

И отскочил в сторону. Но запутался во мху и упал, рассыпал ягоды. И тут же, не спуская глаз с куста, вскочил, намереваясь бежать дальше.

Анюта резко выпрямилась, подхватила хворостину, потом засмеялась, глядя на испуганного Андрея.

— Чудак! Они уже уснули! — Девушка захохотала еще пуще, наблюдая, как Павлушин с растерянной виноватой улыбкой отряхивает брюки.

— На сучок наступил, а он шевельнулся, — проговорил он смущенно. — Ужас как боюсь змей и лягушек!

— А лягушек почему?

— Скользкие они… Не переношу ничего скользкого…

Андрей стал собирать рассыпавшиеся ягоды.

Анюта набрала свою кастрюлю доверху, поставила ее под куст голубики и стала помогать Павлушину.

Таежная тишина нарушалась глухими ударами топора да суетливым визгом бензопилы. Анюта собирала ягоды в руку, набрав горсть, ссыпала в Андрееву кастрюлю. Вспомнилось ей вдруг, что точно так года три назад собирали они с Колей, мужем, землянику. Разве это было три года назад? Да, всего три года… А как давно это было! Как давно… В лес они приезжали на мотороллере. Коля купил его, когда учился в десятом классе. Лето проработал штурвальным на комбайне и купил. Купил, как говорил он, чтобы катать ее. Тогда они только начинали встречаться, а свадьбу сыграли сразу после окончания школы. Это было время восторженной нежности, ничем не омраченного счастья. Все принадлежало им: небо, река, лес… Лес был им знаком с детства, стоял он рядом с деревней. Забирались они по тропинке едва приметной на мотороллере в самую чащу. Коля сидел за рулем, а Анюта, обхватив его сзади руками, прижималась щекой к спине… Как давно это было!

Возвращались Андрей с Анютой молча. Павлушин заметил, что девушка замкнулась, погрустнела, и мучился, старался понять, вспомнить, чем он мог обидеть ее. Сделал, видно, что–то не так? Или сказал?

 

12

Вернулись они, когда Матцев начал резать сваленные деревья на бревна для наката на землянку. Яма была уже почти готова. Заканчивали ее Ломакин, Гончаров и Сашка. Звягин с Колунковым носили бревна. Павлушин отдал кастрюлю с ягодами Анюте и побежал к Матцеву, чувствуя себя виноватым: они работали, а он ягоду собирал да разговорами развлекался. Андрей подскочил к толстому бревну, которое пытались взвалить на плечи Звягин с Колунковым, и ухватился за середину. Втроем они легко вскинули бревно и уложили на свои плечи. От свежеспиленной сосны терпко и приятно пахло смолой. Пальцы сразу стали липкими. Андрей пожалел, что поторопился, не надел рукавицы.. Смолу трудно смывать водой. Павлушин клонил голову набок, чтобы не касаться щекой коры дерева. Возле ямы они сбросили в песок бревно и пошли за следующим.

Сашка с Гончаровым выбрались наверх, положили два самых толстых бревна на край землянки по длине и стали накатывать на них другие бревна. Бригадир выравнивал лопатой стены землянки.

— Мужики! — крикнула от костра Анюта. — Обед готов!

— Погоди полчасика, — отозвался Ломакин. — Сейчас землянку накроем и отдохнем малость… А то солнце не ждет! Ишь, как торопится!

Солнце уже коснулось верхушек деревьев, длинные тени которых вытянулись по поляне.

Десантники накидали веток на накатанные бревна, накрыли сверху рубероидом в два слоя и засыпали песком. Сашка и Андрей натаскали в землянку ведрами сухую хвою и покрыли пол. Когда закончили, Ломакин коротко и устало бросил:

— Перекур!

И первым направился к костру.

Ели молча. Гречневая каша сильно отдавала дымом и, может, поэтому казалась Андрею необычно вкусной.

К сумеркам в землянке соорудили из толстых сучьев двухъярусные нары, застлали их еловыми ветками. Вход закрыли брезентом. Дверь сегодня делать некогда, темнеет. Противоположную от входа стену с нарами Анюты отгородили брезентом. Перенесли с поляны вещи.

Десантники собирались здесь жить недолго, пока не поставят первую утепленную на зиму палатку. Но землянка долго еще будет служить подсобным помещением для хранения продуктов, инструментов.

Звягин вбил гвоздь в бревно посреди потолка, заправил соляркой керосиновую лампу, осторожно протер носовым платком стекло, зажег фитиль, вставил стекло в лампу и повесил ее на гвоздь.

— Вот и ладненько! — проговорил он. — Теперь и самому устраиваться можно!

Ужинали у костра. К заходу солнца подул ветер, появились облака, а когда стемнело, небо совсем затянулось серой пеленой. Звезд не было видно. Озеро вначале неясно серело сквозь деревья, потом скрылось в темноте. Слышались только ритмичный и частый плеск волн да глухой шум ветра. Свет большого костра всего шага на три пробивал тьму, и Андрею казалось, что кто–то все время бродит вокруг костра, скрываясь в темноте, похрустывает ветвями, шуршит песком. Вспомнился хант. Он вроде не враждебно встретил их. Но как–то странно появился и странно, не попрощавшись, ушел, так, словно в который раз за день встретил знакомых и уверен, что до вечера увидит их еще не один раз.

— А медведи здесь есть? — спросил Андрей, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Конечно, есть, — устало ответил бригадир.

— Теперь сидит на берегу озера и гадает, что это за хмыри сюда пожаловали? — заговорил Олег Колунков. — Надо проверить, крепкие ли у них косточки!

— Я серьезно говорю… Медведь может ночью забраться к нам! — сказал обиженно Андрей…

— Ты тогда не теряйся, хватай ложку и стреляй! — серьезным тоном посоветовал Павлушину Звягин. — Свежатинкой нас угостишь!

— Шашлычок сварганим! — хохотнул Сашка.

Ветер дул со стороны озера, бойко гулял по поляне.

В глубь тайги его не пускали деревья. Сыро пахло болотом. От костра уходить не хотелось, но еще нужно, видимо, идти к озеру за водой. Мыть посуду. Вдруг неподалеку в кустах хрустнуло, зашелестели ветки и послышалось какое–то глухое ворчанье.

— Медведь! — Колунков выхватил из костра головешку.

— Ружье! Где ружье!? — заорал Звягин, вскакивая.

Павлушин тоже испуганно вскочил, озираясь растерянно, не зная, что предпринять.

— Ложку! Ложку хватай! — крикнул ему Сашка.

Кусты затрещали сильнее, и послышался сердитый рев:

— Жрать хочу-у! Подайте Пионера!

Десантники хохотали.

— Хватит вам… Разбузыкались! — смеясь, прикрикнул Ломакин.

Колунков кинул головешку в костер. Андрей, улыбаясь, простодушно проговорил:

— А я всерьез подумал — медведь!

Из темноты вышел Матцев и спокойно сказал:

— Медведь тут возле земляники шлялся, Пионера какого–то искал. Я ему говорю — у нас пионеров нет. Он дальше отправился…

Десантники посмеялись еще, пошутили и стали подниматься. День был нелегким. Устали все. Нужно отдохнуть за ночь. Работа в поселке в последнее время была не такая напряженная. Требовалось время, чтобы втянуться.

В землянке Звягин вынул из рюкзака коробку с шахматами, встряхнул ее и предложил Ломакину:

— Как насчет партейки?

— Наиграемся еще, — отказался бригадир.

 

13

Десантники неспешно располагались на нарах в спальных мешках. Звягин прикрутил фитиль, погасил огонь в лампе. Сразу стало темно.

— Эй! — вскрикнул Гончаров. — Не крутись! Глаза запорошил!

— Сучок под бок попал, — виновато ответил сверху Сашка.

— Цыпленочек! — окликнул Гончарова Колунков. — Если ты храпеть будешь, я тебе нос сапогом разворочу!

— Ишь, какой культурный, — отозвался Гончаров, — Нет сказать: спокойной ночи, Федечка! А он какую речь завел…

— Федечка! — Засмеялся Сашка. — Хорош Федечка!

— Звягин, как бы это нам анекдотик соорудить на сон грядущий, а? — спросил Матцев. Нары его были под Павлушиным.

— Это можно, — сразу откликнулся Звягин. — Начинай!

— Не спится им, — проворчал Ломакин не сердито. — Не наломались, видно, за день!

— Идут два приятеля по улице, — начал рассказывать Матцев анекдот, — и один спрашивает у другого: «Что ты будешь делать, если на твою жену нападет тигр?» — «Сам напал, пусть сам и защищается!» — ответил приятель…

Колунков вдруг хохотнул коротко и неожиданно звонко.

— Смотрите, Олег ожил! — смеясь, воскликнул Павлушин. — Я думал, он и улыбаться не умеет…

— Идут приятели дальше, — продолжал Матцев. — И вдруг один хвать другого за рукав и за угол с ним. «Что случилось?» — удивился приятель. — «Там, возле подъезда, моя жена разговаривает с моей любовницей!» — ответил первый. Тогда его приятель выглянул из–за угла и назад: «Ты что, — говорит он. — это моя жена разговаривает с моей любовницей!»

И снова хохот в землянке. Даже песок зашуршал, посыпался со стен. Павлушин расслышал и тонкий смешок Анюты. Услышал и начал вспоминать анекдоты, отыскивать среди солдатских такие же невинные, какие рассказывал Матцев.

— Хватит трепаться! Завтра день потяжелее будет! Спать! Спать! — сказал громко Ломакин, теперь уж требовательно.

Десантники на мгновенье затихли. И в тишине Звягин произнес ласково, обращаясь к Гончарову:

— Спокойной ночи, Федечка!

— Вот видишь, совсем другой коленкор! — бодро отозвался Гончаров и добавил сладенько: — Так же и вам, Мишутка! На новом месте приснись жених невесте!

Десантники опять засмеялись.

— Это мы завтра у Анюты спросим, кто ей приснился. Расскажешь, а, Анют? — спросил Матцев.

— Расскажу, расскажу! — ответила из темноты девушка, видимо, улыбаясь.

У Павлушина дрогнуло в груди от ее медлительного голоса. Было приятно сознавать, что всего в двух шагах от него лежит она. Она! Андрей прислушивался. Но слышны были только вздохи мужчин да тихое шуршание веток. Кто–то внизу все никак не мог устроиться удобно. Вспомнились собирающие ягоды ловкие розовые пальцы Анюты с остатками краски на ноготках, смех ее, когда он испугался змеи, Андрей улыбнулся и стал засыпать.

Утром его разбудило какое–то шуршание и тихое потрескивание. Андрей открыл глаза. Матцев стоял возле нар в полутьме и раздевался, снимал через голову шерстяной черный свитер, в котором спал. Заметив, что Андрей проснулся, Владик молча подмигнул ему. Павлушин улыбнулся в ответ, но подниматься не торопился. Все еще спали. Тьма в землянке стала жиже, чем ночью. Сквозь неплотно прикрывавший вход брезент было заметно, что на улице рассветает. Андрей догадался, что Владик собирается идти к озеру. Он каждое утро делал зарядку и мылся холодной водой до пояса. Андрей в поселке тоже попробовал махать руками по утрам и приседать, но стало почему–то неудобно: копирует, мол, Матцева, и он забросил утренние зарядки. Но двухпудовую гирю Владика изредка поднимал. Получалось у него не так легко, как у Матцева.

Владик разделся до пояса, прошуршал брезентом и выбрался. Было тихо. Ветер угомонился за ночь. С одной стороны за озером край неба светлел.

Вслед за Матцевым поднялся бригадир. Он, наоборот, стал одеваться, зазвенел пряжкой пояса. За ним зашевелились и другие десантники. Анюта чихнула громко в своей половине.

— Будь здорова, — сказал Звягин. — Ну, рассказывай, кого видела во сне?

— Пионера! — засмеялась девушка. — Правда! Вот прямо как проснуться, видела…

— Кого, кого? — не понял Звягин.

— Пионера, Андрея…

— А-а! — протянул Звягин. — Недаром, видно, он вчера за тобой полдня с кастрюлей бегал! Андрей, а ты Анюту не видел во сне?

— Не помню! — откликнулся Павлушин, вылезая из мешка.

Он никогда не помнил свои сны. Спал всегда крепко, не просыпался ночами, не ворочался. Слова Анюты, что она его видела во сне, отозвались в груди приятным предчувствием. Только правда это или она насмехается? Но тон у девушки серьезный. Почему же она именно его увидела?

Когда Андрей вылез из землянки, Владик боксировал с елью. Напряженные мышцы буграми перекатывались у него под кожей на руках и спине. И снова некоторая зависть мелькнула в голове Андрея: нужно наконец–то заняться собой. Он затрусил в кусты вслед за Колунковым, оглядываясь на вход в землянку, не появилась ли там Анюта. Оттуда выскочил Звягин, увидел Матцева под деревом и заорал:

— Бей ее! Бей!.. Может, помочь? Вдвоем мы ее враз уложим!

Матцев не обратил внимания на слова Звягина и продолжал свое занятие с сосредоточенным видом, а Звягин помчался к Павлушину. Забежал за кусты, остановился неподалеку от Андрея и выдохнул, глядя на озеро.

— Хорошо как, а? Красотища!

Легкий ленивый парок поднимался над спокойной водой озера и таял в воздухе. Казалось, что вода вот–вот закипит. Светлая полоса за озером расширилась, четко выделила на горизонте темный лес, разделяющий жирной чертой светлеющее небо с отражением его в воде.

 

14

Утром Владик проснулся испуганно, резко открыл глаза и тут же понял с облегчением — сон! Потом вспомнил: было это с ним! И во сне тоже видел. Да, видел! Кажется, ночи две подряд после того, как ушел от жены, после того удара! Удара до того неожиданного, что до сих пор он не может понять — почему, почему? Владик лежал на спине, прислушивался, как постепенно стук испуганного сердца становится реже, слабее, и видел перед собой деревенскую девочку Нюшу в сереньком сарафане с двумя большими оттопыренными карманами по бокам. В кармане у нее были яблоки, маленькие, сплющенные, похожие на дутые колесики, и необыкновенно вкусные. Деревенские мальчишки воровали их в Танюхином саду, подстерегая, когда Танюха, остролицая, худая, быстрая, шумливая женщина, войдет в избу. Тогда они стаей, словно воробьи, выныривали из кустов, налетали на яблоню: одни трясли ветки, другие лихорадочно подбирали сыпавшиеся с частым и глухим стуком на землю недозрелые яблоки. В налетах иногда участвовала и Нюша. Чем она поразила так воображение четырнадцатилетнего городского мальчика, впервые попавшего в деревню?

Родители Владика в тот год решили провести лето на природе и поехали с семьей приятеля к его родственникам в деревню. Ясно вспомнилась, казалось, давно и прочно забытая первая встреча с Нюшей. День, когда они приехали в деревню, был душный, сильно припекало. Воздух вдали струился, и дома, деревья в конце улицы, казалось, висели в воздухе. Отец с приятелем, разговаривая, шли впереди вдоль забора мимо деревенских изб. Женщины молча шли следом. У всех руки были заняты вещами. Владик тоже нес небольшую авоську, прислушивался к неясным крикам мальчишек, доносившимся откуда–то из–за домов. Улица вышла на луг, посреди которого расползся пруд, перегороженный невысокой плотиной и поросший по берегу осокой и ивняком. На берегу пруда вокруг мяча суетились мальчишки. Поодаль от них нетерпеливо подпрыгивала на месте худая девочка и что–то кричала ребятам тонко и сердито. Мяч вылетел из кучи мальчишек и отлетел далеко в сторону. За ним кинулась девочка, угловато размахивая длинными тонкими руками, согнутыми в локтях. Она быстро догнала мяч, пнула его босой ногой и покатила к воротам. Их изображали две палки, воткнутые в землю. Владик отстал от родителей, наблюдал за девочкой — сумеет ли она забить гол. Вратарь выскочил ей навстречу. Девочка торопливо шлепнула по мячу ногой. Мяч пролетел мимо ворот и, подпрыгивая, покатился навстречу Владику. Девочка бросилась за ним, но увидела Матцева, остановилась и повелительно крикнула:

— Подай! Чего смотришь!

Владик, словно ждал этой команды, не выпуская из рук авоськи, подбежал к мячу, поддел его носком левой ноги, подбросил вверх и тут же на лету ударил другой ногой. Получилось у него это ловко и быстро. Вратарь подхватил мяч, а девочка повернулась и заспешила назад, на поле, не обращая больше на Владика внимания. Его задело, что девочка не оценила такой ловкий удар.

Вечером Владик, не зная, что делать — на улицу выходить он еще не решался, взял книгу и сел под яблоней в не остывшую еще от дневного солнца траву. Жара спала, но земля, деревья, стены домов, особенно железная крыша, дышали духотой. Раскаленное днем солнце потускнело немного и искоса заглядывало через забор в палисадник к Владику.

— Кто же это летом читает? — услышал он вдруг насмешливый голос.

Владик поднял голову и увидел за кустами сирени ту самую девочку в сереньком сарафане, которая гоняла мяч с мальчишками.

— А когда же нужно читать? — спросил Владик.

— Когда? — удивилась девочка. — Когда в школу ходят, тогда и читают…

— А летом почему же нельзя?

— Летом играть надо… Ты бабки Петровны внук? — Женщину, в доме которой они остановились, звали Ольгой Петровной, — Нет… Мы чужие.

— А-а! — разочарованно протянула девочка. — Ну, ладно! Все равно… Пошли!

— Куда? — Владик оглянулся на избу, не видно ли родителей.

— Играть.

— В футбол? — поднялся Владик.

— Нет, мы уже в футбол наигрались... Ребята в офицеров играют!

— Я не умею...

— Все равно… Пошли!

Владик снова взглянул на окна избы, решая, нести книгу в комнату или оставить здесь. Он положил ее возле яблони и побежал к калитке.

— Тебя зовут как? — спросил Владик.

— Нюша, а тебя?

— Владик.

— Как?

— Владик!

Нюша хмыкнула:

— У нас так никого не зовут… Я думала – ты Коля!

— Почему?

— Так… Ты на Колю похож.

— На какого?

— На Колю, и все!

Владик был разочарован тем, что в деревне никого не зовут так, как его. Странно было и то, что он на Владика вовсе не похож, а похож, оказывается, на Колю.

— Во–он наша школа! — показала Нюша на темно–коричневую крышу большого дома, выглядывавшую из–за верхушек деревьев за прудом.

— Ты в седьмой перешла? — спросил Владик, взглянув на школу.

— Нет, я только в пятый!

— Да-а! — удивился Владик, девочка была с него ростом, и добавил: — А я уже в седьмой!

— Я в классе самая большая! — ответила Нюша, почувствовав разочарование в голосе Владика..

Они свернули за угол дома и пошли между заборов по узенькой ухабистой улочке. Издали слышались ребячьи голоса. Нюша прибавила шагу. Улочка кончилась быстро, и Владик с девочкой оказались на берегу речки. Неподалеку от них на пригорке толпились ребята с палками в руках. Один из них целился палкой в небольшую чурку, поставленную в отдалении на попа.

С этого вечера Владик подружился с деревенскими сверстниками. Утром, проснувшись, он выскакивал на крыльцо и заглядывал через забор в соседний палисадник, не видно ли во дворе Нюши. Если девочка была там, он одним махом слетал с крыльца и бежал за угол избы к забору, разделявшему палисадники, где с обеих сторон густо росла малина. Раздвигал колючие ветви Владик, пробирался к забору. В этом месте доски внизу прогнили от сырости и держались только на верхних гвоздях. Их можно было легко раздвигать и забираться в соседний сад. Нюша на другой же день после знакомства показала ему тайный лаз. Владик осторожно пролезал в дыру, прятался в малиннике и тихонько свистел. Нюша, услышав, бежала к нему. Владик с восхищением смотрел сквозь листья, как развевается от бега подол серенького сарафана, хлопает ей по ногам.

— Идем? — шепотом с бьющимся сердцем спрашивал у девочки Владик, сидя на корточках в малиннике.

Чаще всего Нюша, блестя глазами, кивала и шептала:

— Жди меня у пруда!

Но иногда она уныло приседала рядом с ним, и он чувствовал, как немеет его сердце.

— Валька не пускает… — не глядя на него, грустно отвечала Нюша.

У Нюши было два пятилетних брата–близнеца, за которыми со старшей сестрой Валей, они присматривали по очереди.

В день отъезда из деревни Владик, как обычно, убежал с девочкой на речку. Безымянная речушка, огибавшая полукругом деревню, кое–где расширялась, образуя озерки с илистым дном. В одном из таких озерков купались ребята. Возле берега, там, где они входили в воду, дно было твердое, прибитое ногами, но под кустами возле камышей по–прежнему был ил. Ребята в воде часто играли в «нырки», играли и в тот день. Владика в воде поймать было не просто. Ловкий, гибкий, плавал и нырял он здорово! Мальчишки завидовали. В последний день в деревне он особенно резвился, старался для Нюши. В нем с утра жило волнение: сегодня нужно было сказать девочке, что он напишет ей письмо и будет ждать ответ, а следующим летом приедет обязательно, но как сказать об этом, он не знал, стеснялся. Всякий раз, выныривая из воды, смеясь и вскрикивая, чтобы обратить на себя внимание «водившего» мальчика, он искал глазами Нюшу. Она стояла возле камышей в воде по пояс и следила за игрой. Под конец игры, когда у Владика зашумело в голове от воды, почти все мальчишки выбрались на берег и грелись в траве на солнце, подбадривая «водившего» мальчика Колю, мальчика щупленького и неприметного. От такого без труда можно было уйти, даже если он подплывет к тебе на расстояние вытянутой руки. Владик, ныряя стал раз за разом приближаться к берегу, где все еще по пояс в воде стояла Нюша. Коля гнался за ним. Едва Владик в очередной раз вынырнул из воды, как вдруг резко ударило в глаза черным. Рот и ноздри забило вонючей жижей. Владик задохнулся, захрипел, от испуга не понимая, что случилось. Но, услышав хохот, понял, что в него кинули грязью. Он нырнул, стал, лихорадочно дрожа, смывать под водой грязь с лица, выплевывать изо рта, прочищать пальцами глаза. Вынырнув, он увидел смеющуюся Нюшу, хохочущего Колю возле берега. Владик бросился к нему. Дрожь и ощущение позора не проходили. Коля — на берег! Владик догнал его и яростно толкнул в спину. Коля легко, как пустое ведро, полетел в кусты. Владик кинулся за ним, но его поймал за руку самый крепкий из ребят. Имя его забылось. Он задержал и крикнул, смеясь:

— Не трожь! Это не он!

— А кто! Кто! — злобно орал Владик.

Он рванулся, вырвался и снова кинулся к Коле, который в это время вылез из куста. Парень сильно толкнул Владика, и теперь он полетел в кусты в то же самое место, откуда только что выбрался Коля. Владик вскочил и бросился на парня. Тот ловко ухватил его за руку и вывернул ее за спину.

— Это не он, говорят тебе! Не он! — крикнул парень сердито.

— А кто же! Кто?! — крутился в его руках Матцев.

— Нюшка!

— Не ври! Пусти, гад!… Врешь ты!

— Нюшка, скажи! — крикнул парень.

Владик перестал биться в его руках и взглянул на девочку. Она по–прежнему стояла в воде.

— Я… — ответила Нюша.

— Ты! — вскрикнул Владик.

— Я…

Владик рванулся, вырвался, схватил свою одежду и, не оглядываясь, бросился по тропинке к деревне. Вслед ему кто–то засвистел. Владик бежал, пока не стал задыхаться. Всхлипывая и икая, он спустился к реке, влез в кусты ивняка, раздвигая гибкие прутья, сел на землю и заплакал. Плакал он долго, чувствуя жалость к себе…

Лежа в спальном мешке на нарах, Матцев ощущал такую же горечь и жалость к себе, как и тогда, в детстве.

В землянке было тихо. Только изредка слышались сонные вздохи десантников. Владик видел, что щели в брезенте, закрывавшем дверной проем, стали заметнее, яснее. Начинало светать. Владик пытался вспомнить сон, но ничего конкретного не вспоминалось, помнилось только какое–то неясно–счастливое состояние и вдруг — удар в лицо, мгновенный испуг, вонючая жижа во рту, боль и резь в глазах. И в этот миг он проснулся.

Так и не вспомнив подробностей происшедшего с ним во сне, Матцев, все еще хмурясь, потихоньку выбрался из мешка и начал снимать свитер, намереваясь заняться гимнастикой на берегу озера. Заметив, что Андрей Павлушин тоже проснулся, открыл глаза, он подмигнул ему. Андрей улыбнулся.

 

15

Матцев втоптал в песок возле самой воды небольшое бревнышко, встал на него, присел на корточки и начал умываться. Вода, тяжелая, коричневая на вид, приятно холодила щеки, шею, грудь. Владик уже привык к темно–рыжему цвету воды таежных рек и озер. Неподалеку от него умывался, урчал Звягин.

— Холодная, зараза! Ух! — выкрикивал он. Умылся наскоро и побежал к землянке, на ходу поспешно вытираясь полотенцем.

Владик выпрямился и, стоя на прежнем месте, начал до красноты растирать грудь полотенцем. «Хорошо, комаров и гнуса уже нет, — думал он. — Не дали бы понаслаждаться!»

Он увидел возле кострища Анюту и направился к ней, накинув полотенце на плечо.

— Давай–ка, я разожгу.

Девушка протянула ему спички.

— А я умоюсь как раз… Надо бы воды принести… из ручья!

— Я сгоняю! — крикнул Андрей, слышавший разговор, и подбежал к ним.

— Дуй! — указал Владик на ведра.

Павлушин подхватил их и помчался в глубь тайги.

— Анюта, погоди! — остановил девушку Владик, когда она повернулась, чтобы идти к землянке. — Отнеси полотенце…

Девушка остановилась.

— Анюта, слушай… как это… как тебя в детстве звали? — спросил Матцев, волнуясь.

— В детстве! — удивилась девушка, потом усмехнулась. — По–всякому! А что?

— Ну все–таки как? Анюткой, Нюткой… — подсказал он быстро.

— Нюшей, Нюшкой! — засмеялась девушка.

— И деревня твоя неподалеку от Кирсанова, рядом с железнодорожной линией? Так?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, я все знаю! — не удержался от возникшей вдруг радости, засмеялся Матцев. — Я все про тебя знаю!.. Ну ладно, иди, иди, умывайся. А то с голоду нас уморишь!

Он смотрел вслед удаляющейся девушке и думал: «Она! Невероятно… Встретить здесь!.. И ни за что не узнать в ней ту девочку! Нюша, казалось, вырастет бой–бабой, а эта скромна, тихоня! В детстве только с мальчишками и играла, а теперь парней сторонится…»

За завтраком Владик не мог без улыбки смотреть на Анюту. Он искал черточки на ее лице, прихваченные из детства, и находил много знакомого, только сильно преображенного временем: все в ней стало нежнее, женственней, как–то закругленней. «Столько времени видел в поселке и не мог узнать, — думал он с сожалением. — Сказать ли ей об этом?»

— Ты чего смеешься? — спросила Анюта, перехватив его взгляд.

— Долго рассказывать, — улыбаясь, ответил он. — После расскажу!

Андрей насторожился. Разговор этот ему не понравился.

 

16

Десантники с утра снова взялись за лопаты, начали рыть землянку для временного котлопункта. Выбрасывая песок из ямы, Гончаров прислушивался — не стрекочет ли вертолет? Сегодня должны были привезти трелевщик. Гончаров видел, как вертолеты переносили трубы, опоры для буровых, вагончики, но чтобы по воздуху трактор, этого ему видеть не приходилось. Прислушиваясь к звукам моторов вертолетов, Гончаров впервые обратил внимание на то, как часто они летают над тайгой. Чуть ли не каждый час доносилось стрекотание. Гончаров поднимал голову, надеялся увидеть приближающийся вертолет, но все они пролетали стороной. И только перед обедом стрекот начал нарастать, приближаться, потом появился вертолет. Под ним на тросах висел трелевочный трактор. «Идет! — заволновался Гончаров. — Стекла вроде целы!»

Десантники выбрались из ямы, столпились на поляне. Ломакин вытянутой рукой руководил спуском. «Хрястнет сейчас оземь, стекла посыпятся!» — тревожно думал Гончаров. Ему казалось, что вертолетчики слишком быстро опускают трелевщик. Но те были опытные люди: в метре от земли спуск замедлился. Гусеницы плавно коснулись песка. Вертолет по инерции спустился ниже, едва не коснулся колесами крыши трактора.

— Раздавишь кабину! — рявкнул Гончаров, прикрываясь рукой от ветра, поднятого винтами.

Голос его утонул в шуме мотора.

Вертолет сел рядом с трактором. Десантники направились к нему. Только Гончаров остался возле трелевщика. Он вскочил на гусеницу и заглянул в кабину, осмотрел приборы. Все было в порядке, все на месте. Потом быстро окинул взглядом мотор, успокоился и тоже подошел к вертолету.

Вертолетчики с достоинством важных гостей, которые уверены, что их с нетерпением ждали, сошли на землю.

— Как дела, робинзоны? — спросил Михась, чернобровый и черноусый толстяк. — Обосновались?

— Обосновались! — жали им руки десантники.

— Вы нам вертолетную площадку готовьте… Больше в песок садиться не будем!

— Завтра начнем, — ответил Ломакин. — Привезли чего–нибудь?

— Так! По мелочи… Много из–за того дурака не возьмешь! — кивнул Михась на трактор.

Ломакин встал на ступеньку железной лестницы вертолета и заглянул в салон. В хвосте лежали брезентовые тюки. «Слава Богу, палатки есть!» — отметил про себя бригадир.

Десантники должны были установить две палатки для плотников и лесорубов. Плотники начнут строить первые дома поселка, а лесорубами станет бригада Ломакина.

— А когда контейнер с утеплителем будет? — слез со ступеньки Борис Иванович.

— Завтра… потом мы в город полетим… Книжки посмотреть?

— От тебя дождешься, — проворчал Ломакин.

— Ну и ворчливый ты к старости становишься! — засмеялся Михась.

Он знал, что Ломакин собирается летом уходить на пенсию, мечтает в земле копаться, сад разводить и собирает книги по садоводству. Борис Иванович уже купил в небольшом тамбовском поселке, Мучкапе, который покинул сорок с лишним лет назад, дом с приусадебным участком. Там его сейчас обживала жена.

 

17

Вечером Звягин зажег лампу в землянке и, потирая руки от удовольствия, расположился на нарах за шахматами напротив Ломакина. Сашка включил транзистор, который сразу заскрипел, запищал на разные лады. Сашка покрутил ручку, поймал музыку и уселся рядом с шахматистами. Гончаров и Колунков молча расправляли спальные мешки, собирались ложиться отдыхать. Андрей вытащил из–под нар рюкзак и начал его развязывать, а Матцев подошел к брезенту, за которым были нары Анюты, и постучал по нему, говоря:

— Тук–тук!

— Кто там? — шутливо откликнулась девушка.

— Я — мальчиш–плохиш! — подхватил их тон Звягин, не скрывая ехидства.

— Почтальон Печкин, — ответил Анюте Матцев, не обращая внимания на слова Звягина. — Телеграмма из Кирсанова!

— Почтальону можно, — отозвалась девушка.

Она лежала на нарах поверх спального мешка, укрывшись своей оранжевой курткой. Владик присел с краю возле нее.

— Устала? — тихо спросил он.

— Намаялась…

— Ну–ка, посмотри на меня, — серьезно сказал Матцев.

— Смотрю, — засмеялась она.

— Ты внимательней смотри, внимательней! Помнится, тебе в вертолете говорил, что где–то видел тебя… Узнаешь?

Девушка покачала головой, поднимаясь. Перед ней быстро промелькнули те места, где она могла встречаться с Владиком: город Кирсанов; та злополучная поездка в Тамбов к тетке, но тогда она и на улицу не выходила; тамбовская больница, где она не один раз бывали с мужем…

— Нет… не узнаю…

— Владик ведь такое редкое имя, у вас в деревне никого так не зовут, — подсказал он.

— Да, не зовут… А разве ты у нас был?

— Если бы не был, то не знал, что в деревне есть Танюха, у которой большой сад, а в саду растет пышечка! Ведь это верно, верно! — испугался Матцев, что Анюта сейчас скажет, что нет у них в деревне такой женщины.

— Верно! — протянула Анюта, вглядываясь в Матцева, и вспомнила робкий свист из кустов малины, белоголового мальчика — Владик! Ты к бабке Петровне приезжал! Ты! Владик! — вскричала она и засмеялась, вскочила от возбуждения с постели. — Я помню, помню! Но я тебя сроду бы не узнала!

Матцев, смеясь, взял за руки Анюту и посадил рядом с собой. Она послушно села. Он обнял ее за плечи.

— А помнишь, какая ты была худая, костлявая, длинная! А сейчас, сейчас какая! — Он, все обнимая одной рукой за плечи, отстранился и начал разглядывать ее, будто бы они только что встретились. Все это он делал естественно, совершенно не думая, то ли говорит.

— А ты–то, ты–то! — возбужденно и радостно смеялась Анюта. — Вспомни!..

— Ну да, представляю… — хохотал Владик. — Ох, и любил же я тебя, худую! — воскликнул он неожиданно для себя.

— А я! Я каждое утро ждала твоего свиста из малинника! Так и выглядывала — нет ли тебя там? — подхватила Анюта.

— И ты любила?! — воскликнул он.

— А то нет!

Они встретились сияющими глазами и увидели друг друга теперешними. И замолчали! Он вспыхнул, смутился и тихонько снял руку с ее плеча.

— А я бы тебя сроду не узнала, — повторила Анюта, поправляя кофточку на груди и не глядя на Владика. В голосе ее чувствовалась жалость, что они уже другие, что прежнее невозвратимо ушло.

— И я бы не узнал, если бы не сон…

— Ты меня во сне видел? — улыбнулась она уже по–другому, как–то робко.

— Нет… Помнишь, как ты меня тогда… в воде… грязью? Я ЭТО видел!..

— Я же нечаянно!.. — испугалась Анюта, что все то светлое, возникшее между ними, уплывет, рассеется, и начала оправдываться. — Мы же играли… А ты обиделся! Убежал… Ты все сердишься?

— Ну что ты! — снова воскликнул Владик. — Я же мальчишка тогда. Глуп был!.. Сколько же лет прошло? Десять? Да, десять! Ровно десять… Как ты жила эти годы? Что тебя сюда привело?

— А что ты видел во сне? — спросила она, в свою очередь.

Владик рассказал.

— Я это не в первый раз вижу, — закончил он, почему–то чувствуя волнение. — Видел, когда от жены ушел… Я ведь уже женатым побывал. Нехорошо у нас с ней кончилось… Нехорошо! — проговорил он мрачно и как–то встрепенулся, взглянув на девушку.

— Ты мне расскажешь? — тихо спросила Анюта.

— Расскажу… — кивнул он, забыв свои недавние рассуждения о том, что только дураки бывают с женщинами откровенными, открывать им душу ни в коем случае нельзя. — Да–да, расскажу, но не сейчас… Потом…

— Конечно, конечно, — быстро сказала Анюта и осторожно дотронулась зачем–то пальцем до его руки, но тут же отдернула свою руку, как от раскаленной плиты, улыбнулась тихонько и вздохнула: — Я тоже замужем была…

— Ты!

— Да! Сразу после школы вышла… За того Колю… Помнишь, на которого ты подумал, что это он тебя грязью…

— A-а, маленький такой!

— Он вытянулся. Не меньше тебя сейчас!

— И что же вы?

— Не надо, Владик… Ладно?

— Ну да, ну да! — Он снова обнял ее за плечи и бережно прижал к себе, говоря: — Не сладко, видно, пришлось?

— Не сладко… Верно… — Она опустила голову.

 

18

Разговор с Владиком взбудоражил Анюту, вернул в прежние деревенские дни. Мужики в землянке затихли, а она не спала, вспоминала детство, городского мальчишку с чудным именем, Колю, пожилого учителя истории, который всегда подшучивал над ними с Колей, подшучивал он добродушно, а она обижалась, вспоминала деревенский клуб, куда так тянуло в весенние вечера, особенно в последнее лето перед свадьбой. Тогда она только что сдала выпускные экзамены в школе, чувствовала себя взрослым, самостоятельным человеком, работала в колхозной столовой, помогала повару: картошка в ее руках под ножом крутилась ловко и быстро, только пальцы мелькали да картофельная кожура все удлиняющейся лентой свисала в ведро; убирала со столов посуду, легко и гибко скользила по столовой, толкая впереди тележку. Приятно было ловить взгляды парней, приятно сознавать что ты молода, хороша собой, что тобой любуются, а особенное счастье было чувствовать, что ты любима тем, кого любишь сама, ожидать его, ежеминутно взглядывать на дверь, не он ли входит в столовую. А когда появлялся Коля, неторопливо и старательно мыл руки над раковиной, стоя спиной к залу, хотелось подлететь к нему, подать полотенце.

А как хорошо было вечером, после духоты столовой, пробежать по меже огорода на речку с полотенцем в руке, кинуть сарафан на ветку ивы, бултыхнуться разгоряченным телом в нагретую за день воду и плыть, с шумом поднимая ногами брызги. А потом клуб, Коля, притихшая ночная улица деревни, скамейка в шелестящем саду или на крыльце избы. И так каждый день, каждый вечер, каждую ночь до самой свадьбы! Свадьбу играли в сентябре, бабьим летом. Столы стояли в саду, под яблонями с поредевшими листьями. Пахло антоновскими яблоками и счастьем, нескончаемым счастьем!

Свекровь, сорокалетняя бойкая женщина, шутливо жаловалась соседкам, гордясь собой, сыном, снохой:

— Сын–то что отчупил, а? Того и гляди бабушкой сделает! А я ить сама еще троих родить могу!

Осень и зима промелькнули быстро: счастливые дни летят незаметно. Анюта в первые дни после свадьбы с волнением и испугом прислушивалась к себе, пытаясь обнаружить признаки зарождающейся жизни. Шли дни, месяцы, ничего не происходило. Испуг сменился надеждой, но надежда все обманывала и обманывала.

_ Что–то молодые твои ленивые такие, не торопятся! — говорили соседки свекрови.

— А куда им спешить! Сами еще дети. Пусть поживут, — отвечала свекровь, но каждый месяц, заметив, что Анюта прихворнула, недовольно спрашивала: — Опять пришли?

Анюта виновато опускала голову.

Осенью из Тамбова к матери приехала в отпуск сестра Раиса Павловна, Анютина тетка. Работала она врачом в городской больнице. Анюта, смущаясь, поделилась с ней, что они с мужем хотят маленького, а он почему–то не получается.

— Родишь еще, — успокоила Раиса Павловна. — Живете–то всего год… Да и тебе восемнадцать только. Это не двадцать восемь, беспокоиться нечего. Успеешь! Я–то в тридцать лет родила!

Анюта знала историю своей тетки. Раиса Павловна никогда не была замужем. Молодость ее совпала с годами войны, ровесники не вернулись с фронта. Когда Раиса Павловна поняла, что ей не суждено обзавестись семьей, она решила родить ребенка и стала искать подходящего для своей цели мужчину. Увидела однажды в кинотеатре рослого красивого офицера и поняла, что сын ее должен быть таким. После сеанса она долго шла за офицером по улице, не решаясь подойти. Наконец решилась, остановила его. Они присели на лавочку, и Раиса Павловна рассказала офицеру, зачем он ей нужен… Родила она дочь, и до сих пор не знает даже имени ее отца. В этом году перед отпуском Раиса Павловна проводила в первый класс своего внучка.

Прошла и вторая зима, а весной свекровь направила сына со снохой в Тамбов в городскую больницу. Там через две недели стало ясно, что Коля не может иметь детей.

— Теоретически–то возможно, — пояснил доктор. — Но слишком маленький шанс! Все равно, что в лотерею «Волгу» выиграть. Выиграть–то можно, а попробуй–ка!..

— И сделать ничего нельзя? — спросил ошеломленный Коля.

— Практика показывает, что бесполезно что–либо предпринимать… Придется вам смириться. И без детей живут люди…

— Как же без детей! — воскликнул Коля, не веря услышанному. — Я — без детей! Нет, это невозможно! Не может быть!

Все лето Коля пил таблетки. В августе снова поехал в Тамбов. На этот раз один. Вернулся через неделю, пьяный. Ночью в постели прижимался к Анюте, плакал. Плечо у нее было мокрое от его слез. Плакала и она.

— Как же без детей жить, а! Зачем жить–то! — повторял он, всхлипывая.

Анюте страшно было слышать эти слова, страшно сознавать их правду.

— Может, еще будут? — шептала она дрожащим голосом. — Может, будут! Врач говорил…

Утром она слышала, как свекровь раздраженно ворчала на сына.

— Распустил сопли… Разнылся! Врачу поверил… Им, врачам–то, только бы отвязаться… Где это ты видел, чтоб мужик детей иметь не мог? Все у тебя на месте, все при тебе! Баб бесплодных сколько угодно встречала, у нас в деревне их несколько, а чтоб мужик… Это уж ты брось!

Анюте обидно стало слышать это, больно! Она шумно встала с кровати, чтобы свекровь поняла, что она не спит. Свекровь замолчала.

Коля с тех пор стал все чаще возвращаться с работы пьяным. Ходил хмурый, злой, Анюта ластилась к нему, успокаивала, убеждала, как и свекровь, чтобы не верил врачу, все будет у них в порядке. Он еще больше злился, кричал:

— Что вы меня, как маленького, уговариваете!

Счастливые дни остались в прошлом. Анюта мечтала, что они вернутся и все пойдет, как прежде. Но Коля становился все раздраженней, а в редкие теперь минуты нежности говорил, что она уйдет от него, не станет жить с бесплодным. Ей странно было представить это: так живы были в памяти недавние счастливые переживания. Все чаще она вспоминала встречи с Колей до замужества, первые дни жизни в его доме. Потом стала мечтать, как родится у них мальчик, как Коля бросит пить, станет прежним. Все больше она становилась мечтательной, начала жить в вымышленном мире. В столовой она, забывшись, спохватывалась вдруг, глянув на часы: обед прошел, а маленький дома не кормлен, плачет теперь, надрывается. Анюта бросалась к двери, ругала себя, мол, какая же она мать! Но в дверях останавливалась, вспомнив, что ребенка у нее нет, да и никогда не будет.

— Куда это ты? — удивленно спрашивали у нее.

— Да так, — вяло возвращалась она назад.

И по ночам, проснувшись, она прислушивалась тревожно, не плачет ли маленький. Потом вспоминала и начинала тихо плакать сама. Однажды ночью ей спросонья послышался детский плач. Анюта вскочила с постели, зашлепала босыми ногами по полу, бросилась к тому месту, где хотела поставить детскую кроватку, испугалась, не найдя ее там. Куда же кроватка делась? — озиралась она в полутьме, пока не вспомнила. В эту ночь впервые подумалось ей — не пойти ли по пути Раисы Павловны. Анюта представила себя с другим мужчиной и брезгливо передернулась. Какая гадость! Как только в голову такое приходит? Она нежно обняла мужа, прижалась к нему. Коля проснулся, повернулся к ней, тоже обнял. Она почувствовала прежнюю нежность. Рядом он, родной, единственный, и всегда будет рядом, всегда, что бы там ни было! Но неприятный запах перегара вернул к действительности, и она заплакала.

— Анюточка! — горячо зашептал Коля. — Я вижу… мучаешься ты! Уходи от меня, брось! Я конченый человек, а ты–то… Тебе и двадцати еще нет. Тебе–то зачем страдать!

— Молчи! — закрыла ему рот ладонью. — Не уйду я никуда!

Он притих, потом обреченно прошептал:

— Уйдешь ты, и я жить не стану! Пропаду! Зачем жить тогда?

«Пропадет? — с тоской думала Анюта. — Надо что–то делать! Но что? Что?!» Ей было жалко и его, и себя…

 

19

Приближался отпуск, и Анюта решила съездить в Тамбов к Раисе Павловне дней на десять. Походить там по магазинам, сделать кое–какие покупки. Коля посадил ее на проходящий поезд в пять часов вечера, до Тамбова езды всего несколько часов. Засветло должна быть у тетки. В вагоне было мало людей. Коля устроил ее на свободное сиденье у окна, поднял сумку на верхнюю полку, и они вместе вышли в тамбур. Поезд стоял недолго.

Анюта вернулась в вагон, села и стала смотреть, как проплывают мимо знакомые с детства деревья, река, поле. Кто–то подошел и сел напротив. Она даже не посмотрела в его сторону. Взглянула лишь тогда, когда услышала:

— Муж?

Посмотрела недоуменно. Вспомнила, что парень этот был в тамбуре, когда она прощалась с Колей, и молча кивнула.

— Только поженились? — продолжал расспрашивать парень.

Анюта хотела отвернуться: какое ему дело до нее? Но лицо парня чем–то притягивало, что–то напоминало. Видела ли она парня где? Анюта ответила правду:

— Давно женаты… три года!

— Да-а! — удивился парень. — А молодые какие… Мне под тридцать, а я еще не знаю, что такое семейная жизнь!

— Напрасно… — ответила Анюта и поняла, чем притягивало ее лицо парня. Он был удивительно похож на Колю: такие же русые волосы, только у парня длинней и аккуратней, такой же сплющенный нос, карие глаза, но взгляд какой–то нагловатый и вместе с тем беспокойный. Вспомнилось мгновенно ночная мысль о том, чтобы пойти по пути Раисы Павловны. Анюта представила себя с парнем и вяло отмахнулась от видения.

— В Тамбов или дальше? — расспрашивал парень.

Анюта ответила.

— К тетке?

— А как ты догадался?

— Так ты же с мужем в тамбуре разговаривала…

Они познакомились. Парня звали Романом. Жил он в Тамбове, возвращался домой из командировки.

В Тамбове, помогая Анюте сойти по ступеням вагона, Роман приобнял ее за талию и сказал, неприятно поблескивая глазами:

— Мне так жалко расставаться с тобой! Завтра суббота, давай встретимся? Я покажу тебе город… Не пожалеешь!

Анюта высвободилась из его руки. И снова мелькнула ночная мысль. Она хотела отказаться от встречи, но вспомнила слова Коли: «Я жить не стану! Пропаду!» И Анюта неожиданно бросила коротко, мучительно краснея:

— Где?

— Где хочешь? В парке давай…

— У входа! В три часа дня… Ждать не буду! — быстро проговорила Анюта, не глядя на парня, подхватила сумку и с бьющимся сердцем направилась в здание вокзала, вышла в противоположную дверь, спустилась по ступеням и через площадь двинулась к троллейбусной остановке, думая: «Что я сделала! Что я сделала!»

«Я могу и не прийти, — подумала она в троллейбусе. — Завтра решу!»

Но пришла…

 

20

С каждым днем поляна на берегу озера преображалась, теряла свой вековой вид. Следы трелевщика исполосовали ее вдоль и поперек. Начала расти первая палатка. Она неожиданно для Павлушина оказалась вместительной, громадной, чуть ли не с барак величиной. Андрей представлял ее большой, но не такой громоздкой, поэтому думал, что установят быстро, не понимал, когда бригадир говорил, что с палатками им придется повозиться.

Ломакин, зная, что Матцев с Павлушиным дружны, поставил их на валку леса для взлетной площадки вертолета. Бревен для нее нужно было много, в три наката. Пилили деревья, таскали бревна трелевщиком и сооружали площадку несколько дней. В эти дни рядом с Матцевым Павлушин стал чувствовать себя неспокойно, стал нервничать. Раздражало то, что Владик открыто ухаживает за Анютой, раздражали шутки Матцева, но девушке они нравились, она отвечала на них смехом. Когда Анюте требовалась помощь: дров наколоть или воды принести из речки, она звала Матцева.

— Давай я принесу, — отзывался иногда Андрей.

— Неси, — подавала она ведро.

«Владику дает ведро по–иному, душевней, как близкому человеку! — хмуро думал Павлушин, шагая к реке по тропинке. — Неужели она такая наивная? Разве трудно вычислить, чем это кончится? Разве не видит, как он с Наташей обошелся? Красавец!»

Вечера Владик проводил с Анютой за брезентом. Андрей, чтоб не подслушивать, крутил ручки Сашкиного транзистора или подсаживался к шахматистам, забивал на высадку, но обычно в первой же партии его самого высаживали. Чаще всего это делал Звягин. Андрей у него ни разу не выиграл… И по ночам Павлушин стал просыпаться. Проснется от какого–либо шороха и начинает прислушиваться, не Матцев ли это крадется к Анюте или, может быть, он уже у нее. Андрей сам понимал, как нелепы и смешны его страхи, но ничего поделать с собою не мог. По утрам он неприязненно окидывал взглядом ладную фигуру Матцева, занимающегося гимнастикой…

Валили они лес по очереди. Один пилит, а другой «вилкой», длинным шестом с насаженным на конец стальным двузубцем, толкает дерево, направляет, чтобы ложились они рядышком. Так проще цеплять тросом к трелевщику. В первые дни чаще пилил Матцев. Получалось у него ловко, легко. Даже звук мотора пилы не менялся. Мотор работал ровно, спокойно, попыхивал дымком, словно крутил цепь вхолостую. А у Андрея то сердито фыркал, то недовольно выл, то захлебывался, переставая крутить цепь. Андрей, толкая дерево, внимательно следил за пилой в руках Матцева, старался понять, почему она не капризничает. Потом и он научился по звуку мотора определять, когда нужно прижать к стволу, когда шевельнуть ею, освобождая от излишней нагрузки.

В полдень, свалив очередное дерево, Владик шумно выдохнул, прислонил к вкусно пахнувшему пню сосны пилу, снял каску, положил ее на пень, сел на комель только что сваленной сосны, сплюнул, устало оперся локтями о колени и стал смотреть, как Гончаров цепляет тросом деревья к трелевщику неподалеку от них. Андрей воткнул в землю «вилку» и увидел среди деревьев оранжевую куртку Анюты. Она с ведром в руке направлялась к речушке. Захотелось побежать к ней. Павлушин взглянул на Владика. Матцев тоже увидел Анюту и поднялся, поправил мокрые от пота волосы.

— Попились–ка сам… Я сейчас… — бросил он Павлушину и, хрустя сучьями, бодро зашагал наперерез девушке.

Андрей проводил его хмурым взглядом и взялся за пилу. Она показалась ему необыкновенно тяжелой. Павлушин примерился к ровному темному стволу кедра, взглянул вверх, выбирая, с какой стороны делать надрез, и осторожно, тихо опустил пилу на землю. Он увидел, как с ветки на ветку перелетела белка и сразу потерялась среди густых пучков игл. Андрей стал искать ее глазами и заметил, как белка перелетела на соседнюю сосну, где ветки были не столь густы. «Ух ты какая! — пошел Павлушин следом, стараясь не упустить ее из виду. — И шума не боится!» Белка проворно и бесшумно карабкалась по веткам, перелетала с сучка на сучок, пряталась за стволы и тут же с любопытством выглядывала. Потом снова ловко прыгала на другое дерево. Андрей осторожно ступал по мягкой хвое следом за ней. Он еще ни разу не видел белку, и его поразил коричневый пушистый и упругий комочек. Вдруг до него долетел смех Анюты. Андрей вздрогнул, взглянул в ту сторону и увидел девушку. Она, позвякивая ведром, убегала от Матцева, громко и тонко смеясь. Павлушин следил из–за дерева, как она легко и проворно прячется от Владика за стволы деревьев, приседая на бегу под сучьями. Андрей заметил, что Матцев мог бы ее поймать, но он только делал вид что старается схватить. И Анюте это нравилось.

Павлушин повернулся и тяжело побрел назад, думая об Анюте. Она же знает, что Владик жил с Наташей. Что она думает? Почему хотя бы из–за женской солидарности не отвратительны ей ухаживания Матцева?.. А Владик? Тому–то что надо? Играет современного донжуана? Жену оставил в Тамбове. В поселке сошелся с Наташей. И здесь сразу же к другой! Думая об этом, Павлушин морщился, пилил сосну. Он, видимо, слишком волновался, нервничал, и мотор бензопилы начал сердиться, недовольно ворчать. Сосна наконец дрогнула и стала, похрустывая, крениться. Андрей выхватил пилу из ствола и отошел в сторону. Дерево гулко ударилось о ствол спиленного ранее кедра, охнуло и, постанывая, улеглось рядом.

— Дела идут? — с веселым видом вернулся Матцев.

— Не стоят, — не глядя на него и не скрывая раздражения, ответил Павлушин.

— Мы чем–то недовольны?

— Слушай, Владик! — решительно поднял голову Андрей. — Ты, кажется, женат?

— Ну! — одновременно и подтверждая и спрашивая, — что с того, — протянул Матцев.

— Не лезь к девчатам! Оставь в покое Ан… Анюту!

— Что это ты забеспокоился? — засмеялся Матцев, берясь за ручку пилы.

— Нет, ты меня не понял! Я говорю, оставь девушку в покое!

— Это уж мое дело… Бери «вилку»! — сердито ответил Матцев.

— Нет, мое! — Павлушин цепко схватил его за плечо и повернул к себе. — Ты меня понял?

Матцев опешил, удивленно уставился на Андрея. Они молча глядели друг на друга некоторое время, словно каждый ожидал от другого действия или проявления слабости. Владик понял это, усмехнулся над собой–чудак! — и сбросил со своего плеча руку Павлушина.

 

21

Вечером Колунков лежал на спине на нарах, подстелив под себя, как обычно, спальный мешок. Он закинул ногу на ногу, постукивал носком в шершавое бревно низкого потолка, дергал струны гитары и тихонько напевал что–то себе под нос. Олег не любил выходные дни и те вечера, когда не валился в постель от усталости. Нужна была работа, работа или сон, лишь бы не думать, лишь бы не вспоминать. Спалось хорошо тогда, когда ныли мышцы. Сегодня он весь день укладывал утеплитель между стенок палатки. Работа кропотливая, но физически легкая… И снова вставала перед ним прошлая жизнь. Вспоминалась Леночка, стояло в голове почему–то одно утро после очередной ссоры. Ссорились они исключительно по вечерам, вернее не ссорились, а скандалили, пошло скандалили, мерзко! В то утро он не позавтракал, после ссор еда в рот не лезла, выскочил на улицу и нырнул в полупустой автобус. Квартира Леночки была на окраине города. Олег сел у окна и провел ладонью по холодному запотевшему стеклу. Стали видны проплывавшие мимо деревья.

Стоял октябрь. Дни были пасмурные. Из серых низких туч иногда начинал сеять липкий ленивый дождь. И в тот день с утра сеяло и сеяло сверху бесконечно и нудно. В автобусе тихо. Люди входят молча. Когда автобус притормаживает на остановках, на Колункова падают крупные капли, просочившиеся где–то сквозь крышу, но Олег не замечает этого. Он ежится на сиденье и грустно смотрит на мокрый асфальт с ярко–белой линией посередине, на почерневшие деревья с редкими желтыми листьями на ветвях, на хмурые стены домов с тусклыми стеклами окон. На душе у Колункова тоже пасмурно и тоскливо…

Поссорился он с Леночкой из–за денег. Работала жена продавцом в универмаге, в обувном отделе. Днем она продавала женские сапоги на «манке», австрийские. Продавцам разрешалось брать по паре себе. Леночка в сапогах не нуждалась, но, как обычно, взяла, надеясь выручить при перепродаже полсотни сверх цены. Но, как на грех, явилась бывшая одноклассница, явилась, конечно, к шапочному разбору, и начала канючить у Леночки. И пришлось ей потерять двадцатку из запланированных. Пришла она домой огорченная и пожаловалась Колункову. Нет бы посочувствовать ей, посопереживать, а он брякнул:

— Нашла из–за чего расстраиваться!

— Да, тебе–то все равно! Тебе наплевать, откуда у нас денежки берутся…

— Я тоже работаю, — огрызнулся Олег.

— Ты работаешь, работаешь на одни алименты! Много наработал…

— Я свои деньги честно зарабатываю! — перебил Колунков и сразу пожалел, что произнес эти слова.

Глаза у Леночки сузились, тонкие брови взметнулись, на щеках проступили злые ямочки — и началось. Что только не было брошено в его лицо? Начала она с того, что с ехидством припомнила, что приняла его нищим… Каких только слов о себе не услышал он! Обидеть, уязвить словом Леночка умела. Она находила такие слова, от которых темнело в глазах у Колункова, и он еле сдерживался, чтобы не ударить ее, заставить замолчать. Он отвечал ей, тоже старался побольней уколоть. И было обидней из–за этого… Вспомнилась первая жена Василиса. Нечастые размолвки с ней никогда не были так грязны, так обидны. Там все было проще и легче. А поступил с ней Колунков жестоко: бросил с трехлетним сыном Дениской, сбежал… Тогда ему казалось, что Василиса не понимает его, что у них разные интересы, его успехи и неудачи не волнуют ее и что рядом с ней он обречен на вечное одиночество. А сейчас перед ним проходят дни, проведенные с Василисой, и кажется, не было лучше дней в его жизни. «Нет гибели тому, что было, чем жил когда–то! Нет разлук и потерь, пока жива душа, пока жива память!» Как хорошо! Как верно! Вспоминается сын Дениска, вспоминается, с какой тревожной радостью ожидали они его рождения. Как бережен, как нежен был он тогда с Василисой!.. Как там теперь сынишка? Забыл ли о нем? Зовет ли папой нового отца? Когда Колунков узнал, что Василиса вышла замуж, ему вдруг стало легче, будто бы часть вины перед ней отпала. Жизнь у нее теперь устроена. Вскоре у Василисы родилась дочь, и он решил, что, слава Богу, теперь все, отгоревала она, теперь он забыт. Да и помнила ли она о нем? — думалось порой. А не все ли равно? Теперь и ему забыть можно! Но почему же не дают покоя слова: «Здравствуй, чужая милая! Та, что была моей…»

Задумался Колунков и чуть не проехал свою остановку. Он, извиняясь, бочком выскользнул из автобуса навстречу входившим пассажирам. На него сердито ворчали. Он в ответ бормотал: «Извините! Извините!» — и плечом вперед пробивался сквозь толпу.

В комнату, где Олег переодевался в рабочую одежду, заглянул прораб и попросил его поработать сегодня на шлифовочной машине. Из раздевалки Колунков отправился на склад, получил противогаз, респиратора не нашлось, марлю и шкурку. Марлю он сложил вдвое и повязал на голову, словно платок, чтобы пыль при шлифовке не попадала на волосы. Потом натянул противогаз и включил машину.

Паркет был дубовый. Положен он еще в двадцатых годах, когда строился этот дом. Много лет пол натирали мастикой темно–вишневого цвета. Она въелась в паркет так глубоко, что, сколько раз ни проходил Колунков машиной по полу, все равно он оставался красноватого цвета. Дышать в противогазе тяжело, да еще запах лака. Недавно в противогазе покрывали полы лаком, и едкий запах остался в нем надолго… То ли от грустных воспоминаний, которые беспорядочно проходили перед ним, наплывая одно на другое, то ли от того, что противогаз был мал и давил на голову, то ли от запаха лака, то ли от резкого и монотонного гуда машины в голове Колункова скоро стало тяжелеть и начала возникать глухая боль. Но он все водил и водил машину по паркету, держась за ее мягкие резиновые ручки, а перед глазами вставало то первое знакомство с Леночкой, когда он приехал в Тамбов в командировку и зашел в универмаг посмотреть, нет ли подходящих для жены туфель, то неожиданная встреча с ней на городском пляже, с которой и началось. В то время он был беспечен, весел, говорлив, любил и умел нравиться девушкам. К концу пляжного дня Олегу и Леночке стало казаться, что они знают друг друга вечность, а то, что они познакомились только сейчас, лишь досадное недоразумение в их жизни. Потом они были у каких–то знакомых Леночки на какой–то вечеринке. Леночка любила вечера с застольями, любила потанцевать. Ах, как она танцевала! Гибкая, тоненькая, хрупкая: во время танца от нее нельзя было глаз отвести! Что там перед ней Василиса? Даже сравнивать неудобно! Жизнь с такой женщиной, как Лена, сплошной праздник, казалось ему тогда.

Дни командировки после знакомства с ней превратились в один день: яркий, красочный, расписной! Это был то ли сон, то ли бред! И казалось тогда, что так будет всю жизнь, всегда, что это и есть настоящая жизнь. Потом был скорый развод с Василисой, смущение и стыд при встречах с соседями и знакомыми, тоска при виде Дениски и слезы, слезы Василисы…

Машина стала плохо снимать слой мастики с паркета, видимо, сработалась шкурка. Олег выключил ее и откинул крышку барабана. Так и есть! Нужно менять шкурку. Колунков стянул с головы противогаз, вытер вспотевший лоб, решил отдохнуть и вышел на лестничную клетку, чтобы не дышать в комнате поднятой пылью. Платок из марли был еще на его голове. Маша Резникова, красившая дверь соседней квартиры коричневой краской, увидела его, засмеялась и сказала:

— Ты сейчас как басмач!

— Нет, я Марья Ванна, — засмеялся и Олег. Он взялся за уголки платка–марли и затянул их под подбородком, кокетливо повел глазами, поджав губы.

Маша снова засмеялась и поглядела на него внимательно.

— Странный ты какой–то! Шутишь, смеешься, а глаза все время грустные. Я давно заметила…

— Какой уж есть, — развел руками Колунков, снял марлю, облокотился на перила и стал смотреть вниз, туда, где два электрика возились со щитком.

Дом был старой планировки. Лестница винтом поднималась вверх. Квартиры коммунальные, с частичными удобствами. Жильцов теперь выселили и отделывали дом под контору.

После работы Колунков увидел на кухне на столе записку. Леночка писала, что поедет сегодня к подруге Насте и, возможно, заночует у нее. Олег покрутил в руках бумажку, кинул ее в мусорное ведро и сел ужинать. Ел он без всякого удовольствия, тупо уставившись в кафельные плитки на стене кухни. На белых глянцевых плитках через одну были наклеены переводные картинки, изображавшие кисти вишен, смородины, клубники, малины, и казалось, что ягоды нарисованы. «Позвонить, что ли, Насте?» — подумал Олег и потянулся к телефону, но вспомнил, как две недели назад в таком же случае позвонил, трубку взяла Лиза, дочь подруги, и ответила, что Леночка сегодня к ним не приходила, у Лизы тут же, вероятно, выхватила трубку мать и заговорила сладким голосом, что Леночка только что ушла от них, ушла она по делам и скоро снова вернется, а Лиза об этом не знала, она сама только что пришла: вспомнил об этом, положил трубку и стал ходить по кухне. Он ходил из угла в угол, сжимал виски пальцами, тихо постанывал и бессознательно повторял и повторял про себя слова песни, которые весь день вертелись в его голове; и тогда, когда он ехал на работу, и когда ходил за шлифовочной машиной, и когда возвращался домой; «Прошлое не воротится, и не поможет слеза… Как целовать мне хочется дочки твоей глаза…»

 

22

После таких воспоминаний Колунков в посёлке напивался. Утром болел, был угрюм, молчалив, а к вечеру, несмотря на «сухой» закон в поселке, снова находил вино. А как найти здесь? — размышлял он. Может, кто из ребят захватил с собой и утаил на черный день или на праздник? Вряд ли! Если только у бригадира спирт есть? В поселке он пытался лечить свою язву спиртом. Олег заметил, что сегодня Ломакин, работая, изредка морщился и мял руками живот. Значит, язва у него снова проснулась. Надо поглядеть не будет ли он ее спиртом жечь.

Ломакин сегодня в шахматы не играл. Он в очках читал книгу, сидел, ссутулился внизу на нарах, напротив Звягина с Сашкой, расположившихся за шахматной доской. На коленях у Сашки лениво журчал транзистор, потрескивал изредка разрядами, наполнял землянку домашним уютом, напоминал Колункову детство, то время, когда он, лежа на полатях, слушал только что впервые подключенное в деревне радио. Ломакин перед отъездом в тайгу взял в библиотеке медицинскую книгу о язвенной болезни желудка и захватил ее с собой посмотреть, когда образуется свободное время. Днем желудок начал посасывать, щемить. Борис Иванович вспомнил о книге и вечером вытащил ее из рюкзака, решил полистать, поглядеть, может, в ней сказано, чем можно успокоить язву. За спиной бригадира на нарах на боку, подтянув колени чуть ли не к подбородку, по–детски спал под телогрейкой Федор Гончаров. Читая книгу, Ломакин немного приспустил очки на нос и выглядел в них непривычно, смешно, сразу чувствовалось, что пользуется он очками редко. «Медведь в очках!» — усмехнулся Колунков, вспомнив картинку в какой–то детской книжке. Там старая медведица вязала носки, сидя на скамеечке, так же как Ломакин, ссутулившись и приспустив очки на нос.

Павлушин укрепил зеркальце на сучке столба, поддерживающем нары, и брился безопасной бритвой. Утром он не побрился. Щетина выступила на щеках густая, неприятная. Андрей крутил головой, косил глаза, стараясь разглядеть при тусклом свете керосиновой лампы в маленьком четырехугольнике намыленную щеку. Снимая бритвой пену, он неприязненно прислушивался к звукам, доносившимся из–за брезента, пытался понять, что там происходит. Оттуда изредка долетали мягкий смешок Матцева и короткое переливчатое хихиканье девушки. И всякий раз, когда раздавался смех, грудь Павлушина будто бы кто сдавливал, а потом медленно отпускал.

— Пионер, — оторвался Ломакин от книги и снял очки. Он чувствовал себя в них неловко. — Что означает слово гидрокарбонат натрия?

—- Не знаю, — ответил Андрей.

— Как же ты не знаешь? — по–прежнему ссутулясь, недоверчиво глядел на него Ломакин, держа книгу и очки на коленях—Ты же студент!

— Я не химик и не медик… Ты к Матцеву обращайся. Его из химического института выперли! — Андрей последние слова произнес громко, надеясь, что в женской половине услышат их, но сразу пожалел, что сказал. Зло получилось и ехидно. Но никто не заметил этого.

Матцев три года учился в химико–технологическом институте, который, по его словам, он сам бросил и уехал в Сибирь.

— Владик в желудке не разбирается, — отозвался Звягин. — Он больше по половым вопросам!

— Какое слово, Медведь? — свесился сверху Олег.

— Ты лежи там! Тебя не спрашивают, — ответил бригадир Колункову.

— Нет, ты скажи, — не отставал Олег.

— Гидрокарбонат натрия, — сказал Андрей.

— Спирт! — быстро и как–то радостно воскликнул Олег, откинулся на подушку и положил себе на живот гитару.

— Что-о? — посмотрел на него Ломакин.

— Спирт, настоянный на клюкве! Язву желудка лечат только спиртом, ты разве не знал? Можно и водку пить, только запивать нужно клюквенным компотом, — наставительно разъяснил Колунков.

— Чтобы лучше наклюкаться! — вставил Звягин.

— Слушай, Медведь, не финти! — совсем другим тоном заговорил Олег. — У тебя же бутылка есть. Поройся в рюкзаке… Душа горит!

— Она у тебя каждый день горит… Ты же просился сюда, чтобы от водки отстать, а сам… Ну, народ! — Бригадир снова уткнулся в книгу.

— Твою мать, — ругнулся Колунков. — Прав Маяковский: живем как на том свете — ни тебе бутылки, ни пивной! — И, дурачась, энергично затенькал на гитаре и громко запел:

Гончаров вдруг забормотал, заворковал что–то во сне, и Колунков умолк.

— Василек! Василечек! Цыпленочек ты мой! — ясно услышали все.

— Цыпленочек опять заговорил, — ласково засмеялся Звягин, поворачиваясь к Гончарову. — Долго он что–то не разговаривал. Бывало, каждую ночь вспоминал…

— Уставал сильно, — также ласково отозвался бригадир.

— О ком он так? — спросил Андрей.

— По сыну тоскует… Должно, опять во сне увидал… — Колунков замер, уловив запах одеколона, раздул ноздри и начал нюхать воздух, застыл, как охотничья собака, неожиданно почувствовавшая впереди запах птицы. Он глянул вниз и пошарил глазами по землянке, задержался на брезенте. Он подумал, что запах одеколона идет оттуда, потом увидел, как Павлушин растирает щеки ладонью, а в другой руке держит пузырек с одеколоном. Из–за брезента послышался Анютин смех. Андрей поморщился, закрутил пробку, сунул пузырек и бритвенный прибор в рюкзак и затолкал его под нары. Колунков с нежной улыбкой наблюдал за ним, словно молодой отец за игрой своего малыша, затем задумчиво почесал небритую щеку, усмехнулся, громыхнул пальцами по струнам и запел:

— Что ты заныл? — перебил его Борис Иванович, снова отрываясь от книги, читать которую было скучновато. В ней было много непонятных слов. Это раздражало. — Казенный дом да казенный дом! Воешь, как кобель на луну. Спел бы что–нибудь стоящее!

— Он по казенному дому тоскует, — пояснил Звягин, намекая на то, что Колункова, как алиментщика, разыскивает милиция.

— Это коту ясно… Найдут — упекут! — поддержал Звягина Ломакин.

— Всё! Агушки! Мат созрел! Пятнадцатый ход и ку–ку! — воскликнул Звягин, радостно потирая колени и покачиваясь.

— Давай еще! — требовательно попросил Сашка, разгоряченный проигрышем.

Они начали расставлять шахматные фигуры.

Андрей, чувствуя, что настроение у Колункова благодушное, спросил:

— Ты что, действительно три раза был женат?

— Сколько раз — одному Богу да ему известно… Только у трех жен его дети растут, — ответил за Олега Звягин.

— Да! — воскликнул Андрей. — И все подали на розыск?

— Первой нет среди них! — отозвался Колунков.

— Почему?

— Первая жена у меня Василиса Прекрасная! — Колунков повесил гитару на сучок стойки нар.

— А почему же ты тогда удрал от нее, от Василисы Прекрасной? — удивился Андрей.

— Потому, что я не Иван Царевич!

 

23

Транзистор мурлыкал что–то себе под нос на коленях у Сашки, потом на мгновенье затих, и в землянку широко вплыли звуки гармошки. Сашка, не глядя, нащупал ручку настройки транзистора и перевел на другую волну.

— Вернись назад! — вскрикнул Андрей, — Вернись!.. Я страх как люблю гармошку, — пояснил он.

Сашка послушно и безразлично нашел прежнюю волну.

— Я и сам когда–то неплохо играл, — сказал Павлушин, слушая вальс.

— В далекой молодости, когда еще в девках был, — продолжил за него Звягин.

— Да, еще до армии… В деревне! — Андрей откинул край спального мешка, взял книгу и общую тетрадь и полез на нары. Нужно было браться за контрольные работы. Две он написал еще в поселке. Осталось три.

Брезент в углу колыхнулся, прошуршал, и появился Матцев. Он, позевывая, лениво подошел к шахматистам:

— Какой счет?

— Большой! — даже не взглянул на него, неприветливо ответил Звягин. В последнее время он не скрывал неприязни к Матцеву. Ему не нравились ухаживания Владика за Анютой. Звягин не любил бабников. Второй год он жил вдали от семьи. Иногда, чаще по ночам, после того, как услышит какую–нибудь грязную историю, связанную с женщиной, он начинал думать нехорошее и о своей Вале. Как она там ведет себя? Не загуляла ли? Он–то здесь и не подумал ни разу ни oб одной, хотя мог гульнуть. Вспоминалось в такие ночи, как Валя шутила при нем с кем–нибудь из его друзей, как отзывалась с одобрением о ком–то из мужиков.

Утром Звягин писал жене, чтобы она была осмотрительней, не дай Бог, если кто скажет о ней плохое, не дай Бог! Валя на такие письма обижалась. Звягин извинялся, объяснял, что писались те слова под настроение, что он скучает по ней, по детям, и, бывает, приходят всякие мысли.

Матцева задел тон Звягина, но он не показал вида, постоял возле игроков, снова зевнул, скучно, мол, с вами, и отвернулся, чувствуя в душе раздражение. Недовольство собой возникло у него сразу после ужина, когда он, затоптав костер, спустился в землянку и не увидел в ней ни Павлушина, ни Анюты, вспомнил дневной конфликт с Андреем и с беспокойным сердцем выскочил наружу. У входа остановился, спрашивая себя, что с ним. Неужели очередная глупость? Ведь убедился, убедился же сам, что с женщинами ничего серьезного не может быть, что только легкие отношения не приносят боли! И опять! Пусть хоть с медведем гуляет! Все равно это неизбежно. Вряд ли есть на земле хоть одна искренняя и правдивая женщина. Притворство дано женщине от рождения. А раз дано, то не надо осуждать, что она им пользуется.

Владик вернулся в землянку и начал стряхивать со спального мешка песок, насыпавшийся со стены, чувствуя себя так, словно ему только что сообщили неприятную новость. Кто–то легонько хлопнул его по спине. Владик раздраженно выпрямился и увидел позади себя Анюту.

— Пропусти! — сказала она весело. — Встал, как медведь. Всю землянку загородил.

Матцев глупо улыбнулся, прижался к нарам, пропустил девушку и спросил:

— В гости можно на чаек?

— Заходи… Сейчас торт приготовлю, — пошутила Анюта.

— А на бутылку? — спросил сверху Колунков. Он уже лежал на своей постели,

— Только со своей.

— Ну-у! Тогда я к вам не ходок! — притворно разочаровался Олег.

А Владик нырнул за брезент вслед за Анютой. Разговаривал он с девушкой, как всегда, шутливо, но все время почему–то чувствовал, что делает что–то не так, как надо бы. Настроение портилось. Посидел с полчаса Матцев, снисходительно чмокнул Анюту в лоб и сказал:

— Спи… Завтра рано вставать.

И вышел. А тут Звягин! Владик уже заметил, что он не скрывает неприязнь. Матцев отошел от шахматистов к своим нарам и взглянул на Павлушина, который сидел наверху рядом с лампой, засунув ноги в спальный мешок, опирался спиной о стойку нар и читал. На коленях у него лежала раскрытая общая тетрадь и ручка.

— Пионер уроки учит, — произнес Матцев насмешливо, стараясь задеть Андрея. Он слышал, как Андрей говорил, что его из института выперли. — Не училось на «большой земле»… И «бабки», и диплом подавай. Так, что ли, Пионер?

Павлушин промолчал, будто не слышал.

— На очное поступать труднее, — сказал Ломакин.

— Он поступил бы. У него медаль после школы!

— А что же ты сам не захотел учиться? До третьего ведь курса дошел, — не выдержал Андрей.

— Не интересно мне это, Пионер! Скукота!.. Это ты каждой шишке еловой радуешься, а мне уж и тайга приелась до смерти. Ехал с вами, думал, новенького что увижу. Но и тут скукота! — Матцева вдруг понесло, начало выплескиваться раздражение. — Звягин меня заинтриговал поначалу, а пригляделся — типичный куркуль! Я думал, он идею в себе носит, а у него внутри кубышка с деньгой!

— Кубышка как таковая меня не интересует, — спокойно ответил Звягин и заговорил медленно, словно сам с собой. Глядел он на шахматную доску. — Я за деньгами сюда приехал и не скрываю этого! Поработаю еще малость и домой! Домишко у меня есть. Хозяйство тоже. Машину заведу и буду жить по–человечески! Я хочу прожить жизнь в достатке… Чтобы ни в чем ни себе, ни детям не отказывать… Хватит с меня того, что я в детстве вместо ботинок в галошах на босу ногу в школу ходил, босиком туда не пускали! Молока вдоволь не пил…

— Во, видали! Я говорю, куркуль, типичный куркуль! Подамся я, видно, к бичам. Ну вас к чертовой матери! Там хоть люди интересные есть!

— А обо мне ты что думаешь? — усмехнулся Андрей.

— Ты — Пионер, и этим все сказано! Немало и таких повидал. Газет начитался, наслушался шелухи разной, и подавай тебе романтику на тарелочке. Прижмет мороз — первым рюкзак под мышку подхватишь и домой, к маменьке. Там легче книжечки почитывать…

— Я все время предполагал, что ты человек поверхностный, — сказал Андрей. — Видать, не ошибался! Глубже надо смотреть! Глубже! А ты по поверхности скользишь, пену одну видишь, от того тебе и скучно. Никакой я не романтик! Хотя ничего плохого в романтике не вижу. Я скорее всего рационалист! Но это не мешает мне красоте таежной удивляться… Только тупой не видит красоты здешней!.. А ехал я сюда не за романтикой и четко представляю, что мне нужно… Здесь каждый человек на виду: были бы способности, а проявить их не трудно! Я рожден организатором..! Пока я получу диплом, а у меня уже и опыт, и авторитет будет!

— Тебе надо было на БАМ ехать, — сказал Ломакин. — Там бы на тебя скорей внимание обратили!

— И над этим я думал, — повернулся к бригадиру Андрей. — Лет пять назад я бы туда махнул. А теперь нет! Здесь не менее грандиозная стройка, но она как бы в тени БАМа, и проявить себя здесь можно быстрей… А ты — романтика, мороз! — вновь обратился Павлушин к Матцеву, — Не испугаюсь я морозов! Не испугаюсь!

— Но и высоко не взлетишь! — по–прежнему насмешливо произнес Матцев. — Слишком ты нетерпеливый, трепыхаешься все. Окрутит тебя какая–нибудь бабенка, вроде Анюты, и крылья свесишь!

— Не будет этого! Не будет! Холостяком я, конечно, не собираюсь оставаться. Может, даже женюсь пораньше, чтобы время на девчат не тратить!

Павлушин заканчивал говорить, жалея, что не выдержал и раскрылся, ляпнул о тайных мыслях, с которыми ехал в Сибирь. Зря! Глупо!

 

24

«Куркуль! И здесь куркуль! Почему?» — с горечью и обидой думал Звягин. Он лежал в спальнике на боку лицом к стене. Посапывание слышалось, вздохи усталых мужиков. Гончаров то постанывал, то как–то грустно и жалко всхрапывал, казалось, что он кому–то жалуется во сне. Но не слышал этого Звягин, думал о своем. «Почему… Кому я мешаю? Кого ущемляю тем, что хочу деньги заработать и жить по–человечески. Ведь не ворую же… Честно хочу, честно, своими руками… Ну ладно, в Тамбове Плюшкиным прозвали… Понять можно, хоть и обидно… Человеку надо, наверное, для самоуважения чувствовать себя выше кого–то из своих близких. Ведь и я, если честно, тоже себя выше Колункова ставлю, хоть он и институт кончил, и книжку написал, но спился, загубил себя, значит, он хуже меня… Или Гончаров: алкаш, замухрышка, бесцельный, пропащий человек. И я не раз подшучивал над ним, должно, он обижался на меня… Не надо никого ниже себя ставить, все мы хорошие и плохие одновременно, все одинаковые, все люди. И зачем мы поддеть друг друга стремимся, зачем?.. В Тамбове даже пэтэушники Плюшкиным звали, сопляки, жизни не видели, не понимают ни хрена… И этот — куркуль! А ты–то кто, ты–то за каким хреном в тайгу приполз? Что же ты свою зарплату не переводишь в фонд Мира, если не куркуль если деньги тебе не нужны? — разговаривал про себя Звягин с Матцевым. — Плюшкин! Жмот! Были бы все такими Плюшкиными! Попробовал бы своими руками дом поднять, посмотрел бы я, где бы вы брали какую–нибудь поганую доску. Как будто ее в магазине купить можно, а я со стройки пер…» — Звягин повернулся на другой бок, задел за стену ногой. Песок зашуршал, посыпался вниз… Кажется, только Колунков понимал его, не выпендривался, не подшучивал, когда он во время обеда или перекура начинал высматривать, нет ли где обрезка доски, куска рейки или еще чего–нибудь, что могло пригодиться при постройке дома. Если ничего подходящего на глаза не попадалось, то после работы, прежде чем идти в бытовку переодеваться, Звягин обходил вокруг строящегося дома, осматривал мусор, сброшенный с балконов, траншеи, не хотелось возвращаться домой с пустыми руками. Он слышал, как смеялись плотники: мол, смотрите, Плюшкин мышкует! Особенно любил посмеяться над ним Зотов, невзрачный мужичишка на вид, корявый, колючий, ехидный, с узким, словно сплющенным серым лицом, с большим носом, чем–то напоминающим нос ерша. Он почти ежедневно снабжал бригаду плотников трехлитровой банкой самогона, который тут же за обедом выпивался. Звягин редко участвовал в выпивках. Деньги нужны. Сегодня выкинь рубль, завтра… Да и какая работа после стакана мерзкого самогона? А ведь ему работать и дома, пока не стемнеет. Одно лето он со своим отцом ладил дом для себя, шелевал, обхетывал, а теперь сам ставил сараи для угля и дров, для кур, для поросенка. Дел невпроворот, не до веселья. И то, что Звягин не пил вместе с бригадой, отчуждало его, отъединяло ото всех. Потому и охотней всего подсмеивались над ним. Вспомнилось, как Зотов позвал его однажды в комнату, где пэтэушники чистили железными скребками пол, чтобы настелить линолеум.

— Звягин, поди сюда скорей! — крикнул Зотов.

Звягин подошел, заглянул к ним в комнату.

— Забирай, — указал Зотов в угол на дерьмо. — Сгодится на удобрение!

И захохотал.

И пэтэушники, мерзавцы, вслед за Зотовым: Плюшкин! Жмот! Сквалыга! Увидят щепку, поднимут, кричат: Плюшкин, на! В хозяйстве сгодится!

Звягин один раз зажал двух подростков в комнате, отметелил: присмирели дня на три, а потом опять — Плюшкин! Куркуль! Неужели и здесь начнется? Еще раз услышу от Матцева — и молча в зубы!.. Он здоровый бугай… Пусть лучше отметелит, чем — куркуль… Грустно было Звягину, а ведь с первого дня понравилось в Сибири. Повезло, попал к Ломакину. Бригада его тогда строила жилые дома, штамповала по шаблону. Дома–близнецы рядышком выстраивались, как солдаты, ровно, в рядочек, и скучно. Звягин припомнил тогда, как они с Валей выбирали проект для своего будущего дома: сотни изучили, но все не по душе. Тогда они разные элементы четырех проектов соединили вместе, и получилось то, что хотелось. Вспомнил об этом, поговорил с Ломакиным. Борис Иванович сначала недоверчиво отнесся к его проекту деревянного дома, мол, долго строить его, а у них главная задача — быстрей. Но следующий дом он делал для своей семьи, а проект понравился, и для пробы решил поставить. Ставили не дольше, чем те, стандартные. И пошло. Каждый раз, для каждого дома Звягин что–нибудь новое выдумывал. И как–то сам себя зауважал после этого, уверенней стал и почему–то добродушней. И вот опять — куркуль! Неужели прежнее возвращается? Не засыпал он долго. Стало казаться, что мешает храп. Храпели двое: Гончаров и Ломакин. Бригадир храпел уверенно, вольно, по–хозяйски, безостановочно, как мотор, а Гончаров как–то суетливо, быстро, словно боялся, что его прервут, не дадут нахрапеться. А Колунков не храпел, каким бы пьяным не был, замирал — дыхания не слышно. Жил с ним Звягин в поселке в одной комнате. Звягин, когда просыпался там среди ночи, прислушивался, дышит ли Колунков, не окочурился ли по пьянке? Были такие случаи…

 

25

Утром Матцев, как всегда, первым выбрался из землянки, с горечью вспоминая вечерний разговор. Что с ним происходит? Почему он сорвался? О скукоте какой–то трепаться начал! Нервы сдают? Почему? Неужели устал, выдохся! Было грустно… Занятый своими мыслями, Владик не сразу обратил внимание на то что тайга за ночь изменилась, на необыкновенную тишину вокруг. Лишь тогда, когда снял свитер и кинул его на ветку, увидел, что дерево густо обросло инеем. Матцев огляделся: деревья, трава, обе землянки, почти готовая палатка на поляне — все вокруг замерло, побелело, посеребрилось инеем.

— Ух ты! — раздался сзади возглас Звягина. — Ребята! — заорал он. — Выходи! Такое раз в жизни видишь!

Из землянки выскочил Сашка, за ним — Андрей, раздетый до пояса.

— Э–ге–ге! — закричал Сашка и тряхнул тонкую сосенку.

Иней облаком пополз вниз, посыпался на голову и на спину Андрея. Он взвизгнул и помчался за Сашкой. Анюта выбралась наверх, улыбалась, радостно вертела головой. За ней, позевывая, вылез Гончаров.

Морозец прихватил озеро возле берега тонким хрупким стеклом. Матцев ладонью легко продавил лед и начал умываться, слушая, как сзади, шурша сапогами по заиндевевшей траве, бежал к озеру Звягин, громко напевая:

— Зима идет, зима торопится!

Звягин остановился неподалеку, разбил сапогом лед и фыркнул:

— Холодная, зараза!

Владик, сидя на корточках, повернулся к нему и сказал, чувствуя волнение:

— Миша, ты за вчерашнее извини… Не обижайся, ладно?

—- А за что? — поднял голову Звягин, делая вид, что он не понимает о чем речь, хотя приятно было слышать такое от Матцева.

— Вечером–то наговорил я…

— A-а! Да брось ты! Я и обижаться не думал! Чепуха! — бодро и небрежно ответил Звягин. Все–таки неплохой мужик Матцев.

— Я и сам не понимаю, как это из меня дерьмо полезло, — улыбнулся виновато Владик.

— Чепуха! — повторил Звягин и побежал к землянке, громко крича: — Зима идет! Зимы приветы!

«Как хорошо, что я извинился! — радостно думал Владик. — Славный он малый. Врет, что за деньгами приехал… Те, кто приполз за рублями, жмоты… А он полтысячи Калгану отвалил взаймы, не спрашивая, зачем тому нужно… Я бы и то подумал, прежде чем связываться с таким, как Калган!»

Весь день у Владика было благодушно грустное настроение. Хотелось всем говорить и делать хорошее. После ужина он помог Анюте вымыть посуду, потом попросил:

— Пошли, посидим у костерка!

Анюта сняла с гвоздя у входа телогрейку, и они вышли, набрали сучьев и расположились на поляне. Было тихо, прохладно. Крупные звезды отражались в воде. Небо так низко опустилось к тайге, что, казалось, верхушки сосен, того и гляди, коснутся звезд.

Огонь трещал смолистой хвоей, разгорался быстро. Владик рубил сучья на чурбачке и подбрасывал в костер, а Анюта сидела на пеньке возле и глядела, как языки пламени, радостно и жадно шипя, набрасываются на свежие сосновые ветки. Тепло огня приятно гладило щеки, нагревало рукав телогрейки.

Матцев воткнул топор в чурбачок и молча сел рядом с девушкой.

— Хорошо как на пламя смотреть, — проговорила Анюта. — Оторваться нельзя!

Владик вспомнил, что жена его, Марина, говорила, что это чувство осталось у человека от его предков, и промолвил тихо:

— Марина тоже любила на огонь смотреть…

— Кто это? — взглянула на него Анюта.

— Жена… Мы с ней часто выезжали с палаткой в лес… Сидим вот так у костра вдвоем на берегу Цны… Она стихи любила читать.., Лирическая была…

— Ты любил ее?

Владик усмехнулся грустно, обнял за плечи девушку и, помолчав, ответил:

— Казалось, никто так никого не любил до меня и после любить не будет…

— Вы вместе учились?

— Да! В одном институте… Она на курс старше… Я ведь в армии служил. С ней моя одноклассница в группе была. Она и познакомила… Марина росточка небольшого, лицо маленькое, вытянутое немного вперед, как у лисы. Я ее Лисой звал. Ей это нравилось…

Владик замолчал, вспоминая, как летом после экзаменов на первом курсе он встретил Марину на Советской улице. Она шла в Дом пионеров, где была организована выставка детского технического творчества. Марина узнала его, остановилась, склонила голову чуточку набок, такая у нее была милая привычка, и, глядя на него сквозь большие стекла солнцезащитных очков, предложила прогуляться. Марина была в широком сарафане, тонкие бретельки которого завязаны бантиком на плечах. И вся она как–то светилась под солнцем. Они свернули в переулок и стали спускаться вниз, к каналу. Мягкий от жары асфальт тротуара был весь истыкан тонкими каблучками.

Дом пионеров стоял на высоком берегу среди густых деревьев. Марина и Владик неспешно поднялись по широкой лестнице на верхний этаж. В здании было тихо, безлюдно, только в зале бродили несколько человек, удивленно рассматривавшие экспонаты. Не верилось, что эти сложные машины сделаны руками детей.

— Посмотри, как здорово! Посмотри сюда! — Марина то и дело дергала за руку Владика, перебегала от большой модели атомохода к роботу, двигающему ритмично железными трехпалыми руками и беспрерывно мигающему глазами–лампочками. И каждый раз, слыша восхищенный вскрик девушки — посмотри сюда! — Владик умилялся и с удовольствием следовал за ней. Владик впервые узнал, что восхищение — основное свойство характера Марины. Ее все восхищало: пышные цветы на городской клумбе, жалкая одинокая головка ромашки в траве на берегу реки, какая–либо безделушка в квартире знакомого, плеск речной волны от пробежавшей моторки. Восхищалась она постоянно, восхищалась, как ребенок, попавший в солнечный день на весенний цветущий луг. Радуясь, она ослепительно расцветала, распускалась, как бутон тюльпана на солнце, и все вокруг невольно восхищались ею. «Не играла ли Марина роль восхищенной девочки?» — думал теперь Матцев. Все может быть! Но если и играла, то играла талантливо.

Тогда в Доме пионеров, спускаясь по лестнице, она воскликнула, указывая в окно:

— Гляди–ка! Вид какой!

Они остановились возле окна на лестничной площадке. Он невольно касался горячей ее руки. Владик не помнил сейчас, какой вид поразил тогда Марину. Из окна высоко стоявшего на горе здания, вероятно, далеко был виден другой берег канала с широким полем, со вспененными кустами на берегу, с дальним лесом. В то время он был поглощен ощущением горячей руки девушки, запахом ее волос. На лестнице никого не было кроме них, никто не поднимался и не спускался. Шаги в тишине раздавались бы резко. Владик быстро наклонился и с гулким сердцем клюнул губами плечо Марины возле милого бантика. Девушка не отстранилась, не смутилась: она повернула к нему голову и взглянула сквозь очки так, словно он сделал что–то удивительно милое. Тогда он быстро прижал ее к себе, неловко поцеловал в губы и зарылся лицом в волосы. Он чувствовал на груди сквозь сорочку теплое дыхание Марины.

— Хватит, — шепнула она ему в грудь и легонько провела ладонью по спине Владика.

В тот день они катались на лодке по каналу, расплескивали веслами солнце. Потом почти каждый день купались и загорали вместе. Как приятно было плыть рядом с Мариной, смотреть, как она смешно раздувает щеки, плотно сжимая губы, чтобы вода не попадала в рот! Марина любила, когда Владик брал ее на руки в реке и бежал с ней по мелководью. Вода бурлила, пенилась вокруг, ласкала. Ночами он томился, подолгу думал о Марине, вспоминал ее голос, руки, милый наклон головы и восхищенные глаза, с нетерпением ожидал утра, чтобы снова бежать на берег реки, где будет ждать его, непременно будет, она, она! А Марина в эти самые ночи спокойно, а может, и не спокойно, а с обычным своим восхищением, спала с деканом Владикова факультета, который когда–то был учеником ее отца и, будучи аспирантом, часто приходил к ним. Чем мог поразить воображение девочки этот женатый человек, сутулый, насмешливый, с пышными кучерявыми бакенбардами и такими же пышными усами, нависшими над тонкой губой? В те дни Матцев ничего не знал, не догадывался, был убежден, что и она его любит, и она с нетерпением ждет свидания…

— А вот любила ли она меня, — сказал Владик вслух, — трудно понять!

— А вы долго жили? — спросила Анюта.

— Месяц и два дня! — усмехнулся Владик.

— Да-а! Почему так?

— С любовником захватил…

— В медовый месяц?! — воскликнула Анюта.

— Да, в медовый…

Вспомнилось, как тогда влетел в комнату за забытым конспектом и онемел от ужаса, как кинулся назад, как с визгом метнулась к нему Марина, пытаясь удержать, как дрожал, суетливо одевался жалкий любовник и как нестерпимо хотелось оттаскать его за ноздревские бакенбарды!

— А любовником у нее был декан моего факультета, — заговорил Владик, глядя в огонь. — И знали об этом все, весь институт… кроме меня!..

— Из–за этого ты и институт бросил?

— Понимаешь, я резвился, как младенец, а все вокруг знали, что с моей женой спит декан. Как ты думаешь, кем я им представлялся? Что они обо мне думали?.. Я и сейчас без содрогания не могу думать об этом! Разве я мог узнать и потом прийти в институт, встретить приятелей… Это не по мне…

— Ты ее больше не видел?

— Нет… И документы из института не брал… Я вроде бы там до сих пор студентом числюсь, — усмехнулся Владик. — Отец в каждом письме требует, чтобы я вернулся…

Матцев нагнулся, поднял палку и поворошил дрова в костре. Искры засверкали вверх. Он снова заговорил о жене:

— Вряд ли Марина сама понимала, что и зачем делает?.. Вообще–то некоторые мудрецы говорят, что единственное оружие женщины, данное ей природой, — хитрость… От этого идет их коварство и непреодолимое стремление к обману…

— А она тебе не написала ни разу?

— Пишет…

— А ты?

— А я ее письма не читаю.

Да, он не читал ее писем, не распечатывал, но и не выбрасывал, складывал в стопочку и перетягивал резинкой. А писала Марина часто.

 

26

Небо хмуро нависло над тайгой и задумалось, замерло на два дня, решая, ждать ли, когда мороз пройдется по рекам и озерам, или одеть землю белым одеялом до его прихода. Тайга тоже притихла в ожидании. Мороз запаздывал, и на деревья, нерешительно планируя, упало несколько крупных прозрачных хлопьев снега. За ними еще и еще. И вот уже смело и густо посыпались невесомые большие хрупкие комья. Они бесшумно падали на телогрейки рабочих, рассыпались на мелкие снежинки и сползали вниз, на землю. Верх собранной палатки быстро побелел. Палатка улыбалась распахнутой дверью, повеселела и как бы присела от удовольствия, стала ниже.

Десантники собирали вторую, укладывали утеплительные плиты между брезентом. Андрей и Сашка носили плиты из контейнера, от вертолетной площадки. Когда Андрей возвращался со стопкой плит, он видел сквозь негустую пелену снега Матцева возле землянки. Он, установив полено на пенек, взмахивал топором, доносился глухой удар, и половинки полена разлетались с пенька. Владик ставил на пенек новое полено и снова взмахивал топором.

Анюта простудилась. Борис Иванович после утреннего чая заставил ее лечь в постель, полежать. Матцев наколол дров, сложил их стопкой возле входа в землянку–столовую, часть спустил вниз, сушиться, набрал новую охапку и пошел в жилую землянку, в которой тоже появилась печь, сваренная из обрезка трубы. Владик потихоньку опустил дрова на пол возле печки, стоявшей между нарами посреди землянки, снял рукавицы и приоткрыл край брезента. Анюта не спала, глядела на него блестящими глазами.

— Ну как ты? — спросил Владик так, как спрашивают у заболевшего близкого человека.

— Холодно — пожаловалась Анюта.

— Сейчас растоплю!

Матцев начал возиться возле печки, размышляя вслух:

— Может, тебя все–таки отправить вертолетом в поселок? Сейчас прилетит…

— Зачем? — ответила девушка. — Полежу с часик и пойду обед готовить!

— Лежи… Сами приготовим…

— Вот еще, — перебила Анюта. — А я на что?

Огонь загудел в печке.

— Сейчас тепло будет, — говорил Матцев, снимая спальный мешок со своих нар. — А пока я тебя укрою!

Он накрыл спальником девушку и сел на край нар.

Анюта коснулась ладони Матцева, говоря;

— Спасибо.

Владик взял ее руку в свою, наклонился и перецеловал пальцы, потом прижал горячую ладонь девушки к своей щеке, думая о своей и ее жизни. В тот вечер у костра она тоже рассказала ему все, ничего не скрывая.

— Согрелась? — спросил Матцев, не отнимая ладони от щеки.

— Ты со мной, как с больной! — тихонько засмеялась Анюта. — Чуточку температура появилась, а они…

— Чуточку! — передразнил Владик. — А озноб? Это что?

— Не озноб, просто холодновато!

— Я тебя сейчас мигом согрею! — проговорил Матцев скидывая с себя телогрейку, приоткрыл край брезента и швырнул ее на свои нары, где лежала его серая заячья шапка, потом снял валенки, повторяя: — Сейчас я тебя мигом согрею!

Он прилег рядом с Анютой и обнял ее, прижал к себе.

— Пока через мешок тепло твое дойдет, сам замерзнешь, — засмеялась Анюта.

— Выбирайся тогда из мешка. — Матцев нашарил на груди девушки язычок замка–молнии и потянул его вниз.

— Не надо! Не надо! — испуганно вскрикнула девушка и поймала его руку, не давая открывать молнию. — Ты что?

 

27

Павлушин, проходя с плитами мимо открытой двери палатки, услышал стон, приостановился, потом быстро отнес плиты Звягину и бегом вернулся назад. В просторной палатке был полумрак, и Андрей не сразу увидел бригадира, сидевшего в темном углу на ящике.

— Борис Иванович, что с вами? — бросился к нему Павлушин.

— Ничего, ничего… — ответил Ломакин хрипло, попытался улыбнуться. — Желудок проклятый… Язва… Пройдет! Не в первый раз…

— Идемте в землянку, полежите немного, — нерешительно взял его за рукав Андрей, не зная чем помочь.

— Не надо. Пройдет… Соды бы сейчас…

— Я принесу! — кинулся Андрей из палатки.

— Сашке… Сашке не говори…

Павлушин выскочил на улицу и побежал к землянкам.

— Анюта! — влетел он в ту, что служила столовой. Посреди нее стоял стол, Наскоро сколоченный десантниками. В одном углу — железная плита. Вдоль стен — полки с продуктами в ящиках и пакетами. Анюты в землянке не было. Павлушин быстро осмотрел полки и, не найдя соды, выскочил на улицу и бросился ко входу в жилую землянку.

— Анюта! — снова крикнул Андрей, распахнув дверь.

— Погоди! — испуганно вскрикнула девушка за брезентовой перегородкой.

— Там… Ломакину плохо… Сода нужна. Где у тебя сода? — тяжело дышал Андрей, не понимая, почему так испуганно остановила его девушка.

— Сода? — спокойнее, но все–таки взволнованным голосом переспросила девушка. — В картонном ящике… на второй полке с краю от входа. Вода кипяченая в чайнике! — проговорила она быстро и добавила: — Уходи!

Она боялась, что Андрей увидит рядом с ней в постели Матцева и черт знает что подумает.

Если бы не последнее слово, Павлушин выскочил бы на улицу, ничего не заметив. Он был возбужден. Видно, здорово скрутила язва Ломакина, раз такой здоровенный мужик согнулся. То, как отреагировала Анюта на его появление в землянке, не удивило Андрея. Может, она переодевалась? Мало ж что? Но последний вскрик девушки насторожил его. Андрей почувствовал, что Анюта не одна. Он увидел телогрейку Матцева, небрежно брошенную на нары. Рядом лежала серая шапка с завязанными назад ушами. Из–под брезента выглядывал большой валенок… Андрей услышал стук своего сердца. Захотелось рвануться к Анюте. Но он удержался, испугался того, что может увидеть, откинув брезент. Павлушин сглотнул холодный и горький комок, сгорбатился и медленно вышел из землянки. Остановился у входа, огляделся, не видя ничего вокруг. Снег шел хотя и крупными, но редкими хлопьями, сквозь которые хорошо были видны палатки и копошащиеся рядом люди. Но для Андрея все вокруг было сумрачно и бело. Он сжал грудь ладонью и бросился бежать в сторону второй землянки. Он не помнил о Ломакине. Ему хотелось убежать подальше от этого места. Пробегая мимо входа в столовую Андрей споткнулся о кучу песка, припорошенную снегом, вспомнил, что нужна сода. Ломакин! Павлушин спустился в землянку. «Где сода? Где, она сказала, сода лежит? Где–то на второй полке?» — вертелось в голове, а в груди ныло и горело. Андрей торопливо дрожащими руками стал перебирать картонные коробки на второй полке, заглядывая в них. Но сода все никак не попадалась ему. Наконец, пройдя вдоль стен по всей землянке, возле самого входа с другой стороны он нашел пачку соды, распечатал, и, не зная, сколько нужно, сыпанул дрожащей рукой в кружку на глаз, налил из чайника воду и попробовал смесь на вкус. Вода в чайнике была холодная. Андрей почувствовал, что глоток воды с содой приглушил жжение в груди. Он, давясь, большими глотками выпил всю кружку. Насыпал снова соды, налил воды и выскочил на улицу. Ломакин теперь заждался. Ему казалось, что Борис Иванович послал его за содой давным–давно. Выбежав наверх, Андрей увидел Матцева. Владик только что вышел из землянки и уверенным шагом направлялся к палаткам. Андрею нестерпимо захотелось догнать Владика, сделать ему что–то такое, чтобы и ему стало больно. Как он ненавидел Матцева сейчас! Как ненавидел!

С востока, с той стороны, откуда падал снег медленными влажными хлопьями, слышен был приглушенный снегопадом стрекот вертолета. Рокот мотора ширился, стремительно нарастал, и, когда Андрей подошел к палатке, где ожидал его Ломакин, показался вертолет с контейнером на тросах. Павлушин нырнул в дверь палатки. Бригадир все в той же позе сидел в углу. Он быстро схватил кружку из руки Андрея и стал жадно глотать воду. Потом спросил:

— Привез он что–нибудь?

— Контейнер.

— Слава Богу, — выдохнул Ломакин, — завтра, может, палатку закончим… Примите груз! Я посижу малость…

Андрей вышел, думая, что сейчас волей–неволей придется встречаться с Матцевым. Десантники шли к площадке, над которой завис вертолет. Все ждали почту, вестей от родных людей. Звягин волновался: в прошлый рейс почту не привозили. Неужели и на этот раз ничего не будет? Даже Колунков, которому, в общем–то, ждать хороших вестей неоткуда, с надеждой посматривал на вертолет. Павлушин побежал догонять десантников, напуская на себя веселость. Он слепил на бегу снежок и врезал им издали в широкую спину Сашки. Тот оглянулся, быстро зачерпнул ладонями снег и кинулся за Андреем. Павлушин, смеясь, побежал от него к озеру.

— Ишь, бычки! Разыгрались! — сказал Звягин.

«Не понял он ничего!» — подумал Матцев, взглянув на смеющегося Андрея.

 

28

Вертолет медленно опускался на бревенчатую площадку, вихрем развевая снег. Спокойный, важный снегопад превратился вокруг него в бушующую вьюгу. Хлопья попадали в струю воздуха, разлетались в разные стороны, липли к щекам, набивались за шиворот и таяли там. Вертолет сел на бревна, проминая шины колес, поурчал и умолк, хотя винты продолжали со свистом рассекать воздух в наступившей тишине. Свист перешел в шипение, шипение — в шуршание, стали видны лопасти, которые вращались все медленнее и медленнее, концами натруженно провисая вниз.

Вертолетчик Михась открыл дверь и спрыгнул вниз. Десантники подошли к нему, стали по очереди жать руку.

— Письма привез? — спросил Звягин.

— Там твоя жена всю почту письмами да посылками завалила! Хотели спецрейс заказывать, чтобы почту разгрузить! — ответил Михась и повернулся к открытой двери салона, — Вася! Давай–ка сюда посылки! А одну оставь, за труды! — пошутил он.

Второй вертолетчик, молодой парень, вынес посылку и подал вниз Звягину, говоря:

— Яблочки, антоновка!

— Откуда ты знаешь? — спросил Звягин.

— Чую… Пахучая, зараза!

— Верь ты ему! Чует! — засмеялся Михась. — Мы их всю дорогу жрали!

Звягин хотел отойти с посылкой от двери, но молодой вертолетчик остановил его:

— Погоди! Еще есть.

— А Ломакин где? — спросил Михась, отвернувшись от Звягина.

— Приболел… — ответил Андрей.

— Я ему книги привез, — сунул Михась руку за пазуху и вытащил две брошюры.

Сашка взял книги и взглянул на обложки. Обе они были по садоводству.

— Ты письма давай! — сказал нетерпеливо Матцев.

Десантники стояли вокруг довольного общим вниманием вертолетчика. Смуглое лицо Михася поблескивало от удовольствия и жизнерадостности, от возможности пошутить после напряженного полета в снегопаде, хорошо не таком сильном. Видимость все–таки приличная.

— Письма вам еще пишут, — делая улыбку снисходительной, ответил Михась. — Ну что, Вася, готово? Полетим! — повернулся он снова к двери вертолета, намереваясь выйти из окружения десантников.

Матцев схватил его за куртку.

— Письма давай! А то сейчас разденем, в одних трусах полетишь!

— Отстань! Письма ему, Письма! — весело передразнил Михась. — Влезу в кабину, напишу сразу всем… Ну ладно уж, на те письмо, только отстань!

Он вытащил из–за пазухи конверт Матцеву.

Владик хотел было, взять, но Михась отдернул руку, взглянул на адрес и сказал:

— Ну вот, видишь! Не тебе, Звягину! Миша! — отыскал он глазами Звягина, который, присев на корточки возле тугого колеса вертолета, пытался гвоздем открыть крышку одного посылочного ящика. — Держи–ка письмо!

Звягин быстро поднялся и взял конверт, радостно узнавая почерк жены.

— Доставай, доставай, — снова затеребил Михася Матцев.

— Ну, прилип!

Тогда Владик сунул руку вертолетчику за пазуху. Михась стал, смеясь, отбиваться. Сашка бросился помогать Матцеву. Шапка, вертолетчика свалилась на землю. Гончаров поднял ее. Андрей, Олег и Гончаров не вмешивались, следили за возней ребят. Наконец, Сашка с Владиком скрутили Михася. Матцев вытащил из бокового кармана куртки вертолетчика несколько конвертов и отбежал в сторону.

— Ломакин Александр! — начал выкрикивать он, взглядывая на адреса, и раздавать товарищам письма. — Павлушин! Ломакин Александр! Это мне… Анюте. — Оба конверта он сунул в карман. — Звягин! Еще Звягин!.. Действительно, жена Звягина письмами засыпала, — засмеялся Владик. Письмо, которое получил он, было опять от жены, Марины. И это ему было приятно.

Звягин отодрал крышку ящика и увидел крупные яблоки, уложенные ровными, рядами среди деревянных стружек. Он взял одно, понюхал его с удовольствием и воскликнул, поднимая ящик на руки:

— Ребята, налетай! Из собственного сада!.

Крепкие антоновские яблоки казались особенно пахучи и вкусны здесь, в тайге, среди молчаливых хлопьев снега.

Когда вертолет улетел и десантники направились к палаткам, Колунков толкнул в бок Гончарова и тихо сказал:.

— Погоди!

Только они вдвоем не получили писем. Разочарование и грусть испытывал Колунков. Он все время будто ждал какого–то чуда, которое повернет его жизнь по–иному, сделает так, как было раньше, в молодости. И сейчас у него было такое ощущение, будто кто–то поманил его, поманил и скрылся. Олег показал Гончарову пузырек одеколона, почти полный.

— Дернем?

— Где ты взял?

— Там больше нету…

Они отстали.

Ломакин сидел в палатке с несколько повеселевшим, умиротворенно задумчивым лицом. Он прислушивался к боли внутри себя, которая нехотя, медленно рассасывалась, уходила. Когда Сашка ворвался в палатку, Борис Иванович оживился.

— Опять схватило? — спросил Сашка участливо, усаживаясь рядом с отцом.

— Прошло, прошло! — ласково похлопал Ломакин по спине сына.

— Вот, Михась привез! — протянул ему книги Сашка.

— Ай да Михась! — воскликнул Борис Иванович радостно. — Я думал, он не достанет! Думал, треплется…

Звягин поставил на землю возле ног Ломакина открытый ящик и указал на яблоки:

— Бери! Сам сажал. — Потом кивнул на книги. — Зачем они тебе?

— Летом уйду на пенсию и сад буду разводить, — ответил Ломакин, наклоняясь за яблоком. Звягин почувствовал, что говорить на эту тему Борису Ивановичу приятно. — Домик я уже купил. Участочек есть… Сейчас там жена живет, и Ира с Андрюшкой туда отправились. Раньше я всю семью с собой таскал… Пора на прикол. Язва, проклятая, замучила…

В двери палатки шумно появился Олег Колунков, за ним, наоборот, стараясь быть незаметным, бочком проскользнул Гончаров.

— Вот они где спрятались! — весело и громко говорил Олег. Увидел кружку на ящике возле Ломакина, взял ее, заглянул внутрь. — Ни глоточка не оставили… Вот жлобы!

— Там на плите ведро стоит, — усмехнулся Борис Иванович. — Хоть по уши залейся!

— Что это от тебя одеколоном несет? — подозрительно взглянул Андрей на Олега. Почувствовав запах, он вспомнил, что утром после бритья не смог найти в рюкзаке одеколон. — Ты куда пузырек дел? Я весь рюкзак перерыл… Взял, положи на место!

— Какой пузырек? Не видал я никакого пузырька, — сделал Олег удивленное лицо и, улыбаясь, отвернулся от Андрея.

— Ты не там искал. — Гончаров вытянул из кармана телогрейки Колункова пузырек, в котором теперь еле плескалось на дне.

— А-а! Этот? — протянул Олег так, словно он только что понял о чем идет речь. — Этим я одеколонился! Можешь забирать. Мне не жалко!

Ребята засмеялись.

— Вылакал? Тьфу! — сплюнул Ломакин.

 

29

Тайга побелела, похорошела, как невеста в фате, притихла, наслаждаясь и не веря, что она может быть такой красивой. Эта красота поразила Анюту, когда она вышла из землянки. Девушка замерла, улыбаясь зачарованно, постояла немного, вдыхая прохладный тугой воздух, и неторопливо пошла по засыпанной снегом тропинке к речке. Снег большими рыхлыми хлопьями падал на ее вязаную шапочку, невесомо скользил по болоньевой куртке. Она осторожно ступала по тонкому слою снега, который мягко проминался и негромко хрумкал. В необыкновенной тишине, такой, что слышны были тихий шелест, звук падающих хлопьев, рассасывалась нехорошая тяжесть, возникшая в землянке после внезапного появления Павлушина. Что он теперь думает? Не мог он не видеть, как выходил из землянки Матцев! Переживает, наверное, дурачок, мается! — снисходительно и добродушно усмехнулась Анюта, думая об Андрее, словно о мальчике, который пытается подражать мужчине. С одной стороны, было приятно, что из–за нее страдает человек, но с другой — эта мысль вызывала неловкость. Почему Андрей потянулся именно к ней? Что общего между наивным восторженным мальчиком и ею? То, что они одногодки, тут ничего не значит. А Владик… Владик — другое дело! Вспомнилось, как Матцев в первый раз зашел с ребятами в их комнату. Анюта к тому времени почти год жила в Сибири и ни с кем из парней не дружила, никого не выделяла. А они, наоборот, несмотря на ее равнодушие, упорно ухаживали за ней. Притягивали ее женственная простота, ровное отношение со всеми, какая–то виноватая задумчивость, иногда приходившая к ней, а особенно то, что она ни с кем не встречалась. Женщин в поселке было меньше, чем мужчин. И девчата поскромней быстро выходили замуж, а те, что курили и пили наравне с парнями, «хабалки», как называл их Звягин, ходили по рукам, не надолго пристраиваясь то к одному, то к другому мужчине. Редкие из них могли стать женами.

Анюта привыкла к вниманию парней и, когда появился Матцев, почему–то забеспокоилась, не зная, как вести себя на этот раз, если он станет ухаживать за ней. Забеспокоилась, затаилась и стала ждать. Наташа, в отличии от Анюты, не ждала, когда Матцев обратит на нее внимание. Анюта считала, что Владику недели хватит, чтобы понять Наташу, разобраться, что она за человек. Но шли дни, отношения между ними заходили все дальше. Когда Матцев бывал в их комнате, Анюта исподтишка наблюдала, прислушивалась к интонациям голоса Владика, с которыми он разговаривал с Наташей, приглядывалась. «Не любит он ее! Глаза не врут!» — с облегчением решила она и успокоилась. И теперь, когда Владик захаживал в ее половину землянки, она, несмотря на то, что уверяла себя, что с Матцевым они друзья детства и ничего другого между ними быть не может, ревниво прислушивалась к голосу парня и чувствовала удовлетворенно, что разговаривает он с ней по–иному: мягче, нежней, предупредительней. Владик и с ней шутил, старался быть остроумным, но не иронизировал, как с Наташей. Это вызывало ответное чувство нежности. Но иногда приходила мысль, что Владик относится к ней тоже как к другу детства, и однажды, когда он поцеловал ее в губы, поцеловал не в шутку, как часто делал он, целуя в лоб, она спросила, опустив глаза:

— А Наташа?

— Наташа, — усмехнулся он. — Как сошлись, так и разошлись! Она с первого дня знала, что у нас с ней временно…

— Она тебе не пишет?

— Я говорил ей при прощании, чтобы не портила бумагу, отвечать не буду.

Сказать–то так Матцев сказал, но помрачнел, стал задумчивым, неразговорчивым.

Анюта продолжала вспоминать Наташу с чувством вины, но чем чаще видела, Владика, тем реже думала о ней. У нее стало возникать ощущение, что теперь у нее начинается другая жизнь, жизнь, связанная с таким внимательным и милым человеком, жизнь, не похожая на ту, которой она жила раньше.

Собираясь идти за водой, она больше всего не хотела встречаться с Андреем.

Но Павлушин увидел девушку и заколебался, не зная, бежать ли к ней или оставить все как есть. Ему стало жарко, и он расстегнул пуговицы телогрейки, искоса поглядывая Анюте вслед. Оранжевая куртка мелькала между деревьями, то пропадая, за ними, то появляясь. И Андрей не выдержал, спрятался за палатку, чтобы его не видно было десантникам, и побежал наперерез Анюте.

Павлушина заметил Звягин и сказал с усмешкой Матцеву, кивая в сторону бегущего Андрея:

— Отобьет!

— Куда ему, — в тон Звягину ответил Матцев.

— Зачем ты к ней приклеился? Она девка серьезная!

— А почему ты решил, что я не серьезный?

— Видел в поселке…

— Я в поселке всего шесть месяцев из своей жизни прожил!

 

30

— Давай помогу! — возбужденно подлетел, подхватил Андрей ведро из руки Анюты.

Они пошли рядом.

— Как здорово, а? Никогда такой красоты не видал! — улыбался Андрей, стараясь скрыть возбуждение. — Первый раз вижу снегопад в лесу!

— Да, хорошо, — подтвердила Анюта. Она была смущена и не глядела на Павлушина. Она понимала, что Андрей прибежал неспроста, не только затем, чтобы помочь ей, и опасалась, что он заговорит о Матцеве. Это ей было бы неприятно.

Некоторое время они шли молча, низко нагибались под засыпанными снегом ветвями. Неловкость росла. Оба не знали, как повести разговор дальше. Анюта заговорила первой.

— Домой еще не потянуло? Не затосковал еще?

— Чего тосковать? — охотно ответил Андрей, думая о своем. — Я же не на месяц ехал и не на год. Знал, куда и зачем еду.

— Ты, я слышала, о кресле начальника мечтаешь? — подковырнула Анюта.

— Это я так, в шутку трепанулся, — смутился Андрей.

— А чем плохо помечтать? Плохо, когда ни к чему не стремишься! — все дальше уводила его Анюта.

— О кресле начальника мечтать глупо… Я тогда не смог выразить то, что думал. Вот и получилось, что я лишь о карьере мечтаю. Не так это!.. Большое дело хочется делать! Я чувствую, что для этого у меня и силы и энергия есть… Ну, ладно об этом! Словами всего не выразишь. Самому стыдно слушать!.. — Они спустились к речке. Андрей, придерживаясь за тонкий ствол березки, наклонился с ведром к воде. Течение было довольно быстрое, и дна не видно. Павлушин зачерпнул воду, и они полезли назад, на невысокий берег оврага, по дну которого бежала речка Ульт–Ягунка.

— А ты давно в СМП? — спросил Андрей.

— Второй год пошел…

Видя, что разговор ушел в сторону, а землянка близко, Андрей спросил напрямик:

— А Матцева ты давно знаешь?

— Зачем… тебе?

— Так… — пожал плечами Павлушин и переспросил: — Давно?

— Он недавно у нас, — уклончиво ответила Анюта.

— А ты знаешь, что он женат? — глядя вниз на следы, оставленные ими, когда они шли к реке, тихо спросил Павлушин, чувствуя, что этого не надо говорить.

— Да, знаю, — ответила она.

— Ты прости… Я знаю, нехорошо так… — сбивчиво заговорил Андрей смущенно и виновато, сознавая, что снова говорит глупость, но хотелось объяснить, почему он сказал о Матцеве. — Но ты… ты такая! — запинался он. — Ты не для него… Ты хорошая…

Они подошли к землянке. Анюта остановилась и внимательно посмотрела на него каким–то подозрительным, злым и вместе с тем растерянным взглядом:

— Зря ты об этом начал! Зря! Это дело мое… — Анюта выхватила ведро из руки сконфуженного Павлушина и быстро сбежала по ступеням к двери землянки. Дверь захлопнулась за ней. Андрей постоял, постоял и побрел к палаткам. Лицо у него горело. Он подхватил горсть снега, жадно хватанул губами и растер снегом лицо. Да, не надо было о Матцеве разговор заводить! Не надо!

 

31

В поселке Вачлор ожидалось пополнение. Две большие палатки растопырились среди темных стволов елей, белели новыми дверями, важно, уверенно, готовые в любой момент принять обитателей. Внутри двумя ровными рядами прильнули к стенам солдатские двухъярусные железные кровати с заправленными постелями. Десантники перебрались из землянки в одну из палаток. Свободных кроватей в ней было еще много. Посреди жался к железной печке стол, среди поставленных вместо стульев на попа чурбаков.

С сегодняшнего дня десантники переставали быть десантниками. После прибытия пополнения они становились лесорубами. В первый раз утром не нужно было спешить на работу, сидели в котлопункте долго. Потом часть десантников разбрелась с ружьями по тайге, надеясь на кого–то наткнуться. Даже Ломакин ушел. Анюта тоже убежала с Матцевым. В палатке остались только Андрей с Гончаровым. Павлушин сел за стол спиной к потрескивавшей и тихо гудевшей печке, разложил перед собой книги и тетрадь. Теперь можно писать контрольные в нормальной обстановке. Но в душе было какое–то томительное ожидание, не работалось. Он посидел, посидел над тетрадью, чувствуя спиной тепло от печки, спрятал книги под матрас и отправился на озеро.

Гончаров остался лежать на кровати один. Он грустил, думал о чем–то своем.

Андрей подошел на берегу озера к сестрам–березкам, похлопал, погладил ладонью холодную белую кору деревьев, потом поднял припорошенную снегом толстую палку, подошел к берегу, ударил ею по заснеженному льду, проверяя его крепость. В последние дни по тайге прошелся небольшой морозец, покрыл льдом озера и болота, только быструю воду рек оставил без покрова до будущей прогулки. Андрей с опаской попробовал ногой лед, сошел с берега, прислушиваясь, не треснет ли, не колыхнется ли озеро под ним. Под снегом ледок был скользкий. Андрей прошелся вдоль берега, убедился в безопасности, разбежался и прокатился, оставляя ногами в снегу две полосы. Потом двинулся вдоль берега, постукивая впереди себя палкой. До него донеслось издалека бормотанье вертолета. Звук усиливался, приближался. Андрей выбросил палку, вылез на берег. Гончаров стоял возле палатки и тоже прислушивался к стрекоту. Среди деревьев показалась оранжевая куртка Анюты.

Вертолет привычно опустился на расчищенную от неглубокого снега площадку, поднимая винтами вьюгу.

Дверь открылась, появился Михась, как всегда, сияющий, усатый, и крикнул:

— Ну что, робинзоны! Кончилась тихая жизнь!

Он выбросил наружу лестницу и спустился на скользкие бревна площадки.

За его спиной появился Мишка Калган. Бородатый, жилистый, поджарый парень в куртке нараспашку. Бороденка у него была небольшая, жиденькая, растрепанная. Андрей Павлушин всегда старался держаться подальше от этого драчуна, рядом с ним чувствовал себя неловко, скованно. Калган остановился в двери вертолета, вскинул руки вверх, приветствуя десантников, словно победитель, вернувшийся на родную землю. Мишка радостно сверкнул глазами, поднял бороденку вверх и открыл рот, собираясь что–то заорать, но в этот момент кто–то подтолкнул его сзади–выходи, мол, скорей! Калган закрыл рот и оглянулся в салон, шутливо замахнулся локтем, потом спрыгнул на землю к радостно шумевшим десантникам и кинулся обнимать оказавшегося рядом Колункова. Они поскользнулись на обледенелых бревнах и упали. Шапка Калгана отлетела под колесо вертолета. Вслед за Мишкой выглянула из дверей высокая девушка в пуховом платке и легком полушубке.

— О, Шура! — заорал Матцев и вытянул ей навстречу руки, предлагая свою помощь.

— И ты здесь!!! — грубовато сказала девушка и сморщила вздернутый нос улыбкой, наклонилась к нему, оперлась об его плечо и сошла вниз, в окружение парней, которые тянули ее каждый к себе, кричали:

— Теперь заживем!

— Молодец, что приехала!

— Ну, теперь веселынь будет!

Колунков, отряхнув брюки от снега, тоже пытался дотянуться через головы ребят до нее и тоже кричал:

— Шурочка, тут только тебя не хватало!

Занятые Шурой десантники не сразу заметили замешкавшуюся в дверях вторую девушку. Маленькая, в сером пальтишке и в такой же серой шапочке, она растерянно улыбалась, задержавшись на пороге, не знала, то ли поворачиваться спиной к ребятам и спускаться по ступеням, то ли спрыгнуть, но боялась поскользнуться.

— А это что за птичка? — увидел ее Матцев.

— Разинул рот — крикнула Шура и ткнула его в спину кулаком. — Не про тебя эта птичка… Я тебе за нее сама шею сверну!

Девушка присела на корточки, намереваясь спрыгнуть. Андрей, не принимавший участия в шумной встрече Шуры, он не был с ней знаком, подскочил к лестнице, подхватил девушку под мышки и осторожно опустил на бревна площадки.

— Спасибо, — тихо вымолвила девушка и смущенно опустила глаза.

— Новенькая? — спросил Андрей, слышавший вопрос Владика.

— Да...

— Я тоже… Андрей… меня зовут.

— Меня Надей, — ответила девушка и почему–то быстро отошла от Павлушина к Шуре, которая высвободилась из объятий ребят и разговаривала со смеющейся Анютой.

Тем временем из вертолета один за другим сыпались ребята. Шум усиливался. Парни обнимались, хлопали друг друга по плечам, кричали.

Из двери выглянула возбужденная шумом серая, похожая на волка, собака. Она быстро повертела добродушной и хитроватой мордой, оглядела шумную толпу, опустила нос вниз, выбрала место, куда можно спрыгнуть, примерилась, выставив лопатки, и прыгнула.

— Жулька! — крикнул Колунков, подхватил на лету собаку и снова поскользнулся, не удержался на ногах и упал навзничь.

Жулька, перебирая лапами по телогрейке у него на груди, радостно лизнула Олега в щеку.

Андрей увидел в салоне вертолета оставшуюся одну Таню, библиотекаря. Она подтаскивала к порогу пачки потрепанных книг, перевязанных шпагатом.

В поселке Павлушин часто помогал ей разбирать книги, которые со всех концов страны присылали на стройку пионеры и комсомольцы, откликнувшись на призыв помочь ударным стройкам пополнить библиотеки. Таня была энергичная, быстрая и юркая девушка. Черноволосая, тонкая, гибкая, она была похожа на ласточку, которая в Андреевом детстве жила в катухе, слепив гнездо на стропиле под крышей. В поселке Таня успевала всюду: днем работала маляром, по выходным дням в библиотеке, а по вечерам в комитете комсомола. Приятно было находиться рядом с ней. Почему–то одно ее присутствие впрыскивало в Андрея бодрость, энергию. И сейчас, увидев Таню, он обрадовался, вскочил на ступеньку, подхватил две пачки книг и отнес их в сторону на бревна, чистые от снега. Быстро вернулся к двери, где Таня деловито подавала Сашке еще две пачки книг.

Вечером комсомольский секретарь строительно–монтажного поезда Витя Чекрыжов собрал комсомольцев на собрание. Он прилетел вместе со всеми и завтра должен был улететь назад в посёлок. Походка у невысокого, плотного и румяного Вити Чекрыжова была какая–то воробьиная. За это его прозвали кузнечиком. Он знал это и всегда вместо: «Я пошел!» говорил: «Я попрыгал!» Работал он мастером, и любимая поговорка у него была — «ребята, давайте действовать!» Нравился Витя всем за то, что не любил длинных речей. Он считал, что говорят длинно лишь тогда, когда нечего дельного сказать, а не хочется, чтобы об этом узнали те, кто слушает. Толковую мысль не надо выражать длинно.

На собрании должны были избрать комсомольское бюро из трех человек. Витя Чекрыжов никогда никого не предлагал кандидатом на голосование. Комсомольцы лучше знают друг друга, думал он, кого попало не выберут, но все–таки Витя почти всегда знал, кого будут предлагать. И радовался, если не ошибался. И сейчас он был уверен, что выберут групкомсоргом Таню Голованову, библиотекаря, а в бюро Шуру Новикову и кого–нибудь из парней. Так и случилось. Предложили сначала Таню, потом Шуру, а затем он услышал новое для себя имя:

— Пионера! Пионера надо в бюро! — крикнул Сашка Ломакин.

— А кто это? — удивился Витя.

Узнав, что это Павлушин, он вспомнил, что разговаривал с Андреем всего один раз, когда он вставал на учет, да и то как–то на бегу, торопливо. Потом работали на разных участках. «Не успеваю за новичками следить!» — недовольно подумал Витя.

 

32

Когда под высокой сосной отзвучали речи перед тем, как Павлушин свалил первое дерево просеки на глазах у всех жителей палаточного поселка, когда отстрекотал «Конвас» в руках оператора студии кинохроники, отщелкали фотоаппараты корреспондентов и начальник поезда Федор Алексеевич Романычев, молодой, но уже лысоватый мужчина, улетел вместе с корреспондентами, бригада лесорубов, пока еще неспешно, принялась валить лес. Гончаров трелевщиком собирал деревья и таскал их на место будущего поселка, где плотники расчищали площадку под фундамент первого сборно–щитового дома.

Костры полыхали возле лесорубов и там, где работали плотники. Пищи для огня было достаточно, но греться к нему никто не подходил. Морозец небольшой, здоровый. Снег лежал меткий, пушистый, неглубокий. Павлушин с утра работал бензопилой, работал не отдыхая. Свалив одно дерево, переходил к другому. Андрею все вспоминался митинг, когда право свалить первое дерево Ломакин уступил ему, как человеку, у которого это первая просека, первый поселок. Павлушин вспоминал нацеленные на него объективы, но ни щелканья затворов фотоаппаратов, ни стрекота «Конваса» он не слышал из–за визга бензопилы, вспоминал, как ловко погрузил в ствол сосны пилу, как дрогнуло дерево, стало клонить пушистую голову, дымом осыпая снег с ветвей. Направляли ее под веселые крики сразу несколько парней. Андрей представлял, как в деревне отец с матерью откроют газету и увидят его фотографию. Приятно было и от того, что Анюта видела, как он оказался в центре внимания корреспондентов. Прежде чем подхватить пофыркивающую синим дымком бензопилу с земли, Андрей краем глаза взглянул на Анюту. Она стояла в толпе среди девчат, и ему показалось, что смотрит она на него с симпатией и одобрением. Вспоминая об этом, Павлушин бессознательно и уже привычно наблюдал за пилой, за тем, как зубья вгрызаются в ствол, посматривал в то место, куда, по его мнению, ляжет верхушка. Изредка он покрикивал на обрубщиков сучьев, когда считал, что они слишком приблизились к нему. Он не только не замечал, но даже не подозревал, что кто–то может и любоваться его работой, его ладными движениями, его крепким и ловким телом. Если бы среди обрубщиков была Анюта, Андрей, возможно, старался бы, чтобы она заметила его задор, оценила. Но Анюта вместе с Таней которая теперь помогала ей, были в котлопункте… А две другие девушки, Шура и Надя, обрубали сучья неподалеку, но они не интересовали Андрея, и он считал, что и он не интересует их. Однако Павлушин ошибался!

Два дня назад, когда Надя выходила из вертолета и Андрей подхватил ее под мышки, ссадил на землю, девушка растерялась, не отрывалась взглядом от его грустноватых глаз и тогда, когда, сидя на корточках, подставила ему руки, чтобы он снял ее с порога и тогда, когда он поставил ее на скользкие бревна, легонько прижимая к себе. Глаза их оказались так близко, что Надя испугалась, что он услышит стук внезапно всколыхнувшегося сердца, неизвестно почему. Он бережно, она обратила на это внимание, опустил ее на качающиеся под ногами бревна, и ей показалось, что она растрепана, неопрятна, волосы выбились из–под шапочки, а парень заговорил с ней, назвал себя, она быстро ответила и поспешно отошла к Шуре, поправляя на ходу волосы. Не хотелось, чтобы он заметил ее смущение.

Надя у всех знакомых оставляла впечатление чего–то округлого, пушистого, мягкого, вероятно, от того, что ходила она быстро, будто перекатывалась, и всегда улыбалась. Лицо у нее было скуластое, пухленькое, спокойное, даже несколько безмятежное и мечтательное. На первый взгляд она казалась домашней, нерешительной, и многим из ее школьных подруг непонятно было, как она не побоялась ехать одна в такой далекий край. Сама Надя ничего необычного в своем поступке не видела. Она еще в пятом классе решила уехать по комсомольской путевке после окончания школы туда, где жизнь кипит, словно вода в водопаде, а не так, как дома, стоит тихо и уныло, будто в озерке, покрытом ряской, за плотной стеной осоки и камыша. Экзамены сдавала в институт без энтузиазма, лишь бы родителей успокоить. И как только узнала, что не прошла по конкурсу, направилась в райком комсомола.

В поселке она попала в бригаду маляров, но через неделю, Надя еще толком на новом месте освоиться не успела, ее вместе с новыми подругами по бригаде Шурой и Таней увезли в тайгу.

Прошло два дня, а Андрей не проявлял к ней интереса. На комсомольском собрании он даже ни разу не посмотрел в ее сторону. Не пришел он и вечером в женскую половину палатки, отгороженную простынями, хотя ребята явились с гитарой; сидели до полночи, пели.

То, что Андрей не заинтересовался ею, заставляло Надю все чаще думать о нем, вспоминать, как бережно поддержал он ее, когда она возвращалась из котлопункта в первый вечер и поскользнулась возле палатки. И лицо у него при свете луны было такое же удивительно милое и знакомое, как и тогда, когда он помог ей спуститься из вертолета. Надя краснела при неожиданных встречах с Андреем, ей казалось, что он остановит ее и скажет что–то важное, но он проходил мимо. Девушка невольно прислушивалась к его голосу, когда он за простынями в мужской половине разговаривал с кем–нибудь.

Вчера вечером Надя спросила у Шуры, что та знает об Андрее? Разговаривали они о ребятах, и Надя думала, что вопрос ее не вызовет никаких подозрений у подруги. Но Шура утром в котлопункте заметила, что Надя почему–то словно одеревенела, голову от тарелки поднять не может и не слышит, что у нее спрашивают. Оживилась она, когда Андрей вылез из–за стола и вышел из землянки. Шура удивилась, но вывод делать не спешила, лишь после вопроса Нади о Павлушине, оброненного как бы вскользь во время обычного разговора, она поняла, что не ошиблась.

— Павлушин–то? — переспросила она равнодушно. — Парень вроде хороший, но я его не знаю совсем. Он в поселке недавно… За Анюткой вначале пытался ухаживать, но теперь, видишь, она к Матцеву льнет…

Надя, думая об Андрее, тюкала топором по сучьям, срубив, выпрямлялась, изредка посматривала на подругу. Шура махала топором по–мужски. Одним ударом снимала даже такие сучки, по которым Наде приходилось клевать пять раз. Размахивать сильно Надя боялась, топор скользнет по дереву и в ногу. Взглядывала Надя во время коротких передышек и на Андрея. Тому ни до кого не было дела, валил себе деревья и валил.

Перед обедом, когда все лесорубы собрались у костра, Андрей подошел к Наде и попросил:

— Дай–ка топор!

Девушка подала.

Павлушин осмотрел лезвие, попробовал его ногтем, взвесил рукой топор, держа за топорище, размахнулся, перерубил толстый сучок, кинул его в огонь и молча вернул топор Наде, думая про себя: «Тяжеловат для нее… Намашется за день, утром рук не поднимет. Надо другой подыскать!»

А Наде непонятно было, зачем Андрей брал у нее топор, то ли затем, чтобы перерубить сучок, то ли проверить хотел — не затупился ли.

 

33

Обедать Андрей не торопился. Мест за столом в котлопункте всем не хватало, и неудобно было рваться в столовую, как делал Мишка Калган, чтобы поесть среди первых. Успеет, поест! Все равно кому–то ждать. Неподалеку от землянки Андрей увидел возле двери дизельной, небольшого сарая, собранного еще десантниками, двух мужчин, моториста и механика. Они сидели на бревне около распахнутых настеж дверей и курили. Оба были в промасленных до черного блеска телогрейках. Руковицы моториста лежали рядом с ним на бревне.

— Скоро свет будет? — от нечего делать обратился к ним Павлушин, останавливаясь напротив.

— Будет вам свет сегодня, — равнодушно и нехотя ответил моторист.

— Да будет свет, сказал монтер, а сам за спичками попер! — устало и лениво пошутил механик.

Они несколько дней устанавливали дизель, готовили его к работе для освещения поселка.

Возле входа в землянку–котлопункт под сосной стоял Звягин с исписанным листком в руке. Читал он с каким–то озабоченным видом и необычно торопливо, не читал, а бегло просматривал письмо. Листок беспокойно вздрагивал в его руке.

— Почта была? — спросил Андрей, вспомнив, что час назад прилетал вертолет.

— Угу! — не поднимая головы, буркнул Звягин.

— А письма у кого? — снова спросил Павлушин.

Звягин досадливо махнул рукой, указывая на дверь землянки. Павлушин сбежал вниз. Все места за столом были заняты. Два парня стояли у входа, ждали, когда освободятся. Таня с Анютой в белых халатах раскладывали второе по тарелкам и ставили на край длинного стола, за которым плотно друг к другу сидели, обедали рабочие. ,

— Письма у кого? — спросил Андрей у парней, ожидавших у входа.

— У Тани.

— Таня! — протиснулся Андрей между полками и скамейкой ближе к девушке. — Мне ничего нет?

— Пишут, пишут тебе, — ответила Таня и добавила: — Андрей, отнеси, пожалуйста, книги в палатку. Все равно ждать будешь… Во–он на полке лежат.

Павлушин увидел на полке три объемистых посылки,

— А посмотреть можно?

— Не надо, не распечатывай пока… Вечером приходи, вместе разберем!

Андрей взял сразу все три посылки. Один из ожидавших парней открыл ему дверь, и он полез наверх. Звягин все стоял у входа и читал, но читал уже спокойнее, с посветлевшим, но все еще озабоченным лицом. Он сегодня снова получил два письма. Одно от жены, а второе подписано незнакомым почерком. Крупные буквы на конверте стояли неровно, враскорячку, чувствовалось, что писавший их человек редко берется за перо. Звягин недоуменно глянул на обратный адрес, на подпись: «Кулдошин Василий Михайлович», — прочитал он и пальцы у него задрожали. «Васька Кулдошин! Сосед! Чего это он вздумал? Ай беда какая?» Звягин выскочил из землянки на улицу, чтобы скрыть от приятелей волнение, разорвал суетливой рукой конверт, подписанный женой, и стал глотать слова, прыгая через строчки. Ничего необычного Валя не сообщала. Когда Звягин понял это, сдвинул шапку на затылок, вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони и уже спокойней начал перечитывать письмо жены. Прочитал еще раз и долго вертел в руках конверт с письмом Васьки Кулдошина, не решался распечатывать, пытался угадать, что в нем. Не тяжкую ли беду принесло оно? Что заставило написать Ваську? Не от скуки же он взялся за перо? Не о Валюшке ли сообщает нехорошее? Не загуляла ли она? Второй год без мужика! Такой, как Матцев, подвернется, напоет, она и растает… Баба ведь! А тогда что? Все тогда! Все! Кому будут нужны его тысячи?.. Не посмел распечатать конверт Звягин, сунул в боковой карман телогрейки. Пусть пока полежит. Привыкнуть надо! Он спустился в столовую, откуда выходили пообедавшие ребята.

В конце работы, когда воздух в тайге начал густеть, Андрей вспомнил о топоре Нади, отыскал среди сваленных им деревьев березу, отрезал от нее чурбак, расколол его пополам, вытесал толстую доску, решил вырезать из нее топорище полегче, и чтоб ловчее держать его было. Топор решил взять в котлопункте, которым рубили дрова. Он полегче. Если его наточить как следует, то для Нади он будет как раз по руке.

Трелевщик Гончарова с включенными фарами все еще ползал по просеке, собирал бревна. За тарахтеньем мотора Андрей не слышал, как застучал дизель в сарае. Вспыхнувшая неожиданно лампочка на дереве над палаткой удивила его, он услышал крик Сашки: «Ребята! Смотрите — свет!»

Палатка была непривычно ярко освещена двумя лампочками, одна горела в мужской половине, другая в женской. Лесорубы, входя, жмурились, шутили, что цивилизация и до них дошла, баньку бы скорей плотники заканчивали — жить тогда вообще можно будет припеваючи! Андрей поставил березовую заготовку возле гудевшей огнем печки, пусть подсохнет малость, и стал раздеваться возле своей кровати. За простынями переговаривались девчата, часто произносили имена писателей и названия книг. Павлушин догадался, что они разбирают посылки с книгами, и громко спросил:

— Девочки, вы книги разбираете? Можно к вам?

— Иди! — откликнулась Таня.

Она сидела на кровати возле стопки книг и диктовала Наде имена авторов и названия, а Надя записывала их в книгу учета.

— Распечатывай, — указала Таня на оставшуюся посылку, лежавшую возле ножки кровати среди скомканной оберточной бумаги. Павлушин поставил перед собой посылку на чурбак, разорвал руками веревку и зашуршал толстой бумагой. В посылке были две стопки книг, тонких и небольшого формата. Андрей понял, что это стихи, и начал без интереса разглядывать обложки, читая незнакомые ему имена.

— Тут только стихи…

— Чьи? — спросила Таня.

— Разные… Вот Мартынов какой–то. Рубцов…

— Мартынов? Леонид?

— Да.

— Хорошие стихи… Хочешь, Рубцова возьми, он тебе непременно понравится!

Андрей повертел книгу Рубцова, положил назад в стопку и взял следующую, тоненькую, как паспорт, только в отличии от рубцовской желтоватого цвета.

С обложки глядело на него знакомое лицо молодого парня. Андрей перевернул книгу лицевой стороной и изумленно охнул! «Олег Колунков. Отклик. Первая книга поэта», стояло на обложке. Ошеломленный Андрей вспомнил, что Ломакин говорил ему, когда они пилили дрова, что Олег книгу выпустил. Павлушин хотел показать сборник девчатам, но передумал, взглянул на Таню воровато, она по–прежнему диктовала Наде имена авторов, предварительно поставив на титульном листе порядковый номер, и сунул сборник в карман, перенес все книги стихов на кровать к Тане, нетерпеливо окинул глазами зарегистрированные книги и не спеша, чтобы не вызвать у девчат подозрения, покинул их.

Ребята в палатке отдыхали перед ужином. Колунков лежал на кровати, выставив вверх заросший подбородок, он давно перестал бриться, и то ли дремал, то ли думал о чем–то. Андрей остановился возле. Олег услышал, что кто–то подошел, приоткрыл один глаз и посмотрел на Павлушина.

— Почитать тебе стихи? — спросил Андрей, присаживаясь к нему на постель.

Олег открыл и другой глаз, помолчал, не двигаясь, снова закрыл глаза и произнес:

— Читай!

Андрей вытянул книгу из кармана, открыл посредине наугад и начал читать:

— Ты прости мне слова, что еще не сказал, поцелуй торопливый, полночный вокзал… Все обиды отбрось, все грехи отпусти, за все сразу, что было и будет, — прости!..

Колунков неожиданно для Андрея быстро приподнялся на кровати, мгновенно выхватил у него книгу и вцепился в рукав.

— Где взял? — спросил он быстро и хрипло.

— Там, — указал Павлушин на простыни. — Прислали!

— A-а! — отпустил его Колунков и снова прилег на подушку: — Ступай!

Андрей не понял, что от него хочет Олег, и смотрел на него, оставаясь сидеть на кровати.

— Ступай, говорю! — уже сердито произнес Колунков и добавил строго и требовательно: — И молчи!

— Почему ты скрываешь? — спросил Павлушин, продолжая сидеть.

Олег, казалось, не слышал вопроса. Он посмотрел на открытую Андреем страницу и тихо дочитал стихотворение:

Колунков замолчал, потом повторил, усмехаясь над собой:

— Приду все равно!.. Скрываю, говоришь? — словно вспомнил он об Андрее. — Я уже пять лет не пишу… За пять лет — ни строчки… С самых тех пор, как предал Василису… Пять лет! Вспомню, представлю, и кажется — не со мной это было… Книжку я тебе не отдам! Ступай!

 

34

После ужина Андрей устроился возле входа в палатку на чурбаке, нарисовал карандашом на березовой доске контуры топорища с замысловатыми изгибами, чтобы топор не выскальзывал из рук, и стал осторожно вырезать ножовкой. В палатке было жарко от натопленной печки, а Колунков все подбрасывал дрова. Мишка Калган подошел к нему и попросил гитару. Олег молча кивнул в сторону своей кровати. Матцев взял гитару и вместе с Мишкой исчез за простынями. Сашка Ломакин с двумя парнями тоже направился туда.

Вырезав топорище, Андрей взял свой топор и стал подравнивать, срезать углы. Колунков ходил рядом по палатке в расстегнутой на груди сорочке, часто останавливался возле Андрея и молча наблюдал за его работой, сдавливал рукой голову. Длинная щетина на щеках и подбородке делала его лицо неухоженным, запущенным.

— Заняться нечем? Маешься от безделья? — спросил у него насмешливо Андрей.

Колунков мрачно усмехнулся, но промолчал.

— Возьми вот топор, — кивнул Павлушин на пол, где лежали приготовленные им топор и брусок. — Поточи! Если делать нечего.

Олег послушно уселся на чурбаке возле Андрея и начал точить. Но точил недолго, бросил брусок и принялся тереть ладонью грудь.

— Пионер, — сказал он серьезным тоном, раздвигал сорочку, — разруби–ка мне грудь, вытащи кол оттуда! Жить не дает!

— Погоди! Ручку сделаю, тогда… — усмехнулся Андрей.

Колунков посидел еще немного на чурбаке, поднялся и ушел на свою кровать.

Павлушин отшлифовал топорище обломком стекла, затем наждачной бумагой. Закончил, полюбовался своей работой, поиграл топорищем в руке: ничего, удобное получилось, как раз для женской руки. Хотя не женская это работа, топором махать. Но скоро и здесь маляры потребуются. Андрей положил топорище неподалеку от печки — пусть сохнет, а сам принялся точить топор.

— Борис Иванович, — окликнул Андрей игравшего со Звягиным в шахматы бригадира. — Надо нам электрическое точило заказать привезти. Топоры теперь часто точить придется… Одним бруском не справимся…

— Я уже думал об этом! — не оборачиваясь, ответил Борис Иванович.

— И бензопилу запасную привезти надо, а то откажет какая — и будем сидеть! И цепей к ним запасных… Топоры тоже бы пригодились. Помните, Калган сунул перед обедом топор в кусты и забыл куда. Хорошо хоть нашли, а то бы без дела сидел человек!

— Закажем. — буркнул Ломакин. Он выигрывал у Звягина, а Павлушин мешал ему сосредоточиться.

— Закажем! — передразнил Андрей. — Мы вечно вспоминаем, когда приспичит! Нужно заранее все предусматривать… Молоко порошковое до сих пор не завезли. Почему? Никому не надо… За столом только вспоминаем! Рисовый гарнир всем давно надоел! Каждый день рис и рис. Нужно гречку, макароны, картошку заказывать…

— Заказывали, все заказывали! — рассердился Борис Иванович, но от доски не оторвался. — Привезут! Отстань… Прораб нашелся!

— Плохо заказывали, значит! — не отставал Андрей.

— Так его, так, Пионер. А то он совсем мух не давит, — как–то вяло пошутил Звягин и смешал фигуры на доске: — Сдаюсь…

— Давай еще одну? — предложил Ломакин.

Он выиграл у Звягина вторую партию подряд, что ни разу до сих пор не удавалось, и жаждал довести счет до разгромного.

Звягин помедлил, задумавшись, и молча стал расставлять фигуры. «Переживает!» — подумал Ломакин, усмехаясь про себя. Он не догадывался, что мысли Звягина далеко. Звягин машинально переставлял фигуры, думал не об игре, а о письме Кулдошина, изредка взглядывал на телогрейку, висевшую на самодельной вешалке у входа в палатку, решал, не прочитать ли письмо.

Из женской половины палатки доносились смех, говор, однообразное бренчание гитары да негромкое пение Матцева.

Звягин расставил фигуры, но вдруг поднялся, махнул рукой вяло: хватит, и лег на спину на свою постель, свесив ноги на пол. Кровать его стояла рядом с простыней, и голос Матцева хорошо был слышен.

Звягин увидел свой дом с освещенными окнами на зимней улице, на окраине Тамбова. Улица быстро расстроилась до самого оврага. В овраге этом катаются на лыжах и санках ребятишки, катается с ними и десятилетний Юрка, сын. Звягин лежал, с каким–то грустным наслаждением ощущая тепло, доходившее до кровати от печки, смотрел, как на стене палатки играют блики от пламени, грусть его постепенно переходила в необыкновенное нежное чувство, и смутными, прекрасными видениями стали представляться ему картины из далекого детства, картины, которые много раз вспоминали они с Валей, вспоминали с нежностью к друг другу, с радостью, с благодарностью к судьбе…

Родители Звягина переехали в Тамбов в начале шестидесятых, когда ему было десять лет, переехали потому, что в деревне стало жить невмоготу. В то время Хрущев запретил держать домашний скот, власти отрезали у крестьян огороды, за работу платили гроши, на которые прожить было трудно, а кроме десятилетнего Миши в семье росли три девочки, и только одна из них старше мальчика. Брат отца жил в Тамбове. Он присмотрел полдомика на Комсомольской улице, крохотных полдомика: одна комната с печью да маленький коридорчик, зато был небольшой участок земли. Купили эти полдомика и переехали в Тамбов жарким летом. Улицы, Комсомольская и прилегающие к ней, были похожи на деревенские: деревянные домишки, частью дряхлые, покосившиеся, вросшие в землю, ухабистые улицы с пробитыми колесами машин колеями, неасфальтированные, поросшие бурьяном. Машины появлялись здесь редко. Тишина.

А по утрам кричали петухи.

Отец с матерью сразу устроились на работу на завод Ревтруд, он был неподалеку. Ребята оставались дома одни, четырнадцатилетняя сестра за хозяйку, присматривала за братом и сестрами, запрещала удаляться от дома. Юрка дня через три заскучал, потянуло осмотреть, исследовать городские улицы, переулки, манили свист, гудки паровозов, стук сцепляющихся вагонов с железнодорожной станции. Он познакомился с Вовкой, своим ровесником, жившим напротив, на другой стороне улицы в коричневом доме с белыми наличниками. Познакомились они возле колонки, куда Мишу сестра послала за водой. Вовка увидел его, свистнул и направился к нему через дорогу. Миша слушал, как струя воды бьет в дно ведра, бурлит, пенясь и шипя, и с напряжением и страхом косился в сторону приближающегося мальчика. Вовка шел неспешно, посвистывал, подняв верхнюю губу, виднелись его редкие острые зубы. Был он загорелый, с выгоревшими белыми волосами и бровями. Отец каждый день пугал Мишу местной шпаной, сразу поколотят, только отойди от дома. Хоть этот мальчик и не был похож на шпану, но все равно хотелось схватить незаполненное ведро и бегом домой.

Мальчик подошел, перестал свистеть и спросил, как у давнего знакомого.

— Ты чо, так и сидишь дома?

— Ага, — кивнул растерянно Миша.

— И охота тебе? Пошли на речку…

— Это куда?

— А, туда, — махнул рукой мальчик в ту сторону куда убегала Комсомольская улица, теряясь вдали казалось, у нее нет конца.

— Не-а, — качнул головой Миша, снимая наполнившееся ведро с крючка колонки.

— Мамки боишься? — спросил Вовка. Мише показалось, что спросил он ехидно.

— Не… Папа придет скоро, и мы пойдем вместе, — соврал он.

— Ага, скоро. Обед только. Солнце во–он где… Он с моим папаней работает. И вместе ходят.

— Да? — остановился Миша. Он направился было домой, согнувшись на один бок под тяжестью ведра. — Откуда ты знаешь?

— Чего?

— Что вместе работают?

— Тю, а ты что, не знал?.. Давай помогу, — ухватился мальчик за ручку ведра с другой стороны.

И они вдвоем понесли. Вода в ведре играла, выплескивалась на землю, обдавала ноги холодными брызгами. Заманчиво было Мише сходить на речку, но далеко, боязно, сестра отцу расскажет.

А вскоре случилось то, что так часто вспоминали они с Валей. Вовка пришел к нему с двумя приятелями, и сестра отпустила Мишу поиграть с ними, но не надолго, пригрозив сказать отцу, если он обманет.

Они ходили в депо, где пыхтели, сипели паровозы, где жарко пахло особенными незнакомыми и таинственными запахами, играли в ножички под забором в мягкой и сухой земле. Проигравший должен был вытягивать зубами маленький колышек из земли, вбитый донельзя. Миша страшно боялся проиграть. Думалось, если он проиграет, то всю жизнь ребята будут насмехаться над ним.

Шли назад незнакомым ему переулком, шли вдоль забора. Миша шагал радостный: он подружился с тамбовскими ребятами, они приняли его, как равного, он не проиграл в ножички.

— Ух ты, вот это яблоки! — остановился он восхищенный.

Яблоки за забором сгибали ветки своей тяжестью, крупные, бело–розовые. Он таких больших еще не видел.

— Одного хватит, чтоб наесться! Вот бы залезть…

— Ага, там. — начал Вовка, но его толкнул в бок один из ребят, и он замолчал. Миша не видел этого, он прильнул к щели в заборе.

— Никого нет… Пусто, — прошептал тот, что толкнул Вовку. Он тоже стал смотреть в щель. — Вот бы по яблочку!

Миша глянул на забор: высокий, поверху колючая проволока. Если подпрыгнуть, ухватиться можно, подтянуться, перелезть. Только проволока мешает, оцарапаться можно.

— Я полезу, — загорелся, расхрабрился он перед ребятами. Хотелось окончательно утвердиться в их глазах, показаться смелым, отчаянным. — Подсади! — шепнул он Вовке.

— А оттуда?

— Я по сучку и сюда, видишь? — указал Миша на нависшую над забором ветку другой яблони.

— Давай, давай, только шустрей, — подзадорил тот, что толкнул Вовку.

Они подсадили Мишу. Он ухватился за верх забора так, чтобы не уколоть о шипы проволоки руку, и заглянул в сад: увидел кусты крыжовника, смородины возле забора, яблоки в траве, дорожку, ведущую к зеленой небольшой веранде с открытой дверью. За дверью темнота. Тихо. На верхней ступени — кошка, белая, с черным ухом и черным пятном на боку. Сидела спокойно. Миша ухватился за ветку. Она зашумела листьями. Но на веранде было по–прежнему тихо и темно. Кошка тоже даже ухом не повела. Радовало то, что не нужно было лезть на дерево за яблоками. Они лежали на земле. Хватай, за пазуху и назад. Миша, держась за ветку, взобрался на забор и спрыгнул в траву, в мягкую землю под куст крыжовника. Спрыгнул и присел, прислушиваясь и осматриваясь. Кошка теперь следила за ним, выставив уши. Пусть следит. Миша выскочил из–за куста, схватил одно яблоко, другое, сунул за пазуху. Яблоки тугие, прохладные, крупные, пальцами еле ухватываешь, такие большие. И вдруг какой–то негромкий дробный стук от веранды донесся. Миша оглянулся, оцепенел от ужаса. К нему, простучав когтями по деревянным ступеням веранды, неслась черная лохматая собака, вначале показалось — не собака, медведь, такая она была огромная и невиданно лохматая. И мчалась она молча, спокойно, словно уверенная — никуда он не денется, не уйти ему от нее: зачем лаять, суетиться зря. Он закричал, нет закричал, а как–то взвизгнул дико и не помня себя от ужаса кинулся к забору, взлетел, ухватился за верх ожег, распорол ладони о шипы проволоки, но не почувствовал этого вначале, навалился грудью на проволоку, разодрал кожу, и от боли не смог перекинуть ноги через забор, повис на рубашке на шипах, отчаянно дергая босыми ногами, стараясь найти опору, чтобы перелезть. Но пальцы ног скользили по доскам. Мельком он увидел через забор удирающих по переулку ребят. И тут он почувствовал, что кто–то ухватил его за штанину и потянул вниз. Миша завизжал сильнее, чувствуя, как штаны сползают с него. Он слышал какие–то непонятные крики сзади.

— Азор! Азор!

И дергался, извивался, орал. Ноги были спутаны сползшими штанами.

— Ну слазь же! Чего орешь! — сквозь свой рев услышал он сердитый крик.

Оглянулся, увидел девочку, державшую за ошейник страшную собаку, которая и не пыталась рваться к нему, стояла спокойно и глядела на него насмешливо. Он разжал пальцы, повис на рубашке, дернулся: с треском лопнула ткань, и он свалился на землю, не удержался, сел голым задом в куст крыжовника. Взвыл снова, подскочил, ударился об забор, упал и стал, завывая, всхлипывая, возиться на земле, натягивать штаны, бросая взгляды на сердитую девочку. Лохматая собака спокойно, с каким–то насмешливым любопытством смотрела на него. Ладони у Миши в крови, грудь в глубоких кровавых царапинах.

— Не ори! — снова прикрикнула девочка и приказала собаке, толкнув за ошейник: — Азор, иди домой!

Собака посмотрела на нее и затрусила неспешно к веранде, временами оглядываясь.

— Иди, иди! — потом Мише. — И ты пошли! И не хнычь!

Он послушно поднялся, сжал руки в кулаки, чтоб не текла кровь, чувствуя саднящую боль, стыд перед девочкой, страх перед собакой.

— Покажи руки. Ну, покажи, говорю…

Он показал разодранные проволокой ладони: кровь вперемешку с грязью. Они подошли к веранде. Кошка на верхней ступени поднялась и глядела на них, словно гадая, то ли уйти от греха подальше, чтоб не влетело под горячую руку, то ли остаться. Видимо, решила, что им не до нее, и снова села.

— Жди здесь, — командовала девочка. — Я сейчас… — Она нырнула в темноту веранды, стекла которой были полностью увиты вьюнком с потемневшими к концу лета листьями.

Вернулась девочка с кружкой, с пузырьком зеленки и комочком ваты. Вода из кружки плескалась на пол.

Девочка поливала ему на руки, он мыл, пересиливая себя, чтобы не охать от боли.

— Я пойду, — буркнул он, осторожно вытирая руки, когда она взялась за пузырек и вату.

— Давай, — не слушала его девочка. — И терпи! — Она взяла его руку своими теплыми пальцами и быстро провела ваткой по ссадине. Он сжался, стиснул зубы, вырвал руку и замотал ладонью.

— Терпи! Давай другую!

Сердце зашлось от боли.

— Расстегивай рубашку!

— Не, не! — мотал он головой, отступая. — Я пойду! — Двинулся он к забору, с ужасом увидел себя повисшим на проволоке без штанов и забыл о боли, показалось, что голова его запылала, словно он сунул ее в печку, в самый огонь.

— Ты куда? Сюда иди! — не стала настаивать девочка и провела его через веранду на улицу.

Он простучал пятками по ступеням и, не оглядываясь, помчался по переулку домой.

А через две недели, первого сентября, Миша увидел эту девочку в классе, где ему предстояло учиться, увидел и снова показалось, что голову его сунули в печку. Валя не обратила на него внимания, и он с облегчением решил, что не узнала. И все же долго гадал: узнала или нет. И невольно думал о ней, следил за ней. Одноклассники дразнили ее «красной козявочкой» из–за ярко–красного осеннего пальто. Когда кто–нибудь баловался с ней, толкал, дразнил, ему становилось грустно, он хмурился, замыкался.

Ранней весной, на масленицу, когда снег стал оседать под солнцем, темнеть, плавиться, а к вечеру под морозцем покрываться коркой, старшеклассники сделали круговую гору: врыли неподалеку от школы на лугу в землю торчком ось от телеги, надели на ось колесо, привязали длинную жердь одним концом к колесу, а другим к самодельным деревянным санкам. Они крутили колесо, упираясь в жердь, в палки, воткнутые в колесо. Санки летали по кругу с бешеной скоростью. Вечером, когда синели сумерки и морозец прихватывал снег, санки летали особенно легко и быстро. Парни по очереди ложились в них, ухватывались руками покрепче, чтоб не вывалиться подольше. Колесо с натугой начинало крутиться, жердь поскрипывала. Санки, шурша полозьями по прикатанному снегу, скользили все быстрей и быстрей. Снег мелькал перед глазами, несся под лежащего на санках. Чем выше скорость, тем мощнее страшная сила старалась вышвырнуть тебя из саней, отбросить в сторону. Никто не мог удержаться, все вылетали, кувыркались по снегу. Спорили, кто больше кругов выдержит. По вечерам собиралось много народу, приходили и взрослые. Смеялись, разговаривали. Но вот однажды санки раскатились особенно быстро, парень оказался цепким, никак не могли его сбросить, и когда стало казаться, что сани носятся по кругу, не касаясь снега, он вылетел, врезался в толпу, сбил с ног Валю. Она ударилась головой об лед, и ее увезли в больницу. С ужасом смотрел он, как несли ее к машине, дрожал от жалости и страха. Ночью не спал, плакал, бредил, представляя себя рыцарем в железных латах, в доспехах, на коне, видел, как он подскакивает к больнице и уносит ее с собой куда–то от какой–то неведомой ему силы, злой, угрожающей ей. Он зачитывался романами о рыцарях.

В школе она не появилась. Кто–то сказал, что она в больнице осталась. Ему представилось, что больше он ее никогда не увидит, что Валя умирает, и только он может ей помочь, что Валя ждет его. На перемене он сбежал с урока и помчался в больницу. Не помнится теперь, что он врал медсестре, умоляя, чтобы она пустила его на минуточку… Валя спала, лежала на подушке с таким бледным, осунувшимся, таким трогательно–жалким лицом, что он не выдержал, заплакал.

Он заплакал, а она открыла глаза, глядела на него долго, потом вздохнула огорченно:

— Какой ты хныкуша… Хнычешь, хнычешь…

И засмеялась. Засмеялся и он.

Нет, не после этого стали дразнить их женихом и невестой. О том, что он был в больнице, никто не узнал. Начали дразнить четыре года спустя, когда они, заканчивая восьмой класс, стали проводить вечера вместе. Жизнь текла: на глазах у него она становилась женственной, на глазах у нее он мужал, наливался силой.

Нет, у них все было не так, как в песне, которую пел Матцев: день за днем накапливались счастливые мгновения. Их неожиданно оказалось столько, что, когда пришла пора воспоминаний, хватало на долгие вечера. Посторонний удивился бы, услышав их радостные возгласы, счастливый смех, когда они вспоминали какой–нибудь пустячный случай из юности: чему, мол, радуются, что здесь смешного? Удивился бы потому, что не знал, сколько красок, сколько душевных переживаний было связано с этим непримечательным случаем… А помнишь, как у нас лодка перевернулась возле соловьиного острова, и ты… А помнишь, как Николай Степаныч (учитель истории) говорил… А помнишь… И снова счастьем сжималось сердце, заново переживалось то, что было с ними.

Встретились, они встретились! Было у них все, что бывает в юную пору, были весны полуночные, росы, изумрудные от сияющей луны, соловьи в парке «Дружба» на берегу застывшей теплой Цны; прохлада, тишина, покой. Были, конечно, и недолгие размолвки, была и долгая, на два года, разлука после свадьбы, когда он служил в армии, был у них уже Юрка, сын, богатырь, родился почти пятикилограммовым. Многое было, от многого сладко щемило сердце. И все, что было с ним, было связано с Валей, с ней одной. И как страшно было думать, что все это может в один момент рухнуть, как страшно потерять! Вспоминались и дни счастья медового месяца, и нелегкие дни скитаний от одних родителей к другим. У Звягиных была только одна комната на большую семью: молодые спали за печкой на сундуке. И у Валиных родителей дом небольшой, а семья большая. Когда он вернулся из армии, решили купить дом, но цены даже на крошечные в Тамбове стали баснословными, а жили бедновато. Взялись строить. Выбили в горисполкоме участочек на окраине Тамбова, год готовились, другой строили, еще год достраивались: в долгах ходили, как в шелках.

И не видно было просвета. Покрутились пять лет, и решил он в Сибирь податься, на заработки. Лучше два года потерять, чем всю жизнь перебиваться, детей ущербными растить… Звягин лежал, смотрел, как играют блики огня на стене палатки, и представлял, как светятся в темноте зимнего вечера окна его дома, свет ложится на сугробы в саду, ветер прерывистыми струйками гонит снег через дорогу, посвистывает в голых ветках яблонь, а в доме жарко, горит свет, Валя после ужина моет посуду, в фартуке, со стянутыми резинкой на затылке волосами, они толстым хвостом ложатся на спину… А дети, что делают дети? Света, должно, ждет, когда покажут «Спокойной ночи, малыши!», и Юрка с ней у телевизора, если уроки сделал, и Валя не усадила его за книги. Как они тебя чувствуют? Не больны ли? Что их заботит? Что радует? Света за этот год подросла, забывать теперь его стала, исчезни он навсегда, должно, и не вспомнит: три годика ей было, когда он уезжал, теперь четыре. Правильно ли он сделал, что уехал? Может быть, все–таки взять отпуск, слетать, посмотреть, как живут, побыть с ними месяц? Отпуска здесь большие… Эх–хе–хе!… Нет, потерпеть надо, меньше года осталось… Звягин лежал, думал о своей семье, слушал песни ребят под ровное постукивание дизеля, которое хорошо было слышно в палатке.

Павлушин тоже прислушивался к веселью в женском уголке, но не решался идти туда. Он старался не попадаться на глаза Анюте после того разговора, когда он брякнул о жене Владика. С Матцевым тоже с тех пор даже словом не перекинулся. Оба они валили деревья, только в разных концах просеки. Андрей представлял, как сидят теперь рядышком Владик с Анютой. Матцев поет, а Анюта думает, что поет он для нее, только для нее одной.

Топор Андрей насадил на ручку утром, перед работой, и отдал Наде, говоря:

— Попробуй–ка этим! Может, полегче будет! Если не понравится, возьмешь прежний…

 

35

Язва не отпускала Ломакина, а, наоборот, с каждым днем грызла, точила все злей. Уходила боль только после еды на час, на два, потом снова напоминала о себе. Борис Иванович чаще стал хмуриться, невесело глядели его глаза из–под длинных, седоватых, похожих на усы бровей. Ходил он ссутулясь, втянув живот, и все сильнее напоминал обиженного медведя. Основное время бригадир проводил среди обрубщиков сучьев, помогал Гончарову пикировать бревна к трелевщику, которые тот отвозил плотникам.

Бригада вела рубку просеки споро, неумолчно урчали пилы в руках Матцева и Павлушина, оба они лишь изредка уступали пилы другим, перекликались топоры, но продвигалась вперед бригада пока медленно. Деревья густо росли в этом месте и были довольно толстыми. По карте в километре от озера начиналось редколесье. Ломакин ходил проверял — так ли это? Карта не врала. Но насколько далеко тянется редколесье, он не знал. Лесорубы должны были дойти до болота к маю, пока мороз не отпустил, а то грянет весенняя распутица и отсыпку земляного полотна трудно будет вести. Ломакин прикидывал, что, если зима будет мягкая, без частых вьюг, бригада спокойно дойдет до болота к весне. Борис Иванович не подозревал, что все его расчеты полетят к чертям, не догадывался, что ему не придется довести просеку до конца, не знал, что через неделю начальник управления Николай Николаевич Никонов вызовет к себе начальника поезда Романычева вместе с начальником механизированной колонны, который будет делать отсыпку земполотна на этом участке, и все пойдет по–иному.

Федор Алексеевич Романычев вошел в приемную начальника управления строительства железной дороги, кивнул секретарше, как старой знакомой, и вопросительно указал большим пальцем на дверь кабинета.

— Занят пока. Погодите… — дружелюбно ответила секретарша, спокойная и обычно неразговорчивая девушка. — Раздевайтесь!

Федор Алексеевич стал не спеша снимать полушубок, шарф. Распахнулась дверь кабинета, выскочила, улыбаясь, молодая женщина в вельветовых джинсах с какой–то бумагой в руке и прошумела листом мимо Романычева, часто стуча каблуками по паркету.

— Ух ты, быстрая какая! — засмеялся ей вслед Федор Алексеевич.

Секретарша клацнула клавишей переговорного устройства и сказала:

— Николай Николаевич, Романычев…

— Минутку! — услышал Федор Алексеевич из аппарата.

Ответив секретарше, Николай Николаевич взглянул на телефон, смотрел некоторое время на него, тихонько поднял трубку, услышал протяжный гудок и бросил назад на рычаги. Никонов усмехнулся над собой, снял снова трубку и начал быстро набирать хорошо знакомый служебный номер Ирины, сестры жены. Жена умерла четыре года назад.

Ирина, можно сказать, воспитывала сына Николая Николаевича, в два года оставшегося без матери. Сейчас ему было шесть лет, и он звал мамой Ирину.

Николай Николаевич женился поздно, было ему тогда под сорок. Жену взял на тринадцать лет моложе, а через пять лет она умерла. Сестра ее, Ирина, как раз в то время разводилась с мужем и, чтоб забыться, все свободное время возилась с двухлетним Ромкой, своих детей у нее не было. Когда Никонов задерживался на работе, Ирина забирала мальчика из детского сада, кормила, укладывала спать, ставила кофе и дожидалась Никонова. Они неторопливо пили кофе, разговаривали. Ирина обычно рассказывала, как у нее прошел день, работала она инженером в техотделе завода и, в общем–то, мало происшествий было в ее жизни, но то ли Ирина умела хорошо рассказывать о будничных делах, то ли после дневной суеты приятно было просто сидеть, слушать голос молодой женщины. Николай Николаевич всегда с удовольствием поддерживал разговор, изредка спрашивал о ком–нибудь из сотрудников Ирины. Их он давно уже знал заочно. Посидев часов до одиннадцати, Ирина поднималась, говоря:

— Пора, пора! Засиделась опять!

— Ты и здесь ночевать можешь. Места много! Хоть в той комнате, хоть в этой! — как бы равнодушно говорил Николай Николаевич.

— Нет, нет! Тут недалеко… Десять минут… — отказывалась Ирина.

Николай Николаевич провожал ее до автобусной остановки. По дороге они молчали. И молчание это было неловким.

В последний месяц Никонов особенно часто стал задерживаться на работе, но задерживался не надолго.

Не успевала Ирина покормить Ромку, как появлялся он, извиняясь, что опять побеспокоил ее. Ирина почти всегда сразу намеревалась уйти, но Ромка не пускал ее, и она шутила, мол, придется кормить вас, мужики, а то с голоду пропадете.

А молчание по дороге к автобусной остановке становилось все тягостней.

Услышав в трубке голос Ирины, Николай Николаевич все же спросил, чувствуя нервный холодок в груди:

— Ирина?

— Да…

Никонов молчал, не зная, как заговорить. Ирина тоже молчала, потом спросила:

— Ромку взять нужно? Да, Николай Николаевич?

— Да–да! — быстро выдохнул он. — Опять, черт, придется задержаться…

— Вы не беспокойтесь! — заверила его Ирина. — Я заберу…

И опять наступило молчание.

— Ну… до вечера… — сказала Ирина.

— Погоди! — вскрикнул Никонов. — Ирина! — быстро заговорил он. — Я с тобой поговорить хотел, вечером… Ну да, ладно… Я сейчас… Я давно… Понимаешь, Ромка давно тебя мамой зовет… Ну понимаешь… будь мамой… не уходи от нас вечером! Оставайся навсегда! Понимаешь, навсегда!

Из трубки бил в ухо шорох, потрескивание. Николаю Николаевичу показалось, что сейчас он услышит частые гудки, он испугался и почти закричал:

— Ты возьмешь Ромку? Ты возьмешь, Ирина?

— Я возьму, возьму! — быстро ответила она. — До вечера!

И положила трубку.

Никонов посидел мгновение, поднялся и подошел к окну, сжимая ладонью левую сторону груди под пиджаком, старался унять колотящееся сердце. «Как глупо! — с горечью и стыдом вспоминал он разговор с Ириной. — Будь мамой! Не мог по–человечески сказать, старый черт! Седина в голову, а бес в бороду… А почему бес в бороду? Может, еще куда? А черт с ним, с бесом!..»

Николай Николаевич пригладил рукой зачесанные назад седые волосы и открыл дверь в приемную.

— Входите! — пригласил он Федора Алексеевича и только что вошедшего начальника мехколонны.

Никонов, когда к нему вошли Романычев и начальник мехколонны, имел озабоченный вид. Он усадил начальников к столу, сделал попытку улыбнуться, отводя глаза в сторону, как всегда перед началом разговора, и провел рукой по волосам. Федор Алексеевич догадался по этому жесту, что их ожидает какое–то новое нелегкое задание, и заранее нахмурился, прикидывая, какие в таком случае можно выбить привилегии для своего строительно–монтажного поезда.

Романычев, прежде чем стать начальником СМП, работал в министерстве транспортного строительства. Туда он получил направление из института. Несколько лет, несмотря на репутацию делового и энергичного человека, он почти не двигался по служебной лестнице. Был мальчиком на побегушках, как говорил он своим друзьям. Ему посоветовали года два поработать в Сибири, сделать весомее биографию, а потом возвращаться в Москву. Федор Алексеевич так и сделал. Как только открылась вакансия начальника СМП, он попросился в Сибирь. Это было полтора года назад. Приехал Федор Алексеевич один, без семьи. Все понимали, что в управлении он человек временный, но, несмотря на это, Федор Алексеевич пришелся по душе Никонову, стал чуть ли не его любимцем. Недоброжелатели поговаривали, что Николай Николаевич лебезит перед Романычевым, опасаясь его связей в министерстве, да и знает, что Федор Алексеевич все равно вернется в Москву на более высокий пост, а там кто предугадает, не окажется ли он, Никонов, в зависимости от Романычева. Но они были неправы. Никонову нравился новый начальник поезда. Федор Алексеевич был человек немногословный, с энергичным лицом, одевался всегда опрятно и по моде, про него говорили, что он на прием рабочих по личным вопросам обязательно надевает бархатный пиджак, белую сорочку и галстук. Таким должен быть современный руководитель, считал Николай Николаевич.

Федор Алексеевич знал, что Никонов всегда говорит без предисловий, самую суть, и приготовился слушать.

— Вызвал я вас, товарищи, — заговорил начальник управления, — для важного разговора! Вы знаете, что по графику мы должны пройти болото только будущей осенью… Сейчас мы опережаем график работ на четыре месяца! Так что мы теперь в таком положении: или все достигнутое полетит собаке под хвост, или выиграем еще месяца три… Вам хорошо известно, что значит для страны наша дорога… — Никонов умолк, задумался, прежде чем произнести главное. Федор Алексеевич и начальник мехколонны молча смотрели на него. «Понятно, — думал Романычев, — выиграем еще три месяца, шанс у него будет звезду на грудь получить. Леонид Ильич на ордена не жадный. Провалимся, и орденка паршивого не дадут… Пусть получает, и нас не обойдут. Чем выше награду получит Никонов, тем выше и мы… Поработаем, постараемся: языком трепать — не топором махать!» — усмехнулся он про себя.

— Мы должны пройти болото с отсыпкой полотна, — продолжил Никонов, — до весенней распутицы! А это значит, ваши лесорубы, Федор Алексеевич, должны выйти к болоту не к маю, как мы рассчитывали вначале, а к марту…

Что угодно ожидал услышать Романычев от начальника, но только не это. Программа работ в поселке Вачлор и без того была до предела напряженной, людей не хватало, и вдруг такое!

— Да! — крякнул он и качнул головой, думая, что нужно выбивать людей. — Своими силами мы не справимся!

— Я понял ваш намек… — Никонов снова пригладил ладонью седые волосы со лба к затылку. — Но увы, бригаду украинских лесорубов перебросить к вам я не могу. Даже на две недели! Они тоже на важном участке. Надо справиться самим! Надо! Если засядем на болоте на все лето, что будете рабочим платить…

— А как жилье для наших рабочих? — спросил начальник мехколонны. — Не получится ли в спешке, как в прошлый раз. Все силы на просеку, а жилье строить некому!

— На этот счет не беспокойтесь! Дважды одну ошибку повторять не будем…

 

36

Лесорубы не знали об этом разговоре, спокойно тянули широкую просеку по тайге. Визг бензопил резко раздавался в морозном воздухе. Деревья валились, взметывали верхушками фонтаны снега. Стучали топоры обрубщиков сучьев. Трелевщик Гончарова мотался по просеке, собирал деревья в кучи по краям. Отсюда их потом заберут в поселок. Возле костра грелись два парня, отдыхали.

Колунков выдернул пилу из ствола начавшего валиться дерева. Его помощник «вилкой» направил ствол на просеку. Верхушка полетела в сторону Нади, обрубавшей неподалеку сучья.

— Надюша, берегись! — вскрикнул Павлушин. Ему показалось, что верхушка непременно достанет до нее.

Девушка подняла голову. Верхушка кедра ухнула в снег довольно далеко.

— Наденька! — все–таки сказал Андрей. — Не подходи близко! — Потом спросил: — Что–то я у костра тебя совсем не вижу?

— Работать теплей, — улыбнулась девушка, стряхивая с плеча снег.

— Ну как топор? Лучше этим работать? — спросил Андрей, взял его из рук девушки и снова попробовал лезвие пальцем — не затупился ли.

— Конечно, лучше! — ответила Надя, сияя глазами. — От того руки к концу дня отваливались… Только подточить его надо, затупился…

— Вечером напомни, поточу, — пообещал Павлушин и направился было к костру, но увидел за деревьями в стороне от просеки бригадира, который стоял под сосной согнувшись, прижимая обе руки к животу. Андрей торопливо двинулся к нему.

— Ну как, Надюха? — сразу же подошла к Наде Шура, показывая глазами на удаляющегося Павлушина.

— Хватит тебе… — ответила Надя недовольно.

— Ты улыбайся ему поласковей! — шутливо похлопала по спине подруги Шура.

. — Ну тебя! — уже сердито сказала Надя, не принимая тона Шуры, и добавила с укором: — Я тебе, как подруге… а ты…

— Не сердись! И нос не вешай! Не долго он будет Анюткой бредить. Мужики, они такие…

— Ладно, ступай! — отвернулась от нее Надя и начала обрубать сучья.

Андрей торопливо подошел к Ломакину.

— Опять язва?!

— Скрутила, сволочь! — сквозь зубы ответил бригадир. — Продыху не дает!

— В больницу вам надо, Борис Иванович! Зачем себя мучить? Она ведь и прорваться может… Я сейчас Гончарову скажу! Он вас в поселок отвезет. А там вертолетом…

Павлушин побежал на просеку.

— Не надо, Андрюша! — слабым голосом крикнул ему вслед Ломакин. — Отойду!

Но Андрей не оглянулся, выскочил на просеку, свистнул и махнул рукой, подзывая к себе выглянувшего в окошко двери трелевщика Гончарова. Трактор всхрапнул и двинулся к Андрею. Сюда же на край просеки, придерживаясь за стволы деревьев, вышел бригадир, решая, кого оставить в бригаде вместо себя. Кто не подведет? Лесорубы должны не расслабляться ни на один день! Ни на час! Кого они будут слушаться? Может, Матцев? Вряд ли он согласится… Павлушин? Жаль, слишком молод! Звягин, Колунков? Тоже не то… Звягин плотник, там бы лучше него не было, а здесь… Может, все–таки Павлушин? Энергичный, дело знает! Ломакин вспомнил, как на прошлой неделе посылали его в основной поселок со списком нужных здесь вещей. И Андрей все достал, все привез! Ломакин считал, что половину выбьет — и то хорошо. А он все привез! Даже запасные цепи для бензопил достал. Павлушин сможет! Ничего, что молодой. Ничего!

Подбежал Сашка. Подошли, бывшие неподалеку девчата, Колунков, Звягин, другие лесорубы.

—- Ничего, сынок, ничего! — хрипло говорил Ломакин. — Оклемаюсь… Она у меня двадцать лет с лишком… Не хотел покидать вас! Нелегко тут… Каждый человек нужен… Но, видно, надо… надо…

Павлушин и Сашка помогли ему взобраться в кабину. Борис Иванович сел и, держа дверь трактора открытой, обратился ко всем:

— Павлушин остается за меня! Он хоть и молодой… Но дело знает… Не зарвется…

 

37

В поселок Вачлор неожиданно прилетел начальник управления вместе с начальником поезда Романычевым. Федор Алексеевич обратил внимание, что Никонов чем–то возбужден. В вертолете он все время улыбался, поглядывал в иллюминатор на блестевший на солнце снег на озерах и болотах и молчал. Бодро спустившись по ступеням на вертолетную площадку, Никонов огляделся вокруг, щурясь от слепящего снега, и хлопнул рукой в перчатке по спине Федора Алексеевича, который отвернулся от ветра и застегивал под подбородком верхнюю пуговицу своего полушубка.

— Мерзнешь? — сказал радостно Никонов.

—- Вы запахнитесь, запахнитесь, не гордитесь, что сибиряк! — весело щуря глаза, ответил Романычев и поглубже натянул на голову пыжиковую шапку.

Николай Николаевич засмеялся и двинулся к поселку навстречу ветру. Мерзлые бревна вертолетной площадки прорычали под его унтами, и запел, засвистел морозно плотный снег. Федор Алексеевич догнал его. Шли они не спеша, по–хозяйски посматривали на заснеженное озеро, на две березки–сестрички, замерзшие на берегу, на палатки под деревьями, на плотников, копошащихся возле сруба бани с частыми бревнами стропил, на темневшую бревнами стен лесопильню, откуда беспрерывно несся визгливый голос циркулярной пилы.

— Чудесное место для поселка! — восхищенно сказал Никонов.

— Хорошее, — поддержал Романычев. — На рыбалку можно будет и зимой и летом ходить. Не далеко…

— Рыбалка, ягоды, грибы! Все под боком. Не ленись только… — говорил Николай Николаевич.

С озера тянул морозный ветер. Змейками тащил снег по поляне. Солнце, несмотря на полдень, жалось к земле, не поднималось высоко над тайгой.

Николай Николаевич снова вспомнил Ирину, вспомнил, что сегодня вечером, когда он позвонит в дверь своей квартиры, она откроет ему как мужу, откроет и не заторопится домой. Вспомнил и снова засмеялся, звонко хлопнул перчаткой по полушубку Федора Алексеевича и сказал громко:

— Такие–то дела!

Бригадиру плотников, неприметному на вид мужичку в телогрейке защитного цвета, в валенках с длинными голенищами и в шапке с поднятыми на затылок ушами, он бодро тряхнул руку и показал на красные кончики его ушей:

— Отморозишь.

— Ничего… Жарко!

Федор Алексеевич заговорил с бригадиром о делах, а Никонов радостно слушал их разговор, словно бригадир рассказывал необыкновенно интересную историю.

Бригадир увидел Никонова рядом с начальником поезда и заволновался, думая, что, несмотря на то, что работа кипит, лесорубы завалили бревнами — только строй, начальство найдет к чему придраться, но, почувствовав, что Николай Николаевич настроен благодушно, успокоился, рассказал, как идут дела, и стал просить подкинуть побольше гвоздей и скоб.

— Зимник тянем! Недалеко уже, — ответил Романычев. — Скоро машины пойдут — все доставим… Кстати, щиты пойдут, все на бараки перейдете. Поторапливайтесь!

Никонов и Романычев заглянули в палатки, в котлопункт, потом устроились в кузове тягача «Атээлки» и направились на просеку. «Атээлка» ходко бежала по неглубокому снегу широкого коридора просеки. В морозном воздухе звонко лязгали, перекликались траки гусениц, поднимали сзади тягача снежную пыль.

— Федор Алексеевич, вы когда жену из Москвы вызовете? — спросил, улыбаясь, Никонов.

— Сюда переберемся, тогда… — ответил Романычев.

— Давайте, давайте, скорее вызывайте!.. А то смотрите, я видел, какие тут девки! — погрозил пальцем Никонов.

— Николай Николаевич, — засмеялся Федор Алексеевич, — значит, девчата наши понравились! Давайте из них вам жену подберем. Хотите?

— Опоздал! — захохотал радостно Никонов. — Опоздал, брат! Женился я уже!

— Да-а! — воскликнул Романычев. — А как сын ее принял?

— Он давно ее мамой зовет.

— Понятно!

— Ничего вам не понятно, — смеялся Никонов.

«Атээлка» неожиданно заурчала, сбавила ход и остановилась, качнув кузовом. Стал слышен голос другого работавшего мотора. Федор Алексеевич выглянул наружу, увидел костер, торопливо горевший в двух шагах от тягача, обрубщиков сучьев, разбросанных по всей просеке, трелевщик Гончарова и сказал Никонову:

— Приехали!

Он выпрыгнул в снег, упруго присел, чиркнув полами полушубка по сучку в снегу, выпрямился и стал поправлять на груди шарф, галстук. Никонов тоже нацелился было спрыгнуть с борта, но передумал, навалился животом на низкий борт, нащупал носком унта скобу, оперся и спустился на землю.

Гончаров подъехал к тягачу, приглушил мотор трелевщика и выбрался из кабины.

Николай Николаевич, улыбаясь ему, как близкому другу, с которым неожиданно встретился на улице города, скинул перчатку и протянул руку. Гончаров быстро и растерянно взглянул на свою смуглую от мазута ладонь, потом на белую руку начальника.

— Давай! — засмеялся Никонов. — Отмоемся… Работается–то как?

— Замотали, собаки! — кивнул Гончаров в сторону обрубщиков, которые, оставив топоры в бревнах, стягивались к костру. Андрей подошел одним из первых. Он еще издали увидел тягач и догадался, что едет кто–то из начальников, но Никонова он увидеть не ожидал.

— Это хорошо! — бодро ответил Николай Николаевич на слова Гончарова и обратился к лесорубам: — Не холодно?

— Некогда мерзнуть–то. Вы гоните и гоните вперед! — шутливо ответил Андрей, почувствовав настроение начальства.

— Павлушин Андрей, бригадир, — представил его Никонову Федор Алексеевич и добавил полушутливым тоном. — Только на стройку приехал и сразу же взял в руки ее судьбу.

— Это верно! — посерьезнел Никонов, оглядывая лесорубов. — Судьба стройки сейчас в ваших руках. Без преувеличения! — Он умолк на мгновение. Все вокруг тоже молчали, понимая, что начальник управления еще не кончил. — От вас сейчас зависит решение важной государственной задачи! — Никонов снова помедлил и сказал самое главное. — Да, ребята, важной задачи. Выйти вам к болоту надо к первому марта!

— Ого! — присвистнул кто–то за спиной Павлушина.

— Как же так, — сказал Павлушин. — Мы к маю стараемся…

— Да! Так планировалось… Но сегодня ситуация изменилась…

Николай Николаевич стал объяснять. В этот момент он походил на школьного учителя, проводившего урок на природе. Изредка он поднимал шапку над головой, приглаживал ладонью седые волосы и опускал на них шапку.

— Если вы не выйдете к болоту к марту, мехколонны не успеют проскочить его до весенней распутицы и засядут в нем до осени. Труд многих подразделений пойдет прахом… А дорога нужна стране, ой как нужна! — закончил он.

Наступила тишина. Только слышалось бормотанье моторов трелевщика и тягача да потрескивание дров в костре. Колунков кинул сучок в огонь. Олег безучастно относился к происходящему. Ему все равно было: как решат, так и будет.

— Все от вас зависит… Только от вас… — негромко сказал Павлушин, глядя на начальника управления.

— То есть? — спросил Никонов.

— Все только от вас зависит — повторил Андрей уже уверенней. — Можно в два раза быстрей закончить просеку. Можно! Надо только добавить людей, бензопил, да бригаду на две части разделить. Половину оставить здесь, а половину забросить дальше, в тайгу, с вагончиками, чтобы они и жили там… Так, думаю, справиться можно… да, думаю, можно!

— Сдуру и дерево головой сбить можно… — буркнул сзади Мишка Калган.

— Что говорить зря: надо, значит, надо! Будем делать! — перебил его Звягин.

— Мысль Павлушина дельная. Мы тоже об этом думали, — сказал Федор Алексеевич. — Будем организовывать… Будут вам и вагончики для другой бригады, и люди. А пока нужно темп увеличивать!

— Видать, теперь наши выходные тю–тю! — сказал Звягин, радуясь в душе такому обстоятельству, при аврале всегда платят хорошо. — А как насчет оплаты?

— С этим тоже порядок должен быть! — поддержал его Павлушин.

— Насчет оплаты не сомневайтесь. В успехе дела заинтересованы все! — ответил Никонов.

— И грамм по двести в день на брата! — проговорил Колунков.

— Во! Это мысль! Тогда мы горы свернем! — воскликнул Гончаров, хлопнув рукавицами.

Лесорубы засмеялись. Улыбнулись и начальники.

— Были бы здесь горы, непременно бы организовали, — пошутил Федор Алексеевич, — а то одни болота, утонете еще… А вот на Новый год и по триста будет!

 

38

Дни становились короче. Солнце несмело поднималось над тайгой и, повисев немного расплывчатым пятном, скатывалось за деревья. Лесорубы просыпались задолго до рассвета. Матцев первым выскакивал из палатки раздетый до пояса, несмотря на усиливающиеся морозы, и бегал по дороге, энергично двигая лопатками. Снег визжал под его валенками. Вернувшись к палатке, он осыпал себя сухим снегом, растирал плечи. Далеко по тайге разносились его радостные крики, уханье и кряканье.

На просеку приезжали затемно, разводили костер, грелись. Ночь нехотя, недовольно отступала, уползала на запад, темнота разжижалась. Из сплошной темной массы проступали очертания деревьев. Лесорубы расходились по просеке. Резко раздавалось ленивое покашливание бензопилы. Ей откликалась другая, подхватывала третья. Бензопилы радостно, в унисон, затягивали длинную протяжную мелодию, перекрываемую изредка треском сучьев падающих деревьев. К ним подключались топоры. Они выстукивали, вызванивали по всей просеке. Среди обрубщиков мотался трелевщик. Он то басом всхрапывал, пуская дым в небо, то однообразно и натужно рокотал, втягивая на щит связку бревен, то стихал, вел свою партию тихо, бормоча, пока цепляли тросом бревна.

Когда сумерки сгущались на столько, что деревья сливались в однообразную массу, лесорубы неторопливо, устало собирались у костра, поджидая «Атээлку», набивались в кузов и покачивались в темноте до поселка.

В Вачлор провели зимник — зимнюю дорогу. Теперь сюда можно было добираться не только по воздуху. Каждый день шли машины, везли деревянные щиты для сборных домов, вагончики, инструменты. По ночам поселок освещал мощный прожектор, и все время был слышен привычный рокот дизеля.

В один из таких вечеров «Атээлка» бойко подбежала к столбу с прожектором, остановилась, клюнув носом вперед и подбросив вверх кузов. В ослепительный от света прожектора снег выпрыгнул Колунков, за ним посыпались лесорубы. Сверху падал небольшой снежок, похожий на манную крупу. Ветер погуливал меж палаток, лениво играл дымом над трубой топящейся бани, заглядывал в единственное окно временного бревенчатого котлопункта, который недавно построили плотники. В окошко видны были Анюта и Таня в белых колпаках, готовящиеся принять ораву мужиков на ужин.

Колунков в шапке и телогрейке бухнулся спиной на свою кровать и, глядя, как лесорубы раздеваются, греют руки над печкой, с блаженным видом выдохнул:

— Фу, с таким бригадиром скоро ноги протянешь!

Борода Колункова растрепана, поблескивают в ней капли воды от растаявшего инея.

Павлушин сидел за столом, устало положив руки на колени.

— Как бригадир, Пионер сойдет! — отозвался Гончаров. Он присел на корточки около печки и подбрасывал в нее дрова. — Только о людях заботится плохо… Обеспечивал хотя бы грамм по сто на брата, вот тогда бы всем хорош был!

— Не трави душу, Цыпленочек!

— По сто грамм вам не будет, — оглянулся, усмехаясь, Андрей. — А вот выходной завтра будет! Завтра воскресенье. Отдохнем! В баньку сходим… А то выдохлись все. Так тоже не хорошо…

— Ты серьезно, Пионер? — быстро спросил Колунков.

— Серьезно.

— Значит, поохотимся! — вскочил с кровати Олег, кинул на нее шапку и начал раздеваться. — А то ружья зря ржавеют…

Звягин, снимая телогрейку, увидел в боковом кармане уголок потертого конверта и снова вспомнил о письме Васьки Кулдошина. Уже больше месяца жгло оно грудь Звягина. Днем он думал, что распечатает вечером в палатке, в спокойной обстановке. Но вечером снова откладывал. Теперь, увидев в кармане конверт, он решительно вытащил его, подошел к печке и кинул в огонь: нечего себе душу терзать, не было никакого письма.

На другой день ветер усилился. Небо с утра было затянуто белесой пеленой. Но Павлушин, Колунков и Звягин все–таки решили погулять по тайге вдоль берега озера. У Андрея ружья пока не было, и он попросил у Сашки. Они разбрелись в разные стороны, но шли так, чтобы не выпускать друг друга из виду. Андрей держал ружье под мышкой, брел меж деревьев по мягкому снегу, который был еще неглубокий. Ветер раскачивал верхушки деревьев, шумел, сердито посвистывал, осыпал снегом охотников. Павлушин не обращал внимания на ветер, снег, брел, задумавшись, вперед, забыв, что он на охоте. Вдруг метрах в десяти от Андрея с фырканьем, громким и неожиданным, как взрыв, взметнулись глухари. Павлушин вздрогнул, испуганно замер, потом схватился за ружье и выпалил вслед птицам из обоих стволов. Но Колунков успел выстрелить раньше, хотя птицы были далеко от него.

— Ты что?! Охотишься или спишь? — кричал сердито, подбегая, Олег. — Ты же чуть на них не наступил!

— Задумался…

— В палатке надо было сидеть, думать!

— В кого стреляли? — подошел Звягин.

— Да вот, спит на ходу! — сказал Колунков. — Из под валенок у него глухари вылетели, а он…

Охотники побрели дальше, вновь удалившись друг от друга, Андрей теперь держал ружье наготове, внимательно вглядывался в кусты, снег впереди себя, но было тихо, только ветер шипел, свистел наверху да поскрипывали деревья, и Павлушин снова расслабился, снова ушел в свои фантазии. Представлялось ему, как летом в солнечный день, непременно в солнечный день, в такой, который бывает только в детстве, идет он под руку с Анютой мимо высоких ветел, росших вдоль штакетника, к калитке. Входят они в палисадник. В окно выглядывает мать Андрея. Лицо ее в радостном удивлении застывает за стеклом на мгновенье, потом исчезает. Мать появляется на крыльце, куда уже по ступенькам поднялись Андрей и Анюта.

— Андрюшенька! — обнимает и целует мать сына, затем вопросительно смотрит на девушку.

— Это, мам, Анюта! — говорит он с радостной гордостью.

Мать обнимает Анюту и… Андрей вздрогнул от резкого хлопка выстрела.

Он вскинул ружье и огляделся по сторонам.

— Ребята! Ребята! Сюда! — раздался возбужденный крик Звягина.

Павлушин побежал на голос. За ним продирался сквозь кусты Колунков.

— Ребята, смотрите кого я подстрелил?!

Звягин держал за хвост куницу. С ее мордочки капали в снег красные капли.

— Это вещь! — мял зверька Олег.

— Я иду! — возбужденно рассказывал Звягин, — Смотрю — под кедром пушистое что–то. Я прицелился и — раз! Он даже в воздух взлетел. Я думал, удерет! А он–вот он!

— Да-а! Это штука! — поглаживал Колунков пушистый мех.

 

39

Возвращались охотники по своим следам, которые уже начал затягивать снежок. Олег со Звягиным шли довольные. Колунков все–таки подстрелил глухаря. Павлушин и Звягин стреляли несколько раз по куропаткам, но без толку. Андрей грустил, но грустно ему было не от того, что возвращался он без добычи.

Показался поселок. Ветер стал старательнее осыпать охотников снегом. Он то ли усилился, то ли на озере ему не мешало ничто развернуться. Левее недостроенного дома Андрей увидел Матцева, увидел и почувствовал горечь, обиду.

— Пойду еще поброжу. Неохота без добычи возвращаться, — стараясь говорить как можно спокойнее, сказал Павлушин и повернул к Матцеву.

Некоторое время он не догонял Владика, шел следом. Матцев не спеша брел в глубь тайги. Ружье у него висело на ремне на плече. Андрей с каким–то мстительным наслаждением вглядывался в ладно сидевший на Владике полушубок, в заячью серую шапку, припорошенную снегом.

— Владик, погоди!

Матцев остановился, подождал Андрея.

— Мне с тобой поговорить надо, — сказал подходя Павлушин, неприятно чувствуя дребезжание в своем голосе.

— Говори.

— Оставь Анюту! — твердо проговорил Андрей. Глядел он в глаза Матцеву.

— Я думал, что ты о веселом о чем, а ты за старое. Бывай!

Владик повернулся и так же неторопливо пошел дальше. Павлушин обогнал его и встал на пути.

— Погоди! Я серьезно! — угрожающе сказал он. — Ты, гад, разве не видишь, что это для нее не игрушки?

— Слушай, Пионер! На черта тебе баба? Ты малый энергичный, деловой. Сам говорил, что у тебя впереди большая дорога… Сгубит тебя баба. Плюнь ты на нее. После, благодарить меня станешь. А сейчас ступай домой, отдохни… Я погуляю один… Не мешай!

Матцев говорил лениво. Лицо его выражало скуку, казалось, что ему вообще не хочется произносить слова. Он повернулся и пошел в другую сторону.

— Стой, гад! — заорал Андрей, срывая с плеча ружье.

Матцев не спеша вернулся.

— Знаешь, Пионер, — все тем же тоном сказал oн. — Я бы тебе отдал ее, но ты плохо себя ведешь. Про жену мою натрепался. Ружьем пугаешь… Иди домой! — Владик сильно толкнул в грудь Павлушина.

Андрей отлетел к сосне, запутался в ветвях. Снег посыпался ему на голову.

Матцев засмеялся, наблюдая, как Андрей трепыхается в кустах, пытаясь выбраться.

Павлушин, наконец, выбрался и, не выпуская из рук ружья, кинулся на Владика. Матцев левой рукой перехватил его ружье за ствол, дернул к себе и ударил Андрея в подбородок. Павлушин выпустил ружье и полетел назад в кусты.

— Жаль, что пушка бригадира, а то бы одни щепки остались, — произнес Матцев.

Он отбросил ружье далеко в снег и пошел дальше прежним неспешным шагом.

Андрей выкарабкался из кустов и взбешенный от бессилия и унижения бросился к ружью. На бегу он скинул перчатку и начал рвать патрон из патронташа.

Он не поддавался. Матцев удалялся. Андрей схватил утонувшее в снег ружье и вскинул приклад к плечу. Грохнул выстрел!

Матцев оглянулся. Андрей стоял с ружьем, опустив ствол вниз, сам ошеломленный выстрелом.

— Стрелять учись, охотник! — насмешливо крикнул Владик и пошел дальше.

Павлушин от ужаса совершенного им словно одеревенел вначале, шевельнуться не мог. Потом в груди его будто порох вспыхнул, обжигая. Андрей резко повернулся и бросился бежать в противоположную сторону. Бежал он, не чувствуя, как жесткие, словно проволока, ветки царапают лицо, бежал долго, пока не стал задыхаться. На мгновенье остановился, привалился плечом к дереву, отдышался немного и быстро пошел дальше. Андрей не соображал, куда идет, не думал, что будет теперь делать. Только бы подальше уйти от места стычки! Словно чем дальше он уйдет, тем легче ему будет! В голове в тысячный раз взрывался выстрел и неожиданно стал возникать какой–то отчаянный крик. Андрей постанывал, машинально обходил деревья и продирался сквозь кусты. Он не заметил спуск в овраг и упал, скатился вниз, насыпал снег в перчатки, зачерпнул валенками, но ни высыпать снег, ни отряхаться не стал. Закинул за спину слетевшее с плеча ружье и двинулся по дну неглубокого оврага на другой берег. На дне ни кустов, ни деревьев не было. Снег лежал ровным мягким слоем. Идти по нему было легко. Андрей отметил это бессознательно про себя и вдруг услышал какой–то треск, грохот. Он рухнул куда–то вниз, успел машинально выбросить вперед руки. Поток воды подхватил его и потащил под лед. По дну оврага бежала та быстрая речушка, из которой брали воду десантники. Андрей ухватился за край льда, но поток упорно тащил под лед. Ноги Павлушина в больших отяжелевших валенках безвольно вытянулись вперед по течению. Андрей от испуга не чувствовал холода. Опомнившись, он сбросил ружье с плеча. Оно сразу же исчезло в воде. Андрей оперся руками о край льда и рванулся наверх, но тонкий панцирь, затянувший сверху быструю речку, не выдержал тяжести и обломился. Андрей снова оказался в воде. Он почувствовал, что один валенок, набухший в воде, слетел с ноги. Без него стало свободней. Тогда Павлушин, осторожно придерживаясь за лед, мотнул ногой, сбросил и другой валенок, опустил ноги вниз и встал на дно. Встал и выпрямился. Вода доходила ему всего до пояса. Сознание обожгло радостью: не все! Не все еще! И тут же он почувствовал сковывающий холод. Течение теперь не казалось таким сильным. Вероятно, первоначальный испуг исказил, преувеличил опасность. Андрей двинулся к берегу, ломая руками впереди себя лед. Не прошел он и два метра, как речка кончилась. Павлушин выбрался на берег и упал в снег. Ноги не держали. Все тело охватил озноб. В голове стучало: «Замерзну! Замерзну!» Павлушин сел, стянул шерстяные носки и выжал. Голые мокрые ступни показались ему на белом снегу необыкновенно розовыми. Он хотел снять и выжать брюки, но не решился, холодно! Его продолжало трясти. Покрутил окаменелыми пальцами штанины, поднялся, натянул на непослушные руки перчатки. Спичек с собой не было. Да и замерзнешь, пока костер разведешь. Надо бежать, бежать, согреться бегом! Но куда бежать? Андрей оглянулся назад. На дне оврага чернела в снегу полоса воды. Была она всего метра два в длину. На том берегу сквозь падающий снег видны его следы. Их постепенно заносило, затягивало поземкой. Долго ж он шел? — соображал Павлушин. И как туда перебраться? Снова в воду лезть? Он вспомнил, что это та самая речушка, к которой он ходил с Анютой за водой. Она же впадает в озеро неподалеку от поселка! По течению можно выбраться к озеру, а там по льду к поселку. Андрей побежал вниз, продолжая дрожать всем телом. Он бежал, цеплялся за ветки деревьев, скользил по склону, падал, поднимался и бежал дальше. Дрожь начала отпускать тело, но ноги одеревенели. Он их перестал чувствовать. Мокрая, тяжелая от воды одежда мешала бежать. Она схватывалась морозом, коленела. Андрей задыхался, с хрипом в горле хватал воздух ртом. «Бежать, бежать! Только не останавливаться!» Но ноги не слушались. И тут он понял, что не доберется до поселка, замерзнет! «Нет, доберусь… мама!.. доберусь… мама!.. мамочка… — бормотал он посиневшими губами. — Доберусь!» Где же озеро? Где оно! Берег оврага стал ниже и положе. Андрей выбрался на него и поглядел вперед, надеясь увидеть озеро. Но впереди были одни деревья, деревья и сыплющийся сверху снег. Павлушин не знал, что озеро находится всего в ста метрах от него и что сейчас он стоит как раз против того места, где десантники брали воду. Андрей опустился бессильно под толстым кедром в снег. Ему все стало безразлично! Он подтянул колени к подбородку, сжался в комок, надеясь согреться. Вскоре он почувствовал себя легче, хотя дрожь с новой силой возвратилась. Он начал забываться. «Я же замерзаю!» — вяло подумал Андрей, но шевелиться не хотелось, и он остался под деревом. Но вдруг эта мысль пронзила его, и Павлушин поднялся. «Надо идти! Надо идти!» — повторил он про себя и бессознательно двинулся по тайге, не выбирая направления. Он уже не бежал, а брел, повторяя и повторяя: «Надо идти! Надо идти!» Андрей удалялся от спасительного берега речушки в глубь тайги. Он шел и шел, шел и шел, уже не думая ни о чем, то и дело натыкаясь на деревья, обходя их.

 

40

Лесорубы к вечеру помылись в бане, собрались в палатке, растянулись на кроватях и блаженствовали после парной. Сашка держал на груди транзистор и слушал последние известия. В мире было неспокойно, напряженно. Шли демонстрации, с лицемерными речами выступали политики. В палатке было тепло, уютно, но за стеной шумели на ветру сосны.

Колунков следил за Звягиным, который осторожно натягивал на самодельные пяльцы вывернутую шкурку куницы.

— Отменный воротничок будет! — говорил Звягин, с удовольствием щуря глаза. — А я к ханту хотел за шкуркой податься…

— А главное, задаром, — в тон ему произнес Колунков.

— Как я его не проглядел?.. Надо нам было еще полазить. Матцев с Пионером все ходят… Интересно, принесут ли они что?

— Они долазаются, — проворчал Гончаров. Он сидел на корточках у открытой дверцы печки и совал в нее щепки. — Вон как запуржило… И все усиливается! Заблудятся еще… Там уже темнеет!

— Не заблудятся. Не маленькие, — сказал Звягин. — Прожектор далеко видать.

Сашка перевел транзистор на другую волну и поймал песню.

бодро понеслось по палатке.

— Во какие песни пошли! — усмехнулся Гончаров. Он закрыл дверцу печки и взял с кровати телогрейку, — Прощается с девкой и словно радуется. Ишь каким голосом поет! «Прощай, ничего не обещай»… — передразнил он. — А еще печаль вспоминает. Тьфу! В пустое небо посмотри!

— А раньше что, лучше песни были? — повернулся к нему Сашка.

— Конечно, лучше! — воскликнул Гончаров. — Раньше все песни из сердца шли! В каждой песне чувство было! Разве так прощались?.. «На позицию девушка, — негромко запел он, — провожала бойца. Темной ночкой простилися на ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренек, на окошке на девичьем все горел огонек»… Вот как разлучались! А то — «в пустое небо посмотри!» Тьфу! — Гончаров натянул ватник, надел шапку и направился к двери. — Пойду к поварам. Может, помощь им нужна…

Дверь перед самым его носом открылась, и в палатку ввалился Матцев. Он был весь в снегу, на боку болтался глухарь.

— Фу, наконец–то добрался!

— Вы бы еще до полночи шлялись! — сердито бросил Гончаров. — А мы переживай тут. Где Андрей?

— Пионер?.. Я один был.

— Как же один?.. Андрей с тобой ушел, — с подозрительностью глянул на него Звягин.

— Я его не взял.

— Нету его!

— Ну нету и нету! Я ему не нянька… Придет. — Владик начал выбивать снег из шапки.

— Вот сукины дети! — выругался Гончаров и вышел из палатки.

После ужина все лесорубы остались за столом в котлопункте. Не было только Павлушина. Анюта с Таней мыли посуду. Надя с Шурой собирали со стола пустые стаканы и ставили их на скамью возле девушек. Стаканы приглушенно позвякивали друг о друга, словно тоже чувствовали пришедшую в дом беду.

— Ну что будем делать? — хмуро спросил Звягин.

— Где его искать в такой буран? Это не в поле! — также хмуро ответил Гончаров, понимая, что хочет предложить Звягин.

Звягину тоже было неприятно идти в ночную вьюжную тайгу, но как только представлял он, каково теперь Андрею одному, жутко становилось.

— А если бы ты… если бы там был ты! — резко в тишине крикнула Надя, поворачиваясь к Гончарову, и зарыдала, приговаривая: — Какие же вы гады, гады!

— Искать надо! — крякнул Звягин. — Идемте… Больше нечего ждать, — поднялся он и взглянул на Матцева. Владик хмуро рассматривал свои руки.

«Не то что–то здесь, не то! — с беспокойством думал Звягин. — Последнее время Владик с Андреем друг друга терпеть не могли… Зачем же тогда Павлушин пошел к нему?.. А выстрел?» Когда Звягин с Колунковым подходили к палаткам, они услышали в тайге выстрел.

— Во, рядом с поселком кого–то встретили! — сказал тогда с завистью Олег.

Искали Павлушина до полуночи. Кричали, стреляли из ружей, надеясь, что он услышит. Снега за день насыпало, намело довольно много. В темноте по нему трудно пробраться. Держались все неподалеку друг от друга. Как бы самим не заблудиться! Тайга волновалась, шумела, сыпала сверху снежной пылью. Все понимали бесплодность поисков в темноте. Если что случилось с Андреем, то его наверняка засыпало снегом. Можно рядом пройти и не заметить. Но никому не хотелось первым заводить разговор об этом.

Наконец, закоченевший Гончаров, проклинавший все время про себя Павлушина, не выдержал.

— Черт его знает где искать! — прикрываясь от ветра, крикнул он. — Может, он в другой стороне… Тут самим не долго заплутать. Надо до утра подождать! Стихнет малость, тогда искать!

Каждый, когда возвращались назад, надеялся в глубине души, что войдут они сейчас в палатку, а Андрей преспокойно греется у печки. Но его там не было!

 

41

Андрей лежал на большой сковороде, под которой синим пламенем бился огонь. Весь он на сковороде не умещался, ноги неудобно свешивались через раскаленный острый край вниз, прямо в костер. Андрей раз за разом пытался выдернуть ноги из огня, но они даже не шевелились, будто привязаны были крепко. Павлушин оперся руками о дно раскаленной сковороды, чтобы попытаться рывком выдернуть ноги, но пальцы погрузились во что–то мягкое, податливо–нежное. Он испуганно отдернул руки, решив, что оперся на кошку и может раздавить ее. Отдернул руки и открыл глаза, жадно хватнул сухим ртом сухой воздух. Отблески огня метались вокруг него по стенам какого–то помещения. Андрей повернул голову и с ужасом увидел в свете огня человечка в длинной рубахе навыпуск, подпоясанной веревкой, маленького, с взлохмаченными волосами. Он склонился над какой–то посудиной возле печки с горевшими в ней дровами и колдовал. Четко были видны черные провалы глаз человека на освещенном снизу лице, и в этих страшных провалах вместо глаз, то затухая, то разгораясь ярче, кипел огонь. Андрею ясно представилось, что взлохмаченный сутулый колдун сделает с ним сейчас что–то ужасное. Он прижался к стене, лихорадочно оглядывая помещение. Небольшая дверь была справа от колдуна, почти рядом с ним. Вскочить, удрать не было возможности.

Возле двери Андрей увидел собаку. Она лежала с поднятой головой и смотрела на Павлушина. В глазах у нее тоже был огонь. Между собакой и Андреем в стене небольшое оконце.

Услышав, что Андрей зашевелился, человек поднял голову и посмотрел на него. Лицо человека попало в тень, и огонь в провалах глаз исчез.

Андрей ясно вспомнил, как набрел он на избушку, как хант втаскивал его в комнату через высокий порог и как тер чем–то жестким и раскаленным щеки, руки, ноги. Вспомнилось это, и сразу отлегло, но тут же в ушах громыхнул выстрел, и снова Андрея стянули веревками и бросили на сковородку. Он не слышал, как к нему подошел хант, почувствовал только, как кто–то поднимает его голову, услышал тихое журчание, складывающееся в слова:

— Маленько, маленько терпи…

Андрей открыл глаза и увидел прямо возле лица темный предмет, по очертаниям похожий на кружку.

— Пей, пей! — журчало над ухом.

Кружка коснулась темным краем губ, и теплая жидкость пролилась на подбородок, струйкой стекла на шею, за шиворот. Андрей глотнул отвратительно теплую, терпкую и горьковатую жидкость, пахнущую какой–то травой, и стал пить, захлебываясь.

Хант опустил голову Андрея на постель, и Павлушин испугался, что хант уйдет, а его снова бросят на сковородку. Он схватил маленькую и жесткую ладонь ханта, притянул к себе, прижал к груди обеими руками, как ребенок игрушку, которую хотели у него отнять, и зарыдал, прижимаясь к плечу ханта и крича:

— Прости, дед! Дед!.. Прости! Я стрелял… Я убил человека! Я в друга стрелял… Прости, дед!

И вдруг ему стало стыдно, нестерпимо стыдно. Он отпустил руку ханта и отвернулся к стене. Хант постоял возле постели и отошел к печке. «Как же жить теперь? — подумал с тоской Андрей. — Почему я не замерз? Так было бы лучше!» Ноги его горели и ныли так, словно кошка вогнала когти глубоко в тело и то сжимала их там, то запускала глубже, то отпускала. Но Андрей притерпелся к боли, смирился. Он снова повернулся к ханту. Старик подкладывал дрова в печку, ставя их почему–то стоймя. Круглое лицо его с густыми морщинами ярко освещалось пламенем. Собака лежала у порога, удобно примостив голову на вытянутых вперед лапах. Глаза ее были открыты.

— Дед, дед, — тихо позвал Андрей.

Хант поднялся и подошел.

— Микуль я, — сказал он спокойно.

Собака у порога подняла голову.

— Скажите, Микуль, — запнулся Андрей. Ему неудобно было называть старого человека без отчества, но он подумал, может быть, у хантов нет отчества, и снова заговорил, запуская пальцы в длинную мягкую шерсть оленьей шкуры, на которой лежал. Укрыт он тоже был шкурой. — Скажи, вот любили бы вы вдвоем одну… А тот, второй, дрянной человек, а она все равно… к нему… Что бы вы сделали?

— Давно… молодой был я, — заговорил негромко хант, садясь на земляное возвышение у стены, на котором на шкуре, расстеленной на камышовой циновке лежал Андрей. — Жена молодая была. Хорошая жена! Еремей, сын… Пришел с охоты я, а дома с женой Данила Сигильдеев…

— Ты убил его? — быстро спросил Андрей, поднимая голову.

— Я спросил у нее — с кем жить будешь? — неспешно и бесстрастно рассказывал хант.

— А она? — все еще нетерпеливо, с напряжением держал голову над постелью Андрей.

— Однако, говорит — с Данилой…

— А ты?..

— Я ружье взял, малицу, колек, пимы, няры и ушел…

— И ушел сюда? — опустил голову Андрей и снова начал гладить мех оленьей шкуры.

— Нет… Рядом жил, в селении…

— А сын? Еремей?

— Еремей — охотник! Сын его, внук мой Кирила, на буровой самому большому начальнику первый помощник…

— И ты счастлив? Вот здесь… один… — спросил Андрей.

— Зачем один? Собака есть, зверь есть, огонь есть, дом есть — все есть!

— Но этого же мало! — воскликнул Андрей.

— Почему мало? Все есть! — удивился хант и вздохнул: — Только зверь теперь мало… уходит зверь… шумно. Людей много. Совсем уйдет…

Собака шумно и быстро вскочила и с поднятыми ушами уставилась на дверь. Хант тоже замер, прислушался. Андрей тревожно насторожился. Но слышал только шум метели за окном, шелест снежинок по стеклу да посвистывание ветра.

Хант поднялся подошел к двери и чуточку приоткрыл ее.

— Стреляют, — озабоченно сказал он.

— Это меня ищут! Меня! — вскрикнул Андрей. — Сказать надо! Меня ищут!

— Я скажу, — проговорил хант и снял с гвоздя шубу, но остановился с нею в руках. — Ты убил? — спросил он, глядя на Павлушина.

— Нет, нет!

Хант вышел вместе с собакой.

 

42

Андрей лежал, прислушиваясь к боли в ступнях, и со страхом думал о встрече с Матцевым, вспоминал стычку с ним, выстрел… А ведь и убить мог! Промазал случайно… Что же происходит? Что происходит? Я же никогда зла никому не хотел. И чуть человека не убил! Как же так? Кто же я такой? Что я хотел? Чего добивался? Почему я так рвался к Анюте? Разве я жениться на ней хотел? А почему решил, что Матцев подлец? Лишь потому только, что у него есть жена, а потом Наташа была… И обеим он изменил! А изменил ли он? Что я о нем знаю?.. А что знаю о себе? Этот вопрос обжег больнее. Я–то чего хотел? Как я–то хотел жизнь прожить? Ниточку выстроил. А ниточка ли жизнь? И что хотел я на эту ниточку нанизать? Какой я жизнь свою представлял? Институт, работа, инженер, мастер, прораб, начальник, потом побольше начальник. Путь наверх, путь к благу, к счастью! А в чем оно, счастье? В том, чтоб все выше и выше лезть… А люди? А отношения с ними? Был бы я счастлив в такой жизни?.. Давай, давай! И себя не жалей, и других! А ради чего, ради чьего блага? И блага ли? В том ли счастье, чтобы рваться наверх? Ладно, стану я хоть министром, а буду ли счастлив? Нет, нет же, не буду! Андрею стало страшно. Гляну я стариком на жизнь свою и увижу внизу на служебной лестнице потерянных дорогих людей или обиженных, через которых переступил, тех, у кого я вырвал что–то им дорогое, как пытался вырвать у Владика Анюту. Стану ли я радоваться такой жизни? Страшная жизнь! Счастье не в том, не в том… А в чем же? Кто имеет право радоваться жизни? Кто? И Андрей ясно понял, что только тот может радоваться жизни, кто имеет на это основание. Как же я не понимал, что самая великая радость — делать добро другим! Только от хороших поступков можно чувствовать истинную радость. Я жил среди стольких людей, нуждающихся в помощи, а что я им сделал?.. Перед Андреем вставали Колунков, Гончаров, Звягин, Надя, Анюта, мать… В душе он чувствовал беспокойство, волнение, вину перед ними. И боль отступала, забывалась. Жить надо по–иному! Не так, как жил до этого, совсем не так! Только тот счастлив по–настоящему, кто сделал счастливым другого человека… На душе у Андрея стало спокойно. Он начал забываться и заснул. Проснулся от шума, поднял голову. В комнату входили люди. В полутьме Андрей узнал Колункова, Звягина, Матцева, ханта, а люди все входили. И все они шли ночью в метель, в мороз, чтобы помочь ему — подумал Андрей.

— Что с тобой? Как ты? — окружили Павлушина лесорубы.

— В речку угодил. — радостно бормотал Андрей.

— Мы вертолет вызвали… Утром в больницу отвезет, — говорили лесорубы.

Матцев держался сзади.

— Владик, — позвал Андрей.

Матцев протиснулся к постели. Андрей взял его за руку.

— Прости! — сказал он, — За все прости!..

Он хотел еще что–то добавить, по почувствовал, что Владик понял, что просит он прощения не из–за страха перед ним и даже не за выстрел, а за то неизмеримо большее, в чем был виноват перед ним и в чем мы все виноваты друг перед другом.

 

1

Заиндевевший оранжевый «Магирус» ходко шел по накатанному зимнику вдоль железнодорожного полотна. В кабине уютно и не очень холодно. Павлушин в валенках, в меховых рукавицах, но пальтишко на нем не для сибирских морозов: короткая тонкая москвичка с шалевым воротником, купленная им еще в доармейские времена. В Сургуте на сорокаградусном морозе пальтишко сразу заколенело, словно мокрое было. Колени застыли, хоть и одет был в двое брюк. Но в кабине угрелся на мягком сиденье, потом выпил с водителем, смуглым парнем с подпаленной бородой, и совсем стало хорошо. Шофер одет добротнее: полушубок, ватные брюки, унты. Андрею сначала неудобно было за свое убогое пальтишко, думал, что оно непременно вызовет усмешку у шофера.. Но водитель совершенно не обращал на него внимания, часто курил, щелкал зажигалкой. На тряской дороге рука с зажигалкой дергалась, огонек беспомощно метался, и слышно было, как потрескивают толстые рыжеватые волосы бороды и усов шофера, пахло паленой шерстью. А когда водитель не курил, то мурлыкал что–то, посвистывал и глядел вперед на белую неровную дорогу, на машину своего приятеля, поднимавшую снежную пыль впереди, крутил баранку, бросал машину то влево, то вправо, объезжая ямы и ухабы, и совершенно не интересовался Павлушиным. В Сургуте Андрей с беспокойством думал о своих обмороженных ногах: выдержат ли такую длительную поездку в сильный мороз. Но пока все шло хорошо; Разогретый вином Андрей смотрел на бегущую впереди машину, почти не видимую из–за белой снежной пелены, на заиндевевшие деревья с согнувшимися под тяжестью снега ветками, на насыпь железнодорожного полотна с уложенными, но еще невыровненными и незабалластированными рельсами: где–то неподалеку впереди шла укладка. Солнце, едва оторвавшись от горизонта, снова робко жалось к деревьям, словно хотело спрятаться за ними от холода. «Магирус» вздрагивал на кочках, подпрыгивал на ухабах, позвякивали бутылки в сумке Павлушина. Мотор на ухабах начинал работать как–то рывками, беспокойно. Андрей замирал, с опаской прислушивался. Не дай Бог, остановится машина, замерзнешь. Часто ходили машины по зимнику, часто встречались, но это не успокаивало. В белесом тумане впереди на насыпи появилась какая–то смутная решетчатая громада. Громада эта быстро выросла, проявилась в платформы со стопками звеньев рельс. Кран–путеукладчик впереди.

— Быстро шагают. Почти километр в день… Насыпь готовят намного медленней. Не дают развернуться, — сказал шофер, тоже посматривая на насыпь, где монтеры пути только что уложили очередное звено и возились у стыка, вставляли болты, затягивали гайки.

Позади остался кран–путеукладчик. По–прежнему потянулась справа насыпь, но уже без рельсов, ровная, утрамбованная, а слева снежные горы, поднятые бульдозерами, а за ними тайга. Мягкое покачивание на сиденье убаюкивало, глаза слипались, и Андрей уткнулся подбородком в воротник, стал думать о встрече с Анютой, с ребятами. Анюту он не видел два месяца. Бывали у него в больнице не один раз Колунков, Звягин, Шура с Надей. Борис Иванович заходил часто. Он лечился здесь же, лежал на четвертом этаже, а Андрей на втором. Кто–нибудь из ребят бывал почти каждое воскресенье, говорили, что поселок он не узнает, когда вернется, вагончики каждый день идут. Бараки, коттеджи растут — глазом моргнуть не успеешь. Звягин придумал трехкомнатный коттеджик из двух вагончиков. Четыре дня — коттедж готов, заселяйся и живи. Звягин теперь бригадир плотников. Улицу целую выстроил. Но все равно жилья не хватает, народу понаехало… Матцева с бригадой забросили далеко в тайгу, просеку гонят к болоту. Гончаров с ним. А Колунков здесь остался, плотничает у Звягина. Чуть ли не каждый выходной в Сургуте бывал. Водки закупит и назад. Явился однажды — левая рука в бинтах. Пальцы по пьянке отморозил. Смеялся, ерунда, мол, так, кожа слезла… С улыбкой вспомнил Андрей, как были у него Колунков и Шура с Надей. Шура, как всегда, болтала, тысячу раз повторяя свое неизменное «представляешь», а Олег подтрунивал над ней, называл ее Шурой со справкой. Шура сама рассказала, как Мишка Калган во время ссоры обозвал ее шлюхой, и она привезла из Сургута справку, что она девственница. С тех пор ее стали звать в поселке Шурой со справкой. Колунков, как снова дорвался до водки, веселее стал, улыбался, похохатывал даже изредка. Они рассказали, как Сашку Ломакина провожали в армию… Приятно было думать о ребятах, приятно представлять встречу. Думал он о них, как о близких людях, с нежным чувством.

Машина сбавила ход, поползла, колыхаясь, на ухабах. Донеслось натужное урчание моторов.

— Вот и приехали, — вздохнул шофер.

Андрей открыл глаза, увидел на насыпи и рядом с ней множество огней фар самосвалов, бульдозеров. Они двигались, ослепляли друг друга, создавали непонятное на первый взгляд хаотичное движение. Снег под светом фар сверкал, ослеплял. Шла отсыпка полотна. Самосвалы один за другим подползали к краю насыпи, задирали кузова вверх, разгружались, отъезжали, покачивая поднятыми кузовами, опускали их на ходу. «Магирус» осторожно прополз среди работающих машин, снова выбрался на дорогу. Неподалеку на высоком столбе ярким белым светом горел прожектор, освещал поселок. «Магирус» подкатил к бараку, ко входу и остановился.

— Прибыли.

Павлушин вылез со своей сумкой из кабины, осторожно спрыгнул с подножки в звонко скрипнувший снег и огляделся. Он словно попал в новое незнакомое ему место. Барака, возле которого остановились обе машины, не было здесь раньше, не было и того, что вытянулся рядом с ним. Дальше, левее, среди высоких сосен стояли в ряд несколько одинаковых домов с островерхими шиферными крышами. Андрей догадался, что это те самые коттеджи, которые придумал и строит Звягин.

 

2

Безлюдно было в поселке. Сквозь тихое урчание «Магирусов» слышны были отдаленный рокот дизеля, взвизгивание циркулярной пилы и стук молотков откуда–то из–за барака. У входа на стенах с обеих сторон двери таблички. На той, что слева, надпись: «Строительно–монтажный поезд», справа — «Исполнительный комитет поселкового совета народных депутатов». Андрей поднялся по звонким доскам ступеней ко входу, хлопнул дверью с неожиданно тугой пружиной. Коридорчик оказался совсем маленьким. Слева — три двери с табличками: отдел кадров, бухгалтерия, приемная, справа — две двери напротив друг друга: поселковый совет и кастелянша. Андрей сунулся в приемную. В узенькой крошечной комнатенке без единого окна сидела незнакомая девчонка. Волосы у нее были стянуты на затылке резинкой, реденькая челка спадала на лоб до выщипанных в полоску бровей. Письменный стол ее вплотную придвинут к одной стене, а в противоположную упирался спинкой стул, на котором она сидела. Андрей взглянул влево–вправо, ориентируясь, где дверь в кабинет главного инженера, а где к начальнику СМП, и спросил:

— Федор Алексеевич здесь?

— Он в котельную ушел, а может, сейчас на лесопильне… А вы на работу? Он придет… А лучше сразу в отдел кадров…

— Спасибо, — не стал объяснять ей — кто он — Павлушин, и вышел. Нужно прежде всего устроиться на ночлег.

Из отдела кадров его направили к кастелянше. Она была хмурая, вероятно, кто–то только что ее расстроил, бормотала недовольно, листая тетради:

— Куда же тебя поселить… Некуда… Все забито…

— А к Звягину, Колункову нельзя? Я раньше с ними жил.

Кастелянша посмотрела на Андрея, раздумывая, прикидывая что–то про себя, и пробормотала:

— Четверо там… А ничего, поместитесь. На раскладушке поспишь… Иди к Звягину. Выйдешь и в лесочке за прожектором коттеджи увидишь, острокрышие такие, в третьем отсюда они живут. Но там их сейчас нет, иди дальше, увидишь, бригада работает. Возьмешь ключ и сразу ко мне. Я тебе раскладушку дам, постель… Только не мешкай, у меня рабочий день кончается…

Андрей, уткнув нос в воротник, шагал по звонкой дороге мимо коттеджей. Не сразу догадаешься, что они сделаны из стандартных вагончиков. В некоторых окна светятся, дым из трубы валит. Те, что ближе к баракам, занесены снегом чуть ли не до окон, а те, что подальше, видимо, ставили недавно, после метели. Снег возле них разворочен, затоптан, щепки видны в снегу, опилки. А от самого дальнего стук доносится, разговоры, лампочки светятся. Одна висит на ветке ели возле дома, другая на крыше привязана к балке, третья в коридоре. Ребра стропил торчат над двумя поставленными метрах в полтора друг от друга вагончиками. В образовавшем коридоре ярко горит лампочка, освещает в дальнем углу кирпичную печь–голландку. Рядом с печью сидит на полу на коленях плотник, заканчивает мостить пол, стучит, забивает гвозди. Другой плотник прибивает рейки к краям стен вагончиков, готовится ставить дверную коробку, которая прислонена в коридоре к стене, а внизу у входа третий плотник возится с порогом. Несколько человек копошатся наверху, прибивают доски к стропилам, обшивают боковину крыши со стороны входа. Подходя, Андрей узнал в том плотнике, что собирался ставить дверную коробку, Звягина, обрадовался, вынырнул из темноты на свет лампочек, закричал:

— Звягин, привет!

Звягин оглянулся, повернул к нему бородатое лицо: усы и борода белые, заиндевели, уши шапки опущены и завязаны под подбородком. Он узнал Павлушина, тоже воскликнул радостно, бросая молоток на пол:

— Пионер, здорово!.. Олег! — поднял он голову, крикнул на крышу: — Пионер явился!

Стук прекратился. Плотники смотрели, кто пришел. Звягин спрыгнул вниз, сграбастал Павлушина, шутливо спрашивая:

— Не отсобачили ноги? На своих притопал…

— Как видишь, — смеялся Андрей. Он видел через плечо Звягина, как Колунков скатывается по длинной лестнице вниз. Ватные брюки его и телогрейка в прилипших крошках опилок. И его борода и усы в сосульках.

Он тоже обнял Андрея, хохотнул:

— Увидел, радостью обожгло! Сам удивляюсь, словно родного брата встретил… Без тебя, Пионер, чего–то тут все время не хватало, живинки, что ли, какой… Ей–Богу, радостно, как будто ты надежду какую привез!

— Конечно, привез, — пошутил Павлушин, кивнув на сумку.

Колунков вновь хохотнул, хлопнул его по спине: молодец.

Звягин дал ключ от дома, сказал, в какой комнате они живут, попросил затопить печь и позвал Колункова работать. Андрей захотел посмотреть, как они строят коттедж, поднялся в коридор, куда выходили двери вагончиков. Один — однокомнатный, другой перегорожен стеной, двухкомнатный.

— Пока две семьи вселяем, — сказал Звягин. — Потом, когда поставим много, одна семья будет владеть: трехкомнатная квартира, прелесть!

Павлушин слазил и наверх, посмотрел. Чердак засыпан толстым слоем опилок. Они пружинили под ногами, как мох на болоте.

Андрей притащил со склада кастелянши раскладушку, матрас, пуховое одеяло, постель, затопил печь, дождался ребят и вместе с ними пошел в столовую, которая была теперь в том же бараке, что и контора СМП. Вход в нее с торца, а с другой стороны — клуб. Звягина зачем–то вызвали к начальнику поезда. Есть в столовой не стали, взяли еду с собой: Колунков предложил. Андрей входил в столовую, волнуясь, думал, что увидит Анюту, но ее не было на раздаче, подавали ему две незнакомые девушки. Не было видно и Шуры с Надей. Не пришли еще.

Звягин долго не возвращался от начальника поезда, а когда появился в комнате, под столом уже валялись две пустые бутылки, на столе тарелки с остатками еды, но одна нетронутая, гуляш с лапшой. Звягину оставили. Один из плотников лежал на кровати поверх одеяла, спал. Разутая нога на постели, другая в валенке свисала вниз. Колунков сидел рядом с ним на кровати за столом, кусочком хлеба вытирал жир со сковороды и ел. В неряшливой бороде его застряли крошки. Андрей, раскрасневшийся, осовевший, облокотился о стол, обхватил ладонями лицо, слушал Колункова. Увидев Звягина, Олег заулыбался пьяной улыбкой.

— A-а, бугор! — протянул он радушно. — Куда ж ты пропал, брат? Мы уже откушали!

— Где водку раздобыли? — недовольно спросил Звягин.

— Кто ищет — тот разыщет, — пьяно развел руками Олег.

— Ты привез? — глянул Звягин строго на Андрея. Он кивнул.

— Слушай, Олег, — снова повернулся Звягин к Колункову. — Ты не ребенок! Завтра вставать рано, а вы…

— Встанем, встанем мы! Встанем! Ты садись, садись ко мне. Поговорим за жизнь… — Колунков поднял ногу спящего плотника и прямо в валенке закинул ее на кровать, освободил место рядом с собой.

— Завтра в пять разбужу.

— Буди, — согласился Олег. — Буди! Не хочешь за жизнь… Я те спою…

Колунков взял гитару и тихо, но стройно, заиграл и запел, смешно прикрывая глаза и качая бородой из стороны в сторону:

Звягин вышел в коридор, стал раздеваться, спросил оттуда у Андрея:

— Ты теперь куда? К нам или снова в лесорубы?

— Я пока на больничном… Хотел к Матцеву, в тайгу.

— К Матцеву? — удивился, взглянул на Андрея из коридора Звягин, помолчал и добавил: — Ну смотри…

 

3

Павлушин неделю провел на больничном. Скучно было дома сидеть. Когда становилось особенно тошно, выходил погулять, шел к озеру. Оно занесено снегом. Белая пустыня. Далеко на другом берегу сквозь морозную дымку темнел лес. Землянка, в которой жили десантники, заперта на большой замок, заиндевевший. В палатке — склад.

С Анютой он встретился в столовой. Она увидела его в очереди, сдержанно улыбнулась: вернулся? Спросила, где он работать собирается. Ответил, что к Матцеву поедет. Говорила она, наливая в тарелки щи, очередь двигалась, торопили, и он со своим подносом вынужден был продвигаться дальше. Грустно стало, хоть вой. Ел, совершенно не чувствуя вкуса, думал: неужели опять возвращается прежняя глупость? В больнице поверил, что непонятная тяга к Анюте позади. Вспоминал там с грустью, с легкой иронией, как наивную необъяснимую мечту, как мираж. А увидел, и снова засосало в груди. Что это? Почему к Наде, например, его не тянет? Милый мышонок, робочка! Краснеет от Шуриных намеков. Буробит Шура, что попало, лишь бы не молчать или… может?.. Да нет, треплется Шура…

Вечером Колунков сосульки с усов отодрать не успел, а уже подмигивает, предлагает сразиться с зеленым змием.

— В клуб иду, — отказался Андрей.

— Ты что? Как же в клуб без этого? Для веселья…

— Хватит, — прервал его Звягин. — Хоть до воскресенья потерпи.

— Как у тещи живу, — притворно огорчился Олег. — А что в клубе? Кино?

— Танцы.

— Ну-у, раз танцевать собрался, пора больничный закрывать. Там медсестра будет…

Андрей танцевать не собирался: глянуть хотелось, что за клуб появился здесь. Он выяснил днем, что клуб в том же бараке, где контора, только с противоположной от столовой стороны.

В клубе шумно, магнитофон играет, но танцуют пары четыре всего, хотя парней и девчат довольно много. Ребята в большинстве своем вокруг стола толпились, где играли в домино, а девчата в две группы сбились, сидели на скамейках вдоль стен. Скамейки, радиола, доминошники, голая лампочка под потолком — все напоминало деревенский клуб,

Шура увидела Андрея, подкатила к нему, потащила к скамейке, к Наде, говоря:

— Андрюха, я рада, что ты потанцевать решил…

— Ну–да, из меня сейчас танцор, — ответил Андрей, глядя на Надю. Днем он видел девчат, от них узнал, что в поселке появился клуб, кино два раза в неделю бывает, а в остальные дни танцы. — Как только после такой работы у вас ноги ворочаются?

— Представляешь, танцевать мы всегда готовы. Правда, Надюха? — Шура подвела, усадила Андрея рядом с Надей, а сама села с другой стороны.

Надя в ответ на ее слова хмыкнула неопределенно и застенчиво.

— Подруга у тебя молчаливая. Ни на работе, ни в клубе слова лишнего не скажет.

— Она такая… Зато работает как, представляешь? Это я видел.

— Эх, будь я мужчиной, я б такую девку ни за что не упустила!

— Шур, прекрати! Не издевайся, — вспыхнула, бросила недовольно Надя.

— Ну что, прекрати, что? Не правда, что ль?.. А такую вот жену, как я, не дай Бог! От одной болтовни муж сбежит. У меня язык на месте лежать не может. Представляешь, зубам и то надоел, разбегаться начали! Теперь золотые вставляю. Они, говорят, более терпеливые… Мы и подружились с Надюхой потому, что она молчит, а я болтаю. И обе довольны! Представляешь, что было бы, если обе болтали, — засмеялась Шура. — Зато как она поет, как поет! Мы здесь самодеятельность организовали. Скоро послушаешь! Мы сейчас готовимся. На двадцать третье февраля вечер будет в столовой. Мы там в первый раз выступим…

— Когда вы только успеваете? — покачал головой Андрей.

— Ты не хочешь к нам? А то у нас ребят мало.

— Если я запою, вы завоете… Я один раз запел, собака от тоски сдохла…

Магнитофон умолк на мгновенье и забарабанил, заревел снова.

— Ну, идите, танцуйте, — подтолкнула Шура Павлушина. — А то кадры, — кивнула она в сторону ребят, — решат, что ты ко мне клеишься… А я внимание люблю!

— Мне пока не до танцев… Танцуйте. Мешать не буду, — поднялся Андрей, чувствуя какое–то радостное удовлетворение, и отошел к доминошникам.

И почти сразу вышел из клуба. «Неужели я не ошибся?» — усмехался недоуменно Павлушин, вспоминая Надю, ее смущение, когда он сел рядом, как она старательно отводила глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. «И не затем ли я приходил в клуб, чтоб убедиться в этом?» Стало неловко. Шура поняла давно, должно быть, активно сватает. И все же приятно было думать об этом.

 

4

Не спалось. Матцев лежал с открытыми глазами. На белой занавеске тихонько колебался, переливался свет от тлеющих, угасающих углей в печке. Слышно, как на улице мечется, завывает вьюга, хлещет снегом о стекла. В вагончике тоже как–то неспокойно: тонко постанывает, охает во сне Гончаров, бормочет что–то быстро, невнятно, вздыхает, кряхтит; часто ворочается Васька Шиндарев, он беспокойный во сне; Андрей Павлушин лежит тихо, не слышно его никогда, положит голову на подушку, сунет руку под щеку, закроет глаза и замрет, затаится. Дыхания не чувствуется. Как мертвый. Спит он на нижней полке напротив Матцева, головой к печке. Владик видит сверху его бледное в полутьме лицо. Угли в печке вспыхивают, освещают на мгновение вагончик и гаснут. Гончаров снова забормотал торопливо, захлебываясь. Матцев разобрал только два слова: Василек и цыпленочек. Гончаров поперхнулся, закашлялся, вздохнул тяжко, заворочался и сел на постели, вздыхая. Зашуршал, загремел спичками. Подошел к печке, присел на низкий чурбак, щепочкой открыл дверцу. Она тихонько пискнула, и в вагончике веселее, ярче забегал по стенам свет. Матцев видел, как Гончаров сунул в жар щепочку, подержал и, когда она затлела, прикурил от нее сигарету. Щепочку кинул в печку на угли, сунул туда же несколько чурочек и скукожился, застыл, задумался, пуская дым в открытую дверцу. Дрова стали потрескивать, задымились, вспыхнул огонь, осветил сгорбатившегося на чурбачке Гончарова.

— Не спится? — услышал Матцев шепот Павлушина.

— Разбудил я тебя? — шевельнулся Федор.

— Я не спал.

— Наверно, я опять во сне разговаривал? Видел что–то, а вспомнить не могу… Вертится вот тут, — покрутил Гончаров рукой с растопыренными пальцами около виска, — рядышком, а не вспоминается.

— Опять цыпленочка поминал, — прошептал Андрей.

— Ну–да, да, — вздохнул Гончаров. — А вспомнить не могу…

— Гляжу я на тебя, удивляюсь, до чего ты жестокий!

— Я?! — Чурбачок стукнул глухо под Гончаровым. — Ты охренел! Ну, выдал… — Шепот Гончарова возмущенный, обиженный.

— Выдал то, что ослу видно… Чем сын перед — тобой виноват? За что его–то мучаешь? Да и жена, если разобраться…

— Я мучаю сына? Это, значит, я виноват! — ахнул, перебил Гончаров. Он от возмущения даже руки вскинул, хлопнул ими по коленям.

— Ну не я же…

— Это я их мучаю… Видал, повернул как… Может, я тут царствую, веселюсь? — гуляй, рванина? — Гончаров возмущался, но говорил шепотом.

— А ты считаешь, что ты мучаешься здесь, а они там радуются? Так? Да ты подумай, каково им там!..

— Это ты у сына детство отнимаешь, ты его сделал безотцовщиной, а теперь бредишь — цыпленочек! Василек!

— Не я, не я! Это она, сука.. — Гончаров захлебнулся, жадно затянулся сигаретой.

— Она не сука… И сам ты это знаешь… Гульнула раз — и все, сука! А ты не гулял? Мало у тебя баб было, вспомни, вспомни, как рассказывал, как ты бабу знакомого обработал, пока он в магазин за хлебом бегал, а вас вдвоем оставил. Или это не ты был? А здесь, в Сибири, кто у паспортистки. ночевал? Я? А она там, дура, сына твоего хетает. Думы только о нем да о тебе…

— Откуда ты знаешь? — фыркнул Гончаров, но уже не столь возмущенно. Он, ощетинившийся вначале, теперь как–то осел, сильнее скукожился, выставил спину.

— Знаю, знаю… Дура она, дура у тебя, а не сука. Давно надо было загулять на всю ивановскую. Вспомни, каким ты мужем был? Много ты ей радости приносил? Пьяным с работы, небось, приползешь и покрикиваешь: корми, обмывай его… Князек чертов! А много ласки она от тебя видела? Или ты человек, а она так, лошадь домашняя. Не так я говорю? А? Подумай, не так?

И странно, Гончаров перестал возражать, затих, а когда Андрей выдохся, буркнул:

— Чего ты разорался? Я тебя не трогаю…

— Трогаешь, да, трогаешь! Горько и жалко смотреть на тебя. Хрен бы с тобой, твоя жизнь, мучайся, дурак, если охота! Но ты ведь еще двум людям жизнь портишь. Цыпленочек твой вырастет, думаешь, счастливым будет? Из–за тебя, дурака, тоже вся жизнь наперекосяк пойдет. И всех, кто рядом с ним окажется, страдать заставит…

— Ты уж меня совсем задурачил. Может, во всех бедах мира я виноват? — усмехнулся глухо Гончаров. Тоска в его голосе чувствовалась, безысходность — Что ж мне теперь делать?..

— Ну и задачка сложная… Как будто тебя тут на цепи держат! Подпоясался да домой, где тебя ждут, любят.

— Любят, — хмыкнул Гончаров, но немножко распрямился, расправил плечи, перестал ежиться. — Как сказала бы моя бабка, пророк выискался, все знает…

— Тут и пророком быть не надо, просто человеком… Прощать надо, а то себе любую пакость прощаем, а другому…

— Думаешь, получится, а? — в голосе Гончарова слышались и сомнение, и надежда, и скрытая просьба убедить его, уверить, что получится.

— От тебя зависит, пить будешь каждый день, не получится.

— Да, не получится, — вздохнул Гончаров. — И не ждут меня. Рада, небось…

— А ты напиши, попробуй. Не будь гордецом. Спроси, как сын, расскажи, как ты тут. Пошли подарочек…

— Ну–да, — усмехнулся Гончаров. — Подарочек!

— А как же ты хотел? Ты с лаской, и к тебе с лаской…

Гончаров кинул окурок в печку, прикрыл дверцу, но не лег, посидел еще в задумчивости. Андрей тоже молчал, не сказал больше ни слова. Матцев согласен был с Павлушиным, думал, как нетерпим бывает человек к проступкам других: гордость! Правильно в библии отнесли этот человеческий порок к самым злейшим. Сколько гордость жизней отравила, сгубила. «А сам я? — мелькнуло, вспомнилось, и озноб пробежал по спине. — А разве не гордость меня сюда привела? А я разобрался? Я узнал, что там было?.. Ну да, было, было! Это ясно… А почему? Любила его, а не меня? Нет, любила меня, это же видно было! И счастлива была… А если не любила, зачем тогда все пишет письма? Чего добивается? Оправдаться хочет? А зачем? Год скоро будет, как удрал… Зачем ей нужно оправдываться? Она не из закомплексованных. Удрал и удрал, казалось бы… Надо прочитать хотя бы ее последнее письмо… А ведь мне не все равно, что она шлет письма. Было бы все равно, выбрасывал бы. И приятно, когда получаю. Что это? Тоже гордость? Приятно думать, что она кается, страдает. А ведь прав Павлушин: выходит, нам можно баб иметь, это нормально, а когда они — преступление… Нет, не прав, не надо гадить ни им, ни нам… Почему все–таки она была с ним? Чем он ее привлек? — защемило опять в груди, снова явно представилась сцена, когда он вернулся за конспектом. — Тварь! Стерва распутная!»

 

5

Утром, когда стали выходить из вагончика, Матцев заменжевался на пороге и решился, бросил ребятам:

— Идите, догоню…

Вернулся, присел па чурбак, вытянул за лямку свой рюкзак из–под нижней полки, отыскал в нем пачку писем, перетянутую резинкой. Пачка толстенькая собралась, писем двадцать с лишним. Читать — не читать? — вертел письма в руке Матцев. Осторожненько вытянул последнее письмо, покрутил и распечатал. Сердце волновалось, билось, словно делал он какое–то важное и запретное дело. «А ведь я все люблю ее!» — мелькнуло в голове. Вытянул он двойной листок в клеточку, вырванный из общей тетради, глянул: «Владик, здравствуй! Я уже так привыкла разговаривать с тобой на бумаге, что мне страшно теперь, когда думаю, что ты запретишь мне писать тебе. Раньше, когда я открывала почтовый ящик, у меня дрожала рука от нетерпения, от желания увидеть твое письмо, а теперь дрожит тому что я боюсь увидеть конверт, подписанный твоей рукой, боюсь прочитать строки, запрещающие мне говорить с тобой. Может быть, ты не читаешь мои письма, выбрасываешь, не распечатывая. Пусть. Когда я поговорю с тобой, мне легче дышится… Знаешь, сегодня днем я была в лесу за Новой Лядой. Помнишь, как год назад бегали мы там с тобой на лыжах? С утра солнечно, морозно, как и тогда, и я не выдержала грусти, села в автобус. Поехала без лыж. Гуляла по тропинке меж высоких сосен. Помнишь, какие там высокие сосны? Мимо проносились лыжники, голоса отовсюду звонкие на морозе, радостные, а мне хотелось плакать. Мы ведь тоже могли быть среди них, могли смеяться, радоваться…»

За окном зататакал, взревел мотор трелевщика. Матцев оторвался от письма, поглядел на заиндевевшие стекла окон, свернул листок, сунул в конверт.

В этот день особенно остервенело валил он деревья, покрикивал, если не успевали откидывать снег от стволов.

Медленно, шаг за шагом продвигалась просека вперед. Работать труднее, чем осенью, когда снежок неглубокий был и морозец слабенький, здоровый. Снегу навалило, не просто от дерева к дереву пробраться. Задыхаешься, воздуха не хватает. Быстро устаешь. Все лесорубы в сильный мороз натягивали на головы, как чулок, до самых плеч шерстяные подшлемники, чтобы не отморозить нос и щеки. Одни глаза в прорези видны. Но шли и шли вперед, тянули за собой три жилых вагончика на полозьях. Лес редеть стал, деревья потоньше. Все чаще, очистив ствол от снега, смахивали топором ель или березку, не дожидаясь бензопилы. Носить ее по пояс в снегу нелегко. Но за редколесьем снова виднелась полоса густого леса.

Приближался март, «Атээлка» привозила из поселка еженедельно не только продукты и почту, но и новости. Мехколонны прошли мимо поселка, отсыпали земляное полотно, в тайгу углубляются. Лесорубы Ломакина закончили свою часть просеки, их перебросили на строительство временного здания вокзала. Приезжал Федор Алексеевич, поторапливал. Он взял с собой лыжи, ходил к болоту, проверял — много ли еще идти. Очень хотелось поскорей отрапортовать, что просека на его участке готова. Соседние СМП ушли на двести километров вперед, а он все чешется, как говорил Никонов. Вернулся, сказал лесорубам: если не поднажмут еще малость, к Дню Советской Армии не дойдут до болота. Но по тому, как говорил Федор Алексеевич, Матцев понял, дойдут.

Редколесье кончилось, снова натужно завизжали пилы, вгрызаясь в толстые стволы. Был такой мороз, что в воздухе стоял сизый туман. Солнце тусклым пятном висело низко над горизонтом. Все деревья в толстом слое инея. Устало горел костер. Натруженно всхрапывал трелевщик, еле пробираясь по глубокому снегу, пускал дым в небо, оттаскивал на обочины деревья. В редколесье работы ему было мало, отдыхал. Глухо в разреженном воздухе стучали топоры обрубщиков сучьев, взвизгивали пилы, мягко падали в снег деревья. Человеческих голосов не слышно. Матцев свалил очередное дерево, опустил на мгновенье уставшие руки, снял меховую рукавицу, отодрал сосульку с подшлемника, намерзшую от дыхания, взвалил на плечо бензопилу и, проваливаясь в снег, начал пробираться к другому дереву. Около него остановился, вглядываясь вдаль, в туман, сквозь деревья. Показалось, что деревья редеют, а дальше их совсем не видно. Или туман скрывает? Матцев опустил в снег бензопилу и торопливо побрел дальше. Деревья действительно быстро редела, а кустарник становился гуще и неожиданно резко оборвался. Матцев выбрался на простор. Перед ним была снежная равнина. Она уходила вдаль и скрывалась в тумане. По ней то тут, то там были разбросаны низкорослые деревца, кустарники. Матцев обернулся к просеке, сорвал шапку с каской, стянул с лица подшлемник и заорал во всю глотку, махая каской:

— Ребята-а!

Лесорубы, от инея и снега похожие в снежном тумане на призраки, повернулись, уставились на него сквозь щели подшлемников.

— Ребята! Болото!

Те, что отгребали снег от стволов и были неподалеку от Матцева, услышали, крикнули обрубщикам. Полетели в снег топоры, лопаты. Где ползком, где бегом, потянулись к нему меж оставшихся деревьев лесорубы.

— Дошли, твою мать! Дошли! — заорал один из парней, подняв подшлемник на нос, и все подхватили его крик.

Павлушин тоже кричал, махал подшлемником. Щеки и подбородок его в последние дни покрылись мягким пушком.

 

6

Двадцать третьего февраля Федор Алексеевич разрешил провести в столовой праздничный «Огонек».

Вечером все столы были заняты. В воздухе, как обычно в таких случаях, стоял тихий, сдержанный пока гул голосов. На небольшом возвышении у стены музыкальные инструменты, микрофон на ножках. Запахи кухни сливались со свежим сладковатым запахом смолы и свежеоструганных досок.

Павлушин сидел в мужской компании, за одним столом с Ломакиным, Колунковым и Гончаровым. На столе — бутылки коньяка, шампанского, конфеты, бутерброды. Гончаров хозяйничал, разливал шампанское. Колунков с улыбкой следил, как в бокале с шипением поднимаются и лопаются пузырьки. Гончаров поднес бутылку к бокалу Ломакина, но Борис Иванович прикрыл его ладонью:

— Мне коньячка… Чуть–чуть! — и указал на желудок.

— Товарищи! — раздался голос Федора Алексеевича.

— Тихо, тихо! — зашикали друг на друга люди, поворачиваясь в сторону начальника.

Он с бокалом в руке стоял возле своего стола. Рядом с ним сидела жена. Она недавно приехала в поселок из Москвы и устроилась бухгалтером в контору.

— Товарищи! Прежде всего мне хочется поздравить с Днем Советской Армии Ломакина Бориса Ивановича, представляющего в нашем коллективе тех, кто в годы войны в рядах Советской Армии отстоял нашу Родину…

Колунков поднял свой бокал и чокнулся с Ломакиным.

— …Я хочу поздравить бригадира лесорубов старшину запаса Матцева Владислава Николаевича и в его лице всех солдат запаса нашего СМП, хочу поздравить лесорубов! Они в тяжелейших условиях прорубили просеку на два с лишним месяца раньше срока! Поздравляю всех с Днем Советской Армии! Доброго вам здоровья!

Федор Алексеевич выпил шампанское стоя.

— Поддержим начальника! — весело предложил Колунков.

— Поддержим! — энергично подхватил Гончаров.

Ведущей «Огонька» была Шура. Она находилась в своей стихии, болтала без умолку. Песни чередовались стихами. Был даже один акробатический этюд. Пели, танцевали, смеялись.

Андрею грустно было немножко. Он, поглядывая на эстраду, видел Анюту с Матцевым за одним столом. Владик, как всегда, был сдержан, невозмутим и вместе с тем, как отметил Павлушин, необычно задумчив, словно волновало его что–то, а он пытался скрыть. Еще на просеке в последние дни Матцев совсем молчаливым стал, похудел, осунулся, под глазами заметно потемнело… На Анюте было новое желтое платье, длинное с серебристым поясом. Недавно, видимо, купила. В магазинчик местный частенько привозили дефицитные вещи. Анюту тоже оживленной назвать нельзя. Казалось на первый взгляд, что они в ссоре. Но танцевали Владик с Анютой только друг с другом. Павлушин жалел временами, что не сел за один стол с Надей. Шура приглашала, но он отказался из–за ее болтливости. Этим она стала раздражать Андрея: чешет языком без удержу. Что на уме, то и на языке. Иногда казалось, что Шуре доставляет удовольствие смущать Надю. Андрей чуть вслух не матюкнулся, когда Шура объявила:

— Сейчас перед вами выступит восходящая звезда советской эстрады, а пока маляр Надежда Чекмарева! Свою песню она посвящает одному из лесорубов знаменитой бригады старшины запаса! Поприветствуем ее!

В зале засмеялись, захлопали. А Надю обожгло. Она вспыхнула, прилипла к стулу, съежилась. «Кто ее просил?! Кто?» Хотелось выскочить из зала от стыда. Но делать было нечего, нужно идти петь. Встретилась с подругой по пути на сцену, исподтишка показала кулак. Шура в ответ быстро высунула и спрятала кончик языка.

— Это тебе, — толкнул Павлушина захмелевший Колунков.

— Сиди! — буркнул Андрей.

— Везет человеку! — не понял его Колунков. — Песни ему посвящают…

— Он же говорил, что за славой сюда приехал. — пошутил Ломакин. — Вот она к нему и бежит… Тут удача всем улыбается. Ты удачно скрываешься от алиментов, Звягин удачно зарабатывает деньги, Павлушин удачно гоняется за славой… Только вот Гончаров неудачно от тоски скрывается…

— От тоски, видать, не убежишь, не скроешься! — вздохнул Гончаров.

— А ты что здесь ищешь? — спросил Колунков у Ломакина.

— Я? Ничего! Здесь моя жизнь…

Ударил барабан, загудела гитара.

— Хороша! — с восхищением произнес Колунков, наблюдая, как Надя берет микрофон, расправляет шнур. — Жаль, что не мне она будет петь! Я б ей тоже спел… Ты взгляни на нее, — снова толкнул он Павлушина. — Взгляни!

Надя действительно была хороша: юная, свежая, в, светло–зеленом платье, волосы чуть вьющиеся, пышные, до плеч.

тихо запела Надя.

голос Нади становился все сильней, страстней.

— Хорошо поет! — вздохнул мужчина, сидевший за соседним столом.

— Только не тебе, — усмехнулась ревниво женщина, бывшая с ним.

— Ты извини, Пионер, — заговорил Колунков, когда Надя закончила петь. — Баран ты большой!.. Поверь мне, я в бабах разбираюсь… Лучше Надьки не бывает! Иди к ней, пошли вместе…

— Не… не могу сейчас… потом… Налей–ка, — потянулся Андрей к коньяку.

Тем временем Шура объявила новую песню. На сцену вышли две девушки.

— Ну, идем, идем к ним! Я все устрою, — поднялся Колунков.

Андрей встал и, плохо соображая куда и зачем он идет, пошел следом. Ему казалось, что все сейчас смотрят на него. Олег прихватил с собой начатую бутылку шампанского.

— Девочки! — ерничая, заговорил он. — Не найдется ли нам местечка за вашим певучим столом?

— Шампанскому всегда рады, — весело ответила Шура.

— А нам?

— Это смотря с чем вы пришли!

Девчата потеснились, сдвинули стулья, освободили место для парней.

— Вот этому молодому человеку, — указал Колунков на Андрея, примостившегося на подставленном Шурой стуле рядом с Надей, — этому молодому человеку захотелось поблагодарить одну певицу. Уж больно ему песня понравилась! Но к такому букету роз он один приблизиться не решился и прихватил меня с собой. А я такой барбос, люблю бывать среди роз!

Девчата засмеялись.

— Я его прихватил с собой, чтобы он молчаливо поддерживал меня, — как–то чересчур серьезно подхватил Павлушин шутку Колункова, — а он сразу все карты на стол. Всю малину испортил! — Под конец фразы голос Андрея смягчился, и он ласково глянул на Надю.

— Я такой! — хохотнул Олег.

В глазах у Андрея плыло, в ушах стоял гул от музыки и голосов.

— Пошли танцевать, разболтался! — шутливо прикрикнула на Олега Шура, и он с готовностью вскочил.

— С тобой хоть в воду!

— А вы чего расселись, — глянула она на Надю и Андрея. — Особого приглашения ждете?

Андрей засмеялся и пригласил Надю, прижал ее ладошку к своему плечу, чувствуя тонкий, нестерпимо нежный запах духов от ее волос. Пальцы Нади замерли под его рукой, вздрагивали изредка, ноготки, покрытые красным лаком, как ягоды клюквы, выглядывали из–под его ладони. Вспомнилась ему клюквенная поляна на болоте в день прилета сюда, вспомнилось, как пальцы Анюты с остатками лака на розовых ноготках быстро мелькали, собирая ягоды.

 

7

В полночь люди стали расходиться. На улице было светло от прожектора. Ослепительно белый снег искрился. Пахло дымом. Говор слышался, смех. Кто–то затянул: «Ой, мороз, мороз! Не морозь меня…» Песню подхватили.

Андрей выходил из столовой вроде бы с большой группой, но неожиданно оказался наедине с Надей. Шура куда–то исчезла. Надя жила в бараке рядом со столовой. Всего каких–то два шага до крыльца. Но она не торопилась домой, стояла, держалась обеими руками за уголки поднятого песцового воротника пальто, прижимала их к щекам. Носик ее, выглядывающий из воротника, показался Андрею таким милым, что захотелось потрогать его. Он легонько коснулся локтя девушки и спросил:

— Тебе не холодно?.. Может, погуляем?

— Конечно, погуляем, — с готовностью согласилась Надя, опуская руки. Концы воротника упали на плечи, открыли все ее сияющее лицо. — Я немножко опьянела. У меня голова вот так, — покрутила она пальцем в воздухе. — А тебе, правда, понравилась моя песня? — спросила она и взяла его под руку. Они направились по скрипучей тропинке в сторону озера.

— Ну, Анюточка, кому такая песня не понравится, — заворковал нежно Андрей. — Ты, Анюточка…

Надя остановилась. Андрей запнулся и виновато потер лицо перчаткой.

— Прости, Надюша… Ты видишь… — глупо развел он руками. — Каша в башке, каша… Прости!

В коридор общежития своего Павлушин входил с совершенно гадким настроением. Он ненавидел себя за то, что изгадил вечер Наде. Возле двери комнаты, где жил Колунков, он задержался, поморщился, размышляя, и вошел.

— Во, гляди, Пионер–кавалер! — повернулся к Павлушину Олег. Они были вдвоем с Гончаровым. — Присаживайся! А почему так рано?

— Зря… Зря все… — с горечью кинул Андрей.

— Эх, вроде бы умный, а дурак большой! — начал наливать коньяк в стакан Колунков. Налил и протянул Павлушину. — Пей! Да, слушай меня… Эх, воротиться бы мне сейчас в молодые годы. — покачал он головой. — Как ты жалеть потом о Надьке будешь! Как жалеть! Такие лишь однажды встречаются!.. Была и у меня… Василиса… Первая… Чистые глаза!.. Дениску родила… У меня ведь Дениска в школу ходит. Во второй класс… Васка, Василиса… Ты пей, пей! Чего смотришь? Мы с Цыпленочком уже налакались. Правда, Цыпленочек? — Колунков похлопал по плечу и прижал к себе Гончарова. Потом снова обратился к Андрею, который отпил немного из стакана и ел, цепляя вилкой шпроты из банки. — Цыпленочек покидать нас надумал. Домой человека потянуло, в гнездо! Хорошо, когда человеку есть куда вернуться! Есть свое гнездо. — Олег взял гитару и тронул струны. — У птицы есть гнездо. У зверя есть нора. Как больно было сердце молодому, когда я уходил с отцовского двора, сказать — прости — родному дому!

— А что же ты их бросил? Чистые глаза? — спросил Гончаров.

— Ты вот спроси у него, — кивнул Колунков на Павлушина. — Почему он Надьку не хочет? Спроси?.. Вот и я! Другая встретилась. Развеселая! Интересней показалась… Как я ее до свадьбы не разглядел?.. С какими претензиями человек? А сама ничто! Нуль! Барахло! Только и мечтала, как бы получше одеться, да получше пожрать… И главное — всем недовольная! Всем!.. Все вокруг нее сволочи, лишь она одна красно солнышко. Вот вырастит дочку… И она хотела, чтоб я ей алименты платил? Да я лучше деньги в костре пожгу!

 

8

Временную бригаду лесорубов Матцева расформировали: большинство и среди них Павлушин стали плотничать у Звягина, а Матцев подался в монтеры пути. Укладка железнодорожного полотна шла мимо поселка. Монтеров пути возили на обед в столовую. По приказу начальника СМП еду им отпускали без очереди. Черные, грязные, в промасленных до блеска ватниках, энергичные, хмельные от своего особого положения, от всеобщего внимания, дружно сыпались монтеры пути из вахточки с брезентовым верхом, врывались в столовую, заполняли ее гвалтом, смехом, едким запахом креозота, теснили очередь, покрикивали язвительно на тех, кто пытался возражать им, не пускал впереди себя. Очередь сразу удлинялась, напряжение росло, бессмысленная суета возникала.

Андрей Павлушин после праздничного «Огонька» почему–то потерял ко всему интерес, все вокруг потеряло смысл. Работал автоматически, не понимал шуток. Когда видел в столовой или на улице Шуру, отворачивался, с досадой думал, не дай Бог, увидит, подойдет: тоскливо стало слушать ее болтовню, улыбаться. По вечерам лежал в комнате, читал, иногда играл с Васькой Шиндаревым в шахматы. За этой игрой не нужно разговаривать, можно все время молчать. В соседней комнате часто играли в карты под деньги, в «храп». Оттуда часов до трех ночи шум доносился, смех. Колунков, когда не был пьян, играл в «храп». Он наоборот оживился, разогнулся немного.

Гончаров и Матцев уехали в Тамбов. Владик в отпуск, а Федор Гончаров совсем. Матцев, уезжая, не знал, что больше никогда не вернется сюда, останется в Тамбове, сойдется с женой, восстановится в институте. Они уехали в Сургут с попутной машиной, попрощавшись с бывшими десантниками возле строящегося коттеджа. Гончаров признался Андрею:

— Это ты меня надоумил… А так жить… это… — И он махнул рукой, не найдя нужного слова.

Да, действительно, так жить нельзя! Все чаще задумывался Андрей: зачем он здесь работает? Что ему надо? Разве об этом он мечтал? Ведь он сейчас в самой лучшей своей поре, а как живет? И что будет дальше? Раньше все было просто… Что делать? В деревню возвращаться? А там что? В город, поближе к институту? Но и там будет также плотничать на стройке, та же тоска, бессмысленность… Особенно одиноко было в пургу, когда ветер сбивал с ног, вырывал из рук доски, не давал дышать, завывал, бесился, заносил, засыпал снегом дома. В такие дни плотники не работали, сидели в будке, в «храп» резались. А Павлушин, как прежде, Колунков горбатился на краешке скамейки, равнодушно смотрел, как ребята азартно шлепают потрепанными картами по столу. Звягин тоже играл но страсти не поддавался, играл расчетливо, следил за картами, за игроками, угадывал по поведению, когда карта у них сильнее, и всегда выигрывал. Правда, понемножку, потому что не рисковал, не ввязывался в игру, когда на кону было много денег, а уверенности, что выиграет, не было.

Наступил апрель, а весны не чувствовалось. Только солнце стало поярче да повыше стало подниматься над тайгой, и морозы послабее. Помнится, в деревне в это время бугорки на лужайке, от снега очищались, подсыхали. Мальчишки «чижика» начинали гонять. Первая весенняя игра. Потом луг полностью освободится от снега, и морозец вечером слабенький, здоровый прижмет влажную землю: каких только игр не было! И все это недавно было, три года назад. Аж три года!

В воскресенье Андрей ушел на лыжах в тайгу. Снег сверху затвердел, не проваливался. Идти легко, приятно слушать шуршание снега. Повсюду меж деревьев видны лыжные следы. Из поселка ходят охотиться, на рыбалку. Говорят, что всю речку Ульт–Ягунку сетками заставили. Чаще всего попадались щуки, а охотились на глухарей, куропаток. Вспомнилось, как один плотник, то ли шутя, то ли всерьез рассказывал, как он охотится на куропаток: наливает горячей воды в бутылку из–под шампанского, ставит ее на снег. Снег тает, опускается, получается ямка с обледенелыми боками. Сделает так несколько ямок, бросит в них рябинки и уходит. Куропатки видят ягоды, спускаются в ямки вниз головами, а назад выбраться не могут. Он возвращается и собирает их живыми. Врал, конечно. Но с охоты никогда без куропаток не возвращался. Задумался Андрей и вздрогнул от неожиданности, когда рядом с ним из–под снега с резким фырканьем вырвалась стая глухарей и зашумела крыльями.

Снег на льду Ульт–Ягунки в том месте, где она впадает в озеро, притоптан, видны лунки с тонким ледком. Они протянулись ровным рядом от берега к берегу. Следы возле лунок свежие, видно, хозяин сетки проверял ее рано утром. Андрея потянуло глянуть, не попалось ли что в сетку, но он не знал, как ставить ее потом, да и вытаскивать как не знал. Он перешел речку, поднялся на пологий берег и неторопливо двинулся к избушке ханта. Ребята рассказывали, что хант раза три приходил в поселок. Один раз принес Колункову десять пузырьков «дэты». Олег спирт из нее вымораживал. Взял лом, раскаленный на морозе, поставил его на улице в миску и стал сверху поливать «дэтой». Вся гадость примерзала к лому, а спирт стекал в миску. Додумаются же алкаши!

Еще издали понял Андрей, что избушка не жилая, засыпана снегом под крышу, окна не видно. Одинокий лыжный след тянется к ней. Столбы прясла торчат из сугробов. Ушел хант. Зверей, птицу распугали, и ушел. Постоял Андрей возле избушки, вспоминая, как колдовал старик–хант у печи, поил его отваром каких–то трав, как, лежа на оленьей шкуре, понял он впервые бессмысленность той схемы, по которой собирался строить свою жизнь. И снова подумалось: а зачем жить, если все бессмысленно? А почему бессмысленно? Какой смысл нужен? И нужен ли он вообще–то? Дал тебе Бог жизнь, и радуйся! Ведь мог бы и не родиться или умереть младенцем. Мало ли умирают… Жить надо, жить! Радоваться солнцу, снегу, деревьям вот этим заснеженным, замерзшим в тишине. Разве не радуют они глаз? А разве не приятна тебе грусть при виде этой засыпанной снегом покинутой избушки? Андрей повернулся назад. Он шел, все убыстряя шаг, вдыхал–выдыхал в такт, и ноги сами понесли его по крепкому насту. Острые концы палок с хрустом впивались в снег: быстрее, быстрее, ах, здорово! Уф, хорошо пробежался! Он остановился, дышал глубоко и часто, стоял, глядел на освещенные солнцем деревья, на белые, как снег, березы, на кедры с сугробами на ветках, на светло–коричневые шершавые стволы сосен.

 

9

Незаметно и быстро пришла и прошла весна, отблестела на солнце ручьями. Озеро набухло тяжелой водой, растопило лед и, казалось, изумленно плескалось, лизало изменившийся за зиму берег. Шумно стало: урчали бульдозеры, важно и неторопливо проходили по ухабистой песчаной дороге самосвалы, слышался мелодичный, похожий на удары колокола, стук сваебоя. Озеро взволнованно и суетливо накатывало на берег, шуршало, будто выговаривало недоуменно: «Как же так! Как же так! Когда ж успели?» «Успели, успели! — шелестел ветер прошлогодней осокой. — Еще не то увидишь!» — предсказывал он и бежал дальше, поднимал пыль возле общежитий. Появились комары. Наступили белые ночи. Жители поселка натянули на форточки марлю, а по ночам завешивали окна одеялами, чтобы белая ночь не мешала спать.

Павлушин порыбачил однажды с ребятами, надергал окуньков. Занятие это ему понравилось, и потихоньку он увлекся, завел не только удочки, но и спиннинг, болотные сапоги. В субботу садились в лодку, пересекали озеро и по тихой речушке поднимались к рыбному озерку. Под соснами ставили палатку, разводили костер. Сухо было здесь, хорошо. Только комары портили удовольствие, но Андрей быстро привык к их постоянному зуду, и «дэта» помогала.

Однажды хозяин лодки в выходной уехал в Сургут по своим делам, и с ночевкой порыбачить не удалось. Утром пошли с Петькой Колычевым вдвоем, со спиннингами, на Ульт–Ягунку. Щуки в ней хорошие попадались раньше, но повыдергали быстро, и теперь заядлые рыбаки старались поглубже в тайгу забираться, на озерки, подальше от поселка, туда, где потише. Но от нечего делать Андрей позвал Петьку, монтера пути, посидеть на Ульт–Ягунке у омутка.

День ветреный выдался. Деревья шумели, шелестели, поскрипывали, но за кустами на берегу тихо, на воде только рябь небольшая временами, при сильном порыве ветра. Петька уже на третьем забросе прихватил щуренка. Недолго возился с ним, быстро вытянул. А Андрей напрасно мочил блесну. Раз пять менял место, не берет. Надоело, заскучал, стал подумывать — бесполезное занятие, надо уходить. Забрасывал и равнодушно крутил барабан, потому и неожиданно ударила леска, рычажок вырвался из руки, зажужжал, раскручиваясь. Поймал рычажок задрожавшей рукой, стал отпускать медленней, отпускать, потом натянул, накручивать начал. Петька увидел, спросил:

— Попалась?

— Хорошая, видать…

— Помочь?

— Бери сачок!

То натягивал, то отпускал леску Павлушин, выбирал потихоньку. Метрах в двух от берега заметались круги по воде. Морщась от усилия и от волнения, осторожно подтягивал щуку к берегу. Петька с белой кепочкой на затылке вытянулся с сачком в руке, выставил длинную шею с острым большим и подвижным кадыком. Ловил момент. Поймал, зачерпнул щуку, воскликнул: — Опа! — и потащил на берег сачок.

Щука билась, извивалась, хлопала своим широким зеленовато–серым хвостом с темно–извилистой каемкой, мелькала белым брюхом.

— Ого какая! — услышали ребята сзади девичий возглас, обернулись.

На берегу у куста стояли девчата, Анюта с Галей, подругой по столовой. Они и жили в одной комнате. Ведра у них в руках. Галя поставила свое ведро, глухо звякнув ручкой, и спустилась к ним. Петька вытряхнул щуку из сачка. На земле она забилась еще неистовей, пачкая о песок белое брюхо и пятнистый зеленоватый бок.

— У, тварь шустрая! — весело ругнулся Петька, прижал щуку руками к земле, поднял и ударом о колено переломил ей хребет.

— Заче–ем? — протянула жалостливо Галя.

— Ага, так она никогда не успокоится… А вы что здесь делаете? — глянул он весело на девушку. Галя присела, наклонилась над щукой.

— Грибы собираем.

— А не рано?

— По полведра набрали…

— Значит, вечером на жаренку приходить можно? — игриво спросил он и предложил: — Забирайте и щуку, пожарьте, попотчуйте нас с Пионером…

Галя ткнула пальцем щуку в тугой пятнистый бок. Рыба дернулась.

— Ой, живая еще! — и обернулась к Анюте. — Возьмем?

— А как мы ее донесем?

— Много у вас грибов–то? — Петька поднялся к Анюте, глянул в ведра. — Ох и много набрали, — сыронизировал он и пересыпал грибы в одно ведро, а в другое зачерпнул воду, сунул щуку. Она свернулась кольцом, захлопала хвостом, брызгаясь. Кинул Петька в ведро и своего щуренка. — Вот и порядок!

Андрей, когда видел Анюту, ничего, кроме глухого беспокойства, не испытывал, не думал о ней больше. И сейчас стоял молча, чувствуя неудобство от ее присутствия. А при неожиданных встречах с Надей обжигало стыдом: было такое чувство, что он обидел ее сильно ни за что. Шура отстала от него, не заговаривала больше. В женское общежитие Андрей не ходил, в кино бывал редко, и всегда с ребятами.

— Вина надо бы достать, — сказал Андрей, когда девчата ушли.

— У них есть, — уверенно ответил Петька и двинул вверх–вниз кадыком, словно от предчувствия предстоящего удовольствия. — Они же в столовой работают. На складе сухое всегда есть. Мне Галька не один раз доставала…

— Неудобно…

— Брось. Неудобно штаны через голову надевать… Чего это мне у своей девахи пить неудобно? Как же она меня без вина на крючок зацепит? Без блесны не клюну, — хохотнул он и снова смешно двинул кадыком.

 

10

Вечером у девчат сидели за столом недолго. Анюта с Андреем кинут слово и молчат. Петька один говорил, говорил, надоело ему, и он потащил Галю в кино, отказавшись от чая. Андрей робко предложил Анюте: может, сходим и мы, но она не захотела. Они остались одни. Захмелевший Павлушин не знал, о чем говорить, чувствовал себя скованно, но уходить не хотелось. Они молча пили чай, и оба делали вид, что слушают магнитофон. Анюта отставила чашку, поднялась, говоря:

— Я уберу со стола…

— Я помогу.

Девушка взяла с кровати свой розовый фартук, отделанный по краям алой ленточкой, надела на шею, завела руки за спину и начала завязывать концы тесемок.

— Давай я! — подскочил к ней Андрей.

Она молча уступила ему концы. Он, суетясь, стал завязывать. От запаха волос Анюты у него сладко закружилась голова. Андрей взял ее за плечи, задержал на мгновенье возле себя и тихонько прижался губами к ее затылку. Анюта сжалась, втянула голову в плечи. Андрей отпустил и быстро проговорил, запинаясь:

— Какой у тебя… красивый передничек!

— Правда? — Она не взглянула на него, подошла к столу. — Я его только вчера сшила…

— Ты сама шьешь? — не удержался от радостного возбуждения, воскликнул Андрей. Радость вскипела в нем от того, что он неожиданно для самого себя поцеловал ее, и она не рассердилась. Возбуждение и нежность почувствовал необыкновенные.

— Шью, — удивленно подтвердила, взглянула на него Анюта, собирая чашки. Она не поняла, почему он так радостно вскрикнул.

— А вот и машинка стоит! — увидел Павлушин ручную швейную машинку в чехле возле кровати, снова воскликнул так, словно увидел по крайней мере «Мерседес», принадлежавший Анюте. — Какой я невнимательный!.. Во, сказал, помогать буду, а сам, как столб, посреди комнаты… — рванулся он к столу и начал собирать тарелки, блюдца.

Анюта ушла с чашками в угол, за занавеску, где был умывальник с краном. Андрей вилкой счистил остатки еды в одну тарелку и отнес их все к девушке, поставил стопкой на табуретку возле умывальника. Тщательно вытер стол, с нежностью прислушиваясь, как за занавеской плещется вода. Вернулся к Анюте и стал ждать за ее спиной, когда она вымоет очередную тарелку, чтобы сполоснуть под краном руки. Волосы Анюты небольшой волной закрывали плечи, распадаясь надвое. Когда она наклонялась над умывальником, открывалась полоска смуглой шеи. Андрею нестерпимо захотелось коснуться этой полоски губами, и он потянулся, но как раз в магнитофоне кончилась лента, и катушка начала быстро вращаться, щелкая концом ленты.

— Поставь другую, — подняла голову Анюта, и смуглая полоса исчезла под волосами.

Андрей торопливо сунул руки под струю воды, наскоро вытер полотенцем, выключил магнитофон и начал заряжать другую катушку. Руки у него почему–то дрожали.

За занавеской шум воды прекратился. Анюта закрыла кран и вышла. Павлушин включил магнитофон, остался сидеть на корточках перед табуреткой, на которой стоял магнитофон, и с глупой улыбкой смотрел на девушку. Она пыталась развязать за спиной концы фартука.

— Помоги… Затянул как!

Андрей вскочил, развязал, прижал к себе девушку зарывшись лицом в ее волосы. Она замерла, не пыталась освободиться. Ноги у него отчего–то слабели с каждым мгновением, хотелось присесть.

|— Погоди, — шепнула Анюта, чувствуя спиной, как колотится его сердце.

Но он не отпустил, повернул Анюту лицом к себе, прижал к груди и стал быстро гладить дрожащей рукой ее волосы, чувствуя горячее дыхание на своем плече. Прижимал он Анюту к себе бережно, словно треснувшую вазу, которая при неосторожном движении может рассыпаться.

— Пошли погуляем, — шепнула Анюта ему в плечо.

— Пошли, — также шепотом с облегчением выдохнул он, отпуская.

Она быстро скинула фартук, встряхнула головой, поправляя волосы.

 

11

Утром Андрей проснулся с радостным чувством, так он уж давно не просыпался. Лежал долго, боялся расплескать это чувство, смотрел, как одеваются ребята, улыбался беспричинно. Потом вскочил и стал быстро собираться, умываться, желая поскорее увидеть Анюту в столовой.

Она, как всегда, разливала по тарелкам щи, супы, раскрасневшаяся от жары печей. Как показалось ему, глянула на него с особым блеском в глазах. Едва приметно улыбнулась, подняла на секунду кончики милых губ, еле–еле тронутых губной помадой. С пронзительным чувством нежности вспомнилось, как вчера, прощаясь, он коснулся этих милых губ своими губами.

В бытовке, где собирались плотники перед работой, лица ребят казались ему красивыми, мужественными. Даже Колунков со своей вечно растрепанной спутанной бородой, которую не раз намеревались плотники отсобачить топором, показался каким–то загадочным и милым. Олег был с похмелья. Он сидел на своем ящике в углу, когда в бытовку вскочила собака Жулька, завертела хвостом, оглядывая плотников.

— Ах ты, Жулька, Жуленок, иди ко мне, — позвал Колунков.

Но Жулька только глянула на него и села у двери.

— Не хочешь? Брезгуешь, когда я с похмелья. Презираешь? Да? Ишь ты, гордая какая! — Олег поднялся с ящика, подошел к собаке и дунул, дыхнул на нее.

Жулька подняла голову и смотрела на него действительно презрительно. Олег снова дыхнул ей в морду. Собака поморщилась, смухордилась и отвернулась.

— Жулька, за нос его, чтоб не издевался, — сказал Звягин.

Колунков опять дыхнул, обдал собаку перегаром. Жулька рявкнула, подпрыгнула, клацнула зубами у самого носа Олега. Он едва успел отскочить. Плотники захохотали. Особенно звонко и радостно залился Павлушин. Ему показалось, что Олег и Жулька разыграли эту комедию для него. И работалось легко. Гвозди шли в мягкие доски споро и не гнулись. Ножовка в руке пела. Острый топор сек дерево ловко, играючи — все вызывало любовь, радость!

А в обеденный перерыв он был ошеломлен, оглушен и почему–то захохотал, глупо, дико, когда нужно было заплакать.

Павлушин и Звягин сидели за столом, ели гуляш, когда Анюта вошла в столовую с каким–то парнем. При виде ее Андрея обожгло новой вспышкой радости. На парня он внимания не обратил, мало ли людей бывает в столовой. Андрей ел, забыв о еде, смотрел, как она взяла два подноса, подошла к раздаточной. Парень неотступно следовал за ней, но Андрей упорно не замечал его. Увидев, куда смотрит Павлушин, Звягин сказал равнодушно, отставляя в сторону тарелку:

— К Анюте муж приехал.

Андрей решил, что он ослышался. Так невероятен был смысл сказанного. И он переспросил:

— Что ты сказал?

— Вон, видишь, — кивнул Звягин в сторону раздаточной. — Муж к Анюте приехал.

И тут, наконец, Андрей увидел парня и захохотал дико, глупо.

— Ты чего? — удивленно уставил на него Звягин свои светло–карие, как зреющая смородина, глаза, держа стакан с компотом над столом.

— Да… смешно, — так же неожиданно прекратил смеяться Павлушин. — Ты знал, что она замужем? — задрожавшими пальцами он крепко сжал в руке стакан.

— Догадывался… — Звягин отвернулся от него, позвал громко. — Анюта, иди сюда. Мы уходим. — А когда она и муж ее подошли с подносами к столу, сказал: — Знакомь мужа с земляками.

Она, снимая тарелки с подноса, спокойно, но не глядя на Андрея, познакомила их.

— Проведать или насовсем? — спросил у Николая Звягин.

— Остаться хочу…

— Ломакин его в свою бригаду берет, — сказала Анюта, взяла освободившийся поднос у мужа и понесла к моечной.

Андрей немо, не отрываясь, с какой–то жадностью глядел на Николая, словно старался отыскать в его обычном курносом лице с широкими бровями над глубоко посаженными серыми, как заячий мех, глазами то, что выделила, отметила и полюбила Анюта.

С силой вгоняя в доски гвозди, он мучительно думал: почему? Почему она, зная, что утром приедет муж, гуляла с ним вчера? Почему позволила целовать?.. До тошноты сдавливало горло, не хватало воздуха. И молоток, и топор вихлялись в его ставшей неловкой руке. И наконец, он то ли промазал, то ли сознательно саданул топором по пальцу, рассек. Кровь брызнула на чистые желтые доски пола. Топор с оглушительным грохотом выпал из руки. Он зажал рассеченный палец рукой, привалился плечом к стене, слезы потекли из глаз. Кровь сочилась сквозь пальцы и капала на пол.

Все дни Павлушин был занят собой, переживал, думал о насмешливом счастье, поманившем его и жестоко обманувшем. Он не слышал, о чем говорят плотники, не замечал, что Олега Колункова третий день нет в бригаде. Столкнулся с ним на улице, когда шел из медпункта, с перевязки, удивился, увидев Колункова с тугим рюкзаком на спине, с ружьем, с гитарой в брезентовом чехле.

— Ну, Пионер, — сказал Олег бодро, но Павлушин почувствовал, что бодрость его наигранная, — пришла пора прощаться!

— Как прощаться? — не понял Андрей.

— Ухожу… Слишком шумно стало здесь. Милиция заинтересовалась моей особой. А мне это, сам знаешь, ни к чему!

— Куда же ты?

— Бичевать!.. Старый хант избенку мне оставил. Пойду, поживу до холодов, а там видно будет…

— Ты с ума сошел? Чудак!.. Губишь ведь себя! Отошли ты им деньги и живи, как человек. — Андрей понимал, что говорит напрасно. Обдумано все у Колункова. А может, и не обдумано, запутался человек, но его слова звучали неубедительно.

— Пионер, ты же мои наставления не слушал, — засмеялся с усмешкой Колунков. — А почему я тебя должен слушать?

— Ладно, живи, как хочешь: твоя жизнь… В гости приходить?

— Рад буду… Ты только не распространяйся шибко здесь, что я у ханта… Я сказал, что уезжаю дальше, поближе к Уренгою.

— Узнают все равно… Ты же не утерпишь, не усидишь, рано или поздно все равно к нам заглянешь.

— Это да…

— Может, там от водки отстанешь.

— Ну нет, — засмеялся Колунков и встряхнул рюкзаком на спине. Глухо звякнули бутылки. — Без этого нельзя…

 

12

Домик ханта был обнесен пряслом. Кто–то уже успел повалить некоторые столбы, спихнуть жерди. Недавно хозяйничали, идиоты! Теперь и внутри раскурочили все, не дай Бог, печь сломали. Стекла в единственном оконце на месте. Только большой верхний глазок треснул посреди. По трещине наклеена полоска прозрачной изоленты. Колунков снял рюкзак, хозяйским глазом осмотрел комнату, присел, заглянул в печь. «Жить можно, — вздохнул он. — Мусор уберем. Топчан соорудим». Он вынул из рюкзака бутылку, стоя снял пробку и произнес: «С новосельем тебя, Олег Батькович!» Глотнул из горлышка, отщипнул от буханки черного хлеба, пожевал задумчиво с минуту и вышел, прихватив с собой топор.

Потянулись долгие ночи одиночества. Дни проходили быстро, незаметно. Колунков бродил с ружьем по тайге. Бывал в рыбацком поселке хантов, расположенном в пятнадцати километрах отсюда на берегу большой реки. Ходил туда за водкой.

— Нету водки, — сказал ему пожилой продавец–хант, когда Олег в первый раз появился в магазине, — Ягоду давай: брусника, клюква… будет водка. План, — пояснил он, указав на объявление на двери. Населению предлагалось собирать ягоды и сдавать в сельпо в обмен на дефицитные вещи.

— Много брусники надо?

— Много ягоды, много водки…

Колунков купил ведро и стал собирать ягоды. Это ему понравилось больше, чем охота. Неспешное, спокойное занятие, и голова отдыхала от смутных мыслей. Но по вечерам, когда, затопив печь, усаживался напротив огня и медленно закусывал, глядел, как неторопливо тают дрова, как колеблются языки пламени, играя отблесками на стене, приходили разные мысли. Только одну он всегда гнал: как жить дальше? Что делать? Тридцати лет еще нет, а жизнь кончена, прожита… «Жизнь давно сожжена и рассказана, только первая снится любовь…» О будущем Колунков думать не любил. Не было его! Любил он вспоминать прошлое, Василису, флигелек в саду, где они квартировали два года, пока им не дали комнату в семейном общежитии. В том флигельке и родился Дениска. Трудно, ох как трудно было вначале. Воду из колонки надо носить, греть. Флигелек крошечный, повернуться негде. Мальчик беспокойный, бессонные ночи. Раздражение от вечного недосыпания. Знал бы он тогда, какими счастливыми покажутся скоро ему те дни! Вспоминал и друзей поэтов, занятия в литературной студии, вечера со стихами и гитарой, выход первой книги, так и оставшейся единственной. Будущее тогда представлялось необыкновенным. Милые, невозвратные дни! А ведь были они совсем недавно, каких–то пять лет назад, но кажется так давно, словно в другой жизни! Приятные, но печальные воспоминания! В такие вечера Олег пил особенно много. Вспоминал он и вторую жену, Леночку. Но вспоминалась она раздраженная, как змея перед броском, будто и не было с ней счастливых, восторженных дней, а ведь были, были, до помрачения рассудка, до полного забвения себя, всего вокруг. Если бы не было этого, разве он оставил бы Василису, Дениску. Ни за что! Но почему–то все вспоминаются ссоры, мелкие, ничтожные, возникавшие, особенно в последний год, по любому глупейшему случаю. Из–за пятнышка какого–нибудь. Да, да, помнится мерзкая ссора из–за пятнышка на стуле. Купили они чешский кухонный гарнитур. Долго искали, примерялись: то великоват для их кухни, то цвет не нравился Леночке. Ох и привередлива была. Наконец, остановилась на алом цвете. Купили, привезли. Обивка стульев не дермантиновая, как обычно у кухонной мебели, а матерчатая, какая–то искусственная мешковина желтоватого цвета, но не сплошного, местами чуть потемней, а кое–где как бы пятнышки. У него сразу мелькнула мысль, что на их тесной кухоньке немудрено капнуть на стул: не кожа, не вытрешь. Концерт будет. И точно. Месяца не прошло, как он увидел Леночку вечером внимательно разглядывающей сиденье стула.

— Поди сюда… Это ты капнул? — голос у нее сварливый, расстроенный, раздраженный.

Он глянул. Пятнышко было еле заметное. То ли действительно кто из них капнул, то ли было так. По его мнению, так и было. Он и ответил, указывая на точно такие пятнышки в другом месте на этом же стуле и на других.

— Нет, это не такое. Это ты капнул… Тыщу раз твержу — поосторожней, поосторожней!.. Нет, готов все испоганить, изгадить…

— Не капал я, говорю, — перебил он. — Может, сама капнула!

— Я не капала! Это ты, раззява, ходишь, галок ртом ловишь…

И поехала: гыр–гыр–гыр! Знакомое все, но удержаться невозможно, подмывало рявкнуть, заткнуть рот. Терпение лопнуло, рявкнул:

— Да заткнись ты, наконец!

Леночка словно и ждала этого.

— А-а! — взорвалась она. — Я в своем доме молчать должна!..

Она — матом, он — матом! Дико, гадко, мерзко вспоминать. Тогда он не пил, не умел топить тоску в вине. Научился быстро. Ясно было обоим, что жизнь совместная не получается, но Лена решила завести ребенка и родила дочку. Стихи почему–то перестали приходить к нему. Как отрезало! Олег запил, возвращался домой поздно. Лена не пускала его в квартиру. Скандалы, скандалы! Однажды она вызвала милицию, написала заявление. Вышел он через пятнадцать суток, и домой не вернулся, сошелся с подвернувшейся под руку в пивнушке беспутной бабенкой, которая была старше его лет на десять. Пили вместе, пока она не объявила, что беременна, и не потребовала оформить брак. В то время как раз Звягин в Сибирь собрался, и Олег бежал с ним из Тамбова. Алименты перестал платить и Василисе. Муж есть! И теперь, вспоминая о Дениске, переживал — его–то за что наказывает?.. Нужно расплачиваться…

 

13

Давно уже кран–путеукладчик прошагал двадцатипятиметровыми звеньями по насыпи мимо поселка Вачлор, оставляя позади себя бесконечную решетчатую ленту. Монтеры пути балластировали, выпрямляли путь, готовили к эксплуатации.

И пришел день первого поезда.

С утра у поселка приподнятое настроение. Много машин скучилось у конторы. Две черные «Волги» сверкают лаком на осеннем солнце под березами, которые шелестят на ветру пожелтевшими листьями, изредка роняют их на капоты, крыши необычных здесь машин. Над конторой, над клубом, над магазином колышатся, хлопают на ветру красные флаги. Особенно звонки сегодня голоса детей, светятся наглаженные галстуки из–под распахнутых курточек. И собаки возбуждены, бегают по улицам от одной группы людей к другой, понимают, что что–то необычное случиться должно, раз столько людей на улицах, столько шума и смеха. Чем ближе к двенадцати часам, тем больше людей подтягивается к временному вокзалу, небольшому зеленому домику. Толпа возле него растет, появился духовой оркестр.

Только Звягину грустновато сегодня. Он давно решил, что вернется домой, когда в поселок придет первый поезд. Звягин думал, что это будет самый радостный день в его жизни, но почему–то чем шумнее, многолюднее становились улицы, тем грустнее ему, как будто он в чужом поселке наблюдает чужой праздник. С горечью сознавал он, что уже не хозяин здесь, гость. Он оформил отпуск за два года с последующим увольнением. Трудовая книжка лежала в кармане, ничто больше не удерживало в поселке. Он неспешно обошел улицы, оглядывая дома, построенные его руками, вышел на берег озера, сел на перевернутую вверх дном голубую лодку под березкой. Он не сразу узнал, что это одна из тех двух березок–сестричек, которые, по словам Колункова, выбежали встречать десантников: белая когда–то кора березки ободрана, грязная, а от другой березки остался высокий острый пенек. Год назад белые, доверчивые выскочили навстречу, а мы их встретили, — усмехнулся горько Звягин. Да, всего год назад прилетели. Всего год, а изменилось как здесь все, не узнать. Но и работы впереди, дай Бог. Лет пять — семь постоянный поселок строить, вокзал. Звягин поднял с днища лодки отшумевший свое лист и стал вертеть его в руке, слушать, как печально плещутся возле ног рыжеватые волны. Задумался и не расслышал, как подошел Павлушин.

— Прощаешься?

Звягин поднял голову, оглянулся.

— Прощаюсь! — И снова отвернулся к озеру, заговорил: — Ты знаешь, Андрей, тридцать лет почти копчу я землю, а взгляну назад–вижу, жил–то я по–человечески два года только… Все было! И в болоте тонул с трелевщиком, и пальцы обмораживал… Трудно было, а покидать грустно!.. Была бы здесь Валя… — Звягин замолчал, недоговорив, и вздохнул. — Знаешь, Андрей, чего я сейчас больше всего боюсь? Приеду домой, а жена там с другим. Кому тогда будут нужны мои тысячи? А ведь может такое быть, а? Ведь может…

— Письма–то она тебе писала, — сказал Павлушин.

— Писала… Написать, сам знаешь, что угодно можно!.. Я зимой письмо от соседа Васьки Кулдошина получил. Знаешь, сколько я его на груди носил, распечатать не мог. Думал, открою, а там о Валюшке…

— Ну и что там было?

— Я не читал… Не решился, сжег! Лучше ничего не знать…

Из поселка донеслись трубные звуки духового оркестра и гулкие удары барабана.

— Пошли, — сказал Павлушин. — А то еще поезд проспим!

— Рано, — взглянул на часы Звягин. — Это они голос пробуют…

Они, утопая в песке, двинулись к станции, туда, где толпились рабочие, бегали дети, негромко и лениво играл духовой оркестр. Много было корреспондентов с фотоаппаратами, с кинокамерами. Никонов и Романычев оба в черных кожаных пальто, в окружении руководителей неторопливо, важно шли к вокзалу куда продолжал стекаться народ. Какой–то парень, свесив ноги вниз, сидел на крыше вагончика, который стоял возле насыпи, бренчал на гитаре, пел, но голоса его из–за шума не было слышно. Тут же на крыше топтались мальчишки, вытягивали шеи, вглядывались вдаль, на ровный, уходящий в тайгу железнодорожный путь в сторону Сургута.

— А ну слезьте оттуда! — прикрикнул было прораб на мальчишек но, видя, что оба начальника не обращают внимания на ребят, не стал настаивать.

Пришли к станции и артисты областной филармонии. Вечером будет концерт.

Андрей видел в толпе Ломакина, на насыпи сияли возбужденными лицами Шура с Надей, Анюта и Коля тоже были там, поглядывали в ту сторону, откуда должен появиться поезд.

— Олег! — вскрикнул Андрей радостно, подбежал к Колункову, хлопнул по спине. — И ты здесь?

— А как же…

— Ты знаешь? Звягин уезжает…

— Знаю, — глянул на подошедшего к ним Звягина Колунков.

— Идет! Идет! — закричали на крыше ребята и радостно запрыгали.

— Крышу проломите! — снова сердито прикрикнул на них прораб.

Те, кто был внизу, хлынули на насыпь, вытягивали шеи, стараясь через головы увидеть приближающийся поезд. Кое–кто из мальчишек кинулся по шпалам навстречу поезду. Шел он медленно, неторопливо и осторожно, словно ощупывая новый для себя путь. Чем он ближе подходил, тем больше людей срывалось с места, бежало навстречу. Поезд сипло, возбужденно засвистел. Андрею показалось, что он вскрикнул:

— Иду–у–у! Иду-у! Встреча–айте!

Видно было, как мальчишки на ходу висли, карабкались на платформу, на два вагона, которые тянул за собой тепловоз. И тепловоз, и вагоны увешаны флагами, плакатами, лозунгами. Поезд важно вплыл в толпу, остановился и по–мальчишески радостно свистнул, перекрывая духовой оркестр. Встречающие кричали, драли глотки. Кричал вместе со всеми и Павлушин.

Начались речи, поздравления, обещания, аплодисменты. Играл духовой оркестр.

Звягина проводили утром с попутной машиной. Колунков, уже пьяный, бил по струнам гудевшей гитары и пел, стоя на дороге и глядя вслед удаляющейся машине. Когда она, подпрыгивая на ухабах, скрылась за деревьями, Олег резко ударил по струнам, мрачно выдохнул:

— Все! Еще одного десантника потеряли… Осталось вас трое: Ломакин, Анюта и ты…

 

14

По пути в Тамбов Звягин задержался в Москве, нужно пройтись по магазинам. Вале он добра импортного всякого накупил, в поселке дефицит выбрасывали.

Но детской одежды мало. Валя писала, что Светлане зимой будет нечего надеть, из пальто выросла, и колготок тоже нет. Юрке зимние сапоги нужны…

Но в Москве, в магазинах, пусто. Ходил, удивлялся многолюдью в «Детском мире». Людей, как на демонстрации, и все в разные стороны прут, натыкаются друг на друга, толкаются. Как муравейник, только лишь друг по другу не бегают. Минут через двадцать это броуновское движение стало раздражать Звягина.

И главное, что ни спросишь у продавцов, один ответ: нет! Отвечают, не глядя на тебя. Ты для них не существуешь. Не было ни шубок, ни колготок для Светы, и зимних сапог сыну не было. Остановился Звягин у стены, в сторонке, чтоб не толкали, огляделся, думая, как быть. Если в Москве шубок нет, то в Тамбове и подавно не купить. Серые невзрачные пальтишки, которые висели в отделе, покупать не хотелось. Вчера только шубки кроличьи были, неужели ни одной не осталось? Попробую, в лоб не ударят… Звягин поправил ремень своего потрепанного рюкзачка на плече и решительно двинулся в отдел пальто для девочек. Покупателей в нем было мало, входили, задерживались не надолго, и шли назад с пустыми руками. Двинулся он решительно, но про себя заробел, заволновался, что ни говори, поступок стыдный: шугануть могут! Одну руку он держал в кармане, теребил пальцами приготовленный четвертной. Выбрал из продавцов он ту, что заворачивала купленные вещи. Она скучала за прилавком, изредка в ответ на вопрос покупателя коротко бросала: нет. На вид бойкая: эта и отбрить может, и помочь. Улучив момент, когда возле нее никого не было, подошел, наклонился, оперся локтями о прилавок. В одной руке он держал, зажимал пальцами сложенную двадцатипятирублевку получалось так, что он как бы протягивал продавцу, предлагал четвертак, а с другой стороны, может, он просто так держал бумажку в руке.

— Девушка, милая, дочке совершенно не в чем ходить, — промямлил он; просительно, чувствуя себя совершенно мерзко. — Посмотрите, может, хоть одна шубка осталась от вчерашнего?

Продавец быстро глянула на четвертак, на Звягина, кинула взгляд в сторону, потом на кассира с правой стороны, протянула руку к стопке оберточной бумаги, словно хотела поправить ее, быстро выхватила из его руки бумажку и спросила деловито: — Размер?

Звягин назвал.

— Сейчас посмотрю. Погодите, — и спокойно и неспешно двинулась в подсобку.

Не было ее минуты три. Вышли со свертком.

— Платите в кассу… — протянула чек.

Получая сверток, Звягин думал с сомнением и опаской, не подсунула ли она ему какую тряпку. Успокаивало то, что чек, надорвав, она вернула ему. И все же, отойдя от отдела, Звягин, прежде чем сунуть сверток в рюкзак, развязал его и с радостью увидел свернутую шубку, погладил коричневый мягкий мех.

— Где вы купили? Где?! — услышал он за спиной возбужденный женский вскрик и оглянулся.

Возле него сразу толпа выросла. Он засуетился, стал неуклюже заматывать сверток, забормотал::

— Это вчера… не подошло… Я купил…

А со всех сторон спрашивали, галдели.

— За сколько продаешь?

— Какой размер?

А что у него?

— Шубка детская!

— Давай мне! Я беру! — совал кто–то ему деньги, а другой рукой ухватился за сверток.

Руку с деньгами отпихивала женщина, первой увидевшая шубку у него, и кричала:

— Не лезь! Я уже договорилась!

Она тоже вцепилась в сверток. Звягин обеими руками прижал к себе шубку, рявкнул:

— Не продаю я! Что вы, как оглоеды!.. Отцепись!

Толпа росла. Звягин рванулся вдоль стены, расталкивая людей, и с ужасом увидел милиционера.

— А ну, расходись, расходись! — покрикивал он, пробираясь навстречу Звягину. — В чем дело?

— Да вот… купил дочке., смотрел… А они чуть не разорвали, оглоеды…

— Купил он! — ехидно и насмешливо прервала его женщина, та, что первая обратилась к нему. — Спекулировал!.. Гляньте на его рожу. Их тут спекулянтов… — вякнула ехидно и двинулась сквозь толпу. Ей уступали дорогу.

— Женщина! Гражданка, погодите! Надо составить протокол, — попытался остановить ее милиционер, но она даже не оглянулась.

— Она что, охренела! — холодея от слова протокол, воскликнул Звягин.

— Гражданин, потише! Не выражайтесь! — гневно глянул на него милиционер. Был он курносый, конопатый. Недавно, видимо, из армии пришел.

— Да вот же чек! — заорал Звягин, тыча милиционеру бумажку. — Отойти от отдела Не успел. Окружили, оглоеды!

Милиционер взял чек, посмотрел. Толпа вокруг них рассосалась быстро при слове «протокол», остались только самые любопытные. Больше всего боялся Звягин, что милиционер поведет его в отдел проверить, покупал ли он шубку или нет. И все откроется. Стыдно было перед продавцом, которая помогла ему. А он, как распоследний лопух, вляпался. Пока милиционер разглядывал чек, он засунул сверток в рюкзак. Засовывая, бормотал возмущенно:

— Называется, взглянуть хотел, что купил… У вас что, тут сбрендили все? Как оглоеды, разорвать готовы!

— Паспорт покажите, — вернул ему чек милиционер. Голос у него был уж не такой грозный, и конопушки на щеках чуточку посветлели.

Звягин кинул рюкзак на пол и суетливо полез в боковой карман куртки, радуясь, что не оставил паспорт в сумке в камере хранения. Милиционер глянул в паспорт, полистал.

— Во, видите! — ткнул пальцем Звягин в страницу. — Дети! Дочка, семьдесят седьмого года рождения. Четыре года!

— Из Сургута? — спросил милиционер. — Ну–да, железную дорогу строил… Только прилетел. Вот билет, — зашарил по карманам Звягин.

— Ладно, иди, — сунул ему паспорт милиционер, усмехаясь, довольный тем, что Звягин не спекулянт, не нужно вести его в милицейскую комнату, составлять протокол, можно кончить дело миром. — И ушами не хлопай! Денег, наверно, полрюкзака, а рот разеваешь.

Звягин коротко хохотнул, деньги в рюкзаке были, поблагодарил, качнул головой сокрушенно, напоследок буркнул:

— Ну и народ тут у вас!

— Какой есть. Другого нету, — вздохнул милиционер.

Звягин направился к выходу, думая о милиционере — противная у него служба тут: шум, гам, бестолочь, люди — как ошалелые гуси. До чего довели народ! Он сбежал вниз, но у выхода вспомнил о колготках. Остановился. Есть тут и колготки. Этой дряни, что ли, не наготовят. Все в Москве есть, только не для всех… А, ладно, попробую еще разок! Он вернулся, разыскал нужный отдел. Но здесь, не как в одежде, многолюдно. К прилавку не пробьешься, не поговоришь один на один.

— Девушка, девушка, можно на минутку! — позвал он громко одну из продавцов, как только она чуточку приблизилась к нему. Он стоял там, где было меньше всего народу. — Девушка, я вас прошу!

Он, как и прежде, навалился на прилавок, выставил руку с червонцем перед продавцом. Была она молодая, должно быть, недавно из школы, с комсомольским значком.

— Девушка, мне две пары всего колготок нужно.

— Нету, — кинула ему продавец и повернулась уходить.

— Девушка, милая, я вас прошу!.. Неужели ни пары в таком магазине нету? Я же не задаром, — протягивал ей десятку Звягин.

— Может, милиционера позвать? — ехидно спросила она. — Нету колготок! Нет!

С милиционером Звягину не хотелось больше встречаться. Ладно, черт с ними, с колготками. Шубка есть. Без колготок побегает… надо ей игрушку купить.

Понравился большой олимпийский мишка. Олимпиада больше года назад прошла, а мишка все напоминал о ней. А Юрке купил коньки с ботинками. Покупке этой он обрадовался больше, чем шубке. Как он сам мечтал в детстве о таких коньках! Но не пришлось покататься, не купил отец, лишних денег не нашлось. Были коньки, которые прикручивал к валенкам, но разве сравнить с такими, разве пойдешь в валенках на настоящий каток? Засмеют.

 

15

Телеграмму Вале о своем приезде Звягин хотел дать из Сургута, но в Сургуте решил дать из Москвы, а в Москве заколебался, подумал: нечего ее беспокоить, начнет колготиться, лучше неожиданно, без суеты.

Поезд подходил к Тамбову в десятом часу утра. Звягин не отрывался от окна купе, смотрел жадными глазами на первые дома Тамбова, на телевышку на высоком бугре, удивлялся зелени деревьев. В тайге деревья уже пожелтели, березы почти оголились, а здесь только клены кое–где посветлели. И день обещал быть жарким по–летнему. Небо с утра высокое, голубое. Бабье лето.

Звягин собрал свои вещи давно. Едва отъехали от Мичуринска, как его охватили нетерпение, зуд, поскорей, поскорей домой, а поезд, как назло, еле колыхался. На скорый в Москве билетов не было, а этот отдыхал у каждого столба, как старая заезженная кобыла. Нудное покачивание вагона раздражало. Звягин маялся, выходил в коридор, стоял у окна, смотрел на бесконечную лесопосадку, на мелькавшие в прогалах меж деревьев серые горбы скирд на полях среди зеленей, на дальние деревни с мертвыми полуразрушенными храмами; возвращался в купе, сидел и видел в окно то же самое. Попутчики попались молчаливые — две настороженные девчонки, незнакомые друг с другом, и лысый угрюмый мужик.

Когда колеса коротко пророкотали по мосту, Звягин подхватил раздувшийся в Москве рюкзак, сумку и потащился к выходу. На улице вдохнул до слез знакомый запах железнодорожной станции, услышал полузабытый вокзальный шум, увидел сквер, двухэтажное здание вокзала, площадь, и сердце защемило, заныло еще сильней с каким–то неестественно грустным наслаждением. Такси несло его домой по тамбовским улицам, мягко постукивало колесами на выбоинах. На перекрестке, прежде чем свернуть на Овражную улицу, где стоял его дом, такси приостановилось перед светофором напротив кирпичного детского сада с его четырьмя березами у забора. В садике тишина, воскресенье. Как хорошо, что он в воскресенье приехал! Все должны быть дома. Сердце разорвалось бы в ожидании. Въехали на улицу, стал виден дом, крыша железная, коричневая, краска, должно, облезла местами за эти годы, и забор зеленый облупился кое–где. Весной все перекрашу! У соседа Васьки Кулдошина калитка распахнута. Вспомнилось его письмо: тревогой пахнуло.

— Все, приехали! — выдохнул он таксисту.

Звягин хлопнул дверцей и увидел, как появился в проеме открытой калитки Васька Кулдошин. Он смотрел, как Звягин вытаскивает из багажника машины рюкзак и сумку. Наконец, узнал, крикнул радостным голосом:

— Мишка? Ты?! Приехал? — и заторопился навстречу.

Звягин жиманул ему руку, внимательно вглядываясь в лицо.

— Как тут мои?

— Ладно все, ладно…

— Ну давай, заходи! Обмоем приезд, — и спустился с грейдера к своему дому, толкнул дверь в сплошном заборе, повернув кольцо щеколды.

Заперто. Он постучал щеколдой, оглянулся на Кулдошина, подмигнул.

— Не ждали!

Такси, тихонько урча, развернулось и покатило назад.

— Дома они, — откликнулся Кулдошин. Он не торопился уходить.

— Кто там? — раздался тоненький сердитый детский голосок, и у Звягина екнуло, задрожало сердце. — Это я, Светик! Я! — закричал Звягин с колотящимся сердцем.

— Кто — я?

— Это я, папка! Открывай скорей!

— Наш папка в Сибили.

— Я приехал, дочка! Я приехал!

— Это же папка! — раздался мальчишеский голос. Щелкнула задвижка, и на шее Звягина повис Юрка.

Звягин выронил сумку, прижал к себе сына, шагнул с ним в палисадник, другой рукой подхватил растерянную девочку.

— Миша! Мишенька! — закричала Валя, увидев их, и бросилась с порога веранды к ним но бетонной дорожке палисадника.

Она обхватила руками и детей и мужа и тыкалась лицом в нос Звягина. К щекам его прижимались головки детей.

— Вы меня с ног свалите! — кричал он радостно. Он не замечал, что рюкзак сполз с его плеча и висел на руке.

— Что же ты телеграмму… — всхлипывала, не отпускала его жена. — Мы б встрели… подготовились…

Он не отвечал, сдерживал слезы.

— Пошли, пошли в дом… Юра, сумку возьми, — но сын не слышал, не отлипал от отца, и она сама, вытерев ладонью слезы подхватила сумку. А Юрка стянул с руки отца рюкзак.

Девочку Звягин нес на руках. Она, присмиревшая, глядела на него как–то недоверчиво и смущенно.

— Не узнаешь? Забыла совсем? Иль другим представляла? — спрашивал он.

Девочка замотала головой отрицательно.

— Не ожидала?

Света обхватила его шею рукой и уткнулась в плечо.

— Ох, Господи! — вздохнул он, входя в комнату. — Как я ждал этого момента! — Звягин снова притянул к себе свободной рукой Валю. — Как ждал!.. Милые вы мои…

Постояли так минуточку. Он опустил на пол девочку, вытер мокрые глаза и сел на табуретку, оглядывая комнату: печь, рыжий коврик над диваном, чистые занавески, часы в простенке, мерно и важно стучащие, в другом простенке увидел в киотке свою увеличенную фотографию. Он — в шапке, с белым инеем на бороде и усах. Колункова работа. Звягин засмеялся, глянул на Светлану. Она стояла рядом с ним, прижималась к бедру матери, которая не отходила от мужа, положив теплую руку ему на плечо, словно опасалась, что он исчезнет, если она отпустит его.

— Ты меня, Светлячок, с бородой ждала, да? — Девочка кивнула.

— А чего же ты не разговариваешь? Разучилась? — спросил он серьезным тоном.

— Нет, — фыркнула, сморщила нос Света.

— Она уже и читать умеет, — похвасталась Валя. — Ой, что это? — она сняла руку с плеча и провела по его волосам, стала перебирать их. — Седеешь?

— Это иней… Правда, сынок? — подмигнул он Юрке.

— Ой, я стою, а ты голодный, с дороги! Мы–то позавтракали… Сейчас я, — засуетилась, побежала к суднику Валя.

Звягин потянулся к рюкзаку, взял его, говоря дочери:

— Ты знаешь, Светик, пошел я недавно в тайгу, слышу по кустам, по болотам лезет кто–то, трещит, ломает деревья, ревет. Я остановился, жду. Гляжу, выскакивает из кустов… И ты думаешь кто?

— Медведь! — ахнула Света.

— Он… Выскакивает и как рявкнет: здорово, тезка! Его, ведь, тоже, как и меня, Мишей зовут. Я не растерялся: здорово, говорю. Куда это ты торопишься? Да вот, отвечает, сорока сказала мне, что ты домой собрался. Я и подарок Светлане приготовил. Держи! И протягивает мне… Что ты думаешь?

— Гриб!

— Не-е… Он говорит, грибов там, в тамбовских лесах, сами наберете… Протягивает он мне вот что, — вытянул из рюкзака Звягин олимпийского медвежонка. — Вишь, какой большой, прямо с тебя ростом… Ишь, как улыбается! Рад, что с тобой играть будет. И с поясом, спортсмен!

— Ух, какой! — отвлеклась от плиты на секунду радостная Валя. Она надела фартук и ставила на газ разогревать остывшую еду. — Ай да медведь! Ну молодец!

Девочка прижала к себе мягкого медвежонка, а отец снова сунул руку в рюкзак, говоря Вале:

— А еще, гляди, что ей из тайги прислали!

Вынул, развернул, встряхнул шубку.

— Ой–ой–ой! — подошла Валя, вытирая руки о фартук. — Вот так да!

— В «Детском мире» вчера чуть не разорвали из–за нее, оглоеды!

Он вытащил коньки, протянул сыну, который с нетерпением ждал, когда отец достанет и ему подарок. Глаза у Юрки сразу вспыхнули. Он начал расшнуровывать ботинки, намереваясь примерить.

— А вот ручка тебе, с часами, японская…

— Ух ты, с часами! — удивилась Валя и стала ее разглядывать. — А не рано ему с часами. Не заслужил пока… Баловной он стал!

— Ну этого быть не может. В это я не поверю!.. Правда, сын?

Звягин опорожнил рюкзак, небрежно выкинул из него напоследок нераспечатанные пачки денег: одну — десяток и три — пятерок.

— И в рюкзаке вез! С ума сошел! — охнула Валя.

— Кто на такой задрипанный позарится, — засмеялся Звягин. — Ну–ка, глянем, что там, — потянулся он к туго набитой сумке.

Валя ойкала, прикладывала к плечам платья.

— Ой, дорогие, должно?

— А ты разве дешевая?.. А вот на воротничок сам добыл… — достал шкурку куницы.

На сковороде на плите зашкворчало что–то. Валя сгребла в охапку подарки, отнесла в горницу, сказав:

— Примерять потом будем… Поедим сначала.

— Валют, а ты солила желтые помидоры?

— А как же.

— Мне они там даже снились. Так хотелось попробовать… Принеси, а? Два года не ел.

— Конечно, принесу… Там плохо вас кормили, наверно?

— Не-е, с голоду не сидели… Столовая. И магазин работает…

 

16

Слышно было, как стукнула дверь в сенях. Валя обернулась к столу, чтоб деньги спрятать, но поняла, что не успеет. Вошел сосед Васька Кулдошин. Он в том же старом свитере, в котором встретил Звягина, с такими же нечесаными взлохмаченными волосами, низенький, худощавый.

— А я слышу, машина подъехала, — сказал он, усаживаясь на скамейку у двери. — Гляжу, то ли сосед, то ли ошибаюсь. Долго тебя не было… А ты ничего, не похудал… — увидел деньги на столе, взял пачку десяток, взвесил на ладони. — Сколько же тут?

— Сто бумажек.

— М-да, — как–то неопределенно, будто с сожалением буркнул Кулдошин. — Это чего, и все, за два года? — кинул он красную пачку к трем синеньким.

— Ну–да, — засмеялся Звягин. — Это отпускные.

— Как это? — не поверил Кулдошин.

— Там же отпуска не как здесь. За два года семьдесят два дня набежало, вот и получил, — кивнул Звягин на стол.

— Значит, недаром съездил?

— Стал бы я даром два года сидеть..

— Ну, а как жил? Как там Сибирь? Холодно, должно быть?

— Э, Васька! Рассказывать буду — не поверишь… Морозяк зимой страсть! Плюнешь — лед на землю падает, — приврал Звягин, чтобы удивить соседа. — А весной комарья!.. Помучился я там… Еле до отъезда дожил. Теперь меня туда семью кобелями не затащишь. И так сниться всю жизнь будет!

Валя взяла деньги со стола и отнесла в горницу.

— А заработки, видать, хорошие?

— Хорошие, — подтвердил Звягин, — Кто ж в такую страсть даром поедет… Когда просеку вели, хорошо выходило… Да и работали, дай Бог…

—-И по скольку же в месяц?

— Было и по тысяче.

— Ну да! — не поверил Кулдошин.

— А отпускные откуда же? — указал Звягин на стол, где только что лежали деньги.

— Ну да! — согласился теперь Васька. — Это, значит, ты тыщ двадцать припер?

— Высоко берешь! Не каждый месяц по тысяче было, да и жрал–одевался не на казенный счет. И сюда присылал. Сам знаешь, уезжал–то в долгах весь. Холодильника в доме не было.

— Это да… Я тебе писал в Сибирь. Брат мой интересовался тамошним заработком. Тоже собирался туда… Ты чего не ответил–то?

— Писал? — Звягин сделал удивленное лицо. — Когда? Я ничего не получал…

— Прошлой зимой, кажись… Вроде так…

— Не получал, — повторил Звягин.

— Туда почта ходит–та, — сказала Валя, расставляя тарелки на столе. — В один конец месяц… Не мудрено и затеряться!

— Да, потерялось, должно, — согласился Кулдошин.

 

17

После завтрака сидели на ступенях веранды, на чистых теплых досках. Захмелевший Звягин с наслаждением вдыхал сухой запах осенних трав, поглядывал на светловолосую голову сына, сидевшего на нижней ступеньке и привалившегося к его ноге, как к спинке стула, жмурился на солнце, распушив усы, как сытый кот, довольный, умиротворенный, ленивый. Все двери дома были распахнуты, и слышно было позвякивание ложек, посуды. Валя убирала со стола. Кулдошин, размягченный вином, сидел молча, курил.

— Малина была в этом году? — спросил Звягин, взглянув на разросшийся малинник.

— А чай сейчас с чем пили, — напомнил Юрка.

— Хорошо уродилась?

— Светка из нее не вылазила.

— Ты тоже, наверно, не проходил мимо, — потрепал Звягин сына по голове, по мягким волосам.

— А как же…

— А крыжовник?

— Он его еще зеленым оборвал. — Оказывается, Света стояла сзади и слушала разговор.

— Не ври! Сама ты… Тебя мама ругала. Забыла, у кого понос был?

— Хорошо, едрит твою копалку! — воскликнул, засмеялся Звягин. — Эх, Васька, знал бы ты, как я мечтал там вот так дома посидеть! Аж не верится, что я дома! Эх–ха–ха! И хорошо, что солнце, тепло. Ах, как здорово!

— А то как же, домой всякую тварь тянет. Я вон, надыся, кошку на другой конец Тамбова отпер, бросил. Убивать жалко. А она на другой день уже дома была. Нашла…

— Я тебе о душе человеческой, а ты такой пример… Я говорю, рвался сюда–страсть! Невмоготу порой было… Сижу сейчас разомлевший, счастливый, а в душе грустинка какая–то, заноза…

— Это от радости. Радость всегда с грустью перемешана.

— Ну, ребята, — поднялся Звягин, не желая продолжать ненужный разговор: не поймет Кулдошин. — А ну показывайте, как вы хозяйство без меня содержали.

Юрка с готовностью вскочил, и Света с радостью защелкала башмачками по ступеням. Сосед поплевал на окурок сигареты, кинул его к железной чистилке о которой сапоги в грязь чистили, и тоже поднялся побрел к выходу по узкой бетонной дорожке.

— Эге, парнички что–то у вас скособочились… Поправим, — подошел Звягин с детьми к парнику. Пленка с него была убрана, торчали одни деревянные ребра, посеревшие от солнца и дождей. Земля внутри вскопана и вспушена.

— Огурцы у нас раньше всех выросли, — похвастался Юрка. — Мы с мамой на базаре продали их сразу! К нам очередь была, во–он, как до забора!

Света подошла к отцу и сунула в его шершавую широкую ладонь свою теплую ручонку. Он нежно сжал ее, погладил по головке.

— Молодцы! — похвалил Звягин, оглядывая сад: яблони, кусты крыжовника, смородины, малинник возле забора. — Теперь ты на базар больше не пойдешь. Для себя будем выращивать.

— Ладно, — сразу согласился Юрка и пожаловался. — А то меня Нинка торгашом обзывает!

— Какая Нинка?

— Из нашего класса. Она меня на базаре видела…

— Теперь не будет. Ты прости ее… Она девчонка!

Из сарая донеслось похрюкивание поросенка. Услышав голоса людей поблизости, он начал взвизгивать.

— Опять жрать просит. Прожорливый — ужас! — то ли пожаловался, то ли одобрил Юрка.

— Давай–ка глянем, какого прасука вы завели?

Они подошли к сараю. Звягин открыл дверь. Она жалобно скрипнула и накренилась, осела. Рассохлась. Звягин покачал ее на петлях.

— Ремонтировать надо!

Вошел в сарай. В нос ударил запах поросячьего навоза. За дощатой перегородкой стоял, подняв навстречу вошедшим мокрый розовый пятак, довольно большой поросенок.

— Хорош! Хорош! — потрепал его за жесткое волосатое ухо Звягин.

Поросенок в ответ завизжал требовательно: мол, нечего меня ласкать, лаской сыт не будешь, жрать давайте.

— Я сейчас месива принесу, — сказал Юрка и выбежал из сарая.

Ночью Звягин прижимался щекой к волосам жены, жадно вдыхал запах, от которого отвык за два года. А Валя с некоторым беспокойством чувствовала от него запах перегара. И вечером он не отказался выпить стаканчик водки. Она отметила, что выпил он, не поморщившись, как лимонад. Не насобачился ли он там лакать эту гадость? А то и деньгам не рада будешь. Да и уплывут в момент: на эту вонючую заразу сколько надо! Наслышалась она о Сибири разных страстей от своих подружек по работе. Работала она на заводе «Тамбоваппарат» намотчицей радиоаппаратуры. Коллектив женский, работа ручная. Мотали, как автоматы, не глядя. Руки мотали, а языки болтали. Чего только за день не услышишь… Завтра весь день расспросы будут.

— И сильно там пьют? — спросила Валя.

— О-о, там есть такие мастаки, что ой–ой–ой! Из «дэты» спирт делают!

— Да–ну?.. И ты пил?

— Я за все время и бутылки не выпил… Я ж не за тем туда ехал, за делом…

Валя снова с радостью подумала о деньгах. Четырнадцать тысяч! Она и не думала, что он столько привезет. Присылал–то сколько! Две тысячи одних долгов было, и холодильник купили, цветной телевизор. Она хотела дешевенький купить, но Звягин в письмах требовал только цветной покупать.

— А все–таки там хорошо было! — вздохнул Звягин.

— Что? Бабу там оставил? — пошутила она.

— Лежи, дуреха! — обидчиво, но мягко произнес Звягин. — Я ей про арбуз, а она про картошку…

— Ну–ну! Я же шучу… Чего ты?

— Я же там самый первый колышек вбивал. Прилетели — лес, тайга непролазная, а теперь все — и жилье, и магазины, и школа, и клуб…

— И школа есть? — удивилась Валя.

— А как же.

— Кто же там учится?

— Там ребятишек полно… Семьями едут.

— Да-а… А я думала там все такие, временные.

— Что ты… Станцию лет семь строить надо. Дома ставить капитальные для служащих, домов десять двухэтажных, вокзал. Сейчас все временное. И бичевоз из Сургута теперь пустят…

— А что это?

— Бичевоз–то? Ребята поезд рабочий так зовут. Там хорошо. Тебя только с ребятишками не хватало. Тосковал… Я ведь бригадиром последний год работал! И ребята, и начальство уважали…

 

18

Все чаще Колунков вспоминал Дениску, все чаще думал, что нужно расплачиваться. В субботу вечером вытащил из тайника деньги, завернутые в газету, пересчитал при свете огня из печки. Оказалось четыре тысячи двести рублей наличными, да аккредитив на пять. Жить можно! Двести рублей с аккредитивом и паспортом спрятал обратно в тайник, а четыре тысячи перевязал ниткой в две пачки, завернул в обрывок газеты и сунул за пазуху.

Утром он был в поселке у Павлушина. По дороге сомневался: не ошибся ли, считая, что сегодня воскресенье, дома ли Андрей? Сомневался и в том, правильно ли делает, отсылая деньги, не лучше пропить их к черту.

Павлушин сидел в комнате за столом, писал контрольную работу. Увидел Олега, обрадовался, поднялся навстречу:

— A-а, отшельник! И опять под мухой… Когда же я тебя трезвым увижу? Или не дождаться мне такого дня?

— В гробу, Пионер, только в гробу! Или тогда, когда ты читать перестанешь!

— Этого ты не скоро дождешься…

— Ну вот, — развел руками Олег.

— Ты долго еще будешь сидеть в своей берлоге? Не надумал к людям выходить?

— Ну что ты, я там обжился… Никто не мешает, и я никому зла не приношу… Сейчас бруснику собираю, центнер сдал! — Колунков плюхнулся на стул возле стола.

— Молодец, не бездельничаешь…

— Притащить тебе ведерко?

— Я в прошлое воскресенье сам по кустам лазил. Набрал…

— Я смотрю, ты гитару приобрел, — увидел Олег гитару возле тумбочки.

— Ребята забыли. — Андрей закрыл тетрадь и положил ее на край стола на стопку книг.

— Я помешал? — посерьезнел Колунков. — Я не надолго… Я к тебе, Андрюха, по делу… — Олег достал из бокового кармана штормовки газетный сверток и развернул. Андрей увидел две толстые пачки денег, перевязанные ниткой. — Перешли «бабки» по этому адресу, — передал Олег листок Павлушину. — Мне на почту показываться, сам знаешь…

Андрей глянул на адрес.

— Это первой жене?

— Да!

— Она же к тебе претензий не имеет… Сколько тут?

— Четыре…

— Ты лучше бы им всем тысячи по полторы выслал. Они бы, может, и отстали от тебя. Жил бы спокойно… А Василиса твоя, сам говорил, замужем давно…

— Это мое дело, Пионер! Мое… — перебил Колунков и заговорил о другом. — Я слышал, Ломакина на пенсию проводили?

— Проводили. На прошлой неделе… Дом культуры сдал, в нем же и провожали его, после открытия. Уехал в Мучкап, садик растить. Сашка все обещается заменить его здесь!

— Он пишет?

— На днях прислал… Спрашивает, как поселок?.. Он учебку весной закончил. Сержант!

— Разбрелись десантники кто куда… А ты как туг? Бригадирствуешь?

— Мастерю. Мастером на звеносборку поставили… Временно. Пока мастер в отпуске. На три месяца уехал.

— Ну-у, ты растешь! За тобой не уследишь.

— Но зарплата значительно уменьшилась.

— Не прибедняйся, Пионер! Тебе хватит. Ты же не Звягин, не за деньгами приехал сюда… Он еще весточки не подал? — как бы между прочим, скрывая заинтересованность, спросил Колунков.

— Рановато.

— А Гончаров как?

— Как прислал тогда письмо со словами: Пионер, ты прав! С тех пор ни строчки… А что ему писать? Все у него ладно. Сын учится, жена теперь смирная, да и он не пьет особенно теперь.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— А мне… мне ты ничего не скажешь нового? — тихо спросил Колунков.

— Нет, — виновато и смущенно ответил Андрей чувствуя себя так, словно Олег просил у него денег взаймы, а он отказывал, хотя деньги были. — Черно все, как глухой осенней ночью…

— Скажи лучше, как в могиле… — потянулся Олег к гитаре и затенькал, запел, дурачась:

 

19

Неделю Звягин отдыхал дома, никуда не ходил. Точнее не отдыхал, а работал, ковырялся потихоньку по–хозяйству. Подремонтировал забор, дверь у свинарника выпрямил, укрепил по–новому стойки парника, вскопал сад. Первые три дня он не водил в сад Свету, оставлял с собой: радостно было слушать ее щебетанье, отвечать на бесконечные вопросы. Но работать с ней было трудно. Она отвлекала все время, то это нужно было ей сделать, то то. Сначала отвлекался с готовностью, потом стал просить: погоди, Светик, прибью доску, тогда… Но прибивал, доску принимался за другую, и девочка снова теребила его. На третий день стал просить ее, чтоб не мешала. Она обиделась, заскучала, и утром он отвел ее в детский сад.

Работать дома было приятно, если бы не поросенок. Он, стервец, взаправду оказался ненасытным. Только покормишь, а через час опять заныл: хрю, хрю!

А если услышит, что Звягин где–то неподалеку стучит, давай орать. Звягин быстро пожалел, что взял на себя обязанность варить ему кормежку, готовить месиво.

К концу недели нытье и визг поросячий стали раздражать. Один раз Звягин поторопился с ведром, споткнулся о выступавший на тропинке камень, выплеснул из ведра жидкость себе на брюки.

— Ах ты, твою мать, сволочина этакая! — выругался он, сорвал пучок травы и начал брезгливо вытирать брюки.

А поросенок, слыша его голос, раздирался от крика.

— Да замолчи ты, ненасытная тварь! — заорал Звягин в сторону сарая.

Но поросенок, словно дразня его, завизжал еще требовательнее.

Звягин схватил ведро, влетел в сарай, вылил месиво в корыто. Поросенок сунул в нее нос, чмокнул раз и поднял голову, посмотрел на Звягина. Показалось, что глянул он насмешливо и подмигнул. Звягин стукнул его с ненавистью кулаком по жирному лбу:

— Чтоб у тебя язык отсох, тварь ненасытная!

— Как у тебя прасук не орал тут, когда ты на работе? — спросил он вечером у Вали раздраженно.

— А он, если людей не слышит, молчит. Я ему полное корыто навалю и ухожу. Юра придет со школы, добавляет.

— Он меня тут совсем извел, все нервы вымотал…

— Значит, пора на работу, — засмеялась Валя. — Купи только уголь с дровами, — добавила она.

И в понедельник Звягин отправился в контору строительного управления, того самого, где раньше работал. С утра похолодало резко, дождичек брызнул, нудный, осенний. Контора была в низком двухэтажном здании с плоской крышей. Звягин помнил, что возле нее всегда грязно было или пыльно, в зависимости от погоды. Но сегодня пыль дождичек смочил, но в грязь еще не превратил, не успел. Ничего не изменилось в конторе: все тот же на полу коричневый линолеум волнами, разве стерся чуть–чуть, те же обшарпанные стены с картонными плакатами по технике безопасности, те же фотографии на стенде «Лучшие люди управления». Фотокарточка бригадира плотников Черенкова, у которого раньше работал Звягин, пожелтела от времени, лет десять висит. Дверь отдела кадров открылась, когда мимо шел Звягин, появился начальник отдела Егор Сергеевич, такой же, как и прежде, пузатый, коротконогий, только щеки у него, кажется, стали розовее и пышнее, носик совсем затерялся среди них.

— А, Звягин, — сказал он без всякого удивления, словно только утром видел его. — Заходи, — вернулся Егор Сергеевич назад в свою комнату, к столу, и Звягину невольно пришлось идти за ним. — Садись… Вернулся, говоришь? Ну, давай трудовую.

— Да я… я хотел в бригаду съездить, — забормотал растерянно Звягин. Он еще не решил окончательно возвращаться ли ему в свою бригаду или искать другое место. В конторе он хотел узнать, где работает бригада Черенкова, съездить, поговорить, приглядеться.

— Ты что, забыл, как у нас работают — ухмыльнулся Егор Сергеевич. — Давай трудовую, — потребовал он, и Звягин послушно протянул ему книжку.

Начальник отдела открыл ее на странице, где была последняя запись.

— Во, видал, у нас ты по третьему разряду шел, а там до пятого добрался!

— Я бригадиром был.

— Бригадиров у нас достаточно, плотников не хватает… Я тебя оформлю по четвертому разряду. У нас сложность работ повыше, в Сибири, наверное, любая халтура за высший сорт идет. Тяп–ляп, лишь бы деньги в кармане… Бери листок, пиши заявление. — Егор Сергеевич придвинул к нему чистый лист и бросил на него ручку.

— Нет, — отодвинул назад листок Звягин. Он обиделся на пренебрежительный тон начальника. Взыграла гордость. — Дайте трудовую! По четвертому я писать не буду, у меня пятый разряд. Я его горбом заработал!

— Ну пиши по пятому, — сразу согласился Егор Сергеевич и снова двинул лист с ручкой к Звягину. — Все равно работа сдельная. Заработал — получи! Бригадный подряд. Как говорится: пьют бригадой и всё подряд, — пошутил он. — Пиши, пиши!

— Только на работу со следующего понедельника, — предупредил Звягин. — Мне уголь привезти надо и дрова.

Бригада Черенкова работала в самом центре Тамбова, на Интернациональной улице отделывала длинный девятиэтажный дом, растянувшийся на целый квартал. Дождичек прекратился, но чувствовалось, что вот–вот пойдет снова. Тучи хмурые, осенние висели над городом. Звягин купил в магазине литр водки, как раз время обеда подходило, и быстро нашел бытовку плотников Черенкова. Она тоже ничуть не изменилась, словно Звягин всего на неделю отлучался из Тамбова. По–прежнему имела зеленоватый выгоревший на солнце цвет, прежняя табличка висела у двери, извещавшая, что здесь бытовка бригады плотников–паркетчиков тов. Черенкова. Дверь открыта, голоса из будки доносятся неторопливые, стука костяшек домино не слышно. Значит, только начали обедать, не накушались самогонки, если говор неторопливый и негромкий. Помнится, к концу обеда орать начинали, но все равно не слышали друг друга. Все это Звягин подумал с радостным волнением: радостно возвращаться. Он вспрыгнул на нижнюю ступеньку, сваренную из арматуры. Будка мягко качнулась на рессорах, и внутри затихло на мгновенье, быстрое шуршание газеты послышалось. Звягин с улыбкой догадался, что это закрыли газетой банку с самогоном. Вдруг мастер идет или прораб. Начальство, конечно, знало, что плотники пьют, обязано было пресекать, но на конфликт никогда не шло: рабочих мало, делало вид, что ничего не видит, ничего не знает, как говорится, не пойман — не вор. Если бы увидело, как пьют, хотело бы — не хотело, а обязано было бы принять меры, хотя бы для того, чтобы окончательно не потерять авторитета. Поэтому приличия обязывали плотников, хоть газеткой, да закрывать банку с самогоном.

Едва Звягин появился на пороге, как плотники заревели на разные голоса:

— О-о! Кто пожаловал! Звягин, сукин сын! Явление Звягина народу!

Бригадир Черенков поднялся, высокий, худой, сутулый с редкими седыми волосами. Он уж малость под мухой был. Неожиданно для Звягина обнял его длинными руками, говоря громко:

— Я рад! Рад видеть!

Черенков всегда относился к Звягину хорошо, уважал в нем мастера.

— Снова к нам?

— Давай, давай, шкафчик свободный есть, переодевайся. Садись! Что ты, как не родной!

— Хлопнешь за встречу? — сняли газету с трехлитровой банки. На треть она уже была пустая.

Длинный стол, вокруг которого сидели плотники, завален мятыми газетами с котлетами, кусками колбасы, сыра, хлеба, яйцами, заставлен термосами.

— Он сам должен за встречу притащить! — Это Зотов. Он малость изменился за это время. Дряблые щеки обвисли сильнее, стали какими–то малиновыми, а нос посинел. Только глаза по–прежнему наглые и насмешливые.

— А как же без этого, — ответил Звягин и одну за другой выставил из полотняной сумки две бутылки.

— Нормалек!

— Это другой коленкор!

Банку закрыли пластмассовой крышкой, сунули в один из шкафчиков, дверцы которых занимали две стены, а бутылки взялись распечатывать.

— Деньжищ, наверно, припер чемодана два! — сказал Зотов своим обычным ехидно–насмешливым тоном.

— Два? — усмехнулся Звягин. — Поехал бы я туда за двумя. Бери выше…

— Как, вообще–то удачно съездил ось? — спросил бригадир.

— С долгами расплатился, — уклонился от прямого ответа Звягин.

— Олег Колунков как там? Не спился окончательно?

— К тому идет… Бичует.

 

20

Упоминание о Колункове снова вызвало у Звягина чувство вины: больше недели в Тамбове, а до сих пор не выгадал времени, чтобы выполнить его просьбу. Попрощавшись с плотниками, он отправился на Коммунальную улицу, где жила Грузнова Ольга, та самая алкоголичка, от которой Олег сбежал в Сибирь. Шел, придумывая, что ей сказать, кем представиться. Решил, если она по–прежнему на вид пропитая, сказать, что вместе пили на прошлой неделе, зашел похмелиться. Глупо, но ничего стоящего в голову не приходило. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь чуточку приоткрылась. Была она на цепочке. В щель виден был острый настороженный глаз маленькой старушонки, седая прядь закрывало ухо.

— Фузнова Ольга здесь живет?

— Нет ее, — быстро ответила старушка, похожая на испуганного мышонка, и хотела закрыть дверь, но Звягин удержал, сунул в щель ногу.

— А когда вернется?

— Не скоро. Она в роддоме…

— Как в роддоме? — поразился Звягин. — Зачем?

— Рожает.

— Она замужем?

— Ага, много вас дураков жениться на ней, очередь стоит. — Старушка говорила быстро и смотрела по–прежнему подозрительным настороженным взглядом. Она снова толкнула дверь, попыталась закрыть, но Звягин не дал.

— А как же тогда? — растерянно спрашивал он. — Ребенок ее у вас?

— Какой ребенок?

— У нее разве нет детей?

— Она сама не помнит, сколько нарожала…

— А где же они?

— Где? — Старуха усмехнулась ехидно. — Тама. На шее у государства… Родит — сдаст, родит — сдаст. Домой не приносит…

— Года полтора назад она тоже рожала, тоже сдала?

— Каждый год рожает… Родит — сдаст!

Старушка воспользовалась тем, что Звягин ослабил давление на дверь, быстро толкнула, захлопнула ее.

Он вышел на улицу удивленный, ошеломленный услышанным, постоял у подъезда и двинулся к автобусной остановке, чтобы ехать к Леночке, второй жене Колункова. О том, как она живет, вышла ли замуж, как относится к беглому мужу, ищет ли его или, может, разочаровалась в поисках, поймала какого–нибудь дурака, улестила удочерить, — по словам Олега, от нее этого вполне ожидать можно, — обо всем этом Звягин хотел узнать у соседей Леночки. Но подождал минут пять автобус и решил сначала сходить в универмаг, посмотреть, работает ли сегодня Леночка, а то заявишься к соседям, а они скажут, что Лена дома. А с ней Звягин встречаться не хотел. Они знакомы были.

В универмаге в обувной отдел очередь, у входа давка, толпа: выбросили мужские сапоги. Леночки среди продавцов не видно. Звягин протиснулся к продавцу, которая сдерживала, регулировала очередь у входа, спросил:

— Девушка, а где Колункова Елена?

— Колункова? Здесь такой нет…

— Как же?.. Два года назад работала, — Звягина толкали со всех сторон, тянулись через его плечи посмотреть, какие сапоги продают.

— Два го–ода, — протянула девушка. — Тогда меня тут не было. — Но все же крикнула одной из подруг. — Маша, Колункова Елена у нас в отделе работала?

— Это же Леночка Соснина, — откликнулась Маша.

— А где она, Леночка?

— В отпуске… На югах с мужем. В море купается… — Девушка, девушка! — оттеснил Звягина возбужденный парень. — Сорок второго размера много, можно стоять?

— Много…

Парень быстро исчез, а Звягин снова начал расспрашивать.

— Она, значит, замужем… А девочку они с собой взяли?

— Девочку? Какую?

— Ну, у нее же дочь… маленькая…

— A-а! Да–да… Она умерла…

Звягина опять оттеснили, но он двинул плечом, оттолкнул давивших на него, рявкнул со злостью:

— В очередь вставайте!

И снова к продавцу, ухватившись за решетку ограждения, спиной сдерживая людей.

— Умерла? Почему?

— С балкона упала. С четвертого этажа. В больнице умерла.

— Давно?

— Весной.

Звягина придавили к решетке, оттеснили в сторону.

Он начал выбираться из толпы.

 

21

Раньше Звягин покупал уголь и дрова без проблем, тут же находились грузчики, самосвал или трактор с тележкой, только успевай расплачиваться. Поэтому Звягин рассчитывал к вечеру привезти, а завтра перетаскать уголь в сарай, начать пилить дрова.

Бодро вошел в ворота склада, увидел под эстакадой, на которой стоял вагон, кучу масляно и влажно поблескивающего угля. Возле кучи стояли два самосвала, кряхтел трактор с черпаком впереди, стояли люди. «Антрацитик! Повезло!» — обрадовался Звягин и кинул взгляд в ту сторону, где обычно были дрова.

Там пусто. В другое место перенесли, решил он, и взбежал по ступеням в контору склада, прошел к окошку кассы, у которой никого не было. Сидели возле зарешеченного пыльного окна две женщины, скучали, ждали чего–то.

— Мне два кубометра дров и три тонны антрацита, — сунул Звягин деньги в окошечко.

— Чего? — спросила у него кассирша таким тоном, словно он попросил выбить чек за два килограмма колбасы и три пачки сахара.

Звягин повторил, недоумевая: глухая, что ли, она? Он глядел в окошко на толстую кассиршу. Голова у нее сидела прямо на мощных плечах, шеи не было. Осовела от скуки, усмехнулся Звягин про себя,

— Ты что, издеваешься? — ехидно спросила кассирша.

— Как это? — растерялся Звягин от неожиданности.

— А вот так!

— Я у вас колбасу спрашиваю, что ли? — рассердился он. — Мне уголь нужен! Тот, что люди грузят, — махнул он рукой в сторону окна. — И дрова!

— Ты инвалид? Иль ветеран? Давай бумаги!.. А нет, так записывайся и жди, как все люди! Не морочь голову…

— Куда записываться? — недоумевал Звягин.

— Молодой человек, — обратилась к нему одна из женщин, сидевших у окна, та, что в зеленом солдатском бушлате, — за углем и за дровами очередь. Хочешь, записывайся. Мы списки сторожим…

Звягин оглянулся в совершенной растерянности, отошел от окошка кассы.

— А тот антрацит, — кивнул он в окно. — инвалидам?

— Нет, этот организациям. Инвалидам ей прошлой неделе был вагон. И четверо из списка нашего купили, — охотно отвечала женщина в бушлате. — На антрацит и кокс очередь большая, на бурый поменьше, а на брикет совсем маленькая. Если на этой неделе брикет привезут, то всем хватит.

— На черта он нужен, брикет, от него только дым да вонь, а тепла ни грамма!

— Покупают…

— Антрацит долго ждать?

— Я третью неделю жду, и ждать не меньше. — хмуро и резко бросила другая женщина.

— Три недели здесь сидите и ждете? — недоверчиво хмыкнул Звягин.

— Зачем? Мы меняемся… По очереди, — объяснила словоохотливая женщина, та, что в бушлате. — И в три дня перекличка. Не пришел — вычеркиваем…

— А если я не смогу прийти?

— Нужен уголь — придешь! — снова буркнула резко хмурая женщина и отвернулась к окну.

Звягин глянул на нее и спросил у словоохотливой:

— И за дровами очередь?

— За ними еще больше.

— Раньше я всегда спокойно покупал… Что же в этом году случилось?

— И в прошлом плохо было, — вздохнула словоохотливая.

— Как коммунизм построили, так и уголь пропал, — зло брякнула хмурая.

И Звягин не удержался — хохотнул, вспомнив, что Хрущев обещал к восьмидесятому году коммунизм построить.

— Да, дела, чем дальше, тем веселей, — пробормотал он и направился к двери.

— Записываться не будешь? — спросила словоохотливая.

— На другой склад съезжу, — бросил от порога Звягин.

— Зря время потеряешь… Везде так, по всему Тамбову.

— По всей стране так, довели… — это опять хмурая.

Звягин не слышал, что еще говорили женщины. Он вышел и направился к людям, которые грузили уголь под эстакадой, думал, что безвыходных положений не бывает, были бы деньги, и уголек будет. Он остановился, глядя, как трактор, урча натужно, зацепил черпаком уголь из кучи и стал отъезжать, поднимая вверх черпак, подполз к самосвалу, перевернул над кузовом черпак. Уголь загрохотал по железному кузову, поднялась пыль. Звягин оглядел людей, стоявших в сторонке, определил, что парень в кожаной куртке с торчащим из кармана блокнотом хозяин здесь, подошел к нему и попросил:

— Можно вас на секундочку?

Парень осмотрел его как–то подозрительно, поколебался, но все–таки отошел в сторонку.

— Слушай, друг, нельзя ли антрацитику сделать машину, тонны три, я заплачу сколь…

Ты чего, лучше всех?! — перебил, заорал зло парень. Глаза его налились какой–то ненавистью. — Вали отсюда! Вас шакалов… Друг выискался! Вставай в очередь и жди!..

Звягин, недослушав, отвернулся и зашагал прочь, сгорбатился, как теленок, который сунулся в огород и получил по спине колом. Стыдно было заходить в контору, записываться. Может, женщины видели в окно, слышали, как его отбрил парень.

 

22

Поехал Звягин на другой склад, подальше. Там тоже очередь. Дров нет. Возле кучи бурого угля многолюдно, суетня. Несколько машин, тракторов с тележками. Звягин туда, стал расспрашивать. Уголь продавали населению, но по очереди. Всем, кто в списке, не хватит. Еще б один вагон, тогда б хватило. Когда будет следующий вагон? Кто знает, может, завтра, а может, через неделю или вообще в сентябре больше не будет. Где списки очередников? В конторе, спроси у людей. Звягин торопливо двинулся туда.

— Погоди! — догнал его мужичок. Был он в расстегнутой засаленной куртке, серая фуражка на голове с переломанным посреди козырьком. По виду грузчик. — Уголек нужен? Хочешь без очереди?

— Нужен, — ответил, недоверчиво глядя на мужичка, Звягин. Он осторожничал, помнил, как шуганули его на том складе. — А сможешь?

— А на хрена бы я подходил?

— Ну, ладно, сколько сверху?

— Четвертак.

— Давай. Только сегодня, сейчас!

— Об этом и речь.

— А дрова не сможешь?

— Не, дровишек сегодня нет…

Разговаривая, они дошли до конторы.

— Тони четвертак, гони бабки за уголь, за погрузку, я оплачу, — говорил мужичок.

Звягин дал ему деньги и вместе с ним вошел в контору, чувствуя смутное недоверие, уж слишком просто получалось. Мужичок прошел мимо кассы, уверенно открыл первую от окошечка дверь. Был он в комнате недолго, вышел довольный, кинул Звягину небрежно: — Пошли! — на улице сказал: — Все в ажуре. Гони червонец за доставку… Шофер начнет вымогать, не давай, ему оплачено… Со мной не ходи, народ видел тебя, знает, что ты в очереди не стоял. Хай подымут… Понял? Жди здесь, за воротами. Машина твоя вон та, видишь, самосвал в сторонке дожидается? Нагрузим — будет выезжать, посадит здесь, — проговорив все это быстро и уверенно, мужичок хозяйским шагом двинулся к копошащимся возле кучи людям.

Звягин наблюдал за ним от ворот: беспокойство не покидало. Мужичок уверенно подошел к самосвалу, вскочил на подножку, сунул голову в кабину в окно. Шофер, видимо, находился там. Отсюда его не видно. Мужичок, стоя на подножке, закурил, спрыгнул и подошел к людям. Самосвал, как стоял, так и остался стоять. Звягин видел, что подъехать нагружаться некуда, все места возле угля заняты. Минут через десять колесный трактор с нагруженной доверху тележкой отвалил от кучи в сторону, и самосвал качнулся, развернулся и стал пятиться на освободившееся место. Звягин вздохнул с облегчением. Удовлетворенно смотрел, как трактор черпал уголь и сыпал в кузов. Жаль, конечно, что не антрацит, от него жару больше, но при таком дефиците и бурый сойдет. Не торчать в очереди, не бегать отмечаться, сторожить, ждать каждый день: то ли привезут, то ли нет… Мужичка среди людей что–то не видать, но он теперь и не нужен, он сделал свое дело. Самосвал тяжело, сыто откачнулся от кучи, отполз немного, приостановился на мгновенье, какой–то мужик влез в кабину, и самосвал, переваливаясь с боку на бок на ухабах, стал приближаться к воротам, к Звягину. Но шофер почему–то не смотрел на него, выехал потихоньку из ворот, не остановился, покатил дальше. Звягин догнал, вскочил на подножку, ухватился за стойку зеркала.

— Ты куда? Чего не останавливаешься? — крикнул он сердито шоферу.

— Не понял? — удивился голубоглазый молодой шофер, притормаживая.

— Ты куда направился? Уголь–то мой!

— Как… твой? — засмеялся, глянул шофер на мужика, сидевшего рядом.

— Ты что, охренел? — сердито смотрел мужик на Звягина.

— Я не охренел, я за него деньги платил!

— Ты чего несешь? Залил бельмы… Слазь с подножки, пока я не вылез! — крикнул мужик и бросил шоферу: — Поехали!

— Слазь, слазь, не ломай дурочку, а то еще под машину попадешь! — Шофер включил скорость,

Ошарашенный Звягин спрыгнул на землю, еле удержался на ногах и бегом помчался к куче угля, к тому мужичку. Но среди людей его не оказалось, не видно нигде.

— Где ваш грузчик? — подскочил Звягин к женщине, распоряжавшейся погрузкой.

— Какой грузчик? Мы трактором грузим.

— Ну такой… мужичонка… в куртке… — заикался Звягин.

— Нет, говорю, здесь грузчиков… вот тракторист и все.

— Ну мужичонка… он тут был!

— Мало тут вас крутится. Не мешай!

— Это какой? В серой кепке со сломанным козырьком? — обратился к Звягину парень, стоявший рядом и слышавший разговор.

— Да… Где он? — вскинулся с надеждой Звягин.

-— Он, вроде, туда направился, — указал парень под эстакаду, на другую сторону кучи.

Звягин помчался мимо бетонных столбов, на которых держались рельсы. По другую сторону эстакады пустынно, густо стоял полузасохший бурьян до самого забора, и в бурьяне к забору тянулась еле приметная тропка. Кинулся по ней. Привела она к дырке в заборе. Пролез в нее Звягин, осмотрелся. Никого не видно вокруг до самых пятиэтажек, стоявших за железнодорожной линией. Пробежал Звягин немного вдоль забора по густой траве, намочил штанины в росе и вернулся назад, злой, разъяренный. Влопался, как последний охламон. Попадись ему сейчас тот мужичонка, измордовал бы безжалостно.

В конторе он рванул на себя дверь возле окошечка кассы, куда входил мужичонка, думал в кассу попадет, но то была маленькая комнатка для служащих: сидели за столами с бумагами две девчонки молоденькие. Может, бухгалтерия, может, еще что подобное.

— Здесь квитанции на уголь выписывают? — рявкнул Звягин.

Обе девчонки скукожились, переглянулись испуганно.

— Какие квитанции?.. Мы ничего не выписываем мы учет ведем. Квитанции в кассе…

— А грузчик минут двадцать назад вам деньги платил! Я сам видел, как он входил!

— Не было грузчиков… Никто не входил…

— Я сам видел! — орал Звягин.

— Входил мужчина, — залепетала другая девчонка, молчавшая до сих пор. — Он про дрова спрашивал… Скоро будут или нет…

— В кепке, в куртке, маленький?

— Да, да, — закивали девчата дружно.

Вышел Звягин в коридор, остановился у двери, соображая, как быть? В милицию не подашь. Сам смухлевать хотел… Тот, гад, видно, каждый день промышляет. Не уйдет, сука! Я ему сам башку сверну. Звягин огляделся, увидел в коридоре мужчину, скучающего на скамейке, спросил:

— Список очереди у вас?

Записался на бурый уголь и на дрова, решил, завтра приехать сюда снова. Может, тот мерзавец опять привалит, тут он и прищемит ему хвост… Сто рублей выкинул, сто рублей!

Вечером дома злой был. Не так жалко денег, как обидно. Посмеивается теперь над ним, подонок! Юрка спросил его о чем–то, он не расслышал, но оборвал: отстань! И еще сильней расстроился. Зачем сына обидел? Чтобы успокоиться, взял газету. Валя «Труд» выписывала. Уселся в кресле, стал просматривать, скользить по заголовкам глазами, и поймал себя на том, что ищет сообщения о Сибири, о железной дороге на Уренгой. Отбросил газету, подошел к своему портрету. Стал разглядывать себя, бородатого, вспоминать, как жили в землянке. Год назад в это самое время жили! Теперь в поселке Вачлор веселынь, шумно. От землянки и следа не осталось. Предлагал он не трогать ее, на память оставить. Не послушались, сломали. А зря!

Ехал Звягин утром на склад, представлял, как расправится с мужичонкой. Вале не сказал, что надули его на сотню, надеялся, что вернет. День сегодня снова был облачный, прохладный, но облака посветлей, пореже, кое–где небо синее проглядывает. Солнце то там, то здесь осветит землю на минутку и снова скроется. Подходя к складу, услышал грохот, шум сыплющихся камней, увидел, как над кустами за забором склада пыль поднялась, заклубилась. На эстакаде стояли, разгружались два вагона. Бурый уголь пришел, и аж два вагона. Люди уже толпились в сторонке, ожидали. Звягин обрадовался, быстро нашел свою очередь. Люди говорили, что всем хватит, кто записан. Впереди Звягина было человек пятнадцать, не скоро очередь дойдет. Дожидаясь. Звягин поглядывал по сторонам: не появился ли тот, прощелыга? Так и не появился. Зато уголь Звягин привез домой до обеда. Самосвалов на халтуру много набежало, трактор ни минутки не стоял. Трояки только сыпались в карман тракториста.

Звягин ведрами носил уголь в сарай. Неожиданно он поймал себя на том, что все время прислушивается, ждет поросячьего визга. «Неврастеником скоро стану, — раздраженно подумал он. — Заколоть, что ль, его?» Но хотелось, чтоб еще подрос поросенок, потяжелел.

А дров так и не купил Звягин на этой неделе. В понедельник не до дров стало, вышел на работу.

 

23

До беспамятства, до рвоты напивался в одиночку Колунков, чтоб обмануть тоску. Дичиться стал людей. Раньше придет в рыбацкий поселок, набьет рюкзак бутылками, продавец привык к нему и стал отпускать водку без ягод, а из магазина непременно заглянет к пожилому ханту Васе, который в отличие от большинства своих соплеменников был говорливым, разопьет с ним бутылку. Поговорят, помолчат, помягче станет на душе, веселее. А теперь Колунков, сутулясь, шагает мимо дома Васи даже тогда, когда приятель ожидает на пороге, кивнет и сутулится дальше. Тоска, тоска… И странная жуть стала нападать на него, особенно ночами, под утро. Проснется резко на ложе своем из сена и лохмотьев, угли в печи погасли, темь; бывает, что тлеет еще уголек, отсвечивает на стене светлой точкой, и кажется, что затаился кто–то в комнате, в темноте, стоит, не шелохнется, смотрит, ждет, когда Олег ворохнется, чтоб наброситься на него. Цепенеет Колунков от ужаса, дышать перестает, таращит глаза в темноту. Долго лежит так, потом пересилит себя, выпростает руку из–под одеяла, потянется к бутылке, которую он теперь всегда ставит возле топчана.

Торопливо пьет. В бутылке и в горле булькает оглушительно. Сжимается сердце. Но страх уходит быстро и Колунков засыпает. А иногда сна нет. Лежит, думает, вспоминает. И что–то часто стала вспоминаться Лиза, четырнадцатилетняя дочь Насти, подруги Леночки. Леночка с Настей работали в одном отделе универмага, дружили много лет, несмотря на то, что Настя лет на семь старше Леночки. Папы у Лизы не было. Где он, что с ним и был ли когда, Олег не знал. Была у Насти дача, добротная, просторная, со светлой комнатой на чердаке, где обычно ночевали Олег с Леночкой. И стояла дача в ста метрах от реки Цны. Оставил ее Насте отец, какой–то большой начальник по строительной части. Он теперь жил где–то далеко, с ним была связана какая–то неприятная для семьи история, темная, таинственная. Колунков догадывался, что он отбывает большой срок в колонии, но никогда не заводил разговор об этом из деликатности.

Лиза в то лето, которое чаще всего вспоминалось Олегу, окончила восемь классов, была крупная не по возрасту, полноватая, в отличие от матери, сухой, подбористой, желчной женщины. И по характеру они резко различались. Мать–сдержанная, всегда настороженная, словно постоянно ожидающая подвоха или внезапного нападения и опасающаяся, что это застанет ее врасплох и она не сможет немедленно дать отпор; судит обо всем скептически, даже в добрых делах ей всегда чудится дальний эгоистичный расчет, а Лиза импульсивная, быстрая, цепкая, хотя, когда сидит спокойно, производит впечатление нерасторопной, распустехи. Это, вероятно, из–за ранней полноты. Лиза сидит, сидит и вдруг взовьется, отчупит такое, что мать только руками разведет, прокудливая страсть, никогда ей спокойно на берегу не лежится, когда все загорают. Волейбол, футбол с ребятами, наиграется, разгасится, подлетит к ним, лежащим рядком на одеяле, пышит от нее жаром, затормошит Олега: в воду, в воду!

— Охолони, мокрая вся! — буркнет мать. Но не слушает ее Лиза, тянет в реку.

Любила плескаться с ним, любила, раскинув руки, лечь на воду на мелководье и чтобы он толкал ее по воде. Озоровала часто. Подплывет сзади, прыгнет на плечи, утопит в воду, брыкается, визжит. Или поднырнет, ухватит за ногу и потащит на дно. Хохот, шум, визг! Насте шум надоест, прикрикнет:

— Хватит, вылазь! Разбузыкалась!

А Лизе хоть бы что, не слушает. Вода кипит вокруг нее.

— Русалка шутоломная! — ругнется мать и снова запрокинет к солнцу лицо с листом подорожника на носу.

А когда Лиза, мокрая, с сизыми мурашками на животе, бухнется рядом, поморщится Настя от холодных брызг, буркнет недовольно:

— Глянь в зеркало, баба–бабой, а разум детский! Скоро дети пойдут, а ты все, как пятилетняя!

— Ох, бабы, бабы! — вздохнет притворно горестным тоном Лиза. — Как вы быстро стареете! Неужели и я через десять лет такой же наседкой стану?

— Станешь… Куда ты денешься…

— Ни за что! — вскочит и помчится на луг, откуда ребячьи вскрики доносятся и удары по мячу.

По вечерам, когда солнце садилось и заря долго тлела на востоке, когда воздух застывал, становился томным и особенно явственно чувствовался запах хвои, собирались дачники на поляне за зеленым забором, огораживающим дачи, где под березами были лавочки, разжигали костер, разговаривали, слушали песни Колункова, если он приходил с гитарой. Затеялись один раз играть в горелки. Леночка организовала, игривость на нее напала в тот вечер. Разбились на пары, выстроились. Олег остался сидеть на скамейке с Настей. Пары ему не хватило, а Настя наотрез отказалась бегать. Олег смотрел, как носятся по поляне ребята за девчонками, как мелькают, взлетают длинные волосы Леночки над ее спиной, как развевается от ветра широкий сарафан Лизы, кричал, подсказывал «горевшему», кто в какую сторону побежит, создавал шум, отчего еще веселей и азартней бегали ребята. На шум и крик пришла еще девчонка, и Олег встал с ней в пару. «Горела» Лиза. Он видел, что, когда бежали бывшие впереди него пары, Лиза только делала вид, что пытается их разбить, халтурила. Очередь пришла бежать Колункову и его напарнице.

«Горю, горю, пылаю!» — крикнула Лиза особенно озорно и звонко, повернувшись к парам спиной.

Олег быстро поменялся местами со своей напарницей и побежал с той стороны, где стояла девчонка, а она — наоборот, с его стороны. Лиза видела с какой он стороны стоял и кинулась туда, но увидела бегущую девчонку, все–таки пробежала немного за ней, отсекла ее подальше от Колункова, не давая им соединиться, потом круто развернулась и кинулась за ним так резво, что он едва успел увернуться, чтобы она его не посалила. Он, убегая, влетел в лесок, запетлял меж деревьев, стараясь вырваться назад, на поляну, где ждала его девчонка, но Лиза не отставала, мчалась вплотную. И вдруг он кувыркнулся в траву, то ли о корень споткнулся, то ли она, догоняя, нарочно подсекла его, упал, покатился. Лиза тоже полетела на него, навалилась на грудь мягким разгоряченным телом. Волосы ее защекотали ему щеки, черные блестящие глаза застыли над ним. Она не дышала, только сердце гулко било ему в грудь. Долго это было или одно мгновение? Ему тогда вечностью показалось, словно он окаменел. Она вскочила на корточки, озорно глядя на него, показала язык и мягко побежала назад.

— Поймала?

— А куда он денется, — ответила уверенно и встала впереди пар, поджидая его.

Потом, когда стемнело совсем и развели костер, он, видя, как в ее черных зрачках пляшет огонь, пел под гитару:

Ошибся Колунков. Не суждено было Лизе многих пленять. Недели через две после этого вечера она утонула в реке. Что случилось с ней? Почему она белым днем, когда народу было полно на пляже, нырнула и не вынырнула? Не сразу хватились, что ее не видно, не слышно. Кинулись искать в том месте, где она плавала, не учли, что течение в Цне сильное. Через час нашли метров за двести ниже. Гадали: что случилось? Решили — судорога. Но он–то понимал, понимал…

 

24

Вспомнилось, как застал он однажды Лизу одну на даче. Дело к вечеру шло, но было жарко. Лиза сидела на крыльце в плетеном кресле, сушила волосы. Она только что прибежала с реки и сидела, запрокинув голову. Длинные ее волосы свисали позади кресла, сушились на солнце, а лицо было закрыто носовым платком. Услышала шаги, сняла платок, глянула, смутилась, дернулась в кресле, напружинившись, но осталась сидеть, только побледнела почему–то сильно.

— Леночка здесь?

— Они с мамой загорают. Сейчас придут… — и добавила: — Посиди со мной… Спой мне… Грустно…

— А у меня такая тоска… просто душно, — признался он и полез на второй этаж за гитарой.

Да, тогда еще стала нападать на него изредка такая тоска, что в глазах темнело. Вернулся с гитарой, сел напротив. Лиза снова закрыла лицо платком и запрокинула голову.

Он пел, а она сидела неподвижно с запрокинутым, накрытым платком лицом. Солнце опускалось все ниже, стало прятаться за покачивающиеся от теплого ветерка ветви деревьев. Воробьи облюбовали куст сирени неподалеку от крыльца, горласто и задиристо переругивались. А он пел. И когда замолчал на мгновенье, ему почудилось, а может, это просто ветерок прошелестел, нет, нет, он явно услышал шепот:

— Поцелуй меня!

Он замер, смотрел на платок на ее лице, на губы, маленькими бугорками поднимавшие белую ткань. Она застыла, не шевелилась, только пальцы немного подрагивали на подлокотнике. Он видел, как она медленно сдавила деревянный подлокотник так, что пальцы побелели, зато перестали дрожать. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эти пальцы, губы, загорелую шею и сильно ударил по струнам:

И неожиданно отбросил гитару, поднялся и сбежал по ступеням в сад. Воробьи с шумом сорвались с куста сирени. Он быстро пошел к калитке. Открывая, оглянулся. Она смотрела ему вслед и улыбалась, как показалось ему, хитро и понимающе.

А в следующее воскресенье, когда он в саду жарил шашлыки, брызгал на шипящее мясо, к нему быстро подошла Лиза и протянула открытую школьную тетрадь в клеточку, указала на последний абзац:

— Прочти вот здесь… Только здесь!

— Что это?

— Читай, читай…

Лиза сегодня с утра почти не разговаривала с ним, была резкая, грубая, напряженная. Она стояла рядом, ждала, когда он прочитает.

«Опять прикатила Леночка со своим кудрявым идиотом, — читал он, — экспедитором Васькой. После обеда они поднялись наверх, и я подсмотрела. Никто не знает, что из коридора можно подсмотреть в щелочку. Особенно поразило меня ее лицо во время этого. Она металась на подушке с открытым противным ртом, ахала, стонала, вскрикивала, бормотала что–то. И кажется, даже слюни текли из ее рта. Мерзкая, мерзкая тварь! Почему ее Олежек не убьет? За что он ее любит?… Мама говорит, что ночью я кричала что–то во сне, дрожала, а мне кажется, я не спала всю ночь. Днем мама на работе была, а ко мне зашел Сергей Клюшкин, длинноволосый балбес. Он шел мимо, а я его позвала, сказала, что у нас вино осталось от вчерашнего. Мы с ним выпили по бокалу сухого вина, потом пошли наверх, и это произошло на той самой кровати. Мне было больно, гадко, хотелось сбросить на пол противно сопящего Сергея. Потом без отвращения и стыда я не могла на него смотреть. Как все отвратительно и мерзко! И я, я — мерзкая тварь!»

Он прочитал, сидя на пеньке перед тлеющими углями, шипящими от падающих на них капель жира с подгорающего мяса, поднял на нее глаза, ошеломленный. Она резко вырвала тетрадь, выдрала страницу, скомкала и кинула на угли. Показала ему язык и побежала с тетрадью мимо крыльца к калитке. Скомканный лист на углях задымился, зашевелился, разворачиваясь, и разом вспыхнул, словно на него плеснули бензином. Мясо подгорало. Он не обращал внимания, сидел остолбеневший, раздавленный. И догадался, понял: выдумка все это Лизы. Не было ни того, ни другого. Дурочка, ну дурочка!

Обедать она не пришла. Ели шашлыки без нее. Настя ворчала, мол, в последние дни Лиза, как сбесилась, будто бешеная собака ее укусила. Никакого сладу! Пообедали они и снова на речку. Издали еще увидели, как Лиза носится по лугу с мальчишками за мячом. Заметила их, остановилась. Мальчишки кричали что–то ей, а она стояла, смотрела. Потом снова помчалась за мячом. Набегалась, подошла к ним, лежавшим мирно на песочке, оглядела каким–то странным взглядом, ничего не ответила на вопрос матери: почему исчезла, не пообедав, — только усмехнулась, разбежалась, мягко утопая в песке, нырнула головой с берега и поплыла. Живой они ее больше не видели.

Вот эти дни, особенно последний, и вспоминались почему–то часто Колункову, живо видел он снова и снова, как стояла над ними, лежащими на песке, Лиза, стояла строгая, печальная; когда глянула на него, в глазах были упрек, сожаление, словно он обещал сделать для нее что–то важное и не сделал, хотя уверял, клялся, упрек и грусть, грусть…

 

25

Однажды на рассвете Колунков проснулся внезапно, поднял голову, вслушался в тишину: почудилось, кто–то его позвал, произнес его имя. Тихо. Шороха не слышно, и снова показалось, что кто–то притаился в углу за печью. Выжидает. На улице рассветало, светлело оконце. Он сбросил оцепенение, потянулся, зевнул и сел на топчане, надел сапоги, вышел на порог. Большая прозрачная луна зацепилась за верхушку кедра и застыла. Предрассветный туман легкой дымкой полз со стороны озера. Тихо. Ни ветерка. Деревья окаменели. Колунков постоял, послушал тишину, думая, как провести день: с ружьем побродить или по грибы податься, решил, что с ружьем бесполезно бродить, а грибы зимой пригодятся. Чувствовал он себя, как всегда, по утрам–подрагивали руки, ноги слабые, негнущиеся. Муть в голове и во рту. Водка еще была, рано в поселок идти. Пересилил себя: умыться надо, а потом уж за завтраком принять дозу.

Воды в ведре не оказалось, и ноги сами понесли его к топчану, где были бутылки, но снова на полпути удержался, взял ведро и, сгорбившись, побрел к речке. Ведро тихонько поскрипывало. Неподалеку от берега тревога почему–то охватила его, почудился голос тихий женский вроде — песня, что ли? Он приостановился, замер, вглядываясь в туман. Воды, берега не было видно в мутноватой пелене. Но певучее бормотание слышалось явственно. Олег осторожно, от дерева к дереву, стал пробираться, спускаться к речке. Наконец, он различил под ивой, там, где он черпал воду, где ветки дерева касались реки, на самом краешке берега темную фигуру. Какая–то женщина сидела у воды и что–то делала, то поднимая к голове руку, то опуская, кажется, расчесывала волосы, расчесывала и пела, расчесывала и пела. Олег слова песни ясно расслышал. Голос женщины или девушки грустный и, кажется, знакомый. Из поселка, что ли, кто? Но зачем в такую рань? И одна… А что это? Ноги у нее в воде? Холодно! A-а, она в сапогах, вон как блестят при луне! Олег подкрался ближе и различил, что это молоденькая девушка. Сидела она спиной к нему и неторопливо расчесывала волосы и пела:

На этих словах она оборвала песню и оглянулась. Колунков обмер, застыл за кустом. Он узнал Лизу. Да, это была она! Ужас охватил его, оторвать глаз не мог от девушки. А она улыбнулась ему приветливо, словно именно его и ждала на берегу, и махнула рукой, приглашая подойти. Он вышел из–за куста и деревянными ногами шагнул несколько раз к ней, позвякивая пустым ведром.

— Что же ты так долго спишь? — с упреком, но нежно спросила она, глядя блестящими черными глазами, как он медленно приближается.

— Я за водой… вот. — проговорил он сконфуженно, оправдываясь. Озноб колотил его. Боялся, что зубы застучат.

— А-а, — словно обрадовалась она. — Ну иди, черпай…

Но он оцепенел, увидев, что не ноги в сапогах опустила она в воду, а рыбий хвост, большой зеленоватый, поблескивающий чешуей при луне. Страшное было желание рвануться назад, удрать. Со своим рыбьим хвостом она не догонит. Но ноги не двигались. «Не во сне ли это?» — металось в голове. Ущипнул себя за ногу свободной рукой, аж поморщился от боли. Но русалка не исчезла. Смотрела на него по–прежнему приветливо, улыбалась ласково, приглашая зачерпнуть воды. «Подойдешь, защекочет!» — вспомнилось народное поверье, что русалки заманивают своим пением, а потом защекочут, утащат в воду и каюк.

— Верно, куда торопиться, посидим, поговорим, — зажурчала Лиза–русалка. — Мне так хотелось тебя увидеть! Садись, садись… Посидим вдвоем. Я так по тебе соскучилась!

Голос у нее был такой печальный и нежный, такой доверчивый и открытый, что страх, ужас, сковавший Олега, стал отступать, и он сел, опустился все еще нерешительно во влажную от росы траву. Ведро он осторожно поставил рядом, и съежился, сжал ладонями плечи, скрестив на груди руки.

— Зябко, — посочувствовала она, хотя сама была в легком сарафане, с голыми плечами и руками, в том самом, в котором играла в «горелки». — А мне уже все равно: зябко ли, жарко… Что ты смотришь так? Разве я сильно изменилась?

— Волосы зеленые, — пролепетал он.

— Да, да, — согласилась Лиза и объяснила: — Это от воды. Я же теперь все время в воде… А ты изменился… высох, совсем высох… И борода, смотри, седая почти… И глаза поблекли, мертвые… Неужели ты такой старый?

— Тридцать скоро… Я устал, седеют от усталости, — вздохнул Колунков. Он расслабился. Жалко стало себя, рано постаревшего, захотелось, чтоб и Лиза пожалела его.

— Помнишь, ты был веселый?.. Помнишь, как играли в Цне? Вода кипела…

— Помню, помню… И ты огонь была…

— Я знаю, ты хочешь, чтоб вернулось то время, — горячо зашептала она, — но мы можем и сейчас в воде поиграть. Мы вообще можем всегда быть вместе, всегда в воде! Иди ко мне, не робей! — Она протянула навстречу ему руки, шевельнула хвостом. Тихие круги пошли по воде, скрываясь в тумане.

— Холодно, — передернул он плечами, которые продолжал сжимать пальцами.

— Это вначале… Потерпи две минуты, и тебе будет все равно.

— Здесь мелко.

— Да–да, мелковато, — с сожалением согласилась она. — Иди к озеру. Тут рядом, я приплыву. Буду ждать. — Лиза стала сползать в воду, пошевеливая хвостом.

— Погоди, — остановил ее Колунков. — Я спросить хотел…

— Потом наговоримся, у нас столько времени будет, — нежно смотрела на него Лиза.

— Нет, погоди еще чуть–чуть! — торопливо вскрикнул Олег.

Она глянула на него тем же самым взглядом, что смотрела перед тем, как навсегда прыгнуть в воду, в Цну.

— Скажи, ты написала правду? Или все это фантазия? Там, в дневнике…

— А разве это важно? Правда в другом, и ты ее всегда знал.

— Да, я понимал, что ты любишь меня. Но что я мог сделать? Чем помочь?

— Да, ты всегда был трусом, — с горечью подтвердила она.

— Нет, не был я трусом в любви, — не согласился он. — Когда я полюбил Леночку, я бросил все!

— А была ли любовь?

— Была, была! — воскликнул он. — Пылкая, слепая…

— Нет, любви не было… Любовь слепой не бывает, это страсть слепая! Томление по новизне было, и от того страсть к первой же податливой, слепая страсть… И поступил ты, уходя от Василисы, не смело, а слепо. Я знаю, что ты трус, и все же я люблю тебя!

— Я не трус! — вскричал он.

— Не трус, а что же ты боишься шагнуть ко мне? Иди, я обниму тебя так, как никто не обнимал! Я буду ласкать тебя, нежить, я покажу, какая любовь бывает. Страсть — чепуха, страсть — ничто в сравнении с любовью. Ты забудешь обо всем… Никаких желаний у тебя больше не будет!

Олег улыбался, слушая ее нежный обволакивающий голос.

— Скажи, а ТАМ хорошо… Как я там буду?.. Как же мы будем вместе? Не буду же я русалом? Русалки только женского пола.

— Смешной какой ты, — захихикала она совсем не обидно. — Ты забыл про водяного!

— Ах, да, да, совершенно забыл про водяного! Водяной это хорошо… Я согласен. — Он поднялся.

Лиза радостно шлепнула хвостом по воде, соскользнула в реку, и Олег шагнул вслед за ней, утонул сапогами в тине у берега, зачерпнул холодной воды, поднял со дна муть. .

— Сюда, сюда, — манила его Лиза на середину реки. Голова ее с мокрыми волосами торчала над водой.

Но на середине реки вода едва достигла ему до пояса.

— Не, Лиза, тут мелко и топко. Тут мы не поиграем. Ты плыви к озеру, я сейчас приду…

Олег быстро вылез на берег и зашагал к озеру, оставив ведро под ивой. Холодная вода в сапогах булькала, хлюпала, выплескивалась и разбрызгивалась по траве. Он не замечал, не думал о том, что надо вылить ее из сапог.

Солнце высунулось из–за лесочка за озером, пронизало туманную тайгу длинными золотистыми лучами. Колунков любил такое утро, но сейчас не замечал красоты, быстро шагал меж деревьев, мимо своей избушки. Увидев ее, он приостановился и завернул к ней, решил прежде выпить малость, согреться. Уж больно зябко.

В комнате приложился к начатой бутылке, пил, пил, булькал, пока не опорожнил, кинул в угол и торопливо двинулся к озеру. Заждалась теперь Лиза. Теплее становилось, озноб прошел, легкость в теле появилась. Голова замутилась приятно. Вышел к озеру, огляделся. Над водой стлался туман. Солнце, выползшее полностью из–за деревьев, золотило тонкий верхний слой тумана. Ах ты, Господи, как хорошо! Вода неподвижная, тяжелая, бордовая. Стоит, не колышится. Лизы нигде не видно. Олег осматривался, вслушивался: не слышно ли где поблизости плеска.

— Лиза, Лиза, — вполголоса позвал он. Крикнул громче: — Лиза!

Тишина. «Что она, заблудилась? Или там ждет?» — недовольно подумал Колунков. Спустился к самой воде, вытянул шею, вглядывался. Нет! Решил, что осталась там, у ивы. Выбрался наверх и побежал.

 

26

Ведро одиноко стояло в траве. Под ивой никого не было. Олег спустился к тому месту, где сидела Лиза и где он входил в воду. Следы его были видны в очистившейся от мути воде. Придерживаясь за толстую ветку ивы, он вглядывался в воду. Спокойно все, тихо.

— Лиза! — позвал он негромко. — Куда же ты делась?

— C кем это ты? Что за Лизу зовешь? — раздался, как взрыв, голос позади него.

Он резко обернулся. Чуть не упал в воду. Андрей Павлушин стоял на берегу с тощим рюкзаком за спиной.

— Какую Лизу? — смешался Олег, выбираясь на берег. — Склизко, говорю, рюхнул в воду, полные сапоги… — Он сел на берег, разулся, вылил из сапог.

Пока он выжимал, обувался. Андрей зачерпнул ведром воды.

— Пошли скорей, а то простудишься. Загнешься тут один…

Они быстро направились к избушке.

— А ты чего? Ко мне?

— Ты же обещал мне грибные места показать. Меня ребята ждут с белыми грибами.

— Пьянка намечается?

— Повод есть. Первый коренной житель поселка Вачлор появился! Васька Шиндарев отцом стал. Девочка…

— У Васьки девочка?.. Это надо отметить, надо поздравить… Слушай, а Звягин все молчит?

— Ах да! Я принес. Два дня назад получил, — сунул Павлушин руку в карман и подал письмо.

Колунков остановился, разорвал конверт дрожащими руками и начал читать. Прочитал про себя и прошептал побелевшими губами:

— Это я виноват… И та, сука…

— Что случилось? — тревожным голосом спросил Павлушин.

— Дочка погибла… Вывалилась с четвертого этажа… Ах, тварь, куда она смотрела…

— А ты причем? Она не уберегла..,

— Нет, я, я… — и быстро пошел впереди к избушке.

Андрей за ним едва поспевал.

В избушке Павлушин вытащил из рюкзака две буханки хлеба, батон колбасы, пакет картошки, пачку газет. Вытаскивал, бросал на топчан и ворчал:

— Читай, жри — не хочу!

А Олег налил и протянул ему стопку, бросил коротко, хмуро:

— Помянем…

Выпил, выдохнул, пробормотал:

— Я ж дочку совсем не знал… Уехал, когда она агукать добром не научилась… Вот так–то. — И надолго замолчал, задумался, и вдруг оживился, заговорил другим тоном, заплетающимся языком, захмелел быстро: — Это же… меняет дело… совершенно меняет… Ну, просто совершенно…

Андрей забеспокоился, что Олег свалится сейчас, а без него придется не белые грибы, а моховики собирать. Не зная мест, белые грибы весь день проискать можно.

— Ты давай быстро меняй сапоги, портянки, брюки. Простудишься. Давай, давай, — Павлушин подставил ближе к топчану друга резиновые сапоги, встряхнул Колункова. — Где у тебя штаны? Шевелись…

Олег послушно стал переодеваться, бормоча:

— Пионер, милый… ты знаешь, как я тебя люблю…

— Не любишь, а уважаешь.

— Нет, не скажи, люблю… Ближе тебя у меня никого нет… ты меня любишь, да, да, я знаю…

— Не люблю, а уважаю.

— Нет, не скажи… Кто меня посещает здесь? Кто меня кормит? Ты налей, налей еще стопочку… Захорошеет…

— Себе налью, а ты не жди… Ты и так хорош… Слушай, может, хватит тебе здесь куковать? Неужели ты так слаб, что не сможешь пить бросить? Протерпел же три месяца зимой без водки. Не умер. Неужели снова сил не хватит?

— Хватит, Пионер, хватит, — пробормотал Колунков, то ли подтверждая, что хватит сил бросить пить, то ли предлагая прекратить этот разговор.

 

27

Плотники в тот день, когда Звягин вышел на работу, подгоняли двери. Работалось Звягину в охотку, радостно. Маляры, стекольщики, увидев его, останавливались, расспрашивали, интересовались Колунковым. Язык устал за день. Казалось, все были рады, что Звягин вернулся.

В конце дня стоял с бригадиром на балконе шестого этажа, рассказывал о Сибири, о том, какие дома строил там, о рыбалке. Черенков рыболов. Слушал с завистью. Эх, половился бы он там! Звягин, рассказывая, поглядывал вниз, туда, где бульдозер разравнивал землю возле дома, сгребал строительный мусор в кучу, чтобы потом вывезли его на свалку. Среди мусора виднелись обломки досок, оболонки, в которых были упакованы лифты, обрезки плинтусов, реек, наличников.

— Я дров достать никак не могу, а тут сколько добра пропадает, — не выдержал Звягин, прервал рассказ, проговорил с огорчением.

— Если нужно, собери да вези домой, — ответил бригадир.

— Да, за эти щепки прораб голову оторвет.

— На черта они ему нужны… Хочешь, я поговорю с ним?.. Пошли, а то сейчас бульдозер сгорнет в кучу, засыпет землей, затопчет — не выдерешь. А там этих дров — на машину не погрузить!

Прораб разрешил: бери, кому это дерьмо нужно. И Звягин стал складывать к стене дома, где уже было заасфальтировано, деревянные обломки. Куча росла быстро. Правильно сказал бригадир, полную машину набрать можно.

— Во, глядите, Плюшкин опять мышкует! — услышал Звягин над головой насмешливый голос Зотова. — Киндец управлению, все разворует!

Зотов стоял на балконе второго этажа с двумя молодыми парнями, которые появились в бригаде во время отсутствия Звягина. Он с ними еще не был знаком. Один — хилый, корявый, другой хоть и не высок ростом, но сбитый, крепкий, чем–то напоминающий Зотова. Сын, должно быть, его. Звягин слышал, что сын Зотова работает в бригаде, но, кто из ребят его сын, пока не знал. Зотов, видя, что Звягин не откликнулся на его слова, крикнул:

— Э-э, Плюшкин, держи! В хозяйстве сгодится! — Он кинул вниз желтую стружку, завитую в колечко.

Ребята, стоявшие с ним, засмеялись.

— Он тут раньше даже дерьмо домой тащил, — сказал ребятам Зотов. — Говорит, на удобрение пойдет…

Звягин едва сдержался, чтобы не запустить обрезок рейки в Зотова. Собирать дрова расхотелось, но он пересилил себя, смолчал, кидал по–прежнему в кучу обрезки. Только отошел подальше, к следующему подъезду, чтобы не слышать шуточки Зотова. Стал собирать другую кучу. Но настроение осталось препаршивым. Неужели опять посмешищем станет? И зачем связался с этими дровами, дурак? Надо было ждать, когда появятся на складе.

Собрал дрова, привез после работы. Но не радовали они, даже носить не стал к сараю, оставил у забора. Снова дома хмурый был, снова искал в газете строки о Сибири, снова вспоминал недавние дни, грустил, думал, другие обживают тайгу, другие, не он. Его удел в поросячем навозе возиться, прасука откармливать, парнички в порядке содержать. Неужели, правда, такой его удел?

Боялся, что на другой день Зотов снова насмехаться начнет, Плюшкиным звать будет, но ничего, поработалось мирно. Вечером стаскал дрова к сараю, собираясь переколоть их в воскресенье. Утром бригадир поставил его замки врезать во входные двери. Сидел на ящике, долбил долотом, когда услышал за спиной тонкий голосок:

— Привет, Плюшкин!

По длинному коридору шел мимо корявый паренек, один из тех, что стояли с Зотовым на балконе.

Звягин подскочил на ящике, цапнул паренька за рукав, дернул в комнату и ухватил за ухо, стал выворачивать и приговаривать:

—- Еще раз, щенок, услышу, совсем ухо оторву!

— А–а–а, пусти! — оскалился, заблажил паренек.

Звягин дал ему пинка напоследок, вышвырнул в коридор.

— Беги и помни!

До конца недели никто больше не довязывался к Звягину. Один раз Черенков дал задание Звягину вместе с тем корявым пареньком Витей поставить чердачные двери. Витя послушно и быстро выполнял все, что говорил ему Звягин, и намека не было на бывший инцидент. Потому Звягин и поймался в пятницу на новую подколку. Шел с ящиком в руке по коридору мимо открытых дверей квартир и спокойно повернулся, вошел в однокомнатную квартиру, когда его позвал Витя.

— Звягин, посмотри, — указал Витя в санузел, совмещенный в однокомнатной квартире, где уже поставили оборудование, — не сгодится на удобрение? А то забирай!

Кто–то наложил в унитаз, а воду еще не подключили, чтобы смыть. Сказав это, Витя метнулся в кухню, где громко захохотал своим хриплым голосом Зотов. — Я сейчас уши надеру не ему, а тебе, старый ишак! — затрясся Звягин и шагнул к замолчавшему Зотову. Витя в угол забился.

— Может, мне надерешь, услышал Звягин за спиной насмешливый голос и обернулся, увидел сына Зотова, Сергея. — Ну, надери попробуй! — шел на него Сергей, крепкий, лобастый.

Звягин выхватил топор из своего ящика и шагнул навстречу. Сергей отскочил.

— Ну–ну! — заорал сзади Зотов. — Топором и я махать могу!

Слышно было, как загремел инструментом Зотов, наверное, тоже вытащил из ящика топор. Звягин, не оглядываясь, шел на Сергея. Тот шарахнулся в комнату и захлопнул дверь, а Звягин вышел из квартиры и пошел по коридору, продолжая держать в дрожавшей руке топор.

 

28

Дома он опять был раздражительным, опять покрикивал на детей. Они, заметил, сторониться его стали, и Валя с опаской с ним разговаривала. Взгляд ее, искристый, счастливый, всю первую неделю, стай тускнеть. Ночью она осмелилась, спросила:

— Миша, что с тобой? Что тебя мучает? Почему ты такой мрачный?

— Ну какой же я мрачный? — оправдывался Звягин, чувствуя мучительную вину перед Валей и детьми. «Всё, с завтрашнего дня держу себя в руках. Вале и ребятишкам — ласку, только ласку!» — Неужели я такой мрачный? — целовал он жену — Это, кажется, устаю, наверно… Я больше не буду. Увидишь! Я стану самым ласковым!

— Ребятишки дичиться тебя стали. Сразу–то прилипли к тебе. Особенно Света. Только одно у нее: папа, папа, папа! Я уж и ревновать стала, а ты вдруг…

— Ну, хватит, хватит, Валюша, — ласково зажал он ей рот ладонью. — Я больше не буду!

Утром лежал в постели, слушал, как ходит в прихожей по комнате жена, позвякивает посудой, разговаривает приглушенным голосом с детьми. В горницу к нему они не заходили. «Боятся!» — С горечью подумал Звягин и позвал громко:

— Светик!

Девочка заглянула в комнату, посмотрела на него настороженно и выжидательно.

— Иди ко мне, — позвал он ласково. — Ну иди!

Света подошла потихоньку, глядя на него. Он подхватил ее резко, бросил на кровать и стал щекотать, громко восклицая:

— Щекотушки–щекота! Щекотушки–щекота!

Так они играли в первые дни после его приезда. Девочка завизжала, захохотала, извиваясь на кровати, забила ногами, уворачиваясь от него. Краем глаза он видел, что из прихожей смотрят на них с улыбками Валя и Юрка. Валя подтолкнула сына в горницу:

— Ну–ка, защекотайте его вдвоем!

Юрка бросился к ним на кровать и начал щекотать отца. Света вывернулась, когда он отвлекся к сыну, и тоже щекотать его. Они визжали, кричали, хохотали, пока не свалились все трое на пол.

Звягин, довольный, бодрый, умылся и вытирался полотенцем посреди прихожей, взгляд его остановился на его сибирском портрете, и незаметно для себя он шагнул к нему. Тер плечи полотенцем, глядел на портрет задумчиво, грустнел. За завтраком уже не было прежней бодрости, хоть и улыбался детям, старался похвалить, приласкать Валю.

Юрка в школу убежал, а он взял топор и пошел к сараю, рубить дрова. Плинтус и наличник, какой подлинней, и доски поровней он выбрал из кучи, пригодятся, может быть, когда, а остальные обрезки стал колоть и складывать в сарай. Как только он начал стучать топором, захрюкал поросенок, сначала потихоньку, как бы сам с собой разговаривая, потом сердитей, громче.

— Валя! — крикнул Звягин. — Ты прасуку давала?

— Кормила… Не обращай внимания, — отозвалась жена.

Боров урчал все сильней, повизгивал. А Звягин тюкал топором, стучал, но не удавалось не обращать внимания, нервничать стал. Рука топор неуверенней держала. Удары рассчитывать перестал. По тонкой щепке слишком сильно врезал. Она раскололась, подскочила вверх с силой и по скуле ему, да больно как! Бросил топор, ухватился за щеку, потирая. «А если б в глаз?» — подумал и закричал в сторону свинарника:

— Да заткнись ты, гад!

Получился у него нервный, визгливый крик. И боров взревел таким же визгом, словно передразнивая. Звягин матюкнулся и зашагал в дом за месивом.

Поросенок визжал резким, невыносимо отвратительным визгом. Звягин, матерясь, ворвался в свинарник, выплеснул месиво в корыто и ударил кулаком борова:

— Жри, гад!

Поросенок ринулся было к корыту, но после удара остановился, отступил в угол и закричал громко, противно, кричал и глядел насмешливо на Звягина.

— Жри, сволочь!

Но боров не собирался выходить из угла. Тогда взбешенный Звягин схватил кол, стоявший у стены, влетел в закуток и огрел поросенка от души. Боров взвизгнул, бросился вдоль стены мимо Звягина, толкнул его жирным боком и выскочил в открытую дверь из закутка в сарай, потом в сад. Звягин поскользнулся на мокрых досках от толчка поросенка и грохнулся спиной в липкую вонючую грязь. Пытаясь вскочить, опять поскользнулся и шлепнулся на бок. Поднялся, грязный, вонючий, он, не помня себя от ярости, кинулся вслед за поросенком, схватил топор, воткнутый в пенек возле кучи дров. Боров, выставив вперед пятак, мчался вдоль забора. Звягин припустился за ним, кричал во все горло:

— Зарублю, стерва!

— Миша, Миша! — испуганно выскочила на крыльцо Валя.

Ослепленный яростью Звягин запустил топором в поросенка, но промазал, попал в стойку парника. Она треснула резко, переломилась.

— Миша, ты что! — подлетела к нему Валя.

Звягин оттолкнул ее от себя. Она упала навзничь.

Он схватил топор и начал крушить парник: легко хряпали стойки.

— Все порублю! Все!! — орал он. Хватил топором по яблоне, швырнул его в стену дома. — Порублю! Пожгу! Где керосин!?

— Мишенька-а! Мишенька! — рыдала, цеплялась за него жена, не давала бежать к веранде.

Звягин отталкивал ее, хрипел, как загнанный.

— Мишенька! — кричала, плакала Валя. — Что с тобой? Что с тобой?

Он сопротивлялся все слабее. Так дошли до веранды. Звягин, дрожа, опустился на ступеньку. Валя села рядом и, продолжая плакать, обняла его за шею. Он постепенно отходил, успокаивался, но на душе становилось тоскливо, так тоскливо, что зарыдать хотелось, завыть. Звягин потерся щекой о волосы плачущей жены и заговорил, забормотал:

— Прости, Валюша… Прости… Не могу я больше так жить! Не могу… Все осточертело! Давай уедем отсюда. Туда, в Сибирь! А? Дом продавать не будем. В случае чего вернемся… А здесь у нас жизни не будет! Не будет!

— Ты что? Что ты говоришь? Одумайся…

 

29

Андрей Павлушин вышел из конторы на крыльцо, надвинул потуже кепку, чтоб ветром не сорвало. Намеревался он идти на свой участок, сказать бригаде, что к обеду придут два вагона шпал. Вышли из Сургута. Дверь с шумом ударила, захлопнулась за ним. «Опять забыл придержать!» — с досадой подумал он о двери, которая всегда хлопала оглушительно.

— Павлушин, — окликнул его парень, стоявший возле плакатов наглядной агитации рядом с какой–то женщиной, — Андрей, женщина, вот, Олега Колункова разыскивает. Он ведь с вами плотничал…

Женщине на вид лет тридцать. Полновата несколько. Зеленое осеннее пальто на ней, такого же цвета вязаная шапочка, стоптанные сапоги на невысоком каблуке. Простая, ничем не примечательная. В глазах усталость, надежда и какая–то настороженность, робость.

— А зачем он вам нужен?

— Видите ли, я его жена… Бывшая жена… — запинаясь, ответила она.

— А зовут вас как? — нахмурился Андрей, не от нее ли Колунков скрывается.

— Василиса… Василиса Егоровна.

Да, это была Василиса, Василиса Прекрасная! Никто не знал, сколько ночей бессонных провела она после того, как получила деньги от Колункова, сколько дум передумала, сколько страданий душевных перенесла, прежде чем решиться поехать черт–те куда, за Уральские горы, и никому не сказала, ни с кем не посоветовалась, ни на что не надеялась. Уверена была, что Олег один, уверена, что пьет безбожно. Но помнила она годы, прожитые вместе, и не представляла Олега опустившимся, хотя понимала разумом, что это так. Думала она, думала и решила: надо съездить, посмотреть, поговорить, может быть, он в ней нуждается? Видно, не забыл ее, раз столько денег прислал. Василиса второй год жила одна, с детьми, не удалась жизнь и со вторым мужем. Дениска взрослый уж совсем парень, во второй класс ходит, а девочке четвертый годок. Поручила присмотреть за ними Василиса соседке, подруге своей, сказав, что к тетке едет в Москву, взяла на работе три дня за свой счет и полетела.

Павлушин показался ей человеком неразговорчивым. А он просто не знал, что рассказывать про Колункова, понимал, что она не знает, что нет давно прежнего Олега, того, которого она помнит. На вопросы он отвечал односложно: встретятся, сами разберутся. Да и неизвестно, как Колунков встретит ее, будет ли рад. Она, должно быть, тоже давно не та, что вспоминается Олегу Василисой Прекрасной. Младая, изработавшаяся.

— Идемте ко мне, там подождете… Я схожу за ним.

— Ну что вы! — встрепенулась радостно Василиса Егоровна. — И я с вами.

— Это не близко. По тайге… Я один быстрее сгоняю… Да и не уверен, застану ли. Он не всегда днем дома сидит. Если нет его, я записку оставлю…

 

30

Простудился Колунков. Не прошло даром купанье в речке. Отлеживался в своей берлоге. Проснется в привычном своем похмельном состоянии: тоскливо, тошно. Выпьет, пожует колбасы с хлебом, не вставая с топчана, и спать. Проснется, лежит, думает, как жить дальше, что делать, но думает недолго, засыпает. Так у него шло чередом дня три: просыпался, пил, засыпал. Очнулся на третью ночь и явственно увидел при свете луны какого–то старика у порога, смирно и безмолвно стоявшего.

— Уйди, не мешай! — крикнул сердито Колунков.

Старик сгорбатился, молча вышел на улицу, сильно хлопнул дверью.

— Шляются по ночам, собаки! — разозлился Олег. Такая злость взяла на старика, что готов был вскочить, догнать, накостылять. Мелькнула мысль, что это старый хант, хозяин этой избушки. — - Ну, и хрен с ним! — вслух буркнул и повернулся к стене. «Нет, не хант, подумалось. — У этого бородища огромная, зеленая!» Быстро уснул Олег. Утром не мог понять: приснился ему старик или вправду приходил. Решил, что приснился: не мог же он во тьме так явственно разглядеть его. Помнился облик четко. Бородат, сутул, морщинист, но крепок, еще сто лет проживет, с суковатой палкой. Сучки торчат, обломаны небрежно. Наверное, поднял палку только что, обломал сучки и пошел, опираясь. На голове шапка старая, изношенная, засаленная. Такое в темноте разглядеть нельзя. И цвет бороды разве увидел бы? Помнил, что борода длинная, редкая от старости, чуточку раздвоенная, как у Льва Толстого в конце жизни, и не седая, а с прозеленью, от старости, вероятно. Старику лет девяносто, не меньше.

Колунков, кряхтя, сел на топчане, поскреб волосатые щеки, бороду. «Сам теперь, наверное, как тот старик… Встретит кто в тайге, испугается! Ох–хо–хо! Сыровато в комнате… Сколько же я дней пролежал? Не топил. Ох, и неохота ни черта вставать… Ай–яй–яй, загнусь, загнусь от пьянки… Да-а, а скрываться–то теперь мне не от кого…». — Он пнул ногой пустую бутылку, потянулся за сапогами, выполз на улицу. — «Хорошо дождей нету, зарядят — пропаду… Ох ты, Господи, и водка кончается, надо к хантам топать.

А далеко…»

Он растопил печь, посидел, погрелся. Выпил немного, побоялся, что свалится опять. Нужно сегодня размяться, клюквы набрать немного, а завтра двинуть в магазин.

Направился Колунков на ближнее болото. Ягод там поменьше, и поопаснее оно, есть места бездонные, но далеко идти не хотелось. Ноги какие–то резиновые, то ли от простуды, то ли от долгого лежания и бесконечного запоя. Километра два всего до болота, а устал отдохнуть захотелось. Срубил высокую ровную березку, сделал шест. Без него по болоту ходить опасно. Кинул топор в траву и присел рядом, посматривая на болото, освещенное солнцем. Голые кусты островками торчали среди темно–желтого ковра мха. Кое–где видны следы. Прошлись уже ягодники по болоту и сюда добрались. Рядом с поселком все подобрали. Скоро и на дальнем болоте побывают, лениво размышлял Колунков. Он разморился, на солнце сидючи, дремотно стало ему. Голова тяжелела, клонилась к коленям. Вдруг ему почудилось, что он не один, кто–то подошел, смотрит на него. Олег вскинул голову и увидел ночного старика. Он стоял метрах в пяти от него у куста, опирался на ту самую суковатую палку, смотрел доброжелательно, но улыбался хитренько, хотя губ не видно было среди длинных усов и бороды. Борода большая, широкая, раздвоенная, грудь закрывает, и волосы ее не такие уж редкие, как показалось ночью, но точно, с прозеленью. Опирался на палку дед так, как делают это пастухи: поставил впереди себя и обеими руками оперся о нее.

— Чего тебе? — сердито спросил Колунков. Опять непонятное раздражение стало возникать в нем.

— Поговорить хочется… Ночью–то прогнал, — очень уж задушевным голосом добродушно ответил старик, и Колунков смутился, неловко стало из–за своей грубости.

— Спать хотелось, — буркнул он, оправдываясь.

Ничего, я не в обиде. — Старик шагнул поближе, но не сел, остался стоять, смотрел на Колункова доброжелательно своими зелеными ничуть не поблекшими глазами. — Я интересуюсь, почему ты тут живешь? Разве тут твое место? Разве ты об этом мечтал?

— Что тебе надо? Что ты в чужую жизнь лезешь? Кто ты такой? — снова почувствовал раздражение и рассердился Олег на глупые вопросы незнакомого старика.

— А ты разве меня не узнал? — засмеялся дед добродушно, и пожелтевшие листья на кусте молодых березок зашелестели от ветерка. — Узнал ведь, признайся, — щурил хитренько старик свои зеленые глаза.

И Колунков догадался, кто перед ним: Леший! Догадка эта не произвела на него ни малейшего впечатления, даже раздражения не убавила.

— Ну и что? — по–прежнему злился он. — Раз Леший, значит, в чужую жизнь лезть можно?.. Я в твою не лезу, бродишь и броди себе!

— Чего ты сердишься? Я ж к тебе с добром… Давно наблюдаю за тобой, вижу, маешься, тошно тебе, а все от лени, от трусости…

— И ты туда же, — буркнул Олег. — Кого мне бояться?

— Себя, себя ты боишься! От себя спрятаться Хочешь, а зачем? Ты одарен, ты талантлив…

— Скажи еще — гений! — фыркнул Колунков.

— Нет, не гений! Гений — это труд и бесстрашие, а в тебе нет бесстрашия перед жизнью… Зачем ты работал плотником? Ты окончил институт, ты поэт… Тебе нужно было совершенствоваться в своем деле…

— Это где же — учителем? В деревне? Где ни книг, ни общения с себе подобными, ни времени. Ты знаешь, что такое учитель? А у меня ни призвания, ни умения… Я топором меньше людям зла приносил! — Колунков схватил лежавший рядом топор и со злостью вогнал лезвие в землю. — Со своей бы тоской я таких детей воспитал!

— Ну, ну, опять разошелся — порох! — попытался успокоить его Леший.

— А в городе я работал там, где мне давали койку в общежитии и прописку, понял? — несколько умерил свой пыл Олег. — Потому я и был плотником!

— А зря, лучше бы в библиотеке сидел.

— Кто же меня кормить бы стал, — усмехнулся Колунков, отворачиваясь, и вздохнул.

— Много тебе разве надо? Помнишь? Мне много ль надо? Краюшка хлеба да капля…

— Помню, помню, — перебил Олег и вздохнул еще глубже и грустнее. — Ну, конечно, я мог бы…

— Не только мог бы, но и можешь! — Эти слова Леший произнес раздельно, значительно и так уверенно, что Олег Колунков повернулся резко и уставился на него с необыкновенной надеждой и ожиданием в глазах, как будто услышал откровение о себе, которое переворачивало всю его жизнь.

— Могу? — выдохнул, спросил он.

— Можешь! — убежденно подтвердил Леший. Хитреца, горевшая в его зеленых глазах, исчезла, смотрел он на Колункова деловито, так, как смотрят, когда ведут серьезный и важный разговор. — Сможешь, если примешь мои условия!

— Но какие?! — воскликнул Олег с нетерпением. Чувствовалось, что он готов на все.

— Ты, как всегда, спешишь! Ты всегда пытался решить все проблемы разом, потому что ленив. Ты был упрям, но не обладал достаточным упорством в достижении цели… Погоди, погоди, не возражай, я знаю, что ты считал себя целеустремленным. Знаю! Ты жертвовал малым ради большой решающей победы. И она пришла к тебе: книга — в двадцать с небольшим лет, признание, кажется, шагай дальше, а ты оказался у разбитого корыта… Ты забыл, что малая победа, тоже победа… Ты не старался глубоко мыслить, анализировать, воспринимал все слишком поверхностно, слишком конкретно, не видел факты в их последовательности… Ты слушай, слушай, я только перехожу к главному… К тебе придет все, если ты примешь наши принципы, и отбросишь человеческие! Люди говорят: «Лучше меньше, да лучше», а мы говорим: «Лучше больше и лучше». Они говорят: «Лучше быть бедным, но здоровым, чем богатым и больным». Мы убеждены: «Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным». Они говорят: «Всё или ничего». Мы уверены: «Лучше что–нибудь, чем ничего». Они говорят: «Отдать так же приятно, как и получить». Мы считаем: «Отдавать, может быть, и приятно, но получать еще и полезно». Они говорят: «Сделай по закону, это твой долг». Мы говорим: «Сделай вопреки закону, и я тебя отблагодарю». Они говорят: «Победа или смерть». Наш девиз: «Победа ради жизни, а не жизнь ради победы». К чему победа, если умрешь? Горечь поражения можно переждать — все придет к тому, кто умеет ждать. — Леший говорил спокойно, твердо, убежденно, неторопливо.

— А кто это мы? — спросил вкрадчиво Колунков, когда старик умолк.

— Мы это мы, — усмехнулся в зеленую бороду старик, — те, кого я представляю…

— Да–да, ясно! — задумался Олег, потом глянул на Лешего. — И это все? Такая малость…

— Но эта малость в корне меняет все… Я знал, что ты примешь наши принципы. Знал… Тебе нужно уезжать отсюда. В Москву! Там тебя ждут слава, успех. За пропиской и работой не гонись. Тебе нужна роль бедного, неустроенного, гонимого. Всегда найдется женская душа, которая приютит, пригреет бедного поэта…

— Я так давно не писал стихов, — с тоской вымолвил Олег.

— А что ты бормотал, когда по тайге бродил? — лукаво фыркнул Леший, давая понять, что ему все известно.

— Это так, бред… — смутился Олег.

— Не бред, не скромничай! Ты искал путь к новой поэзии… Считай, что ты его нашел. Это не бред — новая форма самовыражения, новая образность, новый взгляд на мир, на все, что тебя окружает… Возьмем море! Сколько великих поэтов писало о нем! Сколько создано великолепных строк! С чем только море не сопрягали! С чем не сравнивали. Можешь ты написать о море что–нибудь оригинальное?

— Нет, не могу, — честно признался Колунков.

— А я говорю, можешь! Вернее, сможешь, когда тебе станет все доступно.

— А когда мне станет все доступно? — осторожно спросил Колунков, чувствуя, как заволновался, как кровь застучала в виски.

— Ты же знаешь, что мне нужно, — хитренько улыбнулся Леший и захихикал по–детски, затряс зеленой бородищей.

— Моя душа? — выдохнул Колунков и уставился на Лешего, затаив дыхание.

— Ну-у, — сморщил нос Леший, смухордился, отвернулся разочарованно, словно огорчил его сильно Колунков своей недогадливостью. — Зачем мне твоя душонка? Держи ее при себе…

— А что же? Что же? — нетерпеливо придвинулся к зеленому старику Олег, радуясь, что душа останется при нем, но одновременно царапнуло немного, что душа его, оказывается, такая дешевка, что даже нечистому не нужна. Колунков дрожал, руки его тряслись так, что он вынужден был сунуть их между колен, которые, впрочем, тоже ходили ходуном, и сильно зажать их.

— Ша! Неужели ты такой недогадливый? Не верю, ох, не верю, — вздохнул Леший, и ветви затрепетали, закачались от его выдоха, зашелестели, посыпались желтые листья с березок.

— Понял, понял! — откачнулся Олег, вытирая ладонью взмокший лоб.

— Да, да, — подтвердил ласково Леший. — Совесть!

— Ну–да, верно, — забормотал, не глядя на него Колунков, забормотал как бы сам с собой, — совесть мешает творить… Ученые давно поняли: непременная черта гения — отсутствие угрызении совести… Зачем мне совесть… — и, словно вспомнив о чем–то, быстренько обратился к Лешему, который по–прежнему ласково и хитренько щурил зеленые глазки, удивительно маленькие на его большом волосатом лице. — А как ты докажешь? Совесть получишь, а мне! — Колунков сунул кукиш Лешему в нос и захохотал: — Ха–ха–ха! Не на того напал! Докажи…

— А как тебе доказать? — с готовностью и, кажется, с удовольствием подхватил старик.

— Доказать?.. А вот так… Море, море, найди мне новый поэтический образ моря, сравни с тем, с чем никто никогда не сравнивал, а! Каково? Ха–ха–ха! — Колунков обрадовался, словно он уел Лешего так, что тот навсегда стушуется.

Но Леший подхватил его смех, говоря:

— Это же пустяк! Давай вместе… Вспоминай, с чем обычно сравнивали море, ну?

Колунков задумался, стал вспоминать строки Пушкина, забормотал тихонько:

— Когда, бушуя в бурной мгле, играло море с берегами…

— Да–да! — подхватил Леший. — Прекрасно море в бурной мгле!

— Как я люблю твои отзывы, — морщил лоб, с трудом вспоминал Колунков, — глухие звуки, бездны глас, и тишину в вечерний час, и своенравные порывы!

— Точно! — обрадовался Леший. — И сколько бы ты ни читал, всегда: и блеск, и тень, и говор волн… Море синее, море шумное, море сильное, неразумное.

— Это кто?.. Не помню… Море синее, море шумное…

— Это я! — хохотнул Леший, и куст рядом с ним зашумел, согнулся от порыва ветра. — Не тебе же одному море воспевать! Помнишь, как ты писал в семнадцать лет: я моря не видел, мне море не снилось… Я вырос в тамбовской деревне степной. Но слушал я песни о вечности синей, и сердце мое наполнялось тоской…

— Хватит! — перебил Олег. — Было, было, грешил, повторял за другими, а что ты нового предложишь? С чем сравнишь?

— А ты сравни море… — зашептал таинственно старик.

— С чем? — дрожа вытянулся навстречу Олег с таким видом, словно от того, с чем сравнит море Леший, зависит его жизнь.

— Со свалкой! — ахнул старик. — А? Каково?

— Со свалкой? — съежился Колунков, передергиваясь от озноба. — Ново… Но свалка и море… как–то… не вяжется. Две вещи несовместные…

— Ха–ха–ха! Несовместные! — Ветер пронесся по лесу. Забились, зашумели деревья.

— Ты потише, — попросил Олег. — Зябко… и уши болят.

— Ладно, ладно, — сбавил тон Леший. — Говоришь, несовместные? А ты был хоть раз на берегу моря? Не видел разве, что в волнах качаются бутылки, банки, пакеты, презервативы… Разве это не свалка?

— Но это проза, проза…

— Шучу, — серьезно сказал старик, поглаживая бороду морщинистой рукой. — Я же не прошу тебя сравнивать море со свалкой промышленных отходов, ты сравни ее со свалкой стружек из нержавейки.

— Стружек, — задумался Колунков и повел пальцем, делая плавные зигзаги, словно рисуя волны. — Хорошо! Синие–пережженные, и блестящие, как пена на солнце. Верно, верно! Ново и здорово! — восхитился он, но что–то беспокоило, не удовлетворяло, и он понял что: — Хорошо, но мысль какая, мысль где?

— То дай тебе образ, то дай мысль! — рассердился Леший. — Ты хочешь, чтоб я тебя за твою гнилую паршивенькую совесть сделал Пушкиным? Может, тебе псевдоним взять Олег Пушкин. А?.. Образ дам, а мысль нет! Мыслей каждый добивается в одиночку. И через страдания, через муки! Мысль из пальца не высосешь, из пальца вычмокивать можно свалки рулей, пирамиды — люди–гниды. И чем непонятней, тем лучше! Прочтут, скажут: непонятно, а здорово… Ты же знаешь, что в наше время развитого алкоголизма каждый десятый ребенок родится дебилом, каждый десятый! А сколько в промежуточном состоянии, кого ни дебилом, ни нормальным не назовешь. Им тоже нужны свои стихи, своя музыка — брейк, рок–перескок… Нет, нет, ты молчи, не заносись! Скажешь, не знаешь, что всего два–три поэта нужны времени, и всё, дорогой мой, и всё! Задача остальных стихослагателей — обслуживать население. Да–да, и это почетная миссия! И за это им слава и деньги! А поэты, хе–хе, поэты прозябают в бесчестии и нищете, спиваются… Ну кто такой был Рубцов? Алкаш, ничтожество грязное и оборванное. Кто его знал? А слава кому? Деньги кому? Кто в английских костюмах? Кто по заграницам? Ты сам все это знаешь… И я освобожу тебя от совестишки, дам только второе. Я научу, как ухватить славу за хвост, деньги дам, у тебя есть все для этого. Вспомни себя семнадцатилетнего, вспомни свои строки: «…я люблю те стихи, что еще не написаны мною, те стихи, что вообще написать никогда не смогу, и случайный мотив, что опять обошел стороною, только пальцы обжег, да еще поманил на бегу. И опять по весне нас мучительно тянет из дома… И о боли вчерашней застывшую память гоня, я люблю всех друзей, что со мною еще не знакомы, и любимых моих, что еще не встречали меня…» Ну разве можно этими стихами обратить на себя внимание? Все просто, ясно, понятно. Ничего нового, шокирующего, экстравагантного! Есть, конечно, ритм музыкальный, завораживающий, но не новый, БУ — бывший в употреблении, есть настроение, чистота юношеская чувствуется, душевность. Вот ту душу твою я бы с наслаждением купил, хо–хо–хо, — хохотнул сдержанно Леший, помня о просьбе Колункова говорить потише. — Все у тебя есть, бери ритм этот мягкий, бери настроение, а слова соединяй самые неожиданные, чтоб шокировали, чтоб ахнул тот, кто прочтет! Объявляй всем, что это поэзия будущего, новая волна, которая смоет косную бескрылую поэзию. Напора больше, наглости! Говори и поступай так, как этого не допускает мораль. Делай то, что кажется людям невозможным, невероятным. Никто не поверит, что ты способен на слова и поступки, на которые они не способны. Говори и поступай уверенно, агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного. Не важно, что ты говоришь, важно, как говоришь. Наглость, напор, самоуверенность назовут убежденностью, амбицию воспримут как возвышенность ума, манеру поучать и поправлять — как превосходство. Пусть ломают голову в поисках мыслей в твоих стихах, пусть ищут и находят в них то, чего там нет… Нет, не бойся, никто не поймет, что за словами в стихах ничего не стоит. А если кто поймет, критикнет, это камень в твой пьедестал, всегда можно крикнуть, что зажимают, душат истинную поэзию… И печататься не рвись! Эстрада, эстрада — мать славы! При чтении вслух ритм важен, а не смысл… Но в журналы носи, предлагай, делай вид, что бьешься, а тебя не пускают.

— А если возьмут?

— Хе–хе, возьмут, конечно, будут брать. Но ты забыл о редакторском зуде, обязательно найдут, что поправить. И Достоевского правили, Гоголя правили… Решают–то несколько человек: один не тронет стих, другой, а третий, чтоб показать, что он, начальник, в поэзии тоже разбирается, что–нибудь да подчеркнет, а ты ни слова, ни запятой не отдавай! Гордость выказывай, превосходство свое! И выкинут стихи из номера… Выбросят, выбросят, ведь начальник подчеркнул. Нет дураков из–за какого–то одного твоего слова паршивого ссориться с начальством. Ты видел объявление на заборах: требуются редакторы? И я не видел… Выкинут стихотворение — новый камень в пьедестал: зажимают, мол, хода не дают, завистники!.. А с эстрады шпарь и исподволь рассказывай слушателям, как зажимают, как выхолостить хотят твою поэзию чиновники, но ты ни строчки бюрократам не уступишь! И книжечку показывай, вот, мол, писал в детстве, как все, печатали, а стал по–своему говорить, нашел свой язык, завистники чиновники–графоманы заели… Год–другой, и легенды пойдут…

Колунков слушал жадно, веря и не веря Лешему, и, когда лохматый старик запнулся на мгновение, спросил шепотом:

— А нельзя, как Рубцов…

— Хэ, — хмыкнул Леший, то ли огорченно, то ли удовлетворенно. — Не могу! Не дано… Как говорится, не моя епархия! Не туда обратился…

— Это я так, — быстро бросил Олег, опасаясь, что Леший обидится. — Я согласен… Но я, наверно, что–то должен сделать… Ну, чтоб совесть… убить…

— Да–да–да, сделать! И сделать такое, чтоб навсегда убедиться, что совести у тебя нет! Сделать самое страшное, на что способен человек без совести. Иначе ты в себя не поверишь! Иначе будут возвращаться к тебе клочки совести и душить тебя, душить. Совесть ты должен отдать мне раз и навсегда…

— А как, как? — снова начал дрожать Колунков.

— Ты сам должен назначить цену, и самую высокую… выше не должно…

— Пролить кровь? — выдохнул Олег в горячке и закачал головой, понимая, что угадал.

— И близкого человека, — подсказал Леший.

Олег сидел, раскачиваясь всем телом, словно пытался унять боль. На Лешего он не смотрел, Раскачивался так долго, потом остановился, хитренько посмотрел на старика, на его бороду и волосы с прозеленью от старости, на руки, морщинистые, словно были они в темно–зеленых замшевых перчатках.

— А ты знаешь? — прошептал Олег, еле шевеля губами. — Ближе тебя у меня никого нет… нету теперь…

Он схватил топор, торчавший в земле рядом, вскочил, как пружиной подброшенный, и острием топора врезал Лешему в косматую голову. Топор смачно, со стуком впился в череп Лешего, но крови не было, а Леший хохотнул коротко, будто Колунков щекотнул его. Олег вырвал топор и бил, бил, бил Лешего по голове, только щепки летели. Бил до тех пор, пока не услышал чей–то голос сзади. Услышал, опустил топор, оглянулся.

— Зачем ты дерево губишь? — спросил Андрей Павлушин, подходя. — Привет!

 

31

Олег перебросил топор в левую руку, поздоровался энергично, вытер лоб кепкой и взглянул на изуродованный ствол кедра. Топор в его руке дрожал. Но рад был Колунков появлению Павлушина несказанно, просто распирало от внезапно охватившей радости.

— Я с новостями, — говорил Павлушин, вглядываясь в потное бледное лицо Олега. — Не знаю, как ты отнесешься, но я рад, рад за тебя… Василиса приехала. За тобой… Пошли собираться…

— Ха–ха–ха! Василиса, ха–ха! — закатился, залился Колунков. Он аж присел на корточки от хохота, потом вообще сел на землю, бросил топор и стал стукать кулаком по мягкой земле. Так же неожиданно, как захохотал, он умолк и глянул снизу вверх на Павлушина. — Врешь!? — Глаза его сузились, как от испуга. Он заговорил быстро, просительно: — Она одна приехала, одна? Без Дениски, скажи?! Ну!

— Одна, — удивился Андрей.

— Одна, — повторил радостно Колунков и задумался. — Одна — это хорошо, — удовлетворенно прошептал он. — Это хорошо… — смотрел он, прищурившись на болото, в одну точку, смотрел, все более оживляясь, словно увидел там что–то очень его заинтересовавшее.

Олег вытянул шею, вглядываясь, поднялся, прихватил с собой топор и на цыпочках пошел к краю болота, к тому месту, где, он знал, была бездонная топь. Андрей затих, тоже смотрел туда, но ничего не видел. Колунков у самого края остановился. Мох колебался под его ногами, шевелился. Остановился Олег, оглянулся и с таинственным видом махнул рукой Павлушину, подзывая. Андрей подошел к нему осторожно, стараясь не шуметь.

— Гляди, — прошептал еле слышно Олег, указывая на озерцо, покрытое плотным слоем желтоватой ряски.

Андрей ничего не видел: болото, как болото, спокойное, тихое.

— Не видишь? — прошептал Колунков, не оборачиваясь.

Павлушин помотал головой недоуменно.

— Ты присядь, присядь… гляди…

Андрей послушно присел, вытянул шею, и Олег коротко тюкнул его по голове острием топора, точно в центр кепки. Павлушин ткнулся в ряску, мягко, с таким звуком, словно мокрую тряпку бросили на пол. Голова Андрея погрузилась в мутную жижу, окрашивая ее в коричневый цвет. Колунков ногой подтолкнул тело Павлушина к озерцу и с улыбкой смотрел, как оно погружается, исчезает в болоте. Ряска тихонько колыхнулась, сомкнулась и успокоилась, словно и не было Андрея, только алеют две капли крови, капнувшие с топора, на желтоватом мху, как клюквинки после первого мороза, да окровавленный кончик топора напоминает о случившемся. Топор Олег кинул в озерцо. Он глухо блюкнул и исчез. Колунков наступил на капли крови на мху. Нога утонула, выступила вода. А когда он убрал ногу, мох, как поролон, поднялся. От крови и следа не осталось. Вода смыла. С удовлетворением огляделся Олег и бодро зашагал к избушке ханта. Покойно было на душе.

Собирался недолго. Кинул в тощенький рюкзачок последнюю бутылку водки, подержав ее в руках, соображая, сейчас раскупорить или по дороге, решил потом. Документы, деньги сунул в боковой карман, огляделся: скомкал лохмотья на топчане, скинул их на пол. Палкой притоптал, перемешал золу в печке. Чтоб не казалась свежей, кинул сверху на золу горсть мусора и присел на топчан перед дальней дорогой. Душа трепетала, рвалась начать новую жизнь! Надежда, нет скорее уверенность, что у него начинается иная пора, лучшая, та, о которой он мечтал в юности, засела в нем крепко. Он поднялся, бодрый, решительный, закинул за спину рюкзачок, гитару в чехле, взял в руки ружье, вышел из избушки и зашагал напрямик по тайге туда, где километрах в пяти отсюда проходила линия железной дороги.

Дошел, расположился в кустах под небольшим мостом, привалился спиной к бетонной стене и стал прислушиваться, ждать поезда. Ружье он все держал в руке, потом сообразил, что с собой его брать нельзя, и с сожалением кинул в речку. Сидел, ждал, ни мыслей никаких не было, ни чувств: одно тупое и чуть ли не равнодушное ожидание. Поезд рано или поздно должен пойти, мимо не пройдет. Тихо, дремотно, веки тяжелели, опускались. Сколько он так сидел, непонятно: задремывал, просыпался, снова задремывал, пока не услышал натужное тарахтенье тепловоза. Оживился, выглянул. Товарняк появился из–за поворота и медленно приближался. Шел из поселка Вачлор в Сургут. Олег снова присел к бетонной стене: машинист не должен его видеть.

Тепловоз, спокойно урча, прокатился над ним, стукая колесами на стыке рельс. Колунков вылез на насыпь, приладил удобнее рюкзак и гитару за спиной, глядел, как медленно катятся мимо вагоны, поднялся к самым рельсам. Выбрал издали катящийся к нему новый вагон с хорошими скобами с краю, примерился, ухватился за скобу, пробежался немного рядом, подпрыгнул на ступеньку и полез по железным скобам наверх, заглянул внутрь. Вагон, как и предполагал Олег, был пустой, видны на дне черные щепки, мусор от шпал, пахло креозотом. В вагоне привозили в поселок на звеносборку шпалы. Колунков перелез через борт и по скобам спустился внутрь.

Покачивался, поскрипывал вагон, выстукивал радостно: «В Москву! В Мос–кву!» Услышав это, Олег захохотал возбужденно: надул! Ох–хо–хо! Всех надул!

Он сел, грохнулся в угол вагона, довольный собой: и–ха–ха! Всех провел! И вдруг увидел, как в том месте, где он перелазил через борт вагона показалась то ли старая шляпа с помятыми обвисшими полями, то ли какой–то колпак, потом лохматая голова хиппи с зелеными глазами, с длинными спутанными, вероятно, лет пять немытыми и нечесаными волосами. Они сосульками торчали из–под дурацкого колпака. Этот хиппи проворно и ловко взобрался на борт и уселся на нем, свесив ноги и озорно поглядывая на смеющегося Колункова. Лукавая мордашка его сияла от удовольствия, словно он торопился повеселиться вместе с Олегом и доволен, что успел. Колунков сразу догадался, что этот озорник внук Лешего, Лешачок. Олег схватил большую щепку со дна вагона и махнул рукой, сделал вид, что запустил щепку в озорника. Лешачок дернулся в сторону, тоже сделал вид, что уклонился от летящей щепки. Они дружно заржали, довольные, что поняли друг друга, что они такие жизнерадостные весельчаки.

А колеса вагона неторопливо, уверенно стучали: «В Мос–кву! В Мос–кву!»

 

Эпилог

Вертолет летел над тайгой. Он изредка вздрагивал, мелко трясся, и Юрка Звягин в такие мгновения сильнее сжимал пальцами край сиденья. Он с опаской прислушивался к неровному гулу мотора и дребезжанью в углу салона за наваленными в кучу мешками, рюкзаками, топорами, бензопилой и другим инструментом, и ему казалось, что вертолет не выдержит тряски и развалится. Юрка Звягин смотрел в иллюминатор на плывущие внизу верхушки сосен, берез. То тут, то там по тайге синели озера и большими пятнами тянулись болота. Тень вертолета перепрыгивала через реки, скользила по деревьям и озерам. Где–то там вдали должен вскоре появиться поселок, существующий пока только на бумаге. И первыми жителями и строителями поселка будут они, десантники! Эти семь мужчин и одна девушка!

Напротив Юрки спокойно играли в дорожные шахматы его отец, бригадир Михаил Иванович Звягин и Сашка Ломакин. Рядом со Звягиным сидел высокий лобастый парень и внимательно следил за игрой, временами морщил лоб. Возле лобастого дремал бородатый мужик. Когда вертолет вздрагивал, голова его вяло покачивалась. Девушка сидела в уголке, старалась не смотреть в иллюминатор. К ней пересел парень, носатый, тонкогубый, с реденькими коротенькими усиками, улыбнулся доброжелательно, спросил:

— Никогда еще не летала в вертолете?

— А как ты догадался?

— За версту видно.

Сашка Ломакин, услышав разговор, поднял голову, взглянул на них и сказал Звягину:

— Помнишь, как восемь лет назад так же летели?

— Помню… Как отец–то?

— Пасеку завел. О язве забывать стал… Так-с, мы конем сюда скаканем. Шах вам, сэр!.. Летом я у него месяц провел. Накупался в Вороне…

— Н-да… Шажок мне… Так, а если мы сюда? Да, вот так!.. Разбрелись десантнички… А Павлушин с Колунковым так и сгинули… ни слуху, ни духу…

Гул мотора изменился, утих малость. Вертолет накренился немного, разворачиваясь.

— Прилетели, что ли? — оторвался от маленькой доски Звягин и глянул в иллюминатор.

Внизу расстилалась тайга, тайга, тайга без конца и края…

1978–1988 гг.

пoc. Ульт–Ягун Сургутского р-на, г. Москва