1

Повеситься можно было на трубе.

Дмитрий Иванович Анохин вообразил, увидел явственно, как он вытягивает из брюк ремень, делает петлю, встает на унитаз, привязывает конец ремня к трубе, надевает петлю на шею и соскальзывает вниз; отчетливо услышал, как испуганно суетятся в коридоре сотрудники издательства; представил четко, с каким ужасом заглядывают они в туалет, где вытянулось вдоль стены его безжизненное тело с синим лицом, с выпавшим изо рта языком, с вылезшими из орбит безобразно и жутко белыми глазами, и содрогнулся, резко качнул головой, освобождаясь от страшного видения, и начал медленно вытирать руки чистым полотенцем. В душе его по-прежнему стояли, томили боль, тоска, скорбь. Особенно остры они были, когда Анохин оставался один. Душил, почти физически душил постоянный, тягостный вопрос: что делать?! Что делать?!

Дмитрий Иванович, осторожно ступая на деревянные ступени узкой лестницы, словно он таился (прежде он по этой лестнице взлетал), поднялся на мансардный этаж, где был его кабинет с фотопортретами на стенах почти всех знаменитых писателей России. Они были авторами издательства «Беседа», которым руководил Анохин. Он тяжело сел в скрипнувшее кресло и шумно выдохнул. Чувствовал он себя так, словно взбежал на шестнадцатый этаж. Никогда еще за свои сорок три года он не чувствовал себя так беспомощно. Раньше он был скор в решениях, нетерпелив. Впрочем, и раньше был в его жизни почти такой же случай, когда пришлось круто менять жизнь: оставить жену с ребенком, квартиру, работу, родной город и начинать жизнь с нуля. Вспомнив об этом, Дмитрий Иванович горько усмехнулся. Тогда ему было двадцать три года. Кем он был? Мечтателем… А теперь довольно известный литератор, директор издательства, отец двух почти взрослых детей. Мечтатель не мог долго страдать. Помнится, тогда он мучился всего одну ночь. Кинул в чемодан самые необходимые вещи и навсегда сбежал из Тамбова свободным от прошлого человеком. Теперь прежняя домосковская жизнь казалась ему нереальной, выдуманной так же, как жизнь героев его романов. До вчерашней встречи с сотрудником спецслужбы Дмитрий Иванович думал, что уйдет из семьи, разделит издательство, откроет новую фирму один, без друзей… Друзей, оказывается, в бизнесе не бывает. А теперь-то что делать?

Резко ударил в уши телефонный звонок. Дмитрий Иванович схватил трубку.

— Я по объявлению, — услышал он чуть вздрагивающий девичий голос и хотел сразу ответить: «Извините, я уже нашел!» — но что-то удержало его. Дмитрий Иванович часто думал потом, в Америке, почему он не положил трубку, ведь к тому времени он уже решил, что едет в Штаты с Диной.

Дело в том, что издательство «Беседа» еще задолго до случившегося, как обычно, пригласили в США на книжную ярмарку в Чикаго, и он оформил все документы для участия в ней, оплатил стенд. Осталось получить визы. А тут этот случай. Вначале Дмитрий Иванович решил отменить поездку. Не до ярмарки, когда все рушится и неизвестно — будет ли существовать издательство через месяц. Потом, когда тоска и боль так допекли его, а достойного выхода все не находилось, ему в голову пришла шальная, дурацкая мысль: взять какую-нибудь деваху и укатить с ней в Америку на месяц, отвлечься, отдохнуть, забыть обо всем в ее объятиях, убить тоску, а там решение, как жить дальше, само придет, вернутся к нему уверенность, решительность, улягутся злость, ненависть и боль.

В те дни он хотел снять квартиру, чтобы не жить под одной крышей с женой. Купил газету «Из рук в руки», стал читать объявления и среди прочих увидел, что какой-то мужчина приглашает привлекательную девушку без комплексов провести совместный отпуск в Швейцарских Альпах. Прочитал, написал объявление: «Предлагаю молодой девушке прокатиться на машине по США от океана до океана», и отвез в редакцию. Дмитрий Иванович прекрасно понимал, что нормальные девчонки не позвонят, ждал звонков от легкомысленных. Они и звонили. Встретился с несколькими. Выбрал Дину. Она выглядела раскованней, вульгарней других. Дмитрий Иванович никогда не имел дела с такого рода женщинами и думал, что та, что поглупей и полегкомысленней, станет послушней, не будет мешать ему думать, станет для него как бы кошечкой. Когда ему взгрустнется, он ее погладит, приласкает, а когда захочет побыть с самим собой, отодвинет в сторонку, чтобы не мешала. Сегодня вечером Дина должна была передать ему свой паспорт для оформления визы. Договориться-то договорился, но на другой же день засомневался, не сведет ли она с ума своей глупостью, не ошибся ли он. А после вчерашней ужасной встречи с сотрудником спецслужбы планы его насчет Америки резко изменились: он решил просить там политического убежища. Оснований, убедительных документов для этого у него было столько, что он мог рассчитывать, что ему не откажут. Кроме того, он вспомнил о знакомом директоре американского литературного агентства, который говорил ему, что за пять тысяч долларов известный в своей стране человек может получить в США вид на жительство. Позвонил ему в Нью-Йорк и спросил: поможет ли тот сделать гринкарту? Литагент пообещал связаться с адвокатом, который был мастером таких дел, подготовить все к приезду Анохина. Тогда встал вопрос: как быть с Диной? Дмитрий Иванович пока не решил, прокатиться по Америке или отказаться от этой затеи. Очевидно, удирать навсегда в США ему не хотелось, надо думать, не прижилась, не укоренилась прочно в его душе эта мысль, должно быть, он надеялся подспудно, что все устроится, перемелется, устоится. Может быть, поэтому, услышав в телефонной трубке дрожащий девичий голос, он сразу не отказал, не отключил телефон. Не последнюю роль сыграло то, что голос у девушки был юн, чист и вздрагивал от волнения, нерешительности и смущения. Анохину показалось, что она ждет отказа и будет рада ему, примет с облегчением. Разных голосов наслушался он, когда подал объявление: развязных, прокуренных, пьяных. И спросил:

— Как вас зовут?

— Елизавета…

— Хорошо, Елизавета, сколько вам лет?

— Я студентка… и давно совершеннолетняя…

— Это хорошо, — произнес он, думая, что со студенткой, может, повеселее будет, и решил: если она студентка гуманитарного факультета, то он сейчас же встретится с ней, посмотрит на Елизавету-Лизоньку. — Кто вы — физик, лирик?

— Филолог…

— Через два дня надо лететь! Это вас не пугает?

— Радует, — быстрый, бодрый ответ.

— Тогда давайте встретимся, поглядим друг на друга. — В голове его вдруг мелькнула жуткая мысль: не из спецслужб ли она? Прослушали его разговор с американским литагентом и подослали?.. Не может быть! Слишком рано. Звонил-то он в Нью-Йорк всего часа четыре назад. Неужто наши спецслужбы научились так быстро принимать решения? Такого быть не может, успокоил он сам себя.

— Я звоню из библиотеки… из бывшей Ленинки…

— Возле нее встретимся через двадцать минут. Я буду на автостоянке напротив входа в библиотеку за рулем черного «Мерседеса». На мне белая сорочка с короткими рукавами. Зовут — Дмитрий… — Он запнулся перед словом «Иванович», ведь для такой девушки он должен быть без отчества.

Анохин положил трубку и поднялся, решительно взял кейс. Невольно подумалось, что боль как-то отодвинулась, спряталась глубже, затаилась, но как только он вспомнил о ней, она тут же вырвалась наружу и снова полупарализовала его.

По пути к библиотеке думал о Елизавете, пытался понять, кто она. Проститутка? Не похоже. Искательница приключений? Американоманка, на все готовая, лишь бы увидеть страну своей мечты? Он повернул на Воздвиженку, где была площадка для стоянки автомобилей, и сразу увидел девушку. Была она в белой летней майке без рисунков и надписей на груди и в джинсовых шортах, с большой, тяжелой, на взгляд, серой матерчатой сумкой через плечо. Судя по очертаниям, в сумке были книги и тетради. Издали было видно, как девушка хороша и прекрасно сложена. Он подъезжал, притормаживая, и рассматривал Елизавету. Темно-русые волосы, реденькая челка большим полукругом прикрывает высокий лоб, касается темных бровей, которые намного темнее волос. Вероятно, она их подкрашивает, решил Анохин. И форма у них необычна — вразлет, волной. На немножко удлиненном, тронутом легким загаром лице ни тени косметики, ясные серые до голубизны глаза настороженно прищурены, вглядываются в него. На вид лет девятнадцать. И что больше всего поразило Дмитрия Ивановича, что бросилось ему в глаза еще издали: она была очень похожа на его шестнадцатилетнюю дочь Ольгу.

Он остановился у бордюра, смотрел, как она идет к нему неторопливо, с достоинством. По тому, как вцепилась в ремень сумки, перекинутый через плечо, догадался, что она усердно скрывает волнение. Анохин, вылезая из машины, заметил, как Елизавета, взглянув на него, чуть замедлила шаг, как бы споткнувшись. На ее лице и в глазах промелькнули некоторое разочарование, растерянность, неуверенность, но она быстро погасила эти чувства. Он мысленно взглянул на себя ее глазами, глазами юной девушки, увидел начинающего седеть мужчину с большими залысинами, с наметившимися морщинами у глаз. Отец у нее, возможно, моложе него: видно, надеялась увидеть молодого красавца, «нового русского», оттого и разочарование мелькнуло в ее глазах. Но как она похожа на Ольгу!.. Последние шаги девушки навстречу были уже не столь уверенными. На искательницу приключений она не походила, на легкомысленную девчонку тоже. Впрочем, в ее возрасте все с ветерком в голове. А вдруг это не Елизавета? Ему почему-то захотелось, чтобы это была не она, и он спросил:

— Елизавета?

Она молча, растерянно тряхнула челкой. Это невинное движение головой сначала показалось ему забавным, развеселило его. Он засмеялся коротко, но быстро оборвал смех, потому что непонятно из-за чего вдруг стала подниматься на нее злость: куда она лезет? Он быстро обошел машину, открыл дверцу со стороны пассажира.

— Куда мы поедем? — заколебалась она.

— Куда скажу! Садись!.. — Елизавета полезла в машину. Он стал выруливать на улицу, спрашивая: — Боишься?.. На месяц черт знает куда ехать не боишься, а в Москве боишься?

— Я еще не решила… — неуверенно ответила она, не глядя на него.

— Честно сказать, я тоже еще не решил… А если совсем честно, то сейчас одна шалава ждет моего звонка, чтобы передать мне паспорт для визы. Ведь мне с собой нужна шалава, — говорил он грубо. — Я думаю, ты верно поняла мое объявление!

— Остановитесь, пожалуйста, я выйду! — резко перебила она его.

— Сейчас перекресток проскочим, — ответил он и почувствовал жалость: зря он с ней так. Девчонка, по всему видать, хорошая. Зря обидел… За перекрестком он останавливаться не стал, свернул на Поварскую улицу и потихоньку покатил по ней. Она была узкая и с обеих сторон забита стоявшими машинами. Он ехал и косился на Елизавету. Она смотрела вперед. Брови нахмурены, вытянулись в прямую линию. Глаза налиты влагой. Молчала, не просила остановиться. Он тронул ее легонько за плечо.

— Не обижайся…

— Вы грубите, а глаза у вас грустные, — неожиданно сказала она, по-прежнему не глядя на него.

— Когда же ты успела заметить? — засмеялся он. — По-моему, с того момента, когда тебя поразила моя лысина, ты ни разу на меня не взглянула. Видать, ждала, что на «Мерседесе» подкатит круторогий двухметровый красавец, «новый русский», — коротко хохотнул Анохин впервые за последние две недели. — Так?

— Не так, я боялась, что подкатит, как вы говорите, круторогий бандит.

— Может, я и есть бандит, вор в законе…

— Нет, нет… Я скажу, кто вы…

— Давай на «ты». А то мне неудобно, я тебе «ты», а ты мне — «вы». Договорились?

— Ты, — произнесла она неуверенно и запнулась. Видимо, ей было непривычно называть ровесника своего отца на «ты», — ты, должно быть, работаешь в инофирме переводчиком, а может, менеджер, но не главный…

— Смотри-ка! — воскликнул он. — Ты у нас психолог, а не филолог. Почти все точно угадала. Как ты поняла, что не главный?

— Взгляд у вас… у тебя… Не директорский…

— А каким директорский бывает?

— Ну такой решительный, уверенный, жесткий… Все, я теперь точно поняла, кто ты! — воскликнула она радостно. — Ты работаешь в инофирме программистом. Женщин у вас нет. Ты не женат, разведен. Познакомиться с хорошими женщинами некогда. Решил отдохнуть, а поехать не с кем. Вот и дал объявление…

Он осторожно повернул с Поварской в Скарятинский переулок, выехал на Большую Никитскую улицу и сказал серьезным тоном:

— Все! Сейчас я тебя высажу! Ты ведьма! Ты все мои мысли читаешь, все знаешь. С тобой страшно! — Он резко, круто развернулся, остановил машину у бордюра, выключил зажигание и сказал: — Выходи!

— Правда? — удивленно и вновь растерянно уставилась на него девушка.

— А чего сидеть, когда приехали? — засмеялся Анохин и открыл свою дверцу.

— «Центральный дом литераторов. Клуб писателей», — прочитала она вслух слова на темной доске у входа в здание из темно-желтого кирпича.

В ЦДЛ они спустились в подвал, в бар. Там было полно знакомых.

Они кивали ему, здоровались. Дмитрий Иванович принес от стойки две чашки кофе и два стакана темно-красного вишневого сока.

— Как советовал один из них, — кивнул он в сторону соседних столов и прочитал две строки из стихотворения: — «Для улучшения пищеварения пейте вишневый сок…» Что же мы будем делать, Елизавета? Едем или как?

— Едем! — решительно и быстро ответила она, опустила глаза и взяла стакан с соком. Щеки ее при приглушенном свете заметно потемнели.

— Вот он, настоящий директорский голос. Теперь и я его знаю! — засмеялся он, чувствуя удовлетворение. Девчонка ему все более нравилась. — Я тоже созрел — и подчиняюсь… Давай обсудим основные принципы наших взаимоотношений.

— Как это? — насторожилась, напряглась Елизавета.

— Мы едем отдыхать, так давай отдыхать. Я очень не люблю капризы, надеюсь, с твоей стороны их не будет… Это раз. Второе: везу тебя я, значит, ты за мной, как нитка за иголкой. И третье: я Дима, программист из инофирмы, ты Елизавета, студентка. Все остальное неинтересно ни мне, ни тебе: никаких расспросов, никаких проблем, только отдых. Договорились?

— А я-то думала… — облегченно и искренне выдохнула девушка.

— Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит! — Анохин развел руками и добавил: — И все же я не буду тебя звать Елизаветой. Я буду звать тебя Лизонькой.

— Нет, и так ты меня звать не будешь, — улыбнулась она. — Меня зовут Светлана.

Дмитрий Иванович решил, что Светлана скорее всего учится не на филологическом, а на факультете журналистики. Жаждет впечатлений для будущей работы. Иначе чем объяснить, что она откликнулась на странное объявление незнакомого мужчины? Ни на авантюристку, ни на легкомысленную дуреху не похожа. Может, так искусно играет? Вряд ли, он бы давно ее раскусил… Если, конечно, не гениальная авантюристка. Слишком естественно себя ведет. И не глупа, нет, не глупа! И, конечно, не из ФСБ, не похоже.

 

2

Знакомый делец не подвел. На другой день они получили паспорта с визами, и Анохин предложил Светлане обмыть это дело в ЦДЛ, но она решительно отказалась.

— Не огорчай меня! Всего на часок! — попросил Анохин.

— Мы еще не в Америке. Там я тебя постараюсь не огорчать… — неохотно уступила девушка. — Очень тороплюсь! — Вид у нее действительно был озабоченный, тусклый, словно ее что-то тяготило.

Анохин на этот раз привел ее в пестрый зал ресторана ЦДЛ. Назывался он так потому, что все стены в нем были расписаны, разрисованы шуточными шаржами, рисунками, стихами, изречениями известных в прошлом писателей, бывших когда-то завсегдатаями ресторана.

— Тебе как филологу должно быть интересно, — указал Дмитрий Иванович на стены.

Светлана на самом деле заинтересовалась, поднялась, медленно пошла вдоль стены, время от времени спрашивая у Анохина что-нибудь о писателях, оставивших свой след в ресторане. Разговор этот продолжился за столом.

Дмитрий Иванович видел, что слушает Светлана хорошо, заинтересованно, с охотой. Ела она неторопливо, часто замирала с ножом и вилкой в руках, глядела на него то с удивлением, то с восхищением, округляла глаза и восклицала в особо увлекательных местах рассказа: «Неужели?.. Вот как?.. Не может быть!» Или смеялась, отчего на ее пухлых щеках появлялись ямочки. От этих ее восклицаний, от мягкого смеха, от удивительно милых ямочек на щеках Дмитрий Иванович вдохновлялся, возбуждался еще сильнее, чувствовал себя так, словно его накрыла и повлекла в открытый океан теплая, нежная волна, и безостановочно говорил, говорил. Временами, не умолкая, он поднимал бокал с белым вином «мартини». С легким, тонким звоном их бокалы соединялись. С каким восхищением смотрел он, как она касается губами тонкого стекла, делает глоток, как быстро слизывает вино с верхней влажной губы! Как сводила с ума ее реденькая челка, падавшая дугой к темным бровям! Каждый раз, когда Светлана восклицала: не может быть! — и встряхивала челкой, сердце его вздрагивало, сжималось, замирало. Хотелось одного: длить и длить этот вечер, смотреть на девушку, болтать безумолчно, растворяться в томительной нежности. Такого чувства он давно уж не испытывал. Было с ним такое лишь в далекой молодости, в дни романтической влюбленности, о которых он давно забыл. Проблемы, заботы, которые давили, мучили его; боль, тоска, терзавшие постоянно в последние дни, приглушились, отодвинулись, призабылись. Дмитрий Иванович не думал о них, был легок на слово, остроумен, ироничен, нежен.

— Ой! — воскликнула огорченно и удивленно Светлана, взглянув на часы. — Как время летит!..

Она встряхнула челкой, и лицо ее вмиг изменилось, стало озабоченным, настороженным. Глаза померкли, словно кто-то мгновенно стер их блеск. Перед Анохиным сидел другой человек. Он правильно понял, что изменение это не связано с ним, но расспрашивать не стал.

По дороге в общежитие молчали. К нему вернулась прежняя, но на этот раз глухая, не столь гнетущая, тоска, скорее печаль. Он изредка быстро взглядывал на сидевшую рядом задумчивую Светлану и думал: зачем, зачем он берет с собой эту совсем юную девчушку? Не принесет ли он ей и себе одни страдания?

Но бес подсовывал ему в ответ лицо Светланы во время его рассказа о писателях в ресторане, ее необычные брови вразлет, челку, ямочки, влажную от вина алую губу, и сердце Анохина вновь сжималось от нежности, от томительной радости, от мысли, что девушка не могла так искусно притворяться, делать вид, что ей интересно слушать. Надо думать, ей действительно было приятно провести с ним вечер. Они коротко, сухо, по-деловому договорились о завтрашней встрече перед поездкой в аэропорт.

— Спасибо за вечер! — Лицо Светланы на мгновение стало прежним, милым, но сразу же погасло, посуровело, помрачнело, и девушка живо, решительно выбралась из машины.

В аэропорту Светлана была молчалива, напряжена, хмурилась почему-то и заметно волновалась. Беспокойство ее росло по мере приближения к таможенникам.

— Что-то не так? — не выдержал, отвлекся от своей жгучей тоски, спросил участливо и нежно Дмитрий Иванович.

— Все в порядке, — поспешно и как-то суетливо ответила она.

Таможню прошли быстро, без задержки. Вопросов к ним не было.

— Теперь все? Мы за границей? — торопливо, с радостным возбуждением спросила Светлана.

— Нет еще.

Светлана снова умолкла, замкнулась, ушла в себя. Молчала до тех пор, пока не прошли пограничников.

— Вот теперь мы за границей, — вздохнул тяжко Дмитрий Иванович, пряча паспорт в бумажник. Они стояли возле стеклянной витрины магазина.

Светлана вдруг, прикусив нижнюю губу, засмеялась чему-то и внезапно боднула Анохина, ткнулась лбом ему в плечо. Он чуть не выронил бумажник, живо ответил на ее нежный порыв, прижал к себе и клюнул в лоб.

В самолете она села к окну. Молча, жадно смотрела в иллюминатор, как мелькают под крылом серые бетонные плиты, все быстрее несутся, сливаются в сплошную, летящую полосу и вдруг резко как бы застывают на месте и начинают стремительно уходить вниз. Уши закладывает. Лес, дома, дорога, машины на ней уменьшаются, удаляются. Замелькали серые клочья тумана, и земля исчезла в серой мгле. Видно только, как крыло самолета, рассекая туман, накреняется вниз. Начинает мутить и становится чуточку страшно. Светлана повернулась к Дмитрию Ивановичу, улыбнулась устало, грустно:

— Летим… Почему у тебя в глазах такая тоска?

— Не обращай внимания. Это от страха перед высотой, — усмехнулся, кинул он, стараясь сделать голос бодрым, заглушить тоску, и быстро заговорил: — Лететь нам долго… Будем пить, слушать музыку, кино смотреть, разговаривать, спать. На все время хватит!.. Все к черту! Есть ты да я! — Он вытянул кейс из-под сиденья, вытащил плоскую бутылку коньяка, сухое красное вино.

Светлана пила вино, а он дул коньяк, пил большими глотками, старался побыстрее затушить рвущую сердце тоску: что ждет его впереди? Вернется ли он когда-нибудь в Россию? Увидит ли снова жену, дочь, сына? Нетерпеливо ждал, когда хмель вытеснит из груди эти вопросы, освободит от тяжких проблем.

Стюардессы привезли напитки, обед. За едой, за шутливым разговором незаметно опустели бутылки с вином и коньяком. Тоска улетучилась, освободила, забылась. От приятного хмеля, от нежности к Светлане, от предвкушения счастья с прелестной девушкой — от всего этого его уже захлестывало, затопляло какое-то иронически-веселое состояние, какая-то неведомая сила, неземная энергия поднимала над сиденьем, делала невесомым, искала выхода. На то, что происходит в самолете, на пассажиров они совершенно не обращали внимания, не видели их. Светлана сидела у окна, он в полуобороте к ней, спиной к своему соседу, отгородив ее от салона. Когда стюардессы забрали посуду, Светлана опустила спинку сиденья и откинулась на нее.

— Как я устала за последние дни! — вздохнула она, но ямочки не исчезли с ее щек. — А сейчас расслабилась и спать хочу смертельно!

— Ты спи, — он взял ее теплую вялую руку в свою, — а я буду смотреть на тебя, сторожить твой сон. — Анохин наклонился и поцеловал ее руку.

— Ты что? — улыбнулась она сонно.

— Влюбляюсь потихоньку, — усмехнулся он над собой, над своей томительной юношеской нежностью.

Ровно гудели моторы. Спокойно было на душе, тихо, мирно: такого покоя Дмитрий Иванович давно уже не испытывал. Он прикрывал своей ладонью ее руку, чувствовал пальцами обжигающе горячую кожу. Хотелось, чтобы Светлана бесконечно лежала так, повернув к нему свое милое лицо с закрытыми глазами. Он тоже потихоньку, чтобы не потревожить ее, вытянулся, плотно прижался спиной к своему сиденью и прикрыл глаза. Думал, что заснет под ровный гул моторов, но не спалось. Не проходило сладостное томительно-нежное ощущение. И почему-то всплыла в памяти юность, вспомнились те далекие дни, когда он впервые узнал, почувствовал эту сладкую истому от прикосновения к руке любимой девушки. Он увидел себя студентом, явственно увидел тамбовскую реку Цну летним днем, лодочную станцию, где можно было взять лодку и скрипеть уключинами, катать свою девушку хоть весь день. Смотреть на нее, щурить глаза от искорок солнца, которые ослепительно отражаются от мягких волн, поднятых веслом, любоваться ее загорелым телом в зеленом купальнике. Плавать, нырять в воду с лодки, поднимая брызги…

Летом, в жаркие дни, в этом месте реки, в двух шагах от центра Тамбова прямо за зданием педагогического института, где Анохин тогда учился, всегда было многолюдно, всегда можно было встретить знакомых студенток с книгами. Здесь любила готовиться к экзаменам Женя Харитонова, его Женечка. Здесь он начал испытывать то самое томительно-счастливое нежное чувство, сладкую истому, глядя, как она, лежа на животе на одеяле, читает книгу и покачивает одной ногой в воздухе, согнув ее в колене. Анохин лежит рядом на спине, держит в руках книгу, но не читает, искоса смотрит, как тихонько качается в воздухе ее розовая пятка. Как мучила, как сводила с ума его эта пятка! Как нестерпимо хотелось ее целовать! И он будет потом ее целовать… Женечка была игрива, любила чувствовать на себе восхищенные взгляды обожателей, слушать комплименты, любила ласки. Когда она станет его женой, он будет целовать ее всю, каждую клеточку ее гибкого необычно упругого тела, с восторгом будет чувствовать, видеть, как Женечка вздрагивает, извивается от томления под его поцелуями, как мурлычет что-то несвязное, то открывая, то закрывая глаза, как сжимает зубами от разгорающейся страсти свою нижнюю пухлую губу. Именно такие воспоминания особенно мучили Анохина в первые дни, когда он сбежал от Женечки в Москву, где сначала жил неустроенно, ночевал, как бомж, где придется. Как представит, что она так же извивается под поцелуями, под ласками другого мужчины, так дыхание перехватит от тоски и тянет удавиться!

Тогда он был молод, удачлив. Удачлив ли? Просто всегда был целеустремленный, упертый. Пер напролом к цели, отбрасывал препятствия или просто не замечал их. А если с первого раза не удавалось пробить головой стену, только морщился, чесал затылок, отступал на шаг и снова — бабах в стену. Недаром волосы так быстро поредели, осыпались.

С юных лет он решил, что нет судьбы, нет Бога, все в руках самого человека. Как он захочет, так и выстроит свою жизнь. Все обстоятельства человек меняет сам, и сам добивается всего, чего пожелает, без помощи Бога и добрых ангелов. Человек — сам себе Бог и сам себе дьявол. Его жизнь только в собственных руках.

В институт Анохин попал не сразу: не прошел по конкурсу. Только весной поступил на заочное отделение, где познакомился с однокурсницей Женечкой. Она родилась и выросла в Тамбове, он — в тамбовской деревне. Не поступив в институт после школы, он устроился плотником в домостроительный комбинат. А Женечка в те дни работала в школе воспитательницей в группе продленного дня. Анохин хотел стать писателем, мечтал о славе сочинителя, и казалось бы, должен был быть наблюдателем в жизни, созерцателем, но по характеру своему был активным деятелем. Если бы у него на глазах загорелся Рим, то он не играл бы по-прежнему на кифаре, отбросил бы ее, кинулся в самую гущу пожара. И не только бы умело орудовал ведром, но сразу бы принялся руководить тушением пожара, указывать, что нужно в первую очередь тушить, чтобы пожар не перекинулся на другие здания, чтобы быстрее заглушить его. Непременно нужно было ему вмешаться в любое событие, происходившее у него на глазах, стать его участником, изменить, повернуть в ту сторону, какую считал он в тот момент правильной, справедливой, сделать так, чтобы всем было хорошо. Никогда не мог сдержаться, остаться безучастным к происходящему. На собраниях не позевывал, с нетерпением ожидая конца пустой болтовни, а лез на трибуну, спорил, страстно доказывал, как нужно делать лучше. Это его комсомольское неравнодушие в сочетании с наивностью и доверчивостью быстро заметили, запомнили, присмотрелись, и через год, уже будучи студентом-заочником, он стал заместителем секретаря комсомольской организации строительного управления. Через два года его избрали членом комитета комсомола всего комбината, и он начал писать речи для своего секретаря Сергея, продолжая работать плотником. Помнится, они с Женечкой подали заявление в загс, когда его попросили написать речь для директора комбината, который хотел выступить на областной конференции перед очередным съездом партии.

Дмитрий Иванович, а тогда просто Дима, играючи накатал выступление. Все материалы ему дали. Речь руководителя комбината напечатали в газете как лучшую на конференции. Благодарный директор, узнав, что Дима женится, решил устроить ему комсомольскую свадьбу, тогда они входили в моду, и на свадьбе подарил ключи от однокомнатной квартиры. Как они с Женечкой были счастливы! Другие ждали квартир по пятнадцать лет. А им сразу! Он мечтать об этом не мог.

В те дни их приняли в узкий круг семей комсомольских руководителей. Анохин сдружился с Сергеем, секретарем комбината. Все праздники отмечали вместе и всегда на природе. Обычно это было в лесу на берегу Цны в комбинатовском пансионате. Шашлык в сосновом бору над рекой, водка, купанье, смех, шутки! Молодость, веселая жизнь! А зимой — банька. Парились всегда отдельно: сначала женщины, потом мужчины. Но однажды в субботу приехали в лес вчетвером: Дима с Женечкой и Сергей с женой. Помнится, Женечка, смеясь, предложила:

— Чего время терять-ждать, пошли вместе в баню!

Настроение у всех было шутливым, хмельным. По дороге в пансионат пили шампанское. Слова Женечки приняли как шутку. Посмеялись. Но когда женщины ушли париться, а они выпили еще по бокалу, Сергей хохотнул:

— Действительно, чего мы время теряем, пошли к ним!

— Ну да, неудобно, — заколебался Дима. — Как они отнесутся?

— Хорошо отнесутся, увидишь! Бери шампанское.

На крыльце Сергей достал нож, сунул лезвие в щель между замком и личинкой, сдвинул защелку английского замка и тихонько открыл дверь. Жены были в парилке. Они скинули одежду и нагишом ворвались в парилку. Женечка притворно и озорно завизжала, прикрылась руками, а жена Сергея рассердилась по-настоящему.

— Ну-ну, не шуметь! Тихо! — приказал шутливым тоном Сергей. — А то сейчас веником! — Он схватил из шайки с водой березовый веник.

— Давай, давай! — упала, вытянулась на животе на верхней полке Женечка.

Сергей хлестнул ее два раза, потом шлепнул по спине продолжавшую ругаться жену и сел рядом с ней, говоря примирительно:

— Ну что ты! Женя права: вы тут паритесь, а мы ждем, томимся, а потом вы нас ждете… Вместе лучше…

— Еще! Еще хочу веником! — кричала сверху Женечка.

— Пусть муж работает, — кинул Сергей веник Диме.

Анохин начал нахлестывать Женечку, бил по-настоящему, со злостью за ее глупую идею, которую так легко подхватил Сергей. Не нравилось ему совместное купание. Было что-то нехорошее, порочное в этом. Неприятно было на душе. Неприятное предчувствие.

С того дня в баньке стали париться вместе, даже когда приезжали по три-четыре пары. И все чаще смущали Анохина быстрые, почти откровенные переглядывания Женечки с Сергеем. Однажды, выходя из парилки впереди них, Дима обернулся в двери и увидел, как Сергей нежно погладил Женечку по спине и она взглянула на него через плечо с игривой улыбкой. Дима начал ревниво следить за ними. Неохотно ездил в лес. А Женечка, наоборот, стала рваться туда, с нетерпением ждать субботы. Он мучился: как остановить ее, удержать?

Хотелось откровенно поговорить с Сергеем, сказать, чтобы он отстал от Женечки, что заигрывания их хорошо видны всем. Но не решился Анохин. Удерживало его от разговора с другом то, что в те дни Сергею предложили место заведующего отделом в горкоме комсомола, и он сказал Анохину, что возьмет его с собой инструктором. Диме давно надоело работать бригадиром плотников, хотелось большего. Из горкома вела прямая дорога в кресло редактора городской комсомольской газеты. И Дима наблюдал тайком, как тянутся Женечка и Сергей друг к другу, как эта тяга у них стремительно переходит в страсть, страдал. Терпел, молчал и тогда, когда догадался, понял, что неотвратимое произошло. Но не верил себе. Искал неоспоримые доказательства, утешал себя, что это глупая ревность. Женечка каждый вечер была дома, с ним, нигде не задерживалась. Но Дима чувствовал, что близость у них с Сергеем состоялась и продолжается. Встречаться они могли только днем, когда Анохин был на работе. Скорее всего в первой половине дня, потому что после обеда она бывала в школе, на работе. Но где? Неужто она пускает любовника в их супружескую постель?

Он стал ежедневно часов в одиннадцать звонить жене. Не было ее дома во вторник и пятницу. Сергей тоже появлялся в эти дни в своем кабинете только во второй половине дня. И как раз в эти вечера Женечка старалась быть особенно ласковой, хотя глаза ее, как зорко отмечал он, были усталые, отчужденные, пустые, а страсть наигранной.

Сложным путем узнал, что во вторник и в пятницу Сергей был в пансионате. Значит, там они встречаются. Видно, вся контора комбината знает об этом. Каким же мерзавцем теперь все его считают, думают, что квартиру ему выбил любовник жены и берет с собой в горком только поэтому! Похолодел Анохин от таких мыслей и тут же начал разубеждать себя, что напрасно он так думает о Женечке. Просто характер у нее жизнерадостный, озорной, игривый, любит она пошутить, повеселиться, а он понавыдумывал! Вдруг вспомнилось, что после того, как у него вышла первая книга, Сергей стал частенько, особенно на людях, подтрунивать над ним, называть с иронией «наш писатель», пытаться помыкать им, показывать всем, что Анохин у него на побегушках. Это сильно задевало Диму, раздражало. Ведь именно в те дни ему казалось, что он стоит на пороге большой жизни: институтский диплом в кармане, первая книга издана, хорошо встречена местными критиками, по радио читали отрывки из нее, дал он свое первое интервью комсомольской газете. И казалось ему, что он взял Бога за бороду, поэтому не хотелось ссорой с Сергеем нарушить бурный подъем наверх, туда, где его ждет настоящая жизнь, где ждет подлинное счастье.

В пятницу позвонил домой в половине десятого, заранее зная, что трубку Женечка не возьмет: нет ее дома. Но не клал трубку, дрожа считал гудки, уговаривал, умолял ее подойти к телефону, тянул для верности, лихорадочно думая, что, может быть, она только что встала с постели, умывается, не слышит звонка из-за шума воды. На тринадцатом гудке повесил трубку и набрал номер телефона Сергея.

— Он на объекте, — ответили ему.

«Объект — моя жена!» — промелькнуло в голове со злой иронией.

Анохин взял такси и помчался в пансионат. Они могли встречаться только в домике директора комбината. Ключ у Сергея был. Бревенчатый домик этот стоял в стороне от главного двухэтажного корпуса, в глубине территории, среди высоких прямых стволов сосен и кустов сирени. Неужели они ходят туда на глазах у всего обслуживающего персонала? Все знают! У всех он на языке, для всех он посмешище! Банька как раз за этим домиком, у самого забора. Дима вспомнил, что в заборе есть дыра. Летом через нее частенько лазили, когда шли напрямик к реке.

Возле угла забора остановил такси, расплатился трясущимися руками, попросил подождать и побежал в глубь леса вдоль глухого дощатого забора. Листья под его ногами взрывались, разлетались в стороны. Была осень, октябрь. Что он скажет Женечке, если увидит ее? Что сделает? Об этом он не думал. Желание было одно: увидеть ее! Увидеть, удостовериться — и все! Пролез в дыру забора и заметил над трубой баньки легкий дымок. Приостановился, пораженный догадкой. Поднялся на крылечко бани, толкнул дверь. Заперто. Перочинный нож всегда был с ним. Сунул лезвие в щель, как в прошлый раз делал Сергей, и стал искать защелку, нащупал, осторожно сдвинул ее и приоткрыл дверь. Первое, что бросилось в глаза, плащ на стене. Ее зеленый, нежный на ощупь плащ, о который он так любил тереться щекой, когда Женечка приходила с работы и он бросался обнимать ее, который он тысячу раз надевал ей на плечи и тысячу раз помогал снять! И рядом с ним черный плащ. На широкую лавку небрежно, в спешке кинуто такое знакомое, родное нижнее белье жены вперемешку с одеждой Сергея. На столе бутылка шампанского.

Анохин быстро шагнул к парилке, резко, широко распахнул дверь. Как у него тогда не разорвалось сердце? Как он выдержал? Только ли оттого, что был в шоке, в бреду? Как он не онемел от увиденного, как смог выкрикнуть, даже с иронией, ту дурацкую фразу? И зачем? Может быть, оттого, что был почти в беспамятстве?

— Привет, ребята! — крикнул он тогда. — Не торопитесь! Сейчас разденусь, групповуху устроим!

Почему так истошно, так тонко, как смертельно раненный заяц, с таким ужасом завизжала Женечка? Почему Сергей с побелевшими глазами рванулся в угол и закрылся шайкой? Анохин увидел в руках у себя нож, которым он открывал дверь, нашел в себе силы презрительно усмехнуться. Он захлопнул дверь, кинулся к забору, к дыре и по лесу — к такси. Упал на заднее сиденье позади водителя, задыхаясь, еле выговорил свой адрес и согнулся, скукожился, низко опустил голову, чтобы таксист не видел его слез.

В квартире спешно кинул в чемодан костюм, сорочки, белье, рукописи, диплом, дневник, несколько экземпляров своей первой книги. И помчался на вокзал, купил билет на первый же поезд в Москву. Рано утром приехал к двоюродной сестре. Жила она в комнатенке с мужем и двумя маленькими детьми. Ночевал у нее на полу две ночи, днем скитался в поисках работы. Но его даже дворником не брали. Заглянут в паспорт, увидят штамп — женат, прописку тамбовскую и возвращают назад.

Но верил в себя Дима, верил, что поднимется, преодолеет все трудности. Никакой Бог не поможет ему, если он сам не пробьется, не будет действовать энергично, не будет валить свои неудачи на злой рок.

И все-таки именно дворником Анохин устроился. Взяли его временно, без всяких положенных прав. Зима надвигалась. Вот-вот снег падет, мороз, тротуары обледенеют, работы много, а в дворники никто не идет.

Как он мерз, голодал первое время! Зарплата мизерная, скитался, ночевал где попало ту зиму. Чаще всего на жэковском складе, на пыльном, порванном диване среди метел, лопат, ведер, с мерзким запахом хлорки. Этот запах он не терпит до сих пор, почувствует — и сразу же поднимается тошнота, вспоминается жуткое время. Не дай Бог снова пережить такое!

За зиму Анохин выписался из Тамбова, развелся с Женечкой. Она сама подала на развод, сообщила его родителям, что выходит замуж. Бывалые люди посоветовали ему потерять паспорт, получить новый без записи о женитьбе и разводе. Заменил паспорт и весной устроился по лимиту на автомобильный завод слесарем-сборщиком, стал жить в рабочем общежитии.

Вскоре опять через его родителей Женечка прислала весточку, чтобы он больше не слал алименты. Новый муж удочерил его дочь. Печально стало, но грустил недолго. Помнил дочь Анохин маленьким беспомощным котенком. Три месяца всего лишь видел ее. Года через два случайно узнал, что Женечка с мужем и дочкой уехали из Тамбова. След ее затерялся.

Вспоминались Анохину его прежняя жизнь, Женечка спокойно, без волнения, так, словно он проживал заново, пролистывал, видел сюжет давным-давно написанного, выдуманного им романа. Давненько уже не вспоминалась она, давно прощена. Дай Бог ей счастья с другим мужем! А Сергей поганец, большой поганец! Тронуть жену друга!..

И вспыхнуло недавнее. Ушел покой, заныло сердце, снова стало тревожно и обидно. Почему всегда предают его? В чем загвоздка? Не в нем ли самом? Что он делает не так? Что? Ведь, прежде чем что-то сделать, он семь раз взвесит, не затронет ли он чьи-либо интересы, не обидит ли кого. Обдумает, прав ли он перед совестью и людьми. Разве плохо было с ним Женечке?..

…В салоне было тихо. Одни пассажиры дремали, другие, надев наушники, смотрели какой-то боевик по телевизору. По экрану беззвучно метались какие-то злобные люди с пистолетами, беззвучно взлетали вверх взорванные машины.

Анохин долго старался уснуть, думал о Светлане, представлял, как будет гулять с ней по улицам Лос-Анджелеса. Вдруг он увидел перед собой жену свою Галю, увидел совсем юной, такой же, как Света, в заводском пионерском лагере, в лесу, на берегу Москвы-реки, где они провели целое лето пионервожатыми. Мысли его снова ушли в прошлое, в молодые годы, в подмосковное мокрое лето. Еще будучи дворником, Дима стал посещать литературную студию автомобильного завода, читать там свои рассказы, сдружился с ребятами, познакомился с молоденькой поэтессой Галей Сорокиной. Студийцы почему-то довольно быстро избрали Анохина старостой, охотно принимали его предложения сгонять на выходные на Истринское водохранилище с ночевкой в палатках, охотно собирались в его комнате в общежитии, читали, обсуждали свои новые стихи, рассказы, без конца говорили о литературе, о новых произведениях известных писателей, которые появлялись в толстых журналах. Особенно сдружился с Костей Куприяновым, добродушным выпивохой, и Николаем Дугиным, с неизменной хитринкой в разноцветных глазах. Всюду они были вместе: в ЦДЛ, на даче у Кости, на пляжах Ялты. И всегда с ними была Галя Сорокина. Она была мила, скромна, симпатична. Дима чувствовал, что нравится Гале, не понимая, что легких отношений с ней не будет, а к серьезным, после первой женитьбы, он был не готов. Костя Куприянов однажды, шутя с Галей, перефразировал стихи Пушкина, которые тот написал о Татьяне.

— Тиха, печальна, молчалива, как мышь на стуле, боязлива, она в литстудии заводской казалась девочкой чужой, — прочитал он.

— Нет, вы не правы, — возразил Косте руководитель студии. — Галя — свой парень. Она всегда деятельно молчит. Глазенки у нее горят, активно в разговоре участвуют, каждое слово ловят!

Кто знает, как сложились бы отношения у Димы с Галей, если бы не направили их работать пионервожатыми на все лето в Подмосковье. После поспешной женитьбы и бегства из Тамбова Дима не хотел обременять себя семьей, пока не встанет на ноги. Ведь ему некуда было привести жену, не было своего угла, а вечно жить в общежитии, зарабатывать на хлеб сборкой заднего моста автомобиля он не собирался. И Галю он не представлял своей женой. Она была неглупа, начитана, в меру говорлива. Могла помолчать, могла поддержать разговор, пошутить, улыбнуться, когда следовало, писала гладкие, но без особой искры стихи. Дима не догадывался, что Галя второй год мечтает о нем, второй год ищет случая подружиться. Он не догадывался, что это по ее настойчивому совету его назначили пионервожатым. Только года через три, когда у них уже было двое детей и Галя уверилась, что он никуда не денется, в особо нежную минуту она призналась, рассказала, как организовала совместную поездку в пионерский лагерь.

Лето в тот год было дождливое, холодное. По ночному лесу не погуляешь при луне. Слякоть, сырость, грязь. А если днем было солнечно, тихо, то ночью в лесу душно, не давали покоя комары. Особенно жадные, злые в то лето. Может быть, потому теперь, да и раньше, когда вспоминались те летние дни, они не казались ему счастливыми, не осталось от них ощущения счастья. А Галя первые годы супружеской жизни вспоминала о них с восторгом, как о чем-то необыкновенном, как вспоминает генерал о блестяще выигранном сражении, которое он спланировал, разработал самостоятельно и провел точно по плану. Потом, с годами, эти воспоминания Гали, разговоры становились все короче, суше, грустнее, словно результаты давней победы обманули, не выдержали проверки временем.

В августе еще в пионерлагере Галя почувствовала недомогание и поняла, что беременна. Анохин огорчился, но виду не показал, предложил ей расписаться.

Жила Галя в общежитии, у нее тоже была временная прописка. После регистрации брака никто бы прописки им не продлил, пришлось бы уезжать из Москвы. Анохин вспомнил, что дворникам, если они устраиваются на работу по лимиту, предоставляют служебную комнату. Надо было устраиваться на работу до свадьбы, пока паспорт чист, скрывать, что окончил один институт и учится в другом. Так он снова стал дворником…

 

3

В аэропорту Лос-Анджелеса Анохин взял машину, уложил в нее чемоданы и сумки, открыл дверь перед Светой. В кабине первым делом он убрал верх. Когда тот плавно пополз назад, открывая салон, Светлана не удержалась, воскликнула:

— Ух ты! Кабриолет!

Медленно, осторожно спустились по серпантину гаража и выехали на улицу. Обдало духотой, жаром. Они выбрались на скоростное шоссе и влились в поток стремительных машин. Светлана, щуря глаза, подставила лицо горячему ветру. Он трепал ее челку, короткие волосы. Дима изредка взглядывал на ее сияющее лицо, улыбался. Она спряталась от ветра за лобовое стекло и вдруг громко запела:

— А я сяду в кабриолет и поеду куда-нибудь…

— Не куда-нибудь, а в Голливуд! — крикнул Дима, с восхищением глянув на ее разгоряченное восторженное лицо. — Потом в Беверли-Хиллз. Представляешь, слова какие! Слова-миф, слова-мечта… А ты хорошо поешь! Мне нравится… Ласкает слух! Если ты будешь петь от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка…

— То ты взвоешь! — перебила она.

Анохин захохотал. Он не мог смотреть спокойно на ее восторженное состояние, его всего распирало от радости, что ей хорошо.

— Ну нет, не взвою. Подпевать буду!

— Тогда я взвою!

Они дружно и громко захохотали.

Солнце ушло за гору, потихоньку смеркалось. По бульвару Голливуд катили потихоньку, высматривали мотель. Анохин довольно быстро увидел яркую светящуюся в полумраке рекламу мотеля, въехал в освещенный двор, где, уткнувшись носами в стену под широким балконом двухэтажного здания, стояло несколько автомобилей. Свободных мест, обозначенных белыми полосами на асфальте, было много.

Светлана с интересом осматривала комнату. Пол в ней был покрыт необыкновенно толстым мягким синеватым ковром. Ноги утопали в нем, приятно было идти. Широкая кровать — у стены. Над ней большая картина художника-абстракциониста: в беспорядке перемешаны яркие, разноцветные круги, полосы, треугольники. У окна круглый стол с двумя креслами.

— Наше первое гнездышко! — выдохнул Анохин, поставил чемодан и сумку на ковер и не удержался от восторга, от вспышки энергии, стремительно обнял девушку, подхватил на руки, закружил: — Чудо ты мое! — Поставил ее на ковер и, не выпуская из объятий, стал целовать в щеки, в закрытые глаза, едва касаясь губами.

— Как здесь душно! — выдохнула девушка.

Анохин с восторгом сумасшедшей нежности чмокнул ее в макушку, в мягкие жаркие волосы и отпустил, разжал свои руки, говоря:

— Сейчас будет прохладно.

Захлопнул дверь и включил кондиционер.

— Так, не будем терять время… Программа сегодняшнего вечера такова: разбираем вещи, душ, ужин в ресторане и прогулка по Голливуду. Одобряешь?

— Слушаюсь, я же твоя раба! — засмеялась Светлана.

— Забыл, прости! Приказываю немедленно разобрать вещи! — Он поднял ее сумку на кресло. — И в душ, под холодную воду!

— Это тебе надо под холодную воду… И не забывай, раба я твоя только на месяц!

Анохин открыл свой большой кожаный чемодан и начал выкидывать из него на кровать сорочки, костюм, майки, шорты, говоря при этом:

— Форма одежды на вечер свободная: майка, шорты!

— Зачем ты столько книг привез? — Светлана вытащила из его чемодана книгу и прочитала вслух имя автора и название: — Дмитрий Анохин, «Бурьян».

— Торгануть решил, — ответил он и добавил назидательно-ироническим тоном, вешая сорочки в шкаф: — Брось привычку шарить по чужим чемоданам!

— Ой-ой-ой! Между прочим, у нас дома эта книга есть. И еще несколько книг этого же автора.

— И ты их читала? — взглянул он на нее быстро.

— Ну да, мне бы классику хотя бы прочитать, буду я на эту дребедень время тратить!

Светлана разложила все свои вещи по полкам шкафа, повесила на вешалки платья, юбки, майки и отправилась в душ, а Анохин вышел на балкон, облокотился на теплые перила. Совсем стемнело. Небо бледное, далекое. Звезды реденькие, тусклые. Большой двор ярко освещен. Куст банана диковинно и таинственно застыл у забора. Если бы не этот куст, то можно было бы подумать, что стоит он на балконе первого этажа какого-нибудь русского чистого городка. Дмитрий, оглядывая двор, заметил внизу у торца мотеля небольшой круглый бассейн с водой, освещенной со дна голубым светом, догадался, что это джакузи, или спа по-американски.

— Светик, выключай душ! Надевай купальник, быстро! Это приказ!

Они спустились по ступеням к спа.

— Какой маленький бассейнчик, тут и не поплаваешь… Ой, какая горячая! попробовала она воду ногой, пальцами. — Нагрелась за день.

Дмитрий понял, что она ни разу не видела спа.

Светлана осторожно спустилась по ступеням на дно, придерживаясь за блестящие никелированные поручни, присела, погрузилась в спокойную горячую воду. Одна голова осталась на поверхности, и в этот миг он нажал кнопку спа. С бурлящим шумом, мощно и неожиданно для Светланы ударили в нее со всех сторон струи, вода закипела. Она вскочила испуганно, кинулась к ступеням, чтоб бежать наверх, а он, хохоча, бросился навстречу, обнял.

— Сейчас я тебя заживо сварю в этом котле! — потянул он ее назад. — Садись, садись… — приговаривал он со смехом. — Десять минут — и усталость дорожная улетучится.

Горячие струи приятно массировали тело. Приятно было нежно касаться под водой своими ногами ног Светланы. Приятно было видеть блаженство, отражающееся на ее лице, в ее блестящих при свете фонарей глазах.

— Давай-ка проведем сеанс массажа! — шутливо сказал он, взял ее ногу под водой, подставил подошвой под струю, к стене, к самому отверстию, откуда мощно била одна из струй, и стал водить ногой вверх-вниз.

— Чур, я первая в душ! — вскрикнула Светлана в комнате и побежала по мягкому ковру.

Анохин со сладостно вздрагивающим сердцем глядел вслед на ее быстро шевелящиеся лопатки, на ровный ряд позвонков, на тонкую, гибкую талию, на загорелые крепкие ноги. Когда она скрылась за дверью, он стал ходить по комнате босиком, утопая в мягком ковре, думая: если сегодня ночью удастся не сойти с ума, то уж разрыва сердца не избежать! И вдруг молнией мелькнуло в голове, что всего три дня назад он был готов повеситься в туалете издательства! Вода зашумела в душевой, резко ударила ему в уши, резче, чем молния, мгновенно перебила, заглушила ненужную мысль. Анохин явственно представил обнаженную Светлану под душем и с помутившейся головой толкнул дверь, рванул в сторону полупрозрачный занавес кабинки душевой, за которым она стояла под струями воды. Он схватил девушку, прижал к себе и стал целовать ее мокрое лицо.

Сначала она упиралась в него локтями и ладонями, но с каждым мгновением ее руки слабели, раздвигались, скользили ему под мышки, пока не оказались у него за спиной. Теплая вода лилась на них. Он не замечал этого, целовал ее в шею, в плечи. Она быстро водила своими руками по его спине, по затылку, то прижимала его к себе, то отпускала.

Колени у него сгибались. Вдруг струя ледяной воды ударила ему в голову, в спину. От неожиданности он откачнулся от девушки, охнул. Светлана засмеялась, легонько постучала кулаком по его плечу:

— Как я тебя?

— У меня чуть сердце не разорвалось!

— А как ты меня в бассейне? Забыл? Один — один…

Анохин притиснул, вдавил ее всю в себя. И она обхватила, обвила его руками, уткнулась щекой ему в плечо. Холодная вода поливала их.

— Какие у тебя руки сильные! — шепнула Светлана. — И плечи… — Она чмокнула его в мокрое, холодное от воды плечо и спросила с нежной усмешкой: — Остыл? Теперь не мешай мне мыться. Рабыня твоя проголодалась…

Вышла из душевой Светлана в халате и с полотенцем, завязанным чалмой на голове. Вид у нее был серьезный, деловой, озабоченный. Глаза чуть прищурены и очень далеки от него. Перед Анохиным был совершенно другой человек, совсем не та девочка, которую он так безумно целовал пять минут назад.

— Как отсюда позвонить в Россию? — указала она на телефонный аппарат.

Дима назвал ей номер и пошел в душ. Вернулся в шортах, в майке. Светлана тоже переоделась, шумела феном, сушила волосы в кресле за столом.

— Поговорила?

— Не дозвонилась… Томск молчит.

— Ты оттуда родом? Там сейчас девять утра.

— Фу, я совсем забыла!.. Дома же никого нет. Все на работе! — снова взяла трубку Светлана. — Алло, мама! Это я… Да, да, все у меня хорошо, все сдала. Теперь я третьекурсница… Не, мам, попозже приеду… Ты знаешь, откуда я звоню? Из-за рубежа, из Киева… С подружкой. Она давно меня приглашала. Город чудесный… А Днепр, какой Днепр!.. Месяц буду здесь, а потом приеду… Мам, я тебя очень прошу об одном! Если кто позвонит из Москвы и спросит, где я нахожусь, говорите всем, что я в деревне у бабушки. Телефона там нет. Поняла?.. Ничего не случилось! Просто подружка не хочет, чтобы в группе узнали, что я у нее гостила… Все, все, мам, целую, целую! — Светлана положила трубку и секунд десять сидела в задумчивости, водила шумящим феном над головой, потом взглянула на Анохина, улыбнулась как-то виновато: — Я тебя не разорю, если позвоню еще разочек, в Москву?

— Звони, звони!

Говорила она с подругой иным голосом, иным тоном, чем с матерью.

— Ксюша, приветик!.. Не пропала я. Я от Москвы за две тыщи километров… Ну да, в Томске. Пришлось сорваться немедленно, мама телеграммой вызвала бабушка плоха… Ничего страшного, встала, ходит… А как у вас там? Как в клубе? За два дня ничего не произошло? Хиреет, значит, клуб… Все в норме, никаких сплетен?.. Поверить трудно. Значит, «крутые» на юг подались… Все появляются?.. Почти все? А кого нет?.. Ну эти периодически исчезают. Прилетят голубки… Ты для меня сплетни собирай. Люблю сплетни… С каких пор? А как в Томске оказалась. Тут со скуки без сплетен сдохнешь! Всем привет. Пока!

Светлана быстро положила трубку на стол, тряхнула головой, высохшей челкой и вдруг преобразилась в один миг: глаза ее снова блестели, искрились, словно она только что получила важнейшее для нее известие, которого так долго, с нетерпением ждала, тревожилась.

— Отлично! Все отлично! — вскрикнула она радостно, с непонятным восторгом, вскакивая с кресла. Фен полетел на кровать.

Анохину показалось, что она чуть не бросилась ему на шею, еле сдержалась, увидев, что у него серьезное лицо. Он не ожидал такой перемены в ней из-за обычной трепотни с подружкой и почти невинного обмана матери и не успел так быстро настроиться на ее тон.

— Не могла же я сказать им, что я в рабстве на месяц! Что я рабыня! захохотала Светлана и запела, запрыгала мимо него к умывальнику. — Ла-лай! Ла-лай!.. Небольшой макияжик, и твоя раба готова ужинать… Сунь фен в коробку!

В ресторане сидели долго, пили вино, шутили, смеялись, разговаривали без конца. Потом гуляли по бульвару Голливуд, по бледно-розовым звездам на тротуаре. В центре каждой звезды на медной табличке было написано имя какого-нибудь известного деятеля кино. Были у китайского кинотеатра, перед которым на площади на больших бетонных плитах оставили следы обнаженных ног и отпечатки ладоней кинозвезды. Светлана вставала на следы, примеряла их размер на себя. У некоторых звезд были удивительно маленькие ноги и ладони. Рассматривали через освещенную витрину магазина резиновые маски разных окровавленных монстров, любовались высоченными пальмами с гладкими стволами вдоль бульвара. Долго шли за диковинной парой: оба худые, высокие, с железными ошейниками, соединенными цепью, в туфлях на необыкновенно высоких платформах, сантиметров тридцать, не меньше. Волосы у них разноцветные, собраны и подняты вверх в одну линию вдоль головы, как гребень у петуха. Шла эта диковинная пара важно, неторопливо, с достоинством, не замечая прохожих, которые с усмешкой оглядывались на них.

Вернулись в мотель за полночь.

— Устала?

— От впечатлений.

— Разве это впечатления! Один вечер всего в Лос-Анджелесе. Первое знакомство, первые впечатления. Основное впереди… Опа-а! — выхватил он из своей сумки, подбросил вверх, поймал бутылку шампанского. — Выпьем за первые впечатления!

Сидели напротив друг друга за небольшим столом, Светлана в кресле, Дима на кровати. Монотонно шумел кондиционер. Анохин шелушил фисташки, разламывал пальцами треснутые половинки и кормил ее бледно-зелеными солоноватыми ядрами. Она, как птенец, смешно открывала рот, когда он подносил к ее губам орешек. Анохин смеялся, все более хмелел то ли от вина, то ли от нежности. Не стерпел, наклонился, поцеловал ее теплое колено. Почувствовал ее жгучую ладонь на своем затылке, подхватил на руки, перенес на кровать, на белое покрывало и стал целовать, как безумный, чувствуя, как она напряглась, сжалась.

— У меня все дрожит внутри, — прошептал он.

— У меня тоже, — еле внятно, одними губами, ответила она.

— У меня от страсти, — водил он губами по ее уху.

— А у меня от страха… Лучше бы для меня, чтобы ты был грубым и брал меня силой, как свою рабыню!

— Я не буду грубым, — с едва сдерживаемым восторгом шептал он, водил воспаленными губами по ее щеке, виску, уху. — Я буду нежным, как облако… без штанов… — Видно, черт дернул его пошутить.

Светлана громко засмеялась и столкнула его с кровати.

— Дурачок, испортил все! — заливалась она смехом.

Нет сил описать эту ночь! Как найти слова, чтобы передать те жгучие ощущения, когда они, обвив друг друга, превратились в одно безумное, беспамятное, бесплотное существо, в одно нестерпимое наслаждение! Есть ли такие слова, словосочетания? Как их соединить, чтобы читатель почувствовал, ощутил то же самое, что испытывали Дима и Света в ту ночь, совершенно забыв, где они находятся, кто они и что с ними происходит. Такое дано испытать только один раз и, к сожалению, не всем, далеко не всем.

 

4

Утром Анохин проснулся первым. В комнате было светло от пробивавшегося сквозь шторы яркого, явно не утреннего, солнца, прохладно, свежо от шуршащего беспрерывно кондиционера. Оба они — под одеялом. Светлана лежала у него на плече, прижималась к нему своим теплым животом. Спала она, как мышонок, дыхания не слышно, только чувствовалось легкое ритмичное дуновение на его плече. Анохин не шевелился, с нежностью смотрел на ее розовую щеку, на прикрытые веками глаза: под тонкой кожей век заметен был круглый бугорок зрачка, который изредка беспокойно, но так умилительно начинал двигаться, на пухлую чуть вывернутую нижнюю губу с прозрачной розовой кожей. Дмитрий смотрел на Светлану и думал: за что мне такое счастье? За страдания последних дней? Что я стану делать без нее, когда проскочит месяц и отправлю ее назад, а сам останусь здесь? Опять: что делать? Вечно я о будущем! Надо о настоящем думать, жить настоящим! Впереди месяц, целый месяц счастья. Вечность! Разве не остановилось сейчас время, когда Семицветик мой прижимается ко мне? Разве не счастье это? Разве не вечность машет легким крылом над нами, навевает ей сладкий сон, а мне величайшее блаженство, величайшее наслаждение только от одного прикосновения к ней? Разве мог Анохин представить такое неделю назад, когда казалось, что душа его никогда не сможет освободиться от боли? И такое неземное ощущение счастья теперь! Не надо будущего, не надо, только это настоящее! Ни о чем не думать, не думать, приказал он себе.

Сначала ему это удалось, некоторое время он лежал бездумно, упивался своим состоянием неземного блаженства, потом мелькнула радостная мысль, что плечо его ничуть не устает, не затекает, как бы долго ни лежала на нем Светлана. Вспомнилось, как быстро оно начинало беспокоить, ныть, возникало нестерпимое желание шевельнуться, сменить положение, когда ему на плечо ложилась его жена Галя. Подумалось: было ли такое ощущение с первых ночей с Галей или пришло позже?

Так шаг за шагом, ассоциация за ассоциацией постепенно ушел в прошлое, в медовый месяц, в первые счастливые дни жизни с Галей.

Из ресторана, где была свадьба, привез он молодую жену в свою маленькую служебную комнату. Галя быстро ее обжила, обустроила, сделала уютной. Хозяйкой она оказалась отменной, чудной женой, но любовницей никудышной. Это Анохин понял еще в пионерском лагере, но вначале посчитал, что Галя застенчива, равнодушна, холодна из-за неопытности, из-за неподходящей обстановки, из-за ледяных жестких матов. Уединялись они всегда в спортивном зале. Впрочем, это его не сильно беспокоило, потому что свою страсть, свой любовный пыл он горячо сублимировал в повести, романы. У дворника свободного времени много: стучал на машинке и бегал по редакциям. Вскоре в издательстве «Московский рабочий» вышла его вторая книга, сборник повестей и рассказов, и он начал собирать документы для вступления в Союз писателей СССР…

Светлана неожиданно для Анохина быстро открыла глаза, взглянула на него, фыркнула, улыбнулась спросонья, показала ему ямочку на щеке и уткнулась в плечо, защекотала шею челкой. Дмитрий прижал к себе девушку, и она устроилась поудобней у него на плече, обвила его руками и зашептала:

— Я не понимаю, что было со мной вчера. Я не знала, что такое бывает… Что это?

— Бунин писал, это солнечный удар… В Лос-Анджелесе страшная жара.

— Вчера нас покинул разум, — зашептала она вновь. Видно, думать, говорить о вчерашнем ей было приятно.

— Да-да, он почувствовал себя лишним и ушел.

— Я не хочу вставать.

— Полежи еще. — Он перевернул ее на спину, склонился над ее лицом и стал тихонько, едва касаясь, водить пальцем по ямочкам на ее щеках, по носу, бровям. — Я хочу тобой налюбоваться!.. И сожмется душа от нежданной, негаданной нежности, от земной и родной, от твоей неземной красоты…

— Что такое красота?

— Ты хочешь спросить, сосуд ли это, в котором пустота, или огонь, пылающий в сосуде? Красота — это ты, ты — сосуд, пылающий огнем!

— Ты все шутишь, — быстро сжала она, вытянула губы, поцеловала его палец, которым он коснулся ее губ.

— Я не шучу. — Он глядел на нее, водил пальцем по лицу и шептал неспешно: Я сейчас созерцаю небесную красоту… Ты хочешь знать, что такое красота? В чем она? Красота в ритме твоих бровей, губ, тоне щек, в красках твоих глаз, волос. Сочетание всего этого я нахожу прекрасным потому, что, с одной стороны, оно поражает меня новизной, свежестью, живостью, а с другой — напоминает что-то былое, милое, что я любил когда-то и забыл за давностью лет. Сочетание тона, ритма, красок, запаха, да-да, запаха, и, может быть, еще чего-то, что я не могу назвать словами, привлекательно, близко моему темпераменту, моей психофизической конституции. Сейчас, когда я гляжу на твое лицо, я ощущаю волнение, но не физиологическое, а интеллектуальное, с налетом чувственного, волнение, переходящее в какой-то мистический восторг. Эти чувства веселят мне душу, рождают довольство, ощущение силы и освобождения от земных оков. В то же время я ощущаю в себе нежность, покой, духовную отрешенность, слияние с какой-то высшей сущностью. Все эти ощущения мне чрезвычайно приятны, удовольствие от них превосходит все мыслимые удовольствия. Как мне кажется, эти ощущения, с одной стороны, утешают меня, я становлюсь более терпимым, великодушным, а с другой — делают меня уверенным в себе, сильным, укрепляют мой характер, побуждают к действию, увеличивают способность к правильным поступкам. Не к безрассудным, а к правильным. Впрочем, часто безрассудный поступок в глазах людей рассудительных на деле самый правильный… Ну как, ты все поняла? Я толково, не слишком нудно тебе объяснил, что такое красота?

— Как профессор… Я чуть не уснула. — Она притянула его к себе и поцеловала в губы, потом оттолкнула, говоря решительно: — Встаем, а то город не увидим!

Весь день они провели в Юниверсал-студии, пеклись на солнце в очередях к аттракционам. Светлана оглушительно визжала на крутых виражах американской горки, которую здесь называли русской горкой. Вела себя озорно, непосредственно, по-детски и на других аттракционах. Взвизгивала, шарахалась от края вагончика, когда огромная акула внезапно, с громким фырканьем, так, что брызги летели во все стороны, выныривала рядом с ней из воды озера. На нее оглядывались, смеялись добродушно, любовались ею. Особенно понравилось Свете путешествие на машине времени. Там она навизжалась досыта! Аттракцион был сделан так, что создавалась полная иллюзия огромной скорости машины по воздуху, по реальным горным ущельям с водопадами, с вулканами, выбрасывающими вверх раскаленные камни, с потоками огненной магмы. Казалось, что машина вот-вот на полном ходу врежется в скалу, нырнет в воду! В самые последние мгновения она успевала с ревом, грохотом, с ужасной тряской круто вильнуть в сторону, спастись. Казалось, действительно, ее проглатывает, а потом выплевывает огромный динозавр. Даже Дима вскрикивал, сжимался в опасный момент, с восторгом слыша ее звонкий визг, чувствуя, как впивается она в него руками, ища спасения. Как у нее блистали глаза! Как она сияла от пережитых ощущений! Как была красива!

— Как здорово! Ну, здорово!.. Ой, сердце совсем зашлось! — Она, обхватив его руку, прижалась к ней. — Натерпелась страху!

Запомнился и Юрасик парк, куда они стояли особенно долго, больше часа, на жаре, на пышущем огнем асфальте. Наконец дошли, сели в большую широкую лодку и поплыли потихоньку меж зеленых островов, на которых то на берегу, то в воде лежали, стояли, паслись, дрались динозавры, ящеры, бронтозавры в коре панциря. Все они жили, пили воду с берега, поднимали головы и правдоподобно разглядывали проплывающую мимо лодку. Один динозавр, с огромной шеей, как стрела подъемного крана, нагибался к воде, доставал со дна, рвал зубами водоросли и спокойно жевал их, поднимая свою страшную голову на огромную высоту. Вода стекала с водорослей прямо на людей в лодке. И вся эта нечисть жила, шевелилась, пищала, кричала омерзительными голосами.

— Смотри! Ой! — дергала его за рукав Света, вертелась, указывала то на одного, то на другого зверя.

До глубокой темноты, пока работали аттракционы, переходили они из павильона в павильон. Возвращались домой возбужденные, усталые.

— Давай поужинаем дома… Купим еду в магазине. Я устала от шума, хочу побыть вдвоем.

— Я тебе не надоел еще? — шутливо спросил Анохин.

— У меня такое чувство, что я тебя знала всегда. Даже не верится, что мы всего три дня вместе… Главное, я почему-то веду себя с тобой совершенно естественно, мне ничуть не хочется сдерживаться, играть, казаться лучше, чем я есть на самом деле. Я совершенно свободна, раскованна… И мне так хорошо! Жаль, что это будет всего лишь месяц! — (Анохину приятно было слышать признание Светланы. Он не знал, что ответить ей, и по привычке своей иронизировать хотел пошутить, что она в свободной стране, потому чувствует себя свободно, но не стал сбивать ее искренний порыв). — Я впервые поняла слова: за мужчиной как за каменной стеной… Мне не надо ничего решать, не надо думать, что делать, как вести себя, куда идти. Куда ты поведешь, там мне хорошо… Раньше я этого не знала, не догадывалась, что так бывает…

— Это потому, что ты моя рабыня, — все-таки не удержался на серьезной волне Анохин, подтрунил.

— Да, я рабыня! Я рабыня! — подхватила, закричала она громко, поднимая вверх руки, подставляя их ветру. — Мне сладка жизнь рабыни! — И звонко запела: — А я сяду в кабриолет и поеду в Голливуд!

Мчались по автобану мимо освещенных прожекторами стеклянных небоскребов, устремленных в бледное от огней почти беззвездное ночное небо Лос-Анджелеса.

— Хочешь, сейчас выпьем вина, перекусим и поедем купаться в ночном Тихом океане? — предложил он, когда она замолчала, успокоилась, устроилась на мягком, удобном сиденье машины.

— Хочу, хочу, хочу! — вновь закричала Светлана, видимо, возбуждение, подъем, энергия распирали ее, и она пыталась выплеснуть их.

— Ах ты, непоседа! Трясогузка! — захохотал он, любуясь ею. — Секунды на месте не посидит!

В супермаркете они услышали русскую речь в одном месте, потом в другом, поразились тому, как много здесь русских, и невольно затаились, перестали разговаривать.

Вернувшись из магазина, сидели за столом долго, неспешно пили вино, отдыхали, разговаривали.

— Откуда здесь столько русских? — спросила Светлана.

— Эмигранты. Их в Лос-Анджелесе сто тысяч, — ответил Анохин и вдруг засмеялся, спросил: — Почему ты в магазине затихла, когда услышала русскую речь?

— Не знаю… Как-то не хотелось, чтоб поняли, что я русская…

— Это наша национальная черта! — горько усмехнулся Анохин. — Все прочие, будучи вдали от Родины, как только услышат родную речь, бросаются друг к другу, а мы, русские, прячемся, чтоб нас не узнали. В эмиграции все стараются жить поближе друг к другу, национальные общества создают, свои кварталы в городах, только мы, русские, за границей стараемся держаться подальше друг от друга, стараемся нагадить друг другу, особенно тому, кто чего-то достиг, в чем-то преуспел. Только мы, русские, друг друга едим и тем сыты бываем.

— Об этом еще Данте в «Божественной комедии» писал, — вставила Светлана и рассказала знакомый Анохину анекдот: — Помнишь, когда Вергилий спустился в ад, он увидел два огромных кипящих котла. Крышка одного была наглухо закрыта, завинчена десятью болтами, а другой совсем без крышки. «Что за грешники маются в этих котлах?» — спрашивает Вергилий у черта. «В том, что наглухо закрыт, армяне, — отвечает черт. — Если хоть один из них выберется из котла, он всех за собой вытащит. А в том, что открыт — русские! Если кто-нибудь из них попробует выбраться из котла, то другие русские его быстро назад втянут».

— Да, это главная беда наша! Наша трагедия! — вздохнул Анохин. — В какой-нибудь неграмотной банановой республике только власть воровать начнет, как весь народ поднимается, сбрасывает президента. А у нас все разворовали, все заводы, всю страну, в нищету народ вогнали, а все терпят, не поднимаются, радуются, что соседу еще хуже… — И, помолчав, добавил: — Меня всю жизнь только свои русские друзья топили. Только подниматься начну, как меня хвать за ноги — и назад в котел!.. Прости, прости! — вдруг воскликнул он. — Я забылся! Забыл уговор. — И спросил другим тоном: — Есть еще силы искупаться в Тихом океане? Или бай-бай?

— Ни за что!

Они помчались по ночному городу, еще не остывшему от дневной жары. Светофоры, как сговорились, не задерживали их, горели зеленым светом. Минут через десять брели босиком по теплому песку широкого пляжа. Океан чуть колыхался, набегал на песок, лизал теплой волной ноги, шипя, отползал назад. Вдали он сливался с темным небом. Вдоль дороги, ведущей по побережью, горели фонари. Свет от них еле доходил до пляжа, до воды, тускло освещал тихо колеблющийся, выгибающийся горбами океан. Пляж был пустынен. Кое-где вдали виднелись темные силуэты людей, потихоньку бродивших по песку, да слышались голоса купавшихся.

Взявшись за руки, они стали осторожно входить в воду.

— Какая теплая! Прямо парная! — воскликнула Света. — Я не ожидала!

Песок под ногами быстро кончился. Дно стало неровным. Они натыкались на какие-то бугры в водорослях, ямы. Отплыли от берега, вытянулись на поверхности, раскинули руки и ноги. Легкие ленивые волны качали их вверх-вниз, вверх-вниз.

— Как здорово! — подплыла к нему, обвила его ногами Света. — Теперь ты меня лягушонком будешь звать, да? — прильнула она щекой к щеке. — Или акулой?

— Нет, не угадала, — терся он об ее щеку. — Утенком… Лягушонок скользкий, холодный, а акула хоть и тугая, как ты, — помял он пальцами ее спину, — но тоже скользкая. А ты даже в воде пушистая, как утеночек…

Волна то и дело накрывала их с головой. Они смеялись, хлебали соленую воду. Потом он катал ее на руках по воде. Бегал вдоль берега с нею так, что вода бурлила, щекотала ей живот. Она заливалась звонким смехом. Он споткнулся, попав ногой на дне в яму, уронил девушку, упал. Волна накрыла их с головой. Они выползали на берег, закатываясь безудержным смехом, сплелись на песке, стали играть, кататься по нему, кувыркаться, барахтаться, прижимаясь, обвивая друг друга все теснее и жарче, пока пламень не охватил обоих и они забыли от страсти, где находятся. Теплая волна набегала на берег, накрывала их, как прозрачное одеяло, по пояс, потом стыдливо сползала, обнажала, показывала звездам их безумную страсть.

Светлана тихо лежала у него на плече, прижималась к нему всем телом. Волны по-прежнему лизали, ласкали их, накрывали ноги, щекотали сползающим в океан песком. Анохин думал с усмешкой над собой: разве мог поверить московский дворник, что он будет млеть от счастья на берегу Тихого океана в мифическом городе Лос-Анджелесе?

— Я сейчас усну! Так сладко спать на твоем плече… — прошептала Светлана.

— Спи… Устала? Спи, мой буйный утенок!

— Я, наверно, так кричала, что сейчас весь Лос-Анджелес сбежится спасать меня… от себя самой…

— Нет, люди думали, это чайки кричат… И вообще ты забыла, мы с тобой на необитаемом острове. Оглянись, одни пальмы да обезьяны…

— Хорошо бы сейчас с тобой на необитаемый остров и забыть обо всем, — вдруг вздохнула она печально, — обо всем!

— Ой, утенок, как будто у тебя есть что забывать, — усмехнулся он.

— Есть… К сожалению, есть…

— Не от несчастной любви случайно ты со мной сбежала?

— Если бы… Хуже… Ну, ладно… — Она зажала ему рот своими губами, потом отстранилась, стала смотреть ему в глаза, потерлась носом о нос, фыркнула неожиданно и вскочила. — Давай ополоснемся и поедем, поздно уже. Наверно, не меньше трех ночи.

Когда они вышли из воды, Светлана заметила, что волны облизали песок, разровняли, ни следочка не оставили от их недавней любовной игры.

Людей на пляже не видно. Кабриолет их одиноко томился, дожидался на стоянке.

Следующие два дня они провели в Диснейленде, катались по Беверли-Хиллз, загорали на берегу Тихого океана. Вечера проводили в ресторанчиках. Сидели там подолгу, отдыхали разморенные солнцем, пили белое вино. Гуляли по городу, выбирали на память о Лос-Анджелесе сувениры.

Вечером перед отъездом из Лос-Анджелеса из мотеля Светлана позвонила матери.

— По голосу чувствую, у тебя все хорошо, — сказала мать.

— Хорошо — не то слово. У меня все чудесно-расчудесно! — Светлана улыбнулась, подмигнула Анохину. Они сидели в креслах за столом, на котором стояла початая бутылка вина. Девушка, разговаривая, вертела в руках пустой стакан, а Дмитрий время от времени делал глоток из своего. Он расслабился, отдыхал, спокойно держал недопитый стакан в руке.

— Ты не влюбилась случайно?

— Мама, ты у меня ужасно догадливая.

— Не с этой ли подружкой ты укатила в Киев? Смотри! Ой, смотри!

— Мама, не волнуйся. Я в надежных руках! — засмеялась Светлана. — Ты папе не говори об этом, ладно. Я и тебе не хотела говорить, но меня всю от счастья распирает. Мне хочется выскочить на улицу и кричать всем: я люблю! Я люблю!

— Какая же ты у меня дурочка! — вздохнула мать. — А твердишь, что взрослая!..

— Мне никто из Москвы не звонил, не искал? Если позвонят, помнишь наш уговор? Ну все, целую!

Светлана быстро положила мобильник на стол, вскочила возбужденно с кресла, обежала вокруг стола и упала на колени, на мягкий ковер перед Анохиным, уткнулась головой в его живот, обхватила руками, зашептала с дрожью в голосе:

— Ты слышал? Я влюбилась в тебя безумно, голову совсем потеряла… Боюсь, сердце не выдержит, разорвется от счастья…

Дима тихонько гладил ее по голове, перебирал пальцами мягкие волосы. Потом наклонился, поцеловал в макушку, вдохнул нежный запах и шепнул:

— Ты просто перегрелась на солнце… Волосы у тебя солнышком пахнут. И ты сама, как солнце. Мое солнце!

— У меня голова кружится.

— Это от вина. Мы пили много… Будем спать или напоследок прогуляемся по ночному Лос-Анджелесу?

— Пошли! — выскользнула из-под его руки, вскочила Светлана.

Снова, как в день приезда, неспешно гуляли по ночному бульвару. Все здесь было знакомо, ничего не было в новинку, в диковинку. Звезды на тротуаре не удивляли, не вызывали особого любопытства. Несмотря на глубокую ночь, по бульвару еще прогуливались люди. Светлана привычно, по-хозяйски обнимала Диму за талию.

— Грустно смотреть на все, грустно уезжать, правда? — спросила девушка.

— Нет, мне не грустно, у меня сердце поет. Надеюсь, ты не каждому встречному так чудесно признаешься в любви? — подтрунил он.

— Между прочим, ты в ответ на мое признание промолчал. — Некоторая обида послышалась в ее голосе.

— Ты не расслышала.

— Ты сказал, что я на солнце перегрелась.

— Ну вот, а говоришь, что промолчал.

— Любишь ты иронизировать.

Анохин вдруг подхватил ее на руки, закружил на красной при свете фонаря звезде на асфальте, закричал громко:

— Я люблю тебя, Светлячок мой!

Идущие впереди парень с девушкой оглянулись на них, засмеялись. Светлана громко заливалась смехом, стучала ему кулаком по спине и кричала:

— Сумасшедший!

— С ума сойду, сойду с ума! — кружил он ее и кричал: — Безумствуя, люблю, что вся ты — ночь, и вся ты — тьма, и вся ты — во хмелю! — Он опустил девушку на звезду, говоря: — Любовь — это помрачение ума. Ты когда-нибудь встречала рассудительных влюбленных?.. Попробуй теперь скажи, что не слышала моих слов. У меня вон сколько свидетелей, — кивнул он в сторону медленно удаляющейся парочки, потом указал на звезду: — И она тоже!

— Татьяна Самойлова, — прочитала вслух Светлана надпись на звезде. — Ты специально хотел взять ее в свидетели?

— Конечно, шел и всю дорогу думал: как дойдем до Татьяны, так я подхвачу на руки моего хомячка и закричу на весь свет: я люблю тебя, милая! Волновался — ужас! Как сладко и страшно в первый раз произносить эти слова!

— Какое же ты трепло! — покачала головой Светлана. — А приятно слушать!

— И я любил. И я изведал безумный хмель любовных мук, и пораженья, и победы, и имя: враг; и слово: друг… Под видом иронии легче правду говорить. Всегда можно отвертеться, мол, я шутил, — серьезно сказал Анохин. — Ты же не глупа. Думаю, еще в самолете увидела, какую бурю, какую страсть ты во мне взметнула!

— Ты ничего скрывать не умеешь. У тебя, как у ребенка, все на лице написано. Не надо быть психологом, чтоб прочитать твои чувства. Они все в глазах отражаются, — тоже серьезно проговорила Светлана.

В мотеле она позвонила подруге Ксюше, шутливо посплетничала о знакомых студентах. Под конец разговора Ксюша выложила главную новость:

— Тут меня в милицию таскали, выспрашивали все о толстячке Левчике с философского. Ты его знаешь, он к тебе тоже клеился. Ну, крутой! На джипе все разъезжал. Похож он еще на этого толстяка из рекламы пива: где был? Пиво пил! Алло, ты чо молчишь?

— Что с ним?

— Наверно, на наркотиках замели! Мне ничего не сказали, скрывают и зачем-то отпечатки пальцев взяли. Все расспрашивали, кого я видела с ним в ночном клубе. Приходили к нам в комнату, о тебе выспрашивали. Зачем-то взяли твои духи и крем. Сказали, что вернут…

— Ну ладно, привет всем. Я буду позванивать, — оборвала ее Светлана.

Девушка вернула Дмитрию телефон с озабоченным видом. Давно она не была такой серьезной.

— Проблемы? — поинтересовался деликатно Анохин.

— Да, у однокурсника, Виталика, СПИД нашли. Хороший парень. Жалко. Если весь курс уже знает, придется ему университет бросать.

Засыпала она озабоченная, отчужденная. Анохин, чувствуя это, был особенно предупредителен, не докучал ей расспросами, разговором. Он правильно понял, что не болезнь Виталика ее расстроила, а еще что-то. Дмитрию хотелось прикрыть ее своим крылом, защитить, но он не знал, что ее тревожит, какая опасность ей грозит. Впервые пожалел, что предложил не разговаривать о прошлой жизни. И он тоже с беспокойством стал думать о своем издательстве «Беседа», представлять, что происходит там без него, что предпринимают Галя и Андрей Куприянов. «А не все ли равно теперь!» — мелькнула мысль. Но нет, ему было не все равно. Ведь это он организовал издательство. Благодаря ему поднялась «Беседа» на такую высоту: на третьем месте была в России по количеству напечатанных экземпляров книг.

И снова память ушла в прошлое, в молодые годы, в то время, когда после окончания второго института, ВГИКа, его попросили из дворников. Полгода он был безработным, пока не устроился редактором в издательство «Молодой рабочий», где в плане выпуска стояла его третья книга. В издательстве Анохин сразу же оказался в своей стихии. Все ему удавалось, все получалось. Через два года он возглавил одну из редакций «Молодого рабочего». Возглавил, огляделся и решил из трех ежегодных альманахов, добавив еще один, создать ежеквартальный журнал. В редколлегию он включил своих друзей Костю Куприянова и Николая Дугина, которым помог издать книги в этом издательстве. Журналы в те годы учреждались только по решению ЦК КПСС. Анохин понимал, что руководителям издательства не понравится его затея, потому действовал скрытно. Жизнь в его кабинете кипела. Из него не выходили молодые писатели, члены редколлегии и авторы будущего журнала.

Но через неделю после того, как рукописи первых двух альманахов легли на стол главного редактора на подпись, Анохину предложили покинуть издательство без шума. Причина нашлась: у альманахов должны быть составители, и в качестве составителя одного из них Дмитрий поставил имя Гали Сорокиной, своей жены.

Года через два молодой поэт, бывший член редколлегии несостоявшегося журнала, в буфете ЦДЛ сказал Анохину, посмеиваясь, что не из-за жены его убрали из издательства, это был предлог, просто кое-кому из друзей Димы, руководителей «Молодого рабочего», с которыми он делился своими замыслами, не понравились его бурная деятельность и быстро растущая популярность среди молодых писателей, поэтому его подставили и убрали.

Но у Анохина не выходил из головы свой журнал. Шел восемьдесят девятый год. Были разрешены кооперативы, и Дима предложил Николаю Дугину открыть кооператив «Глагол», взять в кредит сто тысяч рублей (по тем временам эта сумма равнялась ста тридцати тысячам долларов), купить бумагу и начать выпускать свой журнал. Анохин считал Николая человеком, не лишенным деловых качеств в отличие от Кости Куприянова. Дугин с интересом отнесся к этой идее, но, когда узнал, что нужно брать кредит, задумался и отказался, сказал, что сейчас пишет роман, сильно занят им. Ему будет некогда уделять время кооперативу, а обузой он не хочет быть. Тогда Дима обратился к Косте, и они открыли кооператив «Глагол». Анохин смотался в Сыктывкар, сумел убедить начальника отдела сбыта комбината продать вагон бумаги. Своими руками выгрузили этот вагон, перевезли в типографию, своими руками перекатали трехсоткилограммовые рулоны на склад, а когда вышла первая книга, своими руками перевезли весь ее стотысячный тираж в магазин. Успех был большой. Кредит сразу же вернули. Как только «Глагол» ожил, Дугин поступил к ним на работу сначала как наемный редактор, а потом как-то незаметно стал соучредителем. Работал он больше Кости, который при первой же трудности уходил в запой.

Анохин, работая в «Молодом рабочем», помог Дугину выпустить книгу, помог вступить в Союз писателей. Диме он нравился: спокойный, начитанный. С ним приятно было поговорить, посидеть на даче за винцом. Он был худощав, сильно сутул, от этого казался ниже ростом, носил небольшую бородку. Глаза у него были непонятного цвета. Все в них было — и желтизна, и зеленца, и чернота, и серые точки видны. Были они глубоко посажены и почти все время прикрыты веками. Но когда он их вскидывал на тебя, в них чувствовались неприятная острота, блеск, а иногда проскальзывала хитреца. Однако неприятное впечатление от них всегда скрашивала чуть застенчивая улыбка, никогда не сходившая с его губ. Он редко повышал голос, редко сердился. Если чувствовал себя раздраженным, то старался молчать, ничего не говорить, уходил в себя. Однажды Дугин признался Анохину, что когда он сильно раздражен, то начинает считать про себя до ста. Досчитает и успокоится.

В те дни Совет Министров СССР учредил издательство московских писателей, и Анохину, зная его активную деятельность, предложили возглавить, организовать работу нового издательства «Москва». Жаль было оставлять кооператив, где уже было все налажено, выходила книга за книгой, но Дмитрию казалось, что в государственном издательстве развернуться можно будет мощнее, да и Николай Дугин настоятельно советовал идти туда, и Анохин согласился, страстно окунулся в организацию нового дела, начал работать как одержимый. Де-вяностый год стал золотым годом в его жизни. Как он кипел, как метался из города в город по типографиям и бумкомбинатам! Создавал малые предприятия по распространению книг. Тогда же было создано акционерное общество «Беседа», в учредители которого, помимо «Глагола», Дмитрий включил своих друзей Костю Куприянова, Николая Дугина, жену Галю, а коммерческим директором назначил Андрея Куприянова, брата Кости. Тот был прекрасным снабженцем, а в те годы добыча материалов была главным делом в работе частных фирм.

Книги в то время пользовались необычайным спросом, особенно подписные издания. И Дмитрий решил объявить от имени «Беседы» подписку на собрания сочинений Валентина Пикуля в двенадцати томах, «Белого дела» в шестнадцати томах, Чейза в восьми томах и «Зарубежного детектива» в шестнадцати томах. Некоторые кооперативные издательства давали объявления в «Книжном обозрении» о подписке и просили присылать деньги за последний том в банк на их расчетный счет. Но Анохин сделал по-иному. Он напечатал абонементы точно такие, к каким привыкли читатели в прежние годы. В Ленинграде и Киеве открыл малые предприятия на свои собственные деньги для того, чтобы они могли распространять абонементы. Никто из соучредителей «Беседы» не верил в успех этого дела. Однако возражать открыто Анохину не смели. Он был на вершине успеха, авторитет его был непререкаем. Да он и слушать никого бы не стал. Но что начнется такой ажиотаж, Дмитрий сам не ожидал. Он съездил в Ленинград, чтобы проверить, как там идет подписка, и с ужасом увидел, что в центре города, в переулке, неподалеку от Невского проспекта, замерзшие покупатели, дело было в декабре, жгут костер, заняв с вечера очередь на подписку. Утром в магазин войти было невозможно. Он был забит людьми. Народ его не пустил внутрь, думая, что он хочет влезть без очереди. Пришлось стучаться в служебный вход. Продали абонементов на немыслимую для сегодняшнего времени сумму, на несколько миллионов долларов.

Все удавалось в тот год Анохину, и снова казалось ему, что он крепко схватил Бога за бороду, частенько ловил себя на том, что любуется собой в душе, когда мгновенно, легко, без колебаний принимает важнейшие решения, снова говорил друзьям, что случай, судьба никакой роли не играют в жизни человека, что все только в его собственных руках: надо действовать, действовать и всего добьешься, все получится.

Каким интересным, насыщенным было то время! Ни дня покоя, ни часа отдыха! Удивительный год! А сколько сделано! Вспоминает сейчас Анохин и удивляется: неужто все это уложилось в один год? Да, за один год удалось организовать, поставить на ноги новое издательство «Москва». Создать на пустом месте и так, что о нем заговорили. Он начал строить свою типографию, купил дом в Кисловодске, три склада ломились от бумаги, купил и привез ангар под склад, выходят журналы и газета, действуют малые предприятия. Но это было по замыслу Анохина всего лишь начало, фундамент дела, развернуться он надеялся в следующем году. В тот год он был счастлив как никогда. К нему всегда была очередь в кабинет, несмотря на то, что дела решал он быстро, четко. Дома, по вечерам, телефон не умолкал ни на минуту. Галя раздражалась, сердилась, называла свою квартиру телефонной станцией. Ему звонили из других городов, забывая, что в Москве три часа ночи. В Союзе писателей, в ЦДЛ Анохин ни на секунду не оставался один. Едва он входил туда, как его сразу же окружали писатели, и начинались вопросы, просьбы, предложения. Такая жизнь ему понравилась, пришлась по душе.

Да, начало было энергичным, мощным, красивым, а кончилось все крахом! Крахом еще более стремительным, чем рождение издательства. Анохин не почувствовал, не увидел начало разложения, исток будущего краха. Не заметил лишь потому, как понимает теперь, что по отношению к людям — романтик. Он всегда был занят делом, некогда было приглядываться, вникать в причины поступков окружающих людей. Своими заместителями и заведующими редакциями в издательство «Москва» он взял своих друзей по литературе, и они-то, не понимая многих его действий — а объяснять им у него времени не было, — когда посчитали, что издательство встало на ноги, решили убрать его, написали письмо в Секретариат с требованием переизбрать директора. Анохин вызвал ревизионную комиссию, и, когда полностью отчитался перед Секретариатом, сам подал заявление на расчет, решил уйти в «Беседу», где руководителем считался Николай Дугин, но все решения принимал Дмитрий.

Анохин предложил Дугину собрать учредителей и сложить с себя полномочия президента, чтобы его, Дмитрия, снова избрали им.

— Не спеши! — ответил Дугин, усмехаясь. — Я подумаю, слагать с себя эти полномочия или не слагать!

— Почему так? — опешил Анохин.

— Главным редактором я могу тебя взять в «Беседу», а о президентстве забудь.

Анохин ушел от него ошеломленный. В шоке. Что делать, не знал, решил успокоиться, обдумать свое положение, а потом что-то предпринимать. Чтобы никто не узнал, в какое положение он попал, уехал из Москвы. Взял путевку в Дом творчества, в Ялту.

Утром и днем в Ялте Дима дописывал роман, а вечером они с Галей гуляли по набережной, по весеннему парку с цветущими деревьями, где запах моря смешивался с запахом цветов. Дима молчалив был, думал, думал, но думал он не о героях своего романа, а о том, как вернуть себе «Глагол» и «Беседу», отобрать у своего друга Дугина, которому он сам их передал. Вспоминалось, как советовал Дугин ему идти директором в «Москву». Николай знал, что Костя Куприянов не сможет по своему характеру быть руководителем, а значит, председателем Правления «Глагола» будет он, Дугин. А теперь он стал президентом акционерного общества, у которого вот-вот должны появиться огромные деньги. И переизбрать его по Уставу невозможно, ведь у «Глагола» пятьдесят процентов акций, которыми распоряжается Дугин как директор, плюс небольшой процент собственных акций как частного лица. Он один мог решать все вопросы, несмотря на то, что ни к открытию «Глагола», ни к открытию «Беседы» никакого отношения не имел и в делах «Беседы» совершенно не принимал участия.

Из Ялты Анохин обзвонил все малые предприятия и магазины, которые распространяли абонементы, чтобы они не перечисляли деньги в «Беседу», притормозили немного. Все они, особенно малые предприятия, работали лично с ним, с Анохиным. Он им давал деньги на развитие, а Дугин для них ничего не значил.

В первый же день в Москве они встретились втроем на даче у Кости. И сразу же, не спрашивая, как идут дела, Анохин объявил с радостным уверенным лицом, хотя внутри его все трепетало:

— Все, ребята, блудный сын возвращается! Все силы и время теперь буду отдавать «Глаголу» и «Беседе». Возвращаюсь в председатели кооператива «Глагол», давайте избирать, голосовать. Галя, как вы понимаете, передала свой голос мне, так что у нас голоса равные.

— А зачем тебе «Глагол»? — спросил удивленно Костя. — «Беседу» поднимать надо, она проваливается.

— Не, ребята, сначала мне надо вернуться в «Глагол».

Костя искренне не понимал, что ключ от обеих фирм в руках председателя правления «Глагола». Он сопротивлялся, категорически не хотел принимать какого-либо решения по кооперативу. Дугин молчал. Изредка бросал реплики в поддержку Кости. Анохин не мог открыто защищаться, высказать все, что думает, поэтому лавировал, требовал избрать его председателем правления кооператива без всяких объяснений. Ведь это он создавал его… Два часа бился, потом пошел на последнее средство, на последний вариант, заявил, поднимаясь:

— Хорошо. В таком случае мы с Галей выходим из «Глагола». Пришлем независимую комиссию, они посчитают имущество, и мы заберем свои части. И в «Беседу» я возвращаться не буду, позову всех сотрудников оттуда, кто пойдет со мной, откроем новое акционерное общество и будем действовать.

— Погоди, чего ты разошелся! — испугался Костя. — Если тебе так надо, давай голосовать. Я за то, чтобы ты был председателем Правления «Глагола»!

— А ты? — с усмешкой глянул на Дугина Анохин.

— Я воздержался, — спрятал тот глаза и застенчиво улыбнулся, но в улыбке его мелькнула яростная ненависть.

И снова началась суета, снова закрутилась издательская машина. Книги в «Беседе» выходили одна за другой. Почти все крупнейшие писатели сотрудничали с издательством.

Чтобы уходить от непомерных налогов, Анохин открывал новые малые предприятия, которые по закону два года были освобождены от налогов, и через них пускал все денежные потоки. Директором одного из таких предприятий он поставил Костю Куприянова. И вскоре узнал, что он вместе с главным бухгалтером перевел в эту фирму и присвоил сто двадцать тысяч долларов за полгода. Ошарашенный таким открытием Анохин позвал Андрея, заперся с ним в кабинете и показал документы. Долго молчали они, убитые, не зная, что предпринять. Если бы Костя не был родным братом Андрея и давним другом Дмитрия, то сразу бы передали документы в прокуратуру. А тут как быть? Анохин понимал, что суровое решение Андрею принимать сложнее, потому предложил выгнать Костю с его фирмой из здания, и пусть он работает как хочет…

Думая о прошлом, Дмитрий временами возвращался в действительность, прислушивался, не заснула ли Светлана, и снова уходил в себя. Светлана вдруг тихонько подняла голову, взглянула на него снизу вверх.

— Спи, спи! — прошептал он и прикоснулся пальцем к теплому кончику ее носа.

— А ты не спишь? Тебя все время гнетет что-то? Я вижу…

— Тихо, тихо! — притворно приказал он. — Спи! — И добавил, вздохнув: — Все у меня хорошо…

— Ну да, чуть отвернешься, так сразу глаза тускнеют, меркнут…

— Какая наблюдательная! Востроглазое мое лекарство! Все разговорчики в сторону, накажу! Завтра рано подниму! — нарочито строго приказал и зашептал нежно на ухо: — Прижмись ко мне крепче и ближе! Не жил я — блуждал средь живых… О, сон мой! Я новое вижу в бреду поцелуев твоих!

 

5

Проснулись они почти одновременно. Дмитрий с радостью увидел, что потянулась она с прежней улыбкой. Он слышал, что в душевой комнате она напевала. Вышла оттуда свежая, с ямочками на милых розовых щеках, с блестящими глазами. Значит, вечерние огорчения забыты, а может, и были они пустячными. Какие-нибудь мелочи, неловко брошенное слово подруги испортили ей настроение.

Позавтракали и покинули мотель навсегда. Было уже жарко, по небу плыли белые, серебристые с солнечной стороны облака. Сразу за Лос-Анджелесом шоссе запетляло меж невысоких гор, сплошь, до самой вершины, покрытых елями. У подножий и в небольших ущельях стояли дома, простые по-американски: четыре стены да плоская крыша, похожие на наши непритязательные коммерческие павильоны, и длинные одноэтажные здания, напоминающие ангары, но, судя по вывескам, в них были магазины, мастерские и ателье.

Вскоре шоссе выбежало на ровное пространство, и с обеих сторон поплыли виноградники, апельсиновые, мандариновые, лимонные сады. Деревья и кусты с очень густыми листьями стояли ровными, ухоженными рядами на темно-коричневой, хорошо обработанной земле.

Обедали в придорожном ресторанчике. Анохин заказал еду, расстелил на столе большую карту Америки и стал рассказывать Светлане о маршруте путешествия, водить по карте пальцем.

— Сегодня нам нужно добраться до Скалистых гор. Заночуем где-то здесь, ткнул он пальцем в карту, в каком-нибудь мотельчике. Утром в парк Секвойя, погуляем там, потом в Королевский каньон. Полюбуемся водопадами — и в парк Ёземите. Попетляем по нему — и мы на другой стороне Скалистых гор. Заночуем в Лон Пайне. Потом нас ждет Долина Смерти. Проедем через долину, и прощай, Калифорния, здравствуй, Невада, — мы в сказке, в Лас-Вегасе. Гуляем, играем, ночуем, и утречком дальше — в Большой каньон. После Лас-Вегаса все будет ново и для меня. Там я никогда не был, ничего не видел. От Большого каньона начинаем петлять по всем другим каньонам и каньончикам штатов Аризона и Юта. Ночевать, надеюсь, найдем где. Дня два потратим на эти экзотические места. Потом вниз, в Колорадо Спрингс, в Сад камней, в Денвер, столицу штата Колорадо. Оттуда через штаты Небраска, Айова, Иллинойс в Чикаго. Там мы поработаем дня три…

— А что мы будем делать? — Светлана слушала его, следила за его пальцем, скользящим по карте, с большим интересом.

— Ты разве не слышала, что Чикаго — столица мафий? Там у нас слет, съезд мафиозных структур, выставка-ярмарка достижений мафиозной деятельности за год.

— Фу! — фыркнула девушка. — Ни минуты не может без иронии! И говорит таким серьезным тоном… Мафиози нашелся! Кто ты такой, я с первого дня знаю! Еще в Москве, в ЦДЛ, догадалась, что ты за компьютерщик, иначе я, может быть, и не решилась бы поехать с тобой!

— И кто же я такой?

— На книжке «Бурьян» стоит имя автора — Дмитрий Анохин. Предисловие к каталогу издательства «Беседа» подписано директором Дмитрием Анохиным. В паспорте у тебя, кстати, значится это же имя. Я еще в Шереметьеве это увидела… Теперь колись, что мы будем делать в Чикаго.

— Книжная ярмарка там… Между прочим, я вчера пожалел, что поставил условие: ни слова о прошлом. Я ведь не знал, что у нас так получится. Так что я снимаю это условие.

— Рабыня не имеет права на возражения.

— Вот и ладушки… Так, мы остановились, — опустил он голову к карте, — в Чикаго. Оттуда мы мчимся через штаты Индианаполис, Огайо, Пенсильвания, Нью-Йорк мимо Великих озер (искупаемся в них непременно) к Ниагарскому водопаду. И последний пункт — Нью-Йорк. Возражения есть?

Ночевали они в горах, в мотеле, который стоял у скалы на берегу ручья.

Всю ночь за окном пел им ручей свою грустную и ласковую песню, рассказывал, как хороша жизнь вдвоем вдали от людей, там, где никто не принесет им горя, никто ничем не обеспокоит. Пел о любви, о радостной жизни, о солнечных днях и вечной молодости.

Утром Анохин проснулся от взгляда девушки. Она опиралась на локоть, лежа на боку рядом с ним, и глядела на него сияющими глазами. Солнце било в окно, в плотно закрытые розовые шторы, пробивалось сквозь них, окрашивало все в приятный розовый свет. В комнате было тепло. Лежали они на розовой простыне. Одеяло валялось на полу рядом с кроватью. Лицо, волосы, кожа девушки светились розоватым светом.

Деревья в парке Секвойя поразили Светлану своей мощностью и красотой. Она не представляла их такими, хотя Дмитрий говорил ей, что это самые большие деревья в мире, долгожители. Живут свыше трех тысяч лет. Самый древний и толстый дуб перед ними, как молодой щеночек перед старым псом. Они долго гуляли по протоптанным дорожкам парка. В лесу было прохладно, безветренно. Приятно было бродить по мягкому толстому слою колючек, тысячелетиями копившихся под деревьями. Нагулялись и поехали в Королевский каньон. Долго поднимались вверх, пока не выехали на перевал, за которым открылись голые каменные вершины гор и глубокое ущелье.

Спустились вниз по извилистой дороге, петлявшей между скал, над обрывами, глубокими, отвесными пропастями. Кружили долго, пока не оказались на берегу шумной, бурной, пенистой реки возле водопада.

Водопад был чудесный. Река падала с горы высотой чуть ли не с километр. Подходить к нему близко запрещалось. Но, несмотря на это, несколько восторженных подростков карабкались по огромным скользким от водяной пыли камням. Рев от шума падающей воды стоял ужасный. Нужно кричать во всю глотку, чтобы услышал человек, стоявший рядом с тобой. Дмитрий со Светой тоже полезли вслед за подростками, помогая друг другу перебраться через камни. Совсем близко, как сделали некоторые особо храбрые ребята, подойти не смогли. Дыхание захватывало от водяной пыли. Дышать было трудно. Они разевали рты, хватали воздух лихорадочно, как рыбы, выброшенные на берег. Смотрели друг на друга восхищенными глазами, обнимались, хохотали и кричали что-то на ухо друг другу, не слыша слов из-за грохота воды. Потом осторожно вернулись назад, к машине. Дрожали от холода, мокрые до нитки. Согрелись в машине. Светлана молчала, глядела на дорогу, слушала спокойную, чуть грустноватую песню мотора.

Анохин под эту песню думал-вспоминал о печальных днях «Беседы», которые пришли незваными после семи лет радостной, счастливой работы.

Финансовыми делами издательства ведал Андрей Куприянов. Деньги сами по себе Анохина мало интересовали. Он никогда не думал, не ставил целью заработать много денег изданием книг. Они нужны были ему для того, чтобы выпускать следующие книги. Такое отношение к деньгам было следствием советского воспитания Анохина. В те времена меркантильность, алчность высмеивались. Любовь к деньгам, к богатству скрывалась, считалась нехорошей чертой человека.

Андрей Куприянов был незаменимым снабженцем. В свой отдел он набрал отличных ребят. Издательство без материалов не сидело. Правда, с руководителями предприятий, выпускающих бумагу, картон, бумвинил, с директорами типографий сначала договаривался Анохин. Он ехал в тот город, где было такое предприятие, добивался встречи с руководителем, уговаривал его сотрудничать с «Беседой», приглашал посетить издательство, когда тот будет в Москве. Внешность у Анохина была располагающая, вызывала доверие. Разговаривал он всегда мягким голосом с добросердечной улыбкой. В то же время в глазах у него всегда полыхал живой огонь, чувствовалось, что этот человек своего добьется, не обманет, что с ним можно иметь дело. И ему не отказывали, заключали договора. Будучи в Москве, заезжали в издательство. Вот здесь-то он и пасовал. Анохин не мог поддержать непринужденный разговор за рюмкой водки с незнакомым человеком. Все время говорить о деле, которое уже решено, не будешь. Молчание тягостно. Хорошее впечатление, которое Дмитрий вызывал при первой встрече, могло рассеяться. Тут-то вступал в дело Андрей Куприянов. Он был чудесный собеседник за столом с любым человеком. Жизненный опыт имел богатый. Успел за пятьдесят своих лет поработать в нескольких местах на небольших руководящих должностях, сменил несколько жен. Был со всеми грубоват, бесцеремонен, напорист, для него не существовало авторитетов. В то же время был добр, бесхитростен, наивен. Пришел Куприянов в издательство холостяком и жениться не собирался. Директора предприятий, которые были сами такими же грубоватыми, напористыми людьми, иначе бы они не стали руководителями, быстро находили общий язык с Андреем Куприяновым. С удовольствием приезжали в издательство, распивали с ним бутылку коньяка, хохотали над его шутками и между рюмками решали деловые вопросы. Анохин спускался к ним на минутку пожать руку гостю, выпить с ним рюмочку и снова бежал к себе наверх, к своим рукописям, писателям, редакторам. Андрей часто приезжал к Анохиным на дачу, ночевал у них, вел себя как член семьи…

Светлана зашевелилась, отвлекла его от воспоминаний, открыла бардачок, достала карту и начала ее разглядывать.

— А куда ведут вот эти ответвления от шоссе? — ткнула пальцем в карту.

— Куда-то в горы, в тупик… Видишь, обрываются? Дальше пути нет.

— Давай съездим, посмотрим…

 

6

Анохин свернул с шоссе на узкую, но такую же ровную асфальтовую дорогу и по узкому ущелью покатил вверх. Ехали долго, пока не выскочили на ровную площадку возле деревянного дома, который стоял на возвышении среди зеленых кустов и тонких деревьев. За ним, вдали виднелись снежные вершины гор. Анохин оставил машину на площадке, рядом с несколькими автомобилями, стоявшими тут, и они поднялись по широкой каменистой тропинке к дому, увидели огромное синее озеро, застывшее у самого порога. Снежные вершины отражались в нем. Неподалеку в озеро вдавался каменный полуостров с высокой островерхой скалой, и на берегу его стояли два рыбака с удочками. Еще один рыбак застыл на зеркальной поверхности озера в резиновой лодке. В воде отражались от снежных гор лучи невидимого предзакатного солнца, розовато-малиновое небо с запада, а с востока темно-голубое, бездонное. И было так тихо, ни звука, ни шороха, ни движения, что показалось, они попали в заколдованное, зачарованное царство. Они тоже застыли завороженные, прислонившись друг к другу. Стояли, молчали. Даже слова восхищения казались им кощунственными в такой тишине.

— Гут, — услышали они вдруг, и оба вздрогнули, обернулись.

На широком и длинном крыльце стояла высокая, худощавая женщина с короткими русыми волосами и весело смотрела на них. Видимо, она только что вышла из дому так тихо, что они не услышали, а может быть, все время стояла там, просто они от восхищения не заметили ее.

— Гут, гут, — закивал головой Дима и предложил Светлане: — Давай здесь заночуем. У нее наверняка комната есть. Рыбки половим.

Через полчаса сидели на берегу за каменной скалой и ловили рыбу спиннингом. Ловили, пока не стемнело и не стало прохладно. Холодом тянуло от воды. Она была ледяная. Поймали две небольших форели. Сколько радости, сколько волнения, восторга было в глазах, на лице Светланы! Она даже приплясывала на месте, когда Дима вел беснующуюся в воде рыбу к берегу. Что делать с ней, они не знали. Хотели отпустить назад, в озеро, потом решили отдать хозяйке.

Как приятно было сидеть в тишине на берегу озера, на открытой террасе с дощатым полом за простым деревянным столом, на котором горела короткая толстая свеча, пить терпкое сухое вино, есть горячую рыбу, разговаривать вполголоса, смотреть на темное зеркало озера, полного звезд, на острые снежные вершины гор на фоне темного звездного неба! Звезды над горами, над озером были так ярки, их было так много, что Анохину не верилось, что они могут так густо усыпать небо. Как приятно было любоваться юным прелестным лицом Светланы, отражением огонька свечи в ее глазах, не сходящими ни на секунду со щек ямочками, ее длинными пальцами, легко обнимающими бокал с вином! Хотелось, чтобы эта полутьма, этот легчайший воздух, эта тишина были вечными, никогда не кончались. Рыбаки давно уже разбрелись по своим комнатам, затихли. А они продолжали наслаждаться близостью друг друга, тишиной, чудесным горным воздухом, который становился все прохладней и прохладней, звездным озером.

— Как я счастлива! — прошептала Светлана, и вдруг слезы потекли у нее из глаз, полились по щекам. — И как бы я хотела умереть сейчас! — страстно зашептала она. — Именно сейчас! Ведь никогда я не буду больше так счастлива! Ничего хорошего в России меня не ждет! — Слезы двумя ручейками бежали по ее щекам, блестели при свете свечи. — Доедем до Нью-Йорка: ты — в Москву, а мне с моста в Гудзон!

— Почему? — кинулся к ней Анохин. Сердце его сжало холодным ужасом от страстных, искренних слов девушки, от ее несчастного вида, от ее слез. Почему? Что с тобой? — опустился он на колени на деревянный пол, обхватил, прижал к себе девушку.

— Ты вернешься в Москву к семье, к детям… А я… я…

— Мне некуда возвращаться, — перебил он ее тоже негромким шепотом. — Я совсем одинок. Я потерял все. Ближе тебя у меня нет никого, никого. Я родился бы заново, если бы ты согласилась стать моей женой…

— Я согласна… Но как это возможно? И возможно ли?

Дима прижал ее к себе еще крепче и хотел сказать, что они останутся здесь, но ему вдруг вспомнились, пронзили слова спецназовца о Гале, его жене. Он испугался, содрогнулся от своей мысли, поднял голову, сжал Светины мокрые щеки своими ладонями и стал вглядываться в ее глаза, шепча, запинаясь, горячо:

— Ты ведь… в Гудзон… не только из-за меня? Да? Да?

Она кивнула, но глаз не отвела, сказала:

— Я расскажу потом… потом… Я не готова сейчас, прости…

— У меня тоже… перед твоим звонком, — усмехнулся он горько, выпуская ее лицо из своих ладоней, — была мысль повеситься…

Светлана вдруг быстро, другим тоном, словно ее осенила внезапная догадка, какая-то надежда, произнесла:

— А может быть, ничего и нет! Все не так плохо, как я надумала… Мне надо срочно позвонить в Москву!

Светлана, приблизив телефон к свече, набрала номер и прижала трубку к уху. Анохин видел в ее потемневших глазах нетерпение, надежду и страх. Он заметил, как она вздрогнула, услышав в трубке голос подруги.

— Светик, это ты? — Как ни прижимала Света телефон к уху, тонкий голос ее подруги был хорошо слышен Анохину в необыкновенной ночной тишине. — До тебя дозвонились из милиции?

— Зачем это я им понадобилась?

— Я же тебе говорила, что твои духи и крем они зачем-то брали, а вчера опять явились, о тебе расспрашивали. Мне пришлось им твой томский телефон дать… Алло, ты слышишь?

— Слышу… Чего они хотят?

— Они выпытывали, не дружила ли ты с Левчиком…

— Ну ладно, хватит о нем! Он мне неинтересен. А еще какие новости?

— Тут их ужас сколько! — И Ксюша начала рассказывать об институтских делах.

Потом Светлана положила телефон на стол и обмякла как-то в кресле, опустилась, замерла на минуту. Видимо, забыла о Диме, о том, где она находится.

Анохин чувствовал, что ей не до него сейчас, и тоже молчал, смотрел на нее. Он слышал весь разговор, догадался, что над Светланой нависла какая-то опасность. И связана она с Левчиком, толстяком с философского. Наконец она подняла голову, набрала другой номер, глубоко вздохнула, видимо, готовясь к разговору, преобразилась, напряглась и воскликнула радостно и ласково:

— Мамчик, привет! Как вы там?

— У нас-то все хорошо. А как у тебя?

— Чудесно! Погода — прелесть!

— Тут почему-то тобой милиция интересовалась! Ты ничего там, в Москве, не натворила?

— Мам, что я могла натворить? — обиженно спросила Светлана. — Ты разве меня не знаешь?.. Что они спрашивали?

— Они удивились, когда узнали, что ты в Киеве. Спрашивали, как тебе можно позвонить. Где ты живешь? Есть у тебя телефон? Когда ты собираешься возвращаться в Москву?

— Телефона у меня нет. Вернусь я через три недели. Если еще раз спросят, скажи им: никуда я не денусь. Вернусь в Москву, если еще буду нужна им, поговорим.

— А что им от тебя надо?

— Подружки говорят, что одного нашего студента, дурака-наркомана, арестовали, а теперь всех таскают в милицию, допрашивают, выясняют, кто наркоманил вместе с ним. А откуда я это знаю? Что я, за всеми, что ли, слежу? Больно нужно мне знать, кто с кем наркоманит!

— Ладно-ладно, не кипятись! Где ты живешь-то?

— В гостинице.

— Ой, дочка-дочка!.. Он студент, однокурсник?

— Директор фирмы.

— Что-то у тебя голос сегодня слишком возбужденный, нервный?

— Мам, а ты была спокойна, когда тебе папа сделал предложение?

— Он разве сделал тебе предложение?

— Да! Если бы ты знала, как я была счастлива полчаса назад! Мам, я ни секунды не колебалась, когда услышала от него эти слова. Я сразу согласилась. Лучше его нет на свете! Поцелуй папу! Дня через три позвоню.

Светлана снова положила телефон на стол с прежним отрешенным видом и пробормотала задумчиво:

— Может быть, не все так плохо?

— Что тебя тяготит? — спросил тихо Анохин.

Девушка неожиданно нервно вздрогнула от его голоса, словно возле ее уха прозвучал выстрел, взглянула на него:

— Прости, прости!

— Что я тебе должен прощать? В чем ты предо мной провинилась? Ну-ка, колись! — шутливо заговорил Дима.

— Ой, какое же я трепло! Все растрепала маме!

— Насколько я понял из твоей трепотни, — начал Анохин шутливым тоном, но закончил серьезно: — Ты согласна стать моей женой… До тебя я не подозревал, что в мире есть такая страсть, какая кипит во мне. Безумство какое-то!

Комнатка в рыбацком домике, как прозвали дом на берегу озера Дима со Светой, была маленькая. Почти всю ее занимали кровать, небольшой шкаф и два кресла с тумбочкой между ними.

Времени по лос-анджелесским меркам было совсем мало, когда они легли в постель. Светлана то ли от хмеля, то ли оттого, что перенервничала, а теперь расслабилась, заснула мгновенно, прижавшись к нему всем телом под толстым мягким одеялом. В комнате было свежо, прохладно, и от этого особенно хорошо и приятно было чувствовать тепло девушки, думать о будущем с ней, думать, что приходится снова начинать жизнь с нуля, как двадцать лет назад, когда он бежал из Тамбова. Жизнь завершила круг. Все начинается сызнова. Тогда он был ответственен только за себя, а теперь не одинок. Рядом с ним юная невинная душа. Чего она так опасается? Что ее так тяготит? Почему так страшится встречи со следователем? Не из-за темной истории с Левчиком сбежала она в Америку? Что она значит для Левчика? И что он значил для нее? Ксюша знала бы об их отношениях, если бы что-то было. Ведь они жили в одной комнате. Не скроешь ничего. Но видно, хорошо видно, что Светлана впала в прострацию именно из-за известий о Левчике. Не из-за этой ли истории она так легко согласилась стать его женой? Не переменит ли она завтра свое решение? От этой мысли стало грустно, печально и подумалось: что он даст ей здесь, если она всерьез решится остаться с ним? Это сейчас, когда она открывает мир для себя, все ей кажется чудесным, а он ангелом. Неизвестно, как встретит его американская земля, как к нему отнесутся власти. И как он отнесется к ним. Свою власть он не любил! Не любил — слишком слабое слово. Анохин при каждом удобном случае старался высказать свою точку зрения на эту власть, все время называл ее криминальной, бандитской, которая думает только о своем личном кармане, порвет глотку любому умирающему с голода пенсионеру, если представится малейшая возможность хоть на копейку за его счет пополнить свой карман.

Помнится, как заржал он, когда рано утром девятнадцатого августа девяносто первого года узнал о ГКЧП, который возглавил Янаев. Все три дня он смеялся, наблюдая за государственной комедией, особенно развеселился, когда узнал, что председатель КГБ не сообразил, что надо хотя бы пяток человек, начиная с Ельцина, посадить под домашний арест. Остальные бы и не пикнули, мгновенно присягнули бы трусливым путчистам. Анохину ясно было, и он говорил всем об этом, что Ельцину будет нужна кровь для весомой победы, чтобы показать всем, что это была не комедия, а драма, что он действительно рисковал. И точно. Президент организовал убийство четверых молодых людей, двое из которых погибли случайно, третий был исполнителем, а четвертого — безвинного солдата — убили, сожгли ельцинские бандиты. Троим: тому, который тупо исполнял приказ по пуску крови и заслуженно пролил свою, и тем двум парням, случайно оказавшимся жертвами, присвоили звание Героев России, с великими почестями похоронили на глазах у всей страны, а смерть солдата, того, кто единственный заслуживал звания Героя России, потому что погиб на боевом посту от рук преступников, верный присяге и своему служебному долгу, замолчали, отправили его труп домой втихаря и тайком от страны похоронили.

А через два года в октябре девяносто третьего, когда Ельцин из танков расстреливал здание парламента, Анохину было не до смеха. Он кипел от возмущения и в тот же день задумал повесть о великой провокации, которую устроил президент, чтобы уничтожить ненавистный ему парламент. Написал он ее в Ялте, в Доме творчества.

Знакомые Анохина, прочитав повесть, спрашивали: не вызывали ли его в КГБ, не притесняли? Как отреагировала на повесть власть?

— Никак! — отвечал, смеясь, Анохин. — Не заметили!

— Ты зря смеешься, — предупреждали наиболее осторожные и опытные. — Там все замечают, отмечают!

— Плевать я на них хотел!

Потом Анохин, потрясенный убийством генерала Рохлина, за два часа написал рассказ «Убийство генерала». Он описал подробно, как по приказу Ельцина убили генерала и под страхом смерти детей и внуков заставили жену взять на себя убийство мужа. Рассказ был напечатан в оппозиционной газете в день похорон Рохлина.

Писал Анохин и едкие сатирические повести и рассказы о действиях правительства, печатал их в журналах, в своих книгах. Знакомые, встречая Дмитрия в ЦДЛ, говорили ему, что доиграется он, непременно доиграется. Зря думает, что такие вещи сходят с рук. Но Анохин не мог сдержать себя, своих эмоций, выплескивал их на бумагу. Он писал бы еще больше, если бы не отнимали время издательские дела.

Галя всегда была против таких его вещей, до скандала доходила, рвала рукописи. И он стал скрывать от нее, что пишет.

В марте Анохин получил телеграмму от брата из своей деревни: мать заболела! Дима собрался туда в субботу. Галя наотрез отказалась с ним ехать, не пустила ни сына, ни дочь. Они даже поругались из-за этого. Галя говорила, что нечего туда ездить. Ничего страшного не произошло. Старые люди всегда болеют. Это их удел. Чуть человек закашляет, так сразу надо бросать все, мчаться к нему. Но Анохин представил себе, что не увидит мать в живых, не поговорит с ней напоследок, и твердо решил ехать в деревню. Брат только раз давал ему телеграмму, когда умер отец.

Солнце растопило снег на дороге. Асфальт на Волгоградском шоссе был сухой, хороший. Вдоль дороги еще высились горы грязного, подтаявшего на солнце снега. Небо безоблачно. Солнце светило сбоку, слева. Приятно грело щеку, руки. Попутных машин было мало. И Анохин докатил на своем «Мерседесе» до Тамбова в хорошем настроении. Он не спешил, не гнал сильно. Торопиться было некуда. Всю дорогу он думал о героях своего нового романа, весь ушел в него, забылся. Обдумывал он свои произведения чаще всего в дороге. Когда ехал на работу или возвращался домой. В этот момент он весь сливался с машиной, становился с ней одним целым. Глаза, руки, ноги сами автоматически, бессознательно делали свое дело. Притормаживали где надо, поворачивали, резко увеличивали скорость, если надо был кого-то обогнать.

В Тамбове, потихоньку выезжая из переулка, Анохин глянул, нет ли запрещающих знаков на разворот, нет ли прямой линии по центру. Ничто не запрещало ему развернуться. Он сместился к центру, убедился, что впереди нет помехи, заметил позади машину, но она не мешала его маневру. Все это он сделал спокойно, автоматически, как делал сотни раз за день, мотаясь по Москве, и начал разворачиваться. Удара он не почувствовал, испугаться не успел, потерял сознание. Очнулся, «Мерседес» его стоит у обочины. Мотор молчит, стекла выбиты, и кровь ручьем льет с головы ему на тельняшку. Дима схватился рукой за голову, почувствовал в коже осколки битого стекла и стал их быстро выковыривать и выбрасывать в разбитое окно. Странно, но боли он не чувствовал. Это его сильно удивило и почему-то обрадовало. К машине подскочил молодой милиционер небольшого росточка, с испуганным лицом, рванул дверь. Она легко открылась.

— Как ты? — воскликнул он.

— Живой, — отозвался Дима, вылезая из машины. Милиционер взял его за руку, стал помогать.

Кровь по-прежнему обильно текла по шее Анохину на грудь, растекалась по тельняшке темно-красным пятном. Задняя дверь и крыло машины были разбиты, стекла рассыпались на мелкие кусочки. Колесо от удара перекосилось и ушло под кузов. Удар был мощный. Такой, что его тяжелый «Мерседес» на сухом асфальте развернулся на триста шестьдесят градусов, сделал полный круг. «Жигули» врезались в него правым углом. Они стояли посреди дороги с разбитой фарой, бампером, крылом, капотом. По виду «Жигуль» пострадал меньше «Мерседеса». А водитель его, коротко стриженный крепкий парень, топтался рядом со своей машиной. Он был немного возбужден, но испуганным и растерянным не казался. Впрочем, и Дмитрий почему-то совершенно не чувствовал страха, почему-то был спокоен, даже было какое-то ироническое настроение. И не было жалко разбитой машины. Объяснить такое свое состояние он не мог. Может быть, все его существо бессознательно, безотчетно радовалось, что остался в живых. Но мыслей у него таких не было, это он хорошо помнит. Голова была ясная.

На улице собралась толпа. Милиционер сказал подъехавшим гаишникам, что у него на глазах произошло столкновение, что виноват водитель «Жигулей»: мчался на огромной скорости.

В больнице ироническое состояние не покидало Анохина. Он пытался шутить с медсестрами, когда они заводили на него карточку, с врачом, который, узнав, что он из Москвы, сказал:

— Понятно, что произошло. Долбали вас и будут долбать. Теперь жди, доить начнут. Знаешь, наверно, почему у нас не любят москвичей?

— Догадываюсь… Только я тамбовский, лишь живу там…

— На лбу это у тебя не написано. Наши ребята на номера смотрят.

— Я не виноват в аварии.

— У сильного всегда бессильный виноват! — засмеялся врач. — В Тамбове свои законы!

Голову зашили, обмотали бинтом. Он еле поднялся со стола от боли в груди. С помощью рентгена выяснили, что у него сломано три ребра. Врач сделал в грудь обезболивающие уколы и сдал Анохина медсестрам, которые привели его в убогую на вид палату.

Ночь Дмитрий не спал от боли в груди из-за сломанных ребер. Лежать было невозможно. Утром приехали к нему из Уварова два старых друга. Вместе с ними отыскали машину на милицейской стоянке, перевезли ее в мастерскую. В милиции Дмитрий написал свои показания о дорожно-транспортном происшествии. Ему снова подтвердили, что виновен водитель «Жигулей», но предупредили, что якобы тот утверждает, что Анохин разворачивался из крайнего правого ряда.

Через три дня Анохин вернулся в Москву, а через два дня позвонил в тамбовскую милицию, где шло следствие по дорожно-транспортному происшествию, и услышал:

— Срочно приезжай в Тамбов. Дело осложняется. Здесь объясним!

На тамбовских бандитов нарвался, решил Анохин. Вспомнил, что вид у водителя был соответствующий. И вел тот себя до странности спокойно. Следователь в Тамбове пояснил, что машина, которая врезалась в его «Мерседес», принадлежит заводу «Большевик». Нужно встречаться с директором, договариваться, а то они собираются подавать на него в уголовный суд.

— Они считают, что вы виноваты в ДТП. Не с той полосы разворачивались.

— В меня врезались со скоростью не менее ста двадцати километров в час так, что «Мерседес» развернулся на триста шестьдесят градусов, и я виноват! воскликнул Дима.

— Как теперь докажешь, с какой скоростью он ехал? — примирительно ответил следователь.

— Но вы же сами говорили, что виноват он.

— Свидетели нашлись, утверждают, что вы не с той полосы разворачивались, опустил глаза следователь. — Надо вам договариваться с директором Юшкиным Никитой Ивановичем. Очень уж он строг. Непременно хочет в суд подать. А зачем вам судимость?

Дмитрий позвонил в Уварово своим друзьям, рассказал о том, что услышал в милиции.

— Ты влип! — огорченно сказал ему давний друг. — Юшкина бандиты командировали на завод смотрителем. Он там один из директоров. Человек жестокий и жесткий. С ним лучше не связываться. Договаривайся как-нибудь!

Юшкин, человек крепкого телосложения, настоящий качок, суровый, действительно, жесткий на вид, заявил сразу:

— Пять тысяч долларов на бочку — и расплевались!

— Почему пять? — растерялся Дима. — Я готов отремонтировать за свой счет. Там и разбито-то на пятьсот долларов. Я же не виноват в аварии…

Юшкин, слушая его молча, быстро набрал номер на своем мобильном телефоне и сказал в трубку суровым тоном:

— Юрий Сергеич, он не считает себя виноватым. Заводим уголовное дело.

Юрием Сергеевичем звали начальника районного отдела милиции.

— Почему сразу уголовное дело? — засуетился Анохин. — Может, договоримся? У меня нет с собой таких денег. Я подумаю…

— Ладно, Юрий Сергеевич, он думать будет, — отключил Юшкин телефон и глянул на Дмитрия. — Три дня тебе на раздумья. Не привезешь через три дня, будешь должен шесть тысяч. Понял? Гуляй!

Подавленный, удрученный, потрясенный Анохин с первым же поездом вернулся в Москву. Ни на второй, ни на третий день он не поехал в Тамбов. Ему стало стыдно своей слабости в кабинете Юшкина, не готов он был тогда к такому разговору. Когда назначенный срок кончился, раздался звонок из Тамбова.

— Почему опаздываешь? Завтра ждем! — жестко сказал мужчина.

— Я не собираюсь приезжать. Машина ваша пострадала долларов на пятьсот. Ну еще за товарный вид готов добавить. Я собрал у друзей полторы тысячи долларов. Больше нет. Если считаете, что я должен вам больше, то подавайте в суд. Он решит, кто виноват и сколько надо платить.

— Хочешь суд? Будет суд! — бросил мужчина коротко и отключил телефон.

Через месяц пришла повестка в суд, и в тот же вечер раздался телефонный звонок.

— Анохин? — спросил незнакомый молодой и веселый голос. — Повестку в суд получил? Имей в виду, решение суда уже принято. Ты должен заводу шесть тысяч долларов плюс шесть тысяч долларов нам за судебные издержки. Без этих денег лучше не приезжай на суд. Назад не вернешься. И помни: баксы все равно заплатить придется. Через месяц будешь должен не шесть, а десять. Заупрямишься, сначала сгорит твой «Мерседесик», потом квартирка… Куда звонить, ты знаешь. И о детях помни! Помни о детях!

Ошеломленный Анохин не успел слова вставить, как из трубки ударили в ухо, взорвались короткие гудки. Дмитрий бросил трубку и ушел на кухню. Руки у него дрожали. В голове стучало. Что делать? Вспомнилось, что знакомый директор издательства рассказывал, как, когда на него наехали бандиты, написал заявление в ФСБ. На другой же день примчалась группа спецназовцев, установили в его кабинете скрытые камеры, жучки, но бандиты, видно, пронюхали про это и больше не беспокоили его. Вспомнил об этом Дима и сел за компьютер, начал писать письмо в ФСБ на имя директора.

На другой день Анохин отнес это письмо в приемную ФСБ на Кузнецком мосту.

Между тем подошло время суда. Дмитрий, конечно, на него не поехал, не стал рисковать. Он знал, что вначале судья должен был познакомить его с материалами дела, попытаться примирить истца с ответчиком, убедить их прийти к какому-нибудь приемлемому для обеих сторон решению без суда. Анохин думал, что в худшем случае его оштрафуют за неявку и перенесут заседание на другой день. К тому времени в ФСБ что-нибудь решат, помогут ему выйти из сложившейся ситуации.

В середине мая из Тамбова пришло короткое письмо, состоявшее из двух строчек, говоривших о том, что Октябрьский районный суд г. Тамбова направляет копию заочного решения суда по иску ОАО «Завод „Большевик“» о взыскании ущерба. Заочное решение было напечатано на бланке и гласило, что «руководствуясь ст. 213-1 ГПК РФ, суд решил взыскать с Анохина Дмитрия Ивановича в пользу ОАО „Завод „Большевик““ 164 723 руб. 44 коп. и возврат госпошлины в сумме 3257 руб. 24 коп. Решение может быть обжаловано в Октябрьский райсуд г. Тамбова в течение 15 дней. Решение вступило в законную силу 19.05.2000 г.».

Получил решение суда Анохин двадцатого мая, то есть когда оно уже вступило в законную силу. Дмитрий глянул на тамбовский штемпель на конверте. Отправлено письмо было одиннадцатого мая, хотя принято решение было четвертого. Все было сделано для того, чтобы он не успел опротестовать. И сумма, которую решили с него взыскать, была по курсу того времени равна шести тысячам долларов из цента в цент.

 

7

…Завтракали Дмитрий со Светланой на открытой веранде за тем же столом, где вчера провели вечер. Девушка была молчалива, но ласкова, нежна. Солнце поднялось над горами, освещало веранду, грело их теплыми лучами. Воздух был прохладный, легкий, свежий. Вода в озере ослепительно блестела, сверкал снег в горах. Спокойствие, красота, нега разлиты были вокруг. Дима чувствовал, что Светлана хочет заговорить с ним о чем-то важном, но не решается. Когда хозяйка принесла им кофе в высоком пластмассовом кофейнике, Анохин, наливая его девушке в чашку, ласково погладил ее по руке, улыбнулся:

— Нежишься на солнышке, котенок!

— Ты помнишь, что вчера мне сказал? Может, ты вчера шутил, когда делал мне предложение? Или чтоб успокоить, сгоряча…

Он взял ее руку и засмеялся радостно:

— Не сгоряча, а от горячей страсти… У меня сейчас от счастья сердце так разбухло, что боюсь, разорвет грудную клетку. Мне хочется скакать козленком по горам, взлететь вон на ту вершину, кататься в снегу, чтобы остыть… Я лежал, не спал, сомневался, что ты сгоряча согласилась стать моей женой, а оказывается, ты тоже думала, что я сгоряча сделал тебе предложение. Я готов поверить в Бога! Когда он у меня, как у Иова, отнял все, чем я жил, что мне было дорого, и вдруг смилостивился и послал мне тебя… Конечно, все так стремительно произошло, поверить трудно, что это не сон, явь. Сладкая явь!.. Потому-то я так часто касаюсь тебя, чтобы удостовериться: не бред ли ты мой? Существуешь ли ты на самом деле? — говорил он, не выпуская ее руки из своей, словно, действительно, опасался, что если отпустит, то она исчезнет.

— Что с тобой произошло? Как ты потерял все?

— Я тебе все расскажу… Это долгая история… Будем считать, что у нас вчера произошла помолвка, а окончательное решение ты мне скажешь в конце пути. Хорошо?

— Я уже приняла окончательное решение. Я кажусь себе невесомой пушинкой даже сейчас, когда ты просто держишь мою руку в своей, когда просто прикасаешься ко мне!

Возвращались они на шоссе по горной дороге потихоньку, молчали. Анохин боялся расплескать свое нежное блаженное состояние после утреннего разговора, поглядывал на девушку счастливыми глазами и думал: неужели это моя жена? С ума сойти можно! Когда выехали на шоссе, где было жарче, чем в горах, помчались быстрее.

— Я тебе солгала, когда сказала, что не читала твои книги, — заговорила вдруг Светлана. — Подразнить хотела. Я их все читала… Твои книги и маме, и мне нравились. Я над ними и плакала, и хохотала…

В Долине Смерти стояла жуткая жара. Дул ветер. Нес пыль, песок. Полдня ехали по этому пеклу, только к вечеру, когда солнце стало кроваво-красным, коснулось своим краем равнины на горизонте, они вкатили в Лас-Вегас. Остановились на ночлег в мотеле напротив каменных скал казино «Остров сокровищ». Смыли дорожную пыль в душе, поплавали в прохладной воде и пошли через дорогу к высоким, крутым скалам, за которыми было казино. На одном уступе лежал скелет, на другом — распахнутый сундучок, из которого высыпались драгоценности: жемчужные бусы, золотые украшения. На вид трудно было догадаться, что скалы эти искусственные, что это просто стена казино. Перед входом в «Остров сокровищ» было большое озеро. Переходить его нужно было по деревянным мосткам, перилами которых служили толстые пеньковые канаты. Слева, метрах в десяти от мостков, у самой каменной скалы, стоял огромный корабль. Часть борта у него вверху и постройки на палубе были в саже, словно недавно на нем бушевал пожар. А справа, вдали, у другого берега озера, виднелся другой парусник, поменьше. Когда шли мимо скалы, Дима взглянул на расписание представлений. Бой начнется в одиннадцать часов. До него можно поиграть часочек.

В казино было прохладно. Тихо. Только из разных концов зала доносился звон монет, сыпавшихся из игральных аппаратов. Казино поразило Светлану своими размерами. Оно было огромным, как стадион. Конца-края не видно. Можно заблудиться. Казалось, что в нем расположились тысячи игральных аппаратов, множество рулеток, зеленых карточных столов, буфетов.

— Приступим, попытаем счастья? — смеясь, спросил Анохин, глядя, как девушка удивленными глазами обводит зал. — Ты что предпочитаешь? Рулетку, карты, одноруких бандитов?

Он играл, а сам подглядывал на часы. Минут за пятнадцать до представления прервал игру, ссыпал все монеты из стакана в карман и потянул Свету смотреть на сражение двух кораблей на озере у скал казино. Потом они любовались извержением вулкана возле холма-оазиса с пальмами, с бурной пенистой рекой, наблюдали за сражением богатыря с огнедышащим Змеем-Горынычем возле сказочного дворца с голубыми, розовыми, зелеными башенками, куполами. Такие дворцы обычно рисуют художники в детских волшебных сказках.

Всю ночь Анохин со Светой не спали, переходили из казино в казино. Их на улице было несметное количество. Каких только не было: и в виде огромного льва, и в виде древнеримских дворцов с огромным количеством скульптур, изображавших цезарей, и в виде древнеегипетских пирамид. И все они целую ночь переливались, играли разноцветными огнями. Улица от такого красочного многоцветия казалась сказочной.

Днем, на солнце, Лас-Вегас не производил такого впечатления, как ночью. Грустно возвышались раскаленные скалы «Острова сокровищ», жалко, побито торчал обугленный пиратский корабль. Монотонно шумел поток воды по камням с холма, поросшего пальмами. Ненужно, скучно вытянулась полукругом белая колоннада с римскими скульптурами. Застыл на жаре добрый старый коричневый лев, прикидывающийся грозным и сердитым. Дима прокатился напоследок по центральной улице Лас-Вегаса и выехал из города в сторону Большого каньона. Жара стояла неимоверная, но Свете хотелось ехать с открытым верхом, чувствовать теплый ветер на своем лице.

Грустновато было покидать сказку. Оба они были молчаливы. Непонятная печаль лежала на сердце Анохина. Вспоминались дети: Оля, Борис. После первой поездки в Лас-Вегас Дмитрий мечтал когда-нибудь привезти их сюда, показать сказочный город. Вряд ли теперь можно будет осуществить эти мечты. Когда он их увидит? И увидит ли вообще? От этих мыслей разрывалась душа. Он считал себя плохим отцом. Ему казалось, что слишком мало времени уделяет детям. Никогда не было времени. Всегда в делах, в бегах, в работе. Утешал себя, что Галя все время с ними. Почему так получилось, что Оля, девочка, тянулась к нему сильнее, чем сын? Дочке хотелось, чтобы он играл с ней, читал ей на ночь. А Боря был слишком послушный, смирный. Скажешь ему: не мешай, папа занят! И он не ждет повторения, поворачивается и уходит. А от Оли такими словами не отвяжешься, не отстанет, пока не поиграешь с ней хотя бы пять минут. Чудесная девочка! Теперь, думая о детях, Анохин был рад, что сумел настоять, чтобы они выучили английский язык. Он хотел, чтобы Оля окончила Плехановскую академию, чтобы потом могла работать у него в издательстве. Мечтал, что она когда-нибудь сменит его, станет руководителем.

Характер и задатки организатора у нее были. Борис помимо английского языка самостоятельно изучал хинди. Мечтал надолго уехать в Индию. В прошлом году Анохин отпустил его туда на две недели с группой московских школьников. И теперь Борис бредил Индией. Это увлечение сына не беспокоило Диму. Пусть. Может, станет известным исследователем этой страны. Чем плохо! Если сможет Анохин в Америке подняться, не утонуть, не исчезнуть в пучине, то, может быть, потом возьмет сюда Олю, поможет ей. Светлана славная, не станет ревновать к дочери! А он выживет, поднимется, в этом Анохин не сомневался. Года два-три упорного труда, и он снова пойдет в гору. Только бы не испортила детей Галя, пока он будет кувыркаться здесь. Мысль о Гале болью отдалась в груди. Сколько пудов соли они вместе съели, а он так и не разгадал, не узнал ее! Как странно и страшно! Неужели он такой слепец? Кажется, трудно понять, распознать человека, когда он ослеплен страстью. Но страсти к Гале никогда не было. Страсть была к Женечке. И Дима боялся страсти, сдерживал себя, чтобы еще раз не вляпаться.

Галя ему нравилась, всегда нравилась. Любил ли он ее? Да, любил, любил спокойной любовью. Ему хорошо было дома, несмотря на частые ссоры с ней, на свои нервные срывы. Они были разные люди. Анохин сначала надеялся, что Галя станет его помощницей. Ведь она имела отношение к литературе, писала стихи, заочно окончила Литературный институт. Дмитрий издал две книги ее стихов, помог вступить в Союз писателей и все ждал, что теперь, когда дети подросли, она станет его литературным секретарем, будет помогать ему. Но ждал он напрасно. Она была какой-то вялой, равнодушной, сонной. В последние годы даже книги перестала читать. Интересовали ее только дача, дом, деньги! Ей все казалось, что он мало приносит домой денег. Анохин услышал однажды, как она жаловалась подругам, что у нее муж растяпа: все деньги мешками хапают, а он ушами хлопает. Это было давно, тогда еще издательство процветало. После разрыва с Костей Куприяновым из-за его воровства, а украл он больше, чем они с Андреем предполагали, начался затяжной кризис. Совпал он с общим ухудшением дел в книготорговле. Книги не продавались, склады затоваривались. Галя стала раздраженно выпытывать у него по вечерам, как идут дела в издательстве, обвинять, что он не те книги издает. Заканчивались эти раздраженные разговоры ссорой. Она, не стесняясь детей, кричала, что он тряпка, что все его писатели бездельники. На порог их не надо пускать в издательство. Мол, если так дело пойдет, то скоро детям есть нечего будет. А они растут, им в институты надо будет поступать, а деньги тают. И свадьбы не за горами. Где они будут жить? Надо о квартирах думать. И не выдержала, настояла год назад, чтоб ее взяли в издательство главным редактором. Черт с ней, решил Дима, пускай поработает. На некоторое время она успокоилась, стала деятельной. Вначале не мешала ему работать с известными писателями, потихоньку налаживала связи с авторами фэнтези, бездарные романы которых Анохин читать без ехидного смеха не мог, не понимал, кто читает такую бредятину. В издательстве появились рукописи оккультной дребедени, замелькали в кабинете Гали постные лица разных сектантов, которые за свои деньги хотели печатать всякую ерунду под маркой «Беседы», стали заходить потомственные целители с лицами шарлатанов. Они тоже не жалели денег на издание своих книг. Дима не успеет выгнать из издательства одного такого ухаря, как появляется другой. Он устроил скандал дома, когда узнал, что Галя с Андреем взяли десять тысяч долларов у сектантов на книгу.

— Кретин! — заорала Галя. — Посчитай своей пустой башкой, посчитай! Мы за пять тысяч весь тираж издадим, а по две с половиной тысячи в карман положим. На меня молиться надо, что я их нашла, а ты орешь! Двадцать таких книг в год, и можно жить по-человечески!

На работе Анохин попытался поговорить с Андреем Куприяновым, который в последнее время был заодно с Галей, поддерживал все ее начинания. Дима надеялся убедить его, чтобы он больше не поощрял Галю, не играл с ней в такие игры. Но разговор не получился. Андрей отшучивался, увиливал, посмеивался:

— Выкинь ты из головы эту чепуху! Кто заметит, что мы ее издали. Заберут тираж, и хрен с ними… Деньги на дороге не валяются!

Книга вышла, сектанты тираж взяли, но незамеченной она не прошла. В ЦДЛ спросили однажды, почему он такую чушь издавать начал, мозги людям туманить. Он отшутился, а на другой день узнал, что новая рукопись этих же сектантов принята к изданию. Анохин вспылил, не сдержался, накричал на Андрея. Куприянов покраснел, сузил глаза, но стерпел. Было это за две недели до поездки в США. А на другой день Андрей позвал Диму к себе в кабинет. В то утро Анохин получил из Тамбова письмо с заочным решением суда о взыскании с него шести тысяч долларов в пользу завода «Большевик», был расстроен, не до разговоров ему было. В кабинете в кресле возле стола Куприянова сидела Галя. Вид у обоих был беспокойный какой-то, взвинченный. Оба отводили глаза. Дмитрий, занятый своими мыслями, не сразу обратил на это внимание.

— Ты, может, догадывался, — начал Андрей, разглядывая свою ручку, которую он держал обеими руками над столом, и запнулся.

— О чем? — перебил недовольным тоном Дмитрий и хотел сказать, чтобы он не тянул, говорил быстрее и яснее.

Куприянов вздохнул, глянул на него и проговорил:

— Мы с Галей решили пожениться!

— Что-о? — хохотнул Анохин, так это было невероятно. Но в груди засосало. Шутка?

— Это не шутка! — сердито и грубо сказала Галя, глядя на него. Только теперь Дима заметил, что лицо у нее алое, такое, каким оно бывало во время сильных ссор с ним. — Ты слепец! Мы уже два месяца живем с Андреем.

Анохин сел на стул напротив их, сглотнул, качнул головой, не отрывая глаз от Андрея. От внезапной тяжкой боли ему хотелось застонать, но он неожиданно для себя снова хохотнул.

— Зря смеешься! — зло бросила Галя.

Она почему-то распаляла себя. Ей, видно, было так легче. А Андрей конфузился, бормотал виновато:

— Сам не пойму, как случилось… Голову потерял… Ты как писатель понять можешь… бывает… Вот, мы решили, что нам лучше вместе…

Анохин начал задыхаться. Чтобы они не видели его слабости, он быстро поднялся, выскочил из кабинета. Но в свой кабинет поднялся спокойно, чтоб секретарша не заметила его состояния, взял кейс, вышел на улицу, сел в свою машину и полетел по Пятницкой. Первым желанием было завалиться в ЦДЛ и надраться до чертиков, чтоб забыть все, ничего не помнить. Однако он проскочил мимо, помчался на дачу. Пить не стал, гулял до полночи по лесу. Как ни странно, но спал он неплохо. На работу не поехал. Снова бродил по лесу. Каких только мыслей у него не было в голове! О чем только не думал!

В издательстве Куприянов снова позвал его в свой кабинет. Там опять была Галя. Анохин догадывался, о чем пойдет речь. Думал об этом в лесу, но, как вести себя, что делать, не смог придумать. И Галя, и Андрей были спокойнее на этот раз, уверенные, серьезные.

— Я хочу в командировку на недельку мотнуться, — сказал Андрей, — в Курск, в типографию. И еще кое-какие дела там есть. Вернусь оттуда, надо будет собрание акционеров провести. Ситуация, как ты понимаешь, резко изменилась… Кстати, я тебе забыл сказать в прошлый раз, я у Дугина купил его десять процентов акций. Вот ксерокопия его заявления о выходе из учредителей и продаже мне своих акций… — Куприянов протянул через стол Диме лист бумаги.

Анохин взял его, стал читать.

— Я вчера подала заявление на развод, — спокойно произнесла Галя.

Дмитрий сдержался, не взглянул на нее, сделал вид, что, читая, не расслышал.

— И о чем мы будем говорить на собрании? — Дима вернул ксерокопию Андрею.

— Ситуация ведь изменилась: у тебя тридцать пять процентов акций, у нас — шестьдесят пять…

— У вас? — усмехнулся Дима и глянул на Галю.

— Ну да, у нас, — повторил Андрей. — Любой на нашем месте захотел бы поменять руководителя акционерного общества, мы не исключение…

— Между прочим, «Беседу» создавал я! — жестко перебил Анохин.

— Мы не спорим… — начал Куприянов, но Галя быстро вставила:

— Не один, мы тоже создавали…

— Значит, так, — уверенно заговорил Дмитрий. — Собрание мы проведем. Это верно! Поезжай в свою командировку, отдохни, подумай на досуге… Проведем мы собрание после моей командировки. Ты не забыл, что я еду в США на ярмарку?

— Туда можно и не ездить. Нечего деньги зря катать, — сказала Галя.

— Пока руковожу я, и мне решать, куда ехать, куда нет!.. После моей командировки соберемся. — Анохин повернулся к двери.

Андрей Куприянов уехал в Курск в тот же день, потом оттуда дал телеграмму, что задерживается еще на неделю…

— Ты чем-то не доволен? — отвлекла Анохина Светлана от тяжких мыслей. Лицо у тебя было такое хмурое, жесткое…

— Минувшее проходит предо мною… — продекламировал он.

— Выкинь ты это минувшее из головы, ты со мной! Оно минуло! — Девушка положила ему голову на плечо. — Думать надо о том, что впереди, — вздохнула она вдруг. — Хотя, хотя и с прошлым надо свести счеты…

— Это так… — усмехнулся он и подумал горько: «Мне уж помогли зачеркнуть все мое прошлое! Да еще как, чуть самого совсем не вычеркнули из жизни!» И Анохин явственно увидел перед собой спецназовца.

За три дня до отъезда в Америку в кабинете его раздался обычный телефонный звонок.

— Нам надо срочно встретиться! — услышал Дмитрий в трубке мужской голос.

— По какому вопросу? — Анохин насторожился. Чувствовалось по уверенному голосу, что это не автор, не менеджер книготорговой фирмы. — Приезжайте, я на месте.

— Нет, мы встретимся у памятника Кириллу и Мефодию на Славянской площади. Метро «Китай-город». На метро вы быстрее доберетесь. Через пятнадцать минут жду.

— А если я не приеду?

— Вы вроде бы до сих пор дураком не были. По крайней мере я такого за вами не наблюдал.

— Мы знакомы?

— Вы меня не знаете, а я о вас знаю все. Все книги читал! — засмеялся добродушно мужчина. — Бросайте все дела и мчитесь сюда. Важнее этого в вашей жизни ничего нет.

— Вы из Тамбова?

— Нет.

— А как я вас узнаю?

— Я вас узнаю. Я жду!

«Идти или не идти? А чего, собственно, опасаться? Не будет же он убивать меня средь бела дня возле Кремля? Поеду! — подумал Анохин и поднялся решительно, твердо, с надеждой. — Кто знает, что это за человек? Может быть, встреча с ним подскажет какой-нибудь выход из этого ужасного положения».

Выйдя из метро, Дима пересек площадь и направился мимо стоянки автомашин к памятнику Кириллу и Мефодию.

— Привет, — услышал он и обернулся, остановился, увидев рядом с собой коренастого мужчину в темно-сером пиджаке, с серым в клеточку галстуком, в дымчатых очках, стекла у которых снизу были прозрачные, но чем выше, тем темнее становились. Он с приятной улыбкой протянул Дмитрию руку. Анохин пожал ее, почувствовал на костяшках его пальцев крепкие, набитые мозоли. Помнится, с холодком в душе подумалось тогда, что перед ним каратист. Мужчина был широкоплеч, крепок, с сильно поседевшими густыми волосами. Но усы были темно-русые и без единой сединки. «На нем парик!» — догадался Анохин. Возле уголков глаз, у висков мелкие морщинки. Значит, ему не меньше тридцати пяти.

— Я рад, что вы пришли, — быстро сказал мужчина. — Пройдемся, — кивнул он на ступени, ведущие вверх, в сквер. И двинулся неторопливо к ним. Дмитрий пошел рядом. — Ты везучий! — дружески усмехнулся мужчина, переходя на «ты». Говорил он спокойно, негромко. В сквере шум стоял от машин, объезжающих вокруг, и Диме приходилось держаться поближе к мужчине, чтобы слышать его слова. — Три года разоряем, а ты все держишься! Убить решили, вывернулся!

— Убить! — воскликнул Дима, приостанавливаясь.

— Ну да, в Тамбове. Заурядная автокатастрофа. Сам, мол, виноват, неправильно маневрировал, сам под машину кинулся. А тебе повезло! — засмеялся мужчина.

— За что? Почему?

— За — «Убить Ельцина», за — «Убийство генерала Рохлина», за — «Я убийца», за сатирические повести, за книги, которые издаешь…

— Но почему? Доренко на всю страну по телевизору говорит более страшные вещи!

— Кто такой Доренко? Сейчас его уберут с экрана, а через полгода проведи опрос, восемьдесят процентов людей не вспомнят не только, что он говорил, но и не назовут, кто такой Доренко. Телевизор — минутная вещь, а книги живут вечно, — добродушно ухмыльнулся мужчина. — А как тебя по-иному унять? Вот и решились на крайнюю меру… А раз решились, значит, выполнять надо! Ездок ты неосторожный, торопливый. Все это знают, — хмыкнул мужчина, — никто не удивится, если ты не сегодня-завтра погибнешь в аварии. А это непременно случится!.. Исчезнуть тебе надо годика на два куда-нибудь подальше от Москвы и затаиться. Сиди себе в деревне сибирской и пиши свою «Войну и мир». А там видно будет, как жизнь сложится.

— Зачем вы мне это сказали? Зачем вам это надо?

— Ты слышал, думаю? Сейчас начинается суд над убийцами журналиста Холодова из «Московского комсомольца». Не хочется года через два-три на их месте оказаться… Жизнь — верткая штука. Неизвестно, как завтра повернется. Это во-первых. А во-вторых, я все вещи твои читал, до строчки. Поклонник, можно сказать, перед тобой. Я ведь тоже из деревни, многое близко… Пиши о любви. Никто в России о ней писать не может, а тебе удается!.. Вот основные причины, почему я встретился с тобой…

— Хорошо, — пробормотал ошеломленный, раздавленный Анохин. — Я исчезну! Тем более… — умолк он на минуту, а мужчина продолжил за него, добросердечно улыбаясь:

— Тем более что ты потерял и семью, и издательство.

— И это вы знаете?

— Работа такая! — засмеялся мужчина.

— Да, я исчезну, но можно на прощанье один вопрос? — быстро спросил Дмитрий.

— Смогу — отвечу.

— Куприянов Андрей ваш?

— Нет.

— Тогда кто же?

— Это уже второй вопрос! — снова засмеялся мужчина.

— И все же? Это умрет со мной!

— Впрочем, если и расскажешь, кто тебе поверит… Но я отвечу. Только прежде хочу спросить: ты уверен, что тебе нужен этот ответ? Выдержишь ли ты его? Я бы не хотел такое узнать!

— Говорите. — Дима дрожал, словно заранее готовился услышать что-то еще более ужасное, чем то, что он узнал сейчас.

— Галя Сорокина… со времен литературной студии завода.

— Галя! — У Анохина зашумело в ушах. Шум, звон все усиливались.

Мужчина подхватил его под руку, подвел к скамейке, усадил. Заставил взять под язык таблетку. Когда Анохин пришел в себя, очухался немного, мужчины рядом не было. Стояло в голове ощущение, что он привиделся ему. Не было никакого мужчины, не было разговора. Примнилось Диме в жарком бреду. Ему казалось, что он сошел с ума. Мимо, по дорожке сквера изредка проходили люди, взглядывали на него украдкой внимательно, с подозрением, словно понять хотели: пьян он или болен?..

— Эй, взгляни в зеркало! — услышал Анохин прямо над ухом голос Светланы.

— А что там такое? — Дима глянул в зеркало заднего вида.

— Ну вот, прямо на глазах изменился! — хихикнула девушка. — Ты опять свое минувшее терзал? Лицо у тебя было такое зверское. У-ух!..

— Я всегда за рулем свои романы обдумываю. И сейчас любовный эпизод представлял.

— Ну да, любовный!

— Я представлял себя маньяком-каннибалом! — деланно громко захохотал Дмитрий. — Представлял, как я рву на куски молодое женское тело, вырываю язык, выдавливаю глаза! — И он действительно представил, увидел, как вырывает язык у Гали, и передернулся весь, содрогнулся, подумав, что Галя знала, что его будут убивать. Это она сообщила куда следует, что он едет в Тамбов. — Фу, ужасно!.. Оттого у меня и было зверское лицо.

— Не надо гадости представлять, надо природой любоваться! — Светлана повела рукой вокруг. — Когда ты еще такое увидишь?

На неровной поверхности то тут, то там торчали кактусы, казалось, что кто-то от нечего делать понавтыкал как попало колючие угловатые толстые колья. А по горизонту тянулись волнистые горы.

— Через пять километров место отдыха, поесть-попить хочешь? — спросил Дима.

Площадка для отдыха была хорошо оборудована: стоянка для машин, туалет, столы под высокими кактусами. Они выбрали стол в тенечке под кактусом. Анохин наблюдал, как Света раскладывает еду на газете, и на душе его становилось светлей. Он физически чувствовал, как скверное настроение от воспоминаний потихоньку рассеивается, рассасывается в его душе, сменяется покоем, миром. Как она прелестна! «Неужто это не сон? Неужели она будет моей женой? — в сотый раз промелькнули в его голове мысли о Свете. А может, сном была та встреча с фээсбэшником? Фу! Опять о нем? Не было его, не было! Все, никогда я не вернусь в Россию!»

— Стол накрыт! Прошу откушать, господин мой! — шутливо показала девушка обеими руками на стол. Она видела, что Дима любуется ею, что глаза его светлеют, оживают. И это ее радовало.

Поели, запили еду горячей фантой с колючими пузырьками. Светлана завернула объедки в газету и выбросила в урну, потом попросила у него мобильник, набрала номер Ксюши.

— Привет, — отозвалась подруга. — Ты где? Тебя не нашли?

— А кто меня ищет?

— Милиция. Меня опять о тебе выспрашивали. Говорят, что тебя нет в Томске…

— Зачем это я им так понадобилась? Просто с ума сойти!

— Левчика-то того, оказывается, не арестовали. Его убили!

— Убили? Кто?

— На собственной даче. Говорят, девчонка какая-то… Ищут ее. Ты не была с ним?

— Что я, сумасшедшая? Ужас какой-то! Прямо в дрожь бросило! Не меня ли они случайно подозревают?

— Они всех допрашивали. Только тебя найти не могут. Слушай, они мне телефон оставили, сказали, чтобы ты им позвонила.

— Сейчас, погоди, я ручку возьму! — Дима, услышав это, быстро распахнул барсетку, вытащил ручку и протянул ей. Но Светлана хмуро отрицательно покачала головой, бросила в трубку: — Диктуй, я записываю! Так… так… так… Хорошо, Ксюша, спасибо тебе. Ты меня этим известием расстроила ужасно! Прости. Я тебе завтра перезвоню…

Светлана положила мобильник на стол и вдруг прижала руки к животу, согнулась. Лицо у нее исказилось от боли, стало жалким.

— Тебе плохо? — спросил испуганно Дима.

Услышав голос Анохина, Света взглянула на него. В глазах у нее была ужасная тоска, такая тоска, что он обмер на миг, испугался. Она поднялась из-за стола и шагнула к стволу кактуса. Согнулась. Ее вырвало. Дима вытащил платок из кармана и пошел к ней, хрустя сухими стеблями травы. Девушка, не глядя на него, выхватила из его руки платок, прижала ко рту и вдруг содрогнулась от рыданий, кинулась мимо ствола кактуса.

— Света! — вскрикнул от неожиданности Анохин и бросился за ней.

Догнал он ее метров через сто, не менее. Схватил сзади. Она рванулась, и они оба упали в колючую пыльную сухую траву. Света билась в истерике, вырывалась из его рук, взвизгивала:

— Все! Все! Все!

— Светик, Светик! — испуганно повторял Анохин. — Что с тобой? Успокойся!

Наконец он сумел придавить ее к пыльной земле так, что она не могла биться, начал целовать ее грязное, мокрое, соленое лицо, перекошенный от рыданий рот, приговаривая:

— Успокойся… Я с тобой… Я с тобой…

— Ты бросишь меня!.. Ты бросишь… когда узнаешь… — рыдала она по-прежнему, но уже не билась.

Анохин прижимался щекой к ее мокрой щеке и шептал на ухо:

— Я тебя никогда не брошу! То, что было с тобой, все чепуха, все чепуха! Забудь, забудь! Я никогда не брошу тебя!

— Я убила человека… Меня ищут… — выговорила она сквозь рыдания. — Они знают… что это я убила…

Дима, ошеломленный ее словами, замер на миг. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Быстро пришел в себя и снова зашептал, стараясь успокоить ее:

— Если ты убила, значит, он заслужил это… Ты правильно сделала, ты молодец! Ты у меня молодец и одновременно дурочка! Как ты могла подумать, что я могу бросить тебя? — шептал он, а сердце сжимала тоска. Еще одна беда свалилась на него. — Ну, все-все, встаем, а то бросили машину на дороге… Ой, и ключи там, и все деньги! Пошли, а то останемся без всего! Поднимайся, глупеныш мой! Ладно, лежи, я тебя на руках понесу. — Он поднял ее на руки и понес к машине, зорко вглядываясь, на месте ли она, не крутится ли кто рядом с ней.

Светлана прижалась щекой к его груди, обхватила шею руками и изредка всхлипывала, вздрагивала.

— Какие же мы с тобой грязнули! — говорил нежным голосом Дмитрий. — Давай умываться — и вперед!.. — Он поставил ее на ноги. — Вспомни, ты мне всего час назад говорила, чтоб я выбросил минувшее из головы, ты со мной… Теперь я тебе это говорю: ты со мной! Ты со мной!

— Я не вернусь в Россию, — проговорила каким-то обреченным голосом Светлана.

— А я туда и не собирался возвращаться, — спокойно сказал Дима и взял бутылку с водой со стола. — Подставляй руки!

— Как? — глядела на него недоуменно Света. Она застыла от удивления.

— Я брал билет в один конец. Буду просить политического убежища. Не дадут, куплю гринкарту… Подставляй руки, долго мы будем стоять такими грязнулями?

— А я? Что со мной?

— Разве ты передумала быть моей женой? — нарочно шутливо спросил Дима.

— Меня же ищут…

— Тебя ищут в Москве, в Томске, а ты где? Твой муж ни в Москву, ни в Томск пока не собирается… Давай умываться, я тебе потом расскажу, как мы будем жить…

— А что такое гринкарта?

— Слава Богу! — горько засмеялся Анохин и приобнял девушку одной рукой. — К моей грязнуле разум возвращается… Это вид на жительство.

Анохин пока сам не знал, как выпутаться из нового дела, но чувствовал, что выпутаться из него можно. Тысячи людей жили в Америке на нелегальном положении. Не попадайся в полицию и живи сколько хочешь.

Они умылись, стряхнули пыль с одежды и покатили дальше. С таким настроением в Большом каньоне нечего делать. Нужно отдохнуть, поговорить, выспаться.

 

8

Ночевали они в Спрингдейле. В баре Анохин взял бутылку «Мартини», сандвичи. Усадил в комнате в кресло чуточку повеселевшую девушку, заставил выпить до дна бокал вина. Он молчал, ждал, когда она сама заговорит. Времени было совсем мало. Солнце еще не село. Косо било в окно, в плотные темно-зеленые шторы.

— Как мы будем жить? На что? Где? — тихо спросила Светлана.

— У меня с собой чуть больше пятидесяти тысяч долларов. Если я получу политическое убежище, то жить мы будем неплохо, совсем неплохо. Мне предоставят бесплатное жилье, будут давать деньги на еду. А если не получу, придется добиваться гринкарты. Мне говорили, что со всеми адвокатскими расходами уйдет тысяч пять долларов. Оставшихся денег года на два, если больше не зарабатывать, на двоих, надеюсь, хватит…

— А я что буду делать?

— Погоди, дойду до этого. Сначала выслушай… Я сейчас развожусь. Квартира у нас стоит, думаю, тысяч сорок — пятьдесят, дача тысяч на шестьдесят потянет. И квартиру, и дачу я, конечно, детям оставлю. Может быть, «Мерседес» продам тысяч за шесть, за семь. Потом, у меня в издательстве третья часть акций. Я уже поручил адвокату, чтобы он организовал оценку издательства, чтоб я мог взять себе эту третью часть деньгами. Сумма, думаю, будет неплохая… Кроме того, здесь я сидеть сложа руки не собираюсь. Я понимаю, что гринкарта реальнее. Как только я ее получу, то сразу же открою здесь литературное агентство. У меня тут есть знакомый, который владеет таким агентством, продает права американских авторов нашим издательствам. Он мне хвастался, что в прошлом году у него оборот был больше миллиона долларов. Значит, заработал он не менее ста тысяч. И это при том, что он не знает наши новые издательства. А я знаком со всеми директорами издательств России. Он продает права только американских авторов, а я хочу попробовать продавать по всему миру еще и права наших авторов. Художественные произведения пока не особенно-то интересуют издателей других стран, и все же даже мои романы опубликованы здесь, в Китае, в Германии, во Франции. Сейчас начали хорошо продаваться права на наши документальные книги. Их я и начну активно предлагать во все страны. Эта область рынка у нас пока никем не занята. Но для этого мне прежде нужно в совершенстве овладеть английским языком. Этим мы с тобой займемся, когда будем ждать гринкарту, готовься, будем пахать по двадцать часов в сутки, говорить между собой только по-английски. А работать мы с тобой начнем сейчас в Чикаго. Соберем каталоги всех американских издательств, будем изучать аннотации и интересные книги предлагать нашим издательствам. Ты будешь первая сотрудница моего литературного агентства. Но сначала тебя нужно будет легализовать.

— А как это сделать?

— Я разведусь, и мы поженимся. Придется расписываться где-нибудь в Мексике или в другой стране, где законы попроще… Слушай дальше. Я не собираюсь делать ставку только на литагентство. У меня уже есть несколько романов, и часть из них переведена на другие языки. Значит, мне легче будет пробиваться здесь. Доверия больше. Замыслов новых книг у меня всегда много.

Буду писать, печатать их в России, как это делают некоторые авторы, которые живут в разных странах. Буду активно предлагать их переводчикам. Сейчас проще. Можно, не выходя из комнаты, рассылать по компьютерной почте тексты по всему миру. Я уверен, не пропадем, пробьемся!

— А что у тебя случилось? Почему ты все бросил?

— Я не собирался ничего и никого бросать, это меня бросили, кинули, говоря языком нашей власти, хорошо кинули!

Он начал рассказывать о «Молодом рабочем», о «Глаголе», о «Москве», о «Беседе», об Андрее Куприянове, об аварии в Тамбове, о Гале, о встрече со спецназовцем перед поездкой в Америку.

— Я не понимаю, почему именно со мной происходили эти истории, в чем мой порок? Я только защищался, когда на меня нападали, никого не трогал первым. Ненавижу драки, всегда стремился жить в согласии со всеми, любил людей, и слабых и сильных, и великих и малых, гордился каждой победой, одержанной друзьями. Мне хотелось, чтоб в моем сердце и в сердцах окружающих меня людей всегда была радость. Я старался жить честно, рвался, путался, ошибался, лишался всего, опять начинал, опять лишался и снова начинал. Я всю свою жизнь, всегда, прежде чем что-то сделать, осознанно или неосознанно спрашивал себя: прав ли я перед своей совестью и людьми? Не задену ли я кого, не обижу ли ненароком, добиваясь своего места под солнцем? И уверен, никого не обижал, никого не обидел… — закончил Анохин свой рассказ этими горькими словами и умолк.

— Я совсем недавно прочитала где-то, — заговорила Светлана, — в какой-то газете современный философ размышлял, видно, о таких людях, как ты, что как только пошли у человека подобные вопросы — все, бери его, голубчика, голыми руками. Он обречен. Ни ему, ни потомству его не укрепиться на земле. И никому его не жаль… Может быть, этот философ прав. Может быть, ты нигде не смог укрепиться только потому, что задавал себе эти вопросы. И сможешь ли ты укрепиться здесь, если будешь по-прежнему задавать себе их. Здешний мир жесток. Когда сюда пришли первые европейцы, они не спрашивали себя, правы ли они перед Богом и людьми, обидят или не обидят местное население, они просто вырезали подчистую всех индейцев, чтобы не мешали добиваться места под солнцем. И спокойно укрепились.

— Грустные размышления… Я перед тобой исповедался, ты мою жизнь знаешь. Я жду твою исповедь.

— Она будет и короче, и проще, и яснее. И винить за этот ужасный поворот я могу только себя. Никого больше… Жила я, как все, ничего необычного. В Москве тоже все как у всех. Училась хорошо. Мечтала стать хорошей журналисткой. Никаких дел не сторонилась. Активной была. Мальчиков не избегала, но и не увлекалась ими. Бегала в наш студенческий ночной клуб с девчонками. Все нормально, и было бы нормально, если бы не чрезмерное любопытство и наивность. На философском у нас учился Левчик, такой энергичный толстяк, очень похожий на любителя пива из рекламы, помнишь: «Где был? Пиво пил!» Правда, тот с рекламы подобродушнее на вид, а наш — пожестче. И у нашего какие-то крутые родители, то ли нефтью торгуют, то ли еще чем. Ездил он на громадном, как сарай, джипе. Дача у него суперроскошная. Будто бы не родителей, а его личная. Бабник страшный. Ко всем девчонкам клеился. И мне проходу не давал. Легенды у нас ходили о его даче, о его богатстве, щедрости. Я недавно полюбопытствовать решила, опыта набраться, посмотреть, как у нас богатые живут. Много чего в головку свою глупую вбила в ответ на его слова. Я согласилась съездить к нему на чаек, — усмехнулась горько Светлана. — Но не хотела, чтоб подружки видели меня с ним. Если ничего не получится, чтоб никто не знал, что я у него была. Договорились, что он выйдет из клуба первый, отъедет метров сто, а потом я выйду и сяду к нему. Было еще рано, только что стемнело. Часов одиннадцать, не больше. Я думала, в час, в два ночи вернемся в клуб. Веселье будет в самом разгаре. Никто не заметит… Левчик показал мне свою дачу. Она действительно великолепная. Сказка!.. Потом… посидели, выпили немного… ну… после всего… я пошла в ванную, воду включила и вспомнила, что сумочку забыла свою с парфюмерией. Я хотела сразу собраться в клуб, подкраситься. Выскочила из ванной в коридор, побежала в комнату за сумочкой. У него там везде ковры, шагов не слышно. Вода шумит, он думал, что я в ванной. Слышу, он по телефону разговаривает, поняла — обо мне: у меня, говорит он, телка классная, приезжайте быстренько, развлечемся. Конечно, он не так говорил, а прямо, матом. Сколько вас будет, спрашивает, все пятеро?.. Я не знаю, что они ему говорили. А Левчик засмеялся в ответ, говорит, опять матом, мол, не бойтесь, неделю в подвале подержим, поразвлечемся, надоест, голову свернем, как Юльке Лазаревой, да зароем. Участок большой… Месяц назад Юлька Лазарева с филологического исчезла, пошла в ночной клуб и пропала. Найти не могут… Я как услышала это, затряслась от страха. Потихонечку, на цыпочках в ванную, заперлась, воду не выключила, а сама быстрее одеваться. Ванная у него — целая комната, вся в белом мраморе, в зеркалах с медными рамами. Маленькое окошко высоко, под потолком. Я тумбочку пододвинула, открыла окно. Слышу, он в дверь стучится, нежным голоском просит открыть. — Анохин почувствовал, что Светлана, рассказывая, начала дрожать. — Я заторопилась: окно узкое, высокое. Подтянулась, сунула в него голову, а сама ногами по стене ерзаю, опереться хочу. Стены скользкие… Тогда я ногой на полку наступила, она сбоку висела, на ней разная ерунда стояла и подсвечник медный. Полка не выдержала, сорвалась. Загремело все по полу… Он услышал, рванул дверь. А я уж наполовину в окно вылезла. Он схватил меня за ноги, выдернул из окна. Я полетела на пол, под руку мне подсвечник попал. Я каким-то чудом вывернулась у него из рук, вскочила и, не помня себя, врезала подсвечником ему по голове. Он как-то обмяк и упал набок. Головой — прямо об угол ванной. Я кинулась мимо него в комнату, схватила сумочку и на улицу бегом. На шоссе поймала левака. Дача у него рядом с Москвой. Я догадалась, что надо ехать в наш клуб, чтоб никто не понял, где я была. Приехала, выпила в баре, успокоилась немного. Домой вместе с Ксюшей пришли. Ночь не спала, дрожала. Утром ждала милицию, думала, придут сразу и возьмут. Днем к нам в комнату девчонки заглянули. Томка замуж собиралась, квартиру себе подыскивала. Пришла с газетой объявлений «Из рук в руки». Мы все вместе стали адреса подходящих для нее квартир подыскивать, потом стали смешные объявления читать, смеяться. Ксюша прочитала твое. Мы хохотали, советовали друг другу прокатиться с «крутым» дядечкой по Америке на дармовщинку. У меня все время стояло в голове, что нужно непременно куда-нибудь скрыться, пока не всплыло дело с Левчиком. Я взяла у Ксюши эту страницу газеты и зазубрила твой телефон, а к вечеру позвонила из библиотеки. Я боялась тебя ужасно, думала, если подкатит какой-нибудь такой, как Левчик, я не признаюсь, что я Лиза, пройду мимо. Но ты подъехал какой-то домашний, печальный, и я решила: ладно, поговорю с ним, посмотрю! А когда ты меня привез в ЦДЛ, кстати, я была раньше в нем дважды, и с тобой там стали все почтительно здороваться, я сразу поняла, какой ты компьютерщик, поняла, что ты одинокий страшно. Но ехать в Америку я еще не решила, все надеялась, что Левчик объявится в ночном клубе. После встречи с тобой я сразу помчалась туда. Его там не было. Никто о нем ничего не слышал. И в ночь перед отъездом я в ночной клуб торопилась. Если бы услышала, что он жив-здоров или в больнице лежит, я бы тебе вернула деньги за билет и не полетела бы с тобой, хотя ты мне очень понравился в тот вечер, когда мы были в пестром зале ЦДЛ. Я было подумывать начала, не полететь ли мне с тобой, даже если с Левчиком все в порядке… Ну вот, теперь ты все знаешь… Отсюда я звонила девчонкам. Они говорили, что Левчик пропал, что их допрашивают, что милиция взяла мои духи и крем. Я сразу догадалась, что взяли их, чтобы снять отпечатки моих пальцев. Ведь я пила с Левчиком. На бокале осталась куча моих отпечатков. Понятно, что они давно вычислили, кто убил Левчика, — вздохнула Светлана.

— Что же ты так боялась милиции, ведь ты защищалась? — спросил Дима.

— А как бы я это доказала? Кто бы мне поверил? У него такие родители, он единственный сынок. Они кого хочешь в порошок бы стерли. А кто я для них муха! Прихлопнули бы и не заметили!

— Это так! Впрочем, у меня сейчас мелькнула интересная мысль, — задумчиво произнес Анохин и заговорил решительно, уверенно: — Лазарева пропала, значит, месяца два назад. Ее сейчас по-прежнему ищут. Если я поручу своему адвокату узнать телефон ее родителей и факс следователя, то можно отсюда позвонить родителям и сказать, кто ее убил и где искать труп, а одновременно дать факс следователю с этими же сведениями. Родители несчастной девочки, я думаю, не дадут следователю замять эти факты, заставят порыться на даче Левчика. И как только найдут Лазареву, ты можешь написать в прокуратуру, что произошло между тобой и Левчиком. Сама ты являться туда не будешь, пока мой адвокат не убедится, что тебе можно прилететь без опаски. Таким образом, я уверен, ты снимешь с себя все обвинения…

— Правда? — быстро повернулась к нему Светлана, привстала на локтях. Глаза ее блестели. — Это правда?

— Я ничуть не сомневаюсь в этом. Пока мой адвокат не почувствует, что ты в полной безопасности, я тебя отсюда не отпущу.

Большой каньон был неподалеку от Спрингдейла. Добрались до него быстро. Светлана все утро была молчалива, но легка, светла, нежна, чувствовала себя так, словно только что выздоровела после тяжкой болезни. Ластилась ласково к Диме за завтраком. В машине положила голову ему на плечо. Молчала всю дорогу. Лишь однажды прошептала как будто сама себе:

— Господи, как мне хорошо с тобой! Не разочаруй меня!

— Это теперь главная цель в моей жизни, — серьезно ответил он. — Все остальное рухнуло. Все мои книги теперь будут посвящены тебе, все мои дела только для тебя. Больше у меня ничего нет.

Большой каньон не вызвал в ней того восторга, который она испытывала в Королевском каньоне. Светлана стояла на краю, держалась за железные поручни, глядела в синеватую даль, в бескрайнюю глубь ущелья, где далеко внизу проглядывалась, светлела полоска реки Колорадо. Она-то и прорезала самое глубокое ущелье в мире. С этой стороны, где они были, рос реденький лесок, а на противоположной — голая равнина.

Когда они поехали дальше по краю Большого каньона, Светлана спросила:

— Можно, я позвоню маме?

— Телефон в барсетке, — ответил Дима. Настроение у него сегодня тоже было покойное, хотелось быть бережным со Светой. И он неторопливо, осторожно вел машину по извилистой прекрасной дороге, которая то углублялась в лесок, то вновь выходила на берег Большого каньона.

Светлана вытащила телефон, набрала номер.

— Мамочка, приветик! Как ты, как папа?

— Доченька, здравствуй! У нас-то все хорошо, слава Богу. У тебя-то как? Сердце за тебя разрывается! Почему к тебе так милиция прицепилась? Что ты натворила? Меня опять терзали: где ты? Подай им дочь! Словно я тебя в шкафу прячу. Что произошло?

— Мам, ты кому веришь? Мне или нашей придурошной милиции? Я тебе говорила, что один наш однокурсник попался на наркотиках. Я ничего не знаю: то ли он их продавал, то ли покупал.

— А при чем ты?

— У меня с ним никогда никаких отношений не было. Всех его знакомых теперь таскают на допрос, выясняют. Кого нет в Москве — ищут.

— И ты бы к ним пришла, ответила на вопросы.

— Ну да, буду я из-за них свадебное путешествие прерывать! Мы с Димой все лето будем путешествовать, все три месяца. До сентября. Сейчас мы уже не в Киеве, а во Львове, потом поедем в Прагу, в Вену. Я тебе буду изредка позванивать, я хочу, чтобы ты была счастлива вместе со мной. Мама, поверь, я так счастлива! Я не представляла, что можно быть такой счастливой. Я в него все больше влюбляюсь и влюбляюсь.

— Кто он? Скажи хоть в двух словах.

— У нас дома его книги есть. Ты их читала. Они тебе нравились. Это Дмитрий Анохин! Я так счастлива, что… — Светлана вдруг услышала в трубке какой-то странный хрип, словно мать стал кто-то душить. Она запнулась и закричала тревожно: — Алло, мам! Ты меня слышишь?

— Он рядом? — еле расслышала Света голос матери. — Спроси у него… ой… Знал ли он Женечку Харитонову? И кто она ему?

Света отставила трубку, обернулась к Анохину, который с тихой улыбкой слушал ее разговор с матерью, и спросила с тревогой в голосе:

— Ты знал Женечку Харитонову? Кто она тебе?

— Это моя первая жена. Это было лет двадцать назад, в Тамбове, — быстро ответил Дима и всполошился: — А что такое?

— Мам, он говорит, что Женечка — его первая жена! — крикнула, начиная дрожать, Светлана. Мать звали Евгенией Александровной, и родители ее были из Тамбова.

— Он твой отец! — жалобно и страшно прозвучал в трубке голос матери. — Папа тебя удочерил малюткой. Мы скрыли от тебя…

Светлана медленно выпустила трубку из рук и прошептала белыми, мертвыми губами:

— Женечка — моя мама! У вас… была… дочь? — Слабая надежда еле теплилась в ее помутневших глазах, надежда на то, что Дима отведет от нее и эту неожиданную ужасную беду.

Анохин увидел в детской коляске маленькую головку в белых кружевах и прошептал помертвевшими губами:

— Была… Света… — Вдруг из него вырвался дикий вопль: — Светик!

— Я не хочу жить! — вскрикнула тонко девушка и рванулась из машины, пытаясь на скорости выскочить из нее, но ремень безопасности не пустил ее. Она забилась, затрепетала на сиденье, как упавшая на землю птица, сбитая на лету выстрелом.

Огромная каменная лавина с ревом рухнула на голову Анохина, оглушила его, раздавила, расплющила, закрутила и понесла вниз в каменном грохочущем потоке. Дмитрий увидел справа, в десяти метрах от дороги, за зелеными стволами елей, край обрыва Большого каньона. Он резко крутанул руль в ту сторону, запетлял меж деревьев и нырнул в пропасть.

Водитель автомобиля, ехавший следом, растерялся, увидев, как идущий впереди новенький кабриолет с мужчиной и женщиной вдруг свернул в лес, быстро объехал одно, другое дерево и исчез. Водитель с ужасом в глазах испуганно затормозил, остановился, выскочил из машины и побежал к обрыву.

Пропасть была так глубока, что на краю ее было страшно стоять. И там, далеко внизу, на камнях, полыхала машина. Черный дым поднимался отвесно вверх. Было тихо, ни ветерка.