С ведрами и коромыслом я вернулся к колодцу. Но набрать воду было не так уж просто. Сначала цепь несколько раз выскальзывала у меня из рук и ведро взвивалось над колодцем. Я снова с трудом тянул цепь на себя, и ведро, отскакивая от сруба, все глуше гремело, опускаясь на дно.

Услышав тихий всплеск, я осторожно стал выбирать цепь, и ведро поднималось все выше, выше, уже было видно ровный, светлый кружок, подернутый рябью — вода выплескивалась через край и со дна доносилось глухое эхо.

Наконец я поставил ведро на край сруба и на меня дохнуло холодом и плеснуло по ногам ледяной водой. Только мне никак не удавалось перелить воду в свои ведра.

— Ну-ка, пусти, работничек!

Я обернулся. Высокая, загорелая женщина, показавшаяся мне очень на кого-то похожей, перелила воду в ведра и сказала:

— Тащи, полные все равно не дотащишь!

Я подождал, чтобы посмотреть, как нужно носить воду на коромысле.

Вот она плотно на оба плеча положила коромысло, пригнулась, подцепила крючком дужку одного ведра, потом другого, выпрямилась и пошла с раскинутыми руками легко и плавно.

— Спасибо, — сказал я ей вслед и подумал: «Трудновато быть самообучающимся…»

Я повторил все движения женщины, но идти легко и плавно мне не удалось. Ведра раскачивались на ходу и расплескивали воду. Казалось, не я управлял коромыслом, а оно мною, и толкало меня то назад, то вперед так, что похрустывали позвонки. Я не выдержал и поставил ведра на землю.

Женщина тоже остановилась передохнуть около лежавших на траве мальчишек. Их вожак сразу отбежал в сторону. Женщина пригрозила ему:

— Еще кто пожалуется — все коромысло о бока обломаю! Дела себе не найдешь!..

«Наверно, его мать…» — подумал я, проходя мимо мальчишек. Нести ведра было все тяжелее. Я собрал все силы и прикусил губу от натуги, но все равно коленки у меня подкашивались и челюсть оттягивало вниз, как у летчиков во время перегрузок. Смеха мальчишек я не слышал из-за глухого звона в ушах.

«Еще немного… так, так… десять шагов… пять… четыре».

Я уже был у крыльца, но подняться на ступеньки не смог. Коленки подкосились от тяжести, я так и присел между чуть не опрокинувшимися ведрами, даже не успев снять с плеч коромысла.

«Да-а. Тело у меня никуда не годное. Это уж точно. Хорошо, что во время опытов нужно работать только головой. Хотя воду придется таскать каждый день… и дрова придется рубить… и мало ли чего еще надумает дедушка…»

Передохнув в тени, я расколол еще четыре полена и до прихода дедушки, обессилев, лежал на прохладной половице. И почему только Пушкин приветствовал «пустынный уголок — приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Какое уж тут спокойствие, когда все тело, особенно спину, после этих трудов так жжет и ломит, что даже встать тяжело.

— Ну, как опыты? — спросил дедушка.

— Завтра начну. — Я, чуть не застонав, поднялся и сел за стол.

— Полешки складывай, да поровней. — Дедушка нарезал хлеб и разлил в миски щи. — А ведра таскай в руках. С коромыслом тебе несподручно.

— Зато интересней, — сказал я, чувствуя, что дедушка доволен. — А кто сварил щи?

— Отец твой договорился с соседкой Жуковой. Она будет готовить обед и носить молоко. Лишь бы тебе впрок шло.

— Вкусно! — сказал я. — Налей еще!

— То-то. Ешь, трудись и чахлость как рукой снимет. Эх, запустили тебя крепко!

— Еда не главное в жизни, — заметил я, хотя ел с удовольствием и даже подумал, что в будущем в питательных таблетках, которые я мечтал изобрести, трудно будет сохранить горячий, добрый дух щей, заправленных луком, петрушкой и укропом, только что сорванными с грядки.