Филягин, управляя трактором в нетрезвом состоянии, неоднократно совершал хулиганские действия, направляя трактор на пешеходов.

В конце декабря 1964 года Филягин, проезжая по улице Горького, направил трактор на шедшего навстречу Ракова. В июне 1965 года на дороге между двумя деревнями при встрече с Михеевым направил трактор на него, загнав Михеева в кювет.

31 декабря, догнав сестер Семеновых, Филягин из хулиганских побуждений резко повернул на них трактор, прижал их трактором к забору, в результате чего Семенова Галина, попав под гусеницы трактора, была убита. Филягин с места происшествия скрылся.

Последнее слово подсудимого Филягина

Граждане судьи, что я желаю сказать в самом начале своего последнего, может, в жизни слова? Я хочу сказать, что все не так просто, как говорит прокурор. Затем, он меня ненавидит от всей души – хотя сам я лично против него ничего не имею – и даже мог отвести от суда надо мной, но не отвел и зря сделал, поскольку задним умом силен, как всегда. Почему, спрашивается, меня ненавидит прокурор? Даже пятнами красными покрывается…

Потому что он хочет так все дело повернуть, как будто я, Филягин Самсон Федотыч, всего-навсего злостный хулиган, прожигавший ни за что ни про что горючее, когда его и так мало, и из-за него очаги народной напряженности образуются с угрозой всему миру и особенно странам народной демократии. Если так дело поворачивать, то мы далеко зайдем, откуда самому прокурору трудно будет выбраться.

Поэтому не надо тут для красного словца разбрасываться насчет того, что это из-за таких, как я, планы область наша не выполняет по главным показателям, моральное разложение увеличивается и граждане носа на улицы по вечерам высунуть не могут, а если и высовывают, то тут трактор их в кюветы загоняет и раздавить в лепешку норовит. Не надо. Лишнее это.

Надо разобраться по существу, почему и на кого именно направлял я трактор с целью пужануть как следует, а не лишить жизни, и напомнить, что мы живем в стране, где человек человеку не волк, а друг и брат.

Конечно, нехитрое дело осудить Филягина для острастки других профессиональных хулиганов, которые на самом деле оккупировали весь город, и спасу от них нету даже нам, мужикам с твердой рукою, не то что девчушкам и другому слабому полу. Диким стал народ. Но об этом – потом.

Дружинники от них по щелям разбегаются – не выдерживают, улещивают по-всякому и в прямой сговор даже идут. Каким образом, спрашивается? А вот каким.

Дружинникам ведь тоже план выполнять надо по задержке хулиганья и садово-уличных алкашей. Так вот с хулиганьем они переговоры устраивают и соглашение заключают. Вы, хулиганы, такого-то числа на танцплощадке тихо вальсы танцуйте, чужих дам не отбивайте, нюхательного табаку не подпускайте для массового чиха и бутылки из-под портвейна на полу не толчите. Вальсируйте, одним словом, родимые. Вы – нам, мы – вам.

Как же дружинники хулиганье благодарят? Очень просто. «Помощнички» милиции наводят облаву на нас, мирных выпивающих. Мы пьем на свои и проводим свой досуг как умеем. Где нам еще его проводить? Негде. Человеческих мест времяпрепровождения в нашем конкретном городе не имеется. Вот мы и сидим в садиках, обсуждаем разные разности, байки плетем, ни к кому не пристаем, от трудовых будней отдыхаем. Бывает, конечно, свалишься на травку и сладко заснешь. И спишь себе, пока тебя дружинник дрыной не разбудит. А дрыны у них по особому заказу сделаны из кабелей авиационных: внутри пусто, а снаружи густо. Как врежет он тебе по башке или почкам, так ты и теряешь понятным образом остатки сознания к чертовой бабушке. Тут они тебя, голубчика, еле тепленького в вытрезвитель волокут. По дороге, разумеется, обыскивают и карманы потрошат. А в них иногда непропитое имеется, получки часть и так далее. Например, билет лотерейный «Спортлото». А если он у вас по четырем номерам выиграл, что вы на это скажете? Футбол, теннис, горные лыжи, плавание. Часы лучше не брать, когда идешь с дружками побалакать и распить честную бутылочку. Снимут, подонки общества. Носки, бывало, снимали и сорочки, потому что их в продаже долго что-то не было – вредители вроде бы взрывы устроили на соответствующих предприятиях. Разве это порядок, граждане судьи, посудите сами?

Подают дружинники сводку затем: такого-то числа, пользуясь тем, что народная дружина ликвидировала очередное нарушение общественного порядка в местах неположенного распития спиртных напитков, танцующие элементы устроили дебош с применением кастетов и велосипедных цепей. Возвратившись с антиалкогольного рейда, члены народной дружины разогнали нарушителей, трое из которых были сурово предупреждены. Были также задержаны восемь низкопоклонников Запада, выпендривавшихся в запрещенных видах танцев и с длинными волосами.

Вот как они темнят в своих гнусных целях.

Когда же до получки дней восемь остается и у любителей выпить карманы от холода свело – нет в них ни копейки, а в подворотнях и в садиках пусто, дружинники на танцах околачиваются. Хулиганье, конечно, делает вид, что вальсы оно танцует и не изгаляется над несчастной молодежью нашего города, а дружинникам опять это хорошо для плана. Вот, дескать, какая мы народная сила: все ниже травы, тише воды, когда мы на боевом посту. Хитро устроились за наш счет? Хитро. Иначе не скажешь, граждане судьи.

Вы спросите: откуда я все это досконально знаю? В деле имеется характеристика. Я сам являлся дружинником по зову своего сердца, так как не мог спокойно смотреть на бездействие милиции, занятой более крупными делами насчет изнасилований, воровства, убийств и хищений в особо крупных размерах.

Не выдержали мои нервы зла и несправедливости, а также трусости и мелкой подлянки членов Народной дружины. Не мог я никак с этим согласиться. Не мог. И на мой вопрос в ходе судебного заседания начальник дружины Раков ответил ложью. Дескать, не возмущался я, потому что они всегда берегут как зеницу ока доверие партии и стоят на страже достижений развитого социализма. Но что я, наоборот, распивал во время дежурств спиртное и уклонялся от патрулирования в зонах повышенной опасности, как то: на танцах, при выбросе на прилавки «Солнцедара», отдельной колбасы, свиной тушенки и другого регулярного дефицита.

Не уклонялся, а был в первых рядах борьбы с прохиндеями из хулиганья, лезущими без всякой очереди прямо по головам честных тружеников. А со спекульем кто боролся? Они? Я боролся. В одиночку, можно сказать. Но один в поле – не воин, как говорит народ. Ракову спекулянты взятки дают, вот он и смотрит сквозь пальцы на распродажу джинсов у комиссов, кассет с битлами, фарцовых сигарет «Аполлон-Союз», маек фирменных и так далее. Поглядите на них: в чем они на суд явились, сволочи… Все от фарцевья получено вплоть до порнографических нательных трусиков. Пусть штаны снимут за закрытыми дверями – убедитесь, что не вру я ни слова. Не такой Филягин человек, чтобы врать.

Выступил я с замечаниями раз, выступил два. Не на собрании выступал, а так к совести дружинников обращался: думал, вразумятся они, и выступим мы сообща против нечисти всякой, мешающей жить и отдыхать людям.

Но где уж там! Повязаны они все друг с другом накрепко, как бандиты. Недаром люди говорят: «Где дружинник прошел, там бандиту делать нечего…» Это не в том смысле, что очистили дружинники различные атмосферы жизни от разной мрази, а в том, что сами они и воруют под прикрытием красных повязок, и взятки у продавцов вымогают, чтобы на недовесы не реагировать, и билеты на футбол и хоккей раскупают для распродажи через подставных лиц, и выпивающих калечат с изыманием у них денег, часов и выигрышных билетов «Спортлото».

Поэтому я и направил в конце декабря 1964 года свой трактор на шедшего навстречу бандита Ракова. Если не увернулся бы он, задавил бы как пить дать и глазом бы не моргнул. Без сожаления стер бы с лица земли гусеницами эту тлю и позор совести. Почему?

Из дружины они меня прогнали, поняв, что я им помеха в ихних махинациях и прямых преступлениях и по большим делам, и по мелочам, вроде обкрадывания пьяных советских людей. К кому мне было идти? Я ведь привык в обществе жить и участвовать в разговорах и борьбе за справедливость.

Я и пошел выпивать с теми, кто не мог найти себе места, кроме как в садике на травке или во дворе на скамейке. Но все это – после работы. На работе я принципиально не пью, имея все же в душе хоть что-то святое, и потому что трактор – машина ужасно сложная и умная. Иногда даже не я ею управляю, а она самоуправляется, как в случае с негодяем Раковым. Не послушала тогда меня машина, вот он и сидит среди нас, как, впрочем, и Михеев, загнанный лишь в кювет.

Мстить мне стал Раков после того, как я пригрозил всех их вывести на чистую воду. Один раз оштрафовали за распитие, другой, третий. Терплю. Затем, когда в садике под яблонькой уснул, разморенный проклятым арабским «Солнцедаром», отбили они мне почки резиновым дрыном и в вытрезвитель увезли, а в кармане у меня в заначке билет «Спортлото» лежал. Четыре номера угадал ведь. Тыщу двести рубчиков мог получить, а Раков ограбил меня, злоупотребив положением начальника дружины. На какие бы денежки он себе мотоцикл «Ява» купил бы, спрашивается?! На мои. Видели люди, как в сберкассе Раков выигрыш мой кровный получал. Но – пойди, как говорится, докажи. Пробовал миром это дело порешить с ним.

– Отдай, – прошу, – хоть половину, по справедливости.

Где там!

– Клевету на советского дружинника наводишь, пьянь курносая!

– Ах ты, гаденыш! Клевету?… Сотру тебя с лица земли, чтоб не гадил ты ее своей персоной позорной!

Если б не трактор, задавил бы я тогда Ракова как пить дать. Пусть спасибо говорит нашей тракторной промышленности. Неужели мне нет за это оправдания, граждане судьи?!

Отсидел я за этот поступок пятнадцать суток от звонка до звонка. Осознал, между прочим, что как ни жаль мне стыренного «Спортлото», но изводить человека с белого света, даже если он есть крайняя мразь, неинтеллигентно.

В каталажке, думаете, оставил меня Раков в покое, несмотря на мой пересмотр отношения к жизни подлецов и к ихней смерти? Не оставил. Более того, Михеев, на которого я направил трактор при встрече на дороге между двумя деревнями и загнал в кювет, чуть не довел меня самого до фактической смерти путем издевательства и побоев с голодным измором в карцере.

Кто такой Михеев, чтобы морить человека голодом и держать на полу в ледяной луже мочи и блевотины? Начальник ИЗО для мелкого хулиганства с выходом на работы. Кто ему Раков? Друг, соучастник и такая же мразь. Раков помогает милиции выполнять план по мелкому хулиганству, а Михеев «перевоспитывает» посаженных граждан по своему фашистскому методу. Курить не дает. Передачи разворовывает на закуску со своими подручными. Хамит. Бреет наголо, несмотря на отсутствие такого закона в нашей новой конституции, а оформляет это дело как результат завшивения головы мелкого хулигана в результате, дескать, алкоголизма и тунеядства. Вот так. Разве это не зверь? Почему он до сих пор не наказан и даже орден «Знак Почета» получил? Значит, он начальству выгоден? Значит, горком считает такой метод уничтожения мелкого хулиганства верным и ленинским?

А после такого метода, как мы видим, мелкий хулиган становится крупным и даже преступником. Крупное же хулиганье гуляет на свободе и сюда пришло, как в цирк, рты разевать и злорадствовать надо мною, который, будучи в дружинниках, им пощады не давал. В моем присутствии молодые граждане спокойно могли танцевать свои «шейки» и «рокендроллы» без риска быть изнасилованными или получения ножа в спину.

Вот следы побоев, учиненных мне михеевцами в ИЗО. Глядите. Я бы и подох от них, если б не амнистия в честь Великой Октябрьской революции, сделанной нашими отцами и дедами на наше счастье и против таких мразей, как Раков, Михеев и им подобные мерзавцы.

В чем моя беда? В том, что я по слабости души и необразованности утратил, благодаря таким зверям, как Раков и Михеев, веру в справедливость советской власти и органов ее милиции. Утратил и вознамерился сам извести бесчестных с лица земли.

Если бы не колхозники случайные, был бы тот кювет последней могилой палача Михеева. Отобрали его у меня колхознички. Что вы думаете сделал Михеев в знак благодарности, что жив остался? В дурдом меня упек, паразит!

Ну а в дурдоме я такого навидался, что… дрожу весь… не могу… воды прошу стакан для продолжения последнего слова… Спасибо, товарищ конвой, спасибо…

Вот теперь мы приблизились к сестрам Семеновым, одна из которых слезы тут сидит вытирает, овечкой бедной прикидывается. А вы вызовите сюда в зал свидетелей из дурдома, побывавших в лапах этих сестер милосердия. Вызовите. И вы услышите из ихних несчастных уст такое, что волосы у вас дыбом станут, граждане судьи. «Звери» – для этих сестер не то слово. Не то. Зверь никогда другого зверя не мучает, даже когда самку у него жестоко отнимает. Никогда! В крайнем случае убивает один зверь другого, но мучить – никогда! Зверю это просто странно, хотя голова у него на плечах не такая, как у нас, а гораздо малосообразительней… Хорошо… перехожу от зверей к нам, людям.

Ведь дурдом тоже повязан с милицией и дружинниками одной веревочкой – это точно. Нету в этом у меня никаких сомнений.

Они мне там сразу внушать стали, что «поехал» я, а я сопротивляюсь как могу.

– Вы, – говорю, – судить меня должны за то, что я в кювет загнал своим трактором палача Михеева, и я готов за это ответить по всей строгости закона.

– Нет, – отвечают сестрички, – мы тебя, Филягин, вылечим так, чтобы ты был полноценным гражданином нашей великой Родины – надежды всего прогрессивного человечества.

Так именно они и выразились.

Таблетками стали меня закармливать, а когда я их выплевывал, вязали с санитарами руки и впихивали в рот насильно с ударами по губам и подбородку. Брыкался отчаянно. Полмесяца связанный лежал, а Семеновы по очереди дежурят и кормят меня разной пакостью. Тут и правда с головой моей что-то начало происходить. Шарик за шарик закручивается, и сам я фактически расслаиваюсь, словно капусты кочан, и как бы шкурку кто-то с меня снимает… вжик… вжик… вжик… И сами сестры Семеновы тоже перемножились… Руки затекли, ног вообще не чую, еду в меня насильно вгоняют.

В дурдоме нашем тогда, как назло, кашки разные и супчики испытывали на больных и здоровых людях вроде меня для разработки способов питания при голодовках инакомыслящих и евреев, мечтающих уехать в свой Израиль.

Вот чего я насмотрелся не со стороны, а лично был жертвой озверевших сестер Семеновых и прочих медицинских изобретателей.

– За что, – спрашиваю, – мучите меня, черти окаянные?!

– Не мучаем мы тебя, – отвечают, – а лечим.

– Я же нормальный! – ору.

– Какой же ты нормальный, когда у тебя ярко выраженная мания преследования трактором работников милиции? Опасный ты для общества субъект.

Притих я постепенно, чтоб только выйти оттуда к чертовой матери на свободу, где хоть и произвол полный таких мразей, как Раков и Михеев, но ведь и жизнь идет на свободе, в общагу к девушкам сбегать можно с бутылочкой, в садике с алкашами о футболе поговорить, ну и поработать на своем тракторе, потому что я – чудесный тракторист, и у меня с машиной замечательные отношения. Люблю я ее, и если вы меня тут не расстреляете, я еще запущу свой дизелек похмельным утречком. Работу я люблю тоже.

Четыре месяца лежал… вспоминать страшно… Ладно. Выхожу. Мать меня из дурдома забирала. Плачет:

– Что они с тобой наделали, сыночек, Боже ты мой!… Я и не понимал, что наделали, одно время. Ходил по городу как смурной, никого не узнавал и ко всему равнодушный. Вдруг смотрю, трактор мой прямо на меня едет и меня же не узнает.

– Петя, – говорю (я его Петей между нами называл), ты что, фары залил, что ли, своих не узнаешь?..

В кабине молокосос сидит какой-то. Притормозил. А машина, ну прямо как человек, рвется ко мне и рвется. Упал я на радиатор, словно другу на грудь, и плачу, выгоняю из себя со слезой химикалии дурдомовские…

Пожалел меня директор через месяц. Обратно на работу взял. Я ведь еще, кроме всего прочего, молокососов прекрасными трактористами делаю. Инструктор…

Работаю себе, водку не пью. Совсем не тянуло. Отбили у меня сестры Семеновы волю к жизни. На танцы не хожу. Как приду с работы, так сажусь возле дома и смотрю себе под ноги – неизвестно чего высматриваю, пока мать жрать не позовет и под руку с улицы не уведет…

А с третьей получки выпить захотелось. Большая появилась вдруг охотка. Пошли в садик. Засадили на двоих с инвалидом одним три бутылки «Вермута розового». Хорошо. Приласкала нас страна, как жалких сирот, за наши же кровные денежки. И на том спасибо.

И вот тут потянуло меня – не по желанию даже, а по разумению – в общагу к девушкам. Чего это я давненько у них не бывал? Непорядок. Забросил своих голубок на произвол судьбы в борьбе с разной мразью и уголовными приключениями.

Являюсь с «Вермутом розовым» и двумя банками овощного рагу. Больше ничего в гастрономе не было, все перед Новым годом разобрали вчистую наши граждане. Правда, сухарей любительских я еще с ванилью прихватил.

Сидим, балакаем, вермут тянем, сухарики грызем.

Тут Брежнев на телике появился. Насчет счастья для советских людей высказывался довольно резко. Будьте, мол, счастливы, дорогие товарищи… неуклонно страна наша приближается к коммунизму… с Новым годом, с новыми вас трудовыми победами, голубчики.

Я и заплакал, в колени девушки лицом уткнувшись пьяным своим, от обиды на мразь зарыдал. Плачу, а сам думаю: ну что ж, теперь не жить из-за них, что ли? Не один ведь я такой. У людей похуже есть обстоятельства и то живут, и радость имеют от семьи, от ребятишек, от выпивки с закуской или разных мудрых книжек. Катание фигурное пять раз смотрят в году. Живут, одним словом, люди, несмотря на нарушения конституции и зверства Раковых и Михеевых. И ты живи, Федотыч. Что тебе, больше всех надо, что ли? Жизнь ведь сама по себе, что же на суету ее разменивать? Живи себе и живи. Не одолеть тебе ихней банды. Держись в стороне. Мать у тебя еще жива и внучат перед смертью понянчить мечтает. Трудно тебе, что ли, внука ей сделать с Клавою хотя бы, например?… Нетрудно…

С Новым годом, дорогие товарищи, с новым счастьем!…

Будь здоров, товарищ Брежнев!

Заделали тут девушки соды с водой и с уксусом вместо шампанского. Зашипели благородно наши кружки. Запили вермут шипучкой. Хорошо…

Зина с Галей на мужскую половину общаги направились, а я с Клавой остаюсь.

– Хватит, – говорю, – Клавочка, после вермута блудить на казенной постельке. Перебирайся завтра к нам. Будем жить-поживать да добра наживать. А Раковы и Михеевы – будь они прокляты в новом году и во все последующие годы. Придет когда-нибудь и на них управа. Придет. Не может не прийти. Уж больно одичали мы, Клава, и с пьянью чуток переиграли. Тебя, – говорю, – любить буду и уважать. Нам и вдвоем перед теликом нашим по вечерам неплохо будет посидеть-подремать, верно?

Кивает Клавочка милая. На стройке тоже ведь несладко раствор таскать с кирпичами, а потом на танцы тащиться, где тебя лапают хулиганы и ножом грозят, если в кусты отойти на пару минут не желаешь. Общага же – это тюрьма бесплодная.

Расцвела Клавочка, дождалась-таки своего часа и нехудшего в мире мужика, несмотря на его беспокойство насчет справедливости. Расцвела.

Но что же оказывается, граждане судьи, через каких-нибудь десять минут?… В подробности тут вдаваться не буду. Горько очень… Перестал я быть мужиком… Глаза закрываю, зубами от ярости скрежещу, если б не Клавочка – выкинулся бы с шестого этажа, как Сошкин недавно…

Верно, Клава?… Ты не плачь, вытри слезы, мы еще поживем с тобой, если, конечно, они меня тут не расстреляют окончательно. Поживем на славу!

– Залечили они тебя, Федотыч, паразиты. Но ты не бойся… я теперь твоя жена, и не убивайся, что так сегодня все печально происходит… медовый наш месяц так и так давно уж прошел, второй год роман небось крутим, три аборта имели.

А я задыхаюсь от ненависти прямо, дрожу весь, вышло из меня враз все равнодушие, которым набили меня в дурдоме.

– Полежи, затихни, Федотыч, вылечу я тебя лаской и присказкой, выпарим химию и повеселимся, как законные супруги, а не приблудные кошки в проклятой общаге. Поспи, родимый…

Притих я, задремал, не все еще потеряно, думаю, Федотыч, не боись.

Но, думаете, дали гады поспать человеку спокойно и нервы привести в порядок? Ни за что. Дежурная всю дверь растрясла.

– Выходи в Новый год на улицу, свинья блудливая! Я и ушел домой, к матери.

Что вы на это скажете, граждане судьи, и почему мне отказано было следователем Фирсовым в проведении экспертизы на предмет выяснения роли дурдома в деле вытравливания из меня насильственной химией мужских способностей и фашизма сестер Семеновых над личностью человека?

Я требую переследствия по своему делу и согласен после него хоть на расстрел…

Расписались мы с Клавой, несмотря на такое грустное мое положение. Лечусь. Травки разные попиваю, трусцой бегаю, душ принимаю в физиотерапии с какими-то уколами, но все попусту: не пробуждается во мне не то что былая ярая сила, а обыкновенные супружеские обязанности.

Год целый держался, не пил, а тут нарушил слово, данное Клаве, и запил от обиды и нежелания существовать на белом свете…

И под самый новый следующий год возвращаюсь я в тоске на свою базу. И вдруг впереди эти две гадюки идут, сестры Семеновы.

Я ведь в армии танкистом был на «тридцать четверке». Честно говоря, даже подумать как следует не успел. Кровь в голову вдарила. Вот поравнялся с гадюками. Делаю поворот на месте и прижимаю обеих к забору. С точки зрения танковождения – отлично провел маневр, как в Праге, где довелось мне защищать наши ошибочные интересы.

– Ну, – говорю, – гадины, признавайтесь, чем вы меня накормили в дурдоме, что я как мужик неисправен, не то кишки выпущу…

А старшая Семенова уже завалилась на бампер и хрипит. Другая же испугалась и названия каких-то лекарств мне разъясняет, спасти шкуру хочет…

Ну, тут дошло до меня, что убил я Семенову и что теперь прощай вообще вся моя жизнь и несчастная жена Клава. Помрачился я от этого, трактор заглушил – чего ему за меня отдуваться – и убежал. Даже как арестовали, не помню…

Вот – все мое дело, по правде и без лукавства.

В судебном заседании прокурор то и дело рот мне затыкал и в свою колею заворачивал. Теперь же я расставил обстоятельства по своим местам, и вы можете удаляться решать мою судьбу…

Ты же, Клава, не горюй. В тюрьме я опять по тебе как по жене затосковал. Перетрясло меня на следствии, и все на свои места встало. И если не пойду под расстрел, жду тебя на свиданке. Смирись с судьбою и нелепой жизнью, время еще есть. А Ракова с Михеевым все одно кто-нибудь прихлопнет. Больно много народа от них пострадало ни за что ни про что… Веселись, Клавочка, где наша не пропадала?… И матери на могиле крест справь завидный, чтоб век простоял.

Жду я теперь тебя на тюремное свидание… прости, родная…