– Не беспокойся, Дима, все сделаю, как велишь… но, прости уж, я, как ясновидящий от сохи, чувствую, что тебя щекочет очень важный вопрос. – Восхищаюсь твоей интуицией, Саша, как и целым рядом в высшей степени пророческих прозрений… с вопросом погодим… уроки мастерства зазря в тебе не пропадают – Учитель был бы рад… представляешь, что подумал бы он, увидев нас сейчас в сей железобетонной каморке на курьих ножках, пожирающих в измудоханном виде остатки жареной синей птицы, начиненной не ананасами с бананами и апельсинами, а не скажу уж чем именно, чтоб не сблевалось… не смейся, ничего комедийного не замечаю в данной мизансцене… так вот, увидев нас, Учитель произнес бы «Не Верю!», или промолчал бы в тряпочку, приняв надменно трагическую позу… о-о, это он умел, как никто… захожу однажды с большого бодуна в его кабинет и спрашиваю в лоб: «Вы, – говорю, – дорогой Константин Сергеич, если б Господа Бога увидели своими глазами, тоже сказали бы «Не верю»?.. «Да, – отвечает, – для начала именно так и сказал бы, а потом, убедившись в отсутствии у меня безответственных галлюцинаций, восхитился бы и сделал несколько весьма дельных и серьезных замечаний в связи с не совсем, на мой взгляд, удачной постановкой некоторых сцен всей этой Божественной комедии… собственно, что у вас за просьба, Дмитрий Анатольевич, выкладывайте».

Поверь, Саша, выкладываю, положение личных дел хуже, чем они есть, не может быть в напряге актерской жизни и деятельности.

– Замолвили бы, – говорю, – Константин Сергеич, в Моссовете словечко не за последнего из артистов, изнемогающего в скучной тесноте?.. живу в десятиметровой комнатушке с мамашей и сестрой, муж которой два года был опером в дамской колонии, где и схватил редкую в наши дни приапову болезнь – у него торчит вот уж год, что попахивает особо ярой антисоветчиной… сестра, естественно, ему не дает, спит с мамашей, а этот безумец и без того по ночам так рычит, воет и скрежещет зубами, как будто перегрызает от неутолимой страсти железную раму «выдвиженки»… имею в виду выдвигающуюся из стенки – в связи с малым метражом жилплощади на душу жильца – складную кровать… честное даю слово, не могу привести домой даже полдамы – не то что двух мадмуазелей, без которых, вы знаете, я совершеннейший половой нуль без палочки… Станиславский встает из-за письменного стола, принимает позу, символизирующую величественное молчание и непревзойденную вознесенность над скукотой жизни… я ушел от него, хлопнув от досады дверью… после премьеры какой-то вонючей совдеповской пакости – в ложе тогда сидел Сосо, как обычно, без своей Сулико, а рядом с ним – сатрап, нынешний нарком, имеющий внешность невзрачного пассивного пидараса, и, надо полагать, лелеявший мечту, что сам Хозяин кинет ему палку на ближней даче, и эта немыслимо историческая близость с вождем достойно увенчает его карьеру в органах… а рыльце у этого сатрапа какое-то белокровное, как у трупешника, хотя круглыми сутками пьет кровищу из людей… и он и вождище горячо мне аплодировали… короче, через пару дней после той премьеры за мной приходят и берут за жопу… о, Господи, как я вздохнул: слава Всевышнему, это был не арест, а наоборот, везуха, от которой повеяло бытовым счастьицем жизни… чекисты насильно вселяют меня в квартиру арестованного врага народа, приказывают смело начать износ всех его тряпок, равных моей комплекции, и вскоре дают звание Заслуженного РСФСР… вот тебе картина гибели одних и процветания других в стране беспредельно самодурских Советов… забыли тему… но на тот случай, если разминемся до всеобщего воскрешения, – не ответил бы ты мне, человеку, ясно осознающему, что он не ученый, вроде тебя, на следующий вопрос жизни и смерти: ну почему, скажи, например, лично во мне заимелась неудержимая тяга к актерскому искусству, которое сегодня остоебенило вдруг душе до самых чертиков – до тех самых, что истязают вполне самостоятельную личность при делириуме белой горячки?.. чтоб оно сгнило, это искусство, либо в гражданской помойке, либо в лагерной выгребной яме… ну и второй, прости, вопрос заодно уж к тебе имею: что бы ты делал, на моем оказавшись месте?.. как ты лично решал бы ебаную эту в доску проблему «быть или не быть?» – Начнем с конца, то есть с Гамлета: я бы решительно отказался от предложения, выглядящего хамским приказанием. – Верю… но, допустим, не интеллигентный Шлагбаум, а вонючий Дребедень сходу выдает оборотку: «Создается впечатление, что ты, А.В.Д., кукарекал бы иначе в присутствии арестованной своей бабы, не говоря о доченьке и собаке… неужели до тебя, мозговитого, никак не дойдет, что, исходя из точки зрения Советской власти, весь ты со всеми своими потрохами надежно помещен в более чем безвыходное положение и твоему вражескому праху суждено находиться в братской мусорной урне?» – Я так ответил бы: «Во-первых, перестаньте тыкать, во-вторых, извините, гражданин следователь, сказав «в более чем безвыходном положении», вы выразились весьма потешно и тонко намекнули на возможность подлейшего, единственного из выходов… именно из-за уважения к чести и достоинству жены, к общему нашему с ней пониманию трагизма бытия, как такового, а также к обоюдным нравственным установкам, вынужден огорчить вас отказом, иначе семья меня осудила бы… но вы никогда этого не поймете… больше не услышите от меня ни слова до последней благословенной минуты дыхания моего… я готов, доставайте плети и гишпанские сапожки, прутья раскаленные и клещи»… была бы возможность, Дима, схватить мрамор пресс-папье – как ебанул бы я его промеж кабаньих гляделок, чтоб побыстрей огрести пулю в затылок.

– Хорошо, Дребедень все гнет свое, гнет и просит, засранец, уточнить позицию: «Значит, А.В.Д., отказываешься от кооперации с органами несмотря на то, что речь идет не только о твоей жизни?»

– Из обрушившегося, – сказал бы я, – на головы наши положения существует только один выход – трагический… иных не имеется у души человека, честного перед Всевышним, своими близкими и самим собой… я, моя жена, моя дочь – все мы отказываем вам в праве превращать нашу общую трагедию в скверненький анекдотишко, – вот какое внес бы я уточнение. – Выходит дело, Саша, мое согласие взять на себя исполнение роли ты считаешь непростительным? – Нет, это не так, я верю, что ты не раскалывал людей, но грешным делом только советовал им не тянуть волынку перед неминуемой смертью, иначе они бы претерпевали лишние страдания, при этом калеча жизнеположение близких… все равно их беспощадно шантажировали бы, жуткими пытками вынуждая тянуть за собой по делу знакомых, друзей, оклеветывать кого попало и так далее… гнусные теоретики допросов и палачи-садисты отлично знают, что у каждой живой твари имеется свой порог перенесения боли… кое-кому удается немного на нем пробалансировать неделю, месяц… потом и они невольно срываются в бездны ужасной боли, которые намного могущественней страха смерти… о, Дима, какие там к чертовой матери ум, разум, совесть, уважение собственного достоинства, наконец, чувство невозможности существовать, сделавшись предателем?.. как не простить людям такого рода слабость – плод изведения в их существах всего и человеческого и Божественного?.. верю, что Бог простит и тебя, а любой из батюшек, наложив строгую епитимью, сделает сие от Имени Всепрощающего… и вообще, Дима, незачем представлять себя на чужом месте – всегда хватает своего… у каждого из нас – свой выбор, своя судьба, свои ценности, свои принципы и установки, главное, свой болевой порог… в человеке иногда наблюдается качество его натуры, помогающее превозмочь самую невыносимую боль… оно непонимается самим человеком, кажется ему удивительным упрямством и чуть ли не патологической придурью… это качество, Дима, столь редко встречается в людях, или, к счастью для них, никогда не востребуется к действию, что оно именуется в словарях «самопожертвованием» – иных слов не знаю… и вообще, Дима, я гораздо лучше разбираюсь в строении одной-единственной клетки тела, чем в психике человека… некоторые генералы, особенно штабисты, проиграв сражение, считали своим долгом, как ты выражаешся, приставить хуй к виску и застрелиться… иные знатоки «искусства воевать», зазря искалечив и угробив из-за своей кровожадной полководческой тупости и бездушного самодурства несколько тысяч солдатиков и офицериков, – с радостью принимали самые высокие награды и, ублаженные, горячо рыдали от тщеславия и самодовольства, потом тискали лживоватые мемуары… искренне считаю, что твоя роль была насильно навязанной, но не подляночной, а порой и миссионерской, спасающей от невыносимых пыток несчастных людей, изведенных нечеловеческими страданиями… не могу не повториться: всегда необходимо представлять себя не на чужом, а на своем месте. – Ты, Саша, отвечаешь сочувственно, слегка уклончиво переуспокаиваешь мою совесть, но спасибо… все равно я подлец и говно, так как не имел душевных сил вскрыть ложкой вены, или вышибить себе мозги об угол коридора, чтоб ко всем хуям вознестись над Лубянкой… не переубеждай, мне лучше знать, какой я есть живунчик, подлец, рвань и пьянь… вон – в Элладе, в Риме, в рыцарях средних веков – да мало ли в ком! – хватало духа изгнать себя к ебени матери из жизни как субъекта, недостойного круговращаться в обществе людей чести, долга и благородства… но что делать, если не хватило душка послать Люцифера в жопу вместе с наркомом, усатым убийцей и властью пигмеев, доросших в своих глазенках до Гулливеров?.. апостол Петр – и тот пару раз скурвился, а с меня, часто думалось, ничтожного – какой спрос?.. вернемся к призывному воплю таланта, верней, к причине появления такового в душе звучания… имею в виду свою странную любовь к единственной из дам – к Терпсихоре, богине моего искусства… к загадке таланта давай вернемся, к востребованию на подмостки именно моей – веселой легкомысленной фигуры, беспутно прожигавшей свою распутную и бедовую жисть… к примеру, очень ясно почему гражданин А – математик, Б – краснодеревщик, а В, стоя на арене цирка на голове, эквилибрирует хрустальным тарелками из царского буфета, так?.. ты вот скажи мне, откуда берется в человеке довольно загадочная страстишка поактерствовать на подмостках – ну непременно, блядский род, в ряде чужих обличий?.. своего что ли тела, своей что ли судьбы рассудку моему не хватает и поэтому ему, суетливому, нетерпится поболтаться по судьбам и характерам других личностей, так?.. вот у меня лично имелось две гримерши: обе они меня там обличают, скажем, в короля Лира… парик, бородища, тени под шнифтами, пара старческих бородавок на мертвобледных щеках, а я уже чувственно – нет, сверхчувственно! – плыву от самого себя к какому-то катарсису, похожему на игрушечный оргазм… поверь, не метель тебе я гоню, а чистейшую предлагаю правду происхождения былых вдохновений… что скажешь? – Однажды, Дима, занимаясь в студии нашего Учителя ради усвоения совершенных лицедейских манер – весьма немаловажных для молодого кретина, решившего уйти в профессиональную политику, – я тоже задумался о тайной подоплеке актерства, точней, о метафизике, о подноготной правде призвания к оному… думаю, что поразительный феномен этого странного вида психической жизни, его биологическая, соответственно, биохимическая суть имеет непосредственную близость к интересующему тебя вопросу… разумеется, тяга к актерскому искусству началась задолго до античных времен… оно уже на заре человеческой юности поощрялось колдунами, потом жрецами мистерий и считалось праздничным, увеселяло, учило переживать/оркестровать не только свои эмоции и мысли, но и чужие, предлагало примитивные модели и образцы поведения в часто повторяющихся ситуациях быстро усложнявшегося образа общественной жизни… но догмы раннего христианства, начисто отвергали все прежние религиозно-мифологические, замечательно поэтичные культуры: языческую, древнегреческую, древнеримскую, да и варварскую тоже… раннее христианство всячески клеймило актерство, даже строго запрещало хоронить представителей одного из древнейших искусств на прицерковных кладбищах… в сторонке – пожалуйста – хоть сатану закапывайте, серой смердящего… ничего не поделаешь, психика фанатически властных служителей новой, набиравшей силы, религиозно-нравственной парадигмы и ее эстетики, – реагировала с излишней, на мой взгляд, ревностью, с недопустимой нетерпимостью на постоянно вспыхивавшие то тут, то там очажки языческой культуры, не желавшей помирать, а также на крайне занятные ереси гностиков и озорные художественные вымыслы людей светских… поэтому христианские владыки и богословы считали дьявольским желание людей – зрителей и странствующих комедиантов – то карнавалить в масках тотемических животных, то, по-старинке, перевоплощаться в леших, ведьм, всяких духов, вампиров, призраков и так далее… словом, я предположил, что совершенно новое христианское мировозрение, особенно католицизм, странным образом опустившийся до иезуитски человекозверской метОды защиты Учения Спасителя – человечнейшего из Учений – было настроено интеллектуально и интуитивно на то, что впоследствии – в далеком будущем, в персонализме – обрело твердые основания и строгие принципы поведения верующих, а также новообращенных… проще говоря, у человека, у христианина, – проповедывали Первоиерархи, а Папы Римские писали буллы, – имеется индивидуальное, данное свыше именно ему, неповторимое Я… будь ему верен, вечно утверждай, соотнося его и в мыслях и в делах с идеальными – именно поэтому редко когда выполнимыми – максимами Ветхого и Нового Заветов… актерское лицедейство считалось разлучающим личность со своим Я… церковь приравнивала его к фактическому самоубийству личности, выпавшей из круга благостной жизни, коварно изменившей самой себе, заменившей лицо личиной и, с целью укрыться от взглядов Всевидящего, пошедшей на явное злодеяние – на прямой сговор с самим дьяволом… актеров считали лицедеями, поигрывающими в прятки с суровой действительностью и уводящими души людей верующих в сторону от канонов религии и церковных ритуалов – к праздности развратного времяпрепровождения… на мой взгляд, эти положения были казенно схематичными и крайне поверхностными… меня лично они никогда не устраивали, ибо нарушали мои представления о божественной свободе познания, творчества, наконец – не побоюсь сказать – богоподражательных поисков гениев искусств, по сути дела, создающих, скажем так, свою реальность… возможно, именно поэтому мы глубоко чувствуем замечательность смыслов, присутствующих в достойных образцах музыки, словесности, живописи, изредка театра, еще реже кино… точней, в сотворенных музыкальных, поэтических, романических, живописных мирах пытаемся вглядеться в сложнейшую суть человеческих характеров, постигаем глубинные тайны звучаний, языков, света, тьмы и красок… я вовсе не мыслитель, но однажды подумал, исходя в своем предположении из того факта – кстати, и из философских положений Достоевского, – что, как это ни странно, самое непостижимое из всего, дающегося любому человеку с рождения до сырой могилы, – это неимоверно тяжкий труд существования, до сих пор внятно не приоткрывшего ни одному из живших и ныне живущих людей смысла своих начал, целей и концов… другими словами, речь идет о сознательном и бессознательном пожизненном несении крестного бремени Бытия, Времени и Свободы, ко всему прочему, порядком осложненном ожиданием/неожиданием посмертных – райских или адских – непостижимостей… актерство же, повторюсь, как и прочие искусства, способно создавать вторую – пусть иллюзорную, пусть временную – зато желанную, сладостно повторяющуюся, как при соитии, реальность, к тому же неизбежно основанную, по словам Митеньки Карамазова, на реализме действительной жизни… вот ты, Дима, актер, законно зарабатывая за свой труд, и мог и любил изо дня в день забывать о своем Я – о само-бытии души и разума – тем не менее, не переставая оставаться Дмитрием Анатольевичем Лубяновым… оказывается, в театре все так просто, все дивно напоминает премилый состав увлекательных детских игр… сама Вселенная бессознательно сводится зрителями, особенно «коллективом театра», к одному из двух Божественных Обстоятельств: к обстоятельству места – к сцене, а бесконечное Бытие – к двум-трем часам сценического действия… промолчим уж о том, какие чувства и мысли захватывают зрителей и актеров на глазах режиссера, сотворившего на сцене увлекательный спектакль, полный различных образов, чувств и мыслей, и, подобно Творцу, говорящего себе в финале – «Хорошо!», да еще и добавляющего – «Верю!»… прости, Дима, я увлекся, но, раз уж затронута тема, всегда меня волновавшая, вот о чем не могу не сказать: миры трагедий, драм, комедий, сотворяемых на сцене, настолько поглощают умы и души актеров и зрителей – если это, конечно, не дешевенькая, как в вонючие наши времена соцреализма, и не какая-нибудь замечательно мошенническая подделка – настолько эти миры поглощают внимание каждого из его обитателей, что привычное, поэтому мало кем из них замечаемое в реальности чувство существования, внезапно превращается словно бы в ослепительный алмаз – в плод любовного соития сверхвысоких температур и невообразимо огромных давлений… собственно, это в сущности и есть космогония, физика и химия балетной, драматургической, оперной сценографии, взявшей на вооружение словесность, музыку, живопись, дизайн, опять-таки, даже свет и тьму… сей упомянутый алмаз, родившийся, как в сказке, блистательно ограненным, не просто ослепляет, но сообщает всему житейскому – иными словами, все тому же реализму действительной жизни – необыкновенную драгоценность, необходимую компенсационную дополнительность, отстраненность от повседневных трудов, свободу от тягостно длительных качеств времени и, в конце концов, дарит хоть какое-то забывание скучнейшей неустроенности существования и приевшихся примет обрыдшего быта… при этом – не правда ли, Дима? – внезапно расцвечивается не всегда посильное для восприятия массы людей ощущение либо чрезмерной сложности, либо чудовищного однообразия личной внутренней жизни… умолчу о кино, о счастливчике, захапавшем все виды искусств, успевшем достаточно их опошлить из-за чисто коммерческих соображений и в угоду массам, которые, раззявив варежки, жаждут, если не хлеба, то дешевеньких зрелищ… если, добавим, невежественные тираны не превращают в агитку сие, по словам Ульянова, важнейшее «для нас» из искусств. – Саша! – вскинув подбородок, патетически серьезно и без малейшего комизма воскликнул Лубянов. – Ты превратил меня из щенка в духовно зрелую и более интеллектуальную, чем была, личность, если я не ошибаюсь, а она еще трепыхается на берегу жизни и смерти… не могу не сожалеть, что на многое из сказанного тобою я всего лишь эмоционировал, слепо следуя велениям судьбы, которые, увы, гораздо сильней умственных способностей вышесидящего на плечах обритого черепа, внутри которого – ровно два полушария и очень хорошо, что не больше… несмотря на сие горестное обстоятельство моего грешного существования, больше ни-ко-гда ни-ко-му не повторю грубого и отчаянного вопрошания: на хера актеру ум?.. он ему, дамы и господа, далеко не то что козе баян, весьма мешающий бодаться… спасибо, Саша, ибо ум актеру тоже нужен, причем, непременно… актер без него – что конь без подков, а также наивысшего лошадиного образования, включающего в себя нагайку наездника, сиречь режиссера… о если б выйти на волю, точней, на сцену, – не было бы тогда в гадюшечном мире театра силы, не позволившей мне сыграть кого угодно… я бы, плюя на амплуа героя, превратил любые роли – клянусь тебе чем и кем хочешь – в конфетки-шоколадки, а также в фужеры коньяка, ликера, и кристаллически чистой нашей водяры… кого хочешь сыграл бы – от Ивана Грозного до шаромыги с Зацепского рынка, не говоря уж о Митеньке Карамазове и – бери выше… еще выше, Саша… вот именно – и до него добрался бы я, до Сосо, до сценического апогея всей моей актерской жизни, до рябой харизмы, ебаной в фуражечку, в партийный кителек, в палаческие шевровые сапожки, в трубку, в говорок, в тараканьи усы, в глотку, изрыгающую несусветные глупости, которые заглатывает чернь, полуинтеллигентные извращенцы, фанатики учения и новые рабы… но до тех времен, когда этот урод сделается персонажем жутковатых трагедий, питающихся вываленными кишками наших жизней, ни мне, ни тебе не дожить… давай, милый Саша, закурим «Герцеговину Флор» – где наша не пропадала, но никогда, даст Бог, не пропадет… верь мне: твое ясновидение не подведет… а моя интуиция вообще служит вот этой тупой башке путеводной звездой, но ее, звезду мою, как видишь, взяли сразу за все лучи и ткнули ноздрею в стойло с ядовитым пойлом и засранной соломой.