Наконец-то, вскоре брякнули ключи; когда Лубянова дернули из камеры, А.В.Д., как в детстве на «Синей птице», глупо раскрыв «мурзилку», успел – скорей всего в последний раз – увидеть «ряд волшебных изменений милого лица», своего старого знакомого, успевшего стать пятым, самым близким – после жены, Верочки, Игорька и Гена, если не считать Игорька, – душевным другом; человек только что комплексовал, зря слишком уж занижая свой ум, бывавший, то ужасно циничным, то озабоченным до отчаяния и сокрушенности надежд, то вновь артистически вдохновенным, веселым, исполненным той натуральной легкомысленности, которая всегда красивей и несравненно талантливей навязчивых умничаний; и вот – нет человека, канул он во тьму неизвестности, бог знает чем чреватой, и напоследок на его актерском лице поразительно быстро возникли жесткие черты бесстрашного охотника на волков, бросившегося по следу в брянском лесу, куда отец брал А.В.Д. с собою, еще до октярьской катастрофы.

Диму увели; в камере еще звучало эхо душераздирающе чудесной мелодии танго, под которую и он, и Екатерина Васильевна плыли и плыли когда-то в клубах табачных туманов парижского кабачка… плыли неведомо куда, неведомо зачем, потому что молодость и любовь чурались каких-либо целей, кроме собственных, сообщавших двум, слиянным воедино телам их и душам, такое ни с чем не сравнимое чувство покоя и воли, что ни одно из остальных многих тысяч слов родного языка не казалось им родней, глубже, выше, наполненней простыми истинами существования, чем драгоценные слова Пушкина, – покой и воля.

А.В.Д. моментально настроил себя на терпеливо ровное ожидание того, что вскоре непременно произойдет; вариантов всего два: либо благоприятная для всех, либо невообразимо страшная участь Екатерины Васильевны, Верочки, Гена, Лубянова, себя, черт которого побрал бы вместе со всеми бесами совдеповского ада; так прошла ночь, так прошел день, потом еще один день, еще одна ночь – он показался себе существом выпавшим из времени в бескраность одиночества; его никто не беспокоил, он заставлял себя есть, спать, а если вспоминать, то исключительно счастливые годы, месяцы, недели, дни, часы, минутки; все равно, когда набегали, скорей на ум чем на душу, тени мрачных стихий неведомого грядущего, все начинало казаться таким беспросветно безысходным, что он, – покорствуя судьбе, и из-за свойственного с детства инстинкта, зачастую считаемого всего лишь суеверием, – подготавливал сознание к самому худшему из всего, что могло случиться; иначе стебанулся бы, обезоружив тем самым себя и еще четырех близких существ; иногда – ни с того, ни с сего – А.В.Д. не без инфантильного любопытства вдумывался в положительные смыслы ожидания; оно не обременяло, как обычно, тягостностью, в нем остановилось, в него вмерзло само время, переставшее течь, а вместе с ним заледенело отчаяние, терзавшее душу; он представлял реакцию Люцифера на сообщение, артистически расчетливо сделанное «наседкой» – сделанное словно бы второпях, с нескрываемо понятным, жадным, не боящимся выглядеть неловким, желанием урвать небольшой кусочек расстегая «невероятной для нас с вами, Люций Тимофеевич, удачи»; вспомнив былое обожание театра и студию Станиславского, А.В.Д. заставил себя – в деталях представлять происходившее в кабинете Люцифера; правда, сначала подумал: «А в состоянии ли вообразить Учитель своего беспутного и базалаберного ученика в застенках злодеяний и бесчеловечности?… не икается ли при этом великому теоретику лицедейства?»

Вот Димин шеф, видимо, срочно где-то разысканный, может быть, сорванный с очередной из дам веселой ночи вызовом, не терпящим отлагательств, затем отвезенный на Лубянку, дергает к себе Лубянова… тот быстро входит не в роль, а скорей уж в жизнь, и спрашивает жестом: не подслушивают ли?.. шеф немедленно велит выкладывать «насиженную информацию»… Дима все равно говорит шепотом.

«Для начала я вам поверю, Люциан Тимофеевич, можете не клясться, просто дайте честное слово своей души… она должна быть, верней, она у вас имеется… я вас спасаю от пыток и стенки – вы немедленно отпускаете меня ко всем ангелам, а не ликвидируете ко всем чертям… и я возвращаюсь на сцену, где, собственно, мне и место… я и так прожил полжизни за эту немыслимую двулетку… то, что скажу, не блеф, а единственнейший из миллиона ваш и мой шанс, разумеется, и безглазого ученого, – иных нет… да, да, это тот самый шанс, иначе и вашим шнифтам и моим – быть вытоптанными Дребеденем… на долгие размышления у вас просто нет времени… возможно, днем, или к вечеру, вы начнете получать от Дребеденя за Дерьмоденя все, на что он способен… между прочим, ученый был в отключке, но как-то расслышал очень важный треп Дребеденя по телефону, видимо, с самим Наркомом… так что, пока вы тут думаете, этот карлик готовит кульминацию и развязку… не мне вас учить, но вы и судьба ваша на волоске, они вот-вот закончат копать, а это уже занавес… поверьте, я мгновенно забуду обо всем, что сейчас говорю, ничего никому никогда не скажу, не проговорюсь, даже если примутся вживую раздирать на кусочки… спасите и вы меня, не подумайте обо мне, в смысле, нет человека – нет проблемы… судьба не простит вам такого подвоха, но отблагодарит за благородство великодушия… с А.В.Д. я подружился и начисто его выжал… он из-за полного отчаяния и тупости Дребеденя рад был растолковать суть своего, обогнавшего на две головы зарубежную науку, можно сказать, революционного прорыва в биологии… до нее, до самой сути, триста лет ебаться надо всем вместе взятым европейским ученым… в нее, в саму суть, я, честно говоря, не втесался… она артисту – что башка с бодуна, что сквозняк в жопе, если не история партии… и вот – пожалуйста – крупнейшему ученому в области генетики Дребедень выбил на хер шнифт, истязал пытками, пил кровь, захомутал жену и дочь, заключил в питомник Гена, пса, который назван в честь генетики, гонимой Лысенкой на мясокомбинат… ученый ушел в глухую несознанку – словно проглотил язык.. но Дребедень заставил его расколоться, обшамонал тайную квартиру, где тот работал и притыривал научные рукописи, а важнейшие ключевые формулы и, хер их душу знает, руководящие тезисы утаил – недаром фраер старого закала… можете, говорит Дребеденю, лоскут за лоскутом сдирать с меня с живого шкуру, но, пока не выпустите к тестю в Англию жену, дочь и пса, не скажу ни слова – как молчал до сих пор, так и буду молчать, этому научил меня сам Камо… вы, говорит, крадете, гражданин следователь, научное открытие, честь которого должна принадлежать родине, как бы я ни относился к философии вашей партии, на которую мне насрать как на бактерию, не нужную для эксперимента… долго болтать нечего, время поджимает… значит так, Люциан Тимофеич я ведь, не такой уж болван и вовсе не сценический Хлестаков, как может показаться… на мой взгляд, вам следует немедленно брать все это дело в свои руки, а Дребеденя за жопу – и в конверт, как вредителя, порочащего научную честь родины… иначе будет поздно… заодно с Ежовым он сделает ученого орудием против вас и вы моментально подпишите все, что вам пришьют… я бы тоже подписал… но не должно быть такой ситуации, чтобы не было у вас ходов – вы же премудрый змей… пусть занавес упадет не на вашу, не на мою и не на ученую голову – как интеллигентный человек говорю, а вовсе не выступаю в роли пахана Валька… о подробностях открытия вам расскажет сам А.В.Д. – это очень умный, интереснейший и буквально железный человек… гвозди бы делать из этих людей – больше бы было в продаже гвоздей… кто-кто, а вы поспешите пригвоздить проблему к Дребеденю… кроме шуток, дорогой шеф, или вы сходу его хаваете, или он сжирает вас со всеми потрохами… да и вообще, многое вам ясней, чем мне, и вы лучше меня знаете, как все это делается в нашем с вами учреждении, под вашим же носом… вот, собственно, и все, остальное выбивайте из Дребеденя… если угодно, могу и лично этим подзаняться в роли Малюты – вот на мне следы его падлючьих побоев, попомню их ему, хотя сие не мой профиль, не мое призванье».

«Благодарю, Дмитрий Анатольевич, вы сделали свое очень важное дело… значит, вот как обстоят дела в моем Лубянском Королевстве, – задумчиво, как и полагается благовоспитанному палачу, говорит Димин шеф, чуть-чуть было не загнанный в угол, – вот где, оказывается, разводил я змеенышей и ящерят – у себя я их разводил запазухой, то есть в лучшем из инкубаторов для разведения ползучей и ядовитой этой мрази… время действительно не терпит, спасибо тебе, Валек, то есть, простите, Дмитрий Анатольевич… можете быть уверены, – говорит шеф, внешне оставаясь совершенно спокойным, – я немедленно выполню ваше достаточно скромное условие – это моя клятва, а с клятвами, насколько вам известно, мы, большевики, не шутим, да-с… я ее выполню в одном единственном случае, сами понимаете, в каком именно… в данный миг этот случай кажется мне не случаем, а всплеском некой своевременной закономерности, ибо несвоевременная закономерность – это дурацкая смерть… времени у нас остается ничтожно мало… вас уведут в квартирку, отдыхайте, отоспитесь, не смейте там запивать, вы будете мне нужны, разумеется, если все образуется к лучшему… потом закачу вам ужин в том самом кабинете «Арагви», где и распростимся до встречи на вашей премьере… пока все, и это должно навек остаться между нами»…

Вот Диму уводят в ту, в его служебную квартирку, – на полусвободу, в благоустроенный рай, если сравнить его с таррариумом, кишащим сотнями змеев и змеенышей, впивающихся друг в друга… а шеф снимает трубку… безусловно, это звонок на самый верх, судя по Диминым сведениям, новому фавориту, соплеменнику самого рулевого, самого Сосо, самозатравленного паранойей, окруженного очередными временно верными клевретами, но не верящего ни им, ни себе… ети его мать, надо же было ей родить столь чудовищное уебище на наши головы…

А.В.Д. поймал себя на том, что, забыв о обычной брезгливости, начал пользоваться в уме весьма выразительными Димиными словечками и выражениями; естественно, подобно дитяте, сначала он не обратил внимание на захватывающе интересный момент чисто обезъяньего овладевания частью родной речи – сквернословием; и вдруг удивился: вот, оказывается, где, вот когда, вот в связи с какими обстоятельствами судьбы удалось ему познать необъяснимо радостное удивление, связанное с легким привыканием к речи сквернословной; а ведь раньше она отталкивала и почему-то вызывала раздражение, как тогда, когда он слышал довольно бесцеремонный разговор двух людей на каком-то чужом языке… и вот – пожалуйста – показалась эта речь не то что бы привлекательной, а просто необходимой, как скафандр для придонных исследований затхлого водоема…

Он вновь прокрутил в уме желательную для себя крайне интересную сценку… вот выслушав обеспокоенного Диму, по сути дела, своего спасителя, Люцифер, довольно глупо упустивший из вида смертельно опасное развитие событий, моментально будит звонком своего старого знакомого, метившего в наркомы и давно уже нацелившего клыки на властительного карлика… Лаврентий Берия, эта, по словам Димы, сановная пропадлина, куча говна в пенсне, рваная гондошка, полный нуль на палочке и мразь, оценивает важность момента – этого у него не отнимешь… вот он, довольный, потирает руки, полные козырей, и пьянеет, пьянеет от возможности немедленно сыграть ва-банк – обчистить до гола зарвавшегося ублюдка, карлика, тупую выскочку, полное ничтожество, пидара гнойного, извращенца, нагло компрометирующего партию и ее органы, черт знает чем занимающегося с врагами народа, злоупотреляющего властью, как это было с Рэмом, вовремя ликвидированным ефрейтором, челкастым усатеньким импотентом, хлюпеньким подморковником вегетариантства, не способным сожрать шашлык по-карски, запив его «Напареули», потом отъебать какую-нибудь дэвушку, отловленную шестерками охраны около Рехстага…

А.В.Д. впервые подумал, что Люцифер – эта битая и достаточно потрепанная в гадючьих интригах рысь взаимопожиранья – неспроста разрешил Дребеденю перевести его к Диме, к якобы бывалому урке… и сделал это, наверняка что-то пронюхав о содержании «Дела номер 2109» и о ходе допросов, а теперь экстренно обмозговывает несколько выгодных для себя лично, молниеносно быстрых комбинаций… он мгновенно воспринимает главное и сообщает Лаврентию импульс нужного направления к цели… Берия моментально докладывает вождю о подробностях желанного для них обоих развития событий… теперь Люциферу остается торчать в кабинете, ожидая результативных действий теперь уже второго человека в Кремле и доставки плюгавого Дребеденя, моллюскка ебаного, взятого на дому спецволкодавами, ждавшими команды «Фас!»… наверняка, вторая группа вышколенных опричников берет за ту же жопу Ежова… вот, после очной ставки с бывшим наркомом, Дребедень в кабинете своего врага никак не может поверить в случившееся… он, так сказать, психологически и физиологически проходит через все, что пришлось пройти каждому из арестованных им людей… как, думает, это так – сидит напротив вражина, вроде бы уже хрустевший на клыках, и нагло лыбится, паскуда недобитая… а Люцифер не спешит, не задает никаких вопросов гниде, выдвинутой Ежовым явно за определенного рода активные услуги… некоторое время взгляд победителя неподвижен из-за нежелания показаться крайне всполошенным и безумно торжествующим… кроме того, рассуждает он с удовольствием, эдак вот злорадно продлевать игровой азарт любят не только львы, тигры, пантеры, кошки, змеи и пауки, но и сам венец Творенья, лично мною олицетворяемый в данном кабинете…

А.В.Д. увлекся, почувствовав состояние Люцифера, глупо зевнувшего, почти что проигравшего, чуть было не поддетого за самые жабры, если бы не подоспевшее сообщение Димы; чего-чего, а арестантского воображения, подогретого азартом первой в жизни и, надо полагать, последней игры, у А.В.Д. хватало.

Вот Люцифер, к счастью своему, срывается с крючка, вот, подгоняемый спасительным сообщением и внезапно возникшим шансом на спасение жизни, самолично начинает гон смертельного врага и зверя… и дело тут не только самой жизни, но во всех ее привычных благах, казавшихся пожизненными – в свободе, в высоком положении, в спецснабжении, в социальном разврате, умело замаскированного под партийный аскетизм циником, бабником и гурманом, – чтоб не укнокали, будь они прокляты, последние скромные и простые ленинцы замшелого большевизма… пиздец театральным ложам, санаториям, спортсменкам, балеринкам, ресторанным кабинетам, прочному утверждению карьеры, безнаказанному – в приятных пределах – всевластью… всему счастью пиздец, будь ты проклят Дерьмоденище, ублюдок, тупица, мразь, змеееныш…

Если бы А.В.Д. вдруг открылось, что именно в те часы и именно так закуролесила фантастическая действительность, его психика была бы совершенно потрясена волшебством ясновидения, которого многие люди, тем более сами ясновидцы и их современники, часто не замечают; точно так же они не воспринимают некоторых очевидных истин не потому что эти истины черезчур «секретны и сложны», а как раз наоборот, из-за сверхочевидности их простоты; они лежат у человека под носом, сам же он довольно комично, хоть и величественно, рвется в глубины метафизики и за пределы земных измерений.

Устав мечтать о желаемом, А.В.Д. охотно погрузился в воспоминания о любимой собаке… о том, как его заряжала на целый нелегкий день энергия Гена, проснувшегося раньше всех… сначала он молча извивался на полу, стеная от наслаждений, сладко упиваясь потягусеньками, валянием пузом вверх, дрыганьем лапами, потиранием милой морды о всякие углы и выступы… потом, не удовольствуясь безмолвным выражением чувств, словно бы принадлежавших не ему одному, а всему миру, он начинал выражать счастье начала нового дня жизни различными модуляциями взвигов, протяжных постанываний, речитативных оханий, замысловатых рычаний и потешных пофыркиваний… о как он вдохновенно, как властно дирижировал хвостом, можно сказать, руководившим всеми звучаниями, которые изо всех сил пытались стать восхитительной мелодией, но никак не могли подняться до гармонических высот.