Из колымского белого ада шли мы в зону в морозном дыму. Я заметил окурочек с красной помадой и рванулся из строя к нему. 
«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный, злобный пес разодрал мой бушлат. Дорогие начальнички, будьте спокойны, я уже возвращаюсь назад. 
Баб не видел я года четыре, только мне наконец повезло — ах, окурочек, может быть, с «Ту-104» диким ветром тебя занесло. 
И жену удавивший Капалин, и активный один педераст всю дорогу до зоны шагали вздыхали, не сводили с окурочка глаз.
С кем ты, сука, любовь свою крутишь, с кем дымишь сигареткой одной? Ты во Внуково спьяну билета не купишь, чтоб хотя б пролететь надо мной. 
В честь твою зажигал я попойки и французским поил коньяком, сам пьянел от того, как курила ты «Тройку» с золотым на конце ободком. 
Проиграл тот окурочек в карты я, хоть дороже был тыщи рублей. Даже здесь не видать мне счастливого фарта из-за грусти по даме червей. 
Проиграл я и шмотки, и сменку, сахарок за два года вперед, вот сижу я на нарах, обнявши коленки, мне ведь не в чем идти на развод. 
Пропадал я за этот окурочек, никого не кляня, не виня, господа из влиятельных лагерных урок за размах уважали меня. 
Шел я в карцер босыми ногами, как Христос, и спокоен, и тих, десять суток кровавыми красил губами я концы самокруток своих. 
«Негодяй, ты на воле растратил много тыщ на блистательных дам!» — «Это да, — говорю, — гражданин надзиратель, только зря, — говорю, — гражданин надзиратель. рукавичкой вы мне по губам...» 

1965