Я отбывал в Сибири наказание, считался работящим мужиком и заработал личное свидание с женой своим трудом, своим горбом. 
Я написал: «Явись, совсем соскучился... Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...» Я ждал жену, жрать перестал, измучился, все без конца на крышу залезал. 
Заныло сердце, как увидел бедную — согнулась до земли от рюкзака, но на нее, на бабу неприметную, с барачной крыши зарились зэка. 
Торчал я перед вахтою взволнованно, там надзиратель делал бабе шмон. Но было мною в письмах растолковано, как под подол притырить самогон. 
И завели нас в комнату свидания, дуреха ни жива и ни мертва, а я, как на судебном заседании, краснел и перепутывал слова. 
Она присела, милая, на лавочку, а я присел на старенький матрац. Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин, позавчера — растратчик Моня Кац. 
Обоев синий цвет изрядно вылинял, в двери железной — кругленький глазок, в углу портрет товарища Калинина — молчит, как в нашей хате образок. 
Потолковали. Трахнул самогона я и самосаду закурил... Эх, жисть! Стели, жена, стели постель казенную да, как бывало, рядышком ложись. 
Дежурные в глазок бросают шуточки, кричат зэка тоскливо за окном: «Отдай, Степан, супругу на минуточку, на всех ее пожиже разведем». 
Ах, люди, люди, люди несерьезные, вам не хватает нервных докторов. Ведь здесь жена, а не быки колхозные огуливают вашинских коров. 
И зло берет, и чтой-то жалко каждого... Но с каждым не поделишься женой... На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою по рельсе железякою конвой. 
Давай, жена, по кружке на прощание, садись одна в зелененький вагон, не унывай, зимой дадут свидание, не забывай — да не меня, вот глупая, — не забывай, как прятать самогон. 

1963