Я не заметил, как Маруся ушла из палаты… чувствовал себя рыбиной, заклюнувшей наживку, потом неожиданно снятой с крючка забугровым рыболовом-натуралистом ТВ-канала «Дискавери» — специально для любителей бескорыстной рыбной ловли… да, рыбиной себя чувствовал, но не брошенной на сковороду или в котелок, а милостиво возвращенной в родную стихию существования, разумеется, полную всяких неожиданностей, чудовищных случайностей, а также счастливых чудес… бух! — был человек на поверхности бытия и нет на ней человека… это я бултыхнулся в необыкновенно сладостные, в теплые воды сна и самозабвения… бултыхнулся, но все же ощущал рядышком с собою чешую и милые плавнички близкой мне рыбины, много чего жутковатого пережившей, пока болтался я на крючке, а теперь вот велевшей поспать в спасительной глубине тьмы, далекой от действительности… Слегка оклемывавшись, я железно запретил себе, что называется, рефлексировать… все равно же бесполезно размышлять о тайнодействиях случайностей, оборачивающихся либо ликом судьбы, либо хитрожопой личиной рока… и не стоит пытаться потоньше да поживописней описывать «дорожные» впечатления, невольно набираешься которых при следовании «туда-обратно»…
Не зажмурился, значит, открыл, как говорит Котя, «дзенки», можно сказать, сумел отряхнуть прах ног своих от притягательных бездн того света… ни к чему было замутнять и без того невыразимое в словах состояние всего своего существа… все качества этого состояния воспринимаемы лишь душою, не нуждающейся в словесности… если уж на то пошло, не я, а сама она, моя душа, положила железный сей запрет на поиск нужных слов… быть может, именно ее запрет был причиной редкостного — иначе не скажешь — бытийственного покоя, в сравнении с которым покой, испытываемый во сне без сновидений, — это вкус ягодки необоняемой, незаметный свет, ложное, потому и неслышимое эхо никогда не возникавшего звука… теперь-то я знаю, что подобное спокойствие даруется лишь полнотой любви и полным соответствием следованию единственности жизненного пути, называемого судьбою…
Вместо размышлений обо всем таком я находил в «Русско-китайском», принесенным Марусей, иероглифы «единственность», «полнота», «путь», «соответствие», «незнание», «неделание» и другие… в них открывались сознанию более занимательные, чем в иных знакомых языках, более глубокие поэтические и философские смыслы вроде бы очень простых слов и ясных понятий… казалось, я окунулся в придонные глубины, где и глотнул истолкование иероглифа «счастье»… в чем-то его смыслы, как две капли родниковой воды, похожи были на наши, если вычесть из китайского смысловые значения всего традиционно ритуального и церемониального, тысячелетиями вживавшегося в национальную культуру… не что иное так меня не ублажало, как явная связь русского слова «счастья» с древним «счас», «сейчас»… это простейшее из языковых истолкований смысла житейской полноты наивысшего из наших состояний — по словам Пушкина, покоя и воли — казалось мне исчерпывающим… даже непосильный для воображения кайф оргазма — всего лишь «многовольтная» частица этого состояния… думалось, что мудрецы-языкотворцы и поэты давнишних времен точно просекли воспринимаемое душой и умом существующего человека некое предельно плотное средоточие пространства и времени, спустя тысячелетия названное одним из философов этого века «здесь-и-сейчас»; иными словами, смертный человек, в котором ум с душою воедино слиты — подобно «времени-пространству» в мире материальном, — бессознательно утверждает вечные ценности существованья в чудном мгновении счастья, в настоящем, вознесенном над прошлым и будущим… в полусне полузабытья почудилось, что стоим с Марусей у свежевыкрашенного, светло-голубого ларька… в нем, как иногда на юморесках датского карикатуриста, добродушный, розовощекий, белобородый, седовласый, во всем крахмально-белом Владыка всего Сущего… Он доливает нам обоим, так сказать, пиво в кружки веры, после отстоя пены сомнений… пьем, прикасаясь губами к неощутимым кромкам чудного мгновенья… Вскоре я пошел на поправку; физиотерапевты занялись ногой моей злосчастной, но, выходит дело, оказавшейся везучей и счастливой; выковыливал на костылях в прибольничный садик, где и гуляли мы вместе с Опсом и с Марусей; болтали — не могли наболтаться; планировали поскорее выбежать из ЗАГСа, но ни в коем случае не под марш Мендельсона — это исключено, — а потом уж и повенчаться… о чувствах мы не говорили — ну что о них говорить, когда жизнь словно бы окунула нас в купель крещения любовью до гроба…
Сколько бы ни пытался я втолковать Опсу счастливое для всех нас троих значение его заслуги — хоть дай ты ему при этом жареную ногу барашка, — ну ни черта не врубался пес в мое благодарное чувство… ему было до лампы потрясающее удивление перед сверхзагадочным, бездушно говоря, механизмом всего со мной происшедшего и спасительным в нем участьем самого Опса… ну никак не могла собака въехать во вполне понятное желание человека, вернувшегося почти с того света, разделить с ним свои чувства и мыслишки… с другой стороны, как было не различить в такого рода спокойном собачьем непонимании — природных оснований преданности, любви, надежды, естественной скромности, безупречно инстинктивного (по-нашински, высоконравственного) служения долгу и настолько просветленной наивности, что любое для нее препятствие — что досадная пушинка, легко с пути сдуваемая попутными ветрами счастливых обстоятельств… со своей стороны, я все это и различал, а от растроганности так рассопливился, что захотелось надраться с другом, с Котей…
Валялся я, естественно, за баксы в небольшой отдельной палате, на койке, словно бы блаженно покачивающейся на тихих волнах покоя и воли… иногда подолгу не отрывал взгляд от какой-нибудь случайно попавшей на глаза вещи… смаковал ее, словно увидел впервые в жизни, как дольку мандарина, кусок домашней колбаски, привезенной предкам Маруси из Киева, сладкую краюху таджикской дыни… само собой понятно, что радовался за предков, Котю и многих моих приятелей, что миновали их повторные мои, уже натуральные, похороны и поминки… жизнь казалась новой, ясно, что последней, заранее волнующей всеми видами своих непредвиденностей, занятиями, к которым призван, и конечно же долгожданной нашей с Марусей любовью… койка покачивалась, укачивала, начинали проходить головные боли… позвонил приятелю-психотерапевту и просто сказал: «Спасибо, за мной кабак, до встречи…» язык сам подсказал, что везунчик я вот в каком смысле, более глубоком, чем употребляю глагол «везти»: не мне кто-то что-то или вез, или везет для меня — странные способности, кайфовые удачи, прекрасную Г.П., славных друзей, Опса, оборот дел, теперь вот любовь с Марусей, наконец, совершенно чудесное спасенье… наоборот, это меня везут к покою и воле невидимые Силы и ангел-хранитель — кто же еще?.. Вспомнилась однажды частушка:
Я не желал ни врубать ящик, ни просматривать газетенки… словно бы впервые видел простые вещи, продолжал бездумно любоваться ветками тополей за оконными стеклами, тарелкой, занавеской, лицом сестрицы, букетиком осенних — с дачи — астр и флоксов, куском свежей черняшки, горячими из дома картофелинами с маслом и укропом, стаканом водицы… с наслаждением перечитывал любимого Достоевского, к сожалению, подхватившего за бугром игровую лихорадку, что, в общем, понятно… однажды ни с того ни с сего праздно представил, как знакомлюсь с ним, с Федором Михайловичем, в казино… вот, начисто продувшись, снисходит он — великий, изможденный невезухой, вусмерть отчаявшийся — до разговора со мной, со щенком… он явно расположен небрезгливо ухватиться за соломинку моего совета… с предельным благожелательством открываю ему тайну единственно, на мой взгляд, правильного, бездумного, чисто магического пути к игровой удаче… тут, говорю, многоуважаемый, Федор Михалыч, ни при чем череда изощренных расчетов, подогреваемых высокой температурой надежд… всему такому, так сказать, не объегорить случай — это бесполезно… наоборот, необходимо проявить полнейшее безразличие к игре и совершенно игнорировать все, если вспомнить Гоголя, странные ее течения… именно так сообщаются уму и памяти человека, попавшего в лапы слепого азарта и очумевшего от надежд, свойства самой случайности — царицы рулетки — это раз… личность игрока, подавленная этими самыми алчными надеждами начинает шизово принимать действительное за желаемое, что делает с неслыханным легкомыслием и необыкновенным бесстрастьем, — это два… вы, извините Федор Михалыч, должны найти в себе силы полностью отказаться от унижения своей судьбы как восторженными похвалами в ее адрес за выигрыши, так и раздражительной на нее же злобности за неудачи, не говоря уж о вашем собственном неумении вовремя остановиться, — это три… наконец, необходимо не забывать, что плюсы могут становиться минусами, и наоборот, причем с такой скоростью, что противостоять случайностям той же игры и непрухам с везухами можно лишь со спасительным бесстрастьем — это четыре…
А вдруг, думаю, послушался бы меня Ф.М.?.. нагреб бы кучу бабок, вшивый должок вернул брюзгливому барину и прогрессисту Тургеневу, покончил с кредиторами, закатил банкеты друзьям и критикам, счет в банке заимел приличный, подстраховался на будущее, дом купил, дачку в Царском Селе отгрохал, осчастливил исстрадавшуюся Анну Григорьевну, ублажил детишек игрушками и нарядами, отдохнул, подлечился, порадовал бы человечество новыми сочинениями… тут я опомнился… а что, если, заделавшись везунчиком, рабом своенравных шариков Баден-Бадена, начал бы Федор Михайлович пренебрегать Музой, — что тогда?.. конечно, это были идиотски праздные мои видения…
Вдруг, явившись на час с лишним, нагрянули ко мне Котя с Кевином… прости, говорят, за опозда-ву — вождей пережидали… я уже настолько оклемался, что мы долго болтали о том и о сем, поругали уличные пробки, особенно нелепые на фоне бешеного стремления человечества к увеличению скоростей во всех областях жизни.
«Если не ошибаюсь, — заметил Котя, — единственное из всего в микромирах и во Вселенной, к чему неприложимы категории скорости, расстояния, то есть времени и пространства, — это истина, правда, любовь, горе, мудрость, смыслы слов и прочие дела такого рода… я говорю вещи банальные, поэтому мы привыкли редко вдумываться в глубину их смыслов… но ведь нелепо сказать «скорость истины — столько-то сотен тысяч миль в одну биллионную секунды, горя — сорок пять миль в час, любви, мудрости, справедливости — намного меньше черепашьей»… не говорю уж о том, что редко кому удается их обогнать, а о перегнать не может быть и речи… если без шуток, то не может быть скорости у всего Божественного, связанного с бесконечностью и отсутствием времени… извините за слабость теоретического мышления».
К сожалению, наш треп прекратила сестрица, вызвавшая меня на физиотерапию.