О значениях пережитого не то что бы не хотелось думать — оно само словно бы просило не спешить с обмозговыванием общего смысла и деталей… скромно, так сказать, намекало на то, что всему пережитому никуда из памяти не деться, раз есть у него возможность послужить сочинительству «Записок»… на то она и память — ничто в ней не перемеливается до безликости песков пустынь, образы остаются образами, чувства — чувствами, мысли — мыслями, случаи — случаями.

Первое время я долго не мог заснуть… но это была не обыкновенная бессонница, а нечто ей противоположное, возможно, редкий вид эйфории… в общем, что-то не пронаименованное, почему-то не причащенное к Языку… это было незнакомое мне прежде состояние всего моего существа… такое же должен испытывать, скажем, Опс… вот он, пожрал, попил, за день устал от беготни за мячиком, за палками и от пребывания в мирах обоняния, где заинтересованно общался с массой приятных и враждебных запахов… теперь не дремлет, не бодрствует — просто лежит себе не на подстилочке, а в некой люльке невесомости, не чувствуя ни одной из земных забот, пару минут назад сколько-то все-таки весивших, как говорится, нетто и брутто… лежит и не желает вспугнуть обожаемую всеми без исключения живыми тварями минуточку, кажущуюся вечностью… это — время ничем/никем не нарушаемой уравновешенности существования… время, мнящееся более драгоценным, чем любой из снов… так вот, валялся и я, как Опс… не хотел тревожить спящую рядышком Марусю… лежал без мыслей, без чувств, не желая ни спать, ни не спать — просто покачивался на безмолвных водах существования, подобно невесомому мотыльку… потом, слава богу, не успев понять, что состояние сие не может быть долговременным, засыпал и дрых без сновидений.

Однажды Маруся растолкала меня:

«Быстренько, подъем, приехал какой-то крытый фургон, тебя требуют два рыловорота».

«Берут за жопу, что ли, по делу Валерия Сергеича?» — весело спрашиваю.

«У тебя, Олух, такой вид, словно никак не въедешь, что все это у тебя, у меня, у нас с тобой происходит не во сне, а на яву, типа не на том свете».

«Ничего не поделаешь, иногда, как совсем недавно, приходится верить, что вокруг — самая что ни на есть действительность, а не игра глюков… впусти, пожалуйста, визитеров, я сполосну физиономию».

Приехали, оказывается, из того самого мебельного, в котором мы с Г.П. приобрели однажды славную мебелишку; это было странно, я начисто забыл о заказе и об Эдике, хозяине… я недоумевал…

«Распишитесь в получении, — сказал старшой, — выполняем точный заказ, вот он, вами подписанный, вот накладная, а там уж звоните нашему боссу и разбирайтесь».

Читаю заказ и накладную: «Стенка сборн каштан 1 шт… углодиван кож угольного цв 1 шт… кресла 2 шт… пуф 2 шт… кенжут импорт карпет 1 шт… столовский гарн. 6 перс… напол ламп 1 фри… итого 14 шт».

Пока я читал и пытался разобраться что к чему, грузчики уже успели внести сборный — во всю стену — диван; меня взяло зло, звоню в магазин, раздражительно требую хозяина.

«Привет, Олух, долго я, бля буду, ждал твоего незаконного протеста и вот дождался… ну с воскресеньицем тебя, рад слышать».

«Я тоже, привет… послушай, тут дел на пятнадцать штук баксов… не охуел ли?.. я ведь сам в жопе из-за дефолта, ты же под трамвай меня кидаешь».

«Только не гони, Владимир Ильич, не гони, это твой полный тезка весь народ кинул, а ты только лично меня, сделав заказ и с понтом дав дуба, так? — так… и это — раз… затем, оказывается, как доносят, ты не жмурик — это два… наши службы работают почище атомного хронометра, но я с самого начала ни хера не поверил, что ты грохнут… таких, как ты, ни штык, ни пуля не берет, и вообще тут у нас немало любителей гнать туфтяру, поэтому соответствуй былому консенсусу — это три… еще скажи спасибо, что бомжи и хитрованы дом твой не разнесли на хуй по своим буржуйкам… типа мною дана была объява, что головы оторвем, а в пищеводы сообща нахезаем, если за калитку сунется какая-нибудь падла… короче, заказ на мебель сделан был тобою, Владимиром Ильичом, а не Иосифом, блядь, Виссарионовичем… мы теперь, между прочим, работаем в царском режиме… я тоже, сучий мир, попал есть во весь, а люди ждать должок не будут, мы не на Курском вокзале… мебель дорогая, но ты мне платишь налом только треть, то есть пять штук, для тебя это не капуста… остальное додашь — ай траст ю… выручай — не стрелку же нам с тобой устраивать… мы ж, в натуре, не Пушкин с Дантистом, который лез прямо в рот к его жене в законе».

«Ладно, дорогой, только не думай, что старое помню один к одному после всего действительно случившегося… заезжай часа через три… дай посыпать горьким пеплом ветхий мой лопатник, о'кей?»

«Такой базар уважаю, о'кей… стели поляну, брось-ка на контакт одного из моих козлов».

Грузчики, очевидно, получив распоряжение, приладили стенку, пришлась которая тютелька в тютельку; потом внесли остальные вещички, собрали стол, поставили стулья и лампы; диван, говорят, и кресла с пуфами, мы их маму дебелую в черной бане видали, расставите самолично, по данным ва-шинских симпатий; я им отстегнул на пару бутылок.

Началась новая жизнь; вещички были действительно первоклассными, главное, необходимыми; они нам с Марусей пришлись по душе — не в голых же стенах ошиваться, хотя подзалетели мы с ней по высшему разряду; подсчитали наличные, лежавшие в банке приятеля, учли потенциальные бабки за Кандинского — на расплату хватало и еще порядком оставалось…

О затерявшемся где-то листке с банковским кодом — ни секунды не думал… найдется — хорошо, не найдется — отлично… о погоревших в банке, возможно, не без умысла В.С., бабках не жалел… какое там «жалел», когда на руках у нас с Марусей были все козыри из возможных — все, чего не обретешь за миллиарды… кроме того, меня, как всегда, ужасно веселила народная мудрость: Бог дал — Бог и взял; не случайно вспомнились Котины стишки:

Настроение было не просто безоблачным, а таким, словно в боковом кармане грела сердечко справка об освобождении, выданная Небесной Канцелярией… жизнь казалась не просто продолжением прежней жизни, а началом нового существования… даже сладчайше заныл от благостной боли прорезавшийся зуб мудрости… и вовсе не тяготили душу неизбежные в грядущем бытовые заботы… потому что радости настоящего исключали все сожаления о прошлом, а раздумья о будущем казались лишними из-за простого чувства: лучшего, чем то, что уже имеем, быть не может.

Однажды мне и захотелось взяться за окончание «Записок», застопорились которые; в них я попытался слегка обмозговать на родном языке кое-какие факты прошлой жизни; что и сделал, тыча пальцами клавиши и понимая, что «Записки» более чем несовершенны, — в этом деле я салага; конечно, я бы мог дополнить их открывшимися вдруг подробностями ареста, следствия и неожиданной смерти в тюремной камере В.С., но слишком много было бы чести для афериста и убийцы, заказчика Михал Адамыча… то, что он выручил меня с документишками, нисколько не преуменьшило мою к нему ненависть…

«Записки» неожиданно закончились вроде бы по их, а не по моей воле, и в тот момент я не мог не спросить себя: с чего это, Олух, залетная твоя Муза зашалила и вдруг куда-то от тебя слиняла?.. не остоебенили ли вы друг другу?.. ответа не дождался, потому что был он мне неведом…

Но вдруг, еще не поставив точку, подумал о ней, скромнейшей из скромных частиц Языка, как о чем-то более многозначительном, чем обычно кажется… нет, думаю, точка — далеко не просто точка… в «Записках» — она есть сумма всех имевшихся в ней многоточий… в этом смысле и мы, отдельные люди, представляем из себя точки в многоточиях, называемых то родом, то человеческим обществом, которые в свою очередь являются продолжениями точек-многоточий в степени «эн» своих собственных необозримых историй… кроме того, не следует забывать — в этом уверяют и Каббала и жрецы науки — физики-теоретики, — что до первичного взрыва и возникновения вселенского звездного многоточия Творец всего Сущего и Сам был некой Единственной Изначальной Точкой, заключавшей в себе вселенское будущее Времени, Пространств, веществ, существ и всех до единой Красот Творенья… меня это уверение очень зачаровывает, хотя не вносит никакой ясности в беспросветную непонятку Бытия, как говорил незабвенный Михал Адамыч…

Однажды, до того как поставить последнюю точку неожиданно для меня окончившихся «Записок», так говорю Марусе:

«Вот заживет нога, посещу рынок труда, предложу свои услуги безъязыким акулам капитализма, но дешево не продамся… так что не пропадем — востребуемся».

«Что точно, то точно, но тебе лучше бы не толмачествовать, а открыть высококлассное туристическое бюро, связавшись с забугровыми воротилами прибыльного в новые наши времена бизнеса… работа как работа, подберешь нормальные кадры, наладишь дело, а там будет видно… кстати, ты грозился заделать на поздний обед плов… а пока что не мешало бы позавтракать… я настряпаю оладушек с антоновкой.

«Уж как люблю я их, если б вы только знали, драгоценная вы моя Пульхерия Ивановна, как я их уважаю… да вот не лучше ли нам поначалу трахнуться?.. все ж таки мы с вами, как известно, будущие законные супруги — не какие-то там шалавые симоны-гулимоны… ну а потом… потом уж можно и к оладушкам причаститься с антоновкой да со сметанкой».

«Вот и главное, Афанасий Иванович, и тут, как всегда, ваша правда… никакого во внеплановом удовольствии не вижу я греха… ведь и оладушки, даст Бог, никуда теперь от нас с вами не денутся… а люблю я вас гораздо больше, чем их… к тому ж постелька не застелена — как в воду глядела… до чего ж, скажу я вам, удивительные бывают в этой нашей жизни странные ситуации и оказии».

ТОЧКА

Коннектикут. Хуторок «Пять Дубков». 2008