Возвратился к шляпе вовсе не тот молодой человек, которого я встретил ранним утром, а какая-то дряхлая, совершенно, видимо, опустившаяся развалина. Я вместе с толпой шарахнулся в сторону, поскольку от жутких обносков нищего невыносимо разило черт знает чем – мочой, пивным перегаром, затхлостью отчаяния и страшной бедностью на самом дне жизни.

В общем, вид его был неописуемо ужасен. Нельзя было разобрать ни цвета лица, ни возраста этого человека, казавшегося одновременно и поп-артистической фигурой Вечного Нищего, и несчастным смертным, вот-вот готовым врезать дуба прямо у вас на глазах. Он, кроме всего прочего, хромал, дергался, что-то мычал и еле-еле тащил ноги, очевидно, превозмогая сразу три тяжких заболевания – Св. Витта, Паркинсона и Оппенгеймера, как говорит Андрей Битов, начавший путать Альцхаймера с героем одного знаменитого романа Фейхтвангера.

Толпа соглядатаев и туристов мгновенно примолкла, как бы устрашенная явлением призрака инобытия. Два мента даже смущенно прекратили всегда раздражавшее лично меня жонглирование дубинками. Группка бойскаутов резко замедлила ритм коллективного пережевывания жвачки.

Нищий старик переложил милостыню из ковбойской шляпы в почерневший от грязи, потрепанный в боях и драматических мирных буднях солдатский ранец. Затем трясущимися руками установил шляпу на прежнем месте. Не забыл поправить картонный щит с гениальным, по психологической убойности, обращением к прохожим, который уже вовсю отщелкивали прохожие и фотолюбители, до конца своих дней мечтающие стать крупными папарацци. Кто-то о чем-то спросил нищего, но он молча поковылял прочь, как бы презрев внимание толпы смущенной и праздную суету всех ее забот.

Я шел за ним по другой стороне Пятой авеню. Потом он свернул на Ист. Неподалеку от празднично выглядевшего собора опустошил еще одну шляпу, около «Макдональда» – третью, перед кассами театра, где через месяц должен был выступать Барышников, четвертую – рядышком с кино, где шел на-ура новый боевик со Шварценеггером, пятую – на пути благодушного возвращения людей, недавно напившихся где-то пива и кока-колы из редчайшего в этом многомиллионном городе сортиром. Шестая и седьмая шляпы обеспечили ему отличный сбор на аллеях Центрального парка. Выбор расположения «папертей» безусловно свидетельствовал о его недюжинном знании кулинарных, культурных и физиологических интересов как бездуховных, так и эстетически требовательных нью-йоркских граждан.

Все это время походка его и все прочие телодвижения по-прежнему были движениями и жестами дряхлого опустившегося побирушки, каких, кстати, немало в богатейшем из городов мира.

Все это никак не вязалось с аристократическим лукавством попрошайнического текста, в несколько высокомерном стиле которого чувствовалось превосходство молодого энергичного мошенника, верней, социального фокусника над натуральным нищенством и милосердием наивных прохожих.

Денежки он выгребал из шляп флегматично, с, вероятно, выработанным за долгие годы профессиональным достоинством – не так, как выгребают горсть монеток из игральных автоматов везунчики, впервые что-то угадавшие в игорных вертепах Атлантик-сити – давая понять людям, за ним наблюдавшим, в том числе и мне, что нищенство – настоящий и нелегкий труд.

Одним словом, я следил за этим замечательным нищим часов пять подряд. Мне пришлось подкрепиться уличным шашлыком, верней, его пересушенной мумией и поджаренным на углях крендельком.

Я вынужден был позвонить домой. Во избежание домашнего скандала на расстоянии, что всегда лишает обороняющуюся и нападающую брачные стороны возможности быстрого, бурного примирения, а также ради экономии монеток, я не объяснил жене причину моей задержки в городе. Я только сказал, не вдаваясь, впрочем, в подробности, что мы теперь, дорогая, и наши дети с внуками пойдем по миру, то есть будем путешествовать по нему почти бесплатно. И сразу же повесил трубку, чтобы не потерять из вида нищего старикана, а заодно избежать обвинений в безответственной поддаче с дружками и в легкомысленном похмельном юморке.

В общем, за эти пять часов он сделал три захода на все свои самодельные «паперти». Городские обыватели и туристы бешено его фотографировали при изымании приличной выручки. Разумеется, основной фигурой внимания толпы и, так сказать, звездой всего разыгрываемого, как по нотам, действа (с каждой минутой я все больше и больше в этом убеждался) был сам текст, жирно начирканный черным фломастером, особенно его эффектная концовка насчет неимения времени здесь сидеть.

Я с грустью думал о себе, а также о многих молодых и пожилых людях обоего пола, которые явно прикидывали общую сумму выручек нищего, сравнивая ее со своими дневными доходами, с количеством затраченного труда, с временем, потраченным на транспорт и, конечно, с условиями работы.

А что? Условия работы – не последнее дело в сверхдинамичной, а от того и крайне быстротечной американской жизни, безнадежным заложником которой стали здоровье и психическое состояние не только миллионеров, но и таксистов, и уличных ментов, и мелких торговцев – всех трудяг втянутых в бесчеловечные жернова городской цивилизации. Вот, недавно знакомый миллионер, которого я вовсе не тянул за язык, признался с горечью, что с годами он все чаще, все сильней и сильней завидует не только мне (я в его глазах – чудила, свято выполняющий заповедь насчет надобности быть как дети и птички небесные) – завидует он своему садовнику, капитану своей яхты, пилоту своего самолета, личному шоферу своей жены и даже студенту, два раза в день полтора часа выгуливающему на чистом воздухе его мастифа, голдем-ретривера, розового пуделя и двух болонок…

После каждого обхода нищий забредал все в тот же «Макдональд». Присаживался все за тот же столик у окна, за которым сидела все та же очень грустная – непритворно грустная – молодая леди.

Очевидно, подумал я сочувственно, это преданнейшая дочь, не добившаяся никакого личного счастья в жизни, но сама себя обрекшая на вечное ухаживание за старым несчастным отцом-неудачником.

Ясно было, что каждый раз он оставляет всю свою выручку именно ей. И каждый раз, сделав один-другой глоток кока-колы, он снова плелся к шляпе номер 1. Кстати говоря, фляги с водкой или с виски, завернутой в пакет, как это делают все местные бомжи и опустившиеся ханыги, ни разу я не заметил в его руках. Я, вполне войдя в роль детектива, наблюдал за этой парой с улицы. У дочери – мне сходу это стало ясно – не было никакого желания разговаривать с нищенствующим папашей. Она все с той же неизбывной грустью, и порою и с болью, смотрела в окно. Очевидно это ее отвлекало от тоскливых мыслей. Но чувствовалось, что такое вот времяпрепровождение становится все тягостней и тягостней для этого судьбой терзаемого существа.

Наконец старик сделал последний заход. По идее, он должен был бы неимоверно устать. Как-никак старость, дно жизни, ежедневное мотание от шляпы к шляпе – лишь бы оскорбленная и униженная дочь не померла с голоду и не торчала на панели, как это делают у меня на родине умопомрачительно размножившиеся Сони Мармеладовы. Так думал я, поневоле проникнувшись поэтически мрачными настроениями любимого Федора Михайловича…

И вот тут-то, собрав последние подаяния, ковбойские шляпы, подобно фуражкам бедствующих офицеров российской армии, нисколько не потерявшие своих до вздорности горделивых очертании, прихватив заодно щиты с психологически убойным текстом, нищий преобразился вдруг из старой развалины в здорового, отишачившего свое человека и заторопился к американской забегаловке.

За столик молодой леди, все еще принимаемой мною за его дочь, он не присел. Сначала он зашел в сортир, куда, немного погодя, направился и я. Расположившись у огромного, во всю стену, писсуара в позе роденовского мыслителя, вставшего с корточек, я старался внушить себе, что нет ничего такого уж сверхудивительного в преображении и переодевании нищего. Хотя до такого вот развития жизненного сюжета любой литератор просто обязан был допереть пять часов назад, а не болтаться по дневной жарище, усугубленной адской влажностью, и не скользить по лезвию семейного скандала. Глупость свою я пытался оправдать тем, что бессознательно заинтересовался не самим нищим, в технологией всем этого изящного, что уж там говорить, бизнеса, приятным образом воздействовавшего на психику толпы, а также возможными связями находчивого бизнесмена с уличной мафией. Не может же быть так, чтобы в наши-то крысиные времена шакалы рэкета не брали по обе стороны океана долю с талантливого предпринимателя. Да и сам он, думал я поначалу, нуждается в защите от подонков, которые наверняка не побрезгуют позарится на пару-тройку десятков долларов, валяющихся без присмотра в шляпах каких-то бродяжек. Вон – в Москве эти самые шакалы позорного рэкета облагают данью на улицах и в подземных переходах, как шутят москвичи, от шибко развитого социализма к дебильному капитализму, даже нищенствующих старушек, несчастных беженок с детишками и энтузиастов, собирающих бабки для голодных шахтеров. Что уж говорить о Нью-Йорке, где наркоманы, ломами опоясанные, то есть терзаемые тяжкой абстягой, глушат, случается, прохожих за жалкую десятку…

Я был несколько удивлен, что ни разу не заметил контактов умного этого фармазона ни с уличной мафией, ни с завистливыми коллегами по попрошайничеству. Не заметил я также, чтобы кто-нибудь из праздно болтающихся шаромыжек с жуликоватыми внешностями и подозрительными манерами пытался посягнуть на выручку, безнадзорно лежавшую в шляпах.