Гелий с такой ясностью почувствовал вдруг предельно крайнюю близость той самой неотвратимости, что, как это ни странно, его опять отпустило, ему сразу полегчало. И не столько от самой этой ясности, сколько от полного своего, непонятно почему объявшего все его существо, внезапного согласия со всем на него надвигающимся.
И тогда зубы у него заломило от сладчайшей тоски по касательству ко всем – даже к таким мелким, как дверная ручка, – частям пространства видимой жизни, из которого его уносило сквозняком Времени, вечно дующим туда-обратно из Небытия в Бытие; и свело ему вдруг нёбо, а следом за ним гортань, словно медом гриппозного детства и каникульных, деревенских времен, – свело этой сладчайшей болью полубредящий мозг, когда случайно… случайно ли?… разверзлась перед его душой бездна первозначения слова Не-бы-ти-е – слова, вместившего в себя само Бытие: Небо, Ты – Есть!
И тогда ниспослана ему была пытка мукой зависти ко всему, что вмещало в тот миг его око и не вмещало: к теткам и старушкам, с удовольствием пившим кипяток без заварки, как бы где-то на приветливом вокзальчике, на полпути к станции неминуемого назначения; к тусклой лампочке, висевшей над головой; к несмолкаемому бурчанию воды в бачке церковного сортира; к котенку, блаженно вытянувшему лапки около батареи; к фигуре Греты, настырно просвещавшей теток и бабок насчет восстановления института анафемы; даже к плоти всех своих одежек, живших своей жизнью как ни в чем не бывало и не собиравшихся вместе с ним истлевать, испытывал он страстную зависть; и к хрусткому звуку скромненьких леденцов, которые, балуясь кипятком, грызли тетки и старушки… да он бы все сейчас отдал за возможность стать хотя бы одним из этих леденцов бедности… даже если на то дело пошло, не самим этим леденцом, а всего лишь его кратковременным хрустом… хотя бы водой в бачке сортирном… или ножкой стула… или светом лампочки, ни одна из частичек которого, ни одна волна тут зазря не пропадают, с постоянной ласковой ясностью окатывая яблоко глазное…
Раздайся сейчас в ушах у него лукавый шепот делового предложения стать рядовым бесенышем – он, не задумываясь, взялся бы за чернейшую из всех беспросветно черных работ и размышлял бы в свободное от нее время о сущности всего безобразного, в том числе и нечистой силы, как о замечательном и, на первый взгляд, немыслимо парадоксальном свидетельстве наличия во Вселенной принципа наделения даром жизненного труда всего и вся, даже всего того, что вроде бы бросает дерзкий вызов самой жизни… «проявил бы себя на любой черной работе… даю слово джентльмена – проявил бы… я это слово держу, и Вам это, кстати, прекрасно известно… повышение получил бы небось… стал бы, скажем, вирусом СПИДа… чем плохо?… Содом и Гоморру с наркоманией поражал бы… но решительно стерилизовал бы шприцы, направленные в ткани невинных младенцев и Мармеладовых Сонь сверхлегкого поведения… может, и диссертацию тиснул бы, без отрыва от производства, насчет неизбежности исторических метаморфоз и трансцензусов мирового Зла в вирусы и микробы. “Метафизика происхождения, наследования и бурной прогрессии болезней Человека. К актуальному вопросу о нравственном смысле новейших эпидемий”… или что-нибудь в этом же роде… Затем – шикарный банкет на “Седьмом небе”, снова повышение… иная интересная исследовательская работа, может быть, даже простым дворником в НИИ Эволюции Творения… нельзя же, в конце-то концов, вообще ничего не делать… я чувствую рук Твоих жар, Ты держишь меня, как изделье, и прячешь…»
Он вдруг услышал около себя чьи-то рыдания. С трудом открыв глаз, увидел Грету, успокаивавшую свою подругу:
– Ну, будет, Мина, будет… будет, я тебе говорю, посмотри за этим джентльменом и за котенком, а я пойду к ней… будет…
– Ничего… ни-че-го… ни-че-го не будет… ни-че-го… ее нет, нет, нет! – выкрикивала сквозь слезы и судорожные всхлипы дама, которую звали Мина. – Почему какие-то подонки живут-поживают, а она… она…
В мозгу Гелия чей-то голос произнес вдруг услышанную им однажды на каком-то недавнем пылком митинге – это были гражданские поминки по Империи – странную фразу. Произнесена была та фраза в микрофон с такою неестественно тихой, но всепроникновенной – из-за отсутствия р-р-рокочущих согласных – громоподобностью, что смысл ее казался абсолютно твердо и ясно выраженным в одной лишь интонации произнесения.
…Даже Божество не может сделать случившееся не случившимся…
В том воздушном порыве, отнесшем стайку слов за горизонты слуха и пределы сознания, почуялось Гелию такое по-человечески понятное, откровенное и истинно трагическое сожаление словно бы самих Небес, по сравнению с которым историческая необходимость, столь почитаемая рабами истории – палачами и их жертвами, – показалась ему грязным фуфлом, выдаваемым бездушным, увы! человеческим разумом за самую могущественную из всех философских категорий и Сил, двигающих событиями и мирами… «Да-да… именно трагическое сожаление, в связи со всей этой нашей катавасией после грехопадения… и тогда я окончательно согласен… благодарю за откровенность… Со всем совсем согласен… какая там, к чертовой матери, пресловутая истнеобходимка!… Категория… “Катька” ты, видите ли!… Ты даже не блядь мармеладная, извините, Грета и Мина, за выражение, не охломонина и не путана поганая! Ты есть крыса, самопорожденная практически недалеким и фактически слепым человеческим разумом!… Вот ты кто есть, сука, а вовсе не Категория Исторической Необходимости!… Передним и задним числом, это лишь для пожизненно красных кретинов ты являешься оправданием всего зла, величественно совершенного в истории такой человеконенавистнической падалью, как… Что, мне лично необходимо надо было стать мразью? Нет. Я мог, как и все люди, вляпаться в нее лишь краешком ногтя большого пальца левой ноги. Да! Левой!… вляпался бы и отер бы ноготь свой страничкой из “Коммуниста” или “Спутника атеиста”…»
Даже Божество не может сделать мучившееся не случившимся… – это в душе у Гелия растаяло эхо откровенного сожаления, которым делился как бы не с ним лично, а вообще – с Человеком тот Голос…